Маленький латунный колокольчик

моему дедушке,
капитану Балтийского военного флота


- Пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Десять!
- Десять.
- Дед, ты видел? У меня десять получилось.

Дед снял кепку, пригладил волосы и снова надел кепку. Кивнул головой, улыбнулся и стал что-то искать в пакете с грибами.

Седины в дедушкиных волосах совсем не было, и внуку это нравилось. Не нравилось ему только, что дед сильно кашляет, когда курит. Но когда попробовал сказать ему об этом, дед только крякнул, подмигнул ему и перевел тему.

- Дед, если ты сигареты ищешь, то они у тебя в кармане, в куртке.
Внук похлопал себя по груди, показывая в каком кармане у деда сигареты.
Дед полез в нагрудный карман старой белой штормовки и действительно достал оттуда пачку сигарет. С удивлением, немного преувеличенным, конечно, посмотрел на внука. Внук был доволен. Мало того, что запустил плоский камушек так, что он сделал десять прыжков по воде, так еще и помог деду найти сигареты.

Дед закурил, закашлялся, опять посмотрел на внука как будто удивленно. «Смотри-ка, помнит, куда дед сигареты положил, а теперь еще и про кашель вспомнит» - говорил дедушкин взгляд. Но внук ничего не отвечал. Он подобрал почерневшую от влаги палочку и стал рисовать на мокром песке корабли. Вот это ракета, на воздушных крыльях. Это рыболовецкий корабль. Это сухогруз, он самый большой. А вот это буксир, он идет медленно, зато волны от него расходятся дольше всего. Самого корабля уже не видно, а волна все повторяется, смывая обратно в море несложные рисунки, пенистую тину и растворенные настежь ракушки, покинутые неприхотливыми жителями бог весть когда.

Дед сплюнул на уголек, затоптал окурок, отряхнул джинсы от песка и встал. Внук тоже поднялся. Вспомнил почему-то, что сигаретный фильтр разлагается в природе очень медленно, и поэтому нельзя выбрасывать эти фильтры в лесу или на море. Но дед курил сигареты без фильтра, а папиросная бумага и табак, кажется, материалы вполне натуральные, и вряд ли наносят сильный вред природе.
- Дед, а на маяк мы пойдем сегодня?
- Если ты хочешь, пойдем.

Странный вопрос, конечно. Наверное, дед так шутит. Как можно не хотеть пойти на маяк, когда он стоит так близко, настоящий, сужающийся к вершине, выкрашенный в широкие черно-белые полосы, и идти до него пять минут. Ну, может быть, немного больше, но только совсем немного.

И дед с внуком идут, то заходя на линию всегда мокрого, топкого песка, отражающего серое небо, и тогда от каждого шага остаются недолгие размытые следы, то поднимаясь чуть выше, где песок сам похож на волну, идти по нему труднее, зато он поскрипывает так, как умеет это делать только он, песок на берегу Балтийского моря, между линией соленой воды и дюнами, поросшими там и тут ветреной осокой и камышом.

Погода со вчерашнего дня пасмурная, ветер дует юго-западный, но не сильный, и даже на берегу моря в одной ветровке не холодно. Дед идет по-капитански пригнувшись, как будто в лицо нам веет не легкий бриз, а настоящий шторм. Внук перебегает то выше то ниже от уровня моря, попутно находя пустые ракушки и плоские камни. Ракушки он  оставляет в песке, а камни запускает в море, но лягушки получаются не всегда, чаще камень уходит в воду с таким звуком, какой получается, когда быстро глотаешь воду, прибежав домой с жаркой улицы. Даже не домой, а к другу, у которого дома никого нет или есть одна бабушка, потому что если зайти домой, то могут оставить надолго – скажут, что обед почти на столе, незачем бегать туда-сюда. А до обеда, конечно, еще далеко. Но ничего не поделаешь, придется снять кроссовки и пройти в комнату, а сначала вымыть руки.
В комнате есть игрушки, есть альбомы, чтобы рисовать в них, и карандаши тоже есть.

А еще – дедушкин сейсмограф, который надо заправлять настоящими чернилами. Чернила продаются в канцелярском магазине, и то не в каждом. В школах давно уже пишут шариковыми ручками. Вот пойдешь на следующий год в школу, увидишь. Хотя что внук должен увидеть в школе, если и дома не найти ни одного пера. Правда, дед обещал, что подарит ему одно вечное перо и бутылку чернил. Не шутил, значит, действительно, подарит. С такими вещами дед никогда не шутит. Он говорит, что если ты что-то обещаешь другому человеку, а сам этого не выполняешь, то это называется не шутка, а обман. И выходит, что ты тогда обманщик. Или врун. Это все обидно, и делать так совершенно не хочется.

