de omnibus dubitandum 101. 386

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

ГЛАВА 101.386. ГЛУШИТЬ В СЕБЕ ЧУВСТВО ЖГУЧЕГО СТЫДА…

    Игнатьев, видимо, почувствовал подвох и насторожился.

    — Я этого не утверждаю. Нет, пожалуй, — тут же поправился он, — все-таки утверждаю. Именно — изумительна. Правда, я не внешность имею в виду, — пояснил он, — при всей ее несомненной исключительности. Я говорю… говорю о других достоинствах. — Он, видимо, мысленно их обозревал, намереваясь назвать некоторые, но, сдержавшись, увел разговор в сторону: — Вот по поводу Марии Александровны мнения расходятся.

    — Мария Александровна — ее дочь?

    — Да, ее младшая дочь, — стоически подтвердил Николай Павлович.

    — А мнения, как я понимаю, расходятся в оценке ее красоты?

    — В оценке всего.

    — Но вы… вы от нее без ума?

    Он подарил свою собеседницу долгим взглядом в знак того, что готов снести от нее и это.

    — Я, скорее ее побаиваюсь.

    — О! — воскликнула Хелена ВЕчера. — Знаете, я отсюда вижу ее воочию! Вы, конечно, скажете: какая проницательность, какая дальнозоркость! Но я уже доказала вам, что обладаю этими качествами. Значит, великий князь, его отец со своей любовницей, четыре брата и две дамы, — продолжала она. — И это вся его семья?

    — Да, вся. История делается людьми и только людьми. Ничего иного нет в так называемом историческом процессе. Вмешательство человеческих страстей, обид, романтических увлечений в ход политических событий - постоянно и парадоксально.

    Одной из причин человеческой драмы Александра II была его неудержимая влюбленность в юную княжну Долгорукову. Не исключено, что эта любовь, стремление измученного монарха как можно чаще бывать с любовницей, родившей ему троих детей, ускорило кончину императрицы Марии Александровны. Это же обстоятельство и скорое - через полтора месяца после ее смерти - венчание императора с княжной Долгоруковой создавало постоянное напряжение между ним и наследником, равно как и окружением наследника. Ревность и боязнь отстранения от власти - мощные факторы человеческого поведения. А обе дамы, — добавил Николай Павлович, — готовы сделать для него решительно все.

    — А вы готовы сделать решительно все для них?

    Он снова уклонился: вопрос, прозвучал для него чересчур утвердительно, и его это задело.

    — Как вам сказать…

    — Худо-бедно, но вы уже кое-что сделали, а их «все» пока свелось к тому, чтобы вас на это подвигнуть.

    — Они не могли поехать — ни та, ни другая. Они обе очень, очень заняты, а его пассия Жуковская в особенности: ее жизнь полна широкой и многообразной деятельности. К тому же у нее слабые нервы и вообще не слишком крепкое здоровье.

    — То есть она, тяжело больна?

    — Нет-нет. Она не выносит, когда о ней так говорят, — поспешил отмежеваться от таких слов Николай Павлович. — Но она женщина хрупкая, впечатлительная, легковозбудимая. И в любое дело вкладывает себя без остатка.

    Хелене ВЕчера это было знакомо.

    — И ни на что другое ее уже не хватает? Еще бы! Кому вы это говорите! Легковозбудимая! Разве я, не трачу себя на таких, как она, норовящих вовсю пришпоривать коня! Впрочем, разве я не вижу, как это сказалось на вас!

    Игнатьев не придал ее словам вложенного в них значения.

    — Я и сам не прочь пришпоривать!

    — Ну-ну… — И не обинуясь предложила: — Отныне будем вместе пришпоривать на них, что есть сил. — И тут же возвратилась к изначальной теме: — Они владеют большими деньгами?

    Однако ее энергический облик, видимо, сдерживал Игнатьева; вопрос повис в воздухе.

    — К тому же, — продолжал Николай Павлович свои объяснения, — Александра Васильевна не обладает вашей смелостью в общении с людьми. И если бы она приехала сюда, то лишь затем, чтобы встретиться со своим возлюбленным.

    — С великим князем? Да это отчаянная смелость!

    — Нет — в данном случае порыв восторженной души, совсем иное свойство.

    - Смелость, — не преминул он польстить собеседнице, — как раз отличает вас.

    — Вот как! Вам угодно штопать мои дыры? Прикрывать зияющие пустоты? Нет, величие души — не по моей части. И смелость тоже. Во мне нет ни того, ни другого. Есть лишь устоявшееся равнодушие. Но я понимаю, что вы хотите сказать, — произнесла она.

    — Если Жуковская Александра Васильевна (см. фото) приедет сюда, она будет руководствоваться высокими идеями. А высокие идеи — как бы это, попроще выразиться — для нее чересчур.

