13. Кто сможет вернуться

Глава 9. Понимаю, что переселилась



Наконец, тропа оборвалась, и передо мной открылась бухта.

Сопки возле берега поросли странными, покрученными деревьями с причудливо изогнутыми стволами. Дует ветер, и они растут в постоянной борьбе с ним.

Вон и домик, где, знаю, ждет меня Тася. Может, и не меня, но ждет, так как она совсем одна и очень голодная. Почему? Да потому, что сидит на самом дальнем кордоне заповедника, и не просто сидит, а работает главным его охранником, но не стоящим на пищевом довольствии. То есть продуктами её не обеспечивали. Девчонка на многие километры тайги охранник, да ещё и на тот период единственный.

Смешно, да не очень, если к этому добавить, что она на третьем месяце беременности, а до ближайшего населенного пункта более тридцати километров. Может, есть населенный пункт и поближе, но дорогу к нему мы не знаем.

Смотрю на кордон и вижу, как Тася кормит кур, это единственная живность, которая там имеется. Да, забыла, там ещё обитает пара кошек, чудом умудряющихся выживать. Кошки – они тут умные, умнее собак, потому как умеют прятаться. Лошади и собаки здесь не приживаются. Они съедаются вскорости, да не злыми китайцами, падкими на собачатину, а обычным тигром, пардон, тигром уссурийским, краснокнижным, легендарным, тем самым, на которого Дерсу Узала охотился. Он тогда охотился на тигров, а теперь ни-ни, их охраняют, а тигр охотится на лошадей и любит закусить собачками.




Знакомая картина: бухта, куры, голодная Тася, песчаный берег с каймой выброшенных прибоем водорослей, обкатанные океаном глыбы оторванных от сопок камней и, конечно, сам невероятный океан. К его виду невозможно привыкнуть, да и нужно ли привыкать? Просто благоговей и проникайся.

Вдруг я понимаю: что-то изменилось... Кольнуло, заныло, закрутило в мышцах и животе, затуманило голову от понимания изменений. В этот самый миг осознаю, что смотрю на всё по-другому, как будто узнаю то, что было так давно, что не только быльем, но и беспамятством поросло.

Так вот: иду я, Аська, студентка, окончившая третий курс биофака, со своего кордона на Таськин, а прихожу на него уже не студенткой, а пенсионеркой. Нет, внешне я девчонка, точно девчонка. А внутри? Пристально посмотрела на свои, или не совсем свои, блин, совсем запуталась, короче, на девчачьи руки. Запястья не с пергаментной кожей и не покрытые пигментными пятнами. Стройные, сильные ноги, остальные части тела не вижу, но чувствую их совсем не дряблыми и слабыми, а молодыми и здоровыми. А внутри этого тела, как бы лучше охарактеризовать, кто?.. А там сознание дамы даже не бальзаковского возраста, а такого, о котором лучше умолчать.

Стоп, надо остановиться и подумать, что со мной. Домечталась, доигралась, додумалась. Не смешно. Потому что всё, что я вижу, стало вдруг почти не узнаваемым, ничего не помню, и даже Таську такой почти не помню, стриженой практически под ноль. Химией перед поездкой сожгли волосы, и пришлось ей стричься под машинку. А что помню из этой действительности? В голове пронеслись события предыдущих дней. Отчетливо помнила только два последних дня в заповеднике, а до этого в мозгах расстройство из-за дочери и дурацкая переписка об эксперименте по возвращению в прошлое.

Пришло осознание, что случилось что-то, правда, невероятное. Я, мягко говоря, немолодая тетка, внешне стала такой, какой была в девятнадцать лет во время своего нахождения на практике в заповеднике.

Нет. Надо сесть на бревнышко и подумать. Подумать и еще раз подумать. Подождать бы с разговорами с подругой, что говорить и как? Но она уже обернулась, увидела меня, выходящую из лесу, и замахала руками.

В голове пронеслось: может, и она тоже того, то есть, перенеслась, переселилась, омолодилась или как это лучше выразить? Слов не хватало, как, впрочем, и разумных мыслей. Плохо. Нельзя её просто так в лоб спросить об этом. Вот так взять и спросить:

– Тася, ты на сколько лет себя чувствуешь? Я вот на много, а не на девятнадцать, как внешне выгляжу. А ты как?

Если ей на самом деле девятнадцать, она при этом решит, что я свихнулась, и будет переживать, а для беременной волноваться вредно. Хотя, конечно, нашу жизнь в заповеднике спокойной назвать нельзя, но не настолько же, чтобы подруга сбрендила. Как быть? Подхожу к дому и стаскиваю рюкзак. Молчим. Стоим, смотрим, друг на друга и молчим. Таська вдруг как очнулась и говорит:

– Аська, кушать хочется, просто очень, обо всем потом поговорим. Ты хоть хлеб принесла?

