Путешествие девятое

Всё! Пришла пора отправляться в поход за сладкой добычей! Благо первые кустики земляники растут сразу за огородом на обочине проселка. И не беда, что ягодки на обочине ещё ни разу не вырастают до состояния взрослых спелых ягод, ибо съедаются с чуть порозовевшими боками, а первые, так и вообще полу зелёные. Но теперь уже не то, что можно начинать сбор ягод, но просто терпеть больше невмочь, аж пятки горят быстрее собираться в путь. И остаётся только прослушать последние мамины наставления о том, что брать нужно только спелые ягодки, что рвать не спелые не только вредно, но и грешно, - ведь Боженька их насадил с таким расчётом, чтобы и они с пользой и с радостью прожили свою, ягодную, жизнь.
Алёша послушно кивает, но, увы, мамины наставления хотя и помнятся, но первым кустикам земляники везёт куда как меньше, чем другим: все розовые ягоды уже кажутся донельзя красными, а белобокие все выглядят, как розовые, да и вкус, вроде бы, один и тот же. Хотя Алёша хорошо знает: здесь, рядом с карьером, на обочине дороги, ягода и мельче, и кислее, чем та, что растёт по берегам глубокой канавы среди ещё не убранного поля. Но путь туда не близкий и проложен он почему-то именно с таким раскладом. И именно здесь уже в маленькую корзиночку, поверх тех, первых ягод, казавшихся такими спелыми, ложатся эти, что на ощупь даже чуточку шершавы и снимать их надо бережно, чтобы не помять, не подавить, и, окажись они на дне, незавидной была бы их участь. Но слаще всего земляника станет дома, пересыпанная в кружку с молоком и усиленная корочкой хлеба. Да и сбор ягод здесь не терпит поспешности по целому ряду причин: передвигаться лучше всего по дну канавы, поворачивая голову направо и налево. Ходить по верху не принято: обочины, вплоть до сеяного на поле ярового или озимых, заросли густой сочной травой, и это будет чьей-то делянкой после того, как неудобья разделят между жителями деревни под сенокос для личного скота. И смешнее всего будет, если затопчешь края, а потом канава твоей семье же и достанется.
Но самым знаменитым на всю округу земляничным местом по праву считалась железная дорога. Вряд ли кто-то всерьёз искал обоснование этому и не так уж важно, что играло свою роль: деревянные ли шпалы, пропитанные креозолом и, чем жарче пекло солнце, тем сильнее пахнущие; стальные ли рельсы, так пропеченные, скорее даже прокалённые, солнцем, что к ним нельзя были прикоснуться; паровозы ли, вместе с клубами белого дыма привозившие мечту о дальних странах. Там, на этом голимом песке, казалось, не за что зацепиться, а не то, что кормиться и напитаться, - но факт оставался фактом: здесь между шпал и по обочинам железнодорожной насыпи вырастала земляника крупнее, краснее, сочнее и слаще любой другой, растущей окрест их деревни.
Другая летняя забота – отслеживать поспевание яблок и ягод в брошенных в округе садах. Всё это растёт и в своём саду, но здесь подход один: взрослый, хозяйский, правильный – всему своё время. Созреют и, пожалуйста, ешь – не хочу. Но до этого ещё надо дожить, а хочется намного раньше. Особенно не везёт яблоням ранетки – они практически никогда не успевают созреть до конца, поскольку яблони такого сорта редки, а мальчишек в округе не он один. Да и съесть их можно не в пример больше, чем зеленых ягод крыжовника и смородины, безбожно вяжущих рот.
