Критические тезисы об этике Гельвеция

Клод Адриан Гельвеций — один из представителей французского материализма. Наиболее известен разработкой утилитарной этики, явно близкой гедонизму, которая изложена в произведении «De l'esprit»(«Об уме»). Сия этика уже при жизни философа активно критиковалась как философами (в первую очередь Вольтером и Дидро), так и теологами, и часто использовалась последними как иллюстрация для дискредитации материализма.

Я сам долгое время пренебрегал этическим учением Гельвеция, при чем главной причиной пренебрежения была именно что гедонисткая основа. Но, внимательнее наблюдая поведение людей, я нашел, что, каким бы не было несовершенным это учение, оно, благодаря своей простоте, является более практичным, чем любое иное этическое учение, о котором я хоть слышал. Как человек дела, я, в связи с этим, принял решение взять его на вооружение, предварительно рассмотрев его в деталях.

Начать следует с того, что Гельвецию явно нехватает основательности Кондильяка и щепетильной наблюдательности Кабаниса. Нет у Гельвеция исключительной аккуратности, с которой Кондильяк обосновывает утверждение за утверждением, нет у него научной настойчивости, подразумевающей установление не только причинно-следственных связей, но и их внутреннего механизма. Гельвеций только ставит вопрос и отвечает на него обобщением фактов, представляющих из себя разнородные случаи из жизни — метод, которая дает не столько новые знания, сколько новые названия уже известному. Там, где Кондильяк доказывает, Гельвеций лишь убеждает. Но, насколько фундаментален и систематичен Кондильяк, настолько же Гельвеций богат на указания для ведения практической жизни.

Гельвеций определяет ум как чувствительность и память. Таким образом, для Гельвеция ум — это только содержание интеллекта; в этом смысле он не проявляет внимания отношению между отдельными знаниями, которые содержатся в уме. Он не учитывает способность суждения, способность к самостоятельному мышлению, ту способность, благодаря которой человек может извлекать из нескольких фактов новые выводы! С таким определением совершенно естественно, что он — по-видимому, единственный из всех французских материалистов - пришел к ложному выводу о природном равенстве умственных способностей. Даже Гоббс, заявлявший о природном равенстве людей, делал оговорку, что это равенство состоит в том, что обычно недостатки одних духовных или телесных способностей индивидуального человека компенсированы достоинствами других его способностей.

Что, по Гельвецию, приводит ум в движение? В движение его приводят страсти — желания, стремления. Утверждение, с которым, наверно, невозможно спорить. Но невозможно спорить не потому, что это подтверждается фактами, а просто потому, что Гельвеций не дает страстям строгое определение, что позволяет назвать страстью любую причину, которая привела ум в движение. Между тем, физиология показывает, что изменение состояния внутренних органов, в первую очередь органов желудочно-кишечного тракта и сердечно-сосудистой системы, оказывает огромное влияние на направление мыслей и воли, что в патологических случаях проявляется в виде внешне беспричинных приступах страха или гнева, которые настолько же мучительно не устранить усилием воли, насколько волей не устранить боль, причиняемую кровоточащей раной. При отсутствии иных воздействий такой больной нередко будет скрести окружающие предметы ногтями или ругаться с окружающими. Если подобные стимулы назвать страстями, то этим мы приравняем их к тщеславию, гордости, влюбленности и многим другим понятиям, которые принято называть страстями и которые имеют с патологическими расстройстами мало общего, что сделает понятие страсти совершенно бесполезным для теоретических — да и практических, пожалуй, тоже — суждений.

