Назови имя и путь свой 18

Гольцовая зона

   Во всю ширь взора постелилось ослепительно синее небо. Оно топило в своей необъятности мелкие детали мира и делало его чистым. Ничто не нарушало целостности и величия лазурного купола.
   Показалось, что небосклон плещется рядом, буквально на расстоянии вздрогнувшей ресницы, и, если преодолеть тяжесть в руках, то можно зачерпнуть в горсть холодного простора, поднести его к лицу, чтобы смыть скверну бытия, обволакивающую тело тонкой прилипчивой плёнкой.
   Семён почувствовал, как из него сквозь спину вытекает жизнь, просачивается в острые камешки горной осыпи и убегает вниз мелкой щебёнкой. Он пошевелился, глубоко вздохнул, спугнув приблизившееся небо. Преодолевая боль и усталость, перевернулся на бок.
   Прямо перед лицом увидел серый невзрачный камень, покрытый мириадам трещин. Это был даже не камень, а горсть дресвы, чудом державшейся вместе и готовой в любую секунду рассыпаться по крутому склону. Сколько их, таких обломков, теснилось под распростёртым человеком! Достаточно дунуть, плюнуть, и от камня не останется даже воспоминания.
   – Никто тебя, паря, в этой жизни не любит, – толи пробормотал Семен, толи подумал, – никто не знает, где ты сейчас валяешься. Зачем ты есть?
   Он снова пошевелился. Ободранной в кровь рукой толкнул камень. На диво, тот не рассыпался, только пара кусочков, отвалившись, встала торчком, выставив вверх тонкие жала.
   Потрогал осколок: верхушка была острой, как игла.
   – Сопротивляешься? – улыбнулся парень спёкшимися губами. – А я вот, похоже, пришёл к своей осыпи. Нет больше у меня колючек, и сил тоже нет. Ты ещё сколько-нибудь протерпишь ветер и мороз, а потом тоже рассыплешься, и будем мы с тобой лежать рядышком, такие разные и такие никому не нужные.
   Семён закрыл глаза. Он вспомнил, как отец рассказывал, что перед кончиной человеку становится тепло и уютно, словно у мамки на руках. Ещё немного надо потерпеть, и придёт безразличие, покой…
   Тело уже не бьёт лихорадка. Ноги почти не чувствуются. Живыми остаются только глаза да сердце. Глаза ощущают, как сердце толкает кровь, пытаясь согреть коченеющее тело.

   Двухдневные поиски пути в гольцах высосали из Смёна силу и молодость, осталось только отчаяние. Ночной холод завершил начатое собратьями по «стае», которые теперь, словно волки, стерегли его внизу. В гольцовую зону они не стали подниматься. «Сам сдохнет в гольцах», – бросил Кривой.
   Вначале Семён шёл легко и даже весело. Склон горы не был крутым, кое-где встречались чахлые кустики травы. Лакированные туфли проскальзывали на влажных от ночи траве и камнях, но это не тревожило. В свои восемнадцать лет он и не в таких переделках побывал.
   Давно уже скрылись из глаз братки, а Семён всё шёл вверх. Полы вишнёвого пиджака надувались от лёгкого ветра. Утреннее солнце хорошо пригревало, а потому очень хотелось сбросить этот пиджак к едреней Фене и идти налегке. Благоразумие взяло верх над желаниями: ребята рассказывали, что в горах очень холодно, а на перевалах вообще лежит снег. Выбрасывать пиджак поостерёгся. Где-то здесь есть перевал, а за ним другой мир, другая жизнь.
   Начался спуск в небольшую долину. Семён не рассчитывал на то, что путь удлинится и придётся преодолеть большее расстояние, чем предполагал.
   Внизу паслась отара овец. На небольшом расстоянии от животных, опершись о высокую палку, стоял в задумчивости чабан. Первыми засуетились, почуяв чужака, собаки. Они заворчали, оглядываясь на хозяина. Но тот стоял безучастно.
   – Простите, – окликнул его Семён, – как мне на ту сторону хребта пройти?
   Чабан скользнул взглядом по нему, задержался на туфлях, только затем посмотрел в глаза. От этого у парня пробежали мурашки по коже: да, экипирован он далеко не для прогулок по горам. Честно сказать, в такой местности он вообще впервые. То, что у него на родине называлось горами, было просто мелкими холмами.
   Здесь же стояли былинные исполины, окаменевшие и впавшие в бессмертие. Они не смогли носить своё могучее тело по Земле, а потому прикорнули, кто где мог. Так и сидят они до сей поры в забытьи и дремоте. Шлемы на головах давно покрылись снеговыми шапками, а окаменевшие латы отшелушивались мелкими камешками, валунами, покрылись травой и деревьями. Вот и люди уже пасут своих овец, топчут их тела в угоду делам. Кто вспомнит про богатырей, оборонявших землю от завоевателей?
   Стряхнув с себя нахлынувшие мысли, Семён «вернулся» на грешную землю.
   – Разве нет дороги на ту сторону? – снова спросил Семён.
   – Дороги нет, есть перевал.
   Чабан ткнул палкой в поднебесную высь.
   – Смотри на вершину с большой головой, у неё есть перевал. Не ошибись! У той тоже есть перевал, но он плохой. Мало кто его прошёл.
   Чабан снял с головы вязаную шапку, протянул парню:
   – Возьми, в гольцах холодно.
   Семёну показалось, что гора с «большой головой» совсем рядом, самое большое – час ходу. Увидел и ложбину перевала.
   – Спасибо, отец, – бросил он и заспешил по склону.
   То, что горные дороги даже не деревенские с их колдобинами и ухабами – это Семён уже понял. Понял и то, что его старенькие кроссовки были бы сейчас куда как кстати. «Выпендриться захотелось», – думал про себя парень, скользя и падая в очередной раз.
   Было давно уже за полдень, а вершина была всё так же близка и так же недостижима. Склон пересекла тропинка, а может, и не тропинка, но вроде бы по ней кто-то ходил и утоптал камни. «Все тропы ведут к цели», – подумал он и свернул. Шёл, не поднимая головы, чтобы не упасть, не потерять из виду тропу.
   Потянуло холодом, это солнце стало клониться к закату.
   Вдруг тропинка упёрлась в отвесную скалу. Семен оглянулся: кругом стояли каменные стены… Там, где должна быть вершина с «большой головой», нависал крутой склон.
   Быстро повернул обратно, чтобы хотя бы до сумерек успеть выскочить из каменного мешка. Тропинки он больше не нашёл…
   Серо-коричневый камень обнимал пространство со всех сторон. Длинные «пальцы» вечерних теней прочерчивали пространство гольца. Они словно указывали путь. Семён кинулся за ними, но едва успел затормозить... под обрывом расстилалось темнеющее небо. Белое облако лениво плыло где-то внизу, застилая землю. В бессилии Семён сел на камни. Куда идти? Где этот перевал?
   Гольцовая зона насмехалась над человеком, хищно оскалившись торчащими камнями. «Выходы горных пород», вспомнилось из школьного курса.
   – Где же здесь выход?
   Холод пробирал до костей, недавно горячие камни стали неприветливыми, ледяными.
   – Надо идти, иначе конец, – сказал сам себе Семён.