Правда, во время ревизий брошенных садов надо заранее быть готовым к неожиданному стражу их урожая: брошенная без ухода бывшая огородная земля первым делом буйно зарастала крапивой, или стрекивой, как её называла Алёшина мама. Но, - охота пуще неволи, - не беда, что ноги покрываются красными волдырями, иногда так шибко, что даже пританцовываешь на ходу. Волдыри, особенно, если перетерпеть и не расчесывать их, проходят, а добыча остаётся или, правильней сказать, достаётся.  Досужие наблюдатели, а таковыми в деревне в страдную летнюю пору могли быть либо ленинградские дачники, живущие у Денисовых, либо их же старенькая баба Надя, присматривающая из-под платочка, опершись на палку, за пасущимися под горой гусями, - так вот этот досужий наблюдатель мог бы пересказать все замысловатые, но в то же время осмысленные, передвижения одиноких мальчишеских фигурок, или стаек в течение дня.  Начало пути в саду у карьера, потом – сад Катышевых, сад у школы, сад у старой фермы, сад Ефремовых на берегу реки, сад Блиновых у часовни, - и все брошенные. Остальные сады, расположенные окрест, но на расстоянии, ждали своего часа, своей второй очереди. Если где-то повезло и на хорошем сорте яблони плодов удалось найти много, то, как следствие, рубашка расстегивалась, концы пол связывались узлом на животе, а по обеим пазухам, начиная аж со спины, как в закрома, яблок набивалось столько, что они уже начинали выпадать. И тогда потихонечку домой, чтобы создавать запасы хотя бы на несколько дней, подобно хомячку, на чьи чрезмерно раздутые щеки и походили эти паруса рубашек. А перемещаться теперь уже нужно бережно, как женщина на сносях, поддерживая одной рукой, чтобы не развязался узел, а другой запахивая полы рубашонки.
А ещё всякий раз, по любому поводу проходя мимо дома, который стоял на повороте реки напротив часовни, Алёша, да и, пожалуй, не только он один из деревенских ребятишек, с тоской и надеждой поглядывал на палисадник. Там, за низким заборчиком буйно разрослась неведомо откуда появившаяся поросль дальневосточной гречихи. И уж очень хотелось, чтобы по мере вырастания её стволы, напоминавшие с виду бамбуковые лыжные палки, почаще вылезали за пределы палисадника, поскольку это создавало иллюзию, что их можно сломать и это не будет выглядеть как мелкое воровство. Если эту трубку, пока она не зачерствела на корню, сломать и очистить наружную кожуру, то получишь, пусть кислую, но вполне съедобную добавку ко всему тому, что способен одновременно переварить только детский организм.
В одно такое лето Алёша научился плавать, точнее, его научили ребята постарше общепринятым в деревне способом. Вообще-то, по понятиям Любы, купаться можно было с Троицына дня, «когда Боженька горячий камень бросит в воду», до Ильина, когда, в свою очередь бросается в реку холодный камень. Сергей смотрел на этот вопрос шире, конечно, не предполагая, что Алёша будет следовать примеру таких сорвиголов, которые начинали купаться чуть ли не в майские праздники, синея и дрожа от холода. Но, если стояли тёплые дни, то он и сам был не прочь залезть в воду и поплавать весь август, а то и в начале сентября. И именно с его подачи Алёша полюбил купания поздним вечером, когда вода становится похожей на парное молоко, а над прибрежной осокой уже зарождается утренний туман. И, конечно, в страдную летнюю, особенно, сенокосную и уборочную пору, когда к концу дня тело и горит, и чешется от едкой смеси пота, сенной трухи и пыли, Сергей не брезговал лишней возможностью, которую давало ему бригадирство, и попутно заворачивал к реке, чтобы окунуться и освежиться, а заодно и напоить коня.
