Таммервиль

Уил начал выпивать – не так, чтобы очень часто: скорее, время от времени. Беда заключалась в том, что жажда обычно накатывала на него, когда он садился за руль своего старенького красного шевроле. Водил он уже больше тридцати лет, и новообретенное пристрастие нисколько ему не мешало: более того, он даже ловчее и увереннее крутил колеса, словно от небольшой – по его нескромным меркам – порции алкоголя что-то в его уже далеко не молодой голове неожиданно вставало на место, смахнув с нее десяток лет, а то и другой. Так что с некоторых пор в салоне его автомобиля можно было встретить весьма занятного вида предметы – такие, например, как бутылка виски или совсем крошечные пузырьки с различного рода горячительными напитками, которые он покупал в местном баре по пять долларов за штуку – не самая выгодная цена, зато они отлично умещались в бардачке и их можно было открыть, вырвав зубами пластиковую пробку – не отвлекаясь от дороги.
Рождество было уже на носу, но погода в последние дни стояла совсем теплая, и снег оставался лежать разве что в канавах у самого леса, куда после прошедшего шторма, накрывшего не так давно всю округу, его сгребла уборочная техника. Весь город тогда встал на целых две недели, и ее пришлось гнать из Анкориджа, потому что бывший мэр решил избавить Таммервиль от долгов, передав контракт на уборку улиц какой-то мутной конторе, о которой никто прежде не слышал и слова. В результате, когда грянула буря, в Таммервиле работало лишь две снегоуборочные машины, безнадежно увязшие при расчистке дорог, прилегающих к зданию мэрии, часовне Святого Николаса и – как вскоре горожане выяснили к своему неудовольствию – еще одного ее ответвления, ведущего лично к дому дорогого мистера Джонса. Позже он пытался оправдаться, что без подобной меры он не смог бы вовремя добираться до работы, что сделало бы сложившуюся ситуацию гораздо хуже. Однако «ситуация», как он называл ее в местной газете, и без того была ужасной, потому что весь город, за исключением разве что самого центра, оказался парализован. На вопрос, почему нельзя было ночевать в самой мэрии, имевшей специально оборудованную спальню для подобных из ряда вон выходящих ситуаций, мистер Джонс так и не смог толком ответить, промямлив перед собравшимися горожанами нечто маловразумительное про отсутствие теплых одеял.
Буря продолжалась трое суток, навалив за одну только ночь столько снега в маленьком дворике Уила, что утром он с трудом смог открыть входную дверь. Тогда казалось, что Рождество будет самым снежным за последние пятьдесят лет. Однако вслед за бурей пришла аномальная жара, заставившая мигрировать уток из южной части Канады, и все обледенелые горы, что прежде не давали хода городскому транспорту, вскоре испарились сами собой. Приехавшей на помощь технике оставалось только раскидать по канавам их остатки, чтобы хоть как-то оправдать свой долгий переезд.
Нового снегопада не обещали вплоть до середины января, так что перспективы для тех, кто собирался на Рождество покататься на санях, выглядели крайне удручающими – по крайней мере, так говорили по телевизору. Но Уил был практически уверен, что погодники снова все напутали, потому что к вечеру собрались жирные тучи, затянувшие все небо, словно брезентом, и даже несколько раз сверкнула ослепительная молния. Уил не был уверен, что когда-либо видел, чтобы так сияло в самый разгар зимы: все небо рассыпалось фиолетовыми осколками, осветив округу настолько, что могло показаться, будто русские перешли к реализации своего видения ядерного апокалипсиса. Уил, по правде, вообще не был уверен, что видел молнию в середине декабря хотя бы раз в жизни. Он как раз тянулся к бардачку со своими молодящими напитками, когда за самой его спиной грохотнуло с такой силой, что он ненароком выпрыгнул из водительского сидения, едва не проломив головой крышу своей машины. Следующее, что он увидел, это – перепуганная морда оленя в ослепительном свете фар – Уил резко дал по тормозам, поскользив уже боком по обледенелой дороге, а обезумевшее животное, выбежав к реке, одним прыжком перемахнуло через оба ряда железных ограждений и скрылось с глухим ударом в темноте под мостом.
Когда Уил вышел из машины, то заметил лишь сломанный лед и черную дыру, в которой плескалась вода. Течение в речушке было быстрое. Но что Уил мог сделать? В общем, он вернулся в автомобиль крайне расстроенным и уже без всяких угрызений совести приложился к очередной бутылочке с эксцентричным названием «Пламенный яд». Уже пустую, Уил бросил ее на пол у пассажирского сидения, когда наконец заметил, что прямо позади него сидит человек.
- Что вам нужно? – спросил Уил, внезапно протрезвев. – Деньги?
Мужчина покачал головой.
- Поезжай, - сказал он.
Уил послушно завел двигатель и покатил по пустынной дороге. Он не знал, можно ли было данную «ситуацию», как ее наверняка назвал бы мистер Джонс, считать похищением, ведь за рулем все-таки находился он сам. Но Уил все же надеялся, что по пути им встретится полицейский патруль, и незнакомец ретируется обратно в лес – откуда он, судя по всему, и вышел. Вероятно, и вовсе не следовало задавать никаких вопросов, но Уил подумал, что, если ему удастся завязать дружескую беседу, то у грабителя не будет искушения его убивать. Он читал где-то, что у заложников в несколько раз увеличивались шансы выжить, если им удавалось заставить похитителей увидеть в себе личность, потому что у преступников в голове происходит «расчеловечивание жертвы»: так им проще делать свое дело. Поэтому он спросил:
- Вам нужно в город?
Человек кивнул. Уил не видел его лица, только силуэт: довольно внушительный. Но он все равно разглядел в зеркале, что мужчина вертел что-то в руках – вероятно, нож или даже пистолет.
- Вы из местных? – ляпнул Уил следом.
Ответом послужила мучительная тишина, на протяжении которой он безостановочно корил себя за дурацкий вопрос, который вполне мог стоить ему жизни: совершенно незачем было делать акцент на том, откуда приехал незнакомец, потому что это как бы отгораживало его от самого Уила, воздвигало неуловимую стену между ними.
- Нет, - ответил человек после долгого молчания.
- А-а, - сказал Уил, протянув звук, словно умственно отсталый.
Деревья уже кончились, и вокруг дороги поднимались первые дома, украшенные разноцветными огнями: проклятые олени смотрели на Уила с каждого второго двора, готовые, как будто, в любой момент броситься под колеса его машины с треском электрических лампочек.
- Что вы делали в лесу в такое время? – поинтересовался Уил, только после сообразив, какую сморозил глупость: он разом вспомнил дюжину сюжетов из криминальных новостей – со всеми ужасающими подробностями. Может, в следующий раз по телеку покажут и его самого – со связанными за спиной руками, посиневшего, в сырой яме, над которой будет стоять офицер с полицейским псом, желающим откусить от его погрызенной дикими зверями ноги хотя бы кусочек. У Уила вспотели ладони, и фразы вдруг сами посыпались из него – одна глупее другой: «Вы там живете?», «Из какого вы штата?», «Вы в наш город проездом или по делу?»