   За два дня холода и жажды он передумал обо всем: то ругал себя за глупость, жажду урвать «кусочек на халяву», то жалел свою неприкаянную жизнь. Но никогда его мысль не касалась запретной темы. Ещё ребёнком дал Семён себе слово, что забудет о тех, кто его бросил, оставил на произвол судьбы. И слово держал, как отрезал. Правда во сне иногда к нему приходила мама, гладила по голове и уходила… Семён не помнил черт её лица, только тепло рук и тихий голос.
   Вот и сейчас, когда ему уже было всё равно, вдруг привиделась мама. И не размытый сном образ, а ясно высветилось лицо, будто на фотографии.
   Собрал все жизненные крохи и держал этот родной образ, боялся отпустить. Он был последним, что связывало его с жестоким миром.
   Показалось, что рядом кто-то легко дышит. Открыл глаза… Рядом с ним на каменистой грубой осыпи сидела мама. На ней лёгкий, струящийся халат. В кармане халата мама всегда приберегала для него, для Сёмушки, что-нибудь вкусненькое. Вот и сейчас она вынула пирог с вишней. Откусила кусочек, улыбнулась сыну и положила остатки на трещиноватый камень.
   Стало обидно: мама же знает, что сын очень хочет есть… надул обиженно губы, хотел заплакать, но вспомнил, что он уже давно взрослый.
   Мама погладила Семёна по голове, стало тепло, тепло. Отступил холод, перестали болеть пальцы.
   – Что же ты, Сёмушка, лежишь? – укоризненно спросила мама.
   – Я больше никому не нужен, меня все бросили, – прошептал сын, снова хотелось заплакать.
   – Твои братья и сестра ждут твоей помощи. Ты им нужен. Ты – капитан и должен защищать свою семью, – мама наклонилась и поцеловала его. – Разве Сёмушка забыл обещание?
   От прикосновения маминых губ у Семёна стало согреваться тело. Душа, вернувшись на своё законное место, расковыряла боль в конечностях и возвестила: тело не умерло.
   Заскрипев зубами, Семен подогнул колени, прижал руки к животу и, опершись на плечо, попробовал приподнять непослушное тело над землей, взгорбившейся от человеческих страданий. Камешки зашелестели под ним, словно приглашая покатиться с ними туда, где тепло и тихо.
   Удержал тело, воткнув локти в склон, нащупал ногой опору. Потом, припав лбом к обветрелому другу-камню, вывернулся на колени, распрямился. Далеко вверх уходил серый склон. Ни кустика, ни травинки. Голым-голёшенько. Только сквозной ветер тоненько воет да скачет по скалам.
   Снял с себя вязаную шапку и шёлковый шарф, обернул ими ладони, усилием воли оторвал одно колено от земли, поставил на негнущуюся стопу…
   Подняться не смог. Уже был готов снова рухнуть на неприветливый склон, но увидел, как впереди легко идёт мама.
   Она почти порхает. Вот обернулась и призывно помахала ему.
   – Поднимайся, я тебе покажу дорогу, – донёс ветер слова.
   Рывком выдернул себя из объятий притяжения, переставил ногу. Шаг, ещё шаг…Под ногой «поплыл» склон. Ещё секунда, и не удержаться в вертикальном состоянии. Носок туфли неожиданно зацепился за тот самый камень. Покрытый трещинами «друг» удержал, не подвёл, не предал. Впереди маячила тонкая женская фигура. Она шла тихо, иногда останавливаясь, чтобы подождать, когда приблизится сын.
   А он падал и снова поднимался, шёл и полз из последних сил. Холодный воздух забивал лёгкие. Видел только светлое пятно, указующее ему путь в каменистой горной пустыне.
   Дыхание давно превратилось в храп загнанной лошади.
   Ощутил, что крутой склон стал плоским, словно на городском бульваре. Ноги не скользят. Огляделся… На небольшом пятаке высились пирамиды, столбы и столбики сложенные из камней. Ветер со свистом проскальзывал меж ними. Некоторые из них развалились, толи от ветра, толи от времени.
   Семён потрогал рукой невысокий столб: камни легко перемещались и не были спаяны меж собой. Похоже, их сложили люди. Зачем?
   Привалившись к боку рукотворной пирамиды, отдыхал. Сесть не мог, знал – не встанет.
   Неожиданно повалил густой снег. Он был такой белый и такой сияющий, что резанул по глазам, выбил слёзы.
   – Сынок, – окликнула его мама, – надо торопиться.
   Она положила ладонь ему на грудь, словно отдавая своё тепло. Взяла за руку и потянула за собой.
   Оторвался от приютившей «стенки», огонёк светился рядом. Хлопья снега летели стеной, но огонёк не гас… Шаги Семёна становились всё более короткими. Наступил предел человеческих возможностей. Сердце больше не в силах было работать…