Купаться в деревне чаще всего бегали на ближайшую купальню, на повороте Утрои у часовни. Ребята постарше заманили Алёшу в лодку, перевезли на другую сторону реки. А с той стороны до половины речки было глубоко. Там, где обычно ныряли с крутого берега, его и высадили на берег, а лодку оттолкнули. Выхода из этой ситуации было два, но Алёша сначала избрал третий: он поплакал, не помогло, а потом уже призадумался. Можно идти на лавы в одну или в другую сторону, в равной степени далеко, примерно километра по два, и то срезая, а не повторяя все речные изгибы. Второй выход был тот, к которому его и подталкивали ребята, уже переплывшие на тот берег и бродившие по мелкой полоске воды. И Алёша, полагаясь на авось, свалился с берега в воду и, наверное, сначала скорее инстинктивно начал бить по воде руками и ногами. Конечно, сколько-то воды нахлебался, но примитивно, по-собачьи, а добрался до той же отмели, где руками уже упираешься в дно. Встал, постоял, отдышался, а потом …поплыл снова сам к тому глубокому берегу. А ещё через несколько дней освоился и с нырянием, и это понравилось ему сразу и стало потом любимым занятием.
Правда, совершенно неожиданно для Алёши, эта новость, говорившая о его взрослении, принесла с собою и своеобразное огорчение. Их домашний пёс, Рыжик, сопровождал его практически во всех походах по окрестностям: собаке надоедало однообразие, вроде поел, поспал, полаял, а Алёша чувствовал с ним себя и в относительной безопасности, и, в то же время, в домашней обстановке, что ли. Но оказалось, что новое умение Алёши Рыжик воспринял по-своему: и пока маленький хозяин плескался у берега, в своеобразном «лягушатнике», это не воспринималось псом, как угроза безопасности, а то, что пёс бес бегал по берегу и лаял, выглядело, как игра. Но стоило Алёше начинать плыть к другому берегу, как Рыжик отчаянно бросался в воду, быстро настигал его, и в попытке повернуть обратно, спасти, хватал лапами за плечи, чуть ли не ложился на спину мальчику, не сознавая того, больно царапал когтями. Приходилось возвращаться и удовольствия такое купание уже не приносило. Вот и приходилось выбираться на речку обманными путями.
А ещё лето – это ожидание дождя и страх перед грозами. Известная крестьянская поговорка о том, что «дождь идёт не тогда, когда просят, а тогда, когда косят, не тогда, когда ждут, а тогда, когда жнут» сбывалась на их деревне в полной мере. Кажется, уже не только люди и животные, не только огороды и посевы, уже сама земля изнывает от жажды, и вот заходит туча, хорошая, дождевая, но…, как заколдованная, перед самой их деревней сворачивает в сторону. И вот уже за рекой, в каком-то километре от них, ну в двух самое большое, идёт дождь, хороший, спокойный, он даже виден отсюда: сначала из тучи на землю льётся сплошная светло-серая кисея, потом она становится просто серой, потом – отдаёт в черноту. Там ребята уже вовсю бегают босиком по лужам, что так любит Алёша, но этой радости ещё придётся ждать, похоже, долго. А в это время заходит другая туча, с другой стороны, но повторяется та же самая история, - только теперь эта занавеска с неба опущена там, за железной дорогой. Но свою порцию небесной влаги деревня получала всё равно, и это можно было угадать без всякого барометра. Со временем у деревенских выработалась и своеобразная надёжная примета: дождь мог случиться только в том случае, если туча заходила с Запада, или, как образно именовал его Сергей «из гнилого угла». Правда, спокойные тихие грибные дожди выдавались, увы, нечасто, наверное, ещё и потому, что основная масса припасённой Богом для Загорья летней влаги выливалась другим, буйным образом.
