Медвежий угол

МЕДВЕЖИЙ УГОЛ

Вот, скажем, зима. Белым-бело до горизонта. Только дымки над избами поднимаются. Или — лето. Тогда — дорога пылит. Или — утро туманное. Дом, большой, обветшалый, едва из зелени вырезается: липы и клены. Всё читано, представимо.
Всё-таки зима. Сани высланы за учителем. На железнодорожную станцию или же на почтовую. Зависит от времени, в котором побыть пожелалось, хоть не совсем и прилично, в замочную скважину заглянуть и немного подслушать.

Управляющий

Давно пора. Гувернант за шашни с прислугой три месяца как отставлен. Кто за барчонком присмотрит? Тому и за учение давно серьезно взяться пора. Всё оставлено на него. Вдовый хозяин на заграничных водах лечится от тоски. Не тащить же сынка за собою. Учителя выписал. По нынешней моде русского, не то что раньше — француза.
Жена и дети во флигеле барского дома. Он день-деньской с утра вместо барина принимает доклады, распоряжения отдает, затем — на конюшню, скотный двор, далее — в поле. Глаз да глаз. И пуще глаза — барчонок. Папаша вернется: накормлен, напоен, одет и присмотрен. Только бы на учителя повезло.
Барчонок в своей комнате дожидается. Верно, книжку читает. Но не ту пакостную, которую отобрал, обещая, если не будет дерзить, батюшке не сказывать ни в письме, ни по приезде. Стервец француз-гувернер, больше некому. Глазаст. Всё высмотрит. Ничего в доме не спрятать. Кушанье или вино. Высмотрит и потребует. Поперек слова не скажешь. Приказ барина: во всём угождать.
Часы восемь бьют. Что-то долго. Как бы чего не случилось. Но кучер отправлен строгий, не пьющий, дорога не долгая и прямая. Что может случиться? Пойти проверить, что наверху. Всё ли учителю приготовили. Заодно барчонка проведать.
Тихо подойти, незаметно, неслышно. Дверь на малую щелочку отворить, глянуть, чем стервец занимается. Своих за это он порет, как пороли его самого. До свадьбы старшего без портков на полатях раскладывал. Жужжит, свистит розга — воспитывает. А этого пальцем не тронь. Даже отец не прикасается. Хотя и раньше было за что. Не тронь! Детей не поркой надо воспитывать. Словом! Ну да, до книжки похабной уже довоспитывались.
А книжка занятная. Такого в жизни не видывал. Хотя греховодничал знатно. Жалко, не по-русски написано. Но главное в книжке — картинки. Подробные. Пожалуй, читать ни к чему. Ужасть до чего дошли эти французы.
Намекал барину перед отъездом, вскоре после того, как француза прогнали, что пора барчонку почище какую-нибудь подыскать, как тому самому в его годы сыскали. Была одна на примете. Жеребцом взвился барин. Прикрикнул. Давно так в ушах не звенело.
И кто сюда, в глушь такую поедет? Что его в дремучие снега занесло? Верно, нищий студент, которого из ученья турнули. Хорошо если прилично одет и с манерами, чтобы не стыдно.
Раз в две недели тетушка наезжает, сестра его барина, хозяйским глазом окинуть, с ним побеседовать, барчонка о том, о сем расспросить. И обо всем барину написать. Почему бы ей до приезда отца молодого барина к себе не забрать? И тому веселей, и тетушкиным дочкам-девицам. Потому не забирает. Кузен и кузины — дело известное.