   Из снега вынырнула чёрная клякса, утробно захохотала: «Что, семя навозное, вот я тебя и раздавила!».
   Кувыркнулась на ветру, схватила тоненький огонёк грязными ручищами и давай его мять, как тесто. Широко разинула зловонную пасть, чтобы кинуть в неё то, что для Семёна было дороже всего: память.
   Вскинулся в последнем порыве, грудью ударил по кляксе. Мерзко щерясь, зло попыталось столкнуть его в пропасть, но оступилось, выпустило огонёк… Раздался шорох. Рядом с ногами Семёна стал уходить снежный наст, будто кто черту провёл.
   Снег перестал идти так же неожиданно, как и начался. Белое облако, вывалившись на горы, беззаботно поплыло восвояси.
   Открылось горячее солнце. Снеговая ослепительность умиротворила душу. Белый, лёгкий покров невесомо лежал на макушках валунов, будто те надели шапки набекрень. Подбоченились: вот мы какие молодцы!
   «Ишь ты, дон-кихоты, рыцари без страха и упрека», – больно усмехнулся потрескавшимися губами парень.
   Склон круто пошёл вниз, значит, перевал остался позади. Семён обернулся: воздушные облака прикрыли вершину, и было непонятно, где он, этот перевал. Вправо, влево и вниз расстилалась такая же гольцовая зона: холодная, каменистая, лишённая какой бы то ни было растительности. С вершины вниз стекал язык ледника. Виднелись расколы и разломы на его большом теле.
   Силы были на исходе, и Семён, оступившись, упал. Осыпь покатила обездвиженное существо вниз. Царство холода, пустоты жестоко встретило пришельца.
   Земля, прожив нелёгкую жизнь, побывав в никому не ведомых катаклизмах, покрылась множеством шрамов. Искорёженные чувства маленькой планеты вскинули пласты горя ввысь, выломились, загородились горными грядами. Поседевшие вершины подняли головы к небесам и молились денно и нощно, вымаливая прощение за грехи, которых они не совершали. Гольцовые зоны охраняли их покой, давая возможность оставаться непокорёнными и непокорными.