С двух сторон, напротив друг друга, километрах в четырёх в каждую сторону, располагались болота. И, когда со стороны одного и другого начинали подниматься и сходиться чёрно-багровые тучи, все – от мала до велика – знали, чем это кончится. Уже по мере сближения начиналась в небесах битва, и тучи, словно заправские чудо-богатыри, начинали швырять друг в друга синеватые молнии, которые, отскакивая от противника, разили землю. А сходились они для генеральной схватки как раз над деревней: практически непрерывный грохот стоял такой, что, казалось, от одного его стены дома могут рухнуть. Небо раскалывалось от ударов молний: красных, синих, белых, бивших из тучи в тучу и прямо, отвесно в землю. Замирало всё живое, отец зажигал лампаду, мать начинала молиться, Алёша прятался куда-то в укромное место, коровы с мычанием, овцы с блеянием бежали по домам, как ошалелые, и никакой пастух не смог бы их остановить. Когда молния расщепила сверху донизу и повалила огромную ель, росшую под окном, создалось такое ощущение, что это происходит прямо в комнате, буквально залитой синим пламенем. В другой раз молния угодила в печную трубу и чугунный шибер, выброшенный ею из своей рамки, пролетел через всю кухню и разбился от удара о стену, оставив на ней хорошую вмятину. В одну из таких гроз от удара молнии пострадала женщина в их деревне. Её, оглушённую и почти не подающую признаков жизни, соседи мужики, чтобы спасти, по старой деревенской привычке, невзирая на продолжающееся ненастье, закапывали в землю по плечи, и это помогло. То тут, то там окрест каждое лето кто-то горел, но Загорье, находившееся в самой гуще грозы, эта беда обходила стороной.
А потом всегда наступал момент, когда тучи расходились в разные стороны, словно обессилев в этой битве, и тогда можно вволю набегаться по тёплым лужам, полной грудью, про запас, вдыхая воздух, настолько щедро пропитанный озоном, что он вливался в лёгкие без всякого усилия, словно расширяя грудную клетку. Если же гроза затухала совсем, и родители разрешали, то верхом блаженства было добежать до речки. После июльского пекла и воинственной грозы над Утроею волнами поднимался от воды туман, а сама вода, несмотря на прошумевший ливень, или именно благодаря ему и грозе, принимала, казалось, не только теплоту, но и все остальные свойства парного молока. Из неё ни за что не хотелось вылезать, и даже Алёша, бывший по натуре мерзляком и в обычные дни от долгого сидения в реке скоро начинавший лязгать зубами и прыгать по берегу в попытке согреться, в эти дни барахтался в воде наравне со всеми. 
Но, если грозы, хотя и вызывали чувство то тревоги, то страха, а после нескрываемую радость от радужного свечения мокрых брызг, разбрасываемых голыми пятками в самых глубоких лужах, оставались всего лишь природным явлением, то стихийное бедствие, однажды посетившее их окрестности, выходило из ряда вон. То ли более южные области страны посетила в тот год засуха, то ли сильный ветер вмешался в привычный ход жизни, то ли произошло что-то вроде массового помешательства в умах насекомых, только в один из дней, который никак не назовешь прекрасным, в их места пожаловала саранча. Когда с юго-востока появилась огромная чёрная туча, кто-то, наверное, успел подумать, что быть ливню и грозе, - и «ливень грянул, и гроза разразилась», когда несметное полчище саранчи, опустилось не только на посевы, но на всё живое. Алёша в это время возвращался как раз с речки домой и остановился, как вкопанный, когда с шумом и шелестом на придорожные кусты опустилась шевелящаяся туча, один миг – и берёзки, коринка, низенькая ракита, всё оголилось до стволов, как зимою, а хищная орда устремилась туда, где зелень. Хорошо было уже то, что что-то снова переменилось, и эти прожорливые тучи ушли куда-то дальше, или вернулись назад. Глядя на опустошенные посевы, на обглоданные деревья, старушки в деревне в разговорах, разбирая коров с пастбища, всё чаще употребляли слово «памжа». Говорили о Божьем гневе, о конце света, но… всё забывается со временем, забылось и это, и только ребята ещё долго делились впечатлениями о том, кто что видел, кого и где застала саранча. И, как водится, скоро к реальным событиям стали добавляться придуманные, ведь никому не хотелось в глазах мальчишек выглядеть как-то не на высоте своего личного подвига в борьбе с саранчой по сравнению с другими.
