Рутина карантина. Глава 22. Денге

Глава 22. ДЕНГЕ

Как-то раз у меня разболелся зуб. Терпела я, терпела, полоскала содой, что-то там народномедицинское прикладывала, типа алоэ, пачку баралгина съела, головой об стенку билась, а все без толку, еще пуще болит и терпеть боле невозможно. Поехала в дежурную (дело к ночи было) стоматологию, и мой папа со мной поехал. А было мне уже лет сорок тогда или пятьдесят (в сорок или пятьдесят уже неважно, сколько именно). Главное в этом рассказе, что папа со мной поехал. И вот когда я уже вышла из кабинета врача, с мышьяком в дырке зуба и обнадеженная скорым освобождением от боли, я вдруг увидела, что мой папа, мой папочка, который ждал меня в холодном, пустом и мрачном коридоре этой ночной поликлиники, мой папочка вытирает слезы.

- Пап, ты чего? – спросила я, обнимая его.
- Да вот, расклеился. Прости старого дурака. Но как не плакать, когда твоему ребенку больно, а ты ничего не можешь сделать? Как стерпеть?

Вот так.  И неважно, сколько лет твоему ребенку. И неважно, сколько лет тебе. Ребенок остается ребенком, и его боль — твоя боль. Только так.

Моя дочь Ксения рано ушла из дома. В четырнадцать лет переехала в интернат при турецком лицее. В пятнадцать уехала на год в Америку, по школьному обмену. Вернулась, год побыла дома, и не успели мы порадоваться ее присутствию здесь и сейчас, не успели наслушаться ее беззаботного смеха и забавных рассказов о заморском житье-бытье или о тутошних приключениях счастливой выпускницы, как она вновь улетела за границу, поступив в университет, и, как оказалось, улетела надолго, если не сказать, навсегда.

Первое время, еще в интернатские времена, эта разлука с дочерью была невыносимой. Дома ее так не хватало. Как-то пустовато было без ее веселого голоска, когда я приходила с работы, разбирала сумки, перемывала посуду, вставала к плите. Мальчики не вылезали из Варкрафта, Луиза не отрывалась от игр и рисования, муж в лучшем случае мрачно сидел за компом. По средам можно было навестить Ксюшу в интернате, и я ездила после работы туда, на другой конец города, мне разрешалось вывести ее за территорию интерната (располагавшегося в бывшем детском садике) и мы первым делом направлялись в местный супермаркет типа «Пятерочки» и накупали всяких соков, шоколадок и печеньиц, а потом бродили часа два до ее ужина по окрестным  кварталам, топча  павшие листья, меся грязь, скрипя первым, вторым и следующим снегом. Она рассказывала мне обо всем (или мне так казалось, что обо всем?), о том необычном опыте, который она там переживала, которого она там набиралась. Этот интернат (к ее возвращению из Америки уже аннулированный и превращенный в обычную школу), в итоге, сыграл важную роль в ее судьбе, потому что научил ее учиться, работать, добиваться поставленной цели, преодолевать трудности и стоять за себя. Она поступала туда после седьмого класса не с лучших стартовых позиций, в прежней школе училась средне, уроки делала кое-как, много смотрела телевизор, гуляла и болтала с подружками по телефону, словом, была такой немного беспризорной и во многом предоставленной самой себе (и весьма самостоятельной) девочкой, какие растут у таких загруженных работой и заезженных семейными неурядицами мамаш, как я. В интернат она стала поступать по наводке и в то же время по рекомендации одного моего коллеги, то есть, можно сказать, по блату (о чем этот коллега не преминул мне напомнить много лет спустя, когда Ксюшино усердие и успехи в учебе принесли свои, так сказать, заслуженные плоды), и прошла с низким баллом в слабейший класс. Но интернат (то есть, турки, турки!) предоставлял такие бытовые и учебные возможности и создавал такую целебную атмосферу дисциплины и здоровой конкуренции, что пребывать на этих низких и слабых ступенях и позициях ей как-то уже совсем расхотелось. Уроки и выполнение домашних заданий (в том числе эти учебные «этюды» до завтрака, на рассвете) почти сразу стали нормой и привычкой, а цель выбиться в отличницы перестала казаться фантастической. Погружение в английский язык (на котором, по программе лицея, читались все естественные предметы), изучение турецкого, новые друзья и учителя — все было интересно и увлекательно. И, слушая ее, я понимала, что поступила правильно, отпустив ее из дому, что все это на пользу, во благо, и проч., и проч. И все равно было немного грустно.