   Солнце постепенно согревало Семёна. Он слышал, как рядом капала вода. «Дзень… Дзень…» – пели капли.
   «Предсмертные галлюцинации», – проскочила в голове мысль. Хотелось вспомнить что-то хорошее, чтобы с этим уйти. Но вода не давала сосредоточиться. Открыть бы глаза, но видеть мрак гор, даже освещённый солнцем, не хотелось. В душе светил огонёк.
   «Дзень… Дзень…»
   Захотелось пить. И так, чтобы вода – хрустальной чистоты, чтоб сквозь неё все камешки на дне видеть, чтобы заломило зубы…
   С трудом разлепил воспалённые веки. Он лежал около края ледника. С подточенного солнечными лучами белого «зуба» капала вода: «Дзень… Дзень…» Белый исполин вблизи оказался плаксивым. Он исходил хрустально-чистыми слезами. Слёзы падали на камешки, но не исчезали в щебенке, а собирались в тоненький ручеёк, прерывающийся то там, то сям. Вот струйка обогнула голубой, как небо, трепетный цветочек. Крохотный стебелёк счастливо тянул вверх лепестки.
   Протянув к воде грязную, с оборванной кожей руку, Семён ощутил жжение. Терпкие капли падали на истерзанную плоть, смывали с неё грязь и боль душевную.
   Набрал в горсть воды, жадно хлебнул, закашлялся от ледяного спазма. Стоя на коленях перед рождающимся потоком, Семён впервые за много лет зарыдал. Он был счастлив, что остался жив, что у него снова есть шанс, при этом сердце разрывалось от осознания потери семьи.
   Сочувствуя человеку, горы эхом катили его рыдания по скалам.

   Голец остался далеко позади. Тропинка становилась всё более утоптанной и широкой. Наконец показалось первое жилье – юрта пастухов. Семён насторожился: кто его знает, что за люди здесь живут? Присел у бурного ручья в зарослях кустарников, притаился. Хорошо, что ветер дул в его сторону, иначе бы человека быстро обнаружили собаки.
   Откинулся полог входа, из юрты выскочил озорной черноволосый мальчуган лет пяти, окрик матери его приостановил.
   – Салам алейкум, – раздалось над головой Семёна.
   Он вздрогнул. Не поднимаясь, медленно повернул голову…
   Над ним стоял старый киргиз.
   – Зачем прячешься? – спросил старик. – Проходи в юрту, гостем будешь.
   – Беглый я, дедушка, нельзя мне в дом.
   – Нехорошо говоришь. Здесь никто не живёт, только мы, когда отару сюда перегоняем. Тебя не обидим. Тебе кушать надо, а то заболеешь.
   Думать Семён уже не мог, сделал попытку подняться и потерял сознание.

   Поток воды был нескончаем, и Семён плыл, как рыба. Ему было легко и весело. Прозрачные струи ласково гладили по телу, перекатывали по спине. Нырнул на глубину и поразился, что может легко дышать, будто на суше. Дно оказалось гладким: песчинки лежали одна к другой так плотно, что сияли, как паркет. Сияли, потому что солнце насквозь прошивало поток.
   Справа показалась стайка рыб, они напугались Семёна и бросились врассыпную. Самый крохотный малёк уставился на человека и смотрел, не моргнув. Затем, махнув плавником, позвал за собой. «Странный малёк», – подумал Семён, но всё-таки поплыл вслед за ним.
   Поток становился всё более бурным. Песчинки уже не могли лежать на дне, они кувыркались, спотыкались и неслись вслед за Семёном.
   За поворотом струи воды скрутились жгутом, с силой ударили по берегу, расколов гору на две части. С одной стороны крутой берег был занесён стволами деревьев, изрыт дождями. Кое-где виднелись растения. На противоположной стороне взору открывался мир чистоты и свежести. На обоих берегах стояла мама.
   Купальщик вышел на чистый берег. Куда бы он ни глянул, везде зеленеющее море травы, цветочные луга. Со склонов горы текли светлые ручьи. Пошёл к матери, но чем быстрее шёл, тем быстрее она удалялась. Тревожно стало на душе. Он набрал в ладони воду из светлого ручья, поднёс ко рту, и… на него пахнуло затхлостью. Вода в ладонях стала чёрной болотной жижей. Пошёл на лужок, чтобы отдохнуть после долгой дороги, но как только прилёг, так трясина начала засасывать.
   Бросился к матери, догнал её: «Мама!» Она обернулась… Перед Семёном по берегу растеклась чёрная, безобразная клякса. Вот она ухватила его сердце, потянула за собой в душное, вонючее болото. Оттолкнул кляксу и кинулся бежать к потоку. Стал вскарабкиваться на другой берег, сорвался, но успел ухватиться за веточку. Оказалось, это не веточка, а мамина рука. Берег стал пологим, и там, где проходили они с мамой, вырастали цветы. Мама подвела к бурелому, повела рукой. Семён понял, что надо строить дом. Он работал остервенело, складывал деревья одно на другое, как стеновые панели башенный кран. Брёвна на удивление хорошо и прочно складывались, из них получились крепкие стены, крыша и даже красивый балкон, где прямо на перилах росли любимые мамины фиалки.
   Очень захотелось пить. Мама подошла к скале и растворилась в ней. Из трещин стал пробиваться тоненький ручеёк. Хотел расширить русло, да понял, что пересохнет ручеёк. Подставил руки, вода такая ледяная, что заломило ладони, оттуда боль перешла на локти, плечи…

   Неожиданно в сознание вплыло девичье лицо: чёрные, как смоль, волосы заплетены в тугую косу, которая, спадая, лежит на его груди, но не давит, а греет. Из глухого пространства пришёл мужской голос: «Надира, ты его не водой пои, а отваром».
   И снова провал.

