Моя новая жизнь

     Мой приезд из деревни внёс а мальчишескую жизнь много нового: пошёл в четвёртый класс Урванской школы, где пришлось окунуться в совешенно другую атмосферу, по-другому строить взаимоотношения, а на посёлке шахты №28 завоёвывать авторитет в ребячьем коллективе. Ни то, что в деревне, где я был свой среди своих, имел прозвище Дизель, своеобразный пропуск в особый мир, ведь тот, кто не имел этого, считался ни рыба ни мясо.

     Наша семья жила в длинном бараке, доставшемся в наследство от лагеря, где отбывали наказание немецкие военнопленные за свои воинские преступления. Жильцы барака были, мягко говоря людьми неинтеллигентными, приехавшими после войны по разным причинам на поднятие и развитие подмосковного угольного бассейна, как по своей воле, так и по принуждению. Поэтому публика была разношёрстной, от колхозников до лиц с криминальным прошлым, как за воровство, хулиганство, так и за пособничество фашистам.И на посёлке царили какие-то свои особые взаимоотношения между людьми, бедность и пьянство каждодневно соседствовали со злобой, матерщиной и драками. И в этом житейском котле варились мы - дети своего времени, дети, чьи судьбы становились продолжением судеб старших. Но надо сказать, что никто и никогда в ребячьей среде не поднимал на смех никого за проступки родителей, плохую одежду или за просьбу, к вышедшему из дома с куском хлеба,намазанному маргарином:"Оставь". Конечно, "лучшие представители" детворы , подражая взрослым, смачно выражались, очень рано приобщались к табачку и зелёному змию. хулиганству, пополняя детские исправительные колонии и отбыв наказание, снова возвращались в мир, воспитавший их. Возвратившиеся, хвастались татуировками на интимных местах, в местном магазине им, почему-то свободно продавали водку и они под гитару "приняв на грудь" распевали блатные песни, а мы, усевшись в кружок, с интересом слушали. Мать моя всегда ограждала нас с братьями от таких компаний и бывало с криками гнала домой, где вычитывала наставления, но в основном, родители других ребят просто не замечали этого. Для некоторых свестников свободная жизнь быстро заканчивалась и их уже снова кружила лагерная карусель.

     Рядом, за огородами, проходила железная дорога, связывавшая шахты вокруг городов Сокольники, Донского, Северо-Задонска со сталиногорской ГРЭС, использовавшей  добываемый уголь в качестве топлива, но эта местная магистраль была самым опасным и самым заветным местом развлечений поселковых ребят. И ничто не могло их удержать от катания на порожняке или гружённом составе. Считалось степенью смелости, на глазах у гоняемых мяч на поляне, во время движения поезда, прыгать с одного вагона на другой или в речку Любовку с железнодорожного моста, а потом с подробностями рассказывать, как убежали из под носа милиции или путевых обходчиков.

     Работникам шахт уголь для отопления выписывался намного дешевле, чем тем, кто не был связан с его добычей, поэтому взрослые и дети заготавливали уголь как могли. Но самый простой способ - это когда, гружённый состав делал поворот и замедлял ход, надо было вскочить на подножку, залезть по металлическим скобам  на внрх вагона и сбросить, как можно больше кусков угля, а затем спрыгнув, в мешках и вёдрах переносить в сарай. Но всё это, почему-то не называлось воровством, просто, накидать угольку.

     Конечно же, в бараках не было никаких бытовых удобств, вода из колонки, печки топились углём, дощатый туалет на улице, помывка в шахтерской бане. Женщины стирали бельё руками, кипятили на керогазах, на которых в тёплое время готовили и еду, поэтому запах керосина стоял повсюду, к тому же за ним приходилось ходить на другой конец города - в посёлок Клин и делать его запас. Вокруг бараков всегда на верёвках сушилось чьё-то бельё, хозяйки которого ревностно оберегали от сновавшей всюду детворы, а детей тогда в семьях было значительно больше, чем сейчас.

