Цивилизация Зодчие духа Созерцатель

 Вступление
При всей своей общей научной метаформе, мои труды, никогда не будут причислены к научным. Ибо, в них мало, присущей всяким научным трудам, схоластической последовательности, и выверенной схематичности…, как и доказательной базовости, удостоверяющей серьёзный подход автора, к своим умозаключениям, здесь, почти не встретить. Здесь нет места умозаключениям, выстраивающим крепкие конструкции воззрений, и формирующим, в своей совокупности, некое общее здание, которое должно опираться на фундамент исторической истинности, и консоли устоявшейся подтверждённой очевидности. Строгая академическая конструкция создаваемого труда, основывающаяся на закрепившихся правилах, и законах научного мира, = залог её будущего приобщения, к общему пантеону научной мысли. Всякий произвол, попытки отрыва от земли, и взлёта в астральные области…, всякое отклонение, от прагматических констант архаики «метрополитена» учёного мира, не способствуют вливанию его, в общую реку научного знания нашей планеты.
       Отсутствие дисциплинированности, и внешнего академического воспитания…, отсутствие строгой образованности…, как и недостаток исторического знания, довольно явно прослеживающийся на этих страницах, заметит, всякий острый, и проникновенный взгляд. Здесь форма поверхности, переплетена с глубиной, и высотой…, определённость - с метафорой…, красота законченности слога, - с хаосом неожиданности…, надежда - с безысходностью…
       Таково, моё произведение гармонии. Ибо, такова полифония природы моего душевного агрегатива. Следовать в фарватере, искать, для себя «караван», для более безопасного пересечения «пустыни», как видно - не моё. Нет, не потому, что я считаю себя, таким самобытным, самодостаточным, свободным, и гордым…, не потому, что болен пафосом, патетикой, и апломбом…, но потому, что я - такой, и другим быть, не могу. Исправлять недостатки, в собственном воспитании, насильственно приучать себя к дисциплине, считаю - не продуктивным, не нужным, а порой, и вредным. Ибо понимаю, что всё - относительно. И в истории, не редко было так, и будет так впредь, -  то, что считают, в большинстве своём, дисциплинированностью, и относят к благу совершенства, попадая в «лёгкую руку» поэта, и герольда метафоры, превращается, в лишь тормозящее метаболизм разумности, заблуждение. А порой, в простое недоразумение, и пошлость.
      Конечно, спору нет, пересекать океан, или песчаную пустыню в составе каравана, - надёжнее, и благоразумнее…, и также, требует немало усилий, и уже потому, не меньше заслуживает уважения. Но только пересекающие её, в одиночку, становятся настоящими опровергателями изживших себя, и создателями новых, будущих ценностей. Мир обновляется - благодаря им…, мир сбрасывает свою «старую кожу», и его, нарождающееся «новое тело», восхищает, и радует свежестью молодости, красотой, и силой! На самом деле, будущее создают, не «караваны» …, но одинокие сталкеры, - «дромадеры-скитальцы», и «киты-одиночки» ….
           И во всём этом, нет ничего от мотивов, той революционности, присущей социальным аспектам человеческих взаимоотношений…, кроме, пожалуй, одного. И в том, и другом случае, мир трансформируется, в нечто не бывалое…, и человек начинает тосковать, по его архаическому порядку. Но мир, с его поступательным, необратимым движением – неумолим. И его «тело», должно, либо изменится до неузнаваемости, трансформироваться и стать чем-то небывалым…, либо погибнуть. И здесь, всем управляет, даже не физика, но метафизика.
         «Мужское», с его монадами преодоления, а значит необходимого разрушения, сталкивается с «женским», с его монадами сохранения, а значит застоя. (Как в локальном, так и в глобальном смысле мироздания). Происходят взрывы, и всевозможные катаклизмы различных уровней и сфер сознания, за которыми необходимо следуют войны, выплески злобы и ярости. Но крайне редкий, почти небывалый синтез этих монад, создаёт то, что называется Гением. И именно здесь начинается процветание, становление всего совершенного, и выход сознания в трансцендентные сферы, в которых, собственно, только и возможно то, что мы называем благоденствием….
         Наши цивилизационные конгломераты, «кланы политико-этнического образования», как и отдельные люди, имеют в своём «теле» преимущественные гормональные отклонения, условно говоря, либо к «эстрогенным доминантам», либо к «тестостеронным». И каждое политико-этническое образование, ведёт себя соответственно этим сакральным секреторным доминантам. Конечно, эти доминанты иногда меняют свои приоритеты и векторы, но это другой разговор, и полемика по поводу противоречий в этом ключе, тема для отдельной расширенной дискуссии. Вопрос здесь в сути самого этико-политического поведения пантеокультур, и тех условий, и мотивов, которыми они руководствуются. И главное, тех причин, благодаря которым это поведение складывается в столь необходимый политес и антиполитес, вызывающий наши оценки порицания, либо одобрения. Оценки, кстати сказать, основывающиеся прежде всего на наших заинтересованных в своём собственном благополучии, безопасности и процветании, парадигмах.
Цивилизация
«Настоящее несчастье человеку обещает, не страдание от недостатка, но пресыщение. Ибо, страдание от недостатка, во всех смыслах, - позитивно. Оно часто приносит б`ольшую радость телу и душе, чем все блага мира! И в первую очередь, душе.
        Кто любил когда-нибудь как я, тот знает…, кто не любил, - тот не поймёт. … И посмотрев на стоящую поодаль сосну, чей возраст составлял почти пять тысяч лет, так продолжил свою речь:
       Человеческая душа такова, что она очень быстро пресыщается всем тем, к чему так стремится. Ей очень быстро наскучивает, как безудержная, не одухотворённая любовь, так и богатство, комфорт, и всевозможные блага цивилизации. Только одно способно всегда удовлетворять нашу душу, принося ей неисчерпаемую радость до конца дней, это - творчество. Великое бескрайнее море обновления, в котором чистое вдохновение безгранично, в своих возможных формах, и всегда поражает своего творца, новизной и свежестью…
       Так Бог когда-то начал творить, чтобы не умереть от скуки, и собственного пресыщения миром. Ведь у Бога есть всё, что только можно пожелать, и потому его Рай, ничем не отличался от Ада. И Он стал творить. И увидел, что только это море по-настоящему бездонно, и не может быть выпито никогда! Только здесь нет, и быть не может пресыщения, только отражающееся в нём небо по-настоящему безмерно…
       И создав людей по своему образу и подобию, он дал людям нечто подобное. Он одарил их собственной способностью, он вложил в их души творческое…. Но люди, дыша постоянно «газовым облаком страха и заблуждения» создаваемого их же «лёгкими», - облаком, которое уже почти превратилось в атмосферу, страдали от нескончаемого удушья, и почти забыли о том чистом море, об этом великом даре Богов....
       Люди, выходя на улицу, и день за днём, год за годом вдыхая «газ», из этой сгущающейся ядовитой атмосферы, уже не хотели ничего, как только облегчать свои страдания. Их «лёгкие» уже разучились дышать этим чистым озоном, их желудки разучились утолять жажду этим бескрайним морем, и удовлетворять свой голод дарами из этого моря, с его бесчисленными рыбами - о золотой чешуе, и с рассыпанными по дну неисчерпаемыми разноцветными камнями… Они хотели только облегчать свои страдания, облегчать свою жизнь, строя и создавая всевозможные для этого, приспособления. Они хотели не беспокоится о хлебе насущном, и стремились только к накоплению материальных ресурсов. Но это превратилось в новое страдание. Ибо ресурсов этих, никогда не бывает достаточно, такова душа человеческая. Они строили виртуальный замок цивилизации, в котором всё было подчинено одной цели, - цели поселившегося и выросшего в этом замке, нового чудовища – капитала...
      И Бог сказал: - Живите, как хотите, только не жалуйтесь на произвол богов, и на свою долю, ибо, вы сами её выбрали. … Каждый из вас всегда получает то, что заслуживает, и всегда обладает такой жизнью, к которой стремится его душа, хотя разум его, этого и не осмысливает…. Мир – абсолютно справедлив! Как бы вы не думали и не говорили о нём….
      Бог давным-давно оставил эти обетованные земли, но люди по инерции молились ему, просили дать им сил и терпения. Но никогда не получая ответа из пустого божественного дома, расходились по своим домам и ложились спать. В глубоком сне - нет страдания. Они хотели лишь уйти от собственных страданий, они лишь хотели облегчить себе жизнь… (ПАВ Мария Текелински).               

Контрабиоз
Славянская, Англо-саксонская, Индокитайская, Арабо-османская, Греко-византийская, Римская, Египетская и т.д., и т. п. - Каковы главные отличия ментальности глобальных пантеокультур нашей общей цивилизации, с их особенными и обособленными богами? Каковы закономерности их развития, и на чём базируются принципы доминирующих воззрений населения этих условных культурных отчерченностей? В чём причина политических и экзосоциальных доминант, и какова истинная причина непонимания одним локализованным обществом, - другого?
     Весь наш цивилизационный строй, вся наша история, есть непримиримая война пантеокультур различных масштабов. Разноплановая война различных по ментальности и внутренней упорядоченности разноосновных «кланов». Мир никогда не жил в мире. Латентно или явно, человек никогда не понимал, и не хотел понимать своего соседа, с его богами и его чертями. И всякий компромисс выступал всегда лишь как паллиативная мера перед угрозой глобальной катастрофы, но никогда не служил настоящим основанием. И здесь на самом деле, важна не столько социоструктурность, не столько выложенный и закреплённый уклад быта той, или иной пантеокультуры, сколько метафизическая и трансцендентная ментальность умозренческих плоскостей большинства аборигенов того или иного «клана», той или иной самоопределившейся пантеокультуры. То есть доминантой здесь служит не столько утверждённая большинством пантомида добра и зла, сколько то, как смотрит на это, как большинство того или иного сложившегося и укрепившегося «клана», оценивает сложившуюся реальность происходящего, и что считает справедливым, а что нет…. Справедливость, о которой все говорят, но никто не знает, что это такое на самом деле, по большому счёту является тем основанием, тем мотивом, за которым стоит вся глобальная непримиримость сторон. Термин справедливость, имеет корнем право, или праведность. А ещё можно приплюсовать сюда понятия править, выправлять. Но существует ли, может ли существовать на белом свете некое общее лекало, в соответствии с которым человек мог бы что-то выправлять, что-то править? Не является ли это тем главным заблуждением человечества, на котором стоит не только всякий бастион нашей цивилизации, но и всякий пантеон нашего гештальта в отношении морали, этики и вообще всякого возможного осмысления собственной жизни?
      Самое относительное обозначение исторических совершенств государственного порядка, является то противопоставление нарекаемых краеугольных понятий «варвара», с одной стороны, и «культурного носителя», а точнее сказать превносителя, с другой, которым гордится всякий определяющий себя как наиболее совершенный тип человека, социальный субъект. Мы навряд ли отыщем в исторических пластах социальных субъектов, которые бы сами себя называли варварами. Это понятие идёт от себя, но не к себе. Как для «черни», для которой не ведома своя низменность, ибо не ведома чужая возвышенность, всякое определение этой «черни», является лишь ничем не подкреплённым ругательством, исходящим от считающих себя «совершенными патрициями» субъектов иного мира, так для «варварства» в более глобальном осмыслении, само по себе «варварство» не является чем-то признанным и справедливым, но лишь обозначением теми же считающими себя «совершенными патрициями» субъектов иной пантеокультуры, чуждого им мира, если хотите дикой пантеокультуры. И всякая нарекаемая справедливость, к чему и кому она бы не относилась, имеет туже самую мотивацию и туже антропогенную обективность. То есть, на самом деле не имеет никакой объективности.
     Тот плеоназм мнений, который происходит всюду, куда ступает нога человека, являет собой реальный камень преткновения для осмысления и обозначения не только правды, но и справедливости как таковой, относительно представления правил жизни. На земле нет, и никогда не будет единого для всех и каждого, как мерила совершенства цивилизации, так и мерила бога и его обязательных пантомид. Цивилизация собирает всех нас в единый «комплекс», но она же и разобщает нас на «молекулы», на составляющие этого глобального комплекса. Мир цивилизации так же не однороден, как не однородна материя. И эта, на первый взгляд банальная мысль, на самом деле является главной причиной нашего непреодолимого глобального военного конфликта. Всякий наш конфликт, на самом деле имеет своей причиной не поверхностные в своей сути желания процветания и благоденствия одних, за счёт других, но та глубинная психоэмоциональная неоднородность человека, в его сакральных аспектах «генетического колодца». Мир цивилизации станет благоденствовать только тогда, когда все его «молекулы» сольются в единый конгломерат, когда разнородность массы перестанет существовать как данность. Но это будет и его последним днём, ибо с этим исчезнет самая главная основа нашего мира – разнообразность, имеющая неотъемлемой составляющей «плазму противоречия», а попросту сказать Жизнь...
      Наш мир есть суть напряжение. И с упразднением этого напряжения, неминуемо упраздняется и сам мир. Никакой синтез не возможен без разнополярных монад действительности. Никакая целостность не возможна без внутреннего сопротивления и противостояния. Такая целостность - лишь плод нашего воспалённого и также противоречивого в себе, сознания, его иллюзорной воззренческой парадигмы. Однородность массы нельзя относить к целостности, так как целостность уже изначально подразумевает разнородность. В отсутствии разнородности, может быть только инертность или хаос, - нечто, что можно обозначить как «желеобразность», неопределённость, близкую к ничто.
     В тот день и в тот час, когда вся наша цивилизация сольётся в единое государство, станет началом конца этой цивилизации. И неосознанно, подсознательно, мы стремимся именно к этому обрыву. В человеке заложено стремление к самоуничтожению точно также, как и стремление к выживанию. И на «горизонте этих событий», зиждется наша жизнь, мир нашего социума, мир нашей цивилизации. Он висит словно между двух намагниченных полей, и спади на одной из сторон напряжение, и мир необходимо упадёт в пропасть. Человек не осознаёт, что опасность его уничтожения таится не в глобальных конфликтах его неоднородности, но в возможном уничтожении этой неоднородности, неминуемо ведущей его к коллапсу, к атрофированнию всех его жизненных сил.
    Различная ментальность пантеокультур цивилизации, обеспечивает будущее человечества. И та начинающая ныне по всей планете своё поступательное движение следующая на «костылях запада», и выстраивающая свои консоли порядка, так называемая глобализация, есть первый шаг к общему универсализму пантеокультур, к их обстоятельному перманентному и индифферентному обезличиванию. Сильная, имеющая будущее цивилизация, это разнородная цивилизация. Чем сильнее расходятся в ней лучи-векторы культуры, векторы осознанности, чем дальше друг от друга полюса, тем жизнеспособнее её «общее тело». И то, так называемое «варварство», о котором судят понаслышке, и за которым признают лишь разлагающее общество явление, на самом деле являет здесь своё перманентное лекарство от срастания, сливания и обезличивания культур, и несёт в себе главные обеспечивающие будущность, ментальные основания.
     Какая же из ныне существующих пантеокультур, преуспевает на этом поприще, более остальных? Бесспорно, Англо-саксонская. И вот вам парадокс. Она же являет собой показательный пример академического понятия «варварства», как такового. Посмотрите непредвзятым взором в ближайшую историю человечества. Пред чем эта пантеокультура когда-либо останавливалась, в достижении своих целей? Можно сказать, что ни перед чем. В своих стремлениях она редко заботится о моральных и этических аспектах в достижении поставленных целей. Она не признаёт никаких иных форм мироустройства, никаких иных фор морально-этической структурированной доминанты общества, как только своё, как только то, в которое она сама верит беспрекословно. И в этом заключена её доминирующая доктрина в отношении цивилизационного устройства вообще. Она не признаёт иных стимулов кроме материальных, ибо в большинстве своём не знает иных стимулов. И тот, кто скажет, что это не является главной сакральной основой «варварства», ошибается в понимании глубинного значения термина «варварство».
     Ни в одной другой цивилизации, как человеческой истории прошлого, так и современного устройства, вы не найдёте такого наплевательства на культурные и исторические святыни чуждой пантеокультуры, как это практикует Англо-саксонская. И даже такая признанная во всём мире сверх варварская пантеокультура как «Третий рейх», или современное, так называемое «Исламское государство», и рядом не стоят в своих варварских наклонностях с Англо-саксонской пантеокультурой. Ради выгоды здесь кладутся на плаху самые исторически ценные наследия. Такое впечатление, что у них даже нет тех «весов», которыми, как правило пользовались все иные пантеокультуры прошлого и настоящего, кладущие на одну чашу свою материальную или иную выгоду, а на другую ценность исторического наследия. (Самый наглядный пример Александр Македонский, как противоположность варварству). Но это нисколько не умаляет тех Великих свершений Англо-саксонской пантеокультуры последнего столетия, в области научно-технического прогресса. Именно сюда отклонён маятник сознания, именно отсюда идёт то повсеместное поступательное движение к облегчению жизни для всех и каждого, - для тех, кто принимает эти плоды научно-технического прогресса, кто пользуется ими. И никто здесь не обращает особого внимания на то, что тот, кто пользуется этими «плодами», неминуемо попадает в зависимость от них. Это напоминает эпидемию и даже пандемию, с отсутствием какой-либо надежды на излечение. Человечество постепенно превращается в какой-то «рудимент» всего этого научно-технического прогресса. Всё и вся начинает следовать этой вакханалии. Здесь всё подчиняется его развивающимся метастазам, и упорядочивается на лад его доминирующей «полезности». Да. Эта «полезность» действительно сомнительна для каждого мыслящего индивидуума, но противостоять этой «поступательной полезности» не в состоянии не только индивидуум, но и целая пантеокультура, какой бы древней она не была, и какими бы железобетонными консолями не обладала. Это новое «Колесо Иксиона» всё быстрее разгоняется, и остановить его не способен даже господь бог! Здесь царят критерии определённого мощного порядка, здесь беснуется «сатир облегчения», приводящий сакральную генетику человечества к алгоритмам непротивления и расслабленности, к аморфности всех стремлений, а значит угнетает сакральную надежду на будущее, как бы это не казалось абсурдным. Да. Научно-технический прогресс на самом деле ведёт не к усовершенствованию монад жизненности в каждом индивидууме, но напротив, к угнетению их, во всех без исключения аспектах совершенствования. Мир социума, благодаря этой «поступательной пандемии», не становится сильнее, но ослабевает с каждым веком, и ведёт человечество к стагнации и неминуемому коллапсу. Но знает ли об этом человечество, чувствует ли оно это?!
      Та радость и удовольствие, сопутствующее этой «облегчающейся жизни», затуманивает мозги всякому, попадающему под это тёплое покрывало «студенту». И уже ничто не может заставить его высунуть нос на мороз действительности, ничто не может спровоцировать его на разрушение этой сложившейся кривой полисистемы. Мир социума незаметно для себя - деградирует. И эта деградация, прикрываясь разноцветным «халатом совершенствования», вводит в заблуждение даже самые умные головы социума. И всё благодаря в первую очередь победы над архаическими страхами этого социума, в которых веками пребывало человечество, и которыми была пронизана каждая отдельная жизнь. Страхами, которые кстати сказать заставляли человека быть сильнее, быть целостнее, быть на пике волны мироздания, и обеспечивать своей проворностью, настоящее будущее. Этими глубоко интуитивными монадами человеческого духа, засыпающими ныне, и постепенно превращающимися в архаизм и рудимент сознания, человечество сохранялось веками.
        Мир социума меняется на глазах, и та обманчивая сила научно-технического прогресса, на которой, словно на всё сметающей волне, ещё пока балансирует «сёрфингист человечества», будто будучи очарованный некоей дьявольской программой, подгоняющей всё и вся под «лекала современного умозрения», порабощает людские сердца, загоняя нашу жизнь в преисподнюю упрощения и достатка, где перестаёт жить всё тонкое и совершенное, всё по-настоящему   Великое!
       На одной ноге сложно устоять, как бы не казалась эта нога устойчивой и практичной. И научно-технический прогресс, являясь этой крепкой ногой, вводя в заблуждение своей практичностью и целесообразностью, на самом деле не умаляет риски, но увеличивает их, выбивая почву для «второй ноги» нашего социального развития, - «ноги идеального плана», в которой скрыты сакральные «мышцы и сухожилия» природного архаического естества, с их нерушимыми консолями естественного глубинного совершенства.

Инь и Янь цивилизации
Упрощённо-обобщённо. Восток относится к Западу так же, как женщина относится к мужчине. И взгляд востока на запад, имеет тот же интерес, какой присущ разнополым субъектам социума. Здесь всякое расположение, как и всякая неприязнь, диктуется глубинными мотивами гормонального фона субъектов, и определяет все возможные оценки как своего собственного, так и противоположного поведения. Женщина тянется к мужчине, имея главной своей, глубоко сакральной целью, - оплодотворение. Мужчина тянется к женщине, имея свою отличную цель, но не столько ту, какую рисуют себе плоские головы, получить свою меру удовлетворения, сколько глубоко подсознательную цель завоевать и подчинить, получить женщину в свою власть. И пусть в отношении метакультур не так всё просто, а точнее сказать - всё непросто, но всё же основные платформы и консоли этих отношений, имеют ту же природу.
       Имея каждый свою архаическую ментальность, и свою цель, они, не понимая друг друга, и не доверяя друг другу, тем не менее, оплодотворяют друг друга, принося в наш мир небывалые плоды. Восточная цивилизация, как всякая женщина всегда глубже, всегда интуитивнее и проще в своей природной ипостаси. Западная, напротив, всегда более сложна, рационально-разумна, более упорядоченно-обстоятельна, и по большей части поверхностна. И в силу «мужского характера» и переполнения крови тестостероном, соответственно, более агрессивна. Запад, на протяжении всего «сожительства», пытается навязать свой образ мышления женщине, он пытается привести к своим лекалам глубокий женский ум, и завладеть женщиной, во что бы то ни стало. Он жаждет обладать этой прекрасной и мудрой феей. И делает это по-мужски грубо, по-мужски прямолинейно. И в силу того, что ныне эта женщина не очень-то и сопротивляется, превращаясь всё более в куртизанку, кое-что действительно удаётся. Восток всё больше находится под властью запада, и всё чаще стелется пред его грубой неотёсанной силой. Он стал ассимилироваться и терять чистоту своей «женской генетики», а с этим, и свою сакральную красоту. Восточная цивилизация всё более становится похожей на Запад. А когда женщина становится похожей на мужчину, ничего кроме огорчения, разочарования и отвращения, это вызывать не может.
       Как женщина вообще, и в первую очередь западная женщина, стала забывать в чём её действительная сила, так и Восточная цивилизация, поддаваясь западной, раздвигая ноги без всякого сопротивления, ассимилируясь и перерождаясь, забывает всё более в чём её природная сила. Играть с мужчиной в одну из его игр, играть на его шахматной доске, значит заранее обрекать себя на проигрыш. Ибо там, где царствует расчёт, рационально-аналитический взгляд на мир, там мужчине нет равных. Но та интуиция присущая всякой женщине, (если эта женщина ещё не потеряла своего женского начала), способность противостоять всякому пошлому расчёту, всякому мужскому логическому умозрению, является более ценным мерилом на полях жизненной ментальности. Восточная цивилизация должна осознать, в чём её действительная сила, и развернуть свои оглобли в сторону своего собственного идеального развития, в сторону развития своих, присущих только востоку мировоззренческих лекал и алгоритмов. Играя на поле западного менталитета, играя в игры запада, ей никогда не добиться величия, и никогда не достигнуть настоящего собственного совершенства. Ибо у неё иная природа.
     Когда-то Восток действительно представлял собой олицетворение женщины высшего света, женщины высшего ранга, - Царицы-Терпсихоры, не доступной таинственной и волшебной! И все навязчивые попытки Запада завладеть ею, отвергались как пошлое домогательство. Что изменилось с тех пор? Почему Восточная цивилизация превратилась в «куртизанку», в легкодоступную женщину? И чем это грозит самому Западу? Дело в том, что как мужчина делает женщину, так и женщина делает мужчину. И чем менее женщина становится женщиной, тем более в мужчине теряется всё его мужское достоинство. Он деградирует, и в силу присущего всему и вся баланса полюсов, неминуемо становится так же более женственным. Так Запад всё более превращается в какой-то суррогат, не вполне «мужской организм», он становится флегматично успокоенным, настроенным на сохранение, на обуздание какой-либо экспансии, то есть становится всё более женственным. Так вся наша цивилизация опошляется, деградирует и тем самым становится уязвимой, пред внешней агрессивной природой, стремящейся стереть нас всех с лица земли. Чистоплотность природных начал, как и чистоплотность рода, имеет доминирующее значение для выживания этого вида. Деградационные процессы, связанные с умалением основных природных импульсов, с ослаблением главных консолей, делают всё здание неустойчивым, ветхим и уязвимым.
      Теперь усложнённо-обобщённо. Сакральные институты нашего социума находят свои архаизмы в биопсихологии отдельного человеческого организма. Так «Инь» и «Янь» нашего тела, воплощается в «Инь» и «Янь» нашего инстинкта, а затем и сознания, ведёт свои транскрипции в области сношений межполюсных противостояний Запада и Востока (условно, ибо всякое подобное обобщение, может быть конкретизировано в более непосредственных явлениях межличностных отношений различных и многочисленных пантеокультур одного и другого условно обозначенных лагерей). Так вот, Как Восток лишь более женщина, чем мужчина, и имеет в своей крови, а вслед за тем и в ментальности, часть мужского начала, так и Запад, лишь по преимуществу мужчина. И как в отдельной личности всегда идёт борьба женского и мужского начал, с необходимым выплеском энергии, перманентная борьба, где женское предполагает сохранение, отстаивание архаических основ, а мужское преобразование и обновление, так и в общей цивилизации, происходит всё тоже самое, но лишь в ином масштабе и с иными перспективами. Если смотреть на всё это с различных ракурсов, то выявится интереснейшая картина. Восток, борясь с Западом в рационально-аналитическом и практическом ключе, безусловно руководствуется по преимуществу женскими мотивами. Но на идеальном поле, он всё же более мужчина, ибо если смотреть к примеру, через призму теологических аспектов, которые относятся к идеальным контекстам сознания, то религии Востока строятся преимущественно на мужских мотивах. Оставляя здесь без внимания более древнейшие как то, Буддизм, Сикхизм, Иудаизм и прочие, имеющие в себе ярко выраженные мужские черты, остановимся на более поздних. К примеру, что есть в сути своей Ислам, как не протест против женской религии Христианства, родившейся на ближнем востоке, но созревшей на Западных полях, и вобравшей в себя западное воспитание, изменившее ему пол? Запад в свою очередь, как практический мужчина, всё больше обнаруживает в своём поведении чисто женские признаки, как то: Мелкое коварство, непостоянство, изворотливость, мелкая хитрость, обидчивость, пошлое презрение, зависть, и главное, необдуманность поступков, за которыми следуют катастрофы и разрушения. И подобные палиндромы нашего сознания, встречаются всюду, где пытливый взор пытается найти истоки, и заглянуть под покрывало общепризнанных повсеместных истин. Дискредитация главных основ нашего существа, нарушение чистоплотности инстинктов, неизбежно приводит к хаосу, и как следствие к страданию целых народов.       
          Контрабиоз, как необходимая парадигма существования, имеет свои латентные признаки всюду, где возможен прогресс и регресс. И всякое выстраиваемое здание имеет свой кризис, после которого вершины начинают шататься и предвещать разрушение, вслед за которым, в силу того же контрабиоза, необходимо наступает новая кризисная точка, и берёт своё начало новое построение. Волна всюду волна, и только амплитуды и характерные особенности разные.  Этот закон непререкаем, как вседавлеющий закон самой природы вещества, природы упорядоченной материальности. И ему подвластны все возможные построения, как чисто материального конгломератизма, так и всего метафизического и трансцендентального пантеона, базирующегося на чистом сознании. И весь вопрос здесь лишь в том, достигает ли та, или иная постройка, действительно своего совершенства. Не подтачивают ли фундамент этой постройки «термиты заблуждения»? Насколько «иммунитет» той, или иной постройки сохраняет свои действительные консоли, обеспечивающие выживаемость, и обещающие действительное совершенство зданию, а значит и действительное будущее бытию? Противостояние латентным болезням, заключено в первую очередь в выявлении симптомов, и выведении диагноза. Это основоположение применимо как к болезням «организма-человека», так и к более скрытым, более латентным болезням «организма-человечества». Здесь нет альтернатив. Выявить скрытые зачатки болезни вовремя, когда «Колесо Иксиона» ещё не раскрутилось, и не подошло к «точке невозврата», должно быть главной задачей для сохранения всякого организма. Человечество же, пока реагирует только на уже явные признаки запущенной болезни, как в чисто физических аспектах биосинтеза, так и в метафизических аспектах психофизического плана. И то, что психофизическому здоровью человечества уделяется мало внимания, говорит о том, что человек ещё находится на низкой планке собственного умозренческого развития, и не видит действительных основ для своего реального сохранения. Ведь именно психофизический пантеон нашего социума, является тем фундаментом, на котором стоит здание нашего мира. Нет, не достаток и упорядоченность металогических конструкций цивилизации несут на себе «стены и флигеля» нашей жизни, но именно трансцендентальные основы нашего духа, олицетворяющие психофизическое совершенство общей духовности человечества, являются действительной основой для его сохранения. Но для того, чтобы это понять, человечеству необходима действительная пропасть, заглянув в которую, в его глубинных эшелонах разумения должны проснутся спящие «гипоталамусы» и «эпифизы», и открыть закрытые ныне «ставни окон», за которыми откроется совершенно новая действительность, небывалая реальность бытия, перспективы которой, (если только такое случится, и человек не упадёт в ту пропасть),  приведут человечество к полям и лесам действительного благоденствия, в котором будет место как злу, так и добру, как прогрессу, так и регрессу, как совершенству, так и стагнации...   
         Во что превратилась бы наша цивилизация, не будь в ней по-настоящему сильного «мужского начала Запада»? Прогресс, идущий от Запада мощным порядком собственного совершенствования, диктует всему существующему на земле, собственную форму разумности. Порядок, - «совершенная молекулярная решётка» условного социального благополучия, правит здесь балом. И все контраргументы, в силу своей природной ментальности, в силу идеальности мировоззрения, слабо противостоят этому бастиону, основанному на более твёрдых консолях, на залитых в бетон очевидных фактах, которые в отличие от идеальных, можно всегда потрогать руками, подложить под всякое основание, выстроить на их основании «прочные небоскрёбы», и застеклить «пуленепробиваемым стеклом» окна, в которые будто бы открывается более явный, более чёткий вид нашего будущего. Мы даже представить себе не можем такой вот цивилизации, где не доминировала бы константа рационально-аналитического воззрения, где она была бы превращена в рудимент, и всё влияние на жизнь оказывала бы идеальная форма сознания, с её парадигмой всеобъемлемости, без чётких линий и условно-монументальных границ, обеспечивающих определённый, и такой желанный для противоположной формы мышления, порядок. Ибо наша фантазия в своей сакраментальной диадеме, рисует мир устойчивого поликинеза только в рамках выстроенной и закрепившейся в подавляющем большинстве сознаний, парадигме практической обоснованности. Цивилизация без настоящего «мужского начала», без её сакраментальных основ рационально-аналитического мышления, всё равно, что кровь без плазмы, всё равно, что вода без водорода, - всё равно, что мир без реальности... И в этом мы убеждены так же, как убеждены в том, что мир реальности существует независимо от нас, что он реален сам по себе. Но дело в том, что на белом свете существовали цивилизации, основанные на совершенно иных палеолейтмотивах. И эти цивилизации были столь совершенны, что нынешние ученые, вытаскивая из земли раритеты этих цивилизаций, не понимают и не перестают удивляться, как такое было возможно?!
     Цивилизация научно-технического прогресса в её нынешнем виде, никогда не понимала и никогда не поймёт иной цивилизации. И те, ныне существующие пантеокультуры сохраняющие с большими усилиями воли свои сакраментальные устои, хоть и не имеют того прогрессивного с точки зрения западной пантеокультуры устройства миропорядка в своих «кланах», и не обеспечивают себя самыми совершенными техническими устройствами, и не несут достатка в понимании рационально-аналитического пантеона осознанности запада, всё же являются, с моей точки зрения, самыми совершенными пантеокультурами. И то совершенство духа, не измеряемое ничем, никакими инструментами рационального, что невозможно потрогать руками, что невозможно отнять и положить в карман, является для меня самым драгоценным и самым совершенным жизненным пантеоном, и настоящим мерилом совершенства самой жизненности. Они, в большинстве своём, знают истинную ценность этой жизни. Для них всё, что ценится западной пантеокультурой является плоским, низменным и малоценным.  И это неоспоримо для пантеокультуры Востока. Где при всей кажущейся западным пантеокультурам уязвлённости присущей «женскому началу» в быту, повсеместно царит «женское начало» в сознании. Мир проникновенного знания архаических запредельных монад собственного духа, проникновенного вглядывания в собственные глубины, и вознесения на пьедестал не суррогатных, но настоящих мотивов благоденствия жизни, привносит в жизнь этих пантеокультур то, еле уловимое, эфемерное, (и являющееся для западных пантеокультур фантомным), но такое жизненное чувство, которое невозможно переоценить! И именно здесь находит своё олицетворение «Нирвана», как апофеоз этого сакраментального чувства, в котором жизнь находит свои самые возвышенные и самые чувственные заоблачные плагины.
     Во что превратилась бы наша цивилизация, не будь в ней «женского начала Востока»? Во что превратилась бы, не имей она интуитивно-идеального образа познания присущего по преимуществу Востоку? Во что она превращается ныне, подавляемая и унижаемая Западом, ассимилируясь и перерождаясь? - В холодную полумёртвую голову сфинкса. Здесь всё рассчитывается на месяцы и годы вперед, здесь всё меньше произвола, всё меньше непредсказуемости и восторга, - здесь всё меньше жизни! Человек без идеального познания, - расчётливое, поверхностное, усреднённое и уравновешенное животное - биоробот. Цивилизация без идеального познания, без тонких монад собственного внутреннего совершенствования, - конструкция без наполнения, словно пустой дом, такой удобный и конструктивно-совершенный, но такой безжизненный, зияющий пустыми окнами, будто пустыми глазницами черепа.
      Человек Востока смотрит на человека Запада, как на обделённое жизнью существо. Для него, он либо недоразвит, либо спит в своём бодрствовании, и видит свой сон, в котором ему рисуются обманывающие перспективы, в тумане коих он не в силах ни увидеть, ни осознать своих настоящих целей. И словно слепой крот он добывает свои «коренья», складывает их в лабазы, обманывая своё сердце бдением рационально-разумного благоденствия. Для Человека Востока такая жизнь может вызывать лишь сожаление. Ведь это всё равно, что жить без любви, в самом широком смысле слова. Человек без развитых глубин идеального мышления, словно древо без кроны - мёртвый пенёк, словно цветок без самого цветка, словно сердце без крови, — это, по сути обезглавленный человек...