   …Он – маленький ребёнок, чёрное болото вытянуло к нему свои корявые руки: «Ты, семя навозное, почему меня мамой не называешь? Я твоя мама!». На коже остаются шрамы от когтей.
   Испуганно кусает злобные пальцы, из них выныривает голая, бесстыдная баба, у которой в руках маленький кораблик с сияющими парусами. Баба хохочет, отрывает у кораблика мачты и паруса и забрасывает их в болото, а сама превращается в дорожный каток.
   Каток догоняет бегущего Сёмушку, хочет раздавить. Вот уже за ногу задел... ещё секунда, и затопчет железный молох ребёнка. Вдруг кто-то выхватывает Сёмушку и уносит в убежище. Ему очень хочется увидеть маму, папу, Колю, Серёжу и, конечно же, Машеньку, но в убежище нет окон, дверь не раскрывается. Через щели видно, как каток сшибает с ног всю его семью. Сёмушка вырывается наружу, встаёт на пути зла, и огненная геенна проглатывает болото, голую бабу и затягивает его семью. Мальчик успевает схватить за руки сестру и братьев, но вытянуть их на свет божий не хватает силёнок...

   Сознание билось где-то между реальностью и видениями: молодой, здоровый организм сопротивлялся отчаявшемуся разуму. ещё неживший паренёк метался между тусклыми воспоминаниями детства и отчаянием сиротства.
   – Сёмушка, – позвал его светлый голос, – Сёмушка…
   Над ним наклонилась мама и поцеловала в лоб, она так делала каждый вечер, когда укладывала его спать. Это было так давно.
   – Спи, мой мальчик, я тебя очень люблю. Отдыхай, набирайся сил, а мы с папой будем рядом.
   Она взяла его за руку, погладила ласково и обернулась. За её спиной, виновато улыбаясь, стоял отец.
   – Прости меня, сынок. Нет мне покоя ни на небе, ни на земле. Останься жить – отпусти меня.
   Сёмушка хотел рассердиться, но всё было как в детстве… Тело наливалось приятной тяжестью, дыхание выровнялось, до сознания долетел чужой голос: «Доктор, он умер?»

   – Нет, Надира, этому парню ещё жить да жить. Он просто уснул. А ты иди, погуляй, дай ему выспаться.