А еще грустнее и в то же время радостно за нее стало мне, когда она после девятого класса она поехала в Америку, в Техас, а мы остались сами по себе с нашими доморощенными испытаниями: Тео ушел из одного института и поступил в другой, Армаша перебрал с десяток институтов и поступил в одиннадцатый, Луиза пошла в первый класс, а я загремела в больничку с провороненной болячкой и полостной операцией, что, конечно, вынудило мальчиков больше заниматься сестренкой и меньше учебой (или Варкрафтом). Ксюша уехала так далеко, что ее уже нельзя было ни навестить по средам, ни дождаться дома в субботу или на каникулы, и оставалось ждать писем (конечно, в ту пору уже только электронных), а еще выходов в Скайп, который мы ради этого быстро освоили, и я помню, какой тихий ужас я всякий раз испытывала, если в назначенный день и час дочка не появлялась в Скайпе, и электронный почтовый ящик молчал, и в голову лезли всякие дурацкие мысли, и я со слезами вспоминала слова разных тетушек и кумушек по поводу того, как я могу быть такой бездушной, что отпускаю ребенка на край света, и какая я плохая мать оттого, что отпускаю ребенка на край света, и как вообще я дошла до жизни такой, что вообще отпускаю ребенка, да еще дочь, на край света. В такие отчаянные минуты (у страха глаза велики!) я писала тревожные письма американским «родителям» Ксении (программа пребывания предусматривала расселение в семьях, и Ксюша была четвертой русской школьницей, которую принимала на год эта семья, усыновившая двух детей из России; родители хотели, чтобы их дочки не теряли русский язык и связь с родиной),  и мне тут же отвечали и успокаивали, что, мол, все в порядке, ребенок просто уехал на такой-то пикник или там на экскурсию, и потом Ксюша мне писала и выходила в Скайп, и все всегда оказывалось OK, и теперь уже я плакала оттого, что зря волновалась, и тревога чуть-чуть отпускала.
А потом она уехала учиться в Болгарию, и мне стало поспокойней, потому что Болгария «не заграница», Болгария куда ближе, чем Америка, это не край света, в конце концов. А еще потому, что дочка моя стала старше. Да что там говорить, она казалась мне уже совсем взрослой, с этим необычным опытом новой, совершенно отличной от нашей, жизни, которая была наполнена энергией и динамикой, музыкой и светом. Она полюбила эту отличную от нашей жизнь и совершенно не чуждалась ее, как трусливо, по-домоседски чуждалась бы я, окажись я в ее положении. Она первой из моих детей приняла мир, Земной Шар, целиком. И это было непохоже на мои мысленные или письменные, фантазийные путешествия и приключения с разноязыкими героями разных книг и фильмов, которыми я забавлялась, чтоб не сказать грешила, с раннего детства. Если я придумывала экспедицию если не в космос, так в Антарктиду, то Ксюша такую экспедицию организовывала (пусть и не в саму Антарктиду, но хотя бы на Огненную Землю, где тоже живут пингвины). Если я пять десятилетий мечтала увидеть Париж и умереть, да так и не увидела (и наверно поэтому пока не померла), то Ксюша исколесила всю Францию на велосипеде. Где бы она ни оказывалась потом, по месту учебы или работы, в Африке, Азии или Америке, она тут же начинала осваивать пространство со страстью путешественника-естествоиспытателя жюльверновского типа: присылала фотографии с кратеров вулканов, из дремучих джунглей, со снежных вершин и океанских побережий, с развалин древних городов и бесконечных шоссе посреди пустыни, и вместе с солнцем, ветром и влагой впитывала в себя культурную пестроту и мозаику мира, окружала себя  его разноцветностью и многоликостью, звуками, запахами, вкусами иных меридианов и широт.