А настоящая отдушина каждого ребячьего лета – пескари, и самое лучшее место для их лова – брод. Место для него выбирали явно не случайно. Он располагался ниже по течению реки сразу после мельницы. Запруда на ней невысокая, не больше метра, выше запруды до самого поворота, где находился вир, река всегда полна от берега до берега, спокойна и кажется, что вода в ней даже не движется. Это места для рыбаков заядлых и умелых, поскольку от берегов густо и далеко растёт камыш, аир, сита, попадаются коренья подгнивающих кустов ракиты. Здесь до чистой воды далеко, нужны длинные удилища, хорошая леска, а в «окнах», где водятся и окуни, и язи, и налимы, нужна сноровка, граничащая с виртуозностью, при забрасывании крючка с поплавком. Зато ниже запруды картина совсем другая: шум от мельничного колеса, от падающей с запруды воды, чем дальше, тем тише, примерно метров сто или чуть больше река течёт, точнее сказать, бежит, журчит, поёт, хотя всегда до этого на своём протяжении спокойная, размеренная, даже чуть сонная.
Примерно на половине этого отрезка сливаются два потока: один собственно запруженная река, а второй – отвод уже от мельничного колеса. Прозрачность воды такая, что, если бы не течение, то можно подумать: воды и нет совсем. Но под ней, благодаря солнцу, камушки всех цветов, расцветок и форм сверкают и играют, и от попытки уследить за всем этим буквально разбегаются глаза. Глубина, как и положено хорошему броду – реку может перейти курица, если очень постарается, конечно. Причём, если со стороны мельницы у него один съезд, то на противоположном берегу их два. Один – прямо напротив, и здесь самое мелкое место, но такой крутой берег, что только самые бесшабашные поднимаются, а, особенно, спускаются, рискуя поломать ноги лошади. Чаще здесь едут ради озорства, если нужно попугать сидящих на телеге женщин, чтобы огласить окрестности их отчаянными криками, либо в той ситуации, когда вознице, действительно, не только этот брод, но и море по колено. Да и нужды, кроме ухарства молодецкого или пьянства мужицкого, нет никакой, поскольку второй выезд, пусть и на половину тележного колеса глубиною, но зато с низким пологим бережком совершенно безопасен.
Это брод расположен наискосок реки. Он ещё и живописен, не в пример крутого: слева от выезда, уже у самой кромки воды, впадает в Утрою безымянный ручеек, тоненький, в одну струю, текущий от леса, который давно выпил всю влагу, а остатки расхватали по дороге берёзки и рябинки, растущие по бережкам и приютившие грибочки. А справа уже виднеется жерло настоящего ручья, Дубова, у самого впадения в реку закустившегося ольхой, оставив дубы и дубки выше по течению. Телеги, а тем более машины и тракторы, здесь редкие гости, а потому на всём этом пространстве стайками шуруют пескари, да и просто река кишмя кишит всякой мелкой рыбёшкой. Если встать на броде и не двигаться, то со временем пескари, уклейки и другая пока не опознаваемая рыбная молодь начинают смешно тыкаться носами в босые ноги. Конечно, можно пытаться ловить пескарей на удочку, но удочка дома одна, у отца, и без него брать её нельзя. Самая большая опасность – это оторвать крючок или всю леску вместе с поплавком, а всё это дефицит. Поплавок можно заменить обычной пробкой, а вот делать самодельные крючки такое мастерство, которым владеет редко кто окрест. Но безвыходных ситуаций нет, и, если не удастся выпросить у мамы кусок старой занавески, в ход идёт своя собственная майка: её проймы связываются узлом и – готов бредень для пескарей. Если повезёт, а нужна известная сноровка, то вечером ещё и похвалят, когда у всей семьи на ужин окажутся жареные пескари: рыбёшка сколь мелкая, столь вкусная. Честно говоря, воспринимать её, как еду, едва ли не варварство, это скорее, лакомство, десерт, но очень и очень изысканный.