Камера обскура
Западная цивилизация строит технически совершенные машины, математически совершенные корабли, и рационально выверенные социальные системы. - Восточная цивилизация выстраивает «корабли метафизического совершенства», бастионы экзистенциального полиса, и облагораживает колодцы глубин душевного пантеона. Первая строит внешний мир, вторая - внутренний. Они, словно две доли, две половинки земного разума, две монады одного и того же мира, - два крыла птицы, летящей над полями безмерности! Но что, на самом деле стоит космос Вселенной, перед космосом человеческой души? Если попытаться взглянуть на это условное противоречие непредвзятым взором, то выявится одна очевидная конселогема. Космос человеческой души гораздо необъятнее, и гораздо беспредельнее всякого космоса действительной внешней реальности. Ибо космос действительной реальности, есть лишь суть проекция космоса человеческого сознания, и его многомерной и многогранной души. Здесь, в противовес рационально-аналитическим перспективам, выявляются горизонты мира непознаваемого. За этими горизонтами лежит действительная тайна всего мироздания и всего сущего. Ибо плоскость рационально-аналитического воззрения действительно плоска и слишком однозначна, в отличие от воззрения идеального, в котором нет плоскостей и последовательностей, нет того порядка, который необходимо заковывает разум и душу в «камеры обскура» упорядоченной на определённый лад, реальности, где нет и быть не может никакой свободы. А значит, нет жизни, в том её понимании, которое должен находить по-настоящему живой дух.
     Весь наш феноменальный мир, есть суть продукт этой «камеры обскура», и всякая разлинованность его в клеточки, всякая упорядоченность и выстраиваемая закономерность, есть суть игра нашего разума, и к самому внешнему миру имеет лишь то отношение, кое имеет зодчий к строительному песку. Помнит ли кто-то, какое необыкновенное удовольствие он получал, какой восторг испытывал всякий раз, когда выстраивал в песочнице какую-нибудь более-менее гармоничную постройку? Из бесформенного песка, на его поверхности вырастало, становилось некое чудо, - нечто, что было таким родным, таким близким, и манило своей красотой, и заставляло оберегать. Оно, это гармоничное строение, вылепленное тобой, будило фантазию сильнее всякого утверждённого художественного произведения, так как было создано именно тобой, и все его линии, все его башенки и флигельки резонировали с образом твоей дремлющей фантазии, приводя все её члены к бдению, и заставляя испытывать экстазы вдохновения, такого незрелого, но такого пронзительного и завораживающего! Тот, кто помнит чувства своего детства, тот способен к гениальности. Ибо только ребяческая душа ближе всего к гениальности. И тот, кто забыл эти чувства, у того душа покрылась корой рационального детерминизма, и не в состоянии ловить лёгкие ветерки вдохновенного трепета. Он стоит словно старый инертный покрытый корой дуб, пред всем новым, пред всем сакрально тонким, и не ощущает еле уловимых резонирующих аффектов природы, в нём всё спит дремучим сном. Да, его основательность не вызывает сомнений. Он даже слишком основателен, и его неспособна повалить даже самая мощная буря. Он разветвляется своими могучими ветвями во все стороны, он вгрызается своими могучими корнями в плоть земли, и заполняет всё большее пространство, создавая вокруг себя экосистему. Он создаёт свой мир, но этот мир слишком инертен, слишком груб и костен.
      Условно говоря, вся западная цивилизация есть олицетворение этого могучего дуба. А точнее сказать леса из подобных друг другу могучих дубов. Восточная же цивилизация, с её более живыми пантеокультурами олицетворяют флору и фауну этого леса. Стремительные серны и величественные олени, водомерки и серебристые карпы в прудах и реках, мудрые жуки и совершенные бабочки, незабываемой красоты цветы и целебные коренья... Надо ли говорить о том, что, как этот лес зависит от флоры и фауны, так и вся эта совершенная красота фауны и флоры зависит от леса. И вне друг друга, они скорее всего погибнут, или по крайней мере перестанут развиваться.
      У всего существующего на земле, свои истины и свои заблуждения. И «камера обскура» у каждого своя. Всякая однозначность в этом отношении есть провокация, пропаганда монотеизма, и несёт в себе лишь ограниченность. Истина никогда не прикреплялась к одному из полюсов, она всегда парила между полюсами, и вибрировала, разнося в пространстве свою совершенную музыку. Но надо понимать в чём находит западная цивилизация свою «камеру обскура», и в чём восточная находит свою. Истина скрывается именно в неоднозначности этих «камер», в их не смешиваемости, и понимании той абсурдности сравнивания и определения полезности одной, против другой, в историческом контексте нашего социального миропорядка.
     Итак, Западная пантеокультура. Её главной особенностью служит рациональная очевидность, и приоритет этой очевидности, над всеми иными умозаключениями. Здесь царит твёрдая убеждённость в том, что мир внешний - рационален и закономерен, и потому жизнь всякого здесь должна быть выстроена и скроена по этим лекалам. Здесь всякое понимание счастья зиждется на порядке, и неотделимо от этого порядка. Человек здесь убеждён, что настоящее счастье можно получать только путём предсказуемости и уверенности в завтрашнем дне. Уверенности в будущем, которое зависит от порядка и слаженности всех действий и помыслов. И для него нет иных альтернатив, как строить свою жизнь в соответствии этим своим убеждениям. Но вы спросите, в чём же здесь срыта «камера обскура»? И я вам отвечу, тем более, в отличие от обозначенной мною противоположности, здесь всё достаточно просто. Человек убеждённый, что, набив свои лабазы зерном, и построив отопительную систему, выстроив свою жизнь и приведя в порядок, он застрахован от всех возможных катаклизмов. И в каком-то смысле это действительно так. Но только до той поры, пока в дело не вступает сама природа, с её напором, непредсказуемостью и произволом. Человек построив танк, полагает что, идя в бой, защищён от «дурных пуль», и не желает даже думать о том, что этот танк провоцирует врага на применение более мощных орудий. И на самом деле танкист сидящий в танке, на поле боя ещё менее защищён чем простой пехотинец. Так, чем более рационально надёжно защищает себя человек, тем сильнее в его отношении натиск внешней дискриминирующей природы. И самыми страшными и разрушительными бурями здесь на самом деле являются даже не те классические катаклизмы внешней природы и козни внешних врагов, но катаклизмы внутренние, - те бури и штормы, зарождающиеся в душевном агрегативе каждого человека, и грозящие перевернуть изнутри всё с ног на голову. В нас, в душе каждого из нас, спит мятежная природа всего естества мирового макрокинеза. Каждый из нас часть этого глобального мироздания, мы капли бескрайнего океана, и несём в себе всю латентно укрытую пантемиду этого мира.
   Человек западного умозрения убеждён, что строя механизмы и конструкции различного плана, что, подчиняя себе природу внешнюю, завладевая законами внешнего физического мира, (а что, как не владение заключено в рационально-аналитическом познании, во всяком научном познании), он, тем самым ставит все свои приоритеты на пьедестал этого мира. И это и есть его «камера обскура». Здесь по-настоящему заслуживающим внимания и ценным является то, что для по преимуществу идеального воззрения восточной пантеокультуры, является лишь второстепенным. То, на чём строит свои основания западная пантеокультура является лишь заблуждением для восточной. Ибо эти основания, для неё также иллюзорны, как иллюзорна всякая предсказуемость и основательность самого феноменального мира. И в этом заключена разница этих «камер обскура». Ведь та глубокая идеализация мироздания присущая по преимуществу восточным пантеокультурам, для западного умозрения является также сплошной иллюзорностью. Для него, здесь не существует вообще никаких настоящих оснований. Всё лишь эфемерность, и в сути своей бесполезная фантомность. Тонкий мир, для западной цивилизации вырастает из монолитного камня грубого инертного мира, и является по сути лишь тонким запахом, лишь креативным олицетворением этого «монолитного камня». И все созерцательные умозаключения восточной пантеокультуры, для него являются лишь простыми инсинуациями не заслуживающими никакой серьёзности.
     Восток смотрит на мир иначе. Он смотрит на него через свою «камеру обскура», через глубину своего душевного состояния, через призму совершенства и красоты своей внутренней природы. И самым важным для него является именно это состояние, - состояние его душевного агрегатива, где невозможно ничем завладеть по-настоящему, невозможно ничего выстроить в линейку, невозможно подогнать под общее лекало. Главенствующими мотивами здесь необходимо всплывают нечто противоположное всякой целесообразности, всякой законченности и объективности. Здесь не существует границ, а значит не существует и царей, и правителей, не существует никаких иных авторитетов кроме собственного глубокого чувства. И вся спонтанность, непредсказуемость и запредельность этого мировоззрения, опирается только на минуту во времени, и точку опоры в пространстве, принадлежащие одному единственному душевному агрегативу, одному единственному сознанию. Наиболее ярко и непосредственно всё это отражено в «дзэн буддизме», как воплощении восточной ментальности, несущей в себе самые сакральные латентно укрытые основы человеческого духа и его архаического и «рафинированного» естества.

Катарсис
Как природа, архаическая природа нашей реальности, по большей части своего бытия спит, закованная в камне материальности, и только её относительно бодрствующие олицетворения в виде «живого мира» пробиваясь сквозь панцирь инертного состояния этой спящей природы, а точнее сказать вырастая «стеблями живого», стеблями некоего относительно бодрствующего и агрессивного состояния этой природы, из этого спящего царства и её скованной инертности, провозглашают о бодрствовании и живости, и подтверждают своим наличием саму возможность реальности жизни и всех её разнообразных плагинов, так подавляющая масса «человеческой плазмы», на своём уровне, находится в таком же относительно спящем состоянии. Человечество в подавляющей своей массе спит, (и в этом можно легко убедится, поговорив несколько минут на возвышенные сверх чувственные темы с любым аборигеном планеты). И только те немногочисленные бодрствующие головы, что, появляясь то тут, то там поднимают герольды и штандарты этого бодрствования и сверх чувствования, и будят насколько в их силах спящие вокруг головы, своей исключительностью, - только подтверждают правило. Мы называем их гениями. И как гениальность самой природы, заключающейся и воплощающейся в проявлении жизни на земле, провозглашает о чуде, так гениальность среди дремлющей массы людей, провозглашает о сверх чувственности и сверх разумности, о сверх способностях человека, таких же чудесных, как и сама природа живого.
     Тот дуб, о котором я писал выше, конечно бодрствует относительно угрюмой каменной скалы, но он спит относительно серны, человека, или бабочки... И каждый из этого ряда, так же спит относительно последующего, более бодрствующего, более живого существа. И если представить себе продолжение этого ряда, то в конце концов должно возникнуть некое существо сверх чувственного и сверх разумного потенциала. Такое существо можно будет отнести к действительно божественному миру, ибо оно будет обладать сверх возможностями в чувствовании и разумении относительно людей и бабочек, так же, как мы люди обладаем сверх возможностями разумения, и сверх потенциалом в сравнении с тем же дубом. И здесь мы можем лишь фантазировать, ибо ничего синтетически разумного за собственными пределами не в состоянии объективно представить. К примеру, такое сверх чувственное существо могло бы чувствовать неоднородность электромагнитных полей, и переводя на собственные разумные матрицы эти чувства, составлять для себя портрет окружающего мира в совершенно иных диапазонах, с совершенно иными критериями и следующими за ними, образами. Такое существо действительно могло бы чувствовать и воспринимать электромагнитные колебания, идущие из других голов, и дешифрировать их, а значит на самом деле, читать мысли. Такое сверх чувственное существо обладало бы такими возможностями, что все наши возможности, как простой сенсорики, так и трансцендентальные, и метафизические, показались бы ему возможностями лягушки. Причём лягушки находящейся в анабиозе, скованной инертной материальностью условий внешнего спящего мира. И кстати сказать, зачатки таких возможностей уже проявляются у редких отдельных существ.
     Кто, какая из существующих ныне пантеокультур могла бы достичь такого совершенства, такого состояния своей живости? Я полагаю, вопрос – риторический. Ведь пантеокультура запада движется в совершенно ином, скорее противоположном направлении, и потому даже гипотетически не способна достигнуть такого совершенства, дающего настоящую надежду на будущее. Западная пантеокультура по своему определению не способна переродится в такое вот сверх совершенное, сверх живое создание. Оно движется по направлению к каталогизированному упорядоченному совершенству, - к уравнению, в котором не должно быть неизвестных, к катарсису порядка и сбалансированному уравновешиванию всех стихий своего существа, к превращению человека в запрограммированного робота, который уже не просто спит, но умер, ушёл на противоположный полюс от жизненности. Здесь невозможно рождение и расцвет бога на земле, здесь все векторы направлены на удаление от всего чудесного, от всего непознаваемого, от всего действительно божественного. Здесь невозможно достижение идеального катарсиса, и потому невозможно рождение ни ангелов, ни демонов. Здесь всё и вся металлогизированно мертво, всё пребывает в спячке, и видит свой сон о совершенном мире технократии.
 
Волюнтаризм
Как известно, наш разум делится на правое и левое полушарие. И то условное разделение мышления с доминантами одного полюса, в ущерб другому, определяет образы и формы созерцания. Математическое, рационально-аналитическое, а в след за ним и общее технократическое мышление, руководствуется по преимуществу левым полушарием. Идеальное, же с последующими интуитивными прозрениями, руководствуется преимущественно правым полушарием. Так полагают учёные, хотя и в несколько иной транскрипции последствий, а именно противопоставления производных творческого и практического. И здесь таится, и экстраполируется на глобальные противоречия социума, главное и фатальное отличие пантеокультур Востока и Запада. Там, где находится условный «центр тяжести» мышления человека, между этими условными полюсами, там находится и его пантеокультура.
      В транскрипции противопоставления бытового осмысления, глубочайшее несовпадение образов мышления Запада и Востока, наиболее явно и чётко отражается в языке письменности той, или иной пантеокультуры. Доминанта фонетического склада письменного воплощения явлений мира, и всего того, что идентифицируется, синтезируется и разделяется на образы и закономерности в этой письменности, олицетворяет собой несопоставимую разницу форм мышления, и необходимых закономерностей в умозаключениях носителей языка письменности Запада. Здесь всё основывается на звуках, на линиях, выстраиваемых во времени, на соотношении последовательностей, то есть преимущественно логических аспектах умозаключений. В отличие от цивилизации Востока, и в первую очередь пантеокультур древнего Китая, как некоего родоначальника огромной части культурного становления Востока. Почему не Индии? Да только потому, что, хотя Индия имеет ещё более глубокие, более отдалённые корни цивилизационного и культурного становления, но в отличии от Китая, не сохранила суверенности в самом широком смысле слова, а значит не сохранила чистой самобытности образного мышления. Всё же «санскрит» это нечто симбиозное, нечто конгломеративное, нечто синтетическое. Хотя ныне и Китай, под давлением более агрессивных пантеокультур Запада, постепенно переформатируется, и уже встаёт на чуждые его древним консолям, векторы, что грозит ему вырождением, ассимиляцией под западный политес сознания.
    Так вот, Китай. Здесь в письменности отражается образность мышления, не зацикленная на линиях временного пантеона, где всё сплетается в последовательностях, и всё и вся выражается в умозрительных дорогах, цепочках и соответствиях создаваемых условностей внешнего мира. Китайская пантеокультура мыслит иначе не потому, что её историческое основание лежало на берегах «Хуанхэ, и Янцзы, и даже не потому, что она была долгое время изолирована от влияния «агрессивного Запада», но потому что изначально, её мыслительная способность складывалась преимущественно по иному принципу, а точнее сказать в преимущественно ином аспекте созерцания. Здесь доминирующим политесом в «камере обскура» выступало не время, но пространство. Здесь царствовала не логика, но идеал созерцания. Культура Востока вообще выстраивалась на доминантах пространственно-интуитивных форм созерцания. Где наибольшее значение имел образ, единовременное схватывание момента, - угадывание, а не доказательство, как олицетворений, в первом случае идеального мышления, во втором – аналитического, с его апофеозом - диалектикой. Здесь всегда преобладало пространственное над временным. В противоположность доминантам Запада, где паллиативом всегда выступало некое временное преобладание, с его аспектами фонетического осмысления и запечатления в скрижалях своей письменности, всех возможных образных внешних знаков представляемого природного естества. Неспроста филология являет собой начало, а точнее сказать колыбель, - куколку философии. Письменность Китая, умозрение, воплощающееся в иероглиф, олицетворяет собой то главное отличие мышления человека Востока, как стремящегося к преобладанию пространственно-интуитивного умопостижения мира, над логически-временным. Здесь всякое понятие воплощается не в цепочку или линейку букв-звуков, но в образ идеального схватывания точки, и момента созерцания. И именно здесь наиболее чётко и наглядно иллюстрируется то различие идеальных форм мышления, по преимуществу, от форм рационально-аналитического концептуального плана, доминирующего в пантеокультурах Запада. Тот, кто хотел бы наиболее явно оценить различие мировоззрений Запада и Востока, тому следовало бы изучить наиболее вершинные олицетворения этих мировоззрений. К примеру, таких антагонистических и характерных для своих родов философем, как Лао-цзы, Конфуция, и Юма или Канта. И хотя каждая из них на пути своём, зачерпывает из противоположной, но в целом между ними - пропасть. Всякая совершенная имманентная доктрина, несёт в себе отпечаток обобщённого взгляда на мир той или иной пантеокультуры, и содержит в себе те истины и заблуждения, которые свойственны тому образу мышления, что сложился и укрепился в подавляющем большинстве сознаний этой пантеокультуры.
      И хотя наверняка создаётся впечатление того, что я в своих размышлениях и умозрениях пытаюсь выявить преимущество одного политеса мышления, над другим, (в силу заинтересованности всякого умозрения, свойственного человеческому разуму вообще, и всякому глубокому мыслителю в частности), но на самом деле одно стоит другого, и все преимущества одной формы мышления, над другой, формы с доминантами временных аспектов созерцания, над пространственными, (будь такие в действительности), могли бы означать и предполагать преимущество пространства над временем, либо наоборот, в глобальном «теле» действительности бытия, с его пространственно-временным континуумом. Что является абсурдом, и не может быть никоим образом приводимо здесь, как нигде и никогда. Ибо в таком случае терялась бы сама суть бытия, в которой только паритет сил, только равновесие и сакральная гармония противопоставлений и противостояний, определяет наличие самой действительности, как таковой.
      Всякие достижения Запада на своём поприще, нисколько не умаляются достижениями Востока. Как, впрочем, и наоборот. И я, на самом деле стремлюсь в своих умозрениях лишь к тому, чтобы ни одна из пантеокультур не была принижена в своих архаических, пусть и не понимаемых по большей части иными пантеокультурами, формах созерцания и мышления. Ибо только синтез культур и форм разноплановых конструкций цивилизационных понятий и осознанностей, обещает нам будущее. На стыках этих пантеокультур возникают невероятные по своей красоте и возвышенности синтетические воззрения, как к примеру, такое логико-экзистенциальное явление как Ошо. (Кстати сказать Индийца). Его философия безмерна именно потому, что впитала в себя, как рационально-аналитические воззрения запада, так и открыла экзистенциальные платформы сверх поэзии востока. Но это отдельный долгий разговор, и я коснусь его чуть позже.
      Дело всё в том, что каждый, кто проникался этими широчайшими воззрениями и глобальными взглядами чувствовал, как западная культура, в силу своей природной агрессивности начинает подавлять культуру востока. Ассимилировать её, и грозит полностью растворить её исторические уникальные артефакты трансцендентального и метафизического плана, в своей агрессивной среде упорядочивания и приведения к своей, свойственной только ей последовательности. И именно поэтому, на этих страницах я по преимуществу отдаю больше сил для вскрытия «саркофагов» древнего мира Востока, нежели Запада. Ибо тонкость и уязвимость мира и пантекультур различного плана и направления Востока, заставляет всякого мыслителя чувствующего свою ответственность, вести преднамеренно и протекциониски своё повествование в сторону защиты теряющей свои бастионы, пантеокультуры. Грозящая однополярность, монотеизм культурного наследия нашей общей цивилизации, толкает на это, и заставляет, пусть и насколько возможно холодно и непредвзято, но всё же озабоченно вглядываться во все открывающиеся ландшафты цивилизационного мироздания, и ограждать уязвимые стороны нашего мира, и укреплять своими твёрдыми консолями истинности. Следовать дорогой своих умозрений, по пути наслаждаясь видами глубин и далей природы, как и разноформатного искусства человека, как восточного направления, так и западного. И осознавать, что всякий самобытный политес искусства, это всегда отражение генетического склада той или иной пантеокультуры, уходящей своими корнями в глубины веков. И если цивилизация вообще до сих пор жива, то это заслуга как одного, так и противоположного пантеокультурного наследия. И какая из пантекультур привнесла в это общее становление и сохранение больше, а значит заслужила больший пиетет к себе, не в состоянии достоверно определить никто.
       Да, в силу крепкого иммунитета, Восток сопротивляется этой ассимиляции как может. Но агрессивность Запада вообще, опирающегося на свою железобетонную диалектику, и порядки рационально-аналитического воззрения в частности, способна превратить в песок, растолочь до консистенции пыли, и залив водой собственных идей, выстроить из любого самобытного материала свои «упорядоченные бастионы». Здесь «порядок разума» покоряет «порядки сердца» ... Но так ли это на самом деле? Не связано ли это с тем, что мой взгляд, как взгляд большинства моих соотечественников, всё же устремлён отсюда - туда, из бастионов по преимуществу западной пантеокультуры на далёкие берега востока. Не является ли он предвзятым, ведь я смотрю из своей пещеры, и вполне может статься, что взгляд противоположный будет выявлять совершенно противоположные константы цивилизационного отношения. Скорее всего так и есть, и умудрённый Китаец, например, скажет, что по преимуществу это его пантеокультура всё более доминирует над западной. И что это западной культуре угрожает действительная опасность. Ибо он знает точно, что никакие выстроенные бастионы западного мира, никакой порядок рационально-аналитического пантеона не способен устоять пред натиском идеальных форм воззрения, за которыми стоит глубина векового наследия и инстинкт воли самой природы, в которой консоли всего сущего сплетаются в непреодолимый сверх мощный консорциум права на бытие. И он более могущественен, чем вся монолитная структура западного политеса вместе взятая. И это, так или иначе подтверждает расцветающая ныне то тут, то там своеобразная агрессивность востока, его мягкая напутственная миссионерская экспансия духа, как нечто необходимо спровоцированное, как противовес длительному угнетению востока западом. Да, порядок запада, его устойчивая платформа, выстраиваемая социальная конструкция отношений, с её иерархией демократического качества, действительная сила, ибо предопределяет крепкую «молекулярную решётку» социального взаимоотношения. Но, во-первых, всякий «металл» имеет предел своей устойчивости и стабильности, во-вторых, всякая выстаиваемая искусственно конструкция, связываемая раствором заблуждений и иллюзий, в особенности морального плана, (в которых нет действительных основ, как только надуманные), упорядочиваемая без всяких настоящих перспектив – недолговечна. Культура востока существует уже давно. Она есть суть «вода», перед «металлом». И всякие выстроенные из этого «металла запада» лабиринты, хоть и загоняют «воду» в свои карманы и повороты, но необходимо ржавеют, и рано или поздно будут снесены этой «водой». Её гибкие «текущие консоли», кажущиеся западу эфемерными и даже фантомными, на самом деле имеют собственную наиболее долговечную «молекулярную конструкцию». Ещё более глубоко метафорично: Как электромагнитное поле земли, не чувствуемое нами и представляемое до поры до времени фантазией учёных, на самом деле создаёт и удерживает жизнь на планете, так пантеон идеального воззрения востока способен удерживать всякую пантеокультуру на плаву, и противостоять всем поверхностным штормам мира действительности. Незримое пространство трансцендентального бытия сознания, сохраняет нашу общую цивилизацию так же, как магнитное поле земли сохраняет природу нашей планеты. И как крона сохраняет всё древо, и обеспечивает сохранность его корням, как корни обеспечивают цветение кроне, - мир нашей общей цивилизации взаимозависим, и взаимно необходим.
      Глубинные метафизические основы намного сильнее, ценнее и важнее, чем это представляет обывательский разум укоренившегося в своих верованиях, запада. Истинные основы для сохранения всякой пантеокультуры зиждутся не на цивилизационном достатке, или порядке демократической иерархии, но на глубинных консолях духа этой пантеокультуры, его исторических корнях. И в этом смысле обывательский разум запада всегда недооценивал важности восточной философии, к примеру философии Брахманизма, или Буддизма. Религиозность запада строится на ином опыте, на иных плагинах мировоззрения, плавающих преимущественно на поверхности, и полагающих каким должен быть человек, в противоположность восточному политесу, в котором доминирует понятие - каков человек. (Что, на самом деле глупее?) Западная религия строится преимущественно на фундаментах низменных страстей, что не мешает ей провозглашать отвержение этих страстей, с лютой ненавистью к себе и к ближним, в которых природа свила свои гнёзда, и высиживает, несмотря ни на что, своих «птенцов». Здесь по преимуществу царит страх, ложь и подобострастие. И это заставляет быть практичным, но не обеспечивает настоящих глубинных основ веры. Вера в рациональность и технократический рай на земле, - вот то, что ныне всё более теснит этот построенный на гнилых сваях пантеон западной религиозности. Волюнтаризм завладевает западными пантеокультурами, и это закономерно. Культура, выстроенная по преимуществу на консолях страха и вытекающей из этого страха, агрессивности, обречена на собственное перерождение, на возвращение к самым низменным инстинктам, к атавистическим духовным пределам, к развитию нигилизма и последующего упадка всей культуры. Ветви всякого древа, не имеющего возможности тянутся к солнцу - неминуемо засыхают, и превращают в труху всё древо.

