Третий побег 12 глава Организаторы

12. Организаторы
Вопреки всем лагерным принципам выживания нас затянули просветительские посиделки с парижанами. Тегеранская встреча лидеров Большой тройки проходила с 28 ноября по 1 декабря 1943 года… Русские, американцы, англичане в итоге порешили вместе разгромить Германию. Поскольку в нашем работящем бараке всякой твари было далеко не по паре, а гораздо больше разновидностей, то мы наслушались обо всех участниках весьма нелестные и противоречивые отзывы, что, мол, меряются у кого руки длиннее да позагробастее.
– Как воевать – так русские, а как Европу делить, так сразу все задружились, вот увидите, – воскликнул писарь.
С некоторых пор он ставил наблюдателя в предбаннике, после вечерней дележки и рассылки организаторов по другим баракам. Причем оскорбленный «бош» говорил на русском. Да и зачем карты раскрывать, вряд ли они боялись, что мы, слушатели, побежим сами докладывать, но ведь не каждый способен выдержать живодерню в гестапо, если попадешься с железной большой банкой повидла.
Мы проходили лесозащитные полосы от железной и вдоль шоссейной дорог и весь перелесок – ровный квадрат посадок молодых елок, уже перекопали своими схронами.
Нацистская пропаганда неукоснительно уверяла в победе новейшего немецкого оружия… Как по нам, так ясно было, что на людей, в общем, наплевать было всем. Свой-чужой – все одинаково могли попасть в топку войны. Оно ведь как, если тебя порвет осколками на части, уже без разницы будет, чья эта бомба и зачем ее кидали – с какими благими целями…
Слабые надежды идеалистов на некую скорую и разумную капитуляцию Германии не оправдались, этот вариант даже не обсуждался в Тегеране, насколько я понял. Так и нечего нам голову морочить несбыточными мечтами…
Битва за Берлин стала еще ожесточеннее, массированные налеты с каждым днем страшнее, доклады англичан о победах трещали назойливо, легко преодолевая глушилки.
В нашем лагере, по сути – рабочем отряде, были значительные подвижки, в освободившиеся бараки запустили галичан, добровольно перекинувшихся к немцам, из числа недовольных присоединением Западной Украины в 1939 году к СССР. Появился русский сектор в самом дальнем конце лагеря, его обнесли дополнительными тремя рядами колючей проволоки. Но и культурные охранники из немцев-студентов стали меняться чаще, всех гнали на фронт. Английские и американские военнопленные жили в соседнем секторе за двумя рядами колючей проволоки. Выглядели они весьма прилично, в собственной чистой форме со всеми цацками и нашивками, играли в своей зоне в футбол, от Красного Креста им доставлялись посылки, впрочем, наши парижане тоже не бедствовали.
Мы же стали организаторами, как я понял для других, видимо, уже выжатых пленных. Их стали пригонять на уборку железнодорожных путей возле товарной станции. В драных грязных шинельках, синюшные, на грани безумия от истощения, они пытались погреть руки у костра, охраняли их западенцы, следили за ними и за нами. Из какого-то филиала Бухенвальда выдернули этих военнопленных. Пайка лагерного хлеба из отрубей с опилками и жидкой баланды была нам знакома не по рассказам, значит, для таких мы потрошили медвагон, а наш писарь занимался распределением между бараками. Всё-таки от человека всегда зависит спасение другого или его гибель.
Как бы ни пересобачились между собой месье Гишен и «бош», но делу это не мешало. Всё текло своим чередом, только более рискованно для нас. Казалось, так было всегда – монотонная усталость, определенный порядок взаимодействия, страх, переродившийся в крайнюю осторожность и запредельную внимательность.
Мы давно уже обзавелись инструментом вскрывать замки и закрывать раздвижные двери. Случилось так, что нацелились на товарный вагон, что формировали днем в состав к вечерней отправке. И не успели подойти к составу перед поворотным кругом, как между путями нам навстречу вышел наш мастер и как ни в чём не бывало начал ставить задачи, хотя время его рабочее, да и наше вышло. При этом он, подходя, сделал жест рукой, словно что-то прятал за спину. Мы стояли, как обычно, склонив голову, внимательно слушая, что надо еще сделать, кивали, что всё понятно, а он не унимался и по третьему кругу начал объяснять, придерживая Михася за пуговицу форменной куртки, оборачивался и вновь указывал рукой на отстойник тринадцатого пути. Чёрт, мы же там уже всё это расставили, башмаки тоже на месте. Еще немного и в лагерь лучше не ходить, уже стемнело… Но тут из депо вышел патруль, прям солдаты с автоматами, не с винтовками.
Матка боска!
Наше счастье, что наш занудный мастер нас притормозил. Он перекинулся о погоде с фрицами, пока те проверили наши документы, затем менторским тоном и довольно громко повторил, что еще надо сделать и куда пойти ночевать. Патруль, подсвечивая фонариком под вагонами, совершал круговой обход. Вряд ли они будут прочесывать между всеми путями, но мастер оглянулся на нас, вновь изобразив кистью руки, что стырил – прячь лучше.
Я почему-то вспомнил порку от деда, что попадаться нельзя, раз взялся воровать… Конечно, наш немец вовсе не похож был на деда, но старых людей объединяла мудрость, они еще жили человеческими ценностями, военной молодостью Первой мировой, на своей шкуре помнили, как всё это складывалось из междоусобных разборок правых-виноватых в революциях. И тут были свои красные и белые, и самими участниками складывались легенды об ударе ножом в спину... Коммуняк, борцов за национальную независимость – тех же поляков в Силезии, социал-демократов в Германии давили фрайкоры из фронтовиков, и важным пугалом для всех стала красная чума России.