   …В небольшое окно заглядывали робкие лучи света. Было непонятно: встаёт светило или отправляется на ночлег? По чистому до бесконечности стеклу деловито скользили ровные, словно женские ладони, листья.
   «Яблоня», – подумалось Семёну. Боясь оторвать от жизни взгляд, следил за неспешным колыханием зелёных крыльев дерева.
   Ветка двигалась медленно, размеренно, и с каждым её колыханием за окном становилось всё светлее, будто она впускала свет маленькими дозами, чтобы не ослепить «новорожденного».
   На одном из листьев засверкала капля росы, она медленно спускалась вниз к зубчатому краю. По дороге прихватила ещё одну небольшую каплю, приблизилась к обрыву и… зависла. Вытянулась, будто заглядывая в окно, и вдруг озорно улыбнулась Семёну. Сонно потянулась, затем оттолкнулась от приютившего листа и спрыгнула вниз.
    «Дзень…», – услышал Семён, а, возможно, ему только пригрезилось всё. Если сейчас закрыть глаза…
   – Доброе утро!
   Рядом с кроватью стояла чернокосая девушка. Смоляные брови стрелами разлетались над спелыми вишнями восточных глаз. Где-то он её видел, но вспомнить не мог. Всё в голове перемешалось.
   – Меня зовут Надира.
   Семён забыл все слова. Губы не слушались. Глаза хотели созерцать лишь движение листьев за окном. Искал взглядом росинку, потому что дико хотелось пить.
   – П-пить, – прохрипел он и не узнал своего голоса.
   Надира ловко приподняла, положила его голову к себе на колени…
   – Н-нет, я сам.
   Семён с трудом поднялся, сел на кровати. Голова закружилась, но он удержался. Дрожащей рукой принял пиалу с мутным напитком, вернул.
   – Воды дай.
   – Дедушка велел отваром поить, чтобы силы вернулись, – так твёрдо сказала девушка, что Семён подчинился.
   Посидел, преодолевая немоготу, потом поднялся и, опираясь на хрупкое девичье плечо, вышел на свет божий.
   За развесистыми яблонями сияли чистотой горы. Острые столбы земной тверди подпирали лазурный небосклон и ногами утопали в густом шлейфе раскидистых садов…
   – Красиво, да? – прислушиваясь к его настроению, спросила Надира.
   – Не знаю, – прохрипел Семен, внутренне содрогаясь от предчувствия вернувшихся воспоминаний.
   – Просто ты ещё не нашёл себя... Всё равно, красиво.
   – Как я попал к вам?
   – Сам пришёл, а сюда тебя привезли на лошади.
   – Давно?
   – Нет. С неделю назад.
   – Хорошо говоришь по-русски.
   – У меня мама и бабушка русские.
   Семён слов уже не слышал, он убрал с плеча девушки руку, сделал самостоятельный шаг – это оказалось несложно. Было больно и приятно ступать по земле босыми ногами.
   – Хороший мужчина, настоящий, – услышал он голос за спиной, обернулся: по дорожке к дому шёл старый киргиз.
   Семён сделал ещё несколько шагов, опёрся о ветку яблони. Он понимал, что и деда, и внучку он уже где-то видел, но вспомнить не мог. В голове горел огонь, он перемежался с чернотой, и что-то сжимало когтистой лапой сердце.
   – Тебе ещё рано стоять на солнце, – сказал старик, – Надира, уведи гостя в дом.
   – Не надо, – попросил Семён. – Здесь дышать легче.
   – Наше солнце жгучее, не заметишь, как с ног свалит.
   – Я под деревом сяду, здесь тень и воля.
   Всё это время Надира находилась рядом, как будто хлопотала по хозяйству.
   Сад постепенно заполнился ослепительными лучами солнца. Вслед за ними пошли потоки зноя. И Семён их ощущал: и пушистую пустоту жары, и горячие потоки воздуха. Всё было живым и податливым. Можно было подставить губы под горячий поток, вдохнуть глубоко и ощутить горячую радость жизни, втекающую в лёгкие.
   От непонятных чувств защипало глаза. Семён обеими руками потёр лицо, будто умывался солнцем. Сквозь налетевшую слезу в мареве дня вспыхнули белые-пребелые, сияющие счастьем паруса. Тряхнул головой, испугавшись наваждения, снова глянул… За листьями яблонь светились снежные вершины гор.
   Как часто во сне приплывал к нему этот корабль, на палубе которого стояли пять человек, все они смотрели ввысь, где среди белых парусов стоял счастливый маленький мальчик…
   – Ты смелый мужчина, – подошёл к нему старый киргиз, подавая Семёну пиалу с чаем, – ты прошёл чёрный перевал.
   Мужчина с обветренными губами, с незажившими ранами рук и ног, с кровоточащим сердцем сидел на земле, привалившись спиной к стволу яблони. Словно шторм, налетели воспоминания: и те, что гнал от себя, и те, которые воспринимались им как бредовые видения воспалённого мозга. Слёзы подступали к горлу, но Семён не имел на них права, он – мужчина. Он – капитан.
   Дед и внучка уважительно молчали. Казалось, даже ветер притих.
   – Я думал, что никогда не позволю себе вспомнить, каких я кровей и какого роду племени, – тихо заговорил Семён. – Спасибо судьбе, позволила понять, что в жизни дороже всего. Оказалось, всё очень просто: родной город, улица, где ты пацанёнком бегал, семья, мама с папой, солнце, горы, гольцы, вот эта яблоня. Разве можно вычеркнуть всё это из жизни, нарисовать себе другую судьбу, выбрать другую дорогу? Пыжился я, наделал много глупостей, а чего ради? Где смысл? Хотел и стал «крутым», богатым, но так и не стал счастливым.
   Увидел сегодня росинку на листе и понял: вот он смысл. Маленькая капля и жила-то всего одну ночь, а как она радовалась новому дню, даже исчезая, кому-то подарила жизнь: может быть, напоила семя, и из него вырастет новое дерево, цветок. Семя… Семечко…
   Я в семье был самым маленьким, и все назвали меня Семечкой, Сёмушкой, а я хотел быть капитаном дальнего плавания Семёном Русановым.