     С такими детскими игрушками, как поджигные-самодельные пистолеты, хлопушки, действием карбида, я познакомился только, живя на шахтёрском посёлке. Считалось очень престижным иметь свой поджэигной, поэтому выстрелы из них в летнее время слышались очень часто в овраге или в посадке. Оружие никто домой не приносил, боялся наказания родителей, а прятали вне дома, чтобы на следующий день удивить, собирающихся поглазеть ребят удачной стрельбой по их же кепкам, а основном, выстроенным в ряд бутылкам и консервным банкам. Несчастных случаев и трагедий, связанных с оружием тех лет, я не помню, если не считать выстрела из обреза моего одноклассника Старков Л.в мужчину, служившего в охране тюрьмы, расположенной на посёлке бывшей шахты №22 собаководом, такой специальности, как кинолог, мы тогда не знали.Причиной послужила словесная перебранка с обоюдными оскорблениями, а последствия таковы: служивый остался без руки, а Лёвка начал свой "славный путь" по зонам с червонца, где провёл основную часть жизни, совершив туда шесть ходок и получив за разговорчивость "погоняло" Чирик. Помню в пятом классе, его одного из первых, прняли в группу подготовки новомосковской футбольной команды "Химик", но отчисленного за дедисциплинированность через некоторое время, а подавал он неплохие надежды. Не виделись мы с ним с тех далёких школьных лет и встретились, когда я уже закончил военную службу и работал в центре занятости населения, а он в очередной раз вышел на свободу и пришёл для постановки на учёт в качестве безработного. Что бросилось в глаза, это его новый,серый костюм, белая рубашка с галстуком, грамотная, литературная речь, а на руках ни одной наколки. Ну, ни дать, ни взять, минимум топ-менеджер!

     По приезду из деревни, на меня, как на старшего из детей, само собой, были возложены обязанности по присмотру за младшими и покупка хлеба, а она в те, последние, хрущёвские годы правления была особой. Нужно было с вечера занимать у магазина очередь, всю ночь дежурить, чтобы утром при неимоверной давке, нервотрёпке получить в одни руки две буханки хлеба. Странно, но я никогда, даже в самые наэлектролизованные моменты, не слышал от людей возмущений, публичной ругани в адрес руководителей советского правительства, это придёт значительно позже. А тогда, видно ещё жив был страх сталинского правления. Поэтому ругались на продавцов, заведующего магазином, соседа по очереди, такого же, как ты голодного.

     Мать никогда не стояла в очереди, поручая всё это мне, а каково было мне ученику пятого класса выдержать, как словесный так и силовой напор толпы, но я молчал, толкался, лез, чтобы принести домой заветный хлебушек. Я уже тогда знал, как он растёт и каким трудом достаётся. Ещё я ездил на велосипеде за хлебом в деревни Малое Колодезное и Иван-Озеро, где с этой проблемой было проще, так как колхозники получали на трудодень рожь, пшеницу, мололи их на муку и сами пекли хлеб. А в их магазин ривозили хлеб через день, продавали по списку и если кто не приходил к концу дня, хлеб поступал в свободную продажу, вот тогда мне и везло. Случалось привозить даже четыре буханки, чему все в семье несказанно радовались, будь то белый или чёрный хлеб.

    ...Прошло с той поры, вот уже более пятидесяти лет а у меня, как и сейчас перед глазами ярко, до мельчайших подробностей встают события и люди тех дней. Ощущаю волнение, трепет души, испытанные мной и повторяющиеся всякий раз, когда иду за родниковой водой мимо того самого продовольственного Мало-Колодезного  магазина, у которого почти всегда весит на двери замок и нет длинющей очереди за хлебом.

     Напротив нашего барака стояло одноэтажное здание, в котором располагалась раньше баня для пленных немцев, а затем переоборудованная под жилой дом, в котором проживали семьи Суровлёвых, Климовых, Меньшиковых, Козловых, Шумских. Мать была дружна с тётей Катей Меньшиковой, от которой ушёл муж, оставив двоих детей. Старшего Алика, жившего, как и я в деревне у бабушки и Светку, которой было года четыре и она с утра и до позднего вечера находилась у нас, за что тётя Катя, работавшая поваром, а затем заведующей столовой, теперь это ресторан "Центральный", приносила нам, остававшиеся макароны, каши, хлеб, так, что с едой у нас было вдоволь. Ни то,что у тёти Вали Комаровой, жившей в соседнем бараке и имевшей пятерых детей. Старшему Юрке было десять, а младшему меньше года, которого мать уходя на работу, оставляла на целый день дочери Люде, а ей самой хотелось играть в куклы с подружками. Вот и случалось, что меньший, оставшись один, ползал по длинному корридору из одного конца в другой, всегда был грязный и без штанов или копался в куче песка, привезённого для ремонта.Все пятеро детей были от разных мужей и носили разные фамилии, поэтому для простоты всех их звали беднячкиными детьми. Юрка с братом ходили в городе по домам и просили милостыню, то есть , кто что подаст:еду, одежду, этим в основном и жили. В школу ходили, когда хотели, порядок не нарушали, но по всем предметам имели большие проблемы, даже не знаю, закончили ли они хоть восемь классов. Чего нельзя сказать об их сестре Люде, учившейся старательно, чем всегда перед собиравшимися на лавочке посудачить женщинами, хвалилась тётя Валя. А Люда, закончив школу, затем педагогическое училище, работала воспитателем в детском саду, вышла замуж за местного Бобкова Анатолия, только вот рано овдовела. Муж уехал в город Норильск на заработки, где спился и по пьянке был убит. А в памяти остался, в общем-то неплохим мальчишкой, носившим прозвище Бобок.

