de omnibus dubitandum 101. 380

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

ГЛАВА 101.380. ОТПРАВЛЯТЬ ИХ ДОМОЙ, ВЫЖАТЫМИ…

    Накануне Игнатьев сказал Хелене ВЕчера, что они с лордом Солсбери отправятся скорее всего дневным пароходом, а назавтра выяснилось, что эта дама собирается отбыть утренним.

    Когда Николай Павлович спустился в кафе, она уже позавтракала; Роберт Артур еще не появлялся, и у нашего героя было достаточно времени, чтобы напомнить об условиях заключенного между ними договора и назвать ее щепетильность чрезмерной.
Право, не стоит убегать в тот самый момент, когда обнаружилось, как она нужна!

    Он, подошел к мадам ВЕчера, когда она подымалась из-за стола в нише у окна, где просматривала утренние газеты за завтраком в клубе — назвав ее распустившимся цветком, комплимент, который, по словам мадам ВЕчера, она высоко оценила, и он, принялся так горячо упрашивать ее задержаться, словно пришел к выводу — в особенности после видений минувшей ночи, — что никак не может без нее обойтись. Во всяком случае, она должна до отъезда научить его заказывать завтрак, как это принято делать в Константинополе, и в первую очередь помочь ему справиться с трудной задачей — заказать завтрак для лорда Солсбери. Последний, отчаянно шепча из-за двери, возложил на него священные обязанности по части бифштекса и апельсинового сока — обязанности, которые она, взяв на себя, выполнила с исключительной расторопностью, не уступающей ее блестящей сообразительности.

    Ей уже приходилось отучать прибившихся к чужому берегу своих соотечественников от привычек, по сравнению с которыми привычка начинать день с кошерной яичницы — сущий пустяк, и не в ее правилах, учитывая накопленный опыт, сворачивать с избранного пути; правда, по зрелом размышлении, она высказала более широкий взгляд на этот предмет: в известных случаях всегда возможен выбор, обратной тактики.

    — Иногда, знаете ли, предоставить их самим себе…

    Ожидая, пока накроют стол, они прошли в сад, и Игнатьев, слушая откровения мадам ВЕчера, находил их для себя крайне интересными.

    — И что тогда?

    — Значит, необходимо все для них настолько усложнить — или, напротив, если угодно, упростить, — что ситуация неизбежно разрешается сама собой: они жаждут вернуться домой.

    — А вы жаждете для них того же, — весело вставил Николай Павлович.

    — Не скрою — жажду и стараюсь отослать их туда как можно скорее.

    — Как же, как же! Вы доставляете их в Ливерпуль.

    — В бурю годится любая гавань. Да, при всех прочих моих обязанностях, я еще и агент по репатриации. Мне хочется вновь заселить нашу обетованную землю. Иначе, что с нею станется? И хочется, отвадить чужих.

    В ухоженном саду, овеянном свежестью утра, Игнатьев чувствовал себя на редкость приятно: ему нравилось, как хрустит под ногами плотно убитый, пропитанный влагой мелкий гравий, а праздный взгляд с удовольствием блуждал по ровным бархатным лужайкам и чисто выметенным изгибам дорожек.

    — Чужих людей?

    — Чужие страны. Да, и чужих людей. Я, хочу вселить уверенность в своих соотечественников.

    — Чтобы они не рвались сюда? — не без удивления спросил Николай Павлович. — Тогда зачем же вы их встречаете?

    — Ну, требовать, чтобы они не приезжали, — это пока чересчур. Я ставлю себе иную задачу: пусть скорей приезжают и еще скорей возвращаются. Я встречаю их, чтобы помочь пройти испытание Азией как можно быстрее, и, хотя никогда никого не останавливаю, у меня есть свои способы внушить им все, что требуется. Я разработала целую систему, и в ней, если желаете знать, — продолжала Хелена, — заключена моя тайна, моя сокровенная миссия и та польза, которую я приношу.

    Видите ли, это, только кажется, что я их ублажаю и поощряю; каждый мой шаг продуман, и я неуклонно делаю свое подспудное дело. Могу, если угодно, сообщить вам свою формулу, но, думается, практически я добиваюсь успеха. Я, отправляю их домой выжатыми. И они остаются там. Пройдя через мои руки…

    — Они уже не появляемся здесь вновь?

    Чем дальше она шла в своих объяснениях, тем дальше он, видимо, способен был следовать за ней.

    — Мне не нужна ваша формула. Я уже понял — и сказал вам вчера, — какие за вами бездны. - Выжатыми! — повторил он.

    — Благодарю вас, — коль скоро, вы собрались, столь изысканно спровадить нас с лордом отсюда, благодарю за предостережение.

    В этом ласкающем взор уголке — сущей поэзии, если верить путеводителю, но тем паче притягательному для взора заразившихся Азией туристов — они с минуту улыбались друг другу в подтверждение взаимопонимания и добрых чувств.

    — Изысканно? Помилуйте, не более чем жалкая уловка. К тому же вы — особый случай.

    — Особый случай? Слабая отговорка.

    Мадам ВЕчера и сама проявила слабость: она отложила отъезд и дала согласие отбыть вместе с джентльменами при условии, что в знак независимости займет отдельную каюту; однако после обеда стало известно, что она отправилась одна, а они, вопреки уговору, сулившему день в ее обществе в Александрии, задержались еще на ночь.

    Но в то утро, — которое впоследствии Николай Павлович вспоминал как вершину предчувствий и предвестий того, что назвал бы своими крушениями, — она сообщила ему тьму различных сведений, и среди прочего упомянула, что жизнь ее расписана по минутам, но нет такого дела или свидания, которым она не согласилась бы ради него пожертвовать. Сверх того, как он вывел из ее слов, где бы она ни появлялась, ей всегда приходилось то подхватывать нить оборванного разговора, то штопать чужие прорехи, то, стоило ей показаться, на нее словно из засады бросался очередной знакомый, чего-либо алчущий, и она какой-нибудь малостью утоляла на время его аппетит. Теперь она, полагала делом чести — после того как взяла на себя смелость вынудить Игнатьева к перемене и, сама, чуть ли не за его спиной, заказала ему подобающее меню — добиться такого же успеха с лордом Солсбери, и позднее хвалилась перед Николаем Павловичем, что сумела заставить их приятеля, даже не подозревавшего, в чем тут дело, позавтракать тем же набором блюд.

    Словом, она добилась того, что он позавтракал как джентльмен, и это было сущим пустяком по сравнению с тем, чего она намеревалась от него добиться. По ее настоянию он принял участие в повторной неспешной прогулке по городу, это стало для них главным событием дня, и только благодаря ее искусству он сумел и на крепостном валу, и в Рядах сохранить относительно самостоятельный вид.

    Они совершали свой променад втроем, глазели, болтали, — по крайней мере, двух их сотоварищей, по правде говоря, эта прогулка ввергла в угрюмое молчание. Игнатьеву в этом молчании слышались громы протеста, но он сознавал, что всячески пытается выдать это безмолвие, хотя бы внешне, за знак доброго мира. Он избегал обращаться к лорду слишком часто, — что вызвало бы натянутость, но и не зажимал себе рта, что могло навести на мысль, будто он сдал свои позиции.

    Сам Роберт Артур многозначительно молчал, то ли потому, что делал успехи в постижении Константинополя, то ли потому, что отчаялся их постичь. Иногда, в иных переходах — в галереях с нависшими козырьками, где было особенно темно, фронтоны на противоположной стороне улицы смотрелись особенно причудливо, а соблазны в витринах попадались особенно часто — мадам ВЕчера и Николай Павлович замечали, что глаза их спутника приковывались к какой-нибудь никчемной вещице, приковывались так, словно он отдыхал на ней душой.

    Встречаясь в таких случаях взглядом с Игнатьевым, лорд Солсбери в первое мгновение смотрел виновато и испуганно, но тут же принимал свой обычный величавый вид.

    Николай Павлович не мог указать ему ничего истинно стоящего, боясь вызвать решительное неприятие, и испытывал искушение ткнуть пальцем в какой-нибудь заведомый хлам, чтобы дать приятелю возможность, торжествуя, его отвергнуть. Сам он непрестанно подавлял застенчивое желание высказать вслух, с каким наслаждением предается полной праздности, и ловил себя на мысли, что реплики, которыми они обмениваются с мадам ВЕчера, возможно, так же угнетают третьего члена их компании, как тяготили мистера высокопарные разговоры его лондонских гостей. Любая мелочь радовала и веселила Игнатьева, и он чуть ли не просил за это прощения, вновь и вновь ссылаясь на свои прежние скучные обязанности. Он сознавал, что эти обязанности не шли в сравнение с теми, что лежали на лорде Солсбери, и, оправдывая свое вольное настроение, без конца повторял, что возмещает себе прежнюю добродетель.

    Но, так или иначе, прежняя добродетель никуда не девалась и теперь глазела на него из каждой витрины, так мало похожей на витрины в Петербурге, разжигая аппетит к вещам, с которыми он, просто не знал бы что делать. Тут, как ни странно, действовал самый неприемлемый из всех законов, полностью его деморализующий, — теперь он проявлялся в том, что внушал ему желание хотеть еще больше.

    Эти первые прогулки в Константинополе были, по сути дела, своего рода грозным предостережением, к чему может свестись путешествие. Неужели после долгих лет он вернулся сюда почти на закате жизни лишь для того, чтобы подвергнуться подобному испытанию? Тем не менее, именно у витрин он чувствовал себя с Робертом Артуром наиболее свободно — правда, было бы еще лучше, если бы его приятель не поддавался столь охотно на призывы лишь сугубо полезных ремесел.

    В своей мрачной изоляции лорд Солсбери упорно разглядывал зеркальные стекла скобяных и шорных лавок, тогда как Игнатьев щеголял сродством души с поставщиками почтовой бумаги и галстуков. По чести говоря, Николай Павлович держал себя грубовато в присутствии торговцев мужским платьем, лорд Солсбери же, скользя по ним надменным взором, попросту не замечал всего этого. Мадам ВЕчера тотчас ухватилась за возможность поддержать лорда за счет его приятеля. У этого скучнейшего законника имелись — бесспорно — свои представления о том, кто как должен быть одет, но, ввиду некоторых особенностей производимого им самим впечатления, ставить их в пример было небезопасно. Интересно, спрашивал себя Игнатьев, уж не считает ли он, что мадам ВЕчера вовсе не такая модная дама, а он, Игнатьев Николай Павлович, образец моды и, не кажется ли ему, что большая часть замечаний, которыми они обмениваются о прохожих, их лицах и типах, обличают лишь стремление болтать, как болтают в «свете»?