   Семён говорил негромко, ни к кому не обращаясь. Было похоже, что повествование он ведёт лично для себя. Может быть, ему хотелось вспомнить свою жизнь, всю, до капли, а может быть, просто излить боль души.
   Мерный шелест листьев, слова, покрытые болезненной хрипотцой, нарушали тишину человеческого пространства. Курилась над садом история отдельно взятой человеческой жизни, слова смешивались с дымом очага и улетали в сторону гольцов, чтобы осесть там, очиститься.
   – Я помню, что у нас дома было весело, отец всегда что-то мастерил. Помню мамины глаза и руки. Машеньку и Серёжу почти не помню, они где-то учились, и отец говорил о том, что я тоже пойду учиться на капитана, как Серёжа. В садик меня водил старший брат Коля. Он мне казался таким большим…
   Но однажды отец привёз Тину-Болотину. Она была большая, чёрная, и я её боялся. Хотелось, чтобы её больше не было. Я рисовал её, а потом зачеркивал черным карандашом, но она не исчезала.
   Когда мамы не стало, отец женился на Болотине, а она порвала мамину фотографию и мой корабль с белыми парусами. Там на палубе стояли мама, отец, Коля, Серёжа и Машенька. Это моя семья, и я не смог их защитить.
…Семён глубоко вздохнул, запрокинул голову. Небеса потеряли голубизну, стали седыми и грустными. Только две белых параллельных линии – след самолета – нелепо пересекали их печаль.
   – Хорошо помню холодное окно большого серого дома. За окном уходят отец и Болотина. Отец часто оглядывается на окно, Болотина его дергает за рукав и тащит за собой. А я стою за шторкой и плачу.
   Много позже я понял, что меня отец сдал в интернат для психов. Там была воспитательница Вероника Андреевна, со светлыми, как у мамы, волосами. Она меня сильно жалела и часто забирала к себе домой. Я её спрашивал, почему ко мне никто не приезжает, Вероника Андреевна плакала, гладила меня по голове.
   Потом меня перевели в детский дом, и я потерял Веронику Андреевну. Я решил, что меня покинули все, кого я любил, и стал строить планы мести. Думал: как только вырасту – отомщу всем и очень жестоко. Книгу про жизнь графа Монте-Кристо зачитал до дыр. Даже во сне мог рассказать её наизусть. Очень жалел, что у меня нет таких богатств, как у Монте-Кристо. Много раз сбегал из детского дома, меня ловили, наказывали, но я в любую минуту мог дать дёру.
   Я грезил тем, как ищу свою семью, и месть моя была кровавой. Наверное, так бы и случилось. В шестнадцать лет нас вытолкнули из детского дома. Кому мы были нужны? Кругом перестройка, всё развалилось. Сунули нам в руки деньги, и иди куда хочешь.
   А идти некуда. Нет дома, нет семьи. Учили нас тапочки шить в детдоме, но кому нужны эти тапочки? Поехал я домой, а там чужие люди в квартире. Соседи рассказали, что мой отец умер, Коля сидит в тюрьме, а про Машу и Серёжу никто после смерти мамы не слышал. И про Болотину много чего рассказали. Вышел я на улицу, сел на лавочку у подъезда, и такая пустота на меня накатила.
   Но не зря же я в бега уходил из детдома, понюхал жизнь подвалов вдоволь, потому и не пропал. Уехал в столицу нашей Родины, уж там затеряться есть где и заняться есть чем. Сколотил подходящую компанию никому не нужных. Нашёлся добрый дяденька Бобс, пообещал нам горы золотые за простые поездки. Едешь, куда скажут, везёшь пакет. Ты – пакет, тебе – деньги. Что в пакете, нам знать не надо было. Просто, тупо везёшь. Правда, мы догадывались, что возим наркоту. Я продержался дольше всех, сказалась бурная беговая молодость. И очень уж мне хотелось стать богатым, как Монте-Кристо.
   Скопил денег, купил квартиру в маленьком городке. Это было моё логово. Бобс о ней не знал. Здесь я строил планы, как отомстить мачехе, которая разрушила мою жизнь. Узнал, что у неё на побережье своё кафе. Нашёл подельников, чтобы пустить её добро по ветру. Только Бог не дал возможности стать злодеем. Когда мы приехали, кафе уже полыхало. Смотрел я на пламя, и не было во мне радости. Понял где-то у себя внутри, что нельзя оставаться белым, идя по пепелищу.
   Поездки по заданию становились всё более опасными. Чисто случайно услышал разговор Бобса с одним мужиком. Оказалось, что за каждый пакет наркоты Бобс выкраивал бешеные бабки, а нам бросал копейки, словно псам подачки. Я решил, что моё время настало, и хотел прокрутить партию через знакомых...  Волчья стая Бобса меня обложила на той стороне гор. Уйти удалось чудом.
   Сколько бы я ещё метался по белу свету, но гольцы меня остановили. Вначале мне казалось, что горы враждебны и жаждут моей погибели. Но они слишком чисты для злодейства. Здесь, в гольцах, я понял, что Монте-Кристо был несчастен в своей жестокости, он мстил себе. Разве он понял, на какие мучения пошла семья, что пережили люди, его любящие? Он, как и я, был ослеплён обидой.
   Мы не вправе решать чужие судьбы, но можем защитить родных от зла.