На подходе к броду, на повороте, где в Утрою впадал Дубов ручей, обязательно делалась остановка. Здесь по берегу в изобилии рос аир. Его узкие листья легко отрывались от корня, а их нижняя, молочная, ещё не окрепшая часть съедалась за милую душу. В ней, казалось бы, не было особого вкуса, а изысканного, как в том же клевере, и подавно, но эта, похожая на губку, белая сочная мякоть давала ощущение сытости, да и просто оказывалась полезной для ребячьих желудков, переваривавших в течение дня невесть что, являясь хорошо и давно известным народным лекарственным средством.
А ещё на броде, как и в целом по Утрое, на мелких местах в большом количестве росли растения, похожие на длинные зеленые карандаши, по толщине как раз их напоминающие, имевшие внутри пористую структуру. В деревне их называли «сита» и через неё можно было дышать под водой.
Здесь же на броде есть и вещи посерьезнее: ближе к запруде, в затишье, под корягами и камнями прячутся хитрющие налимы и обитают раки. Признаться честно, Алёша не так ловок, как сосед Витя, которому везёт чаще и больше, но по негласному правилу улов делится по-честному. Признаться ещё честнее, Алёша всегда чуть робеет, запуская руку под корягу или просовывая между камней, поскольку никогда не знаешь, есть ли там раскрытая клешня рака, да и вообще, на что можно наткнуться. Если у мельницы оказываются ребята постарше, то домой попадают только пескари, раки и лишь часть налимов. Да и стоит ли об этом жалеть, поскольку, если на мысу, что образует мельничная протока, набрать сушняка, развести костёр, взять налима, завернуть в большой лист лопуха, обмазать глиной и запечь на костре, то, честно пойманная рыба, оказывается в итоге куда вкуснее, чем пожаренная дома на сковороде мамой.
Утроя, точнее, её берега были одновременно и природной кладовой настоящего лакомства. Здесь стайками, а то и сплошь, с небольшими проплешинами, в изобилии рос орешник. Где-то уже в июле ближайшие к ферме кусты орешника превращались в объект для разведки. Хотя, казалось бы, в этом нет никакой необходимости, не говоря уже о логике или житейском опыте. Все знали, когда они поспевают, но, между тем… Вот уже завязались орешки, правда, ещё с мясом приходится отдирать лепестки бывшего цветка, раскусываешь, а там … увы, пока только твердеющее молочко, ещё не оформившееся в орешек и не отделяющееся от скорлупы. Новая проверка подтверждает тот факт, что лепестки уже отдираются легче, плоды уже похожи на орехи и, вроде, съедобны по меркам мальчишек, хотя, конечно, ядрышками их называть ещё грешно. Но вот наступил желанный миг: лепестки завяли, распушились, орехи приобрели характерный шоколадный оттенок, скорлупа колется легко, зубами, ядрышки выпадают сами, - того и гляди, уронишь. Лещина созрела.
И тогда мальчишки уже превращаются в добытчиков, которых компанией родители, снабдив холщовыми торбочками, отправляют на промысел. И тогда можно идти либо далеко вверх по течению, до моста через Утрою, либо вниз до следующей деревни, и тоже километра на три от дома, до горки, называемой Вильневка, и тоже сплошь зарослей орешником. Вылущенные и высушенные орехи потом осенью и зимою становились лакомством для всей семьи. Все трое садились вокруг стола. На стенке чёрная тарелка радиоприемника чем-то пытается разнообразить длинный вечер. В печке потрескивают дрова, на приступке печи мурлычет кот или ходит и трётся о колени всё с той же неизменной песенкой. Сергей с легкостью раскусывал орехи зубами, Алёша пытался делать также, хотя и не всегда удавалось, Люба поступала мудрее: брала маленький молоточек и им стучала по ореху. Разговоры шли, как правило, двумя пересекающимися путями: о домашних и колхозных делах, о новостях в деревне, а ещё самые любимые Алёшей, когда отец или мать начинали по случаю, по аналогии с чем-то, вспоминать детство. В наиболее урожайные годы за орехами отправлялись даже и всей семьей на лошади. У Сергея сильные руки и он, пристроив поудобнее костыль, чтобы не упасть, наклонял побеги орешника, а Люба и Алёша споро работали в четыре руки. Обидно было, когда орешина ломалась у корня. Но её никогда не бросали на месте, а везли домой и тоже с пользой – из длинных прямых побегов орешника получались самые гибкие и прочные удилища. Именно такие и висели на стенке сеней в их доме: подлиннее для Сергея, покороче для Алёши.   