Дуализм цивилизации
И так. Вся наша цивилизация, если посмотреть на неё трансцендентальным взором, имеет дуалистический принцип, в котором различные направления развития, определяются различными политесами воззрений, умозаключений и оценки как внешнего мироздания, так и себя самого в этом мироздании. И та ответственность, или безответственность с которой человек подходит к своей жизни, определяет свои приоритеты и второстепенности, и имеет своими мотивами как глубокие архаические оценки и связанные с ними стремления, так и поверхностные, ежеминутные мотивы удовлетворения. И вся наша жизнь, вся наша цивилизация, к какому политесу по преимуществу мы бы не причисляли её направления, держится как на первых консолях, так и на вторых. И вся важность архаических мотивов, нисколько не умаляет мотивов ежеминутного интереса. И пристёгиваемый к этому дуалистическому противопоставлению категорический и глубоко имманентный императив пошлости и возвышенности, черпает свой потенциал в борьбе мотивов, с одной стороны устоявшихся, укрепившихся и имеющих свою власть по рождению, - с мотивами, пытающимися узурпировать эту власть, и превратить воззрение в сугубо свою и только свою вотчину. Такова природа как отдельной личности, так и личности народов и государств. Дуализм разума человека, основанный на двустороннем мозговом субстрате, отражается во всей его деятельности, и все создаваемые им организации, политесы и всевозможные объединения и «кланы», всегда приходят к своему дуализму, и черпают всю свою состоятельность только из этого колодца.
       Теперь более конкретно. К примеру, так называемая «цивилизация русского мира», о которой спорят и будут спорить всегда, пока будет существовать такая цивилизация, отличается от «цивилизации англосаксонской», именно теми приоритетами, о которых я упоминал вскользь выше. Русский мир имеет своим приоритетом именно архаику сакральных мотивов собственной, уходящей в глубину истории, природы. Эта цивилизация родилась не вчера, и погибнет не завтра. И каждый входящий в эту цивилизацию человек, чувствует эти огромные крылья своей истории и своего будущего, и строит своё мировоззрение, почти неосознанно, в соответствии этим уходящим по обе стороны за горизонт, пантеокрыльям. Он убеждён в своём сердце, что его великое будущее, так же величественно, как и его прошлое. И что ему предначертана особая судьба, а значит и особая ответственность за судьбу всего мира. Надо сказать, а точнее повторить, что цивилизация русского мира, есть «цивилизация конгломератная», и включает в себя как цивилизационные основы востока, так и запада. И как всякий родившийся от разных рас ребёнок, либо становится слабым и погибает от несовпадения и внутренней войны разнородных природных монад, либо приобретая черты более совершенного типа, становится и развивается в небывалый до сих пор «организм», и выводит общую цивилизацию на новые перспективные горизонты. Присущая русскому миру, и отличающая его от всех остальных направлений цивилизационного развития, антиконструктивистская   политика, на самом деле имеет глубоко сакральные и фундаментально архаические причины. Здесь сходятся в некий консорциум, некий «синтетический альянс» противоположные политесы запада и востока. И при всём кажущемся, и даже бросающемся в глаза отсутствии академического консерватизма, на самом деле в русском человеке спит дух исторического прошлого, и все его неприятия консервативных постулатов западного толка, находят свою причину в лишь том противоречивом слиянии его крови, где кипит непримиримость агрегативов «кислых и щелочных растворов» предков. Но здесь нет того инфантильного неприятия, и мелочного ежеминутного интереса, ещё только формирующейся англосаксонской цивилизации. У которой как у всякого «юнца», много энергии и желания, но мало ума и мудрости, для достижения настоящих долговременных целей. Можно сказать, что они не видят дальше своего носа, не умозреют хотя бы на мало-мальски продолжительное будущее для цивилизации, лет эдак на сто, сто пятьдесят. Хотя убеждены, что именно они смотрят в будущее, и строят свою цивилизацию для будущих потомков. Но что есть их близорукий взгляд по преимуществу рационально-аналитического направления, в сравнении со взглядом по преимуществу идеальных перспектив? Взгляд скарабея, - против взора сокола. И именно различность этих масштабов, определяет всё общее несовпадение интересов как восточного мира в целом, и русского мира в частности, с миром запада, во главе с англо-саксонским политесом, доминирующим и провозглашающим свою власть над всем этим западом.

Диффузия миров
Диффузия существует всюду, где различные органоиды, как физического мира, так и трансцендентного, находят свои линии соприкосновения. Цивилизации нашей планеты, как метафизические органоиды, не являются исключениями. Всякая существовавшая, и существующая ныне цивилизация, всегда имела свои проникновения в чужой мир, и либо оплодотворяла его, либо оплодотворялась тем самым сама. И пусть здесь, как в случае с женщиной и мужчиной, нам не дано определить точно и обозначить однозначно, кто кого оплодотворяет, но всё же сам механизм такого оплодотворения, по сути своей идентичен простым природным оплодотворениям разнополых существ, относящихся как к фауне, так и к флоре. И пусть это прозвучит излишне амбициозно и слишком однозначно, но гении цивилизаций, возникают и становятся как правило там, где случилось такое проникновение, где произошла «прививка» одного «плодоносного растения», на стволе другого, пусть и родственного по биологии, но всё же чуждого по метафизиологии. Нет не чистота крови, как утверждал Великий Фридрих Ницше, обеспечивает развитие полноценного сильного и перспективного во всех отношениях индивида, но именно смешение кровей, позволяет природе находить новые пути развития, находить новые небывалые формы организации и познания, и строить всеобъемлющие конструкции и совершенные образцы перспективного будущего. Другое дело при таком смешении кровей, как и проникновение одной цивилизации в другую, «прививки» и синтетические слияния, не гарантируют такого становления развития, но напротив в большинстве случаев угрожают дисгармонией и деградацией, и в девяносто девяти процентах таких случаев в действительности происходит именно последнее, но в одном проценте случаев такой «прививки», происходит настоящий прорыв. И этот прорыв окупает собой все несостоявшиеся, все деградированные, не расцветшие и засохшие растения, - окупает все неудачи природы. 
      Здесь находит свою константу борьба абстрагирования и слияния, борьба principium individuations и principium globalization на границах которых существует весь цивилизационный мир. Там, где побеждает первый, неумолимо встают мотивы ежеминутного момента. Там, где доминирует второй, мотивы расширения интересов, и рост крыльев прошлого и будущего. И в тот самый момент, редкий момент случайности, когда происходит синтез этих принципов, возникает некий катаклизм природного естества, за которым встаёт и становится недоступный для сознания среднего обывателя, субстрат гениальности. Такое происходило и происходит во всех отдельно взятых «цивилизационных кланах», во всех сформировавшихся политесах цивилизационного мира. И хотя, как я отмечал выше, если смотреть обобщённо, то цивилизацию востока мы склонны относить к женскому началу, а цивилизацию запада к мужскому, но на самом деле здесь не так важно, кто из этих «кланов», так сказать, выступает «маткой», а кто «фалосом», кто из представителей того или иного «клана» представляет собой «яйцеклетку», а кто «сперматозоид». Для продолжения жизни, для прогрессивного становления цивилизации, важным и необходим остаётся как первое, так и второе. 
    
Технократические и природные горизонты
Социум выстроенный на платформах научно-технического прогресса, имеет как свои достоинства и обеспечительные меры, так и свои недостатки, и фатальные опасности. А также собственные отличительные горизонты, в пределах которых существует, и за пределы, которых, ему не шагнуть никогда. Но дело в том, что всякие оценки достоинств или недостатков, как и опасностей и обеспечительных мер, всегда строятся на основаниях «туннельного представления» заинтересованного в определённом глобальном становлении взора, для которого истинность пути, всегда ограничена вопросом сопоставления реально происходящего, с выверенными представлениями и константами выстраиваемой разумом трансцендентной дороги будущего. Попросту сказать, все наши социальные системы строятся так же, как всякие научные воззрения, отметающие всё, что не вплетается в «общую косу» такого мировоззрения, и вплетая в неё всё то, что гармонирует с её доминирующими «локонами-константами». Всякая система мира всегда защищает свои древние «консоли», «стены» и «флигеля», и отвергает всё то, что вредит ей, и тем более то, что может разрушить. И всякая истинность здесь, есть лишь суть резонное согласие с общей линией, с общей выверенной и укрепившейся архитектурой и архитектоникой, и в соответствии с доминирующим трансцендентальным политесом осознанности. 
      Подобострастная вера в основательность мироздания построенного на научном пантеизме, не имеет себе равных, ни на теологических просторах нашего сознания, ни на идеологических, ни на каких-либо иных. Здесь очевидность правильного пути подтверждается поступательным усовершенствованием такой цивилизации, с заполнением всего бытия контентом облегчения, удовлетворения и наслаждения, упразднения большинства древних платформ страдания и страха, и обеспечения веры в будущее, как самого главного мотива для всякой личности стремящейся к этому будущему. Но именно эта непоколебимая очевидность и вызывает сомнение. Нет, сомневаться в том, что мы, каждый из нас, стал защищённее от всякого произвола, будь то произвол природы или соседа, было бы глупо. Очевидность этого, как раз не вызывает никакого сомнения. Сомнение вызывает другое. А именно, настолько действительно всё это полезно для человека, и как вообще отражается на его характере, в самом широком смысле слова, эта повсеместная защищённость, а главное, повсеместное облегчение всех невзгод, упразднение многих опасностей, которые веками держали человека в тонусе, и не давали ему расслабляться. То, что самая большая беда для человека кроется в расслаблении и распущенности, понимает всякий, но не принимает и не берёт в толк, всякий.
     Что же на самом деле держало в тонусе человека веками, что провоцировало его душу на величие? Что укрепляло консоли его воли и обеспечивало ему настоящее будущее? Способность к регенерации, - к обновлению, невозможного без ампутации членов, без массового уничтожения относительно слабых составляющих? Или напротив, расцветающие повсюду сострадание и любовь к ближнему, независимо от явной слабой ценности для общего генофонда, этого ближнего? Умение договариваться, или беспринципное воинственное стремление, даже не за интересы, но только в удовлетворении самой «Минервы», растекающейся «густой суспензией» по жилам воинов, и заставляющей мстить ради собственного удовлетворения. Ведь на самом деле далеко не риторический и не праздный вопрос, что в нашей душе первичнее, а что вторичнее, что является на самом деле провокатором, а что провоцируемым, откуда собственно исходит война? Несправедливость, попирание интересов, жажда мести, или банальный страх провоцирует человека на войну, или же всё-таки живущая в наших сердцах «Минерва», толкает нас искать этой несправедливости, искать попирание наших интересов, чтобы оправдать своё стремление уничтожить или поработить соседа? Ведь, когда в наших сердцах созрел дух войны, мы способны найти несправедливость даже в безвредных шалостях соседских детей. Что говорить о том, что кто-то вдруг решит повесить свой гамак в нашем лесу. То, что в самой жизни нет и быть не может несправедливости, эта аксиома не требует доказательств, достаточно посмотреть на мир глубоким, а главное непредвзятым взглядом. Но для нашего воспалённого «Минервой» взора, жизнь полна несправедливостей, словно муравейник муравьями, или сказать точнее, как осиное гнездо осами. И каждая такая несправедливость кусает нас словно та оса, впрыскивая свой яд, после которого место укуса начинает чесаться, и мы расчёсываем его до гноящейся раны. И наше желание мстить, даже не за сам укус, но за то, что он спровоцировал наши гноящиеся раны, распаляется в геометрической прогрессии.
       Продукты научно-технического прогресса, которыми вооружён человек, прежде всего, направлены против самого человека. Самые совершенные механизмы служат именно «Минерве», угнетению и сдерживанию человеческого духа, все остальные лишь прикладные. Достаточно обратить свой взор на соотношение уделяемого человеком внимания, с одной стороны, военно-промышленному комплексу и иным попутным атрибутам государственности, с другой стороны, к примеру, здравоохранению, мирной науке, или искусству, и не понадобится никаких других тезисов, чтобы понять, кто на самом деле владеет разумом человека, «Арес», или «Аполлон», и к чему человек на самом деле относится более серьёзно. Хотя заслуги научно-технического прогресса именно в здравоохранении, не переоценимы. Человеку кажется, что он знает, как продлить свою жизнь, именно благодаря этому очевидному прогрессу. Но что он знает о том, как способна поддержать его здоровье идеальная форма сознания, для которой на самом деле нет пределов, и которая способна лечить и поддерживать человеческий организм в функциональном состоянии, не используя никакие продукты научно-технического прогресса.
       В чём же здесь собственно проблема? Проблема в том, что человек не способен противостоять натиску собственных инстинктов, и всякий раз, когда проповедует добро, на самом деле несёт в мир свой глубинный лейтмотив, свою собственную правду, собственные завуалированные интересы. Ибо на самом деле, правда и интересы - не разлучимы, и не различимы на полях разумного пантеона, и ведут свои поступательные интервенции всегда в том направлении, где наиболее сконцентрированы противные консоли правды, - правды чужеродной, с её чуждыми интересами. Глубоко спрятанная, притаившаяся в нашей архаической сущности «Минерва воинственности», вуалирует свои сакральные мотивы, превращая их в благородные консоли, с флагами выбранной справедливости, на полях внешней выступающей реальности. И как бы разумен ни казался человек, какими лозунгами не руководствовался, его архаические инстинкты воли всегда будут превращать жизнь в плацдарм столкновения этих интересов.
       Какие же горизонты видятся на этом пути, какие пределы технократического поступательного становления представляются нам, прежде всего? В первую очередь, это конечно же превращение нашей жизни в планомерное разлинованное в клеточку поле, с многочисленными системами координат, где векторами будет определяться иллюзорная полезность и вредность, а по большому счёту близорукая константа этих столпов всех наших стремлений. Да, именно близорукая. Ибо, как никакой дальновидности не наблюдается ныне, так и в будущем ни о какой дальновидности скорее всего не будет идти речи. Человеческий разум в большинстве своём и преимущественно, всегда будет руководствоваться короткими планами собственной действительности. Это заложено в него самой природой. Ибо и сама природа переполнена многочисленными подтверждениями собственной недальновидности. Она вообще существует преимущественно апостериори, чем априори. Её глаза находятся на затылке, и она следует в будущее вслепую, не в состоянии предсказать для себя хотя бы на «один парсек» то, что её ждёт за горизонтом.
       Становление человека, повторяет в своём поступательном развитии становление самой природы, не видящей дальше своего носа, и следующей по непредсказуемым дорогам мирового котла. И это в первую очередь связано с тем, что мир на самом деле не имеет ни своего дна, ни своего неба, ни собственной формы, не своей абсолютной существенной материальности. Он - нейтрален в своей сакральности, и потому его построение, его становление происходит в бесконечно возможных градационных формах, сугубо в рамках осознанности. Он не ограничен своими собственными замками и заборами, он не несёт в себе сакральных констант собственной «телесности», он не обладает собственным независимым путём.
        Что же толкает человека на путь разлиновывания собственной жизни в клетку, что заставляет его упорядочивать самые не упорядочиваемые векторы собственного сознания, а вслед за ними и своей жизни? Невозможность усвоить хаос? Неспособность властвовать над беспорядочной слепой природой? - Может быть. Но я полагаю, что, прежде всего страх перед завтрашним днём, является главенствующим мотивом для всякого упразднения не входящих и не подчиняющихся выверенной общей системе координат, атрибутов независимости от человеческого разума, природного макрокинеза. Технократический пантеон разумности, подгоняющий мир действительности под свои лекала, выстраивающий на планете консорциум дисциплин научно-технического прогресса, приводит к своим политесам всё, что попадает под его волящую руку. И на самом деле мир действительности не совершенствуется, но упорядочивается под определённые лекала, и вносится в определённую систему координат, в которой простота взаимодействия всех членов сводится к карте, расправленной на столе. И человек на самом деле достигает власти лишь глядя на эту карту, то есть номинально. Настоящая действительность для него остаётся за горизонтом, и он не властен над ней так же, как не властен над собственными архаическими инстинктами воли.
 
Поэзия и сверхпоэзия
То, что на Западе (по преимуществу) считается чем-то прикладным, чем-то не очень важным, лишь игрой, развлечением в досуг, на Востоке считают первичным, и наиболее важным для полноценной жизни. И в этом скрывается одно из сакральных причин глобального непонимания друг друга, Запада и Востока. Если заглянуть под балдахин повсеместного умиротворения искусством и конъюнктурного стремления к возвышенному, то можно обнаружить истинные доминирующие мотивы присущие этим условным полюсам нашей цивилизации, (Запада и Востока). К примеру, что значит поэзия для западного человека? Лишь ещё одна мера наслаждения, а по сути, ещё один из возможных потребительских удовлетворений жаждущего всё и вся попробовать на вкус, проглотить и переварить, обывателя, получающего при этом, лишь ещё одну свою непосредственную пользу. Но что значит поэзия для хрестоматийно восточного человека? Основа его жизни, в которой спрятано, утаено всё самое ценное на земле, всё самое великое и недосягаемое, - всё то, к чему собственно, должен идти человек, и чем должен более всего дорожить. Разница в этих оценках столь велика, что между ними висит непроглядная пропасть, и перекидываемые то тут, то там «верёвочные мостки», нисколько не приближают друг к другу эти берега, цветущие каждый по-своему.
      Метафора, эта основная пантемида поэзии, вообще для западного мыслителя служит лишь акцентированием внимания, словно в баснях Эзопа, и несёт в себе лишь ту «камеру обскура», через которую человек должен увидеть свою выгоду и понять свою пользу. Заметьте, рационально-практическую пользу. Иная польза для него не существует, как не существует иная выгода кроме практической, которую можно положить в карман и оплатить затем этой монетой, свои пошлые удовлетворения, утешить страхи или получить банальное наслаждение. Такова суть технократического рационально-практического бастиона западного сознания (повторяю, по преимуществу). И именно в этом направлении ныне движется западное общество, цепляя за собой и весь Восток. Ибо всё практически полезное, всё грубо простое, а главное «неоспоримо прогрессивное» (как кажется), представляется более мощным, и более важным, большинству как Запада, так ныне и всё больше Востока. Ибо большинство всегда эмоционально тупо, вне зависимости к происхождению и положению.
      Я здесь намеренно обобщаю и глобализирую, и это может у кого-то вызывать раздражение. Ибо ясно, что в каждом обществе, в каждой пантеокультуре есть исключения, и не только. Поэтому в свои предложения я вставляю термин «по преимуществу». Когда разворачиваешь «балдахин» какой-либо пантеокультуры, то непременно находишь в нём противоречие, причём достаточно мощное и не однозначное. В противном случае мир вообще был бы прост. А всякое противоречие было бы поглощено и растворено общим архаическим «бульоном».
      И так. Что значит поэзия для пантекультуры Востока? Как вообще могла возникнуть «сверх поэзия»? Чтобы попытаться ответить на этот, пожалуй, самый сложный вопрос всего моего умосозерцания, необходима аналитика нового, небывалого политеса, и новой дисциплины сознания. Для начала я сформулирую свой собственный взгляд на поэзию, и затем открою для не знающих, что такое сверх поэзия.
      В нашем мире все говорят о так называемых и нарекаемых обществом «звёздах», но никто не говорит о «пульсарах» и «чёрных дырах». Я имею в виду конечно живущих ныне «гениев» различного плана и толка. Звёзд много, они загораются и гаснут на небосклоне вселенной нашей цивилизации, но «пульсары» и «чёрные дыры», вокруг которых на самом деле всё крутится, не заметны простым, невооружённым глазом, и даже вооружённым подчас не видны. Так как по большей части не являются светилами для большинства как «звёзд», так и «планет», и «спутников» этой цивилизационной вселенной. Диапазон их излучения находится за пределами спектра ощущаемости общей сенсорики, как простого феноменального лицезрения, так и метафизически-трансцендентного. Как в нашей феноменальной вселенной мы лишь подозреваем о существовании «чёрных дыр», так и в нашем метафизически-трансцендентном опыте социального пантеона взаимоотношений, мы способны лишь предполагать, что они есть. «Горизонт событий», которым мы располагаем в своих лицезрениях, слишком узок, и не позволяет заглянуть за его пределы. Поэзия лежит именно на этом «горизонте событий» нашего чувства. За его пределами для нашего взора существует лишь пустота. И точно так же как не однозначны поля этого «горизонта», так же неоднозначны и те пределы, которые лишь предполагаются за его границами. Сверх поэзия, это та некая производная от сверх чувствования гения, для которого мир выходит за пределы общего «горизонта событий». Здесь не существует никаких критериев, никаких постулатов и закономерностей. И всякая музыка здесь сводится к своему Абсолюту, то есть тишине. Метафорой этому мог бы послужить как «Чёрный квадрат» Малевича, (в пространственном), так и пьеса «4/33» Джона Мильтона Кейджа, (во временном). Мир в полной пустоте, как и в полной тишине не имеет своих пенатов, и уже потому не ощущаем, как нечто положительное, только лишь как отрицательное. Но именно поэтому он есть воплощение квинтэссенции сверх поэзии. И если вспомнить здесь, что свобода вообще, в своей гипертрофированной форме необъективное, лишь суть отрицательное явление, всё становится более-менее на свои места. Гений свободен прежде всего, от постулатов, закономерностей и критериев, он свободен даже от границ того «горизонта событий», которым отчерчивается наша обобщённая чувственность. И эта свобода пугает даже самые бесстрашные сердца нашего социума. Ибо здесь, своей холодной рукой его касается сама преисподняя мира, - хаос...
         Как-то раз, я приехал к своему приятелю в Москву, кстати сказать, непосредственному мыслителю современности, (разумеется не знаемому, и не узнаваемому никем). Так вот, мы сидели у него дома на небольшой кухне, и он показал мне отрывок из своего последнего произведения, пояснив, что ничего лучше он не написал, и вряд ли напишет. Для меня тогда, этот отрывок показался ничего не значащим набором слов, фраз и эпитетов. Я ничего не мог понять. Речь шла, если мне не изменяет память, об оконном стекле, и бьющимся в это стекло, некоем насекомом. Я лишь чувствовал, что это какой-то запредельный символизм…, но что можно из этого вынести, никак не мог осмыслить. Так, к примеру, обыватель не знакомый с Китайским языком смотрит на иероглифы, как на не несущий никакого смысла набор чёрточек и перекрестий, лишь подозревая, что здесь зашифрован какой-то смысл. И только через много лет я осознал, что это и была та поэтическая нерифмованная монограмма, что, воплощаясь в символизм простых реальных знаков, олицетворяет собой ту самую сверхпоэзию. Здесь невозможно ничего осознать и осмыслить, можно лишь почувствовать какой-то зарождающейся или просыпающейся «ганглией сознания», для которой не существует правил, законов и запретов, не существует никаких ограничений и стереотипов привычного мира осознанности.
         Классическая поэзия - всё же клеточная поэзия. Она вынуждена выстраивать свои «рифмоклетки», и подгонять под это лекало саму мысль. И такая свободная поэтическая мысль, трепещет в этих клетках, не имея никакой возможности освободится. Ибо, выйди она из этой клетки, как неминуемо потеряет свою музыкальность, на которой зиждется вся её прелесть и привлекательность, и которой следует вся наша архаическая чувственность, в моменты созерцания поэтических монограмм. И в силу этого, она часто страдает некоей формой лицемерия и обмана, принимая в свою полисферу туманные, не подходящие к контексту слова и понятия, и тем самым вызывая непонимание, которое в силу схожей со всякой необходимой туманностью далёких глубинных образов, легко перепутать с глубиной и запредельностью авторского мышления.   
        Когда мы говорим о сверхпоэзии, мы, прежде всего, думаем о поэтически-философских взглядах восточных мудрецов. Помните: «Когда я смотрю в мир, я вижу цветущий у обочины дороги, подорожник…» Такая сверхпоэзия не имеет своего разрешения для нашего по преимуществу порядкового разума, а значит, не несёт никакого удовлетворения даже нашим возвышенным «ганглиям созерцания». Здесь нет той привычной для нашего уха парадигмы музыкальности, в которой всякий диссонанс должен непременно разрешаться консонансом. Здесь нет той необходимой для удовлетворения нашего слуха, последовательности, нет внутреннего взаимоотношения и противостояния, здесь невозможно ничего проглотить и усвоить, разложить своими «ферментами сознания». Нет того привычного удовлетворения, которое по меркам нашего волевого разума должно присутствовать, иначе всё и вся превращается в ненужный никому хлам, хаос и пустоту. Такая запредельность вызывает у большинства сарказм, и последующую скуку неискушённого в этих пределах, разума. Ибо даже когда, достигнув определённого опыта, мыслитель пытается выйти за пределы, то он сталкивается именно с пустотой, в которой не видит ничего, не чувствует ничего. Для того, чтобы к примеру, почувствовать «неоднородность магнитного поля», для этого необходимы новые «ганглии чувствования», не существующие до сих пор, и не имеющие своего внешнего мира, не имеющие своей вотчины во вне. Тот мир, который продуцируется привычными «ганглиями» нашего созерцания и нашего сознания, существует и определяется именно наличием этих «ганглий». Не мир существует сам по себе, и наши развитые «ганглии сознания» его открывают для себя, (и я касался этого уже не раз), но «ганглии сознания» возникнув однажды из флуктуирующей пустоты, из погрешности нейтрального хаоса вселенной нашего духа и разума, создают вокруг себя этот мир. И создать из пустоты мир, есть та самая великая производная нашего сознания, та недосягаемая тайна и единственная цель нашего существа, тот апофеоз для вершины нашей мыслительной способности и нашей жизни, для которой нет пределов в этом созидании. Сверх чувственность, воплощающаяся в сверх поэзию, создаёт тем самым свой новый небывалый, не существующий нигде и никогда, мир. И для того, чтобы понять и осмыслить здесь что-то, необходимо продолжительное время, и глубокий самозабвенный труд на полях трансцендентного опыта. Так когда-то на заре веков, возникала и становилась вся наша цивилизация, так возникали все формы нашего сознания и нашего чувствования. Всякая наука, выходя за собственные возможности, за пределы «горизонта событий», выстраивала и выстраивает до сих пор, свой небывалый мир. И этот небывалый мир со временем становится и укрепляется в наших сознаниях, приводя к собственному порядку к собственному алгоритму все наши изначально нейтральные, свободные в своей архаике осознанности. И со временем, этот новый мир становится привычным. И здесь на самом деле не столь важна истина, не так сказать, правильные, вплетающиеся в «общую косу» уже возникшего и устоявшегося мироздания, «локоны», сколько само направление созерцания, направление воззрения и мышления. Ведь именно то, какую дорогу, какой из бесконечно возможных путей мы выбираем, зависит то, каким станет наш мир в будущем. И в этой, на первый взгляд банальности, скрыта самая сакральная метафора нашего бытия и нашей жизни. 
         И так. Способность к сверх поэзии, позволяет сверх чувствовать окружающий, уже сотканный из относительно грубых нитей, производный мир. А по сути ткать из этого материала, более тонкие золотые нити, уходящие за «горизонты событий», - в астральные пределы доступной нам действительности. А это даёт возможность к познанию сверх счастья жизни, которое не просто находится за семью печатями для грубого неспособного абитуриента этой жизни, но не существует для него, ни в каких ипостасях. Во время такого познания рождаются ангелы, живущие секунды, а порой и доли секунды! Но они оставляют такое неизгладимое впечатление, за которым кажется, нет более ничего прекраснее, ничего достойнее этой жизни! Мы относим подобное состояние к широкому и расхожему понятию романтики. Но романтизм, так же не однозначен, как и всякое понятие нашей осознанности. Здесь «глубина равна вершинам…» И то, что лежит над вершинами всякого чувства жизни, способна олицетворять только сверх поэзия.
      Душа всякого родившегося ребёнка имеет такую способность. И мы, каждый из нас, на заре своего детства, и в меньшей степени юности, часто ловили этих ангелов счастья, этих несущих на своих крыльях пыльцу сверх познания, переливающихся всеми цветами радуги мотыльков сверх жизненности. И пусть детство человека, к какому слою социума он бы не относился, всегда отягощено стегающими плетьми коварства нерасположенной природы и случайностями, травмирующими и огрубляющими хрупкую тонкую только народившуюся душевную организацию, обжигая её молодые прозрачные лепестки надежды несоответствием происходящей реальности с её фантазиям, но всё же те пробивающиеся сквозь почву серой реальности побеги сверх поэтического созерцания, оставляют общее впечатление о детстве, как о самом счастливом времени жизни. И в силу того, что с годами, мы всё больше включаемся в общий механизм стремления к социальному благополучию, к статусности и практической целесообразности, наши сверх чувствования неминуемо атрофируются. Теряется способность «продуктивной матки нашего духа» к рождению этих «ангелов запределья», и мы погружаемся в пучину суеты мирского, глубоко несостоятельного и обманывающего наше сознание, блага. Мы становимся практичными, грубыми, не восприимчивыми к еле уловимым уколам сверх возвышенной духовности, и не способными к сверх чувствованию запредельных глубин мироздания. С самого рождения наша социальная среда заставляет нас разворачивать кормило своего сознания в сторону практической полезности, в сторону рационально-аналитического продуцирования и связывания поверхностных плотов миропознания, и мы уже не в силах ничего тонко чувствовать. В нас угасает самый важный огонёк божественного вдохновения. В нас пропадает дыхание бога, и мы всё более опускаемся на дно этой пошлой жизненности, не зная и не чувствуя того. Ибо отсутствие собственных возможностей, невозможно ни осознать, ни почувствовать. И если мы забыли эти способности, если мы оставили их в своём детстве, нам крайне сложно, а порой и невозможно вспомнить их. Здесь понадобится труд гения. Ибо это только чернь, с присущей её ленью и недоверием, с присущей ей слабостью и ограниченностью в стремлениях, полагает, - нет, она убеждена, что гению - дана его гениальность свыше. Она говорит: Ему это дано, а мне нет... И успокаивается на том. Она уверена, что в этом мире всё даётся просто так, или не даётся вовсе. И по отношению к некоему сакральному зерну, врождённой силе духа, и соответствующей завязи стремления, это отчасти действительно так, ибо это могут передать только предки, - но только не по отношению к гениальности. Чтобы в тебе развилось настоящее всеохватывающее стремление, и сконцентрировалась, возмужала настоящая зрелая сила духа, здесь необходим труд не одного поколения. Но вот для того, чтобы в тебе созрело и укрепилось настоящее сверх чувствование, необходим только твой самозабвенный труд. И только сам гений знает, каких трудов на самом деле, ему стоила эта его гениальность. Но по большому счёту, для начала достаточно лишь не дать атрофироваться присущей всякому ребёнку «продуцирующей матке сознания», естественным образом рождающей «ангелов сверх чувствования». Не дать превратится в рудимент той, присущей всякому ребёнку способности тонко чувствовать окружающий мир, ощущать его оттенки и лёгкие дуновения, чтобы затем развить всё это, и воплотить в сверх поэзию созревшего духа. И это, пожалуй, должно быть одной из сверх задач нашей цивилизации. Превратить, наконец, человека в счастливое существо. Ведь он действительно, как было сказано кем-то из великих, «обязан быть счастливым…», иначе в его существовании действительно нет никакого смысла