- Слишком много вопросов, старик, - сказал наконец человек. – Я отвечу на один. Сам выбирай, какой.
Уил повторил последний.
- Проездом. По делу.
- Важное дело?
- Останови здесь.
Уил, наверное, совсем рехнулся, потому что ляпнул:
- Здесь нельзя останавливаться.
- Сейчас.
Не желая больше испытывать судьбу, он припарковал машину у тротуара – прямо под знаком, запрещавшим это делать.
- Дай мне руку.
Человек повторил свое требование – голосом, не терпевшим возражений. Так что Уилу пришлось протянуть ему свою влажную ладонь – мужчина что-то положил в нее и сжал в кулак холодными пальцами.
- Это за проезд. Остальное – после.
- После?
- Я так и сказал, - его глаза искрились в полумраке, словно мокрый лед под мостом. – Скажешь, что он сам выбежал на дорогу...
Пассажир вышел из машины и побрел по пустынной улице. Уил старался не глядеть на него и покосился в зеркало, лишь когда человек был уже далеко: он носил совсем легкую клетчатую рубашку, и, хотя тротуары снова припорошило снегом, на нем, вроде бы, не было никакой обуви.
Вот только что означало его «после»? Если этот тип решил, что он будет его послушно дожидаться: может, Уил и оказался достаточным дураком, чтобы начать спорить с преступником: «Здесь нельзя останавливаться!» - надо же было такое сболтнуть! – но, по крайней мере, Уил еще не сделался пьян или безумен настолько, чтобы послушно ждать его возвращения. Лишь только высокая фигура скрылась за перекрестком, Уил быстро завел двигатель и уже приготовился зажать педаль в пол, когда рядом, словно зимняя молния, пронесся треклятый мотоциклист, с которым они только чудом сумели разъехаться, избежав трагедии. Едва не врезавшись в припаркованный у дороги автомобиль, гонщик свернул к часовне, так и не сбавив скорости ни на толику – показывая Уилу неприветливый жест рукой в черной перчатке.
Прогремели часы. Уил застыл в ожидании, снова заглохнув посреди дороги – явственно ощущая необъяснимую тревогу: не успело зазвонить снова, как неподалеку раздался оглушительный удар. Завизжала сигнализация.
Уил вышел из машины, торопливо шагая среди украшенных к празднику магазинов. Свернув за угол, он увидел удручающую картину – еще более удручающую, чем та, что ему пришлось лицезреть у моста: вокруг разбитого мотоцикла, застрявшего под колесами синего фургона, уже собирались зеваки. Рядом лежал и сам мотоциклист: шлем он, конечно же, не носил. Уил протиснулся между людьми, чтобы посмотреть, жив ли мальчишка, и увидел нечто, белевшее в темной руке гонщика: маленького бумажного оленя. Уил разжал собственные пальцы: в его ладони лежала крошечная собака, сложенная из половины двадцатидолларовой купюры.
…
Доктор Хэнс был раздавлен, потому что во время замены сердечного клапана у него на столе умер пациент – второй раз за его долгую карьеру. Первого звали Джеймс Хорс: улыбающийся английский джентльмен с вытянутым подбородком и выпирающими передними зубами, так хорошо идущими его фамилии. Джеймса Хорса доктор Хэнс запомнил на всю жизнь – в особенности, его бледное лицо, сдувшееся, словно автомобильная шина.
Это случилось в Дублине, куда он переехал сразу после окончания учебы, и происшествие едва не сломило Хэнса, подтвердив, словно приговор, презрительные оценки его профессоров, утверждавших, все как один, что он никогда не станет настоящим хирургом – ну, а если все-таки случится чудо, то он угробит первого же пациента и, скорее всего, отправится в другое место – куда более подходящее ему, чем стены университета.
Стоило заметить, что доля истины в их словах все же имелась: в молодости Хэнс был взбалмошным парнем, которого интересовали учебники чуть менее, чем навозного червя интересует атомный реактор. Да и наделал он немало шума своими проделками – не такими уж и безобидными, по правде сказать. Однако вся его спесь слетела с него, словно кепка с рефери, в козырек которой угодил бейсбольный мяч, когда в середине первой же серьезной операции, которую ему приходилось делать под пристальным наблюдением своих наставников, он задел скальпелем огромную кисту в брюхе пациента, и жизнерадостный длиннолицый мистер Хорс, совсем еще молодой, сдулся у него на глазах, словно шарик с водой, который разрезали напополам. Никто не успел ничего сделать.
Расследование затянулось на долгие два месяца, по истечении которых Хэнс узнал, - впрочем, и без особой радости, - что тюрьма, находившаяся от него на волоске, неуверенно отодвинулась в другой конец комнаты. В тот же день, не потратив времени на то, чтобы собрать свои вещи, он с полупустым чемоданом заявился в здание аэропорта, требуя выдать ему ближайший билет до его родного города. Он и забыл вовсе, что в Таммервиле никогда не было посадочной полосы: белокурая девица на терминале смотрела на него, как на полоумного, пока он горячо объяснял ей после четырех суток бессонницы, что такой город действительно существует, пусть его и редко можно найти на картах. Должно быть, Хэнс даже выглядел, как фирменный городской сумасшедший: взъерошенный, в растрепанном пиджаке, забывший напрочь, когда в последний раз проспал за ночь дольше двух часов, с полупустым чемоданом, у которого, к его удаче, еще и сломался замок – и он то и дело открывался наполовину, грозя оставить позади след и тех немногих его вещей, которые Хэнс в жуткой спешке в него забросил.
В конце концов, ему пришлось купить билет до Сан Франциско – не самое близкое место от Таммервиля, но Хэнс спешил как можно скорее убраться подальше от своего позора и уничижительных взглядов бывших коллег, которые преследовали его еще многие годы после того, как он в последний раз покинул двери дублинской больницы.
В Таммервиль Хэнс вернулся совершенно раздавленный. И только после долгих уговоров Джона Спейна, своего университетского приятеля, Хэнс снова решился вернуться к практике. Никто на работе не знал о трагическом инциденте, едва не поставивший жирный кистевой крест на его будущей карьере. Сам он о произошедшем успешно молчал, не раскрыв своей позорной тайны даже в собственных мемуарах, как и утаив в них о своей крайне недолгой работе в Ирландии – один Бог знает, что от него оставили бы газетчики, попади им в руки эта информация. В свое время доктор Хэнс даже изменил имя, чтобы навсегда отгородиться от этой истории: на самом деле его звали Билл Везельстайн – его дед был немецким иммигрантом, так и не ответившим толком ни на один его вопрос о всех прелестях жизни в Нацисткой Германии.
