Подростки середины семидесятых

   Прелестное время. Время ломающегося голоса и бурного развития желез. Одни железы производили нужные гормоны, другие – яд, ехидство и антитела к окружающей дряни. Представьте себе шуточку – за рупь купить в книжном магазине плакатище с фотографией полководца Брежнева в серебристо-сером парадном и с орденом Победы, принести в школу, и на глазах у онемевшей учительницы, молча  приколотить его к стене - в кабинете физики. Между Ньютоном и Фарадеем.

   Или – во время еженедельной политинформации, с каменной рожей, упоминая того же маршала, всегда начинать с – сегодня дорогой товарищ Леонид Ильич Бре… и блаблабла, а потом, по памяти, размеренно выдавать все его титулы и регалии, вплоть до наградного кортика от какого-то латиноса. Правда, сложно было нашим педагогам? Правда. Время такое было. Непростое – и для них тоже.

   В начале девятого класса на уроках страшное подавленное «бугага» вызывала не какая-нибудь муть, а Швейк – книга сама по себе, и наши вариации на тему классических иллюстраций Йозефа Лады. Четверо в классе более-менее рисовали, и творили в связи с эти черт-те что. Полный разврат духа, орал наш директор Чебаника, когда ему стукнули о творчестве художников из бэ-класса. Вместо здрассте, мы имели привычку говорить - знаете ли вы, что такое клейстер? Клейстер – это клей. Характеризуя что-нибудь нехорошее, говорили – дас ист катцендрек, херр оберст. Или, объясняя что-нибудь классной руководительнице, ухитрялись залепить как аргумент – для вящей приманки господ офицеров. Она, бедная, ничего не понимает, а сволочи вокруг, точно знающие, откуда эта паскудная цитата, не могут дышать от смеха.

   Мы были жадными. Правда, понимали, что все лучшее уже придумано до нас. Но – мы не обижались. Нам хватало. Carpe diem. Июнь. Полдень. Пекло. Я гурманствую, нашел обалденный острейший квас, и сделал огромную кастрюлю окрошки. Литров этак десять. К ней прикупил свежий калач, и слегка подрумянил много молодой картошки. Картофелинки – величиной с пятак, просто амброзия в Аркадии или аркадия в Амброзии, не важно! Сижу, жду моего приятеля Сашку Озерова. Мы приглашены на вечер при свечах, где будут дамы, джин (не пробовали, говорят – одеколон, что уже любопытно) и че-то там из «Пинк Флойд». Он является, у меня взыграло, щас похвастаюсь, говорю ему – времени полно, давай вкусненького съедим, он – не вопрос… Мы часа два сидели за столом, стонали, мычали, хлюпали, пробовали разные сочетания ледяной окрошки, калача, густо присоленной картошечки. В углу тихо бубнил магнитофон с ранними битловскими концертами. И, что характерно, не мешал. Отвалились, сидим осоловевшие, в животе холодно. Сашка смотрит на меня просветленным взглядом, и говорит историческое – а на фига нам это суаре? Пошли они все… В другой раз… У меня тут кое-что родилось…

   У нас была игра. Были уверены, что это мы одни такие извращенцы. Чем втайне гордились. Словом, комбинация прочитанного с серятиной периода расцвета застоя, плюс желание мистифицировать приводили к -. См. ниже.

   У Озерова был бзик. Меня тянуло в общечеловеческую классику, а он дико увлекался Россией – от Петра и позже. Чем попало. Жуткая мешанина – ментики, этишкеты, подъесаулы, Барклай: я не немец, я - шотландец, сапоги бутылками, расстегаи, кавалергардское грассирование, матросики в пулеметных лентах, коллективный автор Павел Мохов, просю  отведать, чем Б-г наклал… Поэтому Озеров обожал взять, и слепить импровизацию на литературную тему а-ля рюсс. А я вставлял три копейки.  Если получалось удачно, мы очень веселились. Итак – то, что помню, фрагменты:

   …отставной поручик Кексгольмского полка Александр Евгеньич Озеров был молод, горяч, но бесконечно ленив. Проведя три года в полку, он укрепился в неизбывном отвращении к запаху ружейного масла, ваксе для ботфортов, вахтпарадам, и ушел в отставку легко. Этим утром он просыпался в своем имении, на смятых простынях тонкого льна, на огромном диване, над которым висели палаши, ятаганы, малайские крисы, французские «кинжалы милосердия». Поручик был неравнодушен к оружию, и старался даже в дворянском собрании появляться хоть и в партикулярном платье, но со шпажонкой, что было совершенно противу не только устава, но и местных обычаев. Впрочем, соседи знали его как доброго малого, из которого со временем непременно получится отменный помещик, рачительный хозяин, хлебосол, отец семейства.
   «Андрон! Андро-он!» «Доброго здоровья, батюшка барин,» - распахнув дверь спальни, произнес старый слуга в ливрее, держа в руках серебряный поднос.  Поручик с хрустом потянулся, сорвал с левого уса папильотку, и, зевая, сел на постели. «Лед еще в погребе есть, а, Андрон?» «А как же, батюшка Александр Евгеньич, гляньте, графинчик-то запотел, » «Да? Ну ладно, смотри у меня. Завтракать не буду. Купаться буду.» «Как пожелаете,» - произнес старик, наливая водку в граненую рюмку и пододвигая к молодому барину блюдо с земляникой. Опрокинув рюмку по-гвардейски, одним махом, Александр зачерпнул суповой ложкой ягоды, и с наслаждением принялся жевать…

   И тому подобный винегрет. Нам нравилось.