Я кивнула и стала развязывать рюкзак.

– Видишь, полный рюкзак притащила, – проговорила я как можно более спокойно, – не камни же я несла, хотя по весу очень напоминало булыжники.

Мы стали доставать продукты: консервы, хлеб, сахар, крупы, заварку. Навскидку килограммов пятнадцать выходило, уже и забыла, что такие тяжести могла поднимать.

Таська быстро отрезала горбушку от серого кирпичика и сунула в рот.

– О, хлеб! – промычала почти с наслаждением. – Пойду воду вскипячу, пока печка не погасла, – и нырнула внутрь избы.

Про печку помнит, значит, такая, как должна быть по своему образу. Выходит, я одна изменилась. Почесала ухо, нос, даже локоть почесала, но ничего умного для начала разговора не придумала. Механически, по привычке, стала осматривать штаны на наличие клещей, сняла энцефалитку, осмотрела живот. Собрала и уничтожила в общей сложности штук семь-восемь паразитов, не так уж и много сегодня, чаще бывает больше, и значительно.

Села на скамейку, откинулась на стенку дома, чтобы спина немного отдохнула, и стала рассматривать кордон. Почти ничего не узнавала. Угораздило же иметь такую паршивую память. Таська всегда всё помнила, а уж наш сокурсник Митя вообще, кажется, ничего не забывал. Слева скалы, это хорошо помню, а другое…

В моей же памяти сохранились образы кордона Тачингоуз: скамейка возле дома, куры, океан, речка, тигриные следы на песке, горы водорослей и бутылки с иностранными этикетками, которые собирал другой наш сокурсник. Обрывки воспоминаний – одни эпизоды яркие от многократных пересказов, другие тусклые, изначально неприятные, оттого подсознание пыталось вытеснить их из памяти. Много разного, моего, никем не навеянного.

Стала думать про Таську. Какая она молодая и красивая, хоть стриженная почти под ноль. Одежда на ней странная: безрукавка из облезлой шкуры непонятного зверя, надетая на голое тело и подпоясанная претолстой веревкой. Хотя нет, лифчик, наверно, есть, так как такой бюст без лифчика не удержишь. Думаю о ней, и улыбаюсь. Потому что она молодая и такая родная в этом странном сейчас для меня мире. А вот внутри у нее как? Как у меня раздвоение или всё нормально?

Подруга суетилась у печки и как-то подозрительно молчала, не похоже это на неё, уже бы болтала, расспрашивая, как… и кто? Как она обычно щебечет? А она подозрительно молчит.

Вскоре появляется на пороге и пристально смотрит мне в глаза. Её красивые глаза немного навыкат сейчас стали ещё больше. Она рассеянно моргает, пытаясь сосредоточиться. Молча рассматриваю её, а она меня… Наконец, прервала напряжённое молчание:

–Тоф. Ты тоже изменилась, подруга. Будь всё как тогда, ты бы тарахтела без умолку и про дорогу, и про Киевку, и про то, что поймала, и какой Митя, и какой Валера, и какая дорога красивая, да и вообще… Да и взгляд у тебя далеко не девичий...

У меня отлегло от сердца и стало реально легче, что я не одна сейчас такая, да и она свое «Тоф» ивритское вставила, которое значит «хорошо», и которое употребляет по делу и без дела со времени переезда в Израиль. Точно, возраст наш внутренний один, раньше она так не говорила.

Я облегченно вздохнула.

– Почему сразу не дала понять, что изменилась, а повела себя как обычно, хлеба попросила?

– Так есть же жуть как хотелось. Уже сутки в этом месте и в таком состоянии. Испугалась вначале, что у меня глюки и крыша поехала, а потом успокоилась. Чего только в жизни не бывает. Засуетилась по делам, страдать некогда. Только есть хочется. Представляешь – вот захожу в избу вечером, а в ней запах свиных шкварок. Думала, чудится или от голода свихнулась, ан нет, это я вибрамы на печку сушиться поставила, а ботинки эти были дома смальцем смазаны, чтобы не протекали, вот запах и пошел. Серьезно, в тот момент подумывала об их съедобности. И Влад, гад, скормил единственную банку со сгущенкой еноту, который всё равно убежал. Всё стыдил меня: «Ты такая большая, а он такой маленький, и ему есть хочется». А банка была всего одна, и её так жалко!

Она горько вздохнула.

Продолжение следует