Конечно, много позже я узнавала, когда она все же приезжала домой на пару месяцев или даже недель и иногда вдруг, после пары бокалов мерло или каберне, «пробалтывалась», что не все в этих путешествиях бывало так безоблачно и заманчиво, как на картинках, что вот там-то она опоздала на самолет и ей пришлось ночевать под открытым небом, на пляже, а там-то она осталась без денег, когда ее внезапно уволил хозяин кафешки, в которой она работала по программе work and travel, и ей опять пришлось спать черт знает где, а  утром искать новое жилье и новую работу, а там-то она застряла, опять-таки на ночь, посреди тех самых дремучих джунглей с тропической живностью, с которой страшно познакомиться и при свете белого дня, потому что местный проводник сначала заблудился, а потом отправился за подмогой и просто исчез, а там-то она подвернула ногу и еле-еле добралась до того самого шоссе, а там-то она затесалась в  толпу, ликующую после победы местной футбольной команды (или это был какой-то календарный праздник?), и ее чуть не растоптали, а там-то ей пришлось изменить маршрут, потому что произошла революция и восставшие захватили аэропорт, и проч., и проч. И задним числом, в ретроспективе, в веселом рассказе под бокал мерло или каберне, это все выглядело вплетенным в саму канву всякий раз благополучно завершающегося витка ксюшиной одиссеи, и мои охи и ахи, этот мой тихий ужас были сродни ужасу читателя остросюжетного чтива или зрителя очень страшного кино, в глубине души понимающих, что все кончится относительно, более или менее, так сказать, хорошо. Ксюшина одиссея, а можно сказать эпопея или даже история поэтому постоянно мифологизировалась, обрастала, в каждый следующий приезд, а иногда и в каждый следующий разговор по Скайпу или потом по Ватсапу, новыми деталями или открывшимися умолчаниями, или даже раскрытыми секретами, и становилась все витиеватее сама по себе и все невозможнее для постижения из той точки (ямы), в которой, радуясь и печалясь, можно сказать, пребывала я. Дочь щадила меня, избегая настоящего конкретного времени, и обо всем важном я узнавала тогда, когда оно переходило в область прошедших и даже давно прошедших времен.
Спутники ее менялись или, лучше сказать, сменяли друг друга. Но мне важно было знать, что в такие-то джунгли или на такую-то гору она отправилась или, в ретроспективе, отправлялась не одна, и что с нею всегда есть кто-то рядом, товарищ, друг…

В одном из путешествий (кажется, это было в Юго-Восточной Азии) она встретила Славу, вскоре ставшего ее мужем; он тоже оказался любителем дальних странствий и горных восхождений, а нынешняя цифровая эпоха весьма способствовала тому, чтобы эта любовь к путешествиям не мешала работе (или зарабатыванию денег, как ни называй). Я уже упоминала раньше, что ребята стали называть себя цифровыми кочевниками (или диджитал-номадами, как они, собственно, и говорили, общаясь между собой на причудливой смеси английского, русского и англорусского), не будучи, разумеется, изобретателями этого термина, а лишь его иллюстраторами для непосвященных. Цифровое кочевничество (не входившее доселе ни в какие известные и неизвестные типологии кочевничества — привет моей дипломной работке!) означало, что скромный фриланс предыдущих десятилетий приобрел вселенский, точнее всеземношарный размах, стационарные точки приложения ума и умений морально устарели, и человек с ноутбуком оказался самой вольной из всех перелетных птиц, ибо у последних есть все-таки выверенные веками маршруты. Поэтому, как я уже упоминала, и пандемия с карантином застали их на том конце этого самого Земного Шара, на крайнем Юго-Западе от нашего Северо-Востока, а именно в Южной Америке. В ходе карантина они и далее продолжали перелетать и перемещаться, сменяя Юг на Север, Запад на Восток и наоборот, нигде не задерживаясь надолго, и это, по-видимому, составляло для них рутину карантина, которая не обязательно означает сидение на одном месте и день сурка. В конце концов агрессивная реклама перенесла их на изолированный остров в тропической части Атлантики, где, по утверждению зазывателей, ковида и вовсе не было как не было, а не то что не было как не бывало, а коль не было и даже не бывало ковида, то не было и всего прочего, ограничивающего нашу и вашу свободу: масочного режима, запирания в четырех стенах, запрета празднеств и сборищ, и проч., и проч.

