Сказки

Золотая курица

Жили дед с бабой. Жили бедно, дед корзины да лапти плел, туесы ладил. Поедут на ярмарку, продадут, тем и жили. А из живности — ледащий Савраска, да старая курица.
Раз собрались на ярмарку. Дед пошел коня запрягать, да бричку ладить, а бабка добро на продажу собирала. Бабка деду был угодлива, сама не доест, деду кусок подсунет. Вот и решила взять в дорогу курицу: путь-от долог, а курятинки захочется. Ловила-ловила курицу по двору, та будто аргамак скачет, в руки не дается.
Вот бабка из сил выбилась, да зовет деда: «Дед, а дед! Ты курятины желашь в дороге поисть?» Дед тут как тут: «Конечно, желам! Курятины это я с превеликим!» «Тогда лови ее окаянную! Я все ноги себе оббила.»
Дед-от старый солдат, два раза повторять не надобно. Побежал за курицей, что в атаку. Только та даром, что курица, на арапа не возьмешь. Бегал-бегал дед, да об оглоблю кутырнулся, упал, ногу контузил. Лежит, охает. Рядом Савраска стоял, овес жевал. Дед было ухватил за подпругу, поддержаться, а Савраска одернулся, да и наступил копытом на деда. Что ж за пропасть-то! Дед с испугу за телегу, зацепил мешок с просом, да мешок на деда и свалился. Лежит дед под мешком, ни охнуть, ни дохнуть.
Бабка из избы выскочила, видит — у деда кампузия, бежит спасать. Отвалила мешок, деда выпростала на свет божий, оглядела. Вроде живой, только помялся малость. Как тут ехать? «Да что ж ты у меня такой пропашший сегодня? — говорит, — как ехать-то нам?» «Ничаво, — отвечает дед, — на войне и хуже бывало! Турка бил, и тут восстану! Едем куда ни то!» «Ну гляди у меня, старый!» «Ты лучше, — говорит дед, — кваску мне отпиться принеси».
Пока бабка за квасом бегала, глядь — Савраски след простыл. Вышел за ворота, и на пригорке пасется. Пошла бабка Савраску ловить. Пока ловила  — уже и солнце высоко. Кой-как к полудню из ворот выехали.
Едут, торопясь, глядь — навстречу мужик верхами. Цыган, рубаха красная, чуб как вороново крыло, в ухе серьга золотая. «А что, — говорит цыган, — небось на ярмарку не поспеете. Вон, солнце высоко». «Может, и успеем, — говорит дед, — а тебе какая беда?» «Так у вас, гляжу, плетеный товар, а мне его и надобно» — говорит цыган. — Хорошую цену дам». Дед с бабкой переглянулись: а ну как и правду говорит цыган, сейчас на пустое место прибудем. Сторговались, по рукам ударили. Цыган мешки с добром на коня сважил, да и говорит: «Ай-вай, люди добрые, расплатиться бы надобно, да кошель в кибитке забыл. Вон, за пригорком кибитка. Мигом оборочусь». Сел на коня, и только его и видели.
Дед с бабкой погоревали, жаль добра, да ничего не попишешь. Решили ехать на ярмарку, остатки добра как ни то продать, купить ситца на рубахи, да муки на пропитание. Въехали на площадь, а ярмарка самом ажуре — народу пропасть, бабы семечки лузгают, детишки на каруселях вертятся, мужики богатые ходят, товар пощупывают. Хороша ярмарка! Дед тут как тут, слово за слово, часу не прошло, как весь товар разлетелся. Хоть какая да отрада. Пошел дед в посконный ряд, ситцу присмотреть, а навстречу ему человек. На вид, как будто чужеземец-арап, одежда не нашенская. Пригляделся дед, а лицом — цыган, тот, что давеча встретился, да товар смишурил. Дед к нему: ах ты такой-сякой цыган, я тебя узнал, пошли к судье! А чужеземец и говорит: «Я не цыган, а индус. А звание мое — почтенный доктор. Еду к цареву племяннику, лечить от рожи». Дед тут и опешил, чуть бес не попутал, хотел было честного человека к судье тащить. А тот и говорит: «Вижу у тебя болесть тайную. Ты ногу контузил надысь али нынче?» Дед ему: «Контузил, надысь». «Вот она, контузия эта, вглыбь пошла. Ежели не выпить отвар, все, каюк тебе случится». Тут и бабка подоспела, слышит, руками машет, не хочется, значит, деда хоронить. «Что за отвар? — говорит. «Отвар из пустынного мыша, что в персицкой земле живет. У меня один остался, цареву племяннику везу, — говорит доктор. «Давай его сюда, деньги возьми». «Не могу, царю обещал.» «Ну, как ни то, а дай мыша!» «Ладно, идем в кибитку».