   …Семен говорил, и сам себе не верил: где он брал такие слова, откуда у него, вчерашнего братка, мысли старика. Ещё неделю назад он шёл по головам, не замечая этого. Главным было – сумма баксов, а что для этого надо сделать – безразлично.
   Надира сидела напротив и, не мигая, смотрела на него, в спелых вишнях её глаз отражались снеговые вершины и южное чистое небо.
   – Ты видел мачеху после пожара? – спросила она.
   – Нет. Много позже я узнал, что она исчезла. Всё бросила и испарилась. Правда, были слухи, что она сгорела вместе с кафешкой. Но я там был, вытаскивал девчонок-работниц, никого в помещениях не оставалось. Наверное, испугалась, что будут мстить и дальше.
   – Ты всё-таки хочешь отомстить?
   Семён, чтобы протолкнуть слова, застрявшие в горле, хлебнул остывший чай. Он и сам не знал, чего хочет, что будет делать. Чувствовал только, что стал каким-то другим.
– Сегодня я не знаю даже, кто я. Знаю только, что жить буду по-другому, как меня отец с матерью учили. Правда, я ничего совсем не помню, в памяти осталось только, как я рисовал кораблик с сияющими парусами и как в парке всей семьей гуляли.
   – Оставайся у нас, – предложил старый киргиз, – горы тебя вылечат.
   – Спасибо, отец, я твой должник, но мне мать с отцом наказали, найти свою семью.
Эпилог
   По заснеженному сибирскому городу летела озорная метель. Она тонко пела меж домов, озорно подхватывала снежинки и бросала их в прохожих. На секунду замирала, будто говорила: «Всё, больше не играю с вами…» Подождав, когда белые, холодные посланники облаков перестанут крутиться в её кудлатых космах и начнут тихо ложиться на землю, метель вырывалась из укрытия, надувала щеки и дула изо всей силы. Из-за этого дуновения снежные потоки выгибались дугой, и тогда казалось, что вдоль по улице развеваются белые паруса. Они надуваются ветром всё сильнее и бегут, бегут вдаль…
   Молодая пара стояла у вагонного окна, ожидая полной остановки состава. Женщина, кутаясь в шубку, прижималась к спутнику.
   – Холодно у вас тут, – сказала она.
   – Это ещё не холодно, а так – разминка зимы, – улыбался мужчина, заглядывая ей в глаза. – После Нового года будет действительно холодно. Если хочешь, мы вернемся к деду…
   – Я привыкну… 
   В спелых вишнях восточных глаз женщины отражались вокзал сибирского города, толпа встречающих и белые снеговые паруса.
   – Волнуешься? – спросила спутница.
   – Ещё как, даже руки трясутся.
   Он встряхнулся так, будто замёрз, потому что ехал навстречу неизвестности. Как его встретит семья? Что он им скажет? Возможно, он им просто не нужен…
   Локомотив тихо остановил состав. Метель разгулялась не на шутку, так и норовит сорвать шапки, сбить с ног тех, кто на перроне. Подхватив женщину под руку, молодой человек глубоко вздохнул, словно перед прыжком в реку, и они двинулись к выходу.
   Осторожно ступая по высоким ступенькам, пара спустилась на утоптанный снеговой перрон. Вокруг крутилась толпа обнимающихся людей. Кто-то выгружает громадные баулы с товаром.
   Тревожно оглядываясь, мужчина с силой сжимал руку спутницы.
   – Может быть, ну его, да вернёмся, – спросил он, – столько лет прошло. Да и не увидел я никого из… моих.
   – Нехорошо думаешь про родных, деду это не понравилось бы…
   – Семён, это ты? – раздалось за спиной.
   Из-за кучи чьих-то баулов вышел высокий, слегка сутулый мужчина. Он сдернул норковую шапку с головы, и ветер с удовольствием трепал русые волосы, забивая их белым снегом. Глаза мужчины смотрели просящее и тревожно.
   – К-коля?.. Коля!..
   Два родных человека стиснули друг друга в объятьях.
   На них обрушилась целая толпа людей. Они бежали с обеих сторон состава, обнимали Семёна и кричали… кричали…
– Сёма… Сёмушка… Семёнушка… Ты меня узнаешь?.. А меня?.. А мы вас уже час ждём, а поезд опаздывает, и вас всё нет и нет… Встречающих много, вот мы и разбежались вдоль состава, чтобы не упустить вас.
   У Семёна кружилась голова, а слёзы текли сами собой.
   – Ребята, – хрипел он от волнения, – познакомьтесь – это моя жена, Надира.
   Встречающих было очень много: мужчины, женщины, дети. Они торопились представиться, сообщить: кто кому и кем приходится. Шли шумно и весело через вокзал, привокзальную площадь. Ещё шумнее стало, когда начали рассаживаться по машинам. Всем хотелось усадить Семёна и Надиру в свой автомобиль. Никому не хотелось ни на минуту расставаться с дорогими гостями.
   – Да, Николай, – смеялся слегка располневший Сергей, – теперь ты Сёмушку на шею не посадишь, сомнёт.
   – Это точно, вырос паренёк наш… Зато можем померяться силой. Слабо победить брата? Сейчас я его в сугроб суну, нашего южного гостя.
   – Надюшенька, – смеялась Мария, – не слушайте их, баламутов. Это они от радости, – потом посерьёзнела, – мы же Сёмушку искали много лет. Чего только нам ни наговорили… А тут такая радость…
   Метель вдруг стихла, будто её и не было. Из-за тучи вынырнул диск солнца и повис на макушке голубой ели.
   – Новый год наступил, – закричал мальчишечка лет пяти, – смотрите, солнышко на ёлке светится!
   – Это к добру!