Переход

Глава 1.
Это был уже третий продуктовый магазин за сегодняшнее утро.
В первом не работали холодильники после ночной грозы. Поэтому, рядом с опустевшими витринами, склонившись, как подбитые в бою боксеры, громоздились мутные пластиковые мешки, плотно упакованные всем, что раньше лежало на полках, а теперь ожидало перемещения на помойку.
В другом пакетики с серым мясным фаршем по цене, превышающей прежнюю на столько же, на сколько уменьшился вес упаковки, увядали за запотевшими стеклами шкафов. Покупатели то и дело доставали их, и тут же водружали на место. 
Зато в третьем, демократично-бюджетном супермаркете, куда многочисленными семьями с детьми и колясками любят приходить не успевшие разбогатеть граждане, предлагались дешевые сезонные овощи, скидки на соки в двухлитровых коробках, распродажа оливкового масла, плюс то, плюс сё… Вспомнилось недалекое прошлое. Надо брать про-запас, времена-то какие!
Невыносимо тяжелая сумка оттягивала руки. Августовское солнце нагло светило в лицо. То и дело шуршали колеса мчавшихся велосипедов, как всегда неожиданно и пугающе близко обгоняющих из-за спины. Манил остановиться и поставить сумку промытый дождями асфальт. В некотором смысле мне повезло, что вчера был дождь, поскольку эта дорожка как раз ведет к парку, куда толпами прогуливают собачники многочисленных своих питомцев.

Всю прошлую жизнь мне приходилось таскать что-то тяжелое: ведра с картошкой в отстающем колхозе, куда всех студентов посылали бесплатно работать на уборке урожая; громадные чемоданы, переезжая с квартиры на квартиру, от старухи с тараканами к старухе за занавеской, и с вонючими запахами тряпок на кухне; сыночка на руках, убегая от войны в Абхазии …
Я перемещала тяжести, меняя их суть, воплощая в память, в личный опыт, в познание.
Тяжести становились то неподъемным чемоданом, то ведром картошки, то маленьким сыночком, которого несу на руках, убегая от войны, то воспоминанием о ненужном человеке, или наоборот, о не случившимся, о мечте. Изменяясь, тяжесть становится памятью, и каждому самому решать: будет ли эта память тяжелым грузом, или ценным приобретением.
Недавно, из поездки в Словению я привезла единственно что - небольшую вазочку, для горстки орешков, например. Ее изготовили на плантации оливковых деревьев, и так гладко отшлифовали бока, что, взяв в руки, почувствовала гармонию округлости и совершенство формы, и не смогла с ней расстаться. Стоила вазочка 10 евро. Но на обратном пути меня, как трескучую погремушку, мотали итальянские старые поезда, в которых не открывались двери. В результате опоздала на самолет, и пришлось заплатить не только внушительную сумму за ночлег и дополнительные авиабилеты, но и изрядно понервничать. Так что теперь эта вазочка красуется на кухонном столе, и представляет лично для меня антикварную ценность, судя по цене, которую пришлось заплатить в той поездке. Для других, возможно, это просто ширпотреб.
Или вот эта синяя болоньевая сумка. Сейчас поставлю ее на асфальт, и тяжесть (вес) исчезнет на время.
Но та тяжесть, что в душе, в сознании, она не уходит. Она болит. И избавится от нее можно, только высказав кому-то. Близкому другу, например.
Я когда-то высказала священнику. Священник был добрым и участливым, сказал: «Не бойся!»
Я боялась. Со мной это случилось впервые. Раньше никогда и никому не исповедовалась.
А он утешал: «Ты можешь сказать мне все, я для тебя здесь и сейчас».
И я отпустила из себя горе-горькое, опустошалась, обессилила.
А он выслушал, и принял на сердце, заполнился мим страданием, и стал на какое-то время мной, полюбил меня.
Весы Вселенной, однако, не качнулись, они остались стоять с одной чашкой высоко вверху, а другая тянула вниз. Теперь он страдал моим страданием, и причащался к этому новому для него чувству. Холодные стены костела не спасали от душевного жара.
И он звонил по ночам, издалека, и полу-пел, полу-бормотал на ласковом своем польском языке о любви, и полу-плакал не слезами, а словами… Сквозь время и расстояние слышала я его боль, которая была моей. Все кончилось так, как и должно было кончится. Оборвалось. Но не сразу, и еще вспыхивали ночами искры его слов, и звонил телефон, и надрывалась душа. А потом утихло, смолкло. Зарубцевалось временем.
Вот теперь я тащу эту сумку, этот опыт. И все это целиком мое. Вспомнив, помысли, а что помыслил – все твое, - говорил Мераб ( Мамардашвили).

Казалось, тяжесть сумки увеличивается с каждым шагом, и сама она расширяется в объеме. Остановилась передохнуть как раз напротив детского садика.
Слева на траве, пригнувшись, сидела девушка, печально наблюдающая за лежащей напротив большой черной собакой. Они молча смотрели друг на друга.