Мемуары он, быть может, выпустил слишком уж поспешно. Однако время было как раз подходящее: его имя то и дело мелькало в новостях – не только местных, но и федеральных, а после – и мировых: ведь все эти напыщенные болваны, твердившие ему столько лет, что ему следовало бы наполнять полки в супермаркетах, а не мечтать оперировать – все они, поголовно, оказались в дураках, потому что он стал не просто выдающимся врачом, а настоящим светилом – одним из столпов мировой кардиохирургии. Доктор Хэнс ввел в оборот не только новые методы протезирования, но и целые новые методики обучения. И хотя его нововведения и научные работы то и дело подвергались жестким нападкам со стороны мировой ассоциации врачей, окостеневших до самых губковых тканей и слепо отрицавших любые его попытки встревожить дебри застоявшегося болота, - нападки, происходившие, Хэнс был уверен, из чистой зависти, - результаты его работы говорили сами за себя: некоторые исследователи даже приписывали ему единолично заслугу в том, что Таммервиль, при своем мизерном населении, перешагнул по количеству долгожителей самый крупный из островов Окинавы.
Разумеется, подобные выводы сильно тешили порою его самомнение, но доктор Хэнс не позволял ему более никогда себя ослепить, все еще помня об ужасной трагедии, к которой привело его раздутая самоуверенность. Разумеется, «Феномен Таммервиля», как его прозвали газетчики, был отнюдь не заслугой его благодатных рук – по крайней мере, не только их: различные исследователи до последнего времени не могли согласиться, что же все-таки являлось его истинной причиной. Новостные ленты раструбили об их маленьком северном городке на всю Америку. И только лишь сам доктор Хэнс, много лет занимавшийся исследованием данного вопроса, сумел наконец пролить свет на эту, как называли ее желтопрессники, «Тайну индейский поколений», намекавших в своих жалких газетенках на особую благосклонность к местным древних индейских богов.
И хотя потомков индейцев в Таммервиле и правда насчитывалось немало, истинной причиной столь долгой жизни местных жителей – гораздо более долгой, чем в среднем по Америке, - являлось географическое положение города, окруженного с трех сторон горным хребтом, а с оставшейся – ледяными водами океана.
«Дело в том, - писал доктор Хэнс в своей книге, - что в Таммервиле на протяжение долгих лет в больших количествах селились потомки малоизученного индейского племени «плао», исповедовавшие крайне суровую анималистическую религию, запрещавшую им любые сексуальные контакты с представителями других племен. В начале девятнадцатого века плао бежали на далекий север, спасаясь от преследований федерального правительства. Вскоре им пришлось бежать и от французских колонизаторов, выгнавших их с заселенных территорий. По неясным причинам их генетическая обособленность не просто не привела к вырождению всего племени, но заложила даже основу к последующему долголетию их потомков, когда коренные жители Таммервиля смешались в конечном счете с белыми переселенцами, образовав тем самым особого рода наследственный концентрат, позволивший сорвать их будущим поколениям самую настоящую генетическую лотерею. Вкупе со специфической диетой, включающей в себя большое количество жирной рыбы и местных грибов и привычкой сохранять активный образ жизни до глубокой старости, это позволило Таммервилю превысить средний возраст смерти по стране на колоссальные двенадцать лет...»
У теории доктора Хэнса был один изъян, о котором он, по привычке, успешно умолчал: она никак не объясняла, почему переселенцы из других штатов, будучи носителями самых обыкновенных «американских генов», по-прежнему показывали в Таммервиле выдающиеся результаты на своих надгробных плитах. Однако, как полагал сам Хэнс, дело обстояло в перенятии местных кулинарных привычек и последующем изменении распорядка дня.
Его знаменитые мемуары, ставшие своего рода второй Библией едва ли не каждого жителя Америки, желающего склонить свое дряхлеющее тело над трехзначным числом на праздничном торте, лишь усилили нападки на самого доктора Хэнса. Вот, к примеру, как писал о нем один из его самых ярых завистников, физиолог Уоррен Леин: «Только лишь благодаря «генетическому концентрату», превратившему, согласно мистеру Хэнсу, каждого жителя Таммервиля в настоящего биоробота, способного стойко переносить физические увечья и травмы, которые стали бы фатальными для каждого немодифицированного американца – только они и позволяют, по всей видимости, совершенно бездарному шарлатану, с позволения сказать «доктору» Освальду Хэнсу и по сей день безнаказанно продолжать свои безумные эксперименты на местном населении – эксперименты, которые заставили бы закрываться в стыдливом смущении даже самого печально известного доктора Менгеле!..»
Однако подобные нападки благополучно игнорировали тот факт, что приезжавшие в его клинику «немодифицированные американцы» переносили его «безумные эксперименты» не менее стойко и шли на поправку порою даже с большими шансами на полное восстановление, чем сами потомки индейцев таинственного племени «плао». Сам Хэнс никогда не покидал Таммервиль, даже когда известные кардиохирурги просили его побыть их «куратором»: по прошествии многих лет он так и не исцелился окончательно от своего трагического унижения, оставленного без внимания психотерапевта и переросшего в итоге в своеобразную фобию: от одного только вида аэропорта по его спине бежал ледяной пот.
В прежние годы подобные статейки здорово выбивали его из колеи, однако со временем доктор Хэнс научился не обращать внимания на гнусные поклепы завистливых бездарей, ни одному из которых и близко не удалось повторить его впечатляющие результаты. Однако тем угрюмым вечером, раз за разом намыливая руки над больничной раковиной, он думал лишь о том, не сыграло ли его эго с ним очередную злую шутку, подобную той, что случилась в Дублине. Быть может, он снова совершил непростительную ошибку, слепо уверовав в собственную непогрешимость? Хэнс был уверен, что сделал все, что проделывал уже сотни раз – в точности. Однако пациент по имени Джеймс Роше – даже имена у них были одинаковые – все равно умер на его столе в самом разгаре шестичасовой операции. Угнетала Хэнса даже не столько смерть пациента, бывшего, по правде сказать, самой большой свиньей, какую ему только приходилось видеть в жизни: газеты писали, что Роше был крупным мошенником, провернувшим в свое время аферу с государственными облигациями, которая лишила до пяти тысяч человек своих сбережений – так вот, угнетала доктора не столько гибель этого выдающегося джентльмена, как отсутствие ее какой-либо видимой причины, разом увеличившей вдвое итоговое количество фатальных неудач в его карьере.
«Может, тебе просто следует перестать оперировать Джеймсов?» - подумал он с горькой усмешкой, разглядывая в покрывшемся испариной зеркале свое усталое лицо.
Все еще крайне мрачный, доктор Хэнс вышел из операционной, чтобы перекинуться парой слов со своим хорошим приятелем Джоном, как и он сам, превратившимся из школьного хулигана в первоклассного специалиста: он вошел в отделение под неумолкающие крики, плач и вой, лишь для того, чтобы обнаружить, что конец пришел не только его карьере, но и всей его клинике, как и его, судя по всему, личной свободе: врачи и медсестры бегали от одной постели к другой, спешно отключая визжавшие аппараты; во все стороны сновали каталки, накрытые с головой белыми простынями. Не успел Хэнс спросить, что произошло: первой мыслью был газ, которым доктор Менгеле травил своих пациентов, - как к нему подошел полицейский, и Хэнс понял с нескрываемым ужасом, что ему теперь никогда не отделаться от будущих сравнений с упомянутым уже не единожды в одном предложении с ним нацистским «ангелом смерти».
