Возвращение в Москву

9 октября 2007

«Свари, если не трудно, картошки, а я куплю сосиске и сока!
Не падай духом!
Филя!»
- такую записку я застал на столе, когда пришел с работы в 18.30 вторник, 9 октября.
Филя – мой старший сын. Когда Филя пришел на обед после учебы в первом вузе – он застал меня почти спящим на разобранном кресле-кровати – дешевле в Москве не обнаружилось – и спросилось – «Папа, что с тобой?» Я ответил – устал – пришел с работы на обед вздремнуть на полчаса.
«У тебя под глазами чорные круги, - их с утра не было!» – сказал сын. Я промолчал. Собирался дождь, о котором мы еще не знали, и к тому же, я выпил с утра 100 гр. коньяка и меня, конкретно, поволокло в сон на работе – еле до обеда дожил: благо работа - рядом с домом, - 10 м. пешком – что для Москвабада исключительная редкость.
Полчаса примерного забытья привели меня в чувство и я бодро выступил на вторую половину рабочего дня. Однако, сын, как видно, был озабочен моим состоянием, потому и оставил такого рода записку.
Оставил записку и ушел на весь вечер получать заочно второе высшее.
Мой Режиссёр, у которого я был несколько сезонов ведущим актером народного театра слова в провинциальном древнем городишке, как-то сказал о моих сыновьях: старший будет спасать Россию, младший будет делать деньги. Так что мой старший пошел в этот вечер учиться на спасителя России, и когда я пришел с работы, и прочитал его записку, я так и подумал: сынок – учись – тебе спасать Россию, а картошку я, конечно, сварю. Хотя хотел бы предложить тебе геркулесовую кашу на молоке с сыром – что намного полезнее, чем картошка.
Перед тем как прийти домой я выпил 200 гр. И закусил самсой и котлетой. Обеды мне в Москвабаде никто не готовит – женка осталась в провинциальном городе N с младшим сыном, и тут я питаюсь в походных условиях – на ходу: практика юннатской походной жизни как раз пригодилась. Спасибо таджикам – хорошие лепешки пекут и самсу с мясом вполне приличную лепят. Почему я выпил перед тем как прийти домой? Я ведь не очень хотел домой: там ждала меня мама, с которой у нас идет перманентная метафизическая мистическая битва. В которой я отнюдь не всегда – победитель, да и в битву вступать не всегда охота. Когда же я приму в сердце своё родную мать без обид, которые, как мне кажется, она жестоко мне причиняла? – вот и не спешу я домой, и выпиваю, что б встать в изготовку встречи…. С родною мамой… Господи, прости.
И вот я пришел – дверь была открыта, а мать спала, но проснулась и спросила – кто там? – это я – сказал я – и вошел в комнату, где мы живем с сыном.
Что я купил? 5 литров питьевой воды, 250 гр. сыра маасдам, три облатки цитрамона – мне на пробужденье в эту скверную жизнь. Что еще? Еще бесконечность текста, так что можно и не читать весь этот бред…
Это просто проба пера – можно пропустить, но я – продолжу.
Не подумайте, что это – угроза.
Это обычная борьба за выживание.

9 октября 2007
И не думай, и не надейся – никто сразу не врубится. Еще чего! Дождь за окном который день не у тебя одного. Депрессняк, круги под глазами… обычное дело, обычный вид.
Инфа отовсюду давит – так и подмывает отреагировать на эту хрень – послать на х.й витиевато, с под.бом оргазмирующих в экстазе чинуш, мочевинных юмористов – властителей дум диффузной массы населения страны и нет конца тем и тому, что можно пригвоздить, изодрать, изничтожить, выхаркнуть в грязь – тьфу, бля, - обрыдло – Идинах Россия – и прочее множество зияющей пустоты.
Но я не об этом. Совсем не об этом. Совсем…
Никто не помог с работой в Москвабаде: ни католики разлюбезные (ах, полячишки достоевского в братьях Карамазовых – респект!), ни друг детства – миллионер – широкая душа – Ноздрев, сорвавший банк, ни томный богатенький брат армян, ни сестра, ни… - и правильно, справедливо! Сам, только сам – время пришло – плеча не будет – только Иисус. А Он улыбается, а Он истекает кровью, а Он… Ты, Господи, Ты!
Расширь мою грудь – сделай ислам здесь и сейчас со мной.
Как только дал объявление курьером – в первый же день звякнуло 10 душ – вежливых женских голосов-голосочков. Остановился на первом: рядом с домом совсем – пешком 10 минут. Ха! А ты говорила – по Москвабаду пешком не ходят. А я хожу! В 8.00 подъем, в 9.00 на рабочем месте – завидуйте, спиногрызы. Так и буду, как по Плескову, пешком ходить по Москве. Метро это смерть. Общественный транспорт – смерть. Миллионы развальцованных тачек – смерть. Весь этот город – глухая, наглая смерть.
В детских садах маленькие боги чудотворят: они изменяют жизнь, они – свежий ветер в темных переулках усталых душ. Какое счастье, что в кратком пути на работу иду мимо школы и детского сада – можно глотнуть небес. Выйдешь из подвала – где фирма – покурить в перерыве – и смотришь живое чудо – дети играют… Там – за цветной решеткой – подальше от нашего скотства – тренируются боги – спасители мертвых душ.
Я тоже там – среди них: я был там всегда, я и сейчас – средь них…
Братья мои, спасите меня: я как-то нечаянно вырос и научился подмигивать мертвецам.…