А справа, за невысокой металлической сеткой играли на лужайке дети в ярко красных жилетиках, определяющих их принадлежность детскому саду. Два кудрявых темноволосых мальчика лет четырех от роду, подбежали к забору.
- Хей! (Привет! шв.) – бодро обратился ко мне один из них.
- Привет! – умилилась я.
Мальчик замахнулся, и с силой швырнул через доходивший ему до подбородка забор обломок короткой, остро заточенной палки.
Палка неуклюже шлепнулась к моим ногам. Я невольно оглядела свою цветастую блузку, и вопросительно повернулась к мальчику.
- Я тебя убью! – крикнул он. – Быстро! Иди отсюда!
В воздухе качнулось что-то недоброе, невидимое, но ощутимое уже, рассеивающееся пеленой страха и тоски.
Я механически подняла сумку, и медленно поплелась прочь.
Девушка с собакой поднялись, и, как по команде, пошли мне навстречу.
- Хей до! (Пока! шв.) – недовольно бросил мне в спину мальчик.
Захотелось вдруг вернуться, сказать ему что-нибудь хорошее, может быть спросить, как зовут, познакомиться, изменить его агрессию на добрые чувства. Но тут же отказалась от этой мысли. Он же ребенок! Не понимает, повторяет чьи-то слова. Наверно, ему приходилось слышать что-то подобное от взрослых, там, откуда он приехал, может быть там война. Не мог же он в мультфильмах такого насмотреться.
Слово витает в воздухе, трансформируя детское сознание. Жестокость воплощается в месть, нож в руках школьника, удар в чью-то жизнь … Далеко, в моем советском детстве остался в стихах тот «маленький мальчик, который нашел пулемет…»
«Поле битвы – сердца людей», - говорил Достоевский. Правда, он это по другому поводу сказал, но разве мог он представить такое. А теперь и о нем тут вряд ли кто-то представление имеет, после дружного запрета всего русского, включая культуру.
Переход.
Осталось лишь дождаться зеленого света, перейти дорогу, а там уже и дома!