Отшатнувшись, доктор Хэнс поглядел в отчаянии в больничное окно: на украшенную яркими огнями часовню Святого Николаса, безуспешно гадая, кто именно из его сотрудников, имевших доступ к смертельно опасным препаратам, решил устроить к празднику эту чудовищную выходку, которая завтра же появится на первых полосах газет под злорадными заголовками, вроде: «Рождественская бойня доктора Хэнса!» И на каждом снимке рядом с грудою сваленных тел будет маячить крупным планом его растерянное лицо.
Полицейский тронул доктора Хэнса за плечо, возвратив его в сюрреалистичный ужас происходящего.
- Должен признаться, - сказал он, - я и в страшном сне не мог представить, что нам придется встретиться с вами снова при подобных обстоятельствах...
- Что здесь произошло? – спросил доктор Хэнс.
- Это мы и пытаемся выяснить...
Хэнс вспомнил: кажется, его звали Фред – мальчишка со свистящим дыханием, который сделался уже совсем взрослым, обзавелся пышной бородой и несколькими подбородками, которые она столь удачно скрывала.
В руках Фред вертел крошечное оригами. И доктор Хэнс вновь испытал первобытный ужас, испытанный им разве что в мрачном отделении дублинской хирургии.
Лошадь. Это была лошадь...
…
Луиза даже по прошествии многих лет так и не бросила своей давнишней мечты стать владелицей преуспевающего бизнеса – крайне глупой мечты, как показала практика: ее огромный долг, который позволил ей открыть свое – надо заметить – довольно крошечное дельце, так никуда и не собирался пропадать. Нет, слава Богу, он не разрастался подобно долгу Таммервиля перед частными банками, надававшими ему разнообразных кредитов сразу после того, как их маленький городок впервые обрел свою сперва федеральную, - ну а после, - и общемировую славу, когда стало известно, что у человека появляются весьма неплохие шансы дожить до старости, если он вдруг решает уехать подальше от цивилизации и поселиться в их скромном, оторванном от всего мира уголке.
В газетах, любивших громкие заголовки, это называли «феноменом Таммервиля». И, хотя все в точности знали, в чем он заключается, никто толком так и не смог объяснить его причину. Так что год за годом продолжали плодиться самые разнообразные теории: чего только стоили заметки местной знаменитости, кардиохирурга Освальда Хэнса – весьма эксцентричного, надо заметить, но крайне талантливого специалиста, здорово облегчившего – а, может, и вовсе спасшего в свое время, жизнь ее старшего брата.
Казалась, что статистика, будучи довольно равномерной во всей стране, швыряет логику в глухой пикет, когда дело касается их городка: местные власти даже не раз обвиняли в рисовании результатов. Однако ни одна из федеральных комиссий так и не смогла в итоге зафиксировать ни единого случая намеренных фальсификаций – редкие случайные ошибки рядовых сотрудников были не в счет: они, как известно, возникали везде.
Так что об их «Приюте Старости» - еще один устоявшийся газетный эпитет – одно время трубили везде и сразу. К ним разом хлынули толпы туристов, прежде не приближавшихся сильнее, чем на расстояние пушечного выстрела, и одно время казалось, что перспективы превратить их маленький городок в преуспевающий курортный рай, вовсе не были такими уж эфемерными. Поэтому местная мэрия, так и не найдя подходящего инвестора, вскоре взяла свой первый большой кредит на расширение гавани: чего-чего, а воды вокруг хватало с лихвой, - планируя вскоре найти для нового проекта частную компанию, которая занялась бы его обслуживанием.
За первым кредитом последовал второй: на разведение редких осетровых пород и продажу икры; третий – для реконструкции часовни, грозившей превратиться в местную туристическую Мекку; за ним последовали и четвертый, и пятый – заявлявшие о все более несбыточных мечтах. Так, например, они взяли в долг восемь миллионов долларов – баснословная сумма для их маленького городка – на постройку горнолыжного курорта, потому что, не смотря на всю славу, городу так и не удалось найти надежного инвестора, который пожелал бы взять на себя риски от вложений в Таммервиль собственных денег.
Вскоре, однако, оказалось, что все те отвратительные люди, твердившие бесконечно, что город испытывает лишь кратковременный туристический пик, и он закончится, как только все немного подустанут от их раструбленной газетами истории – эти люди оказались в итоге правы. К тому же, как обнаружилось, местные туристы, представлявшие из себя весьма специфическую группу, стремящуюся любой ценой продлить свое существование, вовсе не желали бросаться с головой в перспективу сломать себе таз на крутом горнолыжном спуске. Вот если бы, вместо того, чтобы выращивать осетровых в крытых бассейнах, мэрия начала бы водить к ним неторопливые экскурсии с перерывами на игру в лото и обеденный сон, вот тогда бы их городку, - сшибленному с ног лавиною собственных долгов и несущемуся, кувыркаясь, вниз по склону, - глядишь, и удалось бы наконец рассчитаться с кредиторами через десяток-другой лет.
Тау уж вышло, что лишь с несущественными изменениями и в гораздо меньшем масштабе, история Таммервиля удивительно точно повторяла судьбу и самой Луизы: ей было всего восемнадцать, когда она, наслушавшись воодушевленных речей, впервые воспылала страстной мечтой стать единоличной владелицей сети модных кафе, большинство напитков в которых грозились разорвать без жалости ветхие сосуды местной туристической элиты и стать надежным поставщиком безнадежных пациентов для знаменитого доктора Освальда Хэнса. Она, не думая, загребла так много денег, как только ей позволили банковские клерки, смотревшие на нее, как на ненормальную, когда Луиза, горячо жестикулируя, пыталась посвятить их во все тайные вехи своей великолепной бизнес-идеи. В то время она не особенно заботилась, как будет все эти деньги возвращать, наивно полагая – как убеждала ее здешняя администрация – что все проблемы решатся сами собой, когда их городок из довольно симпатичной мышки одним дуновением волшебной пачки купюр преобразится в породистого жеребца, тянущего за собой без всякого усилия золотую карету своих долгов.
Однако на деле же тащить ее пришлось все той же несчастной мыши, пусть уже и разукрашенной до безвкусия, как портовая продавщица собственных прелестей – тащить настойчиво, задыхаясь и едва не падая замертво, лишенной всякой перспективы когда-нибудь добраться благополучно до места назначения. Порою, стоя над пустой кассой, Луиза думала, не стоит ли и ей самой напялить на себя яркий макияж и откровенный наряд и отправиться к пристанищу рыболовных судов, завлекая в свои объятия приезжих любителей бинго и неспешных прогулок, пожертвовав, подобно матери Терезе, своим личным благополучием, чтобы вернуть в их сбившейся с пути городок ручейки налоговой прибыли выливающейся из него во имя оплаты растущих процентов в самых разных направлениях. Ее запутавшуюся личную жизнь, нырнувшую с недавних пор в глухой пикет трагического воздержания, это уж точно сделало бы гораздо проще.