Пришли в кибитку, доктор достал мыша, сделал отвар. Дед выпил, чует, кажись, и правда, полегчало. Отдал все до копейки. Вышел из кибитки, а доктора и след пропал. Ни кибитки ни коня, одно пустое место. Погоревали с бабкой, да ничего не попишешь. Надо домой ехать.
Выехали за город, полем едут, час, другой, тут — хвать! — колесо напополам. Что ж за пропасть? Запасу нет, как ехать? Тут как тут давешний цыган. «Что, — говорит, — беда? А вот у меня есть колесо. Меняю на бричку!» Дед взгоношился: «Как это — колесо на бричку?» «А вот так, — говорит цыган, — вы мне бричку, я вам колесо». «Да на кой нам колесо без брички?» «Ну, как знаете» — и ускакал. Дед совсем закручинился. Нога контуженная, пешим итти никакой возможности нет. Тут опять цыган. «А что, говорит, отдайте мне Савраску в обмен на колесо?» «Да на кой нам колесо без Савраски? «А ты сам в бричку впрягись, да поедешь». Рассмеялся цыган, и опять пропал. Бабка деда притешает: мол, не горюй, может кто путем поедет, да и нам подмога будет. А назло нет ни души, ни прохожего ни проезжего человека не приближается. Совсем скручинился дед, а тут опять цыган. «Вот вам, — говорит, — последнее слово. Вы мне бричку, я вам седло». « Да на кой нам седло?» «Так хоть один верхами доедет». Стали дед с бабкой промеж себя судиться. Дед и говорит: «Давай седло сторгуем. Ты поезжай, а я здесь останусь. Видно смерть моя пришла». А бабка ему: «Нет, ты поезжай, ты хромой, до дому доедешь, оклемаешься. А я пешки пойду. Не дойду, так значит так тому и быть. Лягу в поле». Так они колготились пока из сил не выбились, никто уступать не хочет.
А цыган глядел на них, а как надоело, слез с коня, оземь вдарился, да обернулся чертом. Бабка с дедом так и обмерли. А черт и говорит: «Это я вам с утра все путал да портил. Хотел рознь меж вами посеять. Чтобы, значит, поглядеть, как вы браниться, да проклинать друг дружку будете. Да от князя бесовского, значит, награда за то выйдет. Да только не вышло ничего: никакая беда вас не берет». Дед с бабкой рады, что живы остались. «Что желаете?» Бабка и говорит: «Ничего нам не надобно, ваше чертово величество. Только домой добраться, да дедову хворь вылечить». Черт крутнул ус, — «А курицу отдадите мне за то?». «Бери, только доставь ко двору». Черт подмигнул, да и пропал, будто и не было его.
Бабка с дедом глядь — стоят посередь свово двора. Бричка новая, краской крашена, Савраска гладкий да справный. А в бричке курица — золотая.

Степан-солдат

Жил Степан-солдат. Был он безногий, ноги на войне потерял. Как вернулся, с тех пор и сапожничал. Жена от него ушла, кому калека нужен. Так и жил один.
Как-то раз шли по деревне люди божьи, калики перехожие. Степан одного к себе на двор зазвал. Хотел на долю свою тяжкую пожалиться. «Как такое, — говорит, — можно? Господь попустил, что у одного ног нету, чем ходить? Как хлебушко добывать?» «Господь дал день, даст и пищу, — говорит странничек, — а до бога и без ног придешь». Куском хлеба поделился Степан, да ночевать оставил калику. А у того одежонка ветхая, а ногах и вовсе ничего нету. Степан собрал обрезки, да стачал ему поршеньки. «Возьми, — говорит, — добрый человек, коли ноги есть. Может, ходить легче будет». Прищурился странничек, вынул из котомки шило ржавое. «Возьми, — говорит, — шило. Что приколешь, то на месте будет, никто не сдвинет». С тем и ушел. «На кой мне, — думает Степан, — шило ржавое?» И бросил его под лавку.
Собрался Степан на рынок, в город, сапожного товару прикупить. С утра встал, водицей умылся, богу помолился. Едет на тележонке своей, батожками отпихивается. Прямо в сапожный ряд направляется, к товару приценяется. Денег три алтына с копейкою, а купить и того, и сего надобно. А промеж рядов ходит девка, купецкая дочка. Мужики кожьем да дратвой торгуют, а она доглядывает. Хороша девка: бровь соболиная, глядит весело, да все шутки пошучивает. Молода, а мужики со всем почтением: Ирина Власьевна. Степана так и повело. Слово за слово, перемигнулись, перешутились, не заметил, как полюбилась Ирина Власьевна Степану. Глаз оторвать не может.
Тут откуда ни возьмись — папаша ейный. Купец богатый, тороватый, пришел, значит, обход делать. Увидел Степана с дочкой, и давай хабалить: «Ты что это, безногий туто шастаешь? Никак на дочку позарился, зауголок! Смотри у меня, сейчас кликну дворню, мигом ухи оболтают. Ишь ты, лухмяга, чего удумал. А ну геть отсель, пока бока целы. К ней не такие жанихи приглядываются»...
А девка Степану мигнула, и говорит батюшке: «Вы, папаша, человек почтенной, а все же имейте уважение. Человек на царевой службе износился. Ноги ему бомбой оторвало, чай не по пьянке отмерз».
А папаша одно твердит: «Как хошь, а все одно. Вон отсель, и все тут».
«А ежели люб он мне?» — говорит девка. Тот так и опешил. Хотел было ее за косы, да в чулан, да народ собрался, глядит. А тут еще и мужичонка откуда-то пьяненькой вытаращился: «А что, говорит, Влас Иваныч, коли и вправду люб ей? Что тогда делать будешь?» Видит, Степан, насмехаются над ним, да покатил к выходу. А Влас Иваныч рассмеялся пуще прежнего, и говорит: «А коли люб он ей, да она ему люба, пускай ноги новые спроворит. Тогда отдам за него Ирину Власьевну». «Что, так-таки отдашь?, — не унимается мужичонка, — слово дай!». Купец стал на крыльцо, да на всю площадь и говорит: «Слово мое верное. Как ноги прирастут, так свадьбу и сыграем. Да еще в приданое тысячу рублей дам!». Смеется народ, а мужичонка из рогожи связал ноги, в лапти обул, и Степану несет: держи, служивый, приложи к гузну, Влас Иваныч и разжалобится. Только шафером возьми к себе на свадьбу. То-то веселье, то-то потеха! Смеется народ: потешил Влас Иваныч. А Степан осерчал. «Что же вы, — говорит, — люди добрые, глумитесь над калекою?  «Иди-иди, ослух — говорят, — тебя мы не знаем, а Влас Иваныч — человек почтительный. Может, ты прикидываешься. Поглазел на девку, и будет с тебя. На тебе пятак медью, выпей за здоровье наше и Влас Иваныча».
Покатил Степан куда глаза глядят. Зашел на постоялый двор. А мужичонка тут как тут. «У тебя, — говорит, — пятак есть, давай выпьем по чарочке». Выпили по чарочке. «Давай, — говорит мужичок, — в карты сыграем». «На что играть, — говорит Степан, — денег нет у меня, купил на все сапожного товару. А на товар не играю, он мне дорог». «А мы на другое сыграем, — говорит мужичок». «На что же?» «А на руки твои». «Как это — на руки?» «А вот так, — говорит мужичок, а сам уже колоду вынимает, — коли выиграешь ты — я тебе ноги дам. А проиграешь — руки заберу». «Да как же я без рук сапожничать буду? — говорит Степан, а сам думает, — пропадай головушка, коли ноги выиграю, побегу к Ирине Власьевне свататься, а коли проиграю, все одно без нее жизни нет». Сели играть, мужичонка — хвать! Мигом обставил Степана, тот мигнуть не успел. Только рот открыл Степан, как мужичонку засмеялся, да и пропал. А Степан сидит посередь своей избы, а рукава пустые.
Пошла у Степана жизня собачья — хоть вой. Соседи, слава богу, иной раз, придут, да покормят его, а то проползет на брюхе, сырой ботвы погрызет, да спать ляжет. Утопиться хотел от такой жизни, да до речки дойти надо , а нечем. Сидит, плачет. Догадался, что то сам черт был. А с чертом, известно, в карты не садись, нипочем не выиграешь.
Пришла баба соседская, утерла сопли Степану, да и говорит: « Ну и чего такой расквиленный, хныкало раззявил? Нету ног, так рот свободный. Хошь бы сказки сказывал, и то дело. Поди не пропадешь, там и накормит кто». Призадумался Степан, да так и сделал. Бабы на работы идут, детей малых несут ему, он их потешает, небылицы плетет, они рты разинут, слушают. Про Царя-батюшку, про солдатчину, про турецкую войну. А то про леших, да оборотней заведет небыличку, те боятся, а слушают, не уходят. Так и стали жить. Кто кусок хлеба сунет, а кто и так.
А мужичок опять тут как тут. «Давай, — говорит, — опять сыграем». «На что играть, — говорит Степан, — у меня боле нет ничего». «Как нет? А голова? На нее играй. Выиграешь — руки-ноги верну. Проиграешь — башку сниму». «Играем, — говорит Степан, — только детишек позову, — карты держать, да за тобой доглядывать». «Позови, отчего не позвать».
Покликал Степан детишек, сели играть. Черт играет борзо, а Степан не торопится, с детишками советуется. А самому сметливому, Фильке шепчет на ухо.
Обставил черт Степана. «Что же ты, — говорит, — вахлак, межуумок, не понял, с кем играешь? Разве можно у меня выиграть? Сейчас голову сниму». «Сними, — говорит Степан, — только пойдем на двор, детишки тут. «Ну, пойдем», — говорит черт, а сам с лавки встать не может. Филька его к лавке шилом приколол. Вертится черт, как уж на сковородке, а шила вынуть не может. Степан и говорит: «А ну, детишки, тащите сюда что ни есть тяжелого, кто дубье, кто дрючки, а кто хватай кочережки да ухваты. Вот вам господинчик, так честите его во все концы, рук не жалейте». Тут детишки накинулись на черта, и ну колотить его кто чем. Кто дубьем по бокам молотит, кто кочережками, а кто кипятком на самую макушку. Идет работа! «А теперь, крестите его, мазунчика, да с припеком!» Давай детишки крестить черта, да приговаривать такие слова, от каких кости затрещали, да заворочалось все у черта внутри. Чует черт — дух из него выходит. Взмолился: «Прости, Степушка, за жадность, отпусти душу на покаяние! Допекли детишки хуже чертова дедушки, скоро дух из меня вон!» «А что дашь?» «Что хочешь проси, вон уже дыхания отходят!» «Верни руки-ноги». Махнул черт — выросли руки-ноги лучше прежних. «Ну, будет, ребята, — говорит Степан, — поклянись же, что больше не сунешься». «Клянусь, — говорит черт, — чтоб мне провалиться!» «Ну, то-то же». Вынул, шило, черта как ветром сдуло. И шило пропало.
А Степан дал детям пряника, да первым делом помыл рубаху и портки. Да стачал сапоги на новые ноги — яловые. Побежал в город, на рынок, в сапожный ряд. Бежит, не бежит, как на крыльях летит. Издалека видит, Ирина Власьевна, ходит сама не своя. Степан на колени сел, рубаху выпростал, ноги закрыл, да к ней подползает. Та обмерла. «Степан Егорыч? Неужто ты? Все очи проглядела». «Неужто люб еще?» «Люб, — говорит, — бежим скорее». «Нет, — говорит Степан, — неча бечь, покличь папеньку». А папенька уже тут как тут. «Что, Степан Егорыч, добыл ноги, али как»? — а сам усмехается. И народ собрался, потешается. «Слово верное, Влас Иваныч»? «Слово верное, Степан Егорыч. С чем пожаловал? Ежели жалиться, али впустую толковать, то не взыщи: батогами сгоню». «Нет, Влас Иваныч, пришел свое взять». И на ноги встал. Народишко так и охнул. «Вот вам, Влас Иваныч, руки, ноги, да и голова теперича на месте. Исполни слово, выдай Ирину Власьевну за меня». Ирина Влсьевна на Степана не налюбуется: хорош, пригож, глядит соколом. Да и папаша пригляделся: парень из себя хорош, да и мастеровит. Навалились разом, да за свадебку. И я там был, и мед я пил. Кто выпил много — захмелел, а кто мало — пожалел.

Марья-нитошница

Жила бобылка Марья, нитки пряла. Прозывали ее Марья-нитошница, потому руки у ей были белые, да проворные, нитки тонкие да чистые. Цельный день рук не положит, то прядет, то в огороде, то за скотиной. Все управляется, да песни поет. А мужа у ей не было. Был, да на войне сгинул за Царя и Отечество, в Галиции. Прислали Марье пять мер муки, да два алтына медью: пробавляйся. Так и стала одна. Хотелось ей деток родить, да жила Марья тихоней, охотников до нее мало находилось.
Пошла в лес по грибы да заблудилась. Ходила, гукала, да только еще больше заплутала. Из сил выбилась, думает — уж хоть бы леший меня вывел, так я бы ему отслужила. Только подумала — глядь, идет сама Лешачиха прямо на нее. «Знаю твою беду. Не забоишься, — говорит, — отслужить мне? Выведу тебя, да еще и сверху дам». Та и говорит: «Пропадай, головушка! Пойду».
Шли, да пришли в дом к Лешачихе. А в дому грязь да разорение, полы ослизли, дети лешачихины немыты, некормлены, сидят, животами хворают. Лешачиха и говорит: «Справь все, как надобно. Спервоначалу дом убери», Марья подол подоткнула, и ну чистить, да горшки мыть, да белье стирать. Неделю мыла, грязи пять пудов вывезла.
Лешачиха пришла, дивуется. Дала Марье кусок хлеба с квасом, да часок полежать. «Не устала, голубушка?» «Нет, хозяюшка, мне то в радость». «Добро, — говорит, — теперь детей накорми. А едят они у меня раз в году, зато досыта» И ну метать дичь лесную: кабанов, косуль, да грибы-ягоды, да коренья сладкие. Марья только успевай поворачиваться — жарит, парит, да во рты мечет лешачихиным выкормышам. А лешанята едят, как в прорву: раз рукой загребет — быка глотает, другой раз — кадку похлебки хлебает. Наконец, науркались, спать легли. Лешачиха дивуется, да виду не подает. Дала Марье кусок хлеба, да две ложки хлебова, что лешанята не доели, да полежать часок. . «Не устала, голубушка?» «Нет, хозяюшка, мне и то в радость». «Добро, — говорит, — теперь самое легкое. Леший мой из дому запропал. Месяц как сгинул. Найди его да домой приведи» «Да как же я? — думает Марья, — чай лес большой, пропаду сама. Да тут уж все одно пропадать, пойду». Поршни насунула, котомку за плечо, пошла. А Лешачиха ей свистульку: коли заблудишься, свистни в нее.
Ходила день, ходила два, из сил выбилась. Глядь — заблудилась. Свисть в свистульку — зайчик. «Там, — говорит, — Лешего видели, в малиннике. Объелся малиной, животом хворает. Иди туда». Та в малинник — нет Лешего, малина цела стоит. Поела ягод, дальше пошла. Ходила еще два дни, из сил выбилась, заблудилась. Свисть в свистульку — волчок. «Там, — говорит, — Лешего видели, в орешнике. Орехов объелся, дрищет». Марья туда — нет Лешего, орех цел стоит. Поела орехов, дальше пошла, да совсем заблудилась. Сунулась за пазуху, а свистульку и потеряла. Села, плачет. Слышит— кажись, скулит кто-то. Пошла, видит — медвежонок малый игрался, да об пень лапу напорол. Взяла его, укачала. От юбки лоскут оторвала, лапу завязала. Тут медвежиха по лесу ломит, ищет малого. Хотела спервоначалу порвать девку, да передумала. «Идем, — говорит, выведу тебя в деревню». «Не надобно мне в деревню, Лешего ищу». «В болоте Леший, отведу тебя». Пришли к болоту, и верно, тут Леший. Сидит по ноздри в трясине, киснет, пузыри пускает.
Та к нему. Так, мол и так, велено воротить. Тот нейдет. «Не пойду, — говорит, — надоела мне моя Лешачиха. Тут, в болоте мавка живет, красивая, дородная. Давно ее приметил, с ней хочу жить. А моя дряхотина совсем обленилась: горшки не мыты дом не убран. Не хочу ее, залениху».
Марья подумала, да и говорит: «Да что ж ты, дурень этакой, удумал? Да она ж прознала про тебя с мавкой, оттого и обленилась. И сохнет оттого, где ж, говорит, мой разлюбый, только он свет мой ясной... Себя забыла, плачет»... Глядь — Леший как будто и призадумался. «А мавка не пара тебе, — говорит, — вон, хвостом вертнула да и пропала, а ты сидишь тут ждешь не знамо чего. Иди к милой, простит поди, да будете жить вдоволь». Леший тут и окстился. «Фу ты, — говорит, — бес попутал меня, старого. Верно, на кой мне эта заманиха. Пойду к жене да деткам».
Пришли, Леший с Лешачихой ну миловаться, радые. Лешачиха говорит Марье: «За то, что горю моему пособила, я тебе укажу. Иди в белую церковь. Там поп обедню служит, он тебе нужон». «Да как такое можно?, — говорит Марья, — чай у попа попадья есть, да детки. Нет, негоже чужой век заедать». Не успела сказать, как глядь — Леших нет, дома нет, а стоит она на околице своей деревни, в руках лукошко грибов полное.
Пришла домой, жить как прежде, нитки прясть. День за день, забот полон рот. А поп из головы нейдет. Хоть бы одним глазком взглянуть на него.
В день воскресный поутру встала, управилась, плат новый из сундука вынула. Пошла в церковь, точно, поп обедню служит. Отстояла обедню, поп как поп. Уже уходить — глядь, батюшки-светы! У попа из подрясника хвост торчит. Пригляделась — как будто копытца вместо сапог. Глаза потерла — и верно, сам черт обедню служит, и Писание читает, и кадит. «Да быть такого не может, — думает Марья». А тот будто приметил ее: то водой обрызжет, то хвостом примахнет. «Ну, погоди, — думает Марья». Дождала пока народ сойдет, юрк в ризницу. Взяла уголек из кадильной ниши, да хвоста и прижгла черту. Черт заверещал, да и оборотился как есть, чертом. «Ах ты, — говорит, — такая-рассякая! Не побоялась же самого черта!» «Да как же такое бывает, — говорит Марья, — что черт да в церкви обедню служит?». «Еще не то бывает, — смеется черт, — а то бывает, что и чертенята на клиросе поют». Тут чертенята как завизжат на все голоса, Марья чуть духу не лишилась. «Церковь эта оскоромленная, — говорит черт, — а поставлен я сюда самим Шатановичем, бригадиром чертячьим, за провинность, за какую не скажу. Обрыдло мне тут, сил нет. Помоги ослобониться, а я тебе отслужу».
«Да как же я черту помогу?, — думает Марья, — не пропасть бы за то». «Не пропадешь, — говорит черт, — добрая баба черта съесть, а дурная и хвостом подавится». «Ладно, — говорит Марья, — что делать надобно? «Надобно скоромь из церкви вывесть, очистить, значит. Там, в притворе гвоздь бесовский в притолоку вбит. Его вынуть надобно. Все и выдует». «Так я щипцы возьму да выну». «Нет, — говорит черт, — вынуть может только один человек на всем белом свете. Иван-скобарь зовут его, а где он, да жив ли, мне неведомо».
Пошла Марья к бабке Щипачихе. Той сто пять лет, на печи лежит, все видит. Жив, говорит, в городе он, там ищи.
Собрала котомку, пошла в город, спрашивает, где Иван-скобарь. Там, говорят, на площади. Пришла на площадь, а там дворец царский построили, и достраивают малую башенку. А в уголку на стуличке сидит сам Иван-скобарь. Сидит в белой рубахе, тростиночку покручивает, да все мастера к нему на поклон идут, как, мол, Иван Семёныч нам ту работу вернее спроворить? Иван им все толком рассказывает. Подошла Марья ближе да сердце и забилось. Иван собою хорош да пригож, речи ведёт как реченька течет.
Марья тотчас к нему. «Помоги, — говорит, — церковь есть, надо скоромь вывести». Иван и говорит: «Как я пойду? Я слепой». «Я тебя отведу, и назад приведу. Хошь на руках понесу, только пойдем». «Хорошо, — говорит Иван, — дай неделю сроку, надо башенку закончить, слово дал. Живи тут пока». Стала Марья жить с Иваном, ни на шаг не отойдет, с ложки кормит, как за дитем ходит. А в работе все слушает, да приглядывает. Где какой мастер несдобрует, али гвоздок криво вобьет, тотчас доглядит, да Ивану перескажет. За то и мастера ее зауважали, за острый глаз да сметливость.
Достроили башенку, все чисто вымели, а тут и Царь-Государь с Государыней да пуховыми царевнами пожаловали. Царь работу принял, дал расчет. А Ивану сверх того хвальную грамоту да кошель серебра.
Пошли Иван с Марьей в деревню. Пришли в церковь, а там совсем тошно стало: дух тяжкий, копоть на стенах, темно, как в запечке. Чертенята распоясались, волю почуяли. Иван щипцы взял, да гвоздь из притолоки вынул. Гвоздь оземь упал, да рассыпался мелкими самоцветами. Марья самоцветы в платочек собрала, да спрятала. Только вынул гвоздь — как ветром подуло, разом вымело и чертенят, и тяжкий дух. Стало в церкви светло, чисто, и свежею хвоей запахло.
Пришли на двор к Марье. Иван и говорит ей: «К душе ты мне, Марья. А все негоже тебе идти за калеку, пойду от тебя». А она ему: «Пусть и калека, а люб ты мне, давай разом жить». Стали жить. Иван мастерит, она нитки прядет. Кормит его с ложки, от себя не отпускает, все любуется на него. А все Иван будто сам не свой, сторонится Марью, будто виноватый.
Раз сморило Ивана, уснул. А Марья всплакнула над ним: жалистно его стало. Да и деток родить хочется. Тут черт возник: забыла, небось? «Нет, не забыла». «Тогда давай-ко дело спроворим. Бери сажи печной, да слезами своими смочи». Та хвать, все сделала. Черт взял кашицу, повозил себе под мышками, дунул, плюнул, отдал ей. «Вот, — говорит, — смажь ему глаза, да спать ложись, увидишь, что будет. А меня лихом не поминай». И пропал. Марья намазала ему глаза, да спать легла.
Утром проснулась затемно, за водой пошла, а Иван тут как тут стоит, глазами хлопает. «Ты ли, Марьюшка?» «Я, милой». «Глазами не нагляжусь на тебя, спал я будто досель». «Спал, милой, а теперь проснулся».
Прозрел Иван, стали они жить да поживать, детишек  много нажили.