Боль
Боль, - как условие для порождения гармонии духа, или даже так: - боль, как условие для возникновения любых по-настоящему ценных поэтических или философских продуцирований, воплощающихся в фолианты произведения разумного и душевного искусства. Только из внутреннего душевного напряжения, необходимо сопровождающегося болью, могут рождаться по-настоящему ценные полотна поэтического, философского, музыкального или художественного пантеона. И мы оцениваем их, мы ценим их в соответствии с угадываемой на предлагаемом «полотне», интенсивностью этой боли, говорящей нам о степени внутреннего напряжения автора, в котором волей проведения сошлись в непримиримой войне различные армии духа. Если говорить упрощённо и предельно доходчиво, то можно сказать следующим образом: Если в определённой личности, в его душевном агрегативе, волей случая сошлись добродетель и порок, и если их потенциалы мощны и примерно равны, и не допускают подавление одного другим, то происходит нечто вроде взрыва растянутого во времени, нечто вроде постоянно искрящегося коллапса, с выделением определённой энергии, которая благодаря разуму выходит на поверхность в виде «гармоничных протуберанцев», и выплёскиваясь на бумажный лист, на отгрунтованное полотно или партитуру, создаёт нечто по-настоящему Великое! И та боль, которую мы латентно подразумеваем и чувствуем своим сердцем при восприятии такого произведения, не оставляет нам шанса на равнодушие. Только благодаря той перманентной, либо штормовой боли присущей духу автора, и явно или завуалированно воплощённой в том или ином «полотне», мы ценим всякое произведение искусства. И самой интенсивной из всех болей в своём сердце, обладают, разумеется, гении. Ибо в душах этих личностей сталкиваются самые мощные «разно заряженные армии» добродетели и порока. Они, эти мощные в своём сердце личности, почти сгорают в этом внутреннем напряжении, и мы чувствуем, видим в них почти тоже самое Солнце, - перманентный коллапс которого, порождает всё живое на земле.
      Но почему именно столкновение непримиримых сторон нашего сакрального духа, способно на такие величественные проявления, спросите вы. Почему, к примеру, победившая добродетель, или пусть даже победивший порок не способны на это? Да потому, что при всех возможных мощных проявлениях как одной, так и другого, мы никогда не отыщем в этих отдельно взятых проявлениях настоящей гармонии – то, что возможно только в сопротивлении, в противоборстве, что латентно укрыто в самых сакральных основаниях самой природы, и всего мироздания. Ведь что может быть гениальнее на земле, чем сама природа, чем рождение человека, который есть суть воплощённое противостояние монад женского и мужского начал, как олицетворений стихий сохранения и разрушения. Что может быть гениальнее в мироздании, чем эклиптика галактики, с её совершенной формой, в которой воплощено противостояние сил центростремительных, и сил центробежных. Что может быть гениальнее в мире, чем рождение и становление звезды, как воплощённого паритета сил архаической природы, - сил гравитации и антигравитации.
      Наш человеческий дух, имеет только одну возможность в продуцировании великих гениальных произведений. И эта возможность зиждется на том противостоянии, на том внутреннем напряжении, в котором зерном укрыта синтетическая экстраполяция самого мира. Никогда успокоенная поверхность водоёма, не создавала ничего, кроме болота. Никогда ещё из не страдающего духа не вытекало ничего по-настоящему ценного, ничего по-настоящему великого.
      
Гармонизм
Физика нашего тела, его простые сугубо биологические механизмы, есть суть архаическая основа сакраментальной метафизики нашей души, и всех её трансцендентных аспектов, выходящих за всякие рамки простого физико-биологического контента. И это уже становится некоей банальностью, некоей общеизвестной полиграммой обоснованности, черпающей свои основания в известной, хотя и несколько наивной и недоработанной эволюции «Дарвинизма». Где всё и вся должно необходимо иметь своих предшественников, иметь свои атавизмы и архетипы. Нечто всегда берётся от чего-то, и всегда имеет свои основания и корни. И размышляя над параллелями, транскрипциями и экстраполяциями физики и метафизики нашего тела и нашего духа, как неких условных определений научного взгляда с одной стороны, и практически экзистенциального, с другой, мы приходим к неизбежному выводу, что наше физическое тело вообще, и, к примеру гормональная система в частности, превращается в метафору самого нашего цивилизационного бытия, и несёт в себе все мотивы, и все возможные причины, как стагнации, так и прогресса этой цивилизации, - и это уже не банальность. Что есть, и какое влияние оказывают гормоны нашего тела, на наше социальное бытие? Они есть суть не столько чисто физические, сколько метафизические субстанции, мотивирующие наш органоид ко всем возможным стремлениям и желаниям, к продуцированию собственных идей, и воплощению их в различные плагины вечности нашего мира, - разно расправленные крылья нашего мироздания. Что я имею в виду, станет понятно чуть дальше.
       На самом деле не суть важно (с точки зрения достижения пользы), их ли прямое воплощение происходит в потомков, (чистая физическая биология), или эта энергия гормонов сублимируется, и воплощается в нечто косвенное, - в самореализацию и рождению «детей трансцендентного бытия» то есть «детей разнопланового творчества», (метафизика продуцирования), – вопрос здесь лишь в разноплановости одного и того же мира. То есть, метафорически выражаясь, наши гормоны могут воплощаться в традиционное рождение детей, а могут сублимироваться и порождать «детей творческого плана», чей потенциал также, как и в первом случае, олицетворяет сублимацию энергии «Инь» и «Янь», но только уже на полях трансцендентального опыта. И всё это важно с точки зрения понимания различительных монад вечности, к которым стремится наш органоид, уделяя внимание одному из этих «крыльев». Когда наши гормоны воплощаются непосредственно в потомков, это воплощение в «вечность возвращения». Когда же они, сублимируясь, воплощаются в «детей творческого потенциала», создающих некие сферы небывалого мироздания, и разрушающие всякие условные границы, выводя наше бытие на поля трансцендентального опыта, то они, тем самым, олицетворяют собой «вечность непреходящую». Условно говоря, с одной стороны; «гармония вечности динамической», - «вечности возвращения»; с другой, гармония «инертной вечности», - «вечности забвения».
      Я отдаю себе отчёт, что излагаю сейчас свои умозаключения слишком сложно и непонятно, но иных форм передачи мыслей, в своей голове пока не нахожу. То, что я пытаюсь довести в данную минуту, на самом деле достаточно незатейливо и просто, но воплощаясь в слова и понятия, образуя последовательность прагматического смысла, в котором в нечто целокупное должны слиться, условно говоря, различные формы мышления; рационально-аналитические, трансцендентно-метафорические, объективно-практические, и экзистенциально-метафизические, – всё становится сложным, и трудно усваиваемым. Такова судьба всякого «изысканного блюда», такова судьба всякого глубокого возвышенно-запредельного мышления.
      Так вот, эти «различные вечности», встречаясь на локальном поле нашего духа, конфликтуют между собой также, как конфликтуют архаические и новые ценности на полях цивилизационного пантеона, как конфликтуют традиционные воззрения, и воззрения модерн - на полях социальных, как конфликтуют, собственно, сами монады «Инь» и «Янь», с их противно направленными векторами сохранения с одной стороны, и разрушения и построения новых, - с другой. И всякая чувствуемая и идентифицируемая нами внутренняя гармония, есть суть паритет этих различных форм вечности, в локальных пространственно-временных садах нашего бытия, и нашего его осмысления. Само понятие Гармония, здесь неминуемо приобретает более широкий смысл, чем тот, что был заложен в нём первоначально. Кстати сказать, такова судьба всех понятий, коим суждено выжить на полях нашего трансцендентального опыта. Так вот Гармония, а вслед за ней и красота, и далее удовлетворение, есть суть цепочка метаболистического характера функционирования нашего разума, за оценками которого, за пределами его мировоззрения на самом деле, - нет ничего. Только наш разум способен создавать и оценивать гармонию, как таковую, и тем самым превращать весь окружающий его мир, в нечто слаженно-сплетённое, последовательно-сцепленное, в нечто объективно-действительное и закономерно-разумное, – в дом для своего бытия...
     Так вот, наша так называемая «гормональная система», не оцениваемая по своему достоинству и своему настоящему влиянию, на самом деле имеет самое доминирующее значение для всей нашей жизни. Всё, что когда-либо было сотворено на земле человеком, (неважно с каким знаком, минус или плюс, ибо это вопрос лишь оценки полезности или вредности, а значит не объективности), обязано своим появлением именно гормонам, их силе или слабости, их совершенству или недоразвитости. Все наши построения различного плана, как социального организационно-практического свойства, воплощающиеся в разнообразные формы государственного устройства, так и художественно-эстетического, морально-этического, а также философско-трансцендентного, так или иначе, в большей или меньшей степени, но всё же всегда обязаны именно нашим гормонам. Это они властвуют и повелевают в нашем социуме, и в нашей личности. Это они толкают нас как на героизм и совершенствование, так и в преисподнюю разврата и самоуничтожения! Это они заставляют нас мыслить возвышенными категориями, это их мотивы вынуждают нас трудиться над собой не покладая рук! Это их недостаток, слабость и инертность делают человека инфантильным, подлым и злым. Это их переизбыток, их чрезмерная концентрация и сильная энергия создаёт всякую Гениальность! Именно их мы должны клеймить за нашу низменность и деградацию, и именно их благодарить за нашу стойкость и совершенствование...
      То, что функциональность гормональной системы, её крепость и способности как в области отдельного организма, (физиологи со мной согласятся), так и в области общества в целом, зависят от того напряжения, от провоцирующего к сопротивлению неустроенности внешнего быта, от опасности, как внешней природы, так и враждебности чуждых культур и даже соплеменников, не оставляет и доли сомнения, ведь это подтверждается не только исторически, но и разумно-диалектически. Простой, и в то же самое время проницательнейший лозунг, продекларированный впервые Ф. Ницше – «Что не убивает, делает сильнее…», как нельзя лучше иллюстрирует этот повсеместный и всюду применимый закон природы. Так ответьте теперь на вопрос: Чего мы хотим добиться, когда культивируем в себе и в обществе ценности умиротворения, усреднённости и успокоения, ценности непротивления и отсутствия всякой нужды, - ценности облегчения жизни? Ведь «гормональная система», как отдельного человека, так и общества, не терпит «оранжерейных условий», она неминуемо деградирует в этих исключающих всякое напряжение, условиях. К чему мы стремимся, когда желаем упразднить всяческие военные столкновения на нашей бренной земле, когда мы желаем привести весь наш социум к миру, к порядку и успокоенности штиля? Когда мы хотим, на самом деле, закрыть все возможности, для нашей «гормональной системы» в её необходимом стремлении к укреплению, к упругости её собственных жил, и толкаем к стагнации и размягчению всех её сакральных основ.
         Более агрессивная, переполненная в прошлом тестостероном раса западной цивилизации, ныне сдаёт свои позиции по всем фронтам. Всё большее доминирование в её крови эстрогена заставляет её аборигенов разворачивать свои векторы к успокоению, к стагнации и размягчению нравов. Ведь все её победы и достижения в прошлом, вся её власть над земным миром прошлого, обязана именно этому мужскому началу, в котором укрыты все стремления и преодоления, все её желания некогда повелевать миром, и устраивать на всех доступных ей континентах свою форму жизни, свою цивилизационную константу. Ныне же, вся эта власть и насаждение своих воззрений относительно правильности жизненных приоритетов, происходит лишь по инерции. Воля запада неумолимо слабеет и деградирует, она перерождается в нечто более женственное, в более то, что стремится лишь сохранять некогда завоёванное. Восток же напротив, всё более наполняется с каждым годом тестостероном, и его агрессивность, в несколько ином виде, чем это свойственно было западу, в силу опять же инерционным силам её древней «женской разумности», начинает доминировать, и тем самым менять общую картину нашей цивилизации. Происходит некая смена полов, в глобальном аспекте цивилизационного пантеона. И эта природная аномалия социально-адаптивного изменения видна невооружённым глазом. Мир меняется, и меняется очень быстро. И с этим неумолимо связаны все потрясения и катастрофические последствия в будущем нашей планеты. 
          
Абсурдная разумность
Что значат законы нашего бытия? Что значат законы природы? Что значат законы нашего социума? Где черпают они свои догматы, и какова истинная достоверность всякого закона, отличающегося от правила на первый взгляд лишь своей незыблемостью, твёрдостью, всеобъемлемостью, и распространившейся на обширные пространства, властью. Чем отличаются в своём корне одни нарекаемые законы, от других, и почему настоящими законами могут быть только законы бытия и природы, а так называемые законы социума выступают лишь правилами, призванными сохранять тот порядок, который обеспечивает продолжительность существования этого социума, а значит, лишь удовлетворяет главный мотив человеческого сознания, - мотив «обещания будущего».
    Незыблемость законов бытия и законов природы, зиждется на платформах науки, и определяется её закрепившимися в сознании человека фундаментальными и функциональными соотношениями и последовательностями пространственно-временного континуума. Всё в мире соотносится друг с другом в пространстве, и всё и вся следует друг за другом во времени, говорит наука. И соотношение этих глобальных плагинов, определяющих некий «горизонт событий реальной действительности», являющийся в виде лежащего пред взором настоящего, (по сути эфемерного и никак не идентифицируемого нашим сознанием), и олицетворяющего собой всё; - бытие, природу, и само сознание. И эти законы бытия и природы, на самом деле незыблемы только в рамках нашего сознания, нашего кругозора, в областях доступных нашему осмыслению, в пределах возможных для нашего нынешнего воззрения, перспектив. Но дело в том, что сама наука имеет в себе то же главное противоречие самого бытия, в котором сохранение упирается в разрушение, консерватизм - в преодоление, и при всей своей косности, инертности и кажущейся стабильности, наука, словно подражая искусству, нарушает границы всех возможных перспектив, беспрестанно и необходимо ломает все устоявшиеся «горизонты событий». Внешний мир перманентно теряет свою закономерность, и выявляет некий отход от своих собственных законов, давая нашей фантазии такие перспективы, головокружение от которых приводит к обмороку, и периодическому разрушению клеток головного мозга. Ибо однажды выложенный и закреплённый порядок, при своём нарушении, всегда чреват катаклизмами и цепными реакциями невероятной силы.
     Итак, при всей своей незыблимости и неопровержимости, всякий закон природы и бытия, есть лишь суть, выложенная и закрепившаяся в нашем разуме, «полисистема согласованной осознанности». Но она отличается от законов социума в первую очередь тем, что она гласит как есть, в отличие от законов социума, который гласит: как должно быть, а по сути: как хотелось бы (возвращаясь к параграфу «волюнтаризм»). И пусть вопрос «как есть» так же подвергнут развёрнутой критике в моём раннем произведении «действительность», но всё же принципиально здесь то, что вопрос «как должно быть», при всей своей явной надуманности и даже где-то глупости, всё же имеет для человечества не меньшее значение в его жизни, чем более фундаментальный вопрос «как есть». Вся человеческая цивилизация в своём становлении в той, или иной степени всегда опиралась на эту парадигму, и благодаря паритетной дилемме между: как есть, и как должно быть, достигала своих совершенств в построении дома для собственного жития. Кстати сказать, в Восточной пантеокультуре всегда доминировало понятие: «как есть», и потому она больше достигала в созерцательном аспекте, чем в эмпирическом. Западная же пантеокультура опиралась как правило на: «как должно быть», и потому её совершенство в построении технократических бастионов, а с ними и «клеток для разума» дошли до того, что ныне Западная цивилизация стоит перед собственным коллапсом, как необходимым и закономерным достижением на пути к узакониванию собственных заблуждений, и приведению их к незыблемым лекалам совершенства. Ибо вопрос «как должно быть» на самом деле не имеет разрешения, и потому в своём гипостазе приводит только к коллапсу. Именно поэтому в историческом масштабе очень быстро гибли, и будут гибнуть все возникающие на этом фундаменте и опирающиеся на эти консоли пантеокультуры, что в политическом аспекте называются Империями. Пантеокультура имеющая под собой основу «как есть», наиболее долговечна, ибо её враги только снаружи. Как и наиболее прогрессивна, ибо даёт действительную возможность для каждого своего аборигена обретение настоящего, а не надуманного счастья. Ибо то счастье, которое представляет себе абориген западного мира, построено на отвержении естества бытия, и направленно в мифические пределы собственной фантазии, увенчанное понятием «как должно быть, черпающая свою «воду» по преимуществу из колодцев заблуждения. Метастазирующий страх, стремление прочь от собственного естества, построение трухлявых заборов, и воздушных замков, стремление не к счастью, но к покою, за которым неминуемо следует деградация тела и духа. Но убеждённость запада в единственно возможной правильности собственного пути, убеждённость, что это восточная пантеокультура плавает в мифических пределах собственной фантазии, что это она наиболее далека от реальности, не оставляет ей ни одного шанса, пока она не переломит собственные заблуждения, словно «сноб фашина». 
      Восточная пантеокультура, строится не на боязни этого мира, не на отвержении собственных глубинных инстинктов, не на поношении тела и всех его стремлений, но на принятии всего как оно есть, и развитии на этом цветущем поле своих собственных «деревьев совершенствования». Плагины достойные её стремлений находятся внутри, но не снаружи. Она строит внутренние города и цивилизации, для совершенствования которых нет предела.
       Когда я пишу: «Восточная пантеокультура», я ни в коей мере не причисляю сюда нынешнюю азиатскую, по большей части своей арабо-мусульманскую пантеокультуру. Ибо это среднее между западом и востоком культурное явление, уже давно переживает свою стагнацию, так как всякое чрезмерное увлечение консерватизмом, так же пагубно, как и чрезмерное увлечение модернизмом, кстати сказать, присущего нынешней Европе. И там, и там ждёт неминуемый хаос и постепенное разложение. Европа, с её нынешним увлечением свободой во всех мыслимых и немыслимых направлениях, неминуемо приведёт её к коллапсу всего уклада жизни. Старая Европа постепенно уходит в прошлое, выхолащиваясь на ветрах демократического плюрализма, и обманывающей собственную природу терпимости. Ибо всякая разнузданность, (а наступление таковой необходимо с увлечением свободой), ещё более опаснее скованности. Чрезмерный модернизм в поведении и взаимоотношении, гораздо фатальнее консерватизма. Всякая цивилизация разрушалась, как только в ней начинали расцветать сады неограниченной свободы, неминуемо переходящей во вседозволенность. Мир – без порядка, - необходимо погибает. А что, как не разрушение порядка, который зиждется, не столько на государственных монопольных законах, сколько на аспектах морально-этического и психологического ограничения, происходит всякий раз, когда свобода гипертрофируется, и превращается в самоцель. Настоящие консоли, удерживающие всякую цивилизацию на плаву, скрыты в глубинах архаического устоявшегося менталитета личности. И попирание этих древних консолей, подтачивание их агрессивными водами разнузданности и вседозволенности, приводит к разрушению, сначала отдельных пантеокультур, а затем и цивилизации в целом. Закон бытия гласит: «Только паритет сил сохраняет целостность как личности в частности, так и цивилизации в целом…» И всякое отклонение от паритета, преднамеренное или непреднамеренное, необходимо приводит к разрушению и гибели.
      Так вот, этот паритет, как правило, губится именно тем убеждением, будто человек знает; как «должно быть». Будто его инстинкты ошибаются, и даже намеренно вводят его в заблуждение. Его «разумность», дошедшая до маразма и собственной гордыни, укоренившаяся в убеждении, что именно её форма нравственности самая правильная, и самая достойная царица мироздания, что природа способна ошибаться, и что люди могут и даже должны поправлять её ошибки, в своём чрезмерном самовосхищении и апломбе, ведёт человечество к разочарованию самой жизнью. И это было бы довольно смешно, если бы не было так грустно.… Как отдельный человек, обуреваемый собственной «разумностью» и возомнивший себя богом на земле, вызывает лишь саркастический смех соплеменников, так «общая разумность» отдельной пантеокультуры, приведённая к тому же абсурду, вызывает улыбку, и понимание того, что такому одержимому своей «разумностью» субъекту, надо просто-напросто дать как следует по шапке, чтобы его надуманная «картонная корона» слетела с головы, и он, припав к матушке-земле коленом, вынул голову из висящего над поверхностью тумана, почувствовал своё колоссальное заблуждение, и пока не поздно одумался, и направил векторы своего мышления к настоящим плагинам мироздания и собственной жизни.
 