Учитель

Приглашение просто спасло. Медвежий угол. Зимой соседи — как на луне. Но не до жиру. Конечно, не само собою явилось. Тетушка расстаралась. Милые тетушки. Одной споешь не Бог весть каким баритоном, другой анекдотец расскажешь, а третья сама из портмоне между делом, небрежно подарит.
Его тетушка была подругой тетушки ученика. Та о сироте беспокоилась: отец Бог знает где Бог знает чем занимается. А ей племянника никак взять невозможно. Обе дочери — девицы на выданье. А племянник... Если в отца, ее брата, то лучше подальше держаться. Тот жену свел в гроб похождениями своими и сейчас наверняка с невинными девицами заграницей черт знает что вытворяет.
Студенческие труды не тяготили. С детства всё хватал на лету. Так что посещать все лекции нужды не было совершенно. И времени на карты и на веселые дома доставало. Будь эти карты неладны. Из-за них и тащится, куда Макар телят не гонял учить оболтуса математике, истории, французскому и прочим наукам. Как явствует из письма, которым его нанимали.
Конечно, платить будут неплохо. Только что ему эти копейки? За карточный долг ушло всё, способное куда-то уйти. Разве что сам, ха-ха-ха, не ушел, еще только едет. Прибыл на станцию с большим опозданием. Однако тройка роскошная! Такую б в столицу! Кучер в два счета домчал. И на чай не намекнул.
Управляющий-жучина, хоть на крыльце встретил, ни на вершок не согнулся. Познакомил с воспитанником, всё в нем слегка: маленько курчав, губы немного припухлы, взгляд чуть прищурен, слегка хитроват. Платье несколько узко: видно, шитье за ростом не поспевает. С улыбкою поклонился, будто сказав: «Юноша я уживчивый, слишком не докучай, и сойдемся».
Кухарка с подручной ужин внесли. Ели вдвоем. Теперь большую часть времени им вдвоем проводить. Комната вполне хороша. Воспитанник рядом — через маленький коридорчик. Такая небольшая квартирка в большом барском доме, во втором этаже, в правом крыле, если с фасада.
Похоже, главному в доме — управляющему имения старику он понравился. С ног до головы оглядел, наверняка удивившись. Похоже, увидеть нищего ожидал. Он-то как раз от нищеты в эту глушь и сбежал. Старику главное показать, что он его главным в доме считает. Даже когда барин вернется, всё равно он здесь настоящий хозяин. Слегка к старику подольстившись, понял: уловка его удалась.
Утром после завтрака на двоих — он и ученик — приехала тетка, его тетки подруга, сосватавшая его на край белого света. Зима многоснежная, так что свет и впрямь бел от края до края, до самого горизонта. Пробыв день, подремав на уроках, поговорив с ним и отобедав — к обеду колокол не звонил, кухарка кричала — засобиралась домой, чтобы завтра же об увиденном отписать. Был спокоен, известные чары и этой тетушке новой скрупулезно отмерив, и та пожалела — его историю знала — что он не может быть женихом. Потому и в гости не позвала. Сказала, через пару недель снова приедет их навестить. Благо недалеко.
После этого дни потянулись очень похожие. Откуда здесь разнообразию взяться? Разве что изредка на санях покататься. Впрочем, надо думать, летом тут благодать. На десятки верст окрест не замызганная цивилизацией пастораль. Жан-Жак первозданный, которому из-за угла некому предъявлять. Юные пейзане с пейзанками любовными картинами пейзаж оживляют. Хорошо бы, чтобы его педагогическая практика была жан-жаковской поудачливей.
Впрочем, будет. А то от этих мыслей и с ума рехнуться недолго. Так спешил убежать, что ни книг не захватил, ни гравюр для вечернего любования. Разве по памяти что вспоминать из Баркова или юнкера знатного. Уж какой найдет стих. Что в момент тот привидится. Как когда-то с друзьями говаривали, то ли дупло, полное медом, то ли прут, который облизывают, лакомясь медом добытым.
С учеником негласный договор заключили: друг друга не мучить и слишком не надоедать. Ученик не прилежен, ленив? Но разве бывают другие? Изредка стали и откровенничать. Разница в возрасте небольшая. Интересы? Какие главные у молодых интересы? Тем более здесь, где от отсутствия веселых домов, по ночам хоть вой, хоть ори, хоть…
Решил на первых уроках проверить, что знает, чему научился. Попросил среди прочего какой-нибудь сюжетец из римской истории рассказать. И тот рассказал не о войнах или восстаниях, а об Антиное, которого без памяти любил Адриан и который то ли покончил с собой, то ли с ним несчастие приключилось. В Ниле Антиной утонул, и был Адрианом обожествлен. Рассказывая, ученик одушевился, чего не было ни тогда, когда отвечал на вопросы по математике или же географии.
Ерзает. Раскраснелся. Лицо одухотворилось. Однако, славный мальчишка!
Что это? Намек? Может, не так здесь будет жутко тоскливо? Надо будет как-нибудь к месту разговор на греческую мифологию навести. Как-то с ним сладится?

Ученик

Если бы знали, француза бы раньше прогнали. Не за то, что он где-то кого-то. Эти шашни хитроумный француз придумал как раз для того, чтобы от нас подозрение отвести. На свою голову и мою, однако, придумал. Но делать нечего было. Управляющий что-то в буквальном смысле пронюхал. В моем белье, взятом для стирки, учуял запах духов, которыми пользовался гувернер. Но дальше этого не пошел. Не додумал. Воображения не хватило.
Мой гувернер остронос, тонкогуб, стремителен и изящен, поразительно вездесущ. Всё слышал, всё видел, всё знает, везде побывал. Одет прекрасно. Надушен. Причесан. В модном сюртучке, в модном галстучке. Но это не всё. Умен. Не то, чтоб очень учен, зато очень начитан. По-русски с трудом, с приятным акцентом и со свойственной иностранцам любовью к не совсем понятным, даже таинственным пословицам и поговоркам странного языка, которые многие из них величают татарским. Если бы моего гувернера видели барышни, тотчас бы повлюблялись.
Француза шашни с дворовой волновали гораздо меньше, чем то, что делали мы. Он меня всему научил. И, как назло, только стало, как по маслу идти, здорово получаться, его уже нет. Что теперь делать? Скорей бы отсюда в столицу. Там, француз сказывал, есть бани, где развлекаются, и рестораны, в которых собираются веселые господа. Там мне не будет прохода. Пчелами на мед налетят.
Рассказывая, француз жеманился, словно барышня, закатывал глаза и прислушивался, не несет ли кого. Эти разговоры мы обычно вели сидя в постели. Он в рубахе ночной ко мне приходил — проведать, пожелать ночи покойной. И быстро, особенно если батюшки не было дома, не уходил.
Когда начались визиты ночные, я плохо понимал что зачем. Конечно, еще маленьким занимало, что там у крестьянского мальчика, которого, приодев, для игр приводили. Всё, что затевал, борьба и барахтанье всякое к тому и сводились, чтобы ненароком пощупать, а то и руку под одежду ему запустить. И на пруду, когда  видел купающихся, панталоны мои распирало. Но француз — это другое. Можно сказать, ха-ха-ха, он открыл мне глаза, для этого сняв с меня вместе с кальсонами панталоны. Где он? Эту шутку бы оценил.
Поначалу то руку положит мне на колено, то попросит показать, чиста ли рубаха. Встаю на кровати, подол задирает и смотрит. Ого-го-го! Вуаля! И языком не громко, чтоб никто не услышал, прищелкнет. И впрямь было на что посмотреть. При проверке чуть не в пупок упирался.
Потом стал не только подол поднимать и заглядывать, но и трогать, ничего не говоря. К тому времени никаких слов мне было не надо. Мокрой руку свою убирал.
Потом и мне захотелось чистоту его рубахи проверить. Он был не против. Проверка обнаружила небольшой и, как всё французское, очень изящный слегка загнутый, словно его острый с горбинкою нос. Вокруг было аккуратно пострижено. «Последняя парижская мода», — заметив мой интерес, небрежненько француз уронил. И когда в последний раз был он в Париже?
И моя рука была мокрой после проверки. Эти глупости кончились быстро. Так повелось, не помню уже почему, не он ко мне, но я стал к нему приходить, желая ночи покойной. И почти каждую ночь мы с ним, как он говаривал, в веселые мужские игры играли.
Его язычок, знатный, французский, творил чудеса. При его виде — он всегда кончик игриво высовывал — я несколько раз не удержался, свою полную ложку до его рта не донес. Но и у меня получалось не скверно. Прибудешь в столицу профессором французской любви, говорил, то ли завидуя, то ли радуясь талантливому ученику. Одно не мог я постичь, как так направляет, чтобы последней нежной дрожью дрожали до самого полного спазма совместного.
Умудрялся, и в этом я подражал, окольно обходить названия действий и частей тела, которые в обществе не принято называть. Не ханжа. Он и ханжество — ха-ха-ха. Объяснял, что изысканной речью поднимается над грубой материей, которой не может быть блаженство слияния. Неудобно и неприлично называть возвышенное низменными словами низких людей, которые настоящей любви вовсе не знают.
Умолял папеньку француза простить и оставить, даже заплакал. Но тот был непреклонен. Расхаживал по гостиной и громогласно меня поучал. Слова «грех» и «порок» молниями в гостиной сверкали. А я, глядя на папашу в шлафроке, невзначай распахнувшемуся, с ужасом думал: неужели и я буду таким, как медведь, волосатым? Изящный француз грудь и подмышками брил часто и тщательно.
Поняв, что просить бесполезно, подумав, что французы все к такому охочи, просил его выписать мне другого, раз этого простить не желает. Но папенька отвечал: довольно французов, пора браться за ум и учиться. Через год ехать в столицу учиться, а потом думать о службе. Из этого ничего, кроме столицы, мне никак не желалось. Но кто меня спросит.
Господи, что со мной было, когда он уехал. Вспоминать даже страшно. Француз мне знатную книжку оставил. Только я в ней дам не рассматривал. Были противны. В каждом мужчине я видел своего гувернера. Выгнутый, словно нос крючковатый, мне повсюду мерещился. Смотрю на дерево, вместо веток его замечаю. К обеду несут огурцы — едва удерживаюсь, чтоб не схватить и сосать, пока огурец изнеможет.
Мучительно долго не засыпал. Его вспоминал, ночные проверки воображая. Обессиленный вскакивал и в полутьме, сняв рубаху, в зеркале свое отраженье рассматривал, пытаясь представить, что я — это он, мой любимый француз, а отражение — это я настоящий, который, выгнувшись на кровати, раскроется навстречу чудесному быстрому французскому язычку, блаженство дарящему.
Когда уехал, каждый день воображал, как мы вновь обязательно встретимся. Неважно где. Неважно как. Воображал эту встречу, слезы и поцелуи. И впрямь из глаз слезы текли. Целовал свою руку, представляя, что это его. Воображал нас в облике великого Александра и его великолепного друга Гефестиона, или Ахилла с Патроклом, любовников знаменитых.
И еще француз научил меня рисовать. Свои рисунки, мне показав, прятал подальше и с собою увез. После отъезда я рисовал его и себя, прошедшее возвращая. Только хранить рисунки боялся и, насмотревшись, рвал и сжигал.
Задумывал даже склонить к веселым играм мужским кого-нибудь из деревенских. Попросить управляющего приставить ко мне казачка. Всё выискивал кого-нибудь хоть чуть на француза похожего. Но где здесь такого найдешь. К тому же, очень боялся, что только я заикнусь, о причудах барчонка будет доложено управляющему. Тогда всё. Лучше в пруду утопиться.
А этот? Кто его знает? Мы друг другу жить не мешаем. И рассказывает много чего интересного. И кальсоны, я видел, у него шелковые дорогие. И панталоны в том месте весьма оттопырены.
Что если ночью попробовать пожелать ночи покойной и чистоту ночной рубахи проверить?
«А вдруг? — думаю, засыпая и вспоминая словечки, которыми гувернер одарил. — А вдруг. Кто он, бугр или бардаш? Впрочем, неважно. Мне и так и этак чудесно».
И — сон словно отрезало. Нарисую-ка я учителя без рубашки. Полюбуюсь. Потом мокрой рукой разорву. Утром сжечь не забыть. А вдруг услышит? Вдруг он придет? И чего это он из римской истории просил рассказать?

Управляющий

А еще надо к лету сладить купальню. Плотника к бариновой сестре отослать, чтоб поглядел, как у них это устроено. Может, сам барин летом вернется, пишет, сооруди. Да и барчонку довольно на виду голым купаться. К тому же учитель. Придет лето, пусть забавляются. Пруд мелкий. В нем не утопнут. А ребятишкам настрого наказать, чтоб, когда баре купаются, ни ногой. А то набежит голая малышня, замутят воду, ил поднимая. Не для того пруд вырыли, чтобы мальки в нем плескались.
Приедет или же не приедет? То пишет, к лету обязательно буду. То намекает, может остаться. Не мальчик. Вон как сын его вымахал. А туда же. Везде ****ство сплошное. И у бар и крестьян. Когда образуется?
Барину ведомо, что знает грамоте плохо, вот и пишет большими печатными буквами, словами простыми, короткими предложениями. И то письма его читаешь медленно, несколько раз. А бывает, барчонка что-то просишь объяснить, раскумекать. Разъяснит, не куражась, хотя доподлинно про себя насмехается.
Что барин там бабу какую нашел, то без сомнения. Что лечить ему там, как не это? С детства гусь был хорош. За девками в кустах на том же пруду десятилетним подсматривал. А в четырнадцать стал промышлять. Управы не было никакой. Сколько старшая сестрица наказывала да стращала. С гуся вода.
Его тогда к нему дядькой приставили. Чего только не вытворял. Если в какой день останусь без девки, у меня мигрень несносная начинается. Врет и не морщится. Полдеревни девок попортил. Я, говорит, бутылки люблю распечатывать. Из початой допивать не люблю. И правда, за обедом велел подавать только не распечатанные. Остатки дворовым отсылал. Они к барскому вину и пристрастились.
Каждое утро велит седлать и марш на деревню. Девки знают и прячутся. Но, как ни прячься, от него не уйдешь. Без добычи никогда не останется. Толстая или худая, красивая или же безобразная — всё в дело идет. И как у него на такое хватало. К восемнадцати годкам всё, что на свете случается, перепробовал.
И не скажешь, что у него такой уж огромный. Смотришь, голого его колодезной водой обливая. Улыбается. Что, мол, завидуешь? Чему завидовать, есть и свой, шутливо ему отвечаешь. А давай-ка померяемся. Чего надумали. Уже не мальчишка, чтоб такие глупые шутки шутить.
Но как-то пристал. Не отстает. Ну, думаю, барин, посмотрим! Я, хоть и дядька, да старше его ненамного. Годков на пять. Верно, не больше. Так вот отвернулся, достал, и он тоже свой приготовил. Ну что, говорю. Мой подлиннее! Зато мой потолще! Смеется.
Потом уехал в столицу. Служил, а, выйдя в отставку, вернулся с женой и барчонком. Тогда немец-управляющий, еще у папеньки нашего служить начинавший, преставился, упокой Господь душу, хороший был немец. И по старой памяти к большой должности его, помощника немца, барин определил.
Скоро лето. Приедет ли? Всё едино купальню надобно ставить. Плотника отослать. Заботы и перед сном одолевают его, до того крепко жену приласкавшего. Сын за тонкой стеной с молодой женой раззадорил. Избу пора сыну справлять. Что-то быстро он вздрючил. Никакого ей не успел удовольствия.

Сын управляющего

И когда уже избу мне справят. Мочи нет слышать, как они хрипят и пердят, дрюча мамашу. Мало того, что, воли его не спрося, женил на этой толстухе, барином порченной, так еще из жалованного даже на избу поганую не расщедрился.
А этой всё мало. Приучил барин долго, вот та и требует. А мне такое на что? Только, чтобы отстала. Скорее бы забрюхатела и поостыла. Ишь горой возвышается. Как бы не рухнула, не раздавила.
И засыпает после этого тотчас. Вздрогнула, ноги поджала, под щеки руки засунула и захрапела. Ей неймется, а ему, бедолаге не спится да вспоминается.
Бабу барин испортил. А его барчонок со своим французом снасильничали. Заманили его. Лето жаркое. Деревня вся в поле. С отцом ездил, поздно вернулись. На пруд отпустить упросил. Строг, но на этот раз — дело в соседней деревне, куда ездили, сладилось — головой крутнул, но позволил. Недолго велел. Бёг на пруд хоть какую девку увидеть. В кусты забраться да поглядеть. Ходил, кусты раздвигая. Там и наткнулся.
В одних портках. И то подоткнули. У француза подмышками пусто. А у барчонка, как у него — года на два старше барчонка — кучка тонких травинок. К столу пригласили. Отнекивался да хихикал в ответ на разные шуточки да намеки.
Разложили на скатерти еду, вино откупорили, едят, пьют, развлекаются. Пикник называется. Думал, расскажу дома, как угощали. И рассказал. Который год ни гугу. Дознались бы — пожалуй, убили. Да и теперь не поглядят, что жена под боком храпит, по голой жопе пожалуют.
Когда в детстве пороли, не очень было и больно. Жалел, видно, малого. А теперь не пожалеет. Тогда розгу в воду и — хрясь. В воду — еще раз. Секут, приговаривая. Подрос — на третьем хрясь вырастало. Натягивая портки, старался, чтоб не увидели, а то опять зададут. За что? Виноват, что во время порки у него вырастало?
Потчуют, а ему не очень с непривычки по вкусу. Вино сладкое наливают, видно, очень хмельное. Потом, когда плохо соображал, книжку похабную показали. Не читал — расплывалось, да не слишком горазд, может, на языке не на нашем, но картинки — с первого хрясь вырастало.
Портки поснимали. У француза вроде там стрижено. У барчонка, как у него, взрослые волосы растут в разные стороны. С него одёжу стащили. Барчонок одной рукой обнимает, другой, словно глину, там разминает. А француз сзади ему раздвигает. Голые облепили, во всех местах травинкой щекочут, хохочут, в рот с двух сторон тычут. Не удержался — раскрыл.
Сладкий был у француза, словно вино. У барчонка погорше.
Какой у него, не сказали. Оба попробовали. Спросить постеснялся.
Потом купались. И опять баловались. Покуда на другой стороне пруда коровы на водопой не заявились.
Такие дела. Подергаться с парнем или молодым мужиком, у них в деревне грехом большим не считалось.
Домой поздно явился. Спросили. Ответил, что барчонок с французом его задержали. Больше не спрашивали. Может, знают про них? А может, и нет. Про него не догадываются. Хотя с того разу и на пруду, и в доме вином и сладким, и тем, что погорше, не раз его баловали.
Может, от этого он с этой храпящей долго не может? Как есть, с того пикника он тоже порченый.

Француз

Уезжая, думал, что в столице скоро всё позабудет. На жизнь и развлечения деньги за время службы скопил. А там и новое место приищет. Репутация у него безупречная. Рекомендательное письмо с последнего места совсем замечательное. Словно надгробная речь, шутил про себя.
Новая жизнь. Новое место. И новый ученик. Новый пруд. Или река. А может, и море. Ох, некстати и вспомнилось. Бывало, сидит на постели, живот мелкой рябью морской складками собирается. И улыбается. Прячет, ноги сжимая.
Чем больше нового, тем жизнь замечательней. А переполнившись жизнью в холодном медвежьем углу — по сравнению с французской столицей этот северный город, хоть и роскошен, ни в какое сравнение не идет — можно и возвратиться, щеголяя славой покорителя сердец и медведей. Жениться на богатой вдове, как великий Бальзак — жаль, пожить не успел — воспоминания написать, а может, чем черт не шутит, роман.
Друзей подругами заменить, учеников — ученицами. Не помешает несколько поселян описать. Они читателю, как всё новое, будут наверняка интересны. Да хоть бы того, сына старосты или, как это у них, управителя, с которым у пруда почудили. Этакий увалень. Руки огромные. Настоящий медведь. Губастый, щекастый. Груб, конечно, и не отесан. Особый шарм, особая прелесть. И такое, из рыжеватого огня вырастающее, что во рту не помещается. Женили его. Глупой бабе фрукт редкий достался. Не по заслугам.
Не забыть героям придумать говорящие имена да обыграть. Этого увальня назвать можно Медведевым, не забыв любовь к меду ему приписать.
Хоть здесь он человек довольно известный в узком, но очень приятном кругу, однако слава ждет его дома. Вот и первая фраза готова, надо запомнить, а лучше ее записать: вдыхая запах для любви едва созревшего тела. Замечательно. Выразительно. Точно. Изящно.
В будущее, непременно счастливое, заглядывает, но червь его точит. Пруд, ученика вспоминает, робость, как цветок распускался, уловки, ночную рубашку, изворотливость, чтоб не заметили. Бедный, несчастный мальчишка. Без матери, да и, можно сказать, без отца. Глупая тетка. И надзиратель, надсмотрщик — управляющий. И что за слово такое. Управлять можно скотом, но не людьми.
Дом вспоминает, старый, неряшливый. Сад. Беседки обвалились, аллеи в тропы давно превратились, тропы травой заросли. И думается, приключившееся не первый раз в этом доме случается. Только кто расскажет? Потемневшие портреты работы художников не слишком умелых, по стенам висящие?
Хорошо бы, малыш поехал бы с ним. Они ведь созданы друг для друга. Он его к чтению приохотил, по-французски говорит и читает изрядно. В науках тот не силен. Он и сам не очень в них понимает. Университет себе выдумал. Никто бумаг не спросил.
Где она эта милая глушь? В столичном тумане исчезла. В дожде бесконечном навсегда растворилась.
Летнее светлое утро. Окно распахнуто в сад. Оттуда — аромат цветов и плодов, радостный, невозможный. Яблочное дыхание Гиацинта, любимца его, Аполлона. От чужого взгляда сокрытое обнажено было им. Им было открыто. Теперь его нет, в чуждом пространстве осталось. Кому досталось? А никому!
Никогда он уже не почувствует той цельности, которую ощущал со своим Антиноем. Тот жить будет долго. Хоть потому, что там только пруд, Нилом не пахнет. А его Нил уже поглотил. Так что Антиной — это он. Впрочем, и Адрианом ученику своему быть не желает.
Пытается представить, как там теперь. Это не трудно. Выпишут уже не гувернера — учителя. Пора начинать серьезно учиться. Потом дорога в столицу. Может, здесь они встретятся. Знает: обманывает себя. Когда тот заявится, он будет в каком-нибудь медвежьем углу. Раз в стране много медведей, значит в ней много медвежьих углов. Невеселая шутка. Он не смеется. Слишком глупо собственной шутке смеяться.
Слух, что снова в столице, пожаром степным разлетелся. Знакомые лица. Бани на Мойке. Хороший французский нужен ведь многим. Через месяц предложениями завалили. Выбрал угол медвежий на море.
Дом замечателен, прекрасная комната, богатая библиотека, воспитанник вежлив, усидчив и совершенно к нему равнодушен. Воздух насыщен ароматом цветов и горьковато-соленым дыханием моря. Правда, мать воспитанника, когда наедине остаются случайно, слишком пристально его изучает. Но научился ее избегать.
Времени много, подопечный нередко уезжает вместе с родителями. Его не берут. В его распоряжении дом, прислуга, дает щедро на чай, кто его навещает, никого не волнует. Разнообразия хоть отбавляй. Молодые матросы и юные лейтенанты, уставшие от неопытных юнг неумелых. Угощают заморскими фруктами и учат сигары курить. Вначале раздражала привычка грубо и однозначно своими именами всё называть. Низменная откровенность шокировала. Но мало-помалу обвыкся, даже сам иногда выпускал точное слово, привыкших к его словесной жеманности удивляя. Похоже, будто из-под кружевного манжета внезапно холстина выглядывает.
Нередко из этих свиданий выносил нечто новое. Хотя, казалось, кто и что новое мог ему сообщить. Только некого больше было воспитывать.
Когда было невмоготу, вспоминал сани, пруд, чудный запах из сада. Проведя три года у моря, небедным человеком уплыл на пароходе на родину. Почему-то там даже в теплую погоду ему было холодно. С утра до вечера. Постоянно. Никак не удавалось согреться. Часто выходил подышать утренним садом: цветами, травой, мокрыми от росы, корою деревьев — всем, напоминавшим момент, когда осторожно — со сна не испугать — снимал одеяло с него, забывшего надеть ночную рубашку, чистоту которой накануне они проверяли. Ощущая близкую смерть, по этим самым счастливым мгновениям жизни ужасно он тосковал.
Хотя задумал, но не женился, и, прожив недолго в дешево купленном доме недалеко от столицы, умер, оставив в завещании имя наследника в далекой холодной стране и особые деньги, чтобы его отыскать. Знал, что сделать это будет непросто.
Как в одном из французских романов любимого им Оноре, а может, кого-то другого, хоронили его нотариус и пожилой человек одинокий, много старше покойного, которого нанял он вместе с купленным домом. Ему в завещании было оставлено достаточно денег для долгой старости, не богатой, но и не нищей.

Бесконечная белизна. Свистящий кнут над снегами. Учитель. Комнаты рядом. И всё, что из этого в заснеженной глуши проистекает.
Классика. Из жизни деревни, как некогда говорили. Об этом классики-свидетели не рассказали. Из стеснения. Как и о многом другом.
А когда в медвежьем углу умрет последний медведь и по-французски на сотни верст ни гу-гу, здесь построят атомный полигон и бомбу взорвут. И ничего больше не будет.