     Барак наш стоял последним в ряду и носил странный номер 4а, видно когда-то существовало строение и под номером 4. Чуть выше находился барак  под номером 3,ничем не отличавшийся от других, но в нём жила моя одноклассница Петрова Люба с мамой и бабушкой, она обладала удивительным голосом и когда по настроению пела русские народные песни, в бараке все замолкали, слушая. Её звали наша Русланова. Мать у ней работала на стройке и они получив квартиру, переехали в город, где следы её затерялись.

     Соседкой нашей по корридору была тётя Нина, работавшая медсестрой в городской больнице, жила, на расхожем языке, одиночкой. Немного чудаковата в поведении, ярко красила губы, платья носила очень броских цветов, всегда старалась прошмыгнуть незамеченной в своё жильё или прежде чем выйти из комнаты, она через полуоткрытую дверь несколько раз выглядывала в корридор, толи боялась кого-то, толи ждалаА ждать ей было кого. Иногда к ней приезжал на грузовой машине мужчина и оставался на ночлег, машину ставил в целях конспирации метрах в пятидесяти от нашего барака, только все всё знали и звали его за глаза Нинкиным хахарем. Кабину он закрывал на ключ, но в один из приездов забыл и игравшие рядом ребята сняли машину с ручного тормоза, она и покатила вниз, а сами спрыгнули на ходу. Машина по пути сбила телефонный столб и ударившись об угол нашего барака сильно повредила радиатор. Выбежавший любовник громко ругался, но поди найди виновных, пригнал трактор и отбуксировал неисправную машину. А жители барака в тот вечер ещё долго обсуждали и осуждали Нинку и её мужика, собравшись под фонарём у входа. Но только после, уже никто не видел на посёлке ни шофёра, имевшего свою семью, ни его машину.
     Прошло несколько месяцев и я, возвращаясь из школы, увидел у барака машину скорой помощи и когда подошёл к своей двери, то из соседней квартиры, в это время выносили на носилках, накрытую простыней тётю Нину. Это она, как выяснилось позже, отравилась каким-то ядом, не дождавшись любимого, о чём написала в предсмертном письме.

     За железной дорогой находилась слобода, именуемая Радеваловкой, были ещё Булдыри и Чулково, входящие в деревню Урванка, получившую своё название по местной легенде от клички главаря разбойников, грабившей всех в лесу с таким же названием. Так вот, в этой слободе одиноко жил в маленьком доме старый человек дядя Ваня Чистов, занимавшийся починкой обуви, он уже тогда, в шестидесятые годы, при социализме, имея молоток, лапу, шило и дратву, зарабатывал себе на хлеб и водочку. Сапожник он был хороший, поэтому работы всегда хватало, а два раза в неделю ходил к нам на посёлок с брезентовой сумкой через плечо в магазин за продуктами и обязательно покупал чекушку, это двухсот пятидесяти граммовая бутылочка, которую тут же в кустах выпивал. Его знали все, взрослые и дети, он со всеми здоровался, останавливался поговорить. Если был сильно пьян, то не дойдя до дома, ложился в траву у оврага и спал, положив сумку под голову. Но в его поведении была одна странная особенность, подвыпившим, переходя железнодорожное полотно, клал голову на рельсы и ждал приближения поезда, но эта процедура проходила при одном обязательном условии, чтобы кто-то всё это видел. Но как только возникала опасность, он вставал и пошатываясь уходил в посадку. И ничто не могло остановить его от таких действий, ни угрозы машинистов, ни предупреждения путевых обходчиков, ни милиции, ни настоятельные уговоры знакомых. Мы же, играя в футбол, часто видели дяди Ванины выкрутасы и случалось всей гурьбой стаскивали его с линии, а он бубнил одно и тоже:"Как тяжело жить одному!".

     Жившие на посёлке знали друг про друга почти всё, поэтому даже мальчишки были в курсе, кто такой Литвиненко И. А он, уроженец Украины, где в родном селе во время немецкой окупации добровольно исполнял обязанности старосты. Мы же его за это дразнили самым страшным словом фашист и он бегал за нами с нескрываемой злобой, но догнать не мог, сказывался возраст и только пуская в ход кнут, с которым пас скотину на лугу, иногда доставал малолетних обидчиков. Литвиненко И. был вечно чем-то недоволен, с его двора, а жил в своём доме, в разное время суток неслись ругательства и обвинения в адрес членов семьи. Поговаривали, что он лютовал, был в почёте у немецкой власти, просто так десять лет тюрьмы не дают. Но он своей изворотливостью, хитростью, будучи на поселении получил сытую должность начальника шахтёрской столовой, на которой проработал до закрытия шахты, а допустив большую растрату, посадил в тюрьму своего неграмотного возчика продуктов.