Тогда высказываие, что без страстей человек уходит в бездействие и лень, становится тавтологией. Если бы Гельвеций разделял образ мышления Кондильяка, он бы разложил страсти на составляющие. Кондильяк показал, что, в сущности, все наши чувства в непосредственном восприятии представляют из себя ничто иное, как сумму многих элементарных ощущений. Так, когда я испытываю страх, я чувствую одновременно следующее:

1. Размягчение мышц конечностей, более отчетливое сознание их расположения (за счет ослабления других ощущений)

2. Легкая боль в двенадцатиперстой кишке

3. Движения дыхательных мышцы

Помимо этих, так сказать, «мгновенных» ощущений, возникают ощущения, обнаруживаемые во времени. Наиболее очевидное из них то, что у меня меняется порядок возникающих в голове образов (представлений) — попросту говоря, меняется направление мышления; а именно мои ассоциации идей сосредоточены вокруг того, чему опыт или воображение приписывает причину страха и того, что способно эту причину устранить, либо, если случай патологический, как вышеописанный, у меня мысль о любом предмете окружена мыслями, как себя обезопасить. Помимо памяти, схожим образом заиграет воображение, которое Гельвеций рассматривает лишь как инструмент ума.

Понятия рефлекса и инстинкта были известны еще Декарту, поэтому я вполне имею право упрекнуть Гельвеция за то, что он к ним не обратился. Если мы проанализируем деятельность живой материи то обнаружим, конечно же, раздражимость. Когда нечто воздействует на живую ткань, она отвечает на это раздражением. Особенностью сложных существ и человека в их числе является то, что помимо подлинно внешних раздражителей существуют еще и внутренние раздражители — изменения во внутренних органах тела. Средоточием нервов высших животных является головной мозг, именно сюда в конце концов попадает большинство нервных раздражений.

В мозгу раздражители дают представление. Одним из представлений можно назвать осознание потребности. А что такое потребность? Я утверждаю, что это агрегат из (неприятного) раздражения и осознания того, как его устранить. Так, потребность пищи обнаруживается в виде тактильных ощущений в желудке, повышенного внимания к пище и идей о том, как можно принять пищу. Голод является ярким примером внутреннего раздражителя, и высшие животные отличаются от простейших тем, что у них голод сопровождается активной деятельностью по поиску пищи. В этом смысле потребность является более сложным явлением, чем рефлекс. Отступая немного в сторону, я вынужден признать, что неспособен обозначить чёткое отличие потребности от инстинкта. Во всяком случае, понятно, что человека без потребностей невозможно назвать живым в полном смысле. Наиболее живой образ такого человека — совершенный идиот, имеющий лишь примитивные рефлексы.

У человека можно насчитать много потребностей, из-за этого они прямо просятся к тому, чтобы выяснить отношения между ними. Еще стоики учили, что деятельность живого существа направлена на самосохранение. На этом основании они разделили потребности на полезные, которые способствуют самосохранению, и вредные, которые этому препятствуют. Последние потребности они и назвали страстями. В целом, с точки зрения стоиков, характерная черта страстей: бесцельность. Страсти не имеют заметной связи с остальными потребностями, а потому их удовлетворение не дает положительного влияния на дальнейшую жизнедеятельность.

Гельвеций настаивает на том, что цель человеческой деятельности — удовольствие, которое он фактически отождествляет с счастьем. Действительно, большинство людей движимы стремлением к удовольствию и избеганием страдания, но мне нисколько не может нравиться тот факт, что Гельвеций не указывает на неправильность такого отношения к жизни — неправильность, которая многое говорит о человеческой роде. Порочность гедонизма в том, что он подменяет субъективным ощущением — которое, как известно, обманчиво — действительное состояние тела. Судить полезность деятельности по удовольствию, которое оно приносит — это все равно, что отождествлять показания градусника с температурой тела. Другой порочностью гедонизма является то, что до сих пор толком не определено, что есть удовольствие, а ведь это позволяет придать понятию удовольствия практически любой желаемый смысл. На практике чаще всего называют удовольствием самый предпочтительный способ устранить (неприятный) раздражитель.

Несомненно, верным является наблюдение Гельвеция, что объединяются в сообщества люди схожих умов и интересов. Но при этом легко поспорить с утверждением, что люди ценят лишь то, что соответствует их уму. В жизни постоянно встречаются люди, которые не разбираются в каком-нибудь предмете, из-за чего уважают его. Так, постоянно встречаются люди, которые уважают философию, но делают это не из-за сознания её пользы, а из-за того, что их запугивает созданная вокруг неё аура величия, которую они не могут убедительно разрушить. Люди же в философии разбирающиеся нередко испытывают к ней глубокое презрение, которое я сам не осуждаю, поскольку сознаю, что под именем философии очень часто встречается пустая болтовня, пустота которой скрывается за высокопарными выражениями.