Она как раз раздумывала о чем-то подобном, раскладывая по полкам рождественские игрушки, когда снаружи залаял лохматый рыжий кобель, которого Луиза порою подкармливала собственными завтраком, собственным обедом, и даже собственным ужином. В следующую секунду ее брат Фред, показался в дверях – засыпанный снегом, словно дворовой пес, проведший всю ночь в сугробе. Он стряхнул его, разумеется, лишь только переступив ее порог, ударил несколько раз друг о друга руками в меховых перчатках и потребовал свой очередной капучино – с двумя большими ложками сахара.
- Я сделаю тебе без, - ответила Луиза, принимаясь за работу. – Обзавелся новым другом? Диабет лечить пока не научились.
- Луиза, однажды я обижусь, позабыв, что мы – родственники, и твоя годовая выручка упадет сразу вдвое. А если я подобью перестать захаживать к тебе еще и мою жену, то, боюсь...
- Все идет далеко не так плохо, как ты думаешь, - Луиза указала на полки с рождественскими подарками и сувенирами, где среди маленьких фигурок маячил порядком распухший Рудольф. – Того пузатого оленя я собираюсь всучить втридорога и на вырученные средства открыть еще один магазинчик.
- Что будешь продавать?
- Бинго, подгузники и мазь от артрита.
- Хороший выбор. Но, боюсь, мистер Дарен тебя уже опередил. Он как раз недавно купил новый особняк.
- Ему придется объявить себя банкротом.
- Да?
- Когда я уговорю местных девочек оказывать нашим одиноким клиентам особого рода услуги – за дополнительную плату.
- Боюсь, что как подопечный местного шерифа, я не смогу долго закрывать на это глаза.
- Я буду готовить тебе бесплатный капучино каждую неделю.
- Можно, тогда в качестве будущей взятки я не заплачу за этот?
- Нет, - ответила Луиза. – Мне сегодня нужны хоть какие-то деньги, пусть даже я точно знаю, что они получены от продажи героина в церковной школе.
Было видно, как затрещали со скрипом ржавые шестеренки в голове Фреда, пытавшегося выдать достойный ответ. В конце концов, он усмехнулся, махнул рукой, признавая свое поражение, и сказал:
- То есть вот, чем, по-твоему, занимается полиция? А ведь когда-то ты и сама хотела пойти по стопам отца.
- Мне был восемь, и я думала, что он торгует наркотиками. Вскоре я узнала правду, так что все мои детские мечты рухнули...
- А насчет моего друга: я прочел в одном научном журнале, что это, - Фред хлопнул себя по животу, - защитная реакция организма на повышенный стресс. Его в последние дни хватает...
Луиза поняла, что ему снова не терпелось рассказать ей очередную из своих чернушных историй: при случае ее старший брат превращался в ведущего «Криминального бюро» и мог часами обсасывать каждое дело, с которым ему приходилось столкнуться – раскладывая все до таких несущественных для истории мелочей, что каждый слушатель, который в самом начале внимал ему с открытым ртом, терял в итоге любой интерес. Однако, слава Богу, перед тем как перейти к повествованию, он сказал:
- Я спешу, поэтому буду краток: утром в лесу нашли место, где происходили бандитские разборки. Зачем мы вообще нужны, когда они прекрасно стреляют друг друга? Так вот, похоже, что одного сильно ранили. Но пока все не растает, сказать точно, что произошло, никто не сможет. Он, судя по всему, вышел к мосту и свалился в реку: дыра во льду так и не замерзла. Мы вызвали спасателей, но едва ли они что-либо найдут: течение в реке слишком быстрое.
- Я слышала, наш гонщик разбился недавно.
- А? Да. Как его? Неважно. Я давно говорил, что рано или поздно это случится. Я хотел рассказать тебе о другом: вечером в клинике доктора Хэнса за один час умерло двадцать шесть человек.
- Какой ужас...
- Никто не знает, почему. Первые вскрытия ничего не показали: у Тони работы на неделю вперед. Большинство из них не было подключено к приборам, так что версию с отключением электричества мы отмели сразу. Я по-прежнему склоняюсь к тому, что они были отравлены: скорее всего, это сделал кто-то из персонала. Но мы не нашли никакой пропажи лекарств: может, яд был занесен снаружи одним из посетителей? И еще, - сказал Фред, - у каждого умершего в руке была фигурка.
- Фигурка?
- Бумажная лошадь.
- Думаешь, в Таммервиле завелся маньяк?
- Почему нет?
- В нашем городке?
- Будет еще один повод написать о нас в газетах: глядишь и туристы снова хлынут.
- К несчастью, люди редко ездят в места, где орудуют маньяки.
- В таком случае, придется поймать его быстро, чтобы тебе не пришлось объявлять о банкротстве. А пока будешь носить с собой это, - Фред достал из кармана куртки потертую кобуру и положил на стол перед Луизой. – Пользоваться умеешь, так что объяснять не буду.
- Ты знаешь, что у меня нет разрешения.
- Я уговорил местного шерифа закрыть глаза, пока не будут готовы документы. Он, кстати, спрашивал, как дела у его дочери. Может, она позвонит ему вечером и сама расскажет?
- Может быть.
Фред поглядел на нее, прищурившись.
- Хорошо, - сказала Луиза, слегка скривившись.
Похоже, вечером ей придется снова объяснять их молчаливому отцу, хрипящему в трубку, словно ищейка, вынюхивающая очередную следственную тайну, почему его обездоленная дочь по-прежнему тянет с женитьбой. Двадцать четыре в его воображении, должно быть, меняли цифры местами, превращая Луизу в никому не нужную старую деву.
- Носи пистолет все время с собой, - сказал Фред. – И еще! Не забудь про завтра: мы тебя ждем к четырем. Будут только близкие друзья. Тони не придет: как я уже сказал, у него работы на неделю вперед, - ее брат уже был в дверях. – Не вздумай снова на нас забить, иначе я забуду, что мы родственники...
Он всегда так говорил.
…
Том снова забыл, где он находился: ему казалось, что он пришел на праздник к своему кузену Билли, и его друзья на заднем дворе вновь заставили его лупить палкой несчастную ящерицу, пока она не перестала дергаться. Красный, усыпанный веснушками Фредди поднял ее отвалившийся хвост, все еще продолжавший извиваться, и сказал: «А сейчас я заставлю нигера его сожрать!»
Однако Том не хотел есть: он так и говорил медсестрам, но они все равно вталкивали в него, - ложка за ложкой, - горячий бульон, и Том, не в силах током проглотить, лишь давился им раз за разом.