     Пока мы росли, родители держали одного или двух поросят, которых кормили комбикормом, хлебом и картошкой, поэтому и огород сажали площадью более десяти соток. Маленьких поросят покупали на базаре, особенно ценились богородицкой породы, дававшие быстро большой привес. Одного поросёнка резали в ноябре к Михайлову дню, чтобы всю зиму быть с мясом, а второго весной. Когда это происходило, я уходил далеко от барака, чтобы не слышать последних криков животных. Они хорошо понимали происходящее, а мне всегда до слёз их было жалко. Может поэтому с детских лет и до сих пор я не ем свинину.

     Семья наша состояла из шести человек, работал один отец, поэтому вопрос о достатке и не поднимался никогда, так жили большинство на посёлке. Из средств информации помню, висевший на стене круглый репродуктор в чёрном бумажном корпусе, напоминавшим большую тарелку и когда я, уже будучи взрослым, смотрел послевоенные фильмы и видел на экране радио репродуктор, то обязательно говорил, что точно такой же был у нас. Помню, когда отец приходил с ночной смены, то обязательно слушал последние известия, прежде чем лечь отдыхать, а вечером радио спектакли. Затем в доме появился настоящий радиоприёмник с несколькими программами, а на передней панели которого, всегда светился памятник Ю.Долгорукому и мне, поздно ночью, слушавшему футбольные репортажи В.Синявского и Н.Озерова, казалось, что вместе со мной за исход матчей переживает и Ю.Долгорукий. В 1960 году мы переселились в другой барак, стоявший около автобусной остановки, так как наш лагерный подлежал сносу. Родители вскоре купили телевизор "Заря" в длинном металлическом корпусе, звавшимся в народе, духовкой. Мы же смеясь, ещё называли его обогревателем, потому что он после часа работы, нагреваясь, излучал сильное тепло. Для нас день покупки был настоящим праздником, сразу отпала необходимость посещения для просмотра соседей, знакомых, друзей. А мне всегда было очень неудобно проситься посмотреть футбол или фильм, но я давил в себе эту стеснительность, интерес брал своё и я ходил то к одним, то к другим, стараясь не надоедать.

     Не знаю, любила ли меня мать, но ко мне у ней отношение было какое-то особое. Не припомню, чтобы она меня за что-то ругала, но случалось, наклонит голову, взглянет на меня прищуренными, карими глазами словно полоснёт холодным огнём, а у меня внутри всё замирало. Хотелось убежать, закрыться, спрятаться и я старался, как можно меньше находиться дома, чтобы лишний раз не попадаться ей на глаза. Между ней и мной с детских лет образовалась невидимая стена и она это хорошо чувствовала. А я в свободное от школы время до самозабвения летом гонял футбольный мяч, а зимой играл в хоккей и бегал на лыжах.

     Приехав из деревни, где я приобрёл хорошие навыки катания на лыжах с больших и крутых горок, оврагов, бугров, где среди деревенских ребят выделялся беговыми способностями и выносливостью, то есть я был там своим в доску. Поэтому на посёлке съезжал на лыжах с вершины шахтного террикона, но это когда зими стояли снежными и прыгал с самодельного трамплина, под который один раз легли шестнадцать мальчишек и я их перепрыгнул на обычных прогулочных лыжах. Самое интересное, что ребят не надо было уговаривать лечь,а ведь они сильно рисковали, всё могло случиться, но слава Богу не случилось. А эта зимняя забава осталась в памяти навсегда.

     Только забавы не всегда благополучно заканчивались, так, живший рядом с терриконом Володя Новосёлов, бегая летом по породе, провалился в дымящий, огненный колчедан, получив сильнейшие ожоги обеих ног, поэтому он, в последствии, уже ни в каких играх не участвовал. Кожа на его ногах была очень тонка, напоминала пергаментную бумагу и при малейшем столкновении, ударе мячом, срескалась и сильно кровоточила, после чего он долгое время ходил в бинтах и сидел за футбольными воротами, азартно болея, когда мы играли.

      Жизнь разбросала нас. Володю я увидел через десятки лет, уже парализаванного, болезнь совсем доконала его. Когда я пришёл к нему, он молча  заплакал, слёзы текли по впалым щекам, скатываясь на подушку. Он был безмерно рад моему визиту.  Вспомнили многое из той далёкой, как нам казалось счастливой поры. Уходя, я унёс с собой так и оставшийся без ответа вопрос:"Почему так мало живут хорошие люди на свете?".