Глава 2.
Анна сидела на траве, рядом с пешеходным переходом, как раз напротив детского садика, где в песочнице копошились дети в красных жилетах, похожие на божьих коровок. Ее любимица - большая черная собака, лежала рядом, положив на лапы скуластую морду, и грустно смотрела вдаль влажными черными глазами.
Чувство стыда и жалости комом подкатили к горлу. За все восемь лет совместного их сосуществования, она никогда не оставляла собаку одну надолго. Собака была ее единственным и самым верным другом, понимала без слов. Порой Анне казалось, что они разговаривают, просто глядя в глаза. В такие моменты обхватывала она крупное, пахнущее чем-то тяжелым, но таким родным тело собаки, и крепко - накрепко прижимала к себе, пока собака ни начинала взвизгивать, как щенок, и рычать, как зверь одновременно.
А сегодня целый день такая трудная тишина между ними.
Анна не знала про Чехова. Антон Павлович, разумеется, про нее и вовсе знать не мог. Но, будучи великим писателем, он понимал о жизни так много, что вместе с другими мудрыми мыслями, сформулировал в своих Записных книжках и эту: «Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой!» Ах, как это верно! И связывает их с Анной.
Анна видела перед собой полоску асфальта, серую и неровную. Такую же, как цвет моря перед грозой, когда они с Андерсом сидели на палубе в раскладных креслах, и пили кислое шампанское из пластмассовых бокалов на высоких ножках. Познакомились они вчера днем, на так называемой практике для скорейшего трудоустройства безработных. Их группу привели в небольшую частную хлебопекарню, хозяин которой долгое время тоже был безработным, а теперь, окончив курсы владельцев малых предприятий, открыл свое дело. Понятно, почему сюда привели! Рассказывал с упоением какую радость доставляет занятие любимым делом, а потом предложил желающим самим попробовать испечь хлеб.
Анна подошла к столу.
- Ты раньше пекла хлеб дома? – моложавый блондин в застиранной и помятой оранжевой тенниске без пуговицы на застежке, улыбаясь смотрел на нее сверху вниз. Он был явно на голову выше.
- Нет, - вежливо улыбнулась Анна, - а ты?
- Я тоже! Но хочу попробовать! Будет интересно!
- Точно!
Он встал рядом. Отсутствие пуговицы говорило само за себя.
У Андерса оказалась старая неуклюжая американская машина, на которой они и поехали после практики к нему на яхту, да там и остались ночевать. А утром пили шампанское на палубе, и смотрели на серое море. День выдался мрачным, близилась гроза, словно предчувствие развивающихся событий.
- Эту яхту я купил довольно дешево, давно уже. Она хоть и небольшая, но удобная. Мы с отцом все починили, отделали, лаком покрыли, теперь в десять раз дороже стоит!
Потомственный плотник. Почему он оказался без работы? Смутная какая-то история. Но, как есть, так и есть. Он как раз продал второй велосипед, у него их два было. Зачем ему два? Тоже вопрос. На вырученные деньги теперь кутили. По дороге купили в супермаркете готовый порционный рис с овощами, и колесо толстой в розовой пластиковой кожуре колбасы, Андерс съел почти половину колбасного круга, остальное выбросил в мусорный бак, вместе с остатками риса,
- Никогда не оставляю еду, отравиться можно!
Анна колбасу не ела. Она уже много лет вегетарианствовала из любви к животным.
Невольно посмотрела на собаку.
Конечно, виновата. Но ведь 37 лет! А друга так и нет рядом. Раньше хоть на работе отвлекалась. Анна была секретарем медсестры. Там часто попадались интересные люди, с которыми можно было поговорить хотя бы, и не только о здоровье. После того, как медсестра на пенсию вышла, пришлось уволиться. Наступило унылое время безработицы, гнетущее одиночество, и лишь любимая собака разделяла ее тоску.
Зачем она только согласилась посмотреть эту яхту! Все там в порядке с этой яхтой, стоит себе и стоит на причале, качается потихоньку. Деревянные ступени вниз, в каюту. Широкая кровать для двоих. Все у Андерса для двоих приготовлено почему-то. В тесном отсеке для умывания и то есть вторая полочка, для кого? Уверял, что жил один, мечтая найти «вторую половинку». Завел страницу на сайте знакомств, и активно писал письма разным женщинам, предлагая им встретиться, узнать друг друга получше.
Самой подходящей оказалась Света из Украины. Андерс достал из секретера, вмонтированного в боковую стенку несколько фотографий, сделанных прошлым летом.
- Я потом только понял, почему она захотела в Париже со мной встретиться. Представляешь, приходилось часами ждать около магазинов, пока она там насмотрится! При этом, всегда опаздывала на встречу, а я ждал, как дурак, не зная, уходить, или нет, а может она меня просто бросила, и уехала уже… Вообще-то, она очень хорошая девушка. Не знаю, почему у нас ничего не вышло…
И, хотя он уверял, что все кончено, но на яхте, вместо привычного шведского бился на ветру желто-голубой флажок. «В знак солидарности!» - пояснил Андерс, встряхнув тонкими длинными пальцами высоко поднятой руки. Но Анну не обманешь. Не даром же она много лет с людьми работала. В секретере из книг имелись только английские словари, а среди фотографий исправленный черновик письма на английском, помеченный вчерашним числом. Андерс писал Свете, что он хороший человек, и просил передать привет родителям. Анна постаралась не придавать значения этому письму. Мало ли что… Но послание уже существовало внутри нее всеми своими корявыми буквами, и постепенно трансформировалось в надоедливое нытье под ложечкой.
А еще этот бинокль, в который он наблюдал не за чайками в море, а за людьми на соседней яхте.
 - Хочешь посмотреть? – и протянул мощный двусторонний бинокль.
 - Вот тут подкрути, чтобы лучше видно было!
Анна смотрела, как незнакомые люди непривычно близко, (это же эффект бинокля!), входят и выходят, берут какие-то предметы, смеются, целуются…
 - Иногда можно видеть, как они из душа выходят!
Андерс противненько хихикнул, словно по камешкам ледяная водичка побежала.
Вот что одиночество с людьми делает!
Анна потом подумала, что вообще-то это гадко, но увлекательно все-таки: наблюдать чью-то жизнь, подглядывать.
Они до ночи пили виски, и хохотали из-за всякой ерунды, просто было весело и здорово, особенно томным казалось ожидание сладостного «неизбежного», - с замиранием в сердце Анна представляла себе, как это случиться. Случилось все весьма просто, как-то само собой, и повторялось почти всю ночь. А утром, когда она умывалась, Андерс вытащил на палубу их постель, и стал трясти ее за бортом.
Это послужило поводом для первой ссоры. Она не понимала, зачем это делать. А он удивлялся: «Для чистоты и гигиены!»
Какая-то ерунда получалась. Вроде бы она была против чистоты и гигиены. Но ведь все совсем не так!
И теперь вот эта тяжесть на сердце, и любимая собака грустит.
Не стоило так поступать с ней, и вообще… глупое приключение…
Но что же делать?
Двое мальчиков в красных жилетах подбежали к забору.
Один из них вдруг бросил в остановившуюся передохнуть женщину обломок серой толстой палки. Собака насторожилась, вскочила с места, явно учуяв цель. Анна поднялась, и послушно пошла за ней, туда, где упала палка. Собака подхватила палку зубами, и взглянула на Анну. Анна улыбнулась. Ей был знаком этот взгляд. Теперь можно вздохнуть спокойно. «Мир?! Я больше так не буду!», - мысленно пообещала она собаке, «Пойдем?!»
Собака привычно трусила рядом, преодолев возникшее, было, разногласие.
Узкая дорожка знакомого асфальта упиралась в пешеходный переход.
На светофоре они остановились.
И, когда загорелся зеленый свет, и машины, резко затормозив, встали, пропуская пешеходов, - собака, Анна, и женщина с синей сумкой перешли дорогу.