Порою ему казалось, что он и вовсе сидит в своей гостиной у маленького телевизора, который они с Марией купили с его первой зарплаты на новой работе: утром Том развозил молоко по магазинам Таммервиля забивая коробками багажник служебного автомобиля, а после – возвращался в мясную лавку, где продолжал до вечера разделывать свежие туши: ему нравилась такая работа, и вскоре он уже знал с точностью, где искать самые лучшие куски. Его босс Фредди был одним из самых добрых людей, каких он когда-либо встречал, и ни разу на него не накричал, даже когда однажды Том оставил открытым морозильник, отлучившись к Марии, и из него вынесли шесть замороженных туш: две свиных и четыре коровьих. Фредди лишь пожал плечами и сказал: «Будем надеяться, что они успеют их съесть. Не люблю, когда животные гибнут за зря...» Старик даже заставил Тома взять домой обрезок с шеи, и Мария приготовила мясо в их новой духовке: никогда еще ни один кусок в своей жизни Том не проглатывал с таким трудом...
Но он просыпался – просыпался раз за разом, в растерянности оглядывая бледные стены и подолгу звал к себе Марию, чтобы она приготовила свиную вырезку, которую ему дал мистер Фредерик, чтобы Том ел ее дома, чувствуя себя неблагодарным идиотом. Порою он звал подолгу, пока медсестры не заходили в палату, требуя, чтобы он не мешал другим пациентам. Но Том никому не хотел мешать: он и не знал вовсе, что в их маленьком домике живет так много разных людей, но искренне надеялся, что они помогут ему покрасить гостиную, потому что Том не любил возиться с краской: ему больше нравилось возиться с ножами – длинными и тонкими, большими и тяжелыми – он точил их в начале каждой смены, и мистер Синер однажды порезал палец, просто приложив его к лезвию: он сказал тогда, что никогда еще не видел таких острых лезвий, и чтобы Том был с ними осторожен, потому единственная больница находится в другом конце Таммервиля.
«Самое нежное мясо находится всегда позади шеи и на ягодицах, - объяснял он совсем еще молодому парню, лежавшему на соседней койке. – Чтобы разделать тушу, ее нужно сперва хорошенько подморозить...»
Однажды он видел фильм, в котором выжившие в авиакатастрофе люди срезали мясо с задницы мертвого пилота, лежавшего в снегу, потому что он был виноват больше всех, - Фред так и сказал Марии, пока не понял, что у нее слишком синие волосы. У его молодой супруги они запачкались лишь с одной стороны, потому что она прислонилась ими к только что покрашенной стене.
Том больше ничего о ней не помнил: только ее синие волосы, пахнущие краской. Еще он вспоминал порою, что хочет уже наконец умереть. Он так и говорил медсестрам, но они все равно кормили его ложка за ложкой, хотя большая часть выливалась у него изо рта.
Посреди ночи Тому пришлось колотить в дверь миссис Руд, чтобы она позвонила в больницу, потому что он уже не мог бегать так быстро, как раньше. Том думал, что, если ее неприветливый муж его подстрелит, то некому будет помочь Марии, поэтому он орал: «Это Том! Не пугайтесь! Мне нужна ваша помощь!..»
Он так и сказал человеку в углу: «Лучше бы муж мистер Руд меня пристрелил! Тогда бы мне, по крайней мере, не пришлось возвращаться обратно».
Незнакомец пришел к нему, когда уже было совсем темно, хотя посетителей пускали только до пяти. Или семи? Может, их пускали и ночью, если они были высокими, как тот человек, и послушно снимали обувь.
«Где твои туфли? – спросил его Том. – Зимой нельзя без туфлей, потому что можно запросто обморозить ноги».
Мужчина ничего не ответил. Он вообще никогда не говорил – только смотрел безмолвно из другого конца палаты. Когда зажигался свет, казалось, он проходил человека насквозь – но только в тех местах, где не было одежды. Может, потому медсестры и не замечали его: когда Том спрашивал их об угрюмом незнакомце, ему говорили, чтобы он перестал выдумывать и постарался уснуть.
Однажды Том открыл глаза посреди ночи и увидел, что человек стоит у самой его постели:
- Почему ты хочешь умереть? – спросил он.
- Я не знаю, - ответил Том, внезапно заплакав. – Я забыл.
Может, потому что друзья Билла заставили его убить ящерицу?
- Не люблю, когда попусту страдают животные, - сказал Том.
Мужчина взял его дрожащую руку, сжал пальцы в кулак.
- Сегодня к тебе придут, - сказал он.
- Но, если я снова усну?
Человек улыбнулся краешками бледных губ.
- Это ничего.
После Том не мог вспомнить, как выглядел мужчина. Он разглядел лишь его странные глаза и босые белые ноги, припорошенные снегом.
Той ночью к нему и правда пришли: Том вспомнил наконец, как выглядела Мария.
...
По неясной причине Таммервиль не был отмечен на картах. Говорили, всему виной послужила нелепая случайность: когда Абель Буэлль создавал свою знаменитую карту Соединенных штатов, он забыл обозначить их маленький городок – не только его, разумеется. Но так уж случилось, что каждый последующий картограф непременно повторял его ошибку, и Таммервиль так никогда и не появился ни одном полотне, словно чья-то невнимательная рука навечно вычеркнула его из истории. Порою Бека гадала, сколько еще таких неприметных уголков затеряно среди равнин и холмов, огороженных ото всех лесами и озерами, горами и океанами.
Порою, она чувствовала, что ее саму, как и Таммервиль, попросту не замечают. Может, она и была чем-то подобным – неприметным, эксцентричным местечком, способным привлечь к себе внимание лишь не менее странноватой публики, безнадежно невидимая среди знаменитых мегаполисов, усыпанных высотными зданиями и станциями подземки – большими успешными городами, которые затмевали все ее достижения без всяких усилий одним своим существованием.
Не то, чтобы Бека хотела быть мегаполисом – как раз наоборот. Однако, как и местная мэрия, которая полагала, что, приложив достаточно усилий, она сможет наконец преобразить это забытое Богом место в нечто большее, Бека считала, что и сама сможет однажды преобразиться. Однако год шел за годом, и ничего не менялось, а только лишь становилось хуже, и уже смерившаяся со своей незаметностью Бека обнаруживала с неудовольствием, что налетевшие шторма опрокидывают рыбацкие лодки в ее порту, и грязевые оползни засыпают улочку за улочкой, вычеркивая ее навечно не просто с карты, но и из самой жизни, наполненной чередой неудач и разочарований, разбитых надежд и предательством людей, в которых прежде она не смела и сомневаться.
Тем вечером Бека долго просидела перед зеркалом, завивая в пышные кудри свои странноватые синие волосы. Она надела новое платье, ядовито зеленое, накрасила ногти не менее ядовитым цветом. Но больше всего времени у нее ушло на записку, к которой она не знала, как подступиться и которую раз за разом откладывала в стол, едва начертав в ней несколько слов.
