На день ухода Сергея Довлатова

– С Довлатовым я познакомился непростительно поздно, в 1996-м, когда за две недели прочёл его четырёхтомник с митьковскими иллюстрациями. «Зону» я читал с отвращением, и даже блистательный юмор «Кремлёвских звёзд» не спасал от желания закрыть цикл и не возвращаться к нему никогда. Потом («Компромисс», «Чемодан», «Наши») стало намного легче: полное ощущение, что я вместе с автором отмотал два года в армии, вернувшись из одного бессмысленного бытия в другое, но более гуманное. С тех пор он стал для меня Серёжей.

– Строго говоря, он и не писатель, если понимать под этим замысел, масштаб, десяток сюжетных линий, непредсказуемый финал и жажду сообщить нечто сокровенное потомкам. Его книги более похожи на сборник очерков с виртуозным языком журналистики и вольными отступлениями от реальности, уместность которых он ощущал не хуже, чем блюзмен все октавы и тонкости интонации.

– Ничто не предвещало долгожительства книг Довлатова – они должны были забыться уже к началу нулевых, да и всплеск популярности 90-х легко объяснялся тотальным запретом предыдущих десятилетий. Случилось, тем не менее, так, что рассказчик и фельетонист, не претендующий на глас эпохи и тщательно избегающий любой формы моралистики, уцелел в Истории, чего не скажешь о многих его современниках.

– Потому что Серёжа явил жизнью единственную заповедь – совершенствуй то, что тебе дано, не изображай из себя того, кем ты не являешься и никогда не проживай чужих жизней – ни ради высокой цели, ни ради искусства. Эта предельная адекватность сотворила невозможное: сам того не желая, Довлатов заслонил голоса многих из тех, кто, подстраиваясь под эпохи, пытался не разговаривать с читателем, а глобалить, вещать и предрекать, помещая себя в эпицентр актуальных тем. (Полагаю, глубоко искренняя неприязнь Быкова к Довлатову теперь становится более понятной).

– И всё же, повторюсь, я сам прогнозировал его забвение к началу нулевых – в эпоху нефтегазовой иглы и крошек с барского стола в виде кредитов и путёвок в Турцию рефлексиям Довлатова, как и всей проблематике советской эпохи, я попросту не видел места в умах соотечественников. Но и сейчас, в пошлом 2022-м, посмотрите сколько стоят книги Довлатова в сравнении с иными – и есть ли они в наличии на том же Озоне.

– Много позже, уже к началу 10-х, Серёжа явил мне ещё одну истину: литература ничего не провозглашает и не определяет, а дар предвидения, который лучше именовать зрением, дан единицам. Более того (совершенно невыносимая мысль для литераторов!) – всё подлинное и настоящее наиболее чуткие безошибочно узнают и без помощи книг с лекциями искусствоведов. И если попытаться вложить в его уста хоть какую-то мораль, он бы мог произнести о том, что трезвая оценка себя и своего места в литераторстве способствует тому, что люди именуют «чудом». – Попробуйте – грустновато-тепло произносит Серёжа, растворяясь в своём последнем пристанище, русском Нью-Йорке.


******

Из моих дневниковых заметок о Серёже


I

Я не читал газету «Новый американец» – в СССР 80-х это было попросту невозможно, будь я даже постарше и оснащён всеми «вражескими голосами». Я знаком лишь с десятком авторских колонок главреда Довлатова, в коих он был виртуозен: уложить весь нерв эссе в пару тысяч печатных знаков, не теряя ни стиля, ни точности, ни юмора.

Этого достаточно, чтобы ухватить суть и произнести известное клише, что газета опередила своё время. Обычно, этой фразой объясняют богатство – человек взглянул за горизонты настоящего и увидел ту или иную возможность раньше иных. В случае с детищем Сергея эта игра на опережение стала причиной балансирования редакции между нищетой и бедностью.

В Америке начала 80-х он столкнулся с представителями не слишком дружелюбных первой и второй волн эмиграции. Как легко осознать из воспоминаний Довлатова, это люди совсем иной эстетики и мировосприятия: их святыня – царская Россия с абсолютной монархией, их ценности пропитаны мифологией и шовинизмом, и немногим, благодаря дару и зрению, удалось соскочить с этой матрицы бытия – тот же Набоков, к счастью, ей не поддался.