12 октября 2007
Итак,
«Это просто проба пера – можно пропустить, но я – продолжу.
Не подумайте, что это – угроза.
Это обычная борьба за выживание».

Повторяю на всякий случай:
"...И я должен сообщать о своих духовных состояниях, чтобы не умереть. Написание книги не является роскошью. Это - средство выжить.
...Мы призваны в человеческую общность серьезным обращением: "Что ты есть, человек, что Я должен помнить о тебе?" Задолго до того, как наш рассудок сможет нам помочь, мы выдерживаем жгучую остроту этого вопроса лишь благодаря наивной вере в любовь к нам наших родителей".
Ойген Розеншток-Хюсси (1888-1973), христианский мыслитель.
Из книги "Бог заставляет нас говорить", Москва, 1998
И больше возвращаться к этой теме буду.
Когда человеку больно – он кричит, когда смешно – смеется. Что в этом стыдного, а?
Бедная моя Москва, что стало с тобой, что стало со мной: все стало серым и безнадежным.
Иногда мне помогала травка. Может быть, и сейчас поможет и встреча произойдёт?
И злые чары серого колдуна, который поселился в моей душе – падут, как стены иерихонские.
А трубным гласом послужит блаженный смех степного волка – обкуренного старика Гарри, попавшего наконец-то в магический театр, из которого нас всех изгоняют в детстве…
Лев Толстой с гранатометом наперевес идет встал посреди проспекта, Такеши Китано подает патроны – старик оказал ему такую честь – джипы, мерсы, бмв и прочая мертвая рухлядь влетают в воздух в алом огне возвращенной любви, народ на улицах рукоплещет и плачет от нежданного счастья расплаты. По ленинскому проспекту – на кремль – стрелка давно забита – марево люда катится по улицам Москвабада на багряную площадь – время суда пришло.
…
Два года курил и глупо смеялся, плавая в мутном кайфе, а потом Толик сказал: «Вот так и Его никто не слышал, когда он говорил». И меня пробило. Мгновенно отрезвел и с тех пор трава расширяла ум и дарила живую сказку: музыка и книги оживали и я вступал с ними в прямую связь: входил внутрь книг и плакал вместе с Оливером Твистом и бездонно молчал у ног Чжуан-цзы; псалмы Давида раскрылись как высочайшая поэзия земли и серебряный свет Цветочков Франциска омывал мою душу от грязи мира…
Женя Шешолин – любезный друг – раскрывал Хафиза, Галиба, Кирмани и мы погружались в цветное море стиха… Куда все ушло? В натуре – куда все ушло? Я смотрю на этот вечно новый и дивный мир и ничего, совсем ничего не понимаю.
Это старость – шепчет усталый глас – это душа задавлена мертвым телом, это глаза устали видеть, а разум устал понимать абсурд. Логос алогос – так Оливье Клеман назвал нашу веру. Воистину так: чем дальше вглубь, тем меньше понимания.
Да и зачем оно нужно? Разве в детстве мы понимали? В детстве мы БЫЛИ.
Просто – были. Вместе с травой, дождем, снегопадом.
Эту осень совсем уж не вижу: листья летят как всегда, а удивиться нету уж сил – летят и летят. Болит плечевой сустав. Маразм работы взывает к смиренью, ибо… Ибо что?
«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки». (Екклесиаст 1:4)
Я ухожу вместе с родом – кто же скажет о нем? Кто оплачет его? Кто пропоет осанну?
Кто утрет ему слёзы? Кто возвестит грядущее? Кто встанет ему в защиту?
«Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка. И, оставив их, отошел». (От Матфея 16:4)
А этот род уже ничего не ищет – лежит пластом, как будто и не был вовсе под вечным небом и Господь не нашел его в Книге Жизни…
Безродный род, забывших себя людей…
Однако.
Однако, будет сказано слово о нем и быть может… быть может он вытает изо льда забвенья и встанет живой и свежий – вешний младенец перед лицом небес.
И это все еще – предисловье.
Предисловье – ставшее книгой…
Вечное начинанье.