Заявление Гельвеция, что умным мы необходимо считаем лишь такого человека, ум которого либо схож с нашим, либо является подмножеством нашего, не вызывает доверия. Конечно, регулярно приходится встречать человеческие существа, которые по крайней мере внешне уверены в правильности своего склада мышления. Но я заметил, что все такие люди, которых я встречал, были либо далеки от практики, от приобретения единственного источника здравого смысла — опыта, либо психически неустойчивыми. Отсюда я пришел к выводу, что в правильности своего склада мысли и неправильности иных складов уверены только бездельники и психически больные. Errare humanum est – человеку свойственно ошибаться. Человек практичный как никто лучше знает это, а потому время от времени сомневается во всем, включая верность своего собственного мышления.

И обратно, обыкновенно те люди, которые имеют схожие сферы деятельности и равные успехи в ней, испытывают один к другому конкурентные чувства, вызванное расхождениями в их понимании фундаментальных вопросов своего ремесла. Кажется, между такими людьми зажигается костер инстинкта конкуренции, инстинкта, который порождает соревновательный дух и в уместных проявлениях является мотивом к совершенствованию, а в неуместных становится причиной бессмысленной вражды. Стоит заметить, что обыкновенно такое бывает лишь тогда, когда в сфере интересов невозможно распределить ресурсы между всеми участниками.

Утверждение Гельвеция, что справедливым люди называют то, что соответствует их интересам, оказало, при всей его простоте, на меня сильное влияние. Ранее я, следуя за стоиками, понимал под справедливостью лишь то, что соответствует природе, природным законам. Но такое определение является чрезвычайно непрактичным, ведь с этой точки зрения для того, чтобы в полной мере быть справедливым, нужно достичь невозможного — обозреть всю вселенную. Гельвеций же раскрыл мне глаза, показав, что реально справедливость — понятие относительное, и каждое общество имеет свое понимание справедливости, которое является не более, чем выражением суммы интересов членов общества. Но если потребности и интересы сообразовывать в согласии с природой, то и понимание справедливости будет сообразовываться в согласии с природой.

Это замечательное наблюдение Гельвеция показывает наивность либо лживость глубокомысленных рассуждений тех глобальных моралистов, которые пытаются осудить либо оправдать некие общественно-политические действия с точки зрения справедливости. Там, где возникает конфликт интересов, его прервать можно только если показать, что он противоречит интересам обеих сторон. Наверно, этот факт неприятен всякому возвышенному уму, и уж тем более неприятен уму плоскому, но он является истиной, и я не могу даже вообразить ничего более достоверного в этом вопросе.

Значит, всяким человеком, по Гельвецию, в его деятельности движет корыстный интерес, который в конечном счете выражается в получении удовольствия и избегании страдания. Возникновение общественных отношений в этом понимании является продолжением теории общественного договора. Общественные отношения возникают только вследствие существования интересов людей, а именно когда возникает осознание необходимости сотрудничество с другими людьми для того, чтобы более эффективно удовлетворить своим интересам. При продолжении рассуждения в том же направлении, дружба становится формой сотрудничества; можно сказать, что дружба — это форма отношения «ты мне — я тебе», примечательная тем, что имеет куда больший запас доверия к другому. Запас доверия выражается в том, что мы имеем основания ожидать, что в случае, если дадим своему партнеру в дружеской связи ценную вещь или окажем ему услугу, он надолго запомнит это и когда-нибудь обязательно оплатит. Пожалуй, такой взгляд на дружбу выглядит вполне убедительно. Но хотелось бы заметить, что у многих людей существует инстинктивная потребность в наличии друзей — но я бы хотел заранее оговориться, что сам такой потребности не имею, а потому могу судить о ней превратно. О том, можно ли считать такую потребность корыстной, я выясню далее.

В том, что человеком как общественным существом движет корыстный интерес, можно убеждаться каждый день. Для этого достаточно даже посмотреть на те разногласия, которые существуют в науках. Так, в физике и химии разногласия между людьми возникают в редких случаях, а когда они возникают, более убедительной причиной их возникновения видится либо привычка, либо искреннее стремление к истине, чем корыстный интерес. Это легко объяснить тем, что физика и химия изучают фундаментальные законы природы, в необходимости которых более или менее уверен каждый человек, а потому эти науки не противоречат общественным интересам людей, поскольку их результаты могут прямо или косвенно с пользой применяться практически каждым. Идя выше по ступеням организации материи, ближе к человеческим формациям, мы открываем взору биологию, физиологию. Здесь уже возникает коллизия интересов людей. Так, физиология по меньшей мере со времен Декарта из века в век доказывает нам, что каждое движение живого тела, каждое действие человека является необходимым следствием воздействий, испытываемых органами тела, а способы воздействий находятся в полном согласии с физическими и химическими законами. Многие люди находят этот взгляд чрезвычайно неприятным, ведь из него следует, что в действительности человек не может быть свободным в своих действиях, он никогда не может свободно выбирать, всякое его действие есть сумма из воздействий, испытанных в прошлом и испытываемых в настоящем, одним словом, для них этот взгляд противоречит возможности самого допускания свободы. На самом деле этот взгляд указывает верное понимание свободы, а именно, свобода — это отсутствие препятствий для возможного действия. Беспристрастный анализ показывает целостность и логичность этого взгляда, но интересы людей не могут с этим согласиться, поэтому он по преимуществу является достоянием натуралистов. Поднимаясь выше, мы оказываемся среди бесчисленных социологических, политологических, исторических и иных школ, имеющих своим предметом человеческое общество и его законы. Здесь столкновения интересов людей достигает наибольшего накала. Больше нигде, как здесь, истина не подвергается такому искажению и загораживанию ложью, больше нигде понятие справедливости не получает такой вольной трактовки, только здесь самые противные природе вещи могут называть правильными и хорошими. А всё потому, что существование этих бесчисленных школ является следствием существования групп с разными интересами, которые не могут поделить меж собой ограниченные ресурсы.

Я показал, что корыстный интерес движет человеком как общественным существом, здесь находясь в согласии с Гельвецием. Но Гельвеций явно злоупотребляет взглядом на человека как на общественное существо, для него любое действие человека выполняется в окружении общества. Может, все-таки связь, возникающая между людьми, бывает подобна связи, возникающей между магнием и гидроксидом-ионом (извиняюсь за употребление понятий, которые были во времена Гельвеция неизвестны!)? Если действия человека — это следствие воздействующих на него причин, то насколько мы вправе говорить, что двигатель человеческих действий заключен в самом человеке? Разве это не значит, что интерес может изменяться под воздействием окружения? Когда люди объединяются в общество, они начинают подвергаться взаимному влиянию. Не значит ли это, что тогда воздействующие на людей идеи становятся общим достоянием, которое нельзя отнести ни к одному отдельному члену общества, а лишь как идеи самого общества? Эти идеи непрерывно видоизменяются, проходя через многие умы, подвергаясь многим влияниям.

Ранее я показал, как понимаю потребность. Как я указал, раздражимость есть способность отвечать на внешние и внутренние изменения. Если рассматривать человека как движимого внешними раздражителями, то он в отношении с внешними предметами подобен мотыльку, гоняемому ветром. Рассматривать его как движимого лишь внутренними воздействиями попросту невозможно, ведь внутренние изменения являются следствием изменением внешних, а способы, которыми совершаются эти изменения, заложены тем, от кого родился человек, какую пищу он ест, каким воздухом дышит, какие знания усваивает. Отсюда следует, что действия человека в конечном счете зависят не от него, ведь человек — это лишь маленькое звено в огромной, безграничной схеме Природы, все его действия в будущем заложены настоящим и прошлым. Но все-таки я уже упоминал, что есть такие потребности, которые не имеют связи с остальными потребностями, удовлетворение которых подобно топтанию на месте. Пожалуй, того, кто движим этими страстишками можно назвать эгоистом, ведь его деятельность не имеет заметной роли в схемах Природы, его деятельность, влияет, в основном, на него самого. Если считать, что любое удовлетворение потребности — это удовлетворение своего корыстного интереса, то зачем вообще нужно понятие корыстности!? Ведь тогда бескорыстным является только идиот, не имеющий никаких потребностей. Таким образом, я утверждаю, что человек всегда движим личными потребностями, но тогда, когда эти потребности имеют заметное место в схемах Природы, эти потребности не являются в полном смысле корыстными.

Но рассмотрим еще раз суждения Гельвеция о справедливости, интересе, общественном уважении. Усвоив эти истины о том, как люди судят чужие заслуги, ученик природы поймет, чего стоит человеческое уважение и человеческое презрение; он будет искать правду и истину не в умах людей, а в природе и практике.

Переходя к концу этого небольшого сочинения, укажу, что немало слов у Гельвеция о гениальности. Они не только неверны, а, пожалуй, прямо противоположны истине. Еще тогда Вольтер писал Дени Дидро:

«Все гениальные произведения, созданы инстинктивно. Философы целого мира вместе не могли бы написать Армиды Кино или басни "Мор зверей", которую Лафонтен диктовал, даже не зная хорошенько, что из нее выйдет. Корнель написал трагедию "Гораций" так же инстинктивно, как птица вьет гнездо».

Спустя более чем 100 лет появится замечательное исследование Чезаре Ломброзо под названием «Гениальность и помешательство», в котором доказывается, что часто гениальность — следствие болезни.

Для Гельвеция же гений движим... гордостью. Мне кажется, это лишь демонстрирует, что сам Гельвеций был довольно пошлым человеком и весьма зависел от чужого мнения. Вероятно, это верно, когда гений демонстрирует свои достижения обществу, но не получается поверить, что гордость движет гением в его непосредственной деятельности. Едва ли Кепплер, умерший в нищете, был движим гордостью, когда рассчитывал движение небесных тел; скорее наоборот, он трепетал перед небесными гигантами, и этот трепет вызывал у него презрение к мелочным человеческим интересам. В целом, есть основания считать, что гении в своей деятельности движимы своеобразными экстатическими и меланхолическими припадками, и деятельность гениев направлена именно на избавление от сопряженных с ними страданий, а вовсе не на получение удовольствия.

Чрезвычайно поверхностным является утверждение Гельвеция, что гений не может быть универсальным. Кардано занимался медициной, математикой и теологией. Декарт свободно занимался физикой, физиологией, математикой, метафизикой. Живший после Гельвеция Ампер занимался математикой, физикой, химией, метафизикой, музыкой. Но довольно, примеры можно продолжать бесконечно. И объяснимо это тем фактом, что гении мыслят скачками, а скачки, как известно, утомляют нервную систему, из-за чего приходится переключиться на такую деятельность, которая требует работы других отделов мозга, в противном случае неизбежно развивается неврастения.

Приняв во внимание все эти фундаментальные соображения, можно извлечь очень много пользы из сочинений Гельвеция. Несомненно, что Гельвеций очень хорошо чувствовал, чего желают люди, он отлично показал, какие предрассудки движут ими в обществе, но сам вышел не слишком далеко за пределы общественного мнения, что тоже может быть полезным, поскольку на его примере это мнение можно изучать как явление. Гельвеций отлично показал, что люди постоянно принимают желаемое за действительное и обыкновенно мало ценят истину, видя в ней лишь средство для удовлетворения личных интересов. Он показал цену честности и самоотверженности — и цена эта весьма небольшая. Его сочинения полны советов, как можно пользоваться этим для упрочнения своего общественного положения. Гельвеций является далеко не идеальным, но определенно незаменимым учителем для ведения общественной жизни.