«Дорогая Рита, - писала она, - я знаю, ты не поймешь...»
И сразу зачеркивала.
«Дорогая Рита, у меня не осталось никаких сил...»
«Дорогая Рита, я хочу попросить у тебя прощения...»
Но все было не то – все отдавало какой-то слащавой напыщенностью, притворяющейся, будто все хорошо, тогда как на самом деле хорошо ничего не было и едва ли когда-либо могло быть вообще. И, в конце концов, она написала: «Этот мир – как крикливая мамаша, которая стремится вырвать у тебя из рук все, что есть в тебе хорошего и за что ты так упорно цепляешься, не желая отдавать, лишь для того, чтобы разбить это без всякой надобности у тебя на глазах.
Жить трудно. Я устала. Не осталось никаких сил. Молодость осталась позади, как и ее беззаботные надежды, которым уже никогда не сбыться.
Ты побудешь у своей бабушки, пока тебя не заберет отец. Он – хороший человек и сумеет о тебе позаботиться. Извини, что пришлось солгать, но я не хочу, чтобы ты все это видела.
Надеюсь, тебе повезет больше, чем мне. Не горюй и постарайся не слишком долго на меня злиться. Будь сильной. Не позволяй никому принижать себя. Мне стыдно, что я не была той матерью, которую ты заслуживаешь. Знай, я тебя очень люблю. Постарайся меня простить, если сможешь...»
Бека прочла написанное несколько раз, положила аккуратно в ящик стола, выключила свет и заперла дверь. Она открыла платяной шкаф, где покачивались на металлической вешалке ее старые платья, некоторые из которых она так ни разу и не надела. Бека сорвала их всех, разом бросила под ноги, сняла очки и взяла со стола ремень, выбранный ранее – тонкий, но прочный, купленный еще в молодости в одном из сувенирных магазинов, открывавшихся тогда по всему Таммервилю: темную кожу рассекала древняя индейская символика – и, может быть, яркие символы и фигуры людей и лошадей рассказывали даже некую историю – впрочем, не слишком ясную, которую Бека так и не сумела никогда до конца понять.
Она привязала один конец ремня к металлической вешалке, поглядела несколько мгновений на покачивающуюся под ней петлю, подбежала снова к столу, едва не запутавшись ногами в вещах – вынула записку, безжалостно смяла и бросила к остальным неудачным рукописям, словно снежные комья белевшим на полу в полумраке комнаты.
Ее горло стиснуло рыданиями, но она задавила подступившие слезы и, пройдя босыми ногами по разбросанной по полу платьям, снова приблизилась к шкафу, решительно надела на шею петлю и уже приготовилась согнуть колени, когда раздался тихий шорох расправляемого комка бумаги.
Бека в испуге открыла глаза, но ничего не увидела без очков. Однако ей казалось, - она была почти уверена, - будто кто-то сидел на краю ее постели.
- Кто здесь? – спросила Бека, точно зная, что никого, кроме нее самой, в доме быть не могло.
Бледная тень повернула голову, одарила ее долгим взглядом, словно заметив впервые.
Это был человек. Мужчина. Его очертания на мгновение вырвало из мрака, когда фары проезжавшей мимо машины заглянули в окна ее спальни. Кажется, она не закрыла входную дверь на первом этаже: она была готова поклясться, что слышала, как несколькими мгновениями ранее заскрипели плохо смазанные петли.
«Кто вы? – спросила Бека. – Я... я вызову полицию».
Ручка двери ее спальни резко дернулась, заставив ее саму вздрогнуть от испуга.
«Мамочка! Мамочка, пожалуйста, не убивай себя!»
Мыли отчаянно гремели в ее голове: «Как она узнала?», «Что теперь делать?», «Может быть, она просто уйдет?»
Несколько мгновений Бека стояла в замешательстве, беспомощно глядя из угла в угол.
«Господи, что же я делаю?» - подумала она со стыдом, снимая с шеи ремень. Когда Бека отворила дверь, Рита бросилась к ней в слезах. Бека не знала, что сказать, и только гладила ее мягкие волосы.
- С кем ты разговаривала? – рыдала девочка.
- Ни с кем...
- Ты опять мне врешь...
- Нет, - сказала Бека, не в силах сама уже сдерживать слез.
Она и правда ни с нем не разговаривала: ей просто показалось – никого не было и быть не могло, но... ее записка – развернутая – лежала на ночном столике у изголовья кровати.
...
На гербе Таммервиля красовался одинокий олень, впавший в глубокую депрессии от осознания собственной заурядности, которую Луиза готова была готова помочь ему преодолеть, даже если бы ради его душевного исцеления пришлось бы нарисовать под ним престарелую олениху. Может, хоть это добавило бы символу их маленького городка толику столь необходимой ему оригинальности.
Луиза уже собиралась уходить, когда вспомнила, что хотела взять на завтрашний ужин того пузатого оленя, который так приглянулся Фреду: было между ними некое неуловимое сходство. Снаружи уже сделалось совсем темно, и в стеклянных витринах магазинов напротив плясали рождественские огни. Она включила и свои – довольно безвкусно развешенные гирлянды, - Луиза никогда не умела с ними возиться: с самого детства приготовлениями занимался ее брат, - и поняла в расступившейся темноте, что больше не одна: человек застыл на месте, словно олень, застигнутый внезапно яркими фарами несущегося по шоссе грузовика – с одной рукой в ее кассе. Луиза совсем не разглядела его лица.
«Он мог просто уйти», - думала она, лежа уже на полу. Было тяжело дышать: с улицы до нее доносились нестройные мотивы местного хора, собравшегося вечером перед зданием часовни:
«We wish you a merry Christmas
We wish you a merry Christmas
We wish you a merry Christmas and a happy new year
Good tidings we bring to you and your kin
We wish you a merry Christmas and a happy new year…»
Сначала Луиза еще надеялась, что они услышали хлопок. Однако песня продолжала литься строка за строкой, без всякой спешки. И Луиза вспомнила о Фреде, о его предостережении и о пистолете, который так и остался лежать в ее сумочке. Крови с каждой секундой становилось все больше, и она все явственнее ощущала, что, не взирая на ее слишком участившиеся вдохи, каждый из которых разрывал ее грудь изнутри, она все сильнее задыхалась.
Мужчина, который выстрелил в нее, стоял по-прежнему напротив входа, едва видимый: словно завороженный открывшейся его взору сценой. Только лишь проехавшая мимо машина выхватила на мгновение из темноты его неясный силуэт: он был высокий, в смехотворном синем свитере с оленями – Луиза никогда не понимала местную одержимость ими – с растрепанными волосами и взглядом человека, который совершенно не знает, что делать с собственной жизнью. В прежнее время она, может быть, даже мысленно пожалела его, но теперь Луиза думала лишь о том, что всего этого попросту не могло случиться: она, должно быть, уснула – она не может умереть так нелепо от руки человека в оленьем свитере, самого похожего на оленя, застигнутого безвременно посреди дороги жизни грузовиком свалившихся на него проблем.
В своих мыслях она кричала так громко, как только умела, взывая о помощи, однако из ее отяжелевшего горла раз за разом вырывался лишь влажный свист. Она подумала, что так и умрет на грязном полу собственного магазинчика, когда из подсобки, в которой в прежнее время с трудом умещалась пара швабр, вышел еще один человек – в еще более нелепом наряде, совершенно не соответствовавшем снежной погоде за окном. Сперва Луиза увидела лишь его посиневшие ноги и прошептала, едва не потеряв сознание от одного усилия: «Помоги!»
Мужчина опустил голову, поглядел на нее, как водитель смотрит на случайного пса, угодившего под колеса его машины – глазами, каких она прежде никогда не видела, словно вобравшими в себя лед, холод и смерть – совершенно беспристрастными глазами существа, которое выполняет свою работу, какой бы она ни была, совершенно не задумываясь ни на секунду о том, что оно, собственно, делает.
«Помоги!» - прошептала Луиза, ощущая во рту собственную горячую кровь.
Незнакомец сделал шаг, пройдя мимо нее, но она снова взмолилась: «Помоги мне!», - и он, помедлив, опустился на пол около ее головы.
Мужчина накрыл ее лицо своей ледяной ладонью. Она не смогла вдохнуть и испугалась, что это – конец, но лед вскоре отступил. Человек разжал пальцы, рассыпав с дюжину острых осколков, посыпавшихся на пол с металлических треском. Он снял рубашку, положил на ее грудь, сжав ее рану ее же рукой и прошептал: «Это все, что я могу сделать. Помочь себе можешь только ты сама...»
В него тоже стреляли. Не раз. Половина его спины была в черных кровоподтеках.
Ускользающий мир, и без того кружившийся вокруг нее в лихорадочном танце под нестройные мотивы рождественского хора, бросил ее в мрачную липкую темноту, из которой она слышала уходящий все дальше олений голос своего убийцы:
«Стой на месте! – кричал он и раз за разом щелкал курком, выдававшим бесконечную череду осечек. – Только не ты! Только не ты!!!»
Хлопнула дверь. Испуганно тявкнул пес. Пели люди.
«We wish you a merry Christmas
We wish you a merry Christmas
We wish you a merry Christmas and a happy new year...»
Последнее, что услышала Луиза – это визг тормозов, растерянные крики и глухой удар, подобный тому, с каким красный рождественский грузовик сбивает застигнутого врасплох оленя.
....
Ее бросало из одного липкого сна в другой: в одном ей казалось, что она умерла – и только прибор, отсчитывающий удары ее сердца, все еще сбивал ее с толку, пытаясь уверить, что это пока что не так. В другом ей снился человек с заплетающимся языком, который сбивчиво пытался объяснить по телефону в ее не приносившем никакой прибыли магазинчике, что проклятый пес выбежал на дорогу, и он ничего не мог поделать. Еще в одном она видела своего брата Фреда – только он больше не казался ей тощим нестройным юношей с большими красными руками и серьезной отдышкой – напротив, он был совершенно здоров и обзавелся уже бородой и животом, появившимися у него из ниоткуда. Может, это и было его рождественское желание? В таком случае, оно оказалось единственным на ее памяти, которое сбылось. Фред сидел в своем кресле. Фред в нем спал. И снова сидел. Неудивительно, что в итоге он так распух.
Но другой человек был худым. Он не спал. Никогда. И все время смотрел на нее своими холодными глазами, не отрываясь – из самого темного угла. Она хотела сказать Фреду, чтобы он прогнал незнакомца, нарочно пугавшего ее. Она хотела сказать медсестре, чтобы к ней не пускали никого, кроме ее семьи, но сон раз за разом набрасывался на нее, швыряя в водоворот мучительных видений, сменявших друг друга едва ли не каждое мгновение.
В одном из них Фреда не было, но были двое мужчин, которых она, может, и знала, но совершенно не помнила и не могла даже толком рассмотреть.
- Так он в итоге и вызвал скорую? – спрашивал один.
- Нет, старик был пьян в стельку, - отвечал другой. – Позвонил в прачечную: они думали, он над ними смеется. Ее он даже не заметил.
- Тогда кто?
- Как мне сказали, молодой мужчина.
- После того, как выстрелил?
Второй пожал плечами.
- Старик говорит, что половина двадцатидолларовой бумажки прилипла к стеклу его автомобиля – прямо над рулем. Пару дней назад он уже подвозил одного сумасшедшего, который расплатился с ним одной частью. Так что он не только отправил ублюдка на тот свет, но еще и получил за это двадцатку. Так он думает. Но у него с головой проблемы...
Однажды медсестра в фиолетовой форме разозлилась на ее брата за то, что он вырвал страницу из ее книги, которую она забыла на столе. Девушка не сказала ни слова, но Луиза видела, какой взгляд она бросила на слегка похрапывавшего Фреда.
В одну из особенно тяжелых ночей человек, не выходивший из палаты, подошел совсем близко к ее постели. Он взял руку Луизы и сказал:
- У меня для тебя кое-что есть...
- Не надо, - прошептала она.
- Почему?
- Мне страшно...
- Почему?
Луиза не смогла ответить. У нее из глаз катились слезы.
Человек положил в ее ладонь бумажную фигурку – белую собаку, усыпанную черными пятнами букв.
- Все, что я предлагаю, - сказал он, - это – утешение...
Луиза попросила, чтобы он этого не делал. Человек снова поглядел на нее, не отрывая взгляда, словно пытаясь ухватиться за нечто, ускользавшее от него. Помедлив, он убрал фигурку.
- Ладно, - сказал мужчина, улыбнувшись краешком бледных губ. – Подождем еще немного.
С тех пор он всегда был неподалеку – порою стоял совсем рядом, пока доктора сновали вокруг.
А потом он впервые ушел. Но Луиза снова увидела его, как только за окном стемнело и на нее вновь накатился жар. Мужчина улыбался ей, пока над ней мелькали люди, словно призраки, не дававшие ей покоя, дергавшие ее во все стороны. Она провела несколько мучительных ночей в другом месте, где на постелях лежали старые люди, которых то и дело клали на каталку и увозили, накрыв простыней. Иногда человек подходил к перепуганным лицам, склонялся и шептал им на ухо, и они начинали улыбаться. А потом Луиза снова вернулась в одиночную палату.
Мужчина навещал ее еще несколько недель, подолгу не появляясь, пока не пропал насовсем.
Когда голос вернулся к ней, она спросила Фреда, кем был тот человек со странными глазами.
Фред ответил, что ее накачивали наркотиками, которые она всегда мечтала попробовать, и ей не стоит удивляться, что ей мерещились всякие «странные люди». Но молчаливая медсестра с синими волосами, которая была всегда к ней добра, как раз ставила Луизе капельницу.
«Другие пациенты тоже видели его, - сказала она. Фред закатил глаза. – Иногда мне кажется, даже я успела его заметить, но только мельком...»