29 октября 2007
Когда шел с обеда на работу - мельком заметил – был красив снег на макушках зеленых еще тополей. И почти случайное редкое солнце лизнуло мир под собой. Мир, в размере моего куцего, мелкого взгляда…
Женю трава погубила – думаю так.
Если человека несколько недель кормить только вареным мясом – он умирает от отравленья. Если человек каждый день немеряно курит план – он погибает.
По крайней мере – на этой широте земли…
Инфернальный Славик – соредактор Жени по альманаху «Майя» - привел к нему в домик этих двух чеченов. Остановились в домике над Псковой надолго… Женя был храбр по жизни и недооценил опасность этих людей – напротив – с интересом общался, тем более что они предоставили ему бесконечный источник травы.

Один высокий, широкоплечий, мрачный.
Второй мелкий, с бегающим глазом, юла.
Думал, главный из них тот, что высокий. Оказалось – юла.
Высокий, как потом оказалось, был во всесоюзном розыске за убийство.
Помню, с Толиком пришли к Жене, а там эти двое. Сели за стол. Юла ножом раскрошил ручник – курнули. Меня конкретно повело. Маслянисто блестели в мареве глазки юлы, - близко подсел, ворковал. Только и сумел я сказать - Толик, уведи меня отсюда. Толик увел – спасибо тебе, друг мой. Мы уже давно не общаемся, но живы еще – спасибо.

Толик же потом рассказывал, как юла послал убийцу через весь союз за планом в родные края. И тот поехал и притаранил через всю совдепию не чемодан – матрас, набитый планом! А чемодан я видел потом у Жени в домике – полный чемодан жолтой, спелой травы…

И еще помню как убийца пришел в Троицкий Собор, где я тогда был смотрителем и зашел ко мне в нижний предел Серафима Саровского; а этот предел был тогда красно украшен о. Зиноном: новый иконостас его кисти и все внутреннее убранство по его проекту: белые стены, редкие иконы 16-17 века по стенам, кованные Владимиром подсвечники…
И еще тогда в пределе стоял Ольгинский Крест, прекрасной старой работы и чудотворная икона Божией Матери Черская, которую я поныне кровно чувствую и люблю. Память ее 29 июля…
И вот контраст: мрачный убийца тихо сидит на скамейке в пустом храме, где только мы и Бог, и лик его темен, чёрен почти буквально, и – белые стены, Нерукотворный Спас письма архимандрита...
Посидел он молча минут 10, а потом сказал мне только – «здесь есть Бог» - и вышел.
…
Из того чемодана и я курнул.
Еле отвязался, а Женя увяз…
…
И теперь вот эти жолтые мокрые листья на жирной чорной земле московских сытых дворов…

И я нет-нет, а вспомню траву, и рвется душа отсюда.

2 декабря 2007
Случай
На днях посадил племянника на вечерний поезд, перекусил с устатка и выпил слегка в буфете ленинградского вокзала, и пошел к метро. После рабочего дня был устал и погружен в себя. Потому не сразу расслышал то, что сказала, обратившись ко мне у самого входа в метро молодая, симпатичная девушка. Что Вы сказали? – поднял голову и взглянул на нее… Была она стройна, бела, можно сказать красива и выглядела не старше 22 лет… - Девушку не хотите? – повторила она, глядя на меня невинными, пустыми глазами. Отвечал я далее на автомате примерно так: я - Такая красивая девушка…. Она – ну вот, тем более… я – так ведь я женат… она – ничего: жена подвинется… я – жена-то может и подвинется, а совесть на месте останется… она – а что совесть?… Пауза несколько секунд. Наконец, она разглядела во мне что-то определенное, плавно развернулась в сторону чорной площади трех вокзалов и растворилась в толпе. На снегурочку похожа – подумал я, заходя в метро. Только на эскалаторе до меня дошло, что это была проститутка. Основное послевкусие встречи – легкое, но стойкое недоумение... Первый раз такое в моей жизни.
Наверное старость близко – подумалось вдруг.
И чувство легкой же горечи кольнуло сердце и растворилось в нем.

(здесь записи обрываются)