Враг человечества
Большинство людей на земле, в сакральной глубине своего сердца всегда надеется на то, что кто-нибудь придёт, и научит его жить. Ибо каждый из нас в глубине своего подсознания подозревает, что он не умеет главного в своей жизни, - правильно жить. И, кстати сказать, именно здесь скрыта главная мотивация всего теософского пантеона нашего сознания. Испокон веков человек мечтал именно о собственной правильной жизни, и искал эту «правильную жизнь» за облаками, - там, где живут боги. И чувствуя, и осознавая собственные заблуждения относительно жизни, всегда искал на этом свете те главные пенаты с покрытыми серебром воротами, открыв которые он войдёт в «царствие божье», и навсегда оставит все свои страдания позади. Что он придёт туда, где истина вытеснит из сознания всякие заблуждения, и человек обретёт настоящее счастье. И человек, глубоко подсознательно точно знал, что это самое «царствие божье» находится именно в пределах правильной жизни. Или можно сказать иначе, находится за пределами неправильной, греховной, пропитанной заблуждениями, связанными, прежде всего с его архаической природой, с её страстями и пороками. То есть, он всегда связывал счастье с истиной, даже не допуская в этом смысле своего главного и самого глубокого и всеобъемлющего заблуждения. - А именно то, что человеческое счастье и истина мира - антиподы, исключающие друг друга. Что счастье на самом деле, живёт как раз на островах иллюзии, - в парках, далёких от истинных пенатов мироздания.
      Можно ли научить чему-либо, можно ли привести все порывы души человека к правильным, не столько поступкам, сколько к правильным мыслям и мотивам, при этом, не сломав и не искалечив сакральных основ душевной организации? Можно ли воплотить, когда-нибудь эту глубоко утопическую мечту человека, не превратив его в не человека? Я полагаю, что никто, более-менее мыслящий на земле, не питал на самом деле никаких иллюзий на этот счёт. Человек, на протяжении всех веков, при всех стараниях привести собственные лекала и векторы сознания к правильным мотивам, никогда не менялся, он лишь укрощался, и тем становился лишь ещё более несчастным. И все наши иллюзии на этот счёт, и кстати сказать, все наши заблуждения, связанные с этим, как к примеру, то, что в древности человек был более несчастен чем теперь, являются лишь домыслами слабеющего угнетённого человека, смотрящего сквозь наслоения веков в ракурсе собственного нигилизма, и через «виньетку» развившихся в нём ныне страхов и сомнений, и делает свои оценки относительно прошлого, исходя из собственной прогрессирующей болезненности духа.
       Глубокое убеждение в том, что человека можно и нужно научить правильно жить, приводит к его общей стагнации, деградации, онемению, и в конце концов, к умерщвлению духа. Ведь, при всей кажущейся нелогичности этих тезисов, всякий «политес облагораживания», всякое стремление к улучшению природы, как внешней, так и внутренней, к глубокому сожалению приводит лишь к деградации и разрушению этой природы с одной стороны, и онемению, и умерщвлению духа человека, - с другой, и ведёт весь человеческий род к его кратеру, за которым неминуемо наступает «точка невозврата».
       Но что же делать с человеком, спросит кто-то. Как успокоить его сердце, как дать ему надежду? Ведь если не учить его жить, не приводить к порядку его звериную душу, он растерзает, в конце концов, не только всё и вся на земле, но и себя самого! Ведь он - самое непредсказуемое, самое хитрое, вероломное и самое свирепое животное на этой земле! И в этом вопросе скрыта самая большая проблема, и самая сакральная тайна осознания человеческого существа. Его страх всегда рос вместе с его величием. И он отличается от всех иных животных на земле, прежде всего тем, что в глубине своего сердца, не осознавая того, больше всего боится уничтожить сам себя. И этот архаический, набирающий силу страх, гораздо сильнее всех страхов мира! Что значат все его внешние враги, пред исполином, сидящим у него внутри? Что значат все катаклизмы природного естества, перед непредсказуемым вулканом его собственного сердца? Для его будущего существования, опаснее всего именно он сам, но никак не внешняя природа, никак не планетарная или космическая враждебность. При всей неоспоримой угрозе последней, она, поставленная рядом с опасностью уничтожения человека - человеком, столь мала, и столь обходима, что становится очевидным, что человек в своём разумном, в отличие от инстинктивного, на самом деле живёт не теми страхами, и не теми опасностями, которые угрожают ему в реальности. Что он живёт заблуждениями, о которых в своём сознании, и не подозревает. Ведь он не осмысливает всего этого, он лишь чувствует, как из его собственных глубин поднимается на поверхность «метан», сигнализируя о том, что где-то в скрытых глубинах его существа, притаилось некое «чудовище», способное погубить его, погубить всю человеческую цивилизацию, а вместе с тем и всю окружающую природу. И не видя этого «чудовища» воочию, не осознавая до конца его присутствия и той гипотетической опасности, он отворачивает свой взгляд на, так называемые более реальные опасности, - опасности внешней природы. А по большей части просто прячет голову в песок, словно страус.
       И всё это выкладываемое мною умозаключение, казалось бы, может претендовать на некую истинность. Но весь вопрос в том, что плоскость этого рассуждения, представляет собой именно плоскость. Жизнь же, представляет собой «розу ветров», и не может быть уложена ни в одну, даже самую выверенную плоскость. Здесь всё и вся должно всегда перманентно подвергаться сомнению, всё и вся попадать под увеличительное стекло критики, всё и вся разлагаться «ферментами сомнения», и затем выстраиваться и упорядочиваться на новый определённый лад, синтезироваться, заново сопрягаться, склеиваться «коллагеном убеждённости», и, в конце концов, приводиться к константам и аксиомам доминирующего пантеона каждого индивидуального сознания, создавая тем самым, небывалый нигде и никогда неповторимый «пантеон веры». Веры человека в свой собственный путь, в свою собственную правду, - веры только в самого себя... И в этой своей работе, человек всегда должен пользоваться только своими «ферментами сознания», только своим «коллагеном убеждённости», и выстраивать только свой «пантеон веры». И учить человека правильно жить, это всё равно, что пытаться уложить эту «розу ветров» на определённую плоскость сознания, словно «прокрустово ложе», то есть заставить его жить так, как не предначертано ему его природой, а значит, его судьбой. И в этом смысле уча человека правильно жить, мы на самом деле лишаем его «главных конечностей его духа», - неповторимой природной характерности, и индивидуальности его сущности. Мы, терзаемые творческими мотивами, словно зодчие пытаемся вылепить из него своё собственное надуманное совершенство, создать из него своего Аполлона. Мы воплощаем в нём свою утопическую мечту, в благой надежде сохранить его, но на самом деле тем самым уничтожаем его.   
             При всей обобщённой обратной убеждённости человечества, на самом деле самые лучшие, самые сильные и приспособленные люди, самые позитивные и перспективные, (в смысле надежды на будущее), живут в тех странах, где слабая экономика, где нет пособий по безработице, где жизнь заставляет человека каждый день искать решения проблем. Человек, живущий в стране с так называемой сильной экономикой, где социальные условия максимально приближаются к «оранжерейным», неминуемо деградирует, сначала как волевая система, а затем и как разумная. Так иммунная система человека необходимо деградирует в, приближённых к стерильным, условиях. А его организм в целом, слабеет в ровных климатических условиях, в тех широтах нашей планеты, где жара и холод имеют самую незначительную параболу колебаний. И это неоспоримый факт, как бы не размышляли над этим различного толка и направления политики и учёные. Скажу больше. Когда человеку даётся слишком много свобод, он расхолаживается внутренне, и превращается либо в дракона, разрушающего всё на своём пути, либо в безвольное существо, для которого, в конце концов, пропадают всякие ценности, а значит и стремления. Свобода, по мере своего прогресса, приносит больше радости, но и тем самым разрушает все внутренние консоли духа. Увы, такова жизнь, и с этим нельзя ничего поделать.
         Парадокс здесь, (если попытаться суммировать и обобщить), заключается в том, что человек на протяжении веков, когда с успехом, когда не очень, но всегда стремился к облегчению своей жизни. Но когда ему это удавалось максимально, очень быстро деградировал, и тем самым становился ещё более несчастным, чем до облегчения своего быта. Посмотрите в историю непредвзятым взглядом, и вы увидите всю трагедию не только войн, нищеты и разрушений природных и социальных, но и трагедию созидания, достатка и успокоения, - трагедию пресыщения! И становится очевидным, что то, к чему более всего стремится человек, на самом деле является главным его роком. То, что он считает раем, на самом деле является пенатами ада. Но он почти никогда не осознаёт этого, ему этого не дано, ни понять, ни почувствовать, он, словно оглушён пением дьявольских птиц рая.
          Но в истории было немало отдельных личностей, у которых открылись глаза, они прозрели, и развернули все свои стремления в противоположную от облегчения жизни, сторону. И в подавляющем своём большинстве, они были философами. Диоген Синопский, Конфуций, Принц Сиддхартха.… Продолжить список можно, но не долго. Таких личностей в истории было не много. Но только они поняли, в чём на самом деле заключается истинное счастье человека. И что достаток, на самом деле разрушает и угнетает душу. Да, кто-то скажет, легко рассуждать об аскетизме и стремление к бедности богатому от рождения, вот если бы он был беден и не имущ с рождения, если бы житейские тягости давили его своей корявой рукой с самого детства, он бы выбрал совершенно иной вектор своих стремлений и убеждений. И это верно так. Человек действительно, как правило, стремится не к противному, но от противного. Ибо благосостояние и достаток ему не дано ощущать, как данность, ведь он не чувствует отсутствие боли, он чувствует лишь боль. Но именно поэтому, как отсутствие боли, так и отсутствие житейских тягот в жизни, на самом деле - глубоко отрицательны. Положительным здесь является именно боль, тяготы и ограниченность в достатке, заставляющие не только чувствовать жизнь во всей её полноте, но и стремится, хотеть, желать и добиваться...
      Помимо прочего, вопрос скуки ещё никому не удавалось упразднить, как бы он не был богат и состоятелен. А скука является самой болезненной невзгодой человека, не ощущаемой ни одним другим животным на земле. И кто знает, чем на самом деле гоним человек, веками рискующий всем своим существом, и стремящийся к пенатам ада, думая всё время о рае...
 
Счастье раба
Счастье «черни», ничем не отличается от счастья повелителей, по крайней мере, с точки зрения «черни». И в соответствии той относительности, для которой возможности бытия, подразумеваются именно этой возможностью, каждый ищет своё место, и находит его там, где способности его душевного и разумного пантеона черпают надежду, и возможность нести свой крест. Психология такова, что тот, кто обладает определённым психологическим менталитетом, удовлетворяется рамками возможностей этого менталитета, и в большинстве своём считает иной подход, и иной контекст для своего собственного существования, просто не возможным. Но существует иной вид «черни», для которой, кстати сказать, в истории отведено достаточно много места. И каждый, кто посмотрит пристальнее на реальность происходящего, сможет угадать этот вид, как во всех пластах нашей истории, так в современной действительности. И на самом деле этот вид «черни» всегда недоволен собственной участью, и в первую очередь не потому, что не удовлетворяется этой участью, но потому, что в силу своей врождённой глупости, как и чрезмерного пафоса и апломба полагает, что, обладая присущим ему менталитетом, всё же мог бы удовлетворятся участью благородного духа повелителей. И его бунт, его враждебность по отношению ко всему состоявшемуся и самодостаточному миру - не изживаемы. Ибо, независимо от того, сколько ему поставят на стол, и сколько предложат свобод, его генетически недовольное чрево всё равно будет искать причин для собственного недовольства, и он всегда будет смотреть на мир исподлобья с завистью и презрением, ибо никогда не простит ему своего исторического положения. Да, в истории случалось не раз, что так называемая «чернь» занимала лидирующее положение. Но это всегда быстро заканчивалось полной деградацией и развалом. И именно потому, что даже на троне «чернь» оставалась недовольным завистливым «уродцем-горбуном», и всегда искала во вне несправедливости к себе и своим соплеменникам, всегда искала виновных во вне, но не в себе самоё. И в своём антисозидательном порыве разрушала все устоявшиеся консоли, даже если эти консоли до того, сама и создавала.
      Три основных правила, (выведенных мною на досуге), присущие повелителю, и не присущие «черни», определяют и наиболее ярко отражают суть непреодолимой пропасти между людьми этих различных условных сословных категорий. Первое, - «тебе никто ничего не должен, чтобы ты не делал...» Второе, - «я получу это в своё владение, даже если мне будет угрожать смерть…» Третье, - «Я строю окружающий мир под себя, а не подстраиваюсь под него…» Разумеется, к «черни» относится всё диаметрально противоположное.
      Счастье раба, как бы это странно не звучало, зиждется на отсутствии кандалов. Тех внутренних кандалов присущих повелительным натурам, на которых стоит их пантеон, словно древний замок на своём фундаменте. Раб по призванию подсознательно ощущает своё малодушное счастье пресмыкающегося, и в первую очередь в отсутствии той ответственности, которую в силу крепости своего духа накладывает на себя настоящий повелитель. Ведь всякая сила, для того чтобы ей состоятся, ищет достойного сопротивления, берёт на себя тот груз, который способна нести и вступает в противостояние с теми врагами, которых способна победить. И всё для того, чтобы испытать то великое счастье преодоления, счастье победы над внешними, и главное внутренними врагами, к которым, к примеру, относит архаическую трусость, нерешительность, и всякую иную слабость присущую всякому человеку, независимо от его сословия и положения в обществе. Вопрос лишь масштаба, и той перспективы собственного воззрения, которой определяется собственно, сама возможность для внутреннего удовлетворения, и которым ранжируется всякая личность на этой земле.
     Как бы не было грустно это осознавать, но большинство людей, в той или иной степени привержены именно счастью рабского политеса. Слабость вообще доминирует в обществе, и большинство не желает тех тяжких кандалов, кои вешает на себя повелитель. Ибо, взгляните не замасленным взглядом, большинство, при всём его желании иметь успех и богатство, всегда ищет для себя той работы, которая оградит его от необходимости напрягать ежедневно свои внутренние силы и мозги, (непременные условия для успеха и богатства), оградит его от того непредсказуемого жребия, в котором пребывает повелитель, от более тяжкого креста повелителя, у которого не бывает одинаковых дней, и который будучи окружённый, как правило, свитой, всё же ходит по лезвию ножа. Большинство обывателей стремится всегда отдать себя в рабство по выгодной цене. Большинство нашего социума, желает найти тёплое место в этом социуме, и получать тот вид счастья, в котором его удовлетворение заканчивается на возможности после вынужденного труда, получить свою дозу свободы и благополучия, и, хотя бы до утра чувствовать себя на лоне блаженного отдохновения. Но повелитель по своей крови, не ищет работы, но сам создаёт для себя эту работу. И его креативность на этом поле, порой достигает таких вершин, что возникает впечатление, что он вообще не работает, и что праздность его удел. Так выглядит работа повелителя собственной судьбы, с точки зрения внешнего рабского обывателя, знающего и признающего лишь ту работу, которая является принудительной, и которая не способна давать то наслаждение, о котором он подспудно мечтает, но которое не доступно ему, в силу его врождённого менталитета, его слабости и лености, - его инфантилизма. Он так же не признаёт за работу то возвышенное ремесло, которому отдаются всецело творческие натуры, и которым наслаждаются как величайшей ценностью на земле! Такова судьба третьего вида счастья, о котором не ведают ни рабы, ни повелители. Таково счастье возвышенного духа, счастье далёкое как от счастья раба, так и от счастья повелителя. Такая личность не желает ни раболепствовать, ни повелевать. И то и другое для него есть суть низшая форма бытия. Ему одинаково противны как внешние кандалы первого, так и внутренние второго. Такой дух стремится всегда к свободе высшего ранга – свободе вдохновенного.… Такова участь настоящего поэта, музыканта, или философа. Они создают вокруг себя «пустыню» и строят на песке оазисы, которые как рабам, так и повелителям представляются лишь миражами.
      Вообще если говорить до конца честно и предельно откровенно, как это подобает возвышенному духу, и постараться резюмировать вышесказанное, то можно было бы сделать это так: Наше сознание, а вслед за ним и мир, сотканы из иллюзий и заблуждений. И по большому счёту наши умозаключения не бывают до конца правдивыми как относительно окружающего мира, так и относительно себя. В этих «бескрайних коврах», на самом деле нет золотых нитей правдивости и истинности. И даже самые, казалось бы, блестящие золотом совершенства умозаключения и убеждения, на самом деле имеют лишь более возвышенную, более крепкую внутреннюю гармонию, но никогда и нигде абсолютную. И всякая относительность воззрений и умозаключений, всякая как пьедестальность, так и подкорытность, стоят на правде сильного, и неправде слабого, на законодательстве права, которым обладает тот, кто желает этого права, кто сам себя считает единственно достойным этого права.
   
Генеалогия благородства
Существует два различных вида людей, живущих честно. Одни не делают подлостей и не поступают бесчестно из страха делать подлости, другие же напротив, не делают подлостей и поступают честно из чувства совести и уважения к себе. Хотя оба, с поверхностного взгляда обывателя, принадлежат одному полю, одному условному моральному сословию. Честность первого слаба, ибо он может всё же набраться храбрости и поступить бесчестно. Второй же, ни при каких условиях не станет поступать бесчестно, ибо в таком случае он потеряет самоуважение, что для него равносильно потерять жизнь.
     Здесь существует ещё более тонкая психологическая константа, в которой человек, всей душой ненавидящий «чернь» и её повадки, не желая, чтобы его смешивали с этой чернью, ведёт себя благородно, только из своего внутреннего противоречия, из своего внутреннего напряжения и отторжения всего низменного и пошлого. Здесь несколько иные мотивы, побуждающие к чистоте своего поведения, своего мышления и всяческих оценок, чем это свойственно первым противоположностям психофизического совершенствования. Кстати сказать, в такой же зависимости и с похожими мотивативными оснащениями существуют противопоставленности доброго и злого человека. И точно так же добрый человек, суть неоднозначная фигура, как и злой, имеет различные внутренние мотивации, которые можно отнести как к благородной, так и чернородной пантемиде. Добрый - из слабости, и добрый - из силы. Злой из червоточенности и испорченности, из слома или уродства, - и злой из совершенства и осознанности собственной силы, злой по велению своей врождённой сверх гармоничной душевной организации.
      Эта общая неоднозначность наталкивает на мысль об общей несостоятельности вообще, морально-этического бастиона нашей цивилизации. Всё и вся здесь настолько пропитано предвзятостью и нежеланием понимать, нежеланием осмысливать истоки, что создаётся впечатление, что все мы живём в каком-то перевёрнутом мире. Это какое-то зазеркалье! Здесь нет ничего правдивого, ничего настоящего, словно в царстве троллей и сатиров, путающих все понятия, перемешивающих все ценности и пошлости, и смеющихся гримасами своего нарисованного лица. Вот где зарождается и расцветает настоящий нигилизм духа! Во что здесь можно по-настоящему верить? К чему стремиться? Где искать надёжность? Только в своих собственных пенатах.…Пусть всем миром управляют тролли и сатиры, но им никогда не накинуть лично на меня своих силков. Им никогда не загнать мой свободный и твёрдый дух в свои резервации, где каждый лишь пытается выжить за счёт других, и каждый водружает над собой тот флаг, который приносит ему благосостояние и почёт таких же пленников собственного недоразумения. Настоящее благородное сердце, выточенное человеком из сырого юношеского материала, отшлифованное и приведённое к безупречному совершенству, никогда не пожертвует им, ради чего бы то ни было. И как бы трудно ему не было, каким отвращением он не был бы угнетаем, его не подтолкнуть к последней черте, - к суициду, на утеху троллям и сатирам. Он способен переваривать и дефицировать многое, но ему никогда не переварить собственного унижения, собственного опошления и оподления. Таково благородство его сердца, не столько врождённое, сколько становящееся долгим трудом ваятеля, зодчего своего духа, дорожащего своим искусством более всего на свете.
    То, ради чего стоит всему человечеству нести своё бренное ярмо, лежит именно в этом контексте. Словно на сдобренной навозом почве, под лучами солнца вырастают совершенные существа тонкого мира, и своим благоуханием, своей волшебной гармонией несут настоящую веру, - веру в существование настоящих ценностей на этой бренной и бесцельной земле. И это не имеет никакого отношения ни к морали, ни к религии, ни тем более к политике. 
 
Кормило зла, или отменённая реальность
Цивилизация ещё никогда не жила без наркотиков различного плана. Вся жизнь человечества, от исторических начал и поныне, всегда несла в себе одно главенствующее и по всем весям доминирующее стремление, - стремление к удовольствию. И его мало заботила та разрушающая сила, которая необходимо приносится вместе со всяким удовольствием. Ведь именно на удовольствии зиждется всё. = Продолжение рода, питание, комфорт, игра, и т. д. и т. п. и, в конце концов, власть и война. Но что есть суть наркотики, искусственно ли они привносятся в нашу жизнь, или это естественная, но лишь рафинированная или концентрированно-суррогатная преамбула самой природы, и их изначальным, глубоко необходимым естеством наполнена вся наша жизнь, и вся наша природа?
     Всякие формы яда, разрушающие биосети плоти и нейросети духа,  необходимы для нашего органоида, для его продолжительного функционирования. Ибо благодаря, в том числе и им, происходит обновление. И вопрос лишь, с одной стороны, в их чрезмерной токсичности и агрессивности, как и чрезмерной дозации, так или иначе подводящие к точке невозврата и необходимого общего разрушения, и с другой стороны, умеренно-выверенной, соответствующей возможностям переваривания и усвоения нашим органоидом, то есть преодоления и последующего восстановления, (а по сути обновления). Как всякий яд в рамках химико-биологического паритета, способен как убивать, так и благотворно влиять на наше тело, так наркотик трансцендентального плана, способен разрушить душу, либо укрепить её плагины. Наша «наркозависимая душа» требует своих раздражителей, она требует своих ядов, приносящих на самом деле единственно существующее блаженство на этой бренной земле. И когда их не достаёт, когда инертность и бренность жизни начинает давить, она, наша многослойная сложная душа, не находит себе места. И если боги существуют, то мы даже представить себе не можем, какими «видами наркотиков» они удовлетворяют свою божественную метущуюся душу! Их, с нашей точки зрения кровожадная перманентная игра на поле нашей планеты, должно быть, приводит их, - в неописуемый восторг! Ведь как, наверное, должно быть забавно наблюдать за глупой вознёй мнящих себя самыми умными и мудрыми тварями на земле, людишек, для которых в большинстве своём, предпочтительны самые пошлые, самые простые и самые доступные виды наркотиков. Это и есть по сути, вопрос возвышенного и низменного, и того паритета, о котором говорят мудрецы, и для которого сооружён тот «серебряный трон», спрятанный в самой чаще джунглей духовного пантеона. Ведь именно то, к каким собственно наркотикам ты стремишься и какими удовлетворяешься, определяется твоё положение и место на земле. К примеру, благородство, и тот образ жизни, что присущ людям, относящимся к этому понятию, это возможность удовлетворения самыми тонкими и самыми сложными наркотиками, - наркотиками чувства собственного достоинства, собственного совершенства, и по большому счёту наркотиками собственной исключительности и величия.
      При всей своей заражённости самыми пошлыми непосредственными видами наркотиков, кстати сказать, благодаря не в последнюю очередь западному лагерю, восточная цивилизация на самом деле всегда стремилась к самым сложным, «стилизованным наркотикам», растворяющимся в крови после проникновенного медитирования. И самой последней дозой такого вот приёма, является «Нирвана», при которой всё твоё существо растворяется в безмолвии, без пространственности и безвременье. Западная культура, при всех её культурных достижениях, по сути, варварская культура. Она никогда не ценила чужих культур, ибо никогда не понимала и даже не пыталась их понять. Её плоскость, её метафорическое олицетворение, есть плоскость стола, на котором рассыпан кокаин, и из которого с помощью кредитной карты делаются дорожки. Её путь – «как можно проще», её цель, - «как можно быстрее», и «на сколько возможно с малыми затратами», причём как в прямом непосредственном, так и в переносном смысле. Восток никогда никуда не торопился, и всегда осознавал, что всё самое ценное требует самых больших душевных затрат. Что мир настолько же многогранен и сложен, насколько ты готов его создавать и чувствовать таковым.
       На самом деле, оставляя в стороне синтезированные суррогаты непосредственного химического плана, как то; алкоголь, опиум, кокаин и пр.  наша жизнь, словно вода кислородом наполнена разными модификациями наркотиков опосредованного, и трансцендентального характера. Всякий человек, живущий на этой планете, зависим от разнообразных и разноплановых возбудителей, будящих его плоть и дух, и провоцирующих изменение чувства внешней реальности, тем самым нейтрализуя самый не изживаемый из побочных аффектов жизни, - скуку. И вопрос здесь лишь в том, какие из существующих он знает, или пока не знакомые ему, предполагает, какие способен воспринять, и к каким из них он стремится, в соответствии со своими внутренними силами, в соответствии с тем менталитетом его личности, его внутреннего совершенства, и той готовностью отдавать эти силы в получении ли самых простых и доступных, или достижении самых сложных, требующих вложения времени и душевной работы. Спросите, к примеру, эстрадного певца, зачем на самом деле он выходит на сцену, спросите актёра театра, зачем он тратит столько физических и душевных сил на сцене, а главное за кулисами, ради чего он трудится как раб на галерах? Если отбросить мотивы заработка, и все высокопарные объяснения, (конечно имеющие здесь место) и не придаваться возвышенным обобщённым интерпретациям, всякий ответит, что ради того невероятного, порой запредельного удовольствия, которое он получает во время спектакля, или чаще всего, после опускания занавеса. Здесь «наркотик тщеславия», смешиваясь с самоидентификацией, и сдабриваемый суспензией опьянения победой, выносит дух, пусть лишь на мгновение, на самые вершины мира!
       Эндорфины, - наркотики, спровоцированные внешними условиями, чрезмерным ли напряжением сил, взрывом эмоций, или попаданием сверхагрессивных веществ в кровь, производятся на фабрике нашего органоида, и защищают в первую очередь наш организм от шока. Они выделяются в кровь мозгом, и приводят всё наше существо к эйфории и успокоению. Спросите влюблённого человека, либо стремящегося к этой любви, подспудно чувствующего его заоблачное воздействие, пусть и приводящее часто и безусловно к безумиям, зачем ему эта признанная в учёном мире болезнь, и даже получившая международный код обозначения F63.9…. Спросите спортсмена, стремящего к пьедесталу, пилота истребителя, командира подводной лодки, или руководителя государства…, и если он будет честен пред собой, и отбросит высокопарные разговоры о чести и достоинстве, о долге и своём предназначении, (в какой-то степени, имеющие конечно и здесь своё место), он скажет, что нет более в жизни удовольствия, чем то, которое он периодически испытывает, занимаясь своим ремеслом. Спросите музыканта, художника, поэта или в конце концов философа, зачем он тратит столько душевных сил, зачем он проникает порой туда, где всё и вся скованно льдами, и где нет места даже для жизни, и он ответит, что в первую очередь, ради чувства собственного величия и исключительности, но в глубине сердца, неосознанно, в предвкушении того великого синтетического чувства, для которого ещё не придумали термина ни в одном языке нашей планеты….
       Но вот что нужно осознавать и понимать. Всякая исключительность и величие есть суть иллюзия, порождаемая опьянением собственной силой, и собственной состоятельностью. Впрочем, как и противоположное чувство собственной мелкости и ничтожества, на самом деле такая же иллюзия осознанности, провоцируемая как раз нехваткой такой вот силы. И при которой образовавшийся некогда «стебель неудовлетворённости собой», превращается в толстый несгибаемый ствол, который можно лишь спалить огнём собственной возрождающейся воли. И если этот «стебель» развиваясь в тебе, превращает весь окружающий мир в нечто недостойное, пасмурное, скверное и тяжкое, то первый, «стебель величия и исключительности» превращает в твоём воображении весь окружающий мир в нечто по-настоящему ценное, нечто расположенное к тебе, и само по себе величественное и исключительное. Чувство собственной состоятельности, собственной силы приносимое этой иллюзией, есть самая объективная реальность нашего бытия! И при всей своей парадоксальности, на самом деле определяет весь ход нашей истории. Ведь именно те личности, обладающие в своём сердце гипертрофированным чувством собственной исключительности и величия, выкладывают векторы развития всего человечества, и несут на себе львиную долю ответственности за будущее человека. Именно эта великая иллюзия, созревшая и укрепившаяся в разуме, способна на самые невероятные построения, как и самые грандиозные разрушения, на обломках которых расцветают небывалые до сих пор сады, и поднимаются к небесам самые невероятные башни сознания! И те перспективы, которые просматриваются сквозь эту «иллюзорную виньетку», из сказочных, превращаются в реальные, и меняя, трансформируя всю нашу жизнь, создают ту новизну, без которой эта самая жизнь, уже давным-давно превратилась бы в серую, бренную, уставшую от себя самой кобылу, бредущую по прерии и спотыкающуюся, - в старую кобылу нигилизма и безнадёжности…
         
Стагнация цивилизаций
Та фатальная необходимость, с которой всякий окаймлённый социум, а прежде всего всякая локальная пантеокультура приходит к своему упадку, заложена в самой природе бытия. Никто и ничто не вечно на земле, но самыми скоротечными необходимо становятся те, кто волей судьбы попадает в наиболее оранжерейные условия, либо те, кто намеренно их делает таковыми. А намерено делать их таковыми, доступно лишь человеку. И наша общая цивилизация, стремящаяся к собственному процветанию, а значит к упрощению, к достижению оранжерейных условий для каждого члена этой цивилизации, обречена на собственную стагнацию, неминуемую деградацию и распад. Во всякой пантеокультуре, какой социальной моделью она бы ни обладала, присутствуют векторы на облегчение жизни для всех и каждого. Эта сакральная, и единственно существующая цель цивилизации, словно та древняя болезнь, является одновременно и фортуной, и фатумом.
     То, что западный мир достиг ныне своего совершенства на поприще облегчения жизни, достатка, и возможности для каждого нежизнеспособного своего члена продолжать жить и пользоваться благами, не прикладывая к этому почти никаких ни физических, ни духовных сил, неминуемо приведёт з
Западный мир к тому, что в нём не останется этих самых сил, и Восточный мир, в силу вездесущей конкуренции, перевернёт его вверх дном, словно потерявший остойчивость от перегруза добром и богатствами корабль. Видные невооружённым глазом процессы, происходящие ныне в Европе, говорят о многом. И по-настоящему открытый не зашоренный идеологией взгляд, прочитает её судьбу, даже не имея никаких экстрасенсорных задатков.
       Всякий здоровый и достаточно сильный организм, сопротивляется внешним воздействиям, и не допускает проникновения в себя чужеродных элементов, способных разрушить этот организм изнутри. Так работает иммунная система всякого организма, и также должна работать «иммунная система» всякого социума, государства, или империи. Что же происходит ныне в «старом организме Европы»? Помимо отсутствия всяких преград её «кожного покрова», и заслонов на пути к «жизненно важным органам», благодаря которому в неё шквалом проникают «чужеродные элементы», которые постепенно и необходимо организовываются в этом новом благорасположенном организме, с его «нежным мясом» и «питательными соками», здесь деградировано всякое чувство самосохранения, нивелировано чувство опасности, перед завуалированным врагом. И после проникновения определённого количества этих «чужеродных элементов», со своей «химией мировоззрения», (более агрессивных по своей природе, в силу их рождения и становления в иных жёстких условиях), - количества, после которого организм, как бы он не был силён, не справляется с ассимиляцией или выводом, с обезвреживанием генетически чуждого материала, его биофизика безвозвратно разрушается.
       На волне гипертолерантности и терпимости, необходимо преобладающие и провозглашаемые в этом разлагающемся обществе, на поверхность выносятся самые разрушительные «моральные соединения духа». Здесь уже даже начали позволять детям выбирать самим себе пол!!! О каком здоровье общества может идти речь, когда в нём доминируют гипертрофированные «квазитолерантность» и «суррогатная терпимость»? Когда в нём начинает провозглашать своё право чистое безумие, такое общество обречено, и никакие примочки или паллиативные меры уже не в состоянии ему помочь.
       История говорит, что каким бы могучим и процветающим не было то, или иное государство, его судьба предрешена, ибо в нём всегда доминирует одна цель – цель облегчения и достатка, цель создания оранжерейных условий для каждого своего члена, - условий, в которых каждый цветок вынужден постепенно культивироваться, одомашниваться и вырождается. Где сама организованность ослабевает настолько, что постепенно превращается в нечто второстепенное и даже третьестепенное. Его генетика, требующая для своего градационного совершенствования необходимого кнута, шомполов, нужды и опасности, в таких условиях чахнет и, в конце концов, неминуемо разрушается.
       Почему Западный мир современности, процветающий и доминирующий последние 500 - 700 лет, обречён пасть под натиском Восточного мира? Потому, что его генетическая основа, уже нашла свою точку невозврата, на пути пантеокультурной деградации. В нём уже невозможно возрождение тех консолей, которые призваны удерживать всякий корабль на плаву. Эти некогда твёрдые и незыблемые консоли, удерживающие его борта, сгнили, и только сам корпус ещё удерживает весь остов в функциональном состоянии. Мир Восточной цивилизации, не имеющий те же 500-700 лет оранжерейных условий, набирает свою силу, и уже почти готов сразиться с западом на поле брани! Его консоли укрепляются с каждым годом, и мы уже видим его победоносное знамя, поднимающееся над горами Памира!
      Нетерпимость к собственным слабостям, и слабостям других, нетерпимость к иным проявлениям размягчения, жестокость и моральное право только на своё мнение, есть признак здоровья. Человек, живущий с детства в условиях недостатка, вынужденный искать для себя способы выживания, подвергающийся перманентным нападениям, если ему удаётся выжить, в зрелом возрасте являет собой самый совершенный тип человека. Но именно такой тип признаётся в современном Западном обществе выродком и недоразвитым существом. И если прочертить метафорические параллели, то становится ясным, что точно также для Западного общества выродком и недоразвитым существом выступает, к примеру, Россия. Ведь то, что пришлось пережить России на пути своего становления, было дано далеко не каждому ныне существующему государству. И та сила, прежде всего внутренняя духовная сила, необходимо набранная в бесконечных баталиях и нужде, обретает ныне свою законченность, и проявляет себя в самых благородных и возвышенных аспектах. Ибо то благородство, всегда сопутствующее всякой настоящей, но не надуманной силе, внутренней силе духа, всегда проявляет себя, оставляя на перифериях всё низменное и недостойное. Ведь что, на самом деле, есть благородный человек средневековья, как не личность, предки которого долгое время испытывали на себе нужду и лишения? Что есть благородный человек, как не тот, кто испытал на своём веку множество страданий, и не сломался под этим гнётом. = Личность, не знающая на своём веку поражений, никогда не познает настоящей победы. Личность, не испытавшая на себе страданий и лишений, не знающая настоящего, но не надуманного горя, не может знать ничего и о настоящем счастье…. = И наши цивилизации, имеющие лишь более продолжительные жизненные циклы, чем отдельная личность, по сути, нисколько не отличаются в своих стремлениях, и следуют тем же путём развития и совершенствования, либо стагнации и деградации, но всегда строго закономерно, в соответствии с собственными сложившимися условиями. И только та цивилизация, которая в своём развитии ограничивает свои стремления к достатку и созданию оранжерейных условий для своих членов, может оставаться в силе, и выражать собой то мерило человеческого разума, для которого страх остаться без средств к существованию, не переходит грани, и не заставляет набирать излишнего «подкожного жира», который уже нельзя ни нести, ни сбросить.
 