Хотели мы или нет, но историю и географию мы познавали из первых уст самих бойцов, коих тут в лагере собралось со всего свету, и у каждого своя боль – своя правота, непримиримость, обида… И только цель одна – выжить, у кого на что надежда, а у наших парижан – на организаторов, то бишь добытчиков.
А что мы? Мы не росли, не сравнить с двухметровыми дядьками, да и усишки у нас еще не пробивались, только стали жилистыми, что ли… Семижильными. В потоке конвейера смертей, мучительных, голодных безумных, расстрельных приходилось оставаться безучастным свидетелем – не радоваться, что сам жив, не переживать о гибнущих, ибо на всех слёз не хватит. В непреходящем ужасе мы с неудовольствием отвлекались на разборки моментов истории. Парижане могли себе позволить, мы нет. Их похвалы, сколько людей спас добытый стрептоцид или  банка повидла, нас не радовали. Внутри глубоко сидела уверенность, что подобного вообще не должно было случиться, могло не быть, если бы не вечные споры-раздоры тех, кто дорвался до власти. Чего этим сукам не хватало?
С жиру бесились, как говаривал мой дед, в историю на веки хотели вплыть на реках людской крови. Будет ли время, когда человеку жить мешать не станут… Вряд ли настанет день такой… Где те вечера на завалинке, когда старцы деревенские растолковывали бабам Ветхую книгу?.. Жизнь была впроголодь, но это была жизнь, неказистая, но мирная…
А пока ночь сегодня на станции, то скорее упасть и отключиться. Если бы не работа, то в голодном ожидании пайки лагерной сойти с ума гораздо проще. Вся еда в лагере это баланда с капустой, брюквой. Неудивительно, что на скудном пайке эрзац хлеба люди опухали от голода, заболевали дизентерией, тут сколько не тащи, рискуя быть расстрелянным или повешенным, а голодного человека не оторвешь от земли, если он там ищет корешки съеденной травы…
Тем удивительней, что вместо жалости к ним злобы хватало с избытком, едва попадала капля власти с палкой надзирателям. Раз не расстреляли ни свои, ни немцы, так можно изгаляться над беспомощными. А ведь все в одном лагере, кто раньше, кто позже попался в мясорубку, только и всего. И сколько сволочного проявляется в человеке, хотя человеческого в хохле было больше, чем в этих западенцах, по сути наших соседях за рекой.
Галичан нам следовало опасаться, мало ли ненароком знакомцы окажутся, хотя область, конечно, большая, да и по возрасту вряд ли они могли запомнить мелюзгу, а на родном языке мы уже не говорили давно. В основном требовался беглый немецкий с польским акцентом, понимали французов, чехов, итальянцев. Да что там было понимать-то, когда все мысли о еде… Голод сильнее страха, и мы шли, исправно делая свою работу, нюхом определяли вагоны для ночной добычи.
График патрулирования высчитать несложно при немецкой-то педантичности, как правило, мы выходили за ними следом, минуя вокзал, станционные здания, пакгаузы. Только мы шли по-звериному. Мы уже не щенки беспомощные, затерянные в лесу, а матерые мелкие хитрые зверьки, живущие инстинктами. Звери ведь не думают – живут, как природой заложено.
Поезд дал гудок и набирал ход. Аккуратные кирпичные домики, островерхие крыши, балкончики, палисаднички городка остались позади, сегодня мы вновь на цистернах, в карманах припасен песок, дабы не поскользнуться по первому морозцу на железных перекладинах. Вернемся или нет – никому дела нет, никто давно уже не плачет, да и мы об этом не думаем, не мнемся, быстрее покончить, вернуться, попутно что-нибудь еще сцапнуть. Думать о постороннем некогда и толку нет никакого.
Михась сидел, согнув колени, уперев на них вытянутые руки и опустив голову. Уснул или уже видел нас? Он вскинулся, когда я тронул его за плечо, Грицок присел рядом, тоже надо отдышаться. По испуганному взгляду было понятно, что Михась отключился, даже если и видел, что мы возвращаемся. Да уж… пробуждение бывает страшным, да и сны не лучше. Весь ужас войны внутри нас, от него не спрятаться, а спятить недолго.
Мы огляделись, к лагерю через лесок ближе будет. Попутно выкопали железную плоскую банку, побултыхали, вроде жидкое что-то, поэтому не стали гвоздем пробивать. Очень похоже, что компот какой-то, три сливы нарисованы. Ладно, русский немец угостит – что мы там надыбали.
Мы сидели на нижних нарах парижан, макали хлеб в оливковое масло с солью и рассасывали крохотные кусочки, ныне вещал немец о том, что союзникам открыта дорога для вторжения в Европу. Гишен в ответ озабоченно перечислял сколько погибло французских мирных жителей в результате бомбардировок союзниками Марселя, Авиньона, Нима, Амьена, Сартрувиля, Мезон-Лаффит, Опле и парижских пригородов… Сколько разведчиков заброшено во Францию: 375 американцев, еще 393 человека были агентами Великобритании. И сейчас стали забрасывать группами  по одному англичанину, американцу и французу-переводчику на английский. А всё равно бомбят, не меньше Берлина…
Слушать их не хотелось вовсе, хлеб быстро кончился, такой сытной вкуснотищи мы прежде и не пробовали ни разу. В следующий раз будем специально высматривать сливки-оливки на железных банках…
– Вы бухтите, сколько хотите, мы спать, – прервал я осоловело Гишена.
Кажется, впервые я почувствовал себя сытым, если не считать итальянской яишни Бартоло.
Старик улыбнулся и перекрестил нас, пробормотав вслед молитву на французском или армянском не так важно, но спалось нам спокойно, а с утра страшно захотелось жить во что бы то ни стало.
27.08.22