    Игнатьева немало позабавило такое понятие о простоте выражения, тем не менее, он согласился на предложенную формулу.

    — Для нее сейчас все чересчур.

    — В таком случае услуга, подобная вашей…

    — Дорогого стоит? Да — дорогого. Но поскольку мне она ничего не стоит…

    — Ее расположение к вам не имеет значения. Несомненно, так. Не будем о нем говорить и примем как само собой разумеющееся. Будем считать, что вы за пределами и выше этого. Тем не менее, оно, насколько могу судить, напрягает вас.

    — И еще как! — рассмеялся Игнатьев.

    — Ну, а поскольку ваше, напрягает меня, больше ничего и не требуется. — И она вновь повторила свой вопрос: — Жуковская Александра Васильевна владеет большими деньгами?

    На этот раз Николай Павлович не обошел его вниманием.

    — Да, огромными. И в этом корень зла. Денег у нее предостаточно. Великий князь Алексей Александрович может тратить без счета. И все же, если он возьмет себя в руки и возвратится домой, он многое выиграет.

    Она слушала с нескрываемым интересом.

    — Надеюсь, вы тоже?

    — Он получит значительное материальное вознаграждение, — продолжал Игнатьев, не подтвердив, однако, ее предположения на собственный счет. — Он стоит на перепутье. Сейчас он может выйти из дела — позже это будет уже невозможно.

    — Вы боитесь, это слово прозвучит диссонансом?

    — Увы, ситуация, о которой речь, весьма вульгарна.

    — Вряд ли уж вульгарнее, чем все это. — И на его такой же вопрошающий, как прежде ее собственный, взгляд добавила: — Чем все кругом. — И уже с явным раздражением спросила: — А вы как считаете?

    — Я? По-моему, здесь… почти… почти божественно.

    — В этом ужасном константинопольском балагане? Да он просто отвратителен, если хотите знать.

    — О, в таком случае, — рассмеялся он, — я вовсе не хочу знать.

    Последовала долгая пауза, которую Хелена ВЕчера, по-прежнему заинтригованная тайной — что же происходит в Петербурге? — наконец прервала.

    — Так все-таки, что там происходит?

    — Решите, когда я об этом скажу. — И он попросил ее немного потерпеть.
Однако можно сразу откровенно признаться, что он намеревался и впредь отмалчиваться. По правде говоря, он так никогда и не рассказал ей своего задания, но, как ни странно, оказалось, что в силу некоего присущего ей внутреннего свойства охота получить эти сведения у нее вдруг отпала, а ее отношение к данному вопросу превратилось в явное нежелание что-либо по его поводу знать. Ничего не зная, она могла дать волю своему воображению, а это, в свою очередь, обеспечивало благоприятную свободу. Можно было делать вид, будто это не имеет никакого смысла, а можно было придавать их взаимному умолчанию особый смысл. И то, что она затем сказала, прозвучало для Игнатьева чуть ли не откровением.

    — Может быть, великий князь и не хочет возвращаться домой? Может быть, он чувствует на себе пятно. Не едет, чтобы оставаться в стороне.

    — О, — рассмеялся Николай Павлович, — на это мало похоже — вернее, совсем не похоже, чтобы он чувствовал себя «замаранным». Его вполне устраивают деньги, выручаемые в этой ситуации, а деньги — основа его существования. Он это понимает и ценит — то есть я хочу сказать, ценит то содержание, которое высылает ему мать. Она, разумеется, может урезать ему содержание, но даже в этом случае за ним, к несчастью, останутся, и в немалом количестве, деньги, завещанные ему дедом, его личные средства.

    — А вы не думаете, — спросила Хелена ВЕчера, — что именно это обстоятельство позволяет ему быть щепетильным? Надо думать, он не менее разборчив и в отношении источника — явного и гласного источника — своих доходов?

    Игнатьев весьма добродушно — хотя это и стоило ему некоторого усилия — отнесся к ее предположению.

    — Источник богатств его деда — а, следовательно и, его доля в них — не отличается безупречной чистотой.

    — Ну, так разве вы не видите, — продолжала она, — почему вашего молодого человека не тянет домой? Он глушит в себе чувство стыда.

    — Стыда? Какого стыда?

    — Какого стыда? Comment done? Жгучего стыда.

    — Где и когда, — спросил Игнатьев, — вы в наши дни встречали чувство жгучего — да и вообще какого-либо — стыда? Те, о ком я говорю, поступали как все и — исключая разве древние времена — вызывали только восхищение.

    Она тут же поймала его на слове:

    — И у Жуковской?

    — Ну, я не могу отвечать вам за нее!

    — И среди подобных дел, — да еще, если я, верно вас поняла, извлекая пользу из них, — она остается все такой же исключительной?