Зато хочется смотреть в телескоп на ночное небо. Внук просил подарить ему телескоп на день рождения, но папа сказал, что при нашей погоде можно точно так же взять бинокль и смотреть на бабушкин свитер. Вид будет открываться такой же. А может, даже разнообразней. Это было не совсем понятно, но дедушка объяснил, что в наших широтах за год выпадает очень мало ясных ночей, и лучше будет придумать какой-нибудь другой подарок. Например, микроскоп. Он хотя бы с погодой не связан. Внук обещал подумать.

Еще в комнате есть много разных книг, интересных, не очень интересных и совсем скучных. Внук любит рассматривать одну тяжелую большую книгу про картины. Называется она «Эрмитаж». Самые лучшие картины там – про рыцарей в доспехах и про парусные корабли в каком-то очень сложном море. Мама говорит, это писал художник Айвазовский. Он всегда писал море.

- Вернее, рисовал, да, мам?
- Нет, писал. Про художников так говорят. Если они настоящие художники.
Тогда надо взять альбом, налить воду в баночку, достать из ящика акварельные краски и тоже нарисовать сложное разноцветное море. Пусть по нему плывет корабль с трубой, а над ним летают чайки, их писать легко, надо просто ставить черные галочки, как в бабушкиной тетради с работы. Бабушка называет ее бухгалтерской книгой, но все-таки это тетрадь.

- Смотри, мама, вот море.
- Как красиво получилось! Покажи папе, какое ты море нарисовал.
- То есть, написал.
- Где написал?
- Ну вот, море. И корабль. И чайки.
- Я вижу. Я и говорю, что ты очень красиво нарисовал.
Странно все-таки, почему Айвазовский пишет, а другие, получается, рисуют. Или нужно, чтобы твоя картина попала в красивую книгу, и тогда про нее тоже будут говорить, что она написана. Может быть, и так.

Но рисовать или писать, все равно надоело, пока бумажные волны сохнут на подоконнике, можно пойти в дедушкины владения. Так бабушка называет лоджию. Лоджия застекленная, большая, как целая комната, хотя мама и говорит, что она тесная. На стенах там сделано много шкафчиков, дверок и задвижек, и везде хранятся целые кучи разных любопытных вещей. Настоящий музей, да и только. Это все дедушкино, он может сидеть там часами, что-нибудь перекладывать, мастерить, чинить, прищуривая один глаз, то снимая, то надевая опять очки и откусывая леску зубами, сбоку рта, делая при этом такое странное лицо, как будто только что узнал о каком-нибудь хулиганстве любимого внука или разжевал перчинку в рыбной ухе.

Дедушка разрешает открывать все эти створки и выдвигать ящички, только лазать по коробочкам со снастями не разрешает. С ним вместе – пожалуйста, говорит, а без него – уши надеру. Это тоже обидно, как будто и без угроз не понятно, что дедушкины вещи не надо трогать просто так. Мало ли, что перепутаешь или сломаешь нечаянно. Там все мелкое, хрупкое. Железные старые банки из-под чая и кофе, а в них – настоящий клад грузил, поплавков, мотков лески, крючков, нанизанных на твердый пенопласт, блесен, не говоря уже о гайках, шурупах, дверных петлях и щеколдах. И таких банок не одна, не две, а даже трудно сказать, сколько. И чая такого в доме никогда не встречал, и кофе, - откуда только эти банки берутся? Кажется, они такие древние, что могли быть здесь, когда еще самого этого дома не было, не было даже маяка, и волнорез, уходящий прямо в море на сотни метров, только начинали строить.
- Может, пройдем по волнорезу?  Ветра сильного нет.
- Ну, пойдем.


Волнорез начинается там, где берег уже укреплен гранитными валунами и бетонными плитами. Дальше идет насыпь, на ней снова плиты и булыжник, и сверху – красавец-маяк и какие-то сооружения рядом с ним. Дед объяснял, что это домик дежурного по маяку, он работает посменно, и разные технические и хозяйственные постройки. Целый маленький городок. И все ради этой круглой башни с прожектором на вершине. Даже само слово звучит волшебно – маяк.

А за маяком начинается устье Даугавы, на другом берегу – шумный рабочий порт. Отсюда его видно в хорошую погоду, но слышно бывает редко, только когда туман.
По волнорезу можно идти долго, чувствуя, как приятно щекочет где-то в копчике ощущение от того, что вот мы идем по этим ветхим, надежным камням, а слева и справа от нас – такая глубина, что корабль может утонуть, и его не будет видно над поверхностью моря. Дедушка хорошо умеет плавать, и лучше держаться покрепче за его руку.

Не дойдя метров двадцати до конца волнореза, дедушка поворачивает обратно к берегу. Теперь мы идем на маяк, как морские суда, заходящие в порт.
- Жалко, - вздыхает внук, когда, докурив еще одну сигарету без фильтра, особенную, «маяковскую», как называет ее дед, они спускаются от маяка, только теперь не в сторону пляжа, а, наоборот, в направлении завода, что виднеется сразу за дюнами.

Дед молчит. Внук пятится задом для хорошего разбега и, быстро перебирая ногами, делает полукруг по наклонной плоскости бетонного парапета. Угол наклона здесь довольно большой, и дед смотрит с некоторым беспокойством, хотя старается его не показывать. После второго забега внук спотыкается, отходя назад, и шлепается спиной на свинцового цвета валун, вскакивает, потирая спину, но не плачет. «Молодец», - думает дед. А вслух говорит, сложив ладони у рта на манер капитанского рупора «Отставить физкультуру, бегом на мостик». И внук бежит к деду, на всякий случай обходя большие камни стороной.
- Спина не болит?
- Нет, вроде.
- Ну, подними куртку.

Дед смотрит, синяков нет, ребра целы, это и так понятно, сам заправляет внуку рубашку и одергивает ветровку на спине. Снимает с него кепку, треплет ладонью волосы и улыбается.

- Хорошо бегал, там наклон сильный. Молодец.
Внук тоже улыбается, хотя обычно он старается встречать похвалу с невозмутимым лицом, как подобает моряку и путешественнику. Но не всегда получается. Если честно, почти никогда.
- Дед.
- Ась? – Дед любит иногда так ответить, а то еще ладонь к уху приложит, мол, глуховат я стал. Ты ему уже в самое ухо кричишь, а он только головой мотает, - не слышу. Потом рукой махнет, скажет скрипучим голосом «А, ну вас», и похромает, согнувшись так, точно ему лет сто, не меньше. Ну, или девяносто. Но уж никак не пятьдесят.

- Дед, а давай как-нибудь придем сюда ночью. Ну, когда темно. Чтобы маяк светил.
Внук забежал вперед и теперь заглядывает деду в глаза. Дед видит его взгляд и тоже смотрит внимательно. Даже шаг замедлил. Он понимает.

Вот дед совсем останавливается. Тогда останавливается и внук. Дед еще какое-то время смотрит на внука, и внук видит, что дедушкины глаза улыбаются. Хотя и немного грустно, но это у дедушки так всегда.

Дед переводит взгляд на море, потом на маяк, и опять на внука.
- Придем. Почему бы не прийти? Придем.

Второе «придем» дед повторяет уже как бы про себя, задумавшись о чем-то. Ищет что-то в пакете, но усмехнувшись, лезет в нагрудный карман, достает пачку. Пачка оказывается пустой.

Тогда дед ускоряет шаг, и внуку приходится то и дело бежать вприпрыжку. Он часто оборачивается, и с каждым взглядом назад маяк становится меньше. Наконец, после очередного поворота, он совсем пропадает из виду. Внук немного устал, но и дед уже замедлил шаг. Ветер теперь дует в спину, и сквозь кроны плакучих ив и широколистых каштанов краснеет кирпич знакомых пятиэтажек. Небо над ними такое же серое, и над контейнерами помойки галдят суетливые чайки. Издалека они всегда кажутся намного изящнее и тише.


Дома бабушка берет у деда пакет с грибами и уносит на кухню. Она говорит, раздевайтесь и идите пить чай и есть пироги с картошкой. Дед и внук переглядываются и по-заговорщически потирают ладони.

- К этой картошке да еще наших груздей, правда, бабушка? – подмигивает внуку дед. И внук отвечает «Ага».

После чая дед читает газету, а внук идет в комнату спать. Сегодня они встали очень рано, еще затемно, чтобы насобирать грибов, пока дачники видят десятый сон, как говорит дедушка.

Чтобы  поднимать  внука в такие походы и не будить весь спящий дом, дедушка придумал простую и чудесную вещь. Он просверлил стену между комнатами, и протянул в отверстие леску. Один конец лески он оставил у себя возле дивана, а к другому привязал маленький латунный колокольчик и закрепил его в изголовье тахты, на которой спал внук, когда приезжал в гости на лето. Поскольку и диван, и тахта стояли возле одной и той же стены, только с разных ее сторон, и, поскольку и дед и внук оба спали головой к северу, то лески понадобилось совсем немного, а работало изобретение на ура. Всего-то и надо было, что подергать слегка за один конец лески, - и на другом ее конце начинал тихонько позвякивать колокольчик, и внук тотчас же вскакивал и бежал умываться.

Дед всегда вставал раньше, без всякого будильника, и встречал внука уже одетым и с термосом, полным вкуснейшего ячменного напитка с размашистой ложкой насыпанным сахаром. Они тихо собирались в коридоре, закрывали дверь на один поворот ключа и выходили, придерживая пружину внизу – чтобы не будить соседей.

Влажный морской ветер встречал их сразу под козырьком подъезда, в теплом свете тусклого фонаря, бледнеющего в предрассветных сумерках позднего лета.

С двумя удочками и одним рыбацким рюкзаком шли дед и внук по пустынным и сонным улицам, поеживаясь от утренней свежести, редко в каком из домов встречая освещенный квадрат окна, подгоняемые видениями танцующего на мурашках озерной воды поплавка. И всю дорогу их догоняли двоящиеся тени, одна намного длиннее другой, и никак не могли догнать.

Тени словно хотели рассказать им, что скоро осень, что ночь прибывает, но тонкая слюда сумерек размывала их очертания, короткой тени было невдомек, что существует время, которое делает короткое длинным, пока оно не станет таким же как горизонт, а горизонт сожмется до точки, и та, другая тень, растает в набегающих сумерках уже навсегда. С подветренной стороны вспорхнет стая молчаливых птиц, в порту заскрипит лебедка, и начнется какой-то новый день. Ничего этого не могла еще знать короткая тень, и хозяин тени крепко держал нескладывающуюся деревянную удочку, радостно поглядывая на деда, первым вышедшего за городскую черту. Воздух едва заметно светлел, и лето было еще очень долгим.


Пока звенел латунный колокольчик, успевало многое присниться.
 
Как будто внук уже стал взрослый, ему тридцать лет, и даже больше, и он работает журналистом. Его отправили в командировку, на конференцию, которая проходит в пансионате на берегу моря, только Черного, недалеко от города Евпатория. На конференции он ходит с блокнотом и ручкой, а еще с каким-то диктофоном, так эту штуку все называют в его сне, и задает людям разные вопросы, а они отвечают, и их ответы записываются на диктофон. В блокноте он тоже что-то помечает, посещает круглые столы, хотя столы там на самом деле обычные, прямоугольные, лекции, выставки, делает репортажи, а вечером надевает на плечо холщовую сумку, очень удобную, и ходит по пустынному пляжу.

Все люди, у которых он брал интервью, которые читали лекции и проводили экскурсии по выставке, идут в магазины, покупают там вино и фрукты, конфеты, минералку, стучатся друг к другу в номера, поют песни под гитару, а некоторые целуются на скамейках в тени акаций и других южных кустов и деревьев с неизвестными названиями. Но ему не хочется пить вино, не хочется ходить в гости и петь песни, совсем не хочется целоваться в тени безымянных растений. Он ходит по темному пляжу, и ночная вода дышит совсем рядом, у самых ног, оно другое, это Черное море, не похоже на Балтику, хотя здесь тоже песок и даже маяк освещает своим прожектором акваторию, оставляя на воде тысячи светлячков, но это не тот маяк.

Он ходит и ищет ракушки, красивые ракушки и камни. Покинутые своими странными жителями, лежат они на песке, превращаясь в мел, а облизанные морем соленые каменные леденцы высыхают, светлея, и некоторые из них отмечены заветренным пометом крупных черноморских чаек. Он подбирает ракушки и кладет их в сумку, подносит камни к самому лицу и тоже кладет в сумку, но не все, только красивые ракушки и камни.

Песок скрипит, приятно похрустывают пустые ракушки, составленные один на другой, отдыхают под навесом  шезлонги, и темные пятна в песке от упавших редких капель прошедшего стороной дождя рассыпаются от касания руки, когда еще один камень отрывается от земли, чтобы попасть в холщовую сумку. Неизвестно, зачем он это делает, но волны набегают одна за другой, прожектор шарится по сторонам, а он ходит и ходит по пляжу, и ему грустно, как будто он ничего еще не нашел.
А после вдруг оказывается, что он стоит в очереди перед одним из многочисленных летних кафе на берегу рядом с пансионатом. В очереди очень много людей, но он почему-то всех пропускает, а сам ищет что-то в своей сумке, и не может найти. Там не ни одного камня, ни одной ракушки. Тогда он щелкает суставами пальцев левой руки, потом правой руки, расправляет затекшие плечи – странно, но сумка все равно тяжелая, хотя в ней ничего нет. И еще есть ощущение, похожее на то, когда тщательно почистил зубы перед сном, а потом съел какой-нибудь круассан с шоколадным кремом.

Внук просыпается, и спросонья ему кажется, что он слышит бряканье колокольчика, так похожее на склянки игрушечного корабля, и сейчас он вскочит со своей тахты и побежит умываться, а вытерев наспех лицо  и руки первым попавшимся полотенцем, встретит в коридоре дедушку, как всегда уже полностью собранного и протягивающего ему термос с ячменным напитком. Сердце замирает, и не хочется открывать глаза, потому что он уже знает – чудеса убегают сквозь решето календаря, горизонт стал короче, и он уже съездил в командировку, где совсем не тот маяк освещал ночью совсем не то море. И ветер дул в лицо, влажный и теплый, в рассветных сумерках, растворяющих тени, но это был другой ветер. Потому что тень его стала длинной, она осталась одна в этом предутреннем фонарном свете, где поплавок на складной удочке ожидает своего танца теперь уже с грустью, поскольку он слишком хорошо знает, что танцевать ему придется тоже одному. Леска, державшая его, давно перетерлась, и теперь ее можно искать в каждой паутинке, парящей в сонном воздухе ставшего коротким лета.

Дедушка не оглох, не стал согбенным, не научился по-настоящему хромать. Быстрым своим шагом, пригнувшись немного, словно на минном тральщике в шторм, не переставая улыбаться, и только вынужденный все же не курить, он так и ушел в эти сумерки за каких-нибудь несколько месяцев – нельзя сказать «побежденный» - но больше выветренный раком желудка. В конце у него даже не осталось самого желудка, но остался рак. А внуку остались немногие письма, книги про военный флот да компас с морским ударением, ведущий не к северу, а к норду.

Чайки, скрипящие над помойками, по-прежнему красивы вдалеке. На фоне обыкновенно серого, то с нежным коралловым оттенком, то прямо промокшего войлочного неба зеленеют широкие кроны каштанов и дождливых прибрежных ив и за ними все тот же красный кирпич пятиэтажек по улице Парадес, что в переводе с латышского до смешного очевидно означает Парадная. Так бабушка, верная своему ленинградскому детству всю жизнь называла подъезд, из которого внук выходил с дедом в темную еще прохладу казавшегося бесконечным лета.

Бабушка пережила деда на без малого семнадцать лет.  Переезжать к родителям внука она отказалась, и долго еще из осени в осень хранила верность квартире с тонким  отверстием в стене, между двух комнат, где когда-то была продета леска и рано утром, задолго до рассвета, внука негромко будил маленький латунный колокольчик.


Внук теперь ходит с аккуратно подстриженной бородкой, в которой начинает пробиваться седина. Он видит во сне, как они идут с дедом вдоль берега моря к маяку, и на мокром песке их следы видны совсем недолго. Рано темнеет, как не бывает летом, но внук не удивляется, он только спрашивает деда, что вот сейчас будет светить маяк, а дед молчит, но глаза у него улыбаются. Внук хочет дать деду руку, но дед почему-то не берет, он смотрит на море и не видит, что внук тянет и тянет к его руке свою ладонь, и тогда внук хочет заплакать, но вместо этого просыпается.

Он просыпается раньше, чем ему надо, чтобы ехать на работу, поэтому он долго лежит и смотрит в темноту. Он думает – что, если время всего лишь привычка, и где-то там, откуда берутся такие сны, латунный колокольчик всегда висит над старой зеленой тахтой, и надо только дернуть за леску и прислушаться. Потому что если колокольчик звенит, тогда, может быть, и смерти нет. Но прислушаться не получается, как не получается вернуться в тот же сон, когда просыпаешься вдруг, чтобы сходить в туалет или закапать в заложенный нос нафтизин.

Внук очень редко видит такие сны, ему хотелось бы видеть их чаще. Но снится обычно всякая ерунда, чернила в сейсмографе давно высохли, так что землетрясения точно не будет, в квартире сделали ремонт, а потом ее и вовсе продали, и бог знает, где теперь этот колокольчик.