Но при этом здесь есть и ещё одно крайне притягательное место, ради которого стоило проделать довольно долгий путь, на котором случались и неожиданные происшествия. Ему особенно нравилась вторая часть дороги уже за фермой. Здесь в разгар лета буйствовали солнечные цвета некошеного луга. С утра радовали глаз небесно-голубые с сиреневыми сердцевинками цветы цикория, а весь день лучились и смеялись желтые шапки пижмы, золотарника, с вкраплениями белых венчиков тысячелистника, который по совершенно непонятной логике Люба звала «матрёшками».  В тот раз Алёша также бежал вприпрыжку по тропинке к своей тайне, вполуха прислушиваясь к пению птиц, стрекоту кузнечиков, даже не сильно рассматривая стрекоз и бабочек, и буквально остановился, как вкопанный. Причиной тому был даже не страх, а форменный ужас. В левом ухе словно ворочался пропеллер, издававший при этом гудение, которое отдавалось не только в голове, но и в каждой клеточке тела. Нараставший страх властно требовал найти спасение сейчас же, сию минуту. Алёша огляделся: до дома далеко, а и до фермы тоже, окрест ни одной живой души. Сердечко колотилось, как бешеное, даже дышать стало тяжело, и Алёша бессознательно склонился к земле, ища защиты. Казалось, что весь луговой треск и писк под жарким июльским солнцем в мгновение ока, усиленный стократ, вдруг оказался внутри в его голове. Господь пожалел его. Жук, торопившийся, как и Алёша, но только по своим, жучиным, делам, и с ходу влетевший ему в ухо, оказавшийся в западне и сам, похоже, уже тоже решивший, что пришёл конец, наконец-то, по-своему кряхтя и в страхе же шевеля крыльями и лапками, смог развернуться внутри и вылететь наружу.
Какое-то время, ещё не веря наступившей тишине, Алёша лежал на тропинке и даже всплакнул уже от радости. Страх исчез так же внезапно, как и настиг. Но потом детство взяло своё, и он даже не придал сначала никакого значения и никому не рассказывал об этом случае. И лишь со временем осознал, что забылось многое, а жук в ухе запечатлелся и хранился, не столько, как дорогая сердцу фотография в альбоме, а как памятная зарубка на сердце и в душе, чем дальше, тем острее напоминая о том, что жизнь может быть сосредоточена даже в лапках жука, но всегда находится в воле Божьей.   
И вот Алёша у цели. На запруде находилось то, чего не было больше нигде в округе. Там, где вода почти бесшумно падала вниз, нужно было поднырнуть под неё, усесться поудобнее на поросшие бархатным муаровым мхом гладкие камни и сидеть, хоть часами, в абсолютной тишине. Эта тишина выглядела такой необычной, поскольку даже шум падающей вниз воды не доходил сюда. Сидя там, мечтая о чём угодно, смотря, как солнце расцвечивает падающие вниз капли радужным свечением, Алёша, невидимый никем с берега, терял счёт времени, наблюдая сквозь водную кисею, как к лавам идут люди, как помощник мельника косит траву в своём саду, как летают над водой стрекозы и как гоняются за ними ласточки, как бежит вдаль река, как мимо идёт жизнь, которой, как тогда казалось, нет конца и края…