Они оказались на острове, в тропическом раю, пальмо-казуариновую, обезьяно-попугайную, сахарнотростниковую, мангусто-черепаховую тропическорайскость которого, действительно украшенную не только шумом океанских волн и воплями диких кур, но и отсутствием обязательного ношения масок и прочими карантинными прелестями двадцатого года, возможно, слегка затеняла для наших путешественников явная малочисленность других (падких на рекламу) диджитал-номадов и прочих экспатов и даже потомков, прошу прощения, белых колонизаторов, так что, в случае совсем незапрещенного празднества или иного сборища, им поневоле пришлось бы чувствовать себя, опять-таки прошу прощения, белым человеком или, лучше сказать, белой вороной. Но это мелочи. Настроение у моей дочки, судя по фотографиям и Ватсапу, было хорошее, приподнятое, местная флора и особенно фауна ее забавляла. Я любовалась тропическими видами и Ксюшиным загаром, а обезьянки и мангусты, свободно шастающие по жилищу, возвращали в далекое детство, к сказкам Киплинга и приключенческой литературе позапрошлого века.

А потом один из представителей местной фауны, Комар Комарович, ее укусил.

И она заболела лихорадкой Денге.

Я поздно об этом узнала. И не потому, что она меня, по своему обыкновению, щадила, а потому что ей сразу было, или резко стало так плохо, что она уже просто не могла взять в руки телефон. Нам сообщил Слава, и то потом. Кинулись гуглить, что это за тропическая лихорадка такая (а все знания о тропической лихорадке — опять-таки, Жюль Верн, хинин, Давид Ливингстон). Гугл описывает симптомы: высокая температура (Слава говорит, до сорока одного), озноб, ломота суставов, костей и мышц, тошнота. НЕ лечится. В смысле: лечится симптоматически. Сбивайте температуру. Отпаивайте водой.

Слава тоже не сразу узнал. Возможно, думал, что это грипп. Или коронавирус до острова добрался.

Между тем температура все поднималась. Бедной девочке становилось все хуже. Муж повез ее в местную больничку. Обычную больничку for locals. Толпа народу, очередь. Не присесть. Через несколько часов очередь дошла до нее. Врач равнодушно посмотрел: это Денге. В больничке не надо оставаться, езжайте домой, Денге не лечится, пройдет через пять дней, сбивайте температуру, отпаивайте водой. Поехали домой. Кое-как добрались. Таксист равнодушно: Денге.

Приехали, температуру кое-как сбили, она заснула, и вот тут-то он нам позвонил (или не «тут-то»? В ретроспективе событийный ряд ох как нестроен). Говорит бодрым голосом: Денге. Обычно проходит за пять дней. Нас отправили домой, не беспокойтесь. Она спит, температура спала.

Тут-то мы и погуглили.

От этой тропической лихорадки, будь она неладна, нет прививки. И у нее несколько типов, а иммунитет возникает только от одного (то есть, если переболеешь, в будущем не гарантирован от повтора). А еще у этой лихорадки, черт ее дери, есть две вариации. Одна, так сказать, типикал, проходит за пять дней как грипп. И температура постепенно спадает, и ломота исчезает, и проч. И вторая, так сказать, атипикал, и там такое начинается, что страшно читать.

В общем, по второму типу у нас пошло. Не удалось отделать просто гриппом. И если бы не героические усилия Славы (включая битье тревоги, подгоняние таксиста, тормошение врача и, the last but not the least, вложение капиталов в платную клинику и приличную палату) ... В ретроспективе можно уже не думать о том, чем это могло бы кончиться. Я смотрела на фотографии из больничной палаты, на Ксюшино осунувшееся лицо — всегда такое веселое, смешливое, улыбающееся и такое страдальческое теперь, и заливалась слезами.

Так тяжело смотреть на страдания своего ребенка и не знать, не уметь ему помочь. И даже если временные пласты смещаются, и о самом плохом и страшном ты узнаешь только какое-то время спустя, когда все уже кончилось и кончилось хорошо, или относительно, более или менее хорошо, ты все равно всегда представляешь себе, прокручиваешь про себя, как это было тогда, в тот ужасный момент в прошлом, когда тебя не было рядом, и ты не могла помочь, защитить, спасти, да просто сидеть рядом и держать за руку и гладить по голове. В этом главный недостаток этих чудесных путешествий по глобусу. Когда дети все в разных странах, а границы закрыты и нет денег на самолет, остается только уповать — но на что? На что уповать неверующему человеку?