В остальном, эти эмигранты являли собой тех же коммунистов, но под другими флагами. Что мне близко в поколениях эмигрантов, начиная с 80-х – они благодатно избавлены от иллюзии о любых скрепах, превыше всего ценят осознанный выбор и никогда не скрывали, что приехали сюда за той самой «колбасой» – возможностью потрогать своими руками результаты честного труда, а если повезёт, и самореализоваться.

В итоге, между эмигрантскими поколениями образовалась куда более внушительная пропасть, чем между русскими и американцами, которые, в большинстве случаев, отлично ладили.

«Новый американец» угодил в ту самую воронку, что именуется фатальным невезением. Старая эмиграция испытывала к газете острейший приступ аллергии, американцам русскоязычное СМИ было интересно лишь отчасти и первое время, а внушительная волна эмиграции 90-х ещё не случилась. Между тем, именно в это десятилетие газета могла приобрести не менее миллиона новых читателей в России и Америке, а с появлением интернета её цитировали бы, как внушительный источник, чей авторитет несомненен.

Увы, это сослагательные проекции. Сергей ушёл в 1990-м, газета закрылась, но всей нынешней либеральной прессе стоит помнить, кто стоял у истоков в совершенно неблагоприятные для маркетинга времена. И у кого следует поучиться написанию колонок вне пошлой размытости слов и смыслов.


II

Из любимых эпизодов «Заповедника». В другом рассказе Довлатов верно подметил, что для раскрытия малой части проблематики Пушкина придётся поразмышлять недели две-три, чтобы изложить нечто на бумаге. Школьникам и студентам литвуза дают на это час.

Довлатов, как известно, тщательно избегал всех форм пафоса, связанных с русской литературой. Невозможно представить в его устах фразы «Великий Пушкин», «Мятежный Лермонтов» и прочие клише. Подчас, это создавало иллюзию, что Сергей Донатович, как «современный автор» второй половины ХХ века жалует классиков по инерции и ради приличия.

И вот, при устройстве на работу экскурсоводом ему задают прямой вопрос в лоб. Впрочем, это даже не вопрос, а требование: Извольте выразить почтение в адрес #нашевсё Как подлинно культурный человек, общающийся с другим подлинно культурным человеком.

И тут выясняется, даже по этому фрагменту, что Серёжа осмысливал Пушкина многократно, сопоставляя не только с литературой, а с картиной мира в динамике. И осознавал, о каком даровании размышляет – как и о том, что рядом с Пушкиным захромают любые шаблоны.

В ответ он слышит как раз клише из лит. хрестоматии («Пушкин — наша гордость! — выговорила она. — Это не только великий поэт, но и великий гражданин…»).

Я не знаю ни одного иного автора, который смог бы раскрыть в короткой миниатюре вот этот извечный человеческий страх. Страх мыслить вне шаблонов и услужливых формулировок.


******


"Я объяснил цель моего приезда. Скептически улыбаясь, она пригласила меня в отдельный кабинет.
— Вы любите Пушкина?
Я испытал глухое раздражение.
— Люблю.
Так, думаю, и разлюбить недолго.
— А можно спросить — за что?
Я поймал на себе иронический взгляд. Очевидно, любовь к Пушкину была здесь самой ходовой валютой. А вдруг, мол, я — фальшивомонетчик…
— <…> Пушкин — наш запоздалый Ренессанс. Как для Веймара — Гёте. Они приняли на себя то, что Запад усвоил в XV–XVII веках. Пушкин нашел выражение социальных мотивов в характерной для Ренессанса форме трагедии. Он и Гёте жили как бы в нескольких эпохах. <…>
— При чём тут Гёте? — спросила Марианна. — И при чём тут Ренессанс?
— Ни при чём! — окончательно взбесился я. — Гете совершенно ни при чем! А Ренессансом звали лошадь Дон Кихота. Который тоже ни при чём! И я тут, очевидно, ни при чём!..
— Успокойтесь, — прошептала Марианна, — какой вы нервный… Я только спросила: «За что вы любите Пушкина?..»
— Любить публично — скотство! — заорал я. — Есть особый термин в сексопатологии…
Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его. <…>
— Пушкин — наша гордость! — выговорила она. — Это не только великий поэт, но и великий гражданин…"