Апломб Пафос Патетика
Психология не есть наука. Ибо не предполагает окончательно определённых умозаключений относительно предмета своего изучения. Она есть суть вивисекция души, и её можно сравнить с ремеслом патологоанатома. Здесь умозаключения строятся на предположениях, и находят своё подтверждения лишь в сравнениях и понятиях прошлого опыта, накладываемых на фантазию исследователя, её способности, глубину и широту.
      Столь тонкий, по большей части эфемерный предмет изучения, как психика человека, накладывает на психологию определённую печать выдумки, скрытой лжи, и мистики. Она окружена ореолом таинственности, экзистенциализма, переходящего часто в мракобесие. Покрытая налётом апломба, пафоса и патетики, она всё время пытается выбраться из болота недоверия. И иногда ей это удаётся, но ненадолго. Она постоянно вновь и вновь проваливается в собственную зыбкую почву, цепляясь за ветви рядом стоящих деревьев-наук, чьи крепкие стволы и корни, расцветают пышными кронами вокруг заболоченных местностей психоаналитики.
      Итак, апломб, пафос, патетика... Человек, желающий создать о себе мнение в обществе, всегда встаёт на неверный путь. И это закономерно. Ибо то, что создаётся искусственно, не может иметь ни крепких корней, ни твёрдого ствола, ни по-настоящему гармоничной кроны. Когда цветок желает стать самым великолепным цветком на земле, всё, чего он достигает, это превращается в дурно пахнущую «Раффлезию Арнольди» не имеющую ни корней, ни листьев, но своими раздутыми размерами привлекает внимание обывателей. Человек, пытающийся насильственно создать о себе мнение, вызывает у тонко чувствующих людей лишь сарказм. Он подобен коту, который для того, чтобы казаться большим, поворачивается боком, выгибается и вздымает шерсть на спине. Никто ещё не достигал величия в социуме только лишь с помощью пафоса, апломба и патетики. Они могли бы стать лишь вспомогательными средствами, но никогда не служили основными, для достижения этого величия. Человек, как правило, становился великим, вовсе не желая того. Его огромное сердце не допускало даже мысли о пошлых мелкодушных попытках обратить на себя внимание, придать себе фальшивый ореол этого величия, ибо это тут же опошляло бы его по-настоящему великое сердце, опуская на планку низменности и презренного существа черни. Все потуги мелкого сердечка в придании себе величия фальшивы даже не потому, что имеют искусственную натянутую природу, но потому, что не соответствуют его мелкости и обыденности, его плоскости разума, и выявляются тут же, как только он открывает свой рот.
     Всё это, лишь в несколько иной степени, относится к народам и государствам. Когда какой-либо народ в лице своих лидеров, в достижении своих целей пользуется апломбом, пафосом и патетикой, как, к примеру, в прошлом и ныне США, или Великобритания, а вслед за ними и некоторые Европейские государства, и самое яркое вновь возникшее образование под названием Украина - такое государство съедает своё будущее. И если её юношеское недоразумение, её инфантильное недальновидное поведение не изменится, и не переродится в нечто мудрое, самостийное и по-настоящему великое, то есть в самобытное не по слову, но по своей сути, такое государство не будут в будущем принимать всерьёз нигде и никогда. Ибо государства как люди, относятся друг к другу серьёзно только тогда, когда чувствуют в оппоненте настоящую глубину, созревшую мужественность, или хотя бы честность. Никакая лживость не живёт долго. А апломб, пафос и патетика, есть суть дети лживости. Убеждая себя самого в собственной состоятельности, силе и самобытности, государство, как и человек, поступают сами с собой не честно. И потому обречены на деградацию, ибо тем самым отравляют сами свои внутренности.
   
Правда
Что есть суть правда в отношениях людей, правда в науке, правда в искусстве, и наконец, правда в политике? То, что у каждого правда своя, эта банальность не требует изучения, и даже определения. Но то, что одна правда противоречит другой, имея в себе такую же неоспоримую ассерторическую истинность, и не будучи причисленной к заблуждению, этот факт требует разбирательства.
      Итак, правда, в отношениях людей. Человечество в целом убеждено, что именно на правде собственно стоит мир человека, и вся его социальная инфраструктура. Не будь этой правды, не доминируй она на полях межличностных отношений, и мир человека, а вслед за ним и цивилизация развалились бы, превратившись в лживое царство тьмы, в котором не осталось бы никаких консолей, для удерживания каких-либо построек морального, идеологического и социального бастиона. То есть исчез бы тот порядок, на котором стоит наш мир, - Мир цивилизации человека.
     Но что в корне своём представляет собой эта самая правда, если абстрагироваться от выверенных и укреплённых догматов нашей совести? Ведь на самом деле чистая совесть – это миф о загробной жизни. Есть лишь относительно чистая совесть, основанная на паритетах убеждённости личности в правильности собственного поведения, в неизбежности отдельных поступков, и необходимости собственных стремлений к возвышенным идеалам бытия, как и в самом образе этих идеалов. И для такой личности существует всегда только одна правда, - его правда, вытекающая, словно ручей из архипелага выше обозначенных архаических «гор», с их устоявшимися основаниями и в соответствии с высотой вершин. Гор, которые сложились и выросли в его сердце в результате столкновения «тектонических плит» исторического движения, плит собственной и общественной морали, плит старой и новой веры, плит сомнения и убеждения.… Эти «Горы», овеваемые ветрами скоротечности и недолговечности, и разрушаемые коррозией песчаных бурь безнадёжности, всё же крепли, и стали уже почти Альпами!
     Правда, в отношениях людей, - самая приятная вещь, и в то же время самое опасное из всех существующих в человеческом сердце заблуждений. Ибо она суть самая твёрдая, самая острая и самая тяжёлая из всех существующих в человеческом разуме воображений, и всегда нависает словно «Дамоклов меч». Когда человек провозглашает, что следует правде, то это всегда означает, что он следует своей правде, своему собственному убеждению в отношении правды. Но это никак не умаляет его достоинства, нисколько не компрометирует его чувства, ибо то, что общей для всех правды – не существует, не требует никаких доказательств. И всякий, кто искал на земле такой правды, всегда заходил в тупик. И тот, кто, следуя своей собственной правде, не кривил при этом душой, и не подменял внутренние затруднения суррогатами общественной морали, шёл единственно возможной, а значит верной дорогой. Ибо для него иных дорог нет, и быть не может. И вся возможность в выборе своего пути, лежит лишь в трансцендентальных сферах нашей фантазии, и к истинной возможности не имеет никакого отношения. Человек не может ошибаться в выборе своего пути, ибо как в глобальном смысле своего бытия, так и повседневных отрезках своего существования, его жизнь строго ограничена его внутренними возможностями, и строго регламентирована его способностями и соответствующими им стремлениями. Его путь – есть суть необходимость, и потому ни о каких ошибках здесь не может быть и речи. Оценка ошибочности и правильности поступков, как и общего пути, лежит в области рационально-аналитической разумности, для которой важными вопросами являются абсолютно пустые и незаслуживающие внимания, для идеального разумения, «плеоназмы», и бессмысленные «наросты» типа; Как это могло бы быть? Или даже; Как это должно было быть?
      Итак, при всём бесчисленном количестве заблуждений, лжи и обмана, присущих нашей жизни и начинённой словно «яблочный пирог» этими ингредиентами, общий путь человека абсолютно правдив, истинен и верен, ибо не может иметь никакого иного пути, кроме того, что имеет. А потому и оспорить его путь нельзя, ибо его достоверность есть суть единственная возможность. И все апперцепции, и дефиниции на этот счёт, есть лишь фантасмагорические игры разума, полагающего, что для человека возможно несколько путей, и даже бесконечное количество путей, и возомнившего, что он даже знает каких именно.
      И здесь, мы подошли к правде в науке. Вот где гнездится, как кажется, настоящая достоверность, а значит, живёт, и высиживает свои «яйца» настоящая правда. Да…, здесь кипит настоящая жизнь! Научный мир, - где ещё искать вершин жизни, где ещё мог бы скрывается настоящий признанный гений человека? Где ещё, как не в научном мире варится самый истинный бульон человеческого счастья? Где живут живые боги на земле?! Незыблемость аксиомы, неоспоримость доказательной базы, красота и привлекательность научной гипотезы, удостоверяющая её близкую к истинности метаформу, - всё это в сочетании с исторической выверенной и закреплённой основательностью метода, позволяющего решать придумываемые и выставляемые на показ задачи, представляет собой тот цивилизационный пантеон, который будто бы несёт на себе всю ответственность за сегодняшнее и будущее человека, и представляет собой некую рубку корабля, плывущего в бескрайнем океане бытия, такого неспокойного и злонамеренного к человеку. Здесь правда заключена в клетки молекулярных решёток упорядоченного на определённый лад сознания, в котором в случае нарушения выверенных рядов, в случае противоречия исторически сложенному пантеону научной мысли, в случае опасности превращения всего мирового архива науки в мусор, всякая новая мысль причисляется к заблуждению, и отметается в отвал. И этот «отвал», уже давным-давно переполнен артефактами, противоречащими большинству научных открытий и неоспоримых фактов, на которых словно на платформе стоит весь научный мир, и которым словно заворожённый следует всякий новоиспечённый учёный. Из этого «отвала», словно «чёрт из табакерки» периодически выпрыгивает то одна, то другая из самых живучих тварей на земле, но учёный мир делает вид, что не замечает этого. Эта «тварь» зовётся «непредвзятый правдивый артефакт», который не вписывается в общую картину мира, и который невозможно никак пристегнуть к какому-нибудь из многочисленных вагонов поезда, следующего по выложенным рельсам исторического человеческого убеждения. И потому правду науки можно смело отнести к такой же правде, какую имеет всякий обычный человек, к примеру, по отношению к своей тёще, то есть к глубоко заинтересованной и перманентно предвзятой. Научный мир следует всё тем же выверенным лекалам и привычкам укоренившимся и окостенелым, и несёт в себе только ту правду, которая, как и правда всякого обывателя, интересна и выгодна ему в данный момент. Он удовлетворяется собственными выстроенными рядами, и главное законченностью этих рядов, приведению их к образу подтверждения, и нарекая истинностью, обмётывает забором, и включает в свой «реестр недвижимости». Всякий ныне живущий учёный, за редким исключением, есть суть ремесленник, создающий свою мастерскую, и пользуясь инструментами и механизмами прошлого, методами наших отцов, лишь несколько усовершенствует уже существующие и ползающие по планете, «машины». Он жрец старой веры, и носитель устоявшейся культуры, а точнее культа, в котором, как и во всяком ином культе, нет места противоречию и сомнению, которые, пусть подспудно, но всё же грозят подтачиванием бастиона этой веры, разрушением культа и перестройкой всего научного пантеона. И хотя самым главным своим достоинством и основным приоритетом во всякой научной гипотезе признаётся именно сомнение, но на самом деле это сомнение имеет лишь паллиативную субстанциональность, и не несёт в себе настоящей угрозы выложенному и закрепившемуся поликинезу общей научной мысли, - сомнение лишь в рамках устоявшемуся сознательному бастиону научной мысли. А ведь истина возможна лишь тогда, когда такое сомнение угрожает по-настоящему, когда его копья и мортиры действительно способны уничтожить всё выстроенное здание, когда серьёзность противостояния, на самом деле угрожает превратить в песок всё лживое, всё преднамеренное и инертно-заинтересованное. Так рождается, становится и живёт, и неминуемо погибает всякая система этого мира. И научный мир, система научной мысли - не может быть здесь исключением.
      Правда искусства. Здесь вообще не может быть речи ни о какой правде. Ибо всякий, кто занимается искусством, есть артист, и его лицедейство есть единственная возможность проявить свои способности, единственная и основная черта его ремесла. Какой бы области не принадлежало искусство, его произведение — это всегда метафора, всегда искажение, всегда выход за пределы реальности. И пусть нам кажется, что это расширение реальности, но на самом деле это всегда уход от реальности, и никак иначе. И пусть это самый благородный обман, но всё же обман, и правда здесь, если и появляется из-под покрова, является лишь дополнительным украшением, и не более того. Правда в искусстве, это словно красивая рама для картины великого мастера. Или так; Правда в искусстве, это вдруг обнаруженная возможность применения для практических целей, изначально созданной и имеющий лишь одно предназначение безделушки, - радовать глаз своей красотой. Правдивое искусство, - это чертёж в разрезе на ватмане сложного механизма, или детали этого механизма. Такое искусство не может вызывать никаких чувств, и не может возбуждать сердечные лепестки и заставлять их трепетать, приводя к экстазам все плагины сознания. Для это требуется обман, в котором правда есть лишь гарнир к основному блюду.
      Но вот вам парадокс. Если художник лжёт, то его произведение, вызывает лишь отвращение. Вы спросите, как это понимать? Дело в том, что настоящий художник, в моменты создания своего произведения должен быть всегда рафинированно правдив в своих фантазиях. Он должен быть отрешён от окружающего его бытия, от проблем и всевозможных искушений обыденной жизни, и даже от исторического момента развития своего социума. Здесь не должно быть никакого насилия, никакого навязывания. И если художник начинает заниматься подтасовками, укрытием своих, как ему кажется низменных черт и корыстных мотивов, если он в своих произведениях говорит о том, что хотят слышать, если он льстит, или намеренно, из собственной злобы поносит, если он следует общему мнению, конъюнктуре, и пытается влиться в общий существующий вокруг него исторический и цивилизационный контекст, или если он думает в момент создания произведения о деньгах или признании, то всё это отражаясь в его произведении, тут же замечается проницательным взором, и отвергается, как лживое, злонамеренное, предвзятое и главное - целесообразное, а значит в идеальном смысле, - пустое произведение. Здесь, кстати сказать, скрывается та великая разница между честолюбием и тщеславием.
     И наконец, правда политики. То, что политика как таковая, есть сплошная ложь и подтасовывание, обман и вероломство, об этом с полным убеждением скажет всякий обыватель, и даже большая часть людей непосредственно занимающихся этой политикой. Но дело всё в том, что сплошная ложь - не жизнеспособна, и без правды обречена на непродолжительное существование. И именно та правда, что скрыта за дымом политических баталий, где словно на поле брани подходят любые методы и любые способы для достижения победы, обеспечивает политике её доминирующее значение в бытии пантеокультур и государств, и представляет собой тот стержень, вокруг которого всё крутится, и благодаря которому наша цивилизация существует. Посмотрите непредвзятым взором в историю. Только по-настоящему правдивые политики, как и партии строящие свою политику на правде, честности, и возвышенных интересах, оставляют самый яркий след на исторических полях. Лживое политиканство, лишь на непродолжительное время способно захватить умы электората. С помощью отработанных методов убеждения, инструментов лукавого обольщения, такое политиканство замасливает глаз обывателя, убеждая его в собственной правоте. Но это всегда «колос на глиняных ногах», и с каждым свои шагом, его колени подгибаются. И в конце концов он разрушается, и тогда гнев обманутого электората, обрушивается со всей своей мощью на обманщика, кроша все его выстроенные постройки, и разоряя наделы. Так было всегда, и так будет всегда. Империя, выстроенная на лжи, обречена на скорый конец. И только торопящиеся, и обольщённые ежеминутной выгодой политики, как правило узколобые и не особо требовательные в отношении благ, ибо предпочитают самые пошлые, самые низменные блага, пользуются такими методами. И эти политики в силу своей природной целеустремлённости и способности хождения по головам, присущей по большей части черни, без конца возмущают море политического бомонда, и в силу своих ежеминутных побед, заставляю верить в то, что именно их способы, именно их выстаиваемые на лжи и коварстве методы, единственно возможные для достижения вершин политического олимпа. И даже те, кто никогда не принимал подобных методов, кто отвергал всякие попытки обольстить себя быстрой победой, наиболее слабые из них, ломались под этим натиском, и вливались в общую реку этого дурно пахнущего политического течения. Но в истории останутся не они. Но те, кто, не взирая на неоднократные поражения в борьбе с этим повсеместным положением вещей, не ломались и оставались в своих убеждениях теми, кто они есть на самом деле, и в конце концов достигали олимпа, поднимая своё государство на вершины величия и благоденствия. Ибо люди, безоговорочно верящие в своего лидера, не обманутые, но убеждённые, только они способны создавать упорядоченное и сильное государство. Ибо обманывать их долго нельзя, они обязательно поймут в чём здесь дело, и сметут лживого пастыря, каким бы красноречивым он не был, если до этого его не сметут другие, - те, что, смотря издалека, не изнутри, но снаружи, осознают его гораздо быстрее, так как не обольщены его выверенными и красивыми песнями.
 
Глубина души
Именно глубина души, её способность к тончайшим проникновенным чувствованиям, определяет пределы самой жизни, и возможность для человека к наиболее широкой, всеохватывающей пантемиде бытия. Как широта мировоззрения, как острота и глубина созерцания определяет возможность для личности, её способность к самым изысканным блюдам, к самым драгоценным материалам эмпирики реальной жизни, так глубина души определяет возможность человека к самым тончайшим и возвышенным формам трансцендентального счастья. Тот, кто хочет чувствовать нечто по-настоящему изысканное и ценное, развивает свои способности именно в этом направлении, оставляя в стороне, а порой и просто рудиментируя все те, что не способствуют, или просто мешают расцветать этим великим цветам нашей жизни. И его труд вознаграждается совершенно необходимо в соответствии с напряжением сил, адекватно пролитому поту, говоря сакраментально соразмерно вложенному страданию.
      Пантеокультуры человеческой цивилизации, живущие на различных континентах нашей планеты, в своих глобальных и обобщённых психофизических конгломерациях действительно отличаются глубиной души, её широтой и возвышенностью. Я бы даже сказал, что именно это основное сакраментальное отличие, на самом деле служит основой и причиной для главной пропасти между Востоком и Западом. И если взять и сравнить две пантеокультуры принадлежащие условно к противоположным полюсам нашей общей цивилизации, к примеру, Англо-саксонскую и Славянскую, то выявятся наиболее чётко отчерченные несовместимые глубины, для которых естественность душевного водоёма в его глубине и широте, в его мелкости и поверхности, разительно отличается, словно глубина мирового океана от «Марианской впадины». Где синева моря переходит в настолько тёмные и беспросветные цвета, что становится почти чёрным, напоминая тем самым, о «бездонности космоса».
      Счастье Англо-саксонской пантекультуры отличается от счастья, к которому стремится Славянская пантеокультура тем, что его главные приоритеты направлены на внешнее благополучие, на упорядочивание и устройство комфортного бытия, накапливание материальных ресурсов, и тем самым как будто обеспечения упразднения страдания, умаления опасностей случая, и общего фатального несчастья. Англо-саксонская пантеокультура убеждена, что только внешнее благополучие обеспечивает единственно правильную дорогу к счастью. И в силу этого убеждения, его отношения с внешним миром, строятся на сугубо эмпирических прагматических основах.
      Всякая пантеокультура имеет своей главной консолью стремление к власти, как к некоему мотиву обеспечения своего жизненного пространства, и своего будущего. И стремление к власти присущее Англо-саксонской пантеокультуре отличается от стремления к власти Славянской пантеокультуры тем, что носит отпечаток самого грубого аморального политеса, - власть силы, насаждения «насильственного добра», на убеждение своих оппонентов в собственной правде огнём и мечом, с самыми, как им кажется, благими намерениями. Она не приемлет иной правды, кроме своей собственной, и всякую иную правду всегда ставит под сомнение. В силу её генетической плоскости, ей недоступны ни муки сострадания, ни муки сомнения, она не знает ни жалости, ни снисхождения. Где-то в её мелкой глубине, словно рак за камнем, всегда таится презрение. Все, кто чтит «иных богов», кто имеет иные культурные и морально-этические воззрения, для неё - варвары и низменные твари, и потому должны быть подвергнуты либо ассимиляции, либо оскоплению, либо сегрегации. Славянская пантеокультура, имеет несколько иные векторы, и её стремление к власти основывается на противоположных аспектах душевного пантеона. Она по преимуществу более трансцендентальна, и более терпима к иным правдам, иным культурам, иным воззрениям. Она ищет согласия, в противоположность Англосаксам, кои ищут всегда и во всём противостояния. В силу её несоизмеримой глубины, в сравнении с Англо-саксонской душой, она хочет властвовать не силой, но благонамеренностью и душевным расположением, она стремится к завоеванию мира не насаждением собственной правды, к не принудительному подчинению, но к добровольному сожительству, к открытию глаз своих оппонентов, и всегда ищет согласия с её наиболее глубокими воззрениями относительно жизни и мира. В отличии от прямолинейности и грубости своих оппонентов, она более изощрена в лучшем смысле слова, в своих желаниях и действиях, и в то же самое время наиболее проста с точки зрения природного естества, ибо всегда заточена именно на естественную, честную по отношению к себе и оппонентам, глубину сердца, и как правило, поощряет в себе по преимуществу именно благородные мотивы, прежде всего мотивы свободного выбора. Желание больше отдавать, чем приобретать, стремление, в силу чувства собственного достоинства, и приоритета возвышенных целей, над низменными, в силу сакральной глубокой любви, стремится, во что бы то ни стало заслужить расположение своих соседей по планете. Но в то же самое время, и в силу тех же консолей доминанты возвышенного над низменным и пошлым, всегда несёт в своём сердце некое непосредственное фатальное пренебрежение к собственной жизни и смерти. (Что Западом причисляется к злобе и жестокости, ибо жестокий к себе, не может быть добрым к другим). И в случае угрозы всегда и во всём ставит на первое место интересы не личностные, не внешнего собственного благополучия, но интересы собственной правды, интересы благородного сердца, и сохранения того глубокого возвышенного начала, которое прорастает из его исторических глубин, и расцветая бурным цветом во вне, освящает всё вокруг благоуханием и красотой. Ведь дело в том, что настоящая красота, как таковая, не может быть однобокой, не может быть секвестрирована, обрезана или кастрирована. Она необходимо должна нести в себе, говоря метафорически, как суть божественное, так и суть дьявольское. Ибо в противном случае пропадает гармония, обеспечивающая эту красоту.  Славянская душа более парадоксальна в своём сердце, её полюса на более далёком расстоянии друг от друга, и поэтому она больше страдает. Но в то же самое время, имеет наиболее глубокое и широкое счастье. Кстати сказать, всё это было выявлено, обозначено и сформулировано славянофилами ещё в середине девятнадцатого века.
      Не одна пантеокультура на земле не относится с таким ненадуманным, не показным, но искренним благожеланием, как к Славянским народам, так и ко всем иным близким и дальним родственникам. Здесь доминируют глубинные инстинкты, здесь всё сводится не к плоским интересам ежеминутного значения, но к интересам векового политеса возвышенной дисциплины мироздания, прежде всего интересам любви и благородного отношения, как к себе и к друзьям, так и к врагам. Таковы основные доминанты Славянского душевного пантеона. И иностранцы, наиболее прозорливые из них, всегда замечают это, и говорят об этом, хотя чаще конечно замалчивают. Ибо ощущают здесь свою некоторую недоразвитость и несостоятельность, а кому хочется говорить о своей недоразвитости и несостоятельности. Но вот что надо понимать, так это то, что сила и победа, как правило, остаётся за тем, кто наиболее беспринципен в достижении своих целей, за тем, у кого наименьшее количество внутренних преград, кто наиболее агрессивен, в самом широком смысле слова, как культурно, так и бытово, и кто в стремлении к достижению этих целей, не останавливается ни перед чем. Такова природа психофизики отдельного организма, и такова судьба всякой цивилизации в её внутреннем противостоянии, и построении полисистем внешней цивилизационной пантемиды. И именно здесь срабатывает тот «закон подлости», когда всякие возвышенные политесы сдают свои позиции, как только на арену выходит настоящее желание. Переоценить же желание, в самом широком смысле слова, Англо-саксонской пантеокультуры, - невозможно. И то укоренившееся убеждение, что добро должно всегда побеждать, находит своё противоречие в реальности, и создаёт платформы для сомнений во всяких устоявшихся законах социума, где заблуждение, как самый основной мотив, всякий раз находит своё подтверждение, как только фантазия разума вступает на поля реальности бытия. Как уже говорилось не раз, у каждого на этой бренной земле своя, и только своя правда, и она нисколько не слабее и не лживее правды противника, как бы противник не был убеждён в благородстве и возвышенности собственных правд и собственных целей, и как бы не был уверен в формах достижения этих целей. И надо отдать должное, Англосаксы никогда в истории не останавливались ни перед чем, в достижении своих целей. И если ты не хочешь быть загнан в угол и уничтожен, в твоей душе должен быть паритет между возвышенным благородством, и беспринципностью. Ибо при нехватке первого, тебе никогда не достигнуть величия, ведь всё и вся здесь держится на крепкой идее, без которой, либо при слабости которой, твой тыл не выдерживает давления, и его консоли падают ниц, заваливая своими обломками разбитые клумбы и парки на дворе твоего душевного замка. При нехватке же второго, тебе никогда не получить победы. Ибо победа всегда и всюду сопряжена с великим напряжением, с нарушением всяких границ, с возможностью идти напролом, при котором должны непременно ломаться всякие принципы, и уходить на задний план всякие убеждения, ограничивающие и тормозящие пыл, и оставаться только одно – победить, во что бы то ни стало…
      Никто и никогда не верит в благородность поступков и помыслов оппонента, что бы ни происходило на нашей бренной земле. Никто и никогда не убеждает себя в том, что его оппонент мотивируется и руководствуется благими намерениями. Всё и вся всегда сводится только к силе и слабости. («Птиц благородства к слабости здесь причисляют…») На поле брани нет места ни уважению, ни тем более любви, в рамках которых только и возможны благочестивые намерения. Полагать, что враг может быть благонамеренным к тебе, всё равно, что убеждать себя в том, что кто-либо из соседей заботится о твоём благосостоянии, о твоём богатстве. И во всём этом уверенна Англо-саксонская пантеокультура, смотрящая на мир более реалистичным, «бетонно-металлически-стеклянным взглядом». Но Славянская цивилизация в большей степени живёт мотивами трансцендентального, возвышенного пантеона. И потому проигрывая в бытовых аспектах собственного процветания, выигрывает в глобальных стремлениях бытия, и её историческое цветение, оставляет на задворках всякую бетонно-металлически-стеклянную цивилизационную пантемиду Запада, в которой есть всё, от инфраструктуры социального порядка, до выложенных и закреплённых конструкций финансово-экономического бастиона, но нет вовсе, или мало главного. - Того, что обеспечивает надёжный и нерушимый тыл, идеи благонамеренности и собственного возвышения над всем приходящим и мелким, всем в действительности ветхим и слабым. И главное, здесь мало нерушимой веры в победу возвышенного политеса над всем низменным, ежеминутным и корыстным, мало доминирования всего глубокого и таинственного, над всем поверхностным и пошлым. То, что называют расхожим словом Вера, и что для славянина является самым надёжным бастионом жизни.
     Но вот что на самом деле незыблемо и нерушимо во всяком духовном бастионе, так это та самая убеждённость в своей и только в своей правде. И никто так не убеждён в своей правде, как Англо-саксонская пантеокультура. Ведь её правда подкрепляется железобетонными консолями инфраструктуры, на которой зиждется, как им кажется, всякое благоденствие, и всякое счастье человечества. Что значат пред этими реальными консолями бытия, трансцендентальные формы сознания присущие по преимуществу Славянским пантеокультурам, как, впрочем, и пантеокультурам к примеру Индокитая? Что значит эта эфемерная полиграмма душевной организованности Востока, перед монолитной крепостью внешнего благоденствия Запада? Но дело в том, что счастье ещё никогда не создавалось во вне, оно всегда создавалось внутри, и сияло изнутри голубовато-зелёным светом, освещая действительность, и наделяя её благостными красками. И только на Востоке понимают в полной мере, что твоё отношение к внешним удобствам, сытости и достатку, как к чему-то зыбкому, ненадёжному и обманывающему твою плоть и твой разум, чему-то, что зависит только от твоего внутреннего отношения, определяет настоящее отношение к самой жизни, и определяет меру твоего благоденствия и счастья. И надо отметить здесь, что самые счастливые люди, как известно, живут там, где как раз не хватает ни удобств, ни сытости, ни достатка. И правда Славянской пантеокультуры, а равно и правда пантеокультуры Индокитая, здесь так же незыблема и нерушима. Её преимущество в том, что она направляет векторы развития и совершенствования по преимуществу во внутрь. Её стремления в выстраивании внутренних инфраструктурных согласованных и совершенных пантеонов, доминируют перед построениями внешними. И эта правда, умаляемая часто не только Западными пантеокультурами, но и самими, пусть и несколько стоящими в стороне, но всё же в сакральной глубине восточными пантеокультурами современности, к примеру, Японской или Южнокорейской, ни в коей мере не умаляется самыми стойкими и убеждёнными в своей правоте Славянскими пантеокультурами. И самыми надёжными в этом противостоянии, самыми непримиримыми и устойчивыми в силу сложившегося исторического контекста, являются именно Русские. То Великодушие, которым они обладают в избытке, в иных пантеокультурах встречается редко, и признаётся лишь как исключение. И это Великодушие формировалось веками, в результате синтеза Западных и Восточных культур, в результате непримиримой внутренней борьбы разноплановых воззрений и последующего спаивания, слияния в некий конгломерат, - слиток разнополярных концессий. И сформировавшись в нечто самостоятельное и отличающееся от всех остальных культовых образований, оно провозгласило свою правду, в которой было сплетено всё в «единый ковёр», - все, что было присуще как Западу, так и Востоку. Ибо их душевный паритет между внешними и внутренними консолями служит тем мостом, тем подтверждением силы, за которой скрыта главная пантемида нашего бытия, основа жизненности как таковой, в которой должно быть слито в единую монолитную платформу всё возвышенно-тонкое и инертно-грубое, всё изысканное и всё повсеместное, всё разумно-рациональное и экзистенциально-трансцендентное... И всё это непримиримое противоречие, слитое в русском сердце, и представляющее собой анклав одновременно веры в будущее, и презрение к смерти, великой любви и не менее великой ненависти, анклав настоящей мужественности и самой изысканной женственности, часто вызывает в пантеокультурах Запада восхищение, и в то же самое время пугает этот Запад. Ведь они чувствуют, как здесь всё ещё бушует штормами и сияет отблесками на солнце безмятежного штиля, глубокое море. А что может быть непредсказуемее такого моря, что может быть опаснее для размеренной и выверенной «полисистемы Запада», в которой доминантами служат толерантность и предсказуемость спящего и мирно разлагающегося общества, от которого уже давно пахнет болотом, с квакающими о всевозможных свободах жабами, и бурлящим лишь, поднимающимися с глубины пузырями сероводорода.   
     Какая пантеокультура ближе всего к своему концу? Какое воззрение, какое направление наиболее верно в обеспечении будущего человечества, покажет само время. Я уже отмечал когда-то, что наиболее опасным для человечества выступает не его воинственность и агрессивность, но его успокоенность. Не его стремление к власти, но его атрофированность в своих стремлениях, и его угнетающая все жизненно важные консоли толерантность, способная постепенно превратить всё человечество, всю его цивилизацию в гниющий и дурно пахнущий отстой. Самоочищение, которое необходимо должно присутствовать во всяком организме, (а человечество в целом тот же организм), определяет длительность существования этого организма. И заслугу войны, как таковой, здесь невозможно переоценить. Но хочет ли знать об этом человечество, хочет ли оно смотреть правде в глаза? Им всегда руководили иные мотивы, иные инстинкты, доминирующие в его теле и определяющие его близкие и дальние воззрения. И главным инстинктом здесь, разумеется, выступает - инстинкт страха. И при всех охранительных функциях этого довлеющего инстинкта, при всех его благостных для сохранения человека мотивах, которые так же сложно переоценить, он, словно яд, отравляет нашу жизнь, и способен превратить её в невыносимое состояние, когда будет пройдена точка невозврата, и человек погибнет от собственной атрофированности и ничтожества.
     К счастью воля самой природы, такая повелевающая и не обращающая своего внимания ни на какие воззрения человека, всё ещё царствует в его сердце. И пусть её называют звериной, - «волей тропического животного», но и в прошлом, и поныне, - никогда не умаляют. Ведь её архаическая выложенная и закреплённая веками в нашей крови «суспензия», обогащённая «кислородом возвышенности», и «азотом благонамеренности», являет собой ту жизненную энергию, без которой невозможно не только процветание и совершенствование, но и само бытие, в какой форме оно бы не существовало.
   
Парадокс продолжительной жизни
В начале этого параграфа хотелось бы отметить следующее: Всякий человек, (а может статься, что не только человек), глубоко подсознательно и интуитивно всегда знает, сколько ему отмерено на этой бренной земле.  Продолжительность его жизни, заложена в его генетике, в сакральных глубинах его сложного организма. И я полагаю, что хиромантия, и подобные ей так называемые «псевдонауки», черпают свои умозаключения и основываются именно на этих чисто физических аспектах. Другое дело трактовка, именно здесь кроется «камень преткновения», и именно в этом скрыта та невозможность определения чётких образов и достоверных позиций относительно судьбы человека. Ведь очевидно, что судьба всякого человека предрешена, и не имеет никаких отклонений, ибо определена его сакральным характером, его относительно тонкими и грубыми душевными составляющими, привнесёнными в него его предками от самых истоков человеческого развития. Я абсолютно убеждён, что на самом деле никаких случайностей в жизни не бывает, и всякая случайность есть лишь суть та же погрешность недоразумения нашего осмысления, и недоразвитости трактовки.        Всякий сложный организм складывается, условно говоря, из двух основных полюсов, из двух монад, привносимых отцом и матерью, (хотя, на самом деле их далёкими и близкими предками), и устойчивость этого синтеза, его способности к противостоянию внешним факторам в своей неугасимой энергии, жизнестойкость, связанная в первую очередь с этим паритетом, с гармонией противоборствующих внутренних сил, способность тела и духа к постоянной регенерации, к перманентному обновлению, и главное закалённость психофизики, стойкость перед всеми сложностями, и необходимыми для всякой жизни бедами и разочарованиями, как и стойкость пред искушениями и всевозможными провокациями, и именно во всём этом залог его продолжительной жизни. И я подозреваю, что иной человек, глубоко интуитивно зная, сколько ему отмерено, ведёт соответствующий образ жизни, в соответствии с врождёнными представлениями об этой жизни, адекватно собственным убеждениям и собственным заблуждениям. И подтверждением тезиса, о его глубокой осведомлённости относительно отмерянного времени, служит то, что нередко случается так, что человек, на закате своей жизни, заглянув в себя, и достигнув мудрого просветления в своём сердце, чувствует, сколько ему осталось, и всегда знает, как ему следует провести остаток своих дней.
       Но это всё же более физика, хотя и глубинная. Что же касается метафизики, то здесь может возникнуть неправомерный вопрос: Хочет ли на самом деле человек для себя продолжительной жизни? Можно посмеяться над этим вопросом, так как ответ на него представляется очевидным, и даже сверхочевидным. Но у по-настоящему глубокого мыслителя всегда возникает сомнение, и он говорит себе: Неспроста задан такой вопрос, здесь должно скрываться нечто не столь очевидное, как это кажется на первый взгляд.
     На самом деле пусть это и покажется, мягко говоря, странным, но глобальная продолжительность жизни различных «тварей» на земле, определяется именно глубоко сакральным желанием этих тварей на эту определённую продолжительность. Что я имею в виду. Прежде всего то, что глубинная генетическая основа всякого живого организма, с его метаболизмом, в которой сакральная индифферентная метастазирующая интервенция отдельных микро существ воплощается в систему феноменального содружества «эукариотов», несёт в себе «усталость» этого содружества, точно такую же, которая проявляется, к примеру, в металлических конструкциях, искусственно создаваемых человеком, или в политических системах государственности, так же создаваемых искусственно на платформах, как возвышенных идей справедливости, так и страстей, пороков, страхов и заблуждений общечеловеческого сознания. И эта сакральная усталость, определяется ослаблением магнетических связей этих «эукариотов», между которыми, не столько сам коллаген, сколько более тонкая и агрессивная материя в виде электромагнитных полей, имеет собственную продолжительность в интенсивности, упругости и биологической консервативности. И важно осознавать, что, как вся наша разумность строится на этих сакральных связях, и имеет своей основой именно эти древние простейшие сплетения, так и вся эта механика выстраивается и держится на основе доминирующих полей нашей разумной осознанности. Попросту сказать, эти простейшие связи нашего тела поддерживают наш разум и обеспечивают его функциональность. Но и наш разум в свою очередь, обеспечивает продолжительность этих простейших связей в глубинах подконтрольного ему биологического организма. Взаимозависимость тела и разума - неоспоримы. И всякий, кто когда-либо заглянул в эти «пещеры» достаточно глубоко, знает, насколько эта взаимозависимость определяет всю нашу жизнь, и прежде всего её продолжительность. Насколько разум функционален, насколько он желает оставаться в этом мире, настолько же и подконтрольное ему тело, сохраняет все свои внутренние консоли, и обеспечивает то самое здоровье, о котором много говорят, но которого, по большому счёту, никто не знает и не осознаёт
       Человек не хочет жить долго. Я заявляю это со всей ответственностью. И пусть история человека говорит об обратном, но всё же в целом, человек сам отмеряет себе свою продолжительность жизни. Его стремление увеличивать эту продолжительность, как правило, пропорционально и адекватно ослаблению напряжения внешнего быта, и обратно пропорционально его усилению. Но и здесь всё лишь - относительно. Ибо помести человека в абсолютно оранжерейные условия, и он, как правило, очень быстро теряет вообще тягу к жизни. И тот баланс напряжения и ослабления, на котором стоит мир и зиждется его жизнь, на самом деле определяет его бытие и его сознание.
       Вы уверенны, - нет, вы убеждены, что человек знает, чего на самом деле он хочет, к чему на самом деле стремится? Но «айсберг человеческой разумности», представляет собой именно айсберг, плывущий по бескрайнему океану, на поверхности которого лишь незначительная часть этой его разумности. Главные монады его разума находятся «под водой», и руководят всем процессом его плавания по океану жизни, мира и действительности. И то, что хочет на самом деле человек, скрыто под толщей воды, и не доступно поверхностному взгляду. Его сакральные инстинкты и «под инстинкты», руководят не только всей его жизнью, всеми его стремлениями и поступками, всеми приоритетами и доминантами, оценками и заблуждениями, но и самой продолжительностью этой жизни. Такова гипербола парадокса этой жизни. Жизнь всегда хочет, как своего продления, так и своего преодоления. Но мы, плавая в своих иллюзиях, не подозреваем об этом, и ставим напротив жизни некоего стороннего мифического врага этой жизни, который независимо от сакральных стремлений этой жизни, стремится её уничтожить и упразднить. Такова главная константа нашей борьбы за существование, определённая в философемах различных мыслителей. И мы без конца ищем этого врага, не подозревая, что на самом деле врагом здесь являемся мы сами, и наше срытое под «пеленою майи» желание жизни преодолевать саму себя. Мы, в глубинах своего сердца - не хотим жить долго. И в этом скрыта главная причина нашей, ограниченной веком, продолжительности этой жизни.
      То, что отельные индивидуумы «человеческого планктона», особенно цари, порой ищут бессмертия, это лишь лишний раз подтверждает выше высказанный тезис. Когда баланс внутренней силы духа человека начинает доминировать над внешними условиями, в нём увеличивается стремление к продолжению жизни. Но стоит этой доминанте поменяться на противоположный вектор, как тут же, в сакральных глубинах человеческого духа просыпается «дракон преодоления жизни», и человек, в своём глубинном подсознании начинает искать выход. Но дело в том, что эта сила духа, для своего сохранения требует необходимости, и в случае улучшения условий, приведения их к «оранжерейным», она неминуемо размягчается и ослабевает. А вслед за этим происходят внутренние метаморфозы, разворачивающие сакральные векторы этого духа, на противонаправленные. Ухудшающиеся же условия, порою закаляют дух десятикратно, и будят в нём дремлющие потенциалы.  И потому, если отбросить те не многие исключения, то обозначается некое правило, = чем тяжелее внешние условия жизни, тем сильнее желание жить... И тот, кто способен мыслить парадоксально и непредвзято, всегда знает об этом.
        Вообще цари, как и всякие «сверх имущие», склонны к таким прострациям своего сознания, к таким запредельным иллюзиям сердца, о коих «средне имущим» людям, - и не снилось. В своей поверхностной, преувеличенной само возвеличиванием и апломбом системе координат, они начинают мнить себя богами, и позволяют себе думать о том, что на свете возможно даже «единовременное бессмертие». В своих иллюзиях они не понимают, что обрети они это единовременное бессмертие, - этот чуждый всему действительному вид вечности, и тем самым, они потеряют свою родную вечность, - вечность возвращения. Но их глубинная архаическая субстанциональность «древнего айсберга», выложенная и укрепившаяся веками, с её природными противно направленными векторами стремлений и желаний, не оставляет им ни единого шанса. Им, так же как всем остальным, остаётся доступна лишь одна из вечностей, - вечность возвращения.
             Что могло бы послужить доказательством бесконечно-возвратной пантемиды бытия, для нашего критического разума, в рамках его рационально-аналитического воззрения, экстраполированного в трансцендентальные сферы умозрения? Я полагаю простую и очевидную формулу, в которой могла бы найти своё отражение всеохватывающая парадоксальная парадигма, символизирующая и иллюстрирующая главную тайну мироздания и всей нашей действительности. На примере невозможности бесконечно продолжающейся прямой, как невозможности абсолютной, не имеющей в себе никакого нарушения, никакой ущербности, никакого сдвига, линейки. В нашем мире, нашей действительности не существует ничего абсолютно идеального. Ибо сама наша действительность есть продукт сдвига, - продукт нарушения. И всё, что включается в эту действительность, несёт в себе этот сдвиг, это архаическое нарушение, как глубинную генетическую составляющую глобального «организма действительности». И всякая выверенная прямая, является таковой лишь относительно, лишь в границах перспективы созерцания и осмысления, лишь в рамках выбранного отрезка этого созерцания и осмысления. Если мы продолжим любую начертанную нами прямую, она непременно придёт к своему эллипсу, и обязательно превратится в часть круга. А значит где-нибудь и когда-нибудь вернётся к своему началу, замкнув этот архиглобальный круг. И как мне кажется связанно это в первую очередь с тем, что мы живём и существуем на сферической поверхности нашей планеты, где всякая начертанная нами прямая, в силу действительной сферичности всякой обозначенной нами плоскости, всегда суть парабола. И это то, что касается пространства. Что же касается времени, то и здесь не может быть ничего такого, что не возвращалось бы на круги своя, к своему истоку. Ибо, и так называемая «временная линейка» не имеет в себе идеальности, и в силу своей необходимой погрешности, так же должна неминуемо приходить к своему эллипсу. Мир действительности - эллиптичен в своём поступательном движении и становлении. Ибо, как я уже отмечал, мир вообще, условно делящийся на «мир действительности» и «мир хаоса», «мир реальности» и мир пустоты» имеет соответствующие им две формы вечности. И одна из них вечность пространственно-временного континуума, - вечность возвращения, к которой принадлежит наш мир действительности. Вторая - вечность недоступная, и не существующая для нашего осмысления. Это противоположная вечность забвения, - вечность хаоса, в котором нет, не только никаких порядков и критериев, но не существует ни пространства, ни времени, а, следовательно, нет никакого стремления и движения. 
     Всякое становление мира действительности, какова не была бы его волна, каков бы не был период этого становления, всегда и всюду приходит к своему кризису, после которого необходимо и фатально начинается деградация и стагнация. Таков закон нашей глобальной природы. И общее становление человечества, - дитя этой природы, не может быть исключением, как бы не хотелось этого, горячим головам. И скорее всего, самого момента этого кризиса нам не познать и не почувствовать, ведь мы взираем на всё изнутри, и здесь нам не доступно сравнение, на котором необходимо строятся всякие оценки. Но необратимость такого процесса, настолько же фатальна, насколько фатально зависима жизнь от смерти каждого отдельно взятого индивидуума. Мы не в силах ни сломать, ни упразднить этого явления, как бы не развивались, и за какие горизонты в собственном совершенстве и собственном познании, не заходили. Что касается становления самой глобальной природы, то здесь не вооружённым глазом наблюдается наложение разных по периодам и пикам волн, которые сливаются в единую сверх волну, олицетворяющую некое становление Вселенной, период которого нам не известен, и скорее всего, не будет известен никогда. Но то, что это именно волна, и она имеет в себе необходимую для волн амплитуду колебания, и необходимое откатно-возвратное последствие, не может быть оспорено никакими разумными доводами. Ибо всякое отрицание здесь, неминуемо приходит к явному и очевидному заблуждению.
        Так почему человек в глубине своего сердца не хочет жить долго? В чём сокрыта здесь парадоксальная тайна? Кем, или чем продиктованы его сакральные неосознаваемые желания и стремления? Ответ прост: Его глубинной природой, - базисом которой служат самые древние и самые архаические консоли бытия, в коих воплощена сама суть Вселенной, с её пространственно-временной, гравитационно-антигравитационной, и центробежно-центростремительной диаграммой собственного дуалистического естества. Диаграммой, в которой сталкиваются противно направленные силы, и на «горизонте событий» этих столкновений, существует всё сущее. И именно этот «горизонт событий», как некая производная от неосознаваемых беспространственных и безвременных монад по обеим сторонам глобального мира, балансирует, стряхивая с себя «пыль», в виде различных поселяющихся на его теле сущностей, на этом канате, натянутом между пропастями различных вечностей. И как Вселенная, да что там Вселенная, сама глобальная природа мира стремится преодолеть саму себя, так и человек, следуя этой великой архитектонике, стремится преодолеть себя и свою жизнь. И он, с переменным успехом занимается этим веками, перманентно и всегда необходимо находя свою отраду, как в жизни, так и в смерти. Но что в действительности могло бы служить надеждой для его сердца и разума, подходящих в своём познании к границам мироздания, где последним его чувством выступает фатальный нигилизм. Что могло бы оставлять эту надежду на плаву, как не убеждённость в возвращении, как не уверенность в вечное бытие преходящего и уходящего, - всегда возвращающегося мира действительности…

Лудольфово число
 «Золотое сечение», «Числа Фибоначчи», «Спираль Архимеда», «Кривая жизни Гёте», «Статическая и динамическая симметрия» …  - природа словно играет с нами, подкидывая загадки, разрешение которых не представляется возможным. И мы, дабы не разрушится от напряжения сил, относим всё это к чуду, кладя, словно некую ценность в мешок, и складывая в чулане исторического лабаза.
      Что, как не отношение жизни и не жизни, олицетворено в противопоставлении «статической и динамической симметрии»? Что, как не воплощение абсолютного баланса, покоя инертной природы с одной стороны, и противоположного ему нарушения этого покоя, некоего сбоя, сдвига этой природной безмятежности, - с другой, заложено в этих противопоставляемых конструкциях нашего разумения архаической природы бытия? И то, почти мифическое «число Пи», как некая разумная, и в то же самое время не доступная разуму символическая погрешность, несёт в себе, и определяет все возможные алгоритмы нашего осмысления этой природы, выходящего за пределы «молекулярной решётки» собственного логического сознания.
      Какое отношение на самом деле, имеет наш разум ко всем этим чудесам света, и как можно увидеть и распознать глубинные основы этой величайшей пантемиды нашего сознания, обозначаемой лишь метафорически, и доступной для осмысления только в форме парафразы, но никак не конкретно и целокупно закончено. Мир эмпирики, в масштабе ограниченного горизонта нашей мысли, начиная условно от ДНК, и заканчивая галактиками, представляет собой спираль. Спираль, символизируемая в выше обозначенных парафразах, и имеющая власть над всем миром – власть, подобную «власти Архиона!» Эта спираль находит своё место так же и во всех психофизических сторонах становления человеческой личности, как и трансцендентальных областях нашего сознания. Как, к примеру, взгляда на исторический процесс, в котором всё и вся, безусловно, развивается по спирали. Именно за этой дверью спрятано «зерно мироздания». Но это «зерно» лежит за пределами возможностей нашего осмысления, и уже поэтому, нам никогда не распахнуть эту дверь, и не ступить на порог полного безоговорочного понимания природы и бытия. Ибо случись такое, и всё тут же превратилось бы в прах. Тайна не может существовать во «влажном воздухе» атмосферы нашей по большей части рационально-аналитической разумности. Её стихия разряженная атмосфера запредельности, где нет, не только воздуха этой разумности, но даже и самого пространства и времени. Мы можем лишь заглядывать в «замочную скважину двери мироздания», и открывающийся при этом коридор, освещаемого тонким лучом нашего взора за этой дверью пространства, вводит нас в разумный анабиоз, превращая всю нашу рассудительность в фарс, и мы словно умалишённые начинаем придумывать и плести небылицы, стараясь в этих своих фантазиях найти хотя бы узенькую тропинку, ведущую к «Серебряному трону окончательной истинности»….
        Какие же ещё доказательства нам нужны, чтобы понять и оценить самую простую вещь нашего существования, нашей жизни и нашего мира, в которой словно в «колесе Иксиона» скрыта архаическая потребность нашего разума в собственном поступательном движении - из ниоткуда, и в никуда. Какую глубину ещё нужно показать, чтобы понять, пусть самую сложную, но необходимо окончательно истинную, а значит самую простую на свете вещь, что если бы сам мир имел своё собственное становление, своё собственное движение и своё собственное бытие, то наша жизнь была в нём - невозможна!! Безусловно то, что сам по себе мир - спит дремучим сном, и видит сны, - сны нашей действительности и нашего реального существования. И ему никогда не проснутся. Его бытие – анабиоз, безмятежный сон, - сон вечный в собственной беспространственности и безвременности….
       То, что времени как такового, времени самого по себе - не существует, доказывается очень просто. Впрочем, как и пространства самого по себе, существовать просто не может. Ибо вынь из нашего мира, из нашей действительности последнего созерцателя, и всякая возможность прошлого, настоящего и будущего растворится, словно утренний туман. А вместе с этим и пространство, как таковое исчезнет, не оставив и следа. Ведь эти парадигмы с их определениями и параметрами растут сугубо из нашего разума, и не могут иметь сами в себе ничего существенного, ничего самого по себе во вне существующего. (И об этом говорили ещё древние). И наша трансцендентальная убеждённость, на которой собственно стоит уверенность в том, что мир существует сам по себе, что время и пространство существует без нас, - такая же иллюзия, как и эмпирическая убеждённость в реальности осязаемых нами вещей действительности, что они сами по себе имеют свою форму, что они сами по себе субстанциональны. Здесь разница лишь в глубине и широте самого сознания, и не более того.
       И когда наш разум рисует все обозначенные в начале этого параграфа аспекты созерцания и мышления; «Золотое сечение», «Числа Фибоначчи», «Спираль Архимеда», «Кривая жизни Гёте», «Статическая и динамическая симметрия…» - он, на самом деле рисует и обозначает только свою собственную перспективу, создаёт своё собственное лоно, но ни на йоту не выходит за пределы, о которых на самом деле не в состоянии и помыслить. И то, что не только в математике и архитектуре, как прямых продуктах рационально-аналитического разума, но и в естествознании, биологии, а равно и в психологии, нами наблюдаются одни и те же закономерности, – говорит лишь о том, что таково наше сознание, что оно растёт и разветвляется из одних и тех же корней, и те же самые «соки» питают все «ветви» этого «развесистого древа». И различные «листья» на этих ветвях подгоняются под общее лекало разумения, ибо в них находятся соразмерности и соотношения присущие общей «крови разумения» древа нашего сознания. И вся эта глобальная закономерность лишь подкладывается под внешний мир, - мир в сути своей нейтральный во всех смыслах, и абсолютно инертный во всех своих ипостасях. Подкладывается словно каркас под выкладываемые и закрепляемые раствором осознанности и убеждённости, дороги и постройки. И нет сомнений, что наш разум и впредь будет искать всевозможные смыслы во всём, что видит и слышит, - во всём, что способен осознавать. А по большому счёту во всём, где возможно строительство его собственного здания, где применима способность его зодчества, и последующая оценка со стороны оглядывающего взгляда некоей зеркальной противоположности нашего же сознания. И последующего перманентного и целесообразного возведения в ранг самого по себе существующего мира, - собственного же строения, придание собственному антропогенному продукту звания закономерной действительности внешнего бытия.
       Мир – существующий «сам по себе», это аподиктический абсурд. Ибо существуй он сам по себе, и он необходимо приобретал бы свою собственную продолжительность, как в пространстве, так и во времени. А значит, необходимо терял бы тем самым, свою бесконечность и вечность....
      То, что весь окружающий нас мир, мы невольно подгоняем под числовые и геометрические закономерности, в полной мере соотносится с тем, что в той же степени, но лишь в иной разумной плоскости, мы подгоняем мир под трансцендентные философско-космологические лекала нашего идеального сознания, и наделяем его некими истинными глобальными законами мироздания, в которых словно в клетках, лагерях и резервациях существует наша действительность. И точно так же, вся наша бытовая жизнь подгоняется под морально-этическую парадигму существования, в которой правила нарисованные и закреплённые в догматах и постулатах, обеспечивают пусть относительную, но всё же упорядоченность всего конгломератного человеческого пантеона психофизической осознанности, где, пожалуй, самую важную, если не абсолютно доминирующую роль, играет - заблуждение. Ведь быть убеждённым в том, что ты занимаешься самым важным делом на земле, всегда и во всём есть суть заблуждение. Но именно это «Великое заблуждение» обеспечивает нам прогрессивное поступательное движение вперёд. И даже сам прогресс, в какой области он бы не имел своего места, имеет своим основанием именно это заблуждение.
 
Анаграммы и палиндромы сознания
После такого серьёзного разговора, хочется немного лёгкости и метафорического хулиганства, дабы не превратится в «соленой столб снобистской истинности», и не пропасть окончательно в ассерторических и аподиктических лабиринтах, где «минотавр безысходности и абсурда», поджидает путникка за каждым поворотом.
       Человек живёт в определённых контекстах собственной осознанности окружающей его действительности. Его непоколебимые убеждения в том, кто кому служит, и кто кем повелевает, наталкивает на крамольную мысль: Может статься, что миром управляют рабы, а те, кого мы считаем повелителями, им прислуживают, будучи лишь убеждёнными в том, что дело обстоит иначе, и всё и вся в действительности происходит наоборот. Примеров тому в нашей жизни - масса. Но тем сложнее подобрать наиболее наглядный пример для того, чтобы вникнувший однажды в это глубоко иллюзорное перевёрнутое поле, не оставил и следа сомнения в своём сердце, относительно той обманывающей, искушающей и наказывающей нас за слабости, жизни, что мы сами и создаём, и которой удовлетворяемся, словно обольщающей нас «сиреной».
      То, что мы плавали и плаваем в собственных иллюзиях, словно в «каловых массах», подтверждается тем, как мы относимся, к примеру, к автомобилям. Посмотрите на всё это с несколько иного угла зрения, и вам откроются глаза на настоящее зазеркалье, в котором ныне пребывает большинство жителей нашей планеты. Мы полагаем, - нет, мы убеждены, что это автомобили наши рабы, и это они помогают нам жить и выполнять определённые функции. Но на самом деле это мы рабы этих бездушных, безмозглых и безвольных тварей. Они размножаются словно тараканы, они блестят своими телами, и искушают нас предвкушением комфорта и ощущения благополучия, - того самого наркотика, который сочится из-под шин всякого подобного механического монстра. Всякими предлогами и путями, они заставляют нас садиться за их руль, и приводить в движение их тело, по сути - оживлять их. Они, подобно тем вирусам, не имеющим возможности самостоятельно размножаться, и проникающим в клетки живого организма, проникают в клетки нашего сознания, и начинают тиражироваться и захватывать пространства, как внешнего плана, так и внутреннего. И порабощая нас, пользуясь нашей головой, нашими руками и ногами, живут своей жизнью.
       Я уже отмечал не раз, что в этом мире не существует ничего неживого, и уж тем более нельзя отнести к таковым сложные, и по большому счёту также зацикленные сложные системы, имеющие свой потенциал и свой функционал. И автомобиль можно смело отнести к таковым. И не важно, что у них нет мозгов и нервной системы, ведь в природе живого существуют организмы ещё более отдалённые, и обделённые этими атрибутами.
       Скажите на милость, кто ныне более зависим от кого? А теперь взгляните в новейшую историю, и скажите себе, изначально какова была эта зависимость? Человек всегда мог вполне обходиться без автомобиля, даже когда их распространение превратилось в точку невозврата. Но мог ли автомобиль обойтись без человека? Вопрос конечно риторический, но, если смотреть на всё это с точки зрения не той объективности, к которой все привыкли, но той, для которой не существует абсолютных очевидностей, то всё становится не столь однозначным.
       Так кто же на самом деле, чей раб? Как только человек впервые садится за руль, он испытывает нечто вроде той эйфории, какую получаю от дозы наркотика. Но это ещё не зависимость. Зависимость приходит позже, после неоднократного применения, человек уже перестаёт ощущать эйфорию, но слезть с него, с этого латентного наркотика уже не может. Он завладел его сознанием сильнее, чем на то способен даже непосредственный наркотик. Он становится рабом до конца своих дней, он уже не может обходиться без него. Не многие спрыгивают с этого трансгенного механистического монстра-наркотика. И эти монстры-наркотики заполняют наши города, и, будучи простыми агрегатами без сознания, требуют для себя эти сознания, завладевают ими, и эксплуатируют, убеждая человека в том, что это он эксплуатирует автомобиль. Как в мире не существует чистого воздействия, но есть лишь взаимодействие, так не существует и чистого служения, есть лишь взаимослужение. И наиболее отчётливо это проявляется в эксплуатации автомобилей и подобных создаваемых человеческим разумом, агрегатах.
       Хотелось бы отметить здесь, к примеру, такую субстанцию как деньги, казалось бы, не имеющую к данному вопросу отношения. Люди полагают, что это они управляют деньгами, но на самом деле накопившись в ваших кошельках, и пройдя «критическую массу», они получают в полное владение ваш разум, тело и душу, и начинают управлять вами, в соответствии со своими правилами, адекватно собственному стремлению к увеличению массы, и завладению как можно большей территорией. И превращают вас в своих вассалов, таких послушных и таких одержимых. Деньги, это метафизический монстр, близкий родственник тем религиозным культам, что живут и процветают на нашей бренной земле издревле и провозглашают свой культ, которому так же безоговорочно следуют их адепты.
       А что говорить, к примеру, об Интернете, этом новом, но быстроразвивающемся монстре-наркотике. Здесь нет необходимости в анализе, всё настолько очевидно, что даже для самых, казалось бы, далёких от «паралельщиков» и «метафорщиков» людей, мир социума ныне превращается в его вотчину, а люди в его непререкаемых вассалов, следующих его генетической цифровой «двоичной метрономии», и подчиняющихся его развивающейся великой воле.

Разумность безумия
Рано или поздно, всякий мыслитель задаётся вопросом: Разумен ли человек, разумно ли общество в своей каждодневной деятельности, в своих стремлениях и чаяниях? В чём мы находим критерии этой разумности, кроме общепринятых и устоявшихся критериев полезности и вредности, лежащих на самом деле в области заблуждения и недоразумения. Ибо очевидность полезности и вредности, всегда глубоко сомнительна, и как правило, со временем переворачивается вверх дном, принося лишь разочарование, а следом и сомнение во всякой разумности. Чаще всего мы находим критерии этой разумности в согласии. Когда возникает единогласное убеждение в правоте того, или иного утверждения, оно автоматически становится разумным, то есть верным. Но всё дело в том, что единогласное убеждение, не является гарантом правдивости, и не несёт в себе никакой истинности, кроме той, что привита целенаправленностью. Цель, как известно, оправдывает средства. И во всякой человеческой разумности доминируют, как правило, мотивы именно целесообразности, но никак не истинности или правильности. Когда человек убеждён в своей или общей цели, он отметает на своём пути, как всё противоречивое, так и всё недостаточно прилаживаемое к его цели. Так каждый индивидуум в толпе, стоящей пред сильным оратором, становится безумным, и внимает каждому слову, не взирая, как на очевидную подмену понятий, так и на очевидную ложь. 
      Человек, на самом деле способен идентифицировать только явные, очевидные виды безумия, и всевозможные мелкие и недостаточно явные отклонения от нормы старается не замечать, придавая им значение только тогда, когда это начинает грозить нарушением общего порядка. Та фатальность, с которой окутывает всё человечество градационная фактура безумия, есть суть обыденность, повсеместная и повседневная вакханалия, превращённая нашим сознанием в естественную необходимость. Человек, чем бы он ни занимался в своей жизни, руководствуется теми привитыми ему, либо с детства, либо в результате его нахождения в окружении соратников с вывихнутыми и затем вправленными в определённую конструкцию убеждениями, и его спящие на «перинах удобных констант» мозги, находят свою радость именно в выстроенных порядках этих констант. Привычки, не важно, приятные или неприятные, но приносящие удовлетворение, правят сознанием, и человек следует этим выверенным и закрепившимся лекалам, из страха всякого противоречия, и отрыва от надёжных, пусть и безумных, но таких родных порядков поведения. Человек плывёт в фарватере исторического, когда-то заданного направления, и вся его любовь, или ненависть, его гордость или презрение, вся палитра его чувства и разумения, покоятся на консолях исторического становления человека, в котором всё становящееся, всё, что имело возможность быть, выстраивалось на кратере того «вулкана», в котором бушевали и сталкивались между собой разнополярные страсти, вытекающие и застывающие на склонах этого «мирового вулкана», и превращающиеся в твёрдые убеждения. И в этом историческом котле, безумие составляло один из важнейших, если не главных и доминирующих ингредиентов пылающего огнём бульона.
       Чем более всего гордимся мы ныне, глядя на историю нашего племени, как не самыми безумными поступками наших предков? Где находим для себя уверенность, в чём черпаем надежду на будущее, как не в исторических колодцах собственного сознания, вынимая на поверхность самые безумные раритеты прошлого, награждая их эпитетами типа; Это невероятно! Или; Это что-то из ряда вон выходящее!
        Не было и капли разумности в голове Александра Великого, когда он вышел на бой с двухсоттысячной армией Царя Дария, под «Гарганелами», имея в своём отряде, чуть более шестидесяти тысяч воинов. Мало было разумности в голове у А.В. Суворова, когда он отправился брать штурмом крепость Измаил. Разумными ли на самом деле мотивами руководствовался гений Галилео Галилея, Эйнштейна, Никола Тесла, или даже Менделеева, когда он создавал свою «Периодическую таблицу элементов»? А Васко да гама, Америго Веспуччи, Фернан Магелан, Марко Поло, Барталомеу Диаш, Афанасий Никитин, или Рауль Амундсен? и т.д. и т.п. Список будет длинным. Я уж не говорю о гениях чистого искусства, ремесло которых всецело лежит на полях безумия, ибо целиком основывается на идеальном, внерациональном сознании. Кто вообще из гениев, перевернувших мир вверх дном, шёл по разумной стезе? – Единицы. И даже эти единицы, изначально имели в своём разуме некую «сингулярность нарушения», которая резвившись в некий «большой взрыв», затем упорядочивалась словно Вселенная, и превращалась в нечто более-менее разумное, а по большому счёту лишь в сбалансированное и относительно упорядоченное.
      Безумие – основа совершенствования, и главнейшая монада всякого прогресса. Только на безумных шагах зиждется всякое становление. Но с другой стороны, именно в нём заложено всякое разрушение. Оно суть яд, доза которого определяет всякую меру прогресса, либо регресса. И только на кромке «кратера вулкана», между хаосом и порядком, висит «искрящийся шар нашего сознания». Он, словно сбалансированный потоком воздуха теннисный шарик, не улетает в облака и не падает, только благодаря балансу психофизических сил. И этот «шарик» есть символ нашей действительности, в которой только баланс сил определяет бытие, как всякого неодушевлённого, так и одушевлённого предмета.

Игра в действительность
Разумность человека, оцениваемая как определённый и всеми признаваемый штамп, есть самая великая глупость. Существует столько видов разумности, сколько существует людей на земле. И весь вопрос лишь в том, признаёшь ли ты тот вид разумности, что присущ твоему соседу, за разумность, или относишь это к виду заблуждения, или простого недоразумения. Как правило, именно так и происходит. Понять, и тем более оценить по достоинству чужую разумность, почти невероятное явление в природе. Человек, обладающий индивидуальным и неповторимым, а главное ярко выраженным рисунком сознания, неповторимым изгибом собственных мозговых извилин, не может быть до конца понят даже самым самобытным и разумным индивидуумом стоящим рядом, и обладающим пусть и самым глубоким созерцанием, и выверенной осознанностью. Но к сожалению, всякий убеждён, что знает и может оценить безумие человека, что он способен провести гипотетическую черту между разумностью и неразумностью, а также обозначить границы, за которыми начинается безумие, грозящее деградацией и разрушением. Что он способен отделить «зёрна от плевел», дав собственное умозаключение относительно полезности или вредности той, или иной линии поведения, той, или иной константы разумения.
      Как известно, настоящих, абсолютно объективных судей, на земле - нет. И только очевидность, эта обманывающая всякого, константа, диктует и определяет наше отношение ко всякой истинности. Факт, как известно, самая упрямая вещь для нашего сознания. Мы не в силах противостоять очевидности также, как не в силах противостоять всякой фатальности нашей жизни. Очевидность, есть суть самый могущественный законодатель, и самый неистребимый тиран, влияющий на всё и вся нашей жизни. Но где на самом деле укрыт корень этого тирана-законодателя? Там же, где укрыта всякая достоверность, и всякая неопровержимость. В уходящих вглубь нашего существа, консолях веры. Если ты достаточно сильно веришь во что-либо, оно приобретает такую очевидность, которой не способно противостоять никакое противоречащее доказательство. Ибо всякое доказательство, это суть суррогат, игра в действительность, и обязано своей серьёзностью только правилам этой игры, и не более того. И в этой связи, вера в свою собственную разумность, вера в правильность своего мышления и поведения, есть единственная основа для всех существующих на земле вердиктов, - всех, так называемых окончательных решений, и всех существующих умозаключений.
      Такова судьба человека. Не иметь никаких по-настоящему твёрдых основ, не иметь никаких абсолютно реальных, окончательных куполов своего неба, не иметь ни царя ни бога. Парить над землёй, не имея возможности приземлится и привязаться к «железному столбу последней истины». Плавать в бескрайнем океане, не имея никакой возможности даже в самом отдалённом будущем, причалить к по-настоящему окончательно истинному берегу.
   
Здоровая разумность
То, что человек, если он хочет оставаться здоровым и сильным как можно дольше, должен следить за своим психологическим и разумным здоровьем так же, как за физическим, и относиться к этому здоровью как к основному и наиболее важному виду здоровья, - в этом не может быть сомнений. Но кто, скажите на милость, задумывается по этому поводу по-настоящему? Кто следит за своим психическим и умственным здоровьем, кто закаляет его, и с осторожностью, чтобы не надорвать, упражняет его, давая своевременно отдых? Кто, с должным усердием занимается своими убеждениями, и старается отделить «зёрна от плевел»? Кто, подобно Декарту ежедневно с разумным хладнокровием пытается смотреть на свои заблуждения, и постоянно выводить свои мысли из дремучего леса сомнения и нерешительности, присущего как тёмным головам, так и головам слишком увлечённым своим познанием, где выстраиваемые каждодневно собственные лабиринты, приводят к тупикам, и заставляют разум сомневаться в своих силах так же, как и узколобые разумы, блуждающие словно тёмной ночью по бескрайнему полю. Следить за тем, чтобы твои убеждения не превращались в паранойю, грозящую переродится в шизофрению, есть самый важный акт сознания, переоценить который - невозможно. Мудрость, тем и отличается от всякого рода разумности, что смотрит на всё отстранённо, без жара и огня сознания, с должным «водяным охлаждением», обеспечивающим возможность всякому «двигателю» не развалится от перегрева.
     Итак, здоровая разумность. Разумность без перегрева и чрезмерного охлаждения, без всплесков цунами, и разрушающих всё на своём пути торнадо, без перегибов ломающегося лука, и падающей не долетевшей до цели стрелы, - есть охраняющая стабильность, система. А система, какой бы области она не принадлежала, охраняет собственные границы, и при малейшем нарушении страдает, стремясь всё вернуть на круги своя. Всякая система «спит», и не желает, чтобы её будили. Её жизненное кредо находится всегда в своём кругу, в своём царстве безмятежности и надёжности. И возникающий в этом «спящем царстве» гений, с его стремящимся выйти за всякое разумные границы сознанием, есть суть разрушитель, в котором безумие рисует своими красками на холсте обыденности, новую небывалую действительность. Его безумие будит обыденность, и приводит в движение всю систему, заставляя пересматривать правила и законы, заставляя всякую разумность выходить на новый виток сознания, в котором мир начинает существовать в новой реальности. И болезненность этого перехода, выход из сонливости и следующая за этим тошнота и головокружение, проходят только тогда, когда сформировавшийся новый виток реальной действительности, набрав свою высоту и крейсерскую скорость, вновь систематизируется, и замыкая свои круги, засыпает на этих мягких облаках надёжности и предсказуемости. Так существует наш мир, так существует наша действительность, так существует наша разумность и осмысленность. Как у всего и вся в этом мире есть своя цикличность, так наше разумение имеет её в своей незыблемой основе. И эту цикличность обеспечивает, прежде всего - безумие, как форма нарушения, провоцирующая бденность, движение, обновление, а значит сохраняющая и само бытие. Без разрушающей пантемиды бытия, без наличия во всякой системе своего внутреннего противоречия, без будящих его засыпающее тело контрагентов - невозможно само это бытие. Ибо в противном случае его необходимая ветхость и закостенелость, убило бы это бытие, и оно растворилось бы в вечности, не оставив и следа.
         Я много раз замечал перемену в собственной оценке разумности того, что я говорил и делал, даже в течении одного дня. То, что мне казалось вполне разумным утром или днём, к вечеру представлялось чем-то не совсем разумным, чем-то, что я не должен повторять в будущем. Утро, день, и вечер, имеют различные категории оценки разумности, и всякая пора несёт собой тот порядок и ту динамическую ментальность сознания, в которой комфортное осмысливание собственных мыслей, представляется по-разному. Что говорить о периодах, более растянутых и более длинных относительно друг друга. То, чем порой занимаешься в детстве и юности, в зрелости представляется полнейшим безумием. То, что делаешь в зрелости, для взора старика близко к горячке, и ненормальности. Интересы и стремления юности, такие важные и желанные, в зрелости представляются неразумными заблуждениями, которыми не стоило заполнять времени своей жизни, тем более в период расцвета. И если прочертить параллель далее, то возникает вполне закономерный вопрос: Что, если и наши оценки, в масштабе жизни человечества, имеют туже противоречиву пантемиду соотношения. Мы оцениваем наше прошлое через призму сегодняшнего состояния нашей психофизики, и утверждаем, что вся история нашего прошлого, была безумием, и что все деяния наших предков можно расценивать, мягко говоря, как неразумные поступки недоразвитых людей, у которых не хватало ума разобраться в моментах собственной жизни правильно. Такова судьба всякого взрослеющего организма, и человечество в целом, как единый становящийся организм, - не исключение. Но дело всё в том, что все эти оценки являются заблуждениями, на том простом основании, что как отдельный человек, так и человечество в целом, на самом деле лишь глупеют и теряют силу духа к старости, и их оценки собственной юности через виньетку своей деградирующей психофизики, превращаются в безумие, на самом деле будучи вполне разумны в своё юношеское время. Ведь мы никогда, не то что не помним по прошествии времени, но не знаем и не осознаём тех мотивов, которыми на самом деле руководствовались в своих поступках в реальный момент времени своего бытия. Сложность здесь заключается в том, что человек, как и человечество в целом руководствуются на девяносто процентов инстинктами. А мир инстинктов существует в самых глубинных пещерах сознания, где слишком темно, и слишком горячо, чтобы что-то видеть, или что-то ощупывать.
     И вот что важно понимать. Наш, существующий ныне мир, наша жизнь, цивилизация, бытие и поступки, будут оцениваться потомками точно в таком же ключе, ключе недоразвитого организма, в котором слишком кипела кровь, и он мог уничтожить себя, лишив при этом жизни всех этих потомков. И этот фокус нашей осознанности, основан на том, что общечеловеческое сознание, эволюционируя одной своей плоскостью, неминуемо деградирует другой. И чем больше мы уделяем внимания одной стороне нашей осознанности в ущерб другой, тем более набирает силу общий дисбаланс, а вслед за тем и деградация всех консолей нашей личности. Ибо, как бы мы не относились к противным плоскостям нашего сознания, во всём должно сохранятся равновесие. Что есть, и как мы назовём одну и другую из этих плоскостей, попробуйте определить и обозначить сами. Главным же вопросом, с моей точки зрения, здесь является не то как мы называем то, или иное явление в себе и вокруг себя, но то, что собственно несёт это нам.
      Я уже отмечал где-то, что наше убеждение в том, что человек древности был более несчастлив по сравнению с нынешним, есть суть заблуждение, как раз основанное на выше обозначенных мною тезисах. Смотреть на собственное детство и отрочество через призму теперешнего состояния психофизики разумения, самая распространённая и самая глубочайшая ошибка. Ошибка, на которой, тем не менее, стоит наш мир, – мир нашей цивилизации. Никто и никогда не учился, ни на своих, ни на чужих ошибках, лишь всегда следовал состоянию своей психофизики в реальный момент времени своего бытия, и всегда соответственно своему возрасту, и состоянию организма. И безумие юности, нисколько не безумнее безумия зрелости и старости, как бы нам ни казалось обратное. Как и разумность зрелости и старости, по отношению к разумности детства и юношества, так же под большим вопросом. И уж тем более не стоит смотреть на человека древности как на неразумное, атавистическое, и несчастное существо. В то время становления человека, соотношение разумности и безумия было точно таким же, что и ныне, с той лишь разницей, что инструменты, лежащие под рукой человека древности, были более примитивны, и не несли тех возможностей, которыми наполнено наше бытие. Но расширение возможностей, предопределяет и расширение желаний, которые необходимо несут собой расширение страдания. А те, упразднённые ныне неудобства, опасности и страдания, которыми была наполнена жизнь древних людей, и которых не знает современный человек, нисколько не обеспечивают благоденствия. Ибо всякий «выкорчёванный сорняк», по законам природного естества, замещается целым кустом новых. И на поле нашего нынешнего бытия, те упразднённые неудобства, опасности и страдания, необходимо замещаются, причём более изощрёнными, более коварными и ядовитыми. Мир нашей действительности со временем меняет свои формы, но не меняет своей сути. И благоденствия, и несчастья прошлого, нисколько не больше и не меньше нынешних. И только трудностей и сложностей становится всё больше, в силу усложнения нашего бытия и нашей жизни, в силу её перманентного раздробления, и расширения. Наша теперешняя жизнь уже не втискивается в наш разум, переполненный информацией, а душа, переполненная впечатлениями, распухшая и страдающая, жаждет опорожнения, освобождения от всего того, на самом деле ненужного хлама, которым заполняет её наша всё более не знающая ограничений, развращённая в самом широком смысле слова, жизнь. Опасность коллапса, как никогда прежде, нависла над человеком, и он, чувствуя это, становится всё более безумным, непредсказуемым и опасным самому себе. От перенасыщения информацией, от тяжести и боли, он стремится уйти прочь от этой жизни, всё более отравляя её различными видами наркотиков. И наполняя свою жизнь суррогатами главных монад этой жизни, - монад любви, гордости и величия, замещая их пошлыми мотивами секса, чванливости и апломба, утешая свою душу «подачками собственных демонов», и тем самым обманывает, как ему кажется жизнь, но на самом деле себя самого…
          
Война богов
Так, наша жизнь – парадоксальна…,
минуты тянутся, часы,
а жизнь проходит моментально…
И как бы не было печально,
мы не находим смысла в ней,
где мёртвых скал очарованье,
и грусть закатов, и морей...
С любовью к падали, червей,
подходим к миру своему,
на бога наложив за всё, вину,
от безысходности рыдая,
и тут же счастьем наполняя,
с бокалом красного вина,
и осуждая без конца,
чужие действия и склоки -
весь мир, но только не себя!
И без конца судьбу коря,
ложь проглотив всю без остатка,
не признаём мы своего упадка…
Как нечистот философ – золотарь,
себя обманываем красноречием,
и не заслуженным величием,
тем самым, в фарс жизнь превратив,
мы её любим, и безмерно чтим,
но и поносим беспрестанно…
Словно корову, тот пастух, 
кнутом стегает, и за вымя гладит.
Словами бранными бранит,
но в тоже время ценит и боготворит…
Как дети на погосте, - так беспечны!
Серьёзны будто бы, и честны.
Но в самом деле, лжём себе самим.
И забираясь на полит-вершины,
квазикультуры написав картины,
всю жизнь, - в доходность превратив.
В душе всё ценное принизив, заглушив,
рабами стали, и колёсиками механизма,
что называют Социальной призмой…

Всякая война всегда осуществляется за своих богов. Как бы вы не называли их; Христос, Аллах, Сталин, Гитлер, Масонство, Независимость и суверенитет, Свобода и достоинство, благородство и честь, Благосостояние и достаток, или просто «Золотой телец», как нечто сверх абстрактное, - идолов бесконечное множество... Лишь бы это стояло во главе угла, а всё остальное представлялось лишь прикладным скарбом, лишь утварью для твоего, освящённого этим углом, мира-жилища. И каждый такой «идол», с жадностью пожирает огромное количество плоти, и выпивает реки крови. Наши политологи, а вслед за ними и обыватели, в большинстве своём полагают, что войны ведутся за материальные блага, за жизненные пространства, или политические амбиции. Что всё это от нехватки ресурсов на земле, и люди из страха потерять привычный образ жизни, нападают на сопредельные территории, в надежде обеспечить свой собственный век, или утолить свою надежду на собственное процветание в будущем. Но они ошибаются, ибо, при всей своей грамотности и неоспоримом знании вопроса, всё же слишком узко смотрят на вещи, слишком локализованы в своих воззрениях, и как всегда и во всём плавают на поверхности. Ибо всякий глубокий мыслитель знает, что провозглашаемые ими причины, лишь подгоняются под реальность, что настоящими мотивами здесь служат совершенно другие причины, что всякая война руководствуется иными категориями, обратными тем, что полагают эти грамотные, а порой и сверхграмотные господа. Происходит всё с точностью до наоборот, и не страдания и лишения будят «Минерву» в душах людей, но «Минерва», растворённая в крови, и расплывающаяся по жилам людей, ищет поводы и причины для утоления своего жаждущего крови и жестокости, чрева. Война всегда начинается не от недостатка, не от истощения, - но от переизбытка силы, от перенасыщения энергией, в каком виде она бы не была воплощена. Её сублимация порой приобретает такие формы, о которых и не помышляет обыватель. А вот заканчивается часто её истощением, деградацией силы. Причём, с обеих сторон противоборствующих армий. И пусть вас не обманывает происходящие на поле брани победы и поражения, ибо, кто на самом деле проиграл, а кто выиграл, - показывает только время. И тот факт, что произошёл на поле брани, ещё не удостоверяет и не доказывает ничего. Ибо тот стимул, что возникает в проигравшей стороне, нисколько не умаляется стимулом возникающем в выигравшей. Ведь при всей кажущейся очевидности, на самом деле неизвестно, что даёт большей силы, что подстёгивает по-настоящему - победа или поражение, что провоцирует к жизни, и что заставляет ценить и дорожить ею, - процветание, или разрушение, достаток или ущерб….
     Так вот всякая война, конечно же, предполагает свои мотивы. Но дело здесь не в ресурсах и землях, (хотя, как прикладной мотив, он, конечно же, существует), но дело в том переизбытке сил, который позволяет ставить своего бога на пьедестал, во главу угла всего мира. Уверовав в своего, и только в своего бога, накопив достаточно сил, всякая пантеокультура стремится навязать его, и свои идеалы всем своим соседям, и распространить это влияние на весь земной шар. Кстати сказать, я не открою здесь ничего нового, если отмечу, что войны как таковые, бывают не только непосредственными, но и завуалированно-латентными. Вспомните хотя бы евреев, эту неординарную нацию, и вполне заслуженное и естественное гонение на неё, (ибо, всё выдающееся всегда навлекает на себя большее количество молний), и прежде всего их изощрённую войну против Рима и всего аристократического, всего царствующего и победоносного на земле, - войну, олицетворённую в конце концов, в Христианстве, как идеологической константе против аристократии того времени. А в последствии, возникший на этой почве Ислам, как нечто противостоящее, нечто, не принимающее тех мотивов и ценностей, которыми посыпали головы проповедники этой новой религии, - религии Христианского бога. Кстати сказать, Ислам, в своей сакральной изначальности, имел только одно противоречие, противоречие женскому началу Христианства, и возведение на пьедестал всего мужского. Если сказать более утрированно и метафорично, Христианство, словно мать родило Ислам, - мальчика, по сути и телу.
      Боги, от самой древности и до сих пор, воюют по всем фронтам, и нет конца этой битве титанов! Благодаря только им, Мир ещё никогда не знал мира на земле! И пусть не обманывает вас в очередной раз то, что эти боги, трансформируясь, меняя свои обличия, мотивы и привычки, перерождались до неузнаваемости, и представлялись в совершенно новом свете, они всё же всегда и всюду оставались главными поджигателями войн, всевозможных крупных и мелких конфликтов на земле. 
           Ныне по миру, как некогда со своей миссионерской проповедью Христианство, распространяется и приводит к своим верованиям всё большее количество адептов, так называемый «бог золотого тельца», а попросту сказать «бог благосостояния». Накопление богатств, достаток и материальное процветание, как поставленное во главу угла божество, завладевают всё большим сознанием людей, тесня на планке иных богов и идолов. Да, это, пожалуй, самый древний бог, но он ещё никогда не получал такого почитания, как это происходит ныне. И эта «икона», сияющая золотом и серебром, заставляет молиться на себя, даже самые возвышенные и некогда далёкие от корыстных помыслов, людей. «Двум богам служить нельзя…», как говорил профессор Преображенский, в романе М. А. Булгакова «Собачье сердце». И это крылатое выражение писателя, подтверждается самой историей, и той жизнью, что окружает нас. Когда ты, уверовав в своего бога, и достигнув в своей вере максимумов сознания, для тебя все остальные божества становятся архаичными, некими рудиментами, не несущими никакой пользы. И вот уверовав в «золотого тельца», с его непременными, идущими рядом искусителями, и суррогатами счастья, свободы и толерантности, человек становится, так же одержим, как одержимы были первые адепты христианской религии, впрочем, как и любой другой. Власть этого «божества», столь сильна, что, казалось бы, против него не способно устоять ни одно иное «божество»! Мир – меняется, как скажет обыватель. Мир – разрушается, так говорит великая константа по-настоящему проницательного духа. Ведь в тот день и тот час, когда на всей земле победит этот бог, став единственным и недосягаемым для иных богов, мир человека – исчезнет, и на его месте вырастит яма, с копошащимися жужжащими и стрекочущими жуками, питающимися одинаковой пищей, одинаково сытыми, одинаково живущими, и одинаково думающими. Глобализация, в самом широком смысле слова, - то, к чему подспудно стремится Запад, грозит не просто унификацией, не просто приведением мира к одному порядку, не просто к утилизации всего самобытного и самодостаточного, всего по-настоящему возвышенного, но ведёт к стагнации и исчезновению самого человека. Ведь всякое выравнивание гор, сглаживание возвышенностей, уничтожение «лесов самобытной культуры», истребление «чудовищ индивидуальности», и «зверей непохожести», ведёт только к пустыне.
       И здесь не надо быть самым великим мудрецом на земле, чтобы понять, чем это всё грозит человечеству. Выхолащивание из «организма человечества» всего разнообразного, всего жизнестойкого, всего по необходимости сильного и гибкого, - всего того, что в действительности обеспечивает ему надёжное существование в будущем. Это выхолащивание превращает его «тело» в инфантильное, слабое, не способное к противостоянию существо. И первый же сильный катаклизм природы, сотрёт его с лица земли, словно «культивированное огородное растение», не затронув при этом, так называемые «сорняки», чья дикая генетика способна пережить ещё более сильные катаклизмы.
       Разнообразие – залог надёжности существования. К примеру, известно из биологии, чем разнообразнее фауна и флора, тем больше её общие шансы на выживание, а значит, она имеет б’ольшую претенциозность на будущее. Это вам подтвердит любой учёный биолог. Ведь разнообразие природной фауны, имеет главной задачей именно эту, и никакую иную. И здесь не нужно быть семи пядей во лбу, достаточно посмотреть просто логически, и даже не очень глубоко и сложно, и лишь научится проводить хоть мало-мальски близкие параллели.
       Мы все из одного «теста», но наше разнообразие, в самом широком смысле слова, позволяет нам иметь настоящую надежду на своё будущее. И в этом смысле, тот побочный эффект, тот необходимый контраргумент, возникающий при всяком существующем контрасте, та неизбежная при таком разнообразии война, на самом деле является благом для будущего человечества, или, выражаясь более популярно, меньшим злом, необходимым злом, если «война как благо» вам режет ухо.
        Попробуйте представить себе хотя бы на мгновение, что могло бы представлять собой абсолютное добро? Я полагаю то же самое, что и абсолютная свобода. – Невероятные положения! Но даже если и представить себе на миг такое, то какое воздействие бы оказало на нас такое положение вещей? Когда более не к чему стремиться, нечего более желать, некуда идти…. Во что превратилась бы наша жизнь? Она либо закончилась бы окончательно и бесповоротно, либо превратилась бы в Ад на земле! В нечто противоположное той «Валгалле», о которой мечтали Скандинавы, и которой грезили, как своим Раем. «Валгалле», в которой главной пантемидой служило именно бесконечное стремление. А стремление невозможно без несвободы, как и без зла, и тем более при достижении окончательной и безапелляционной истины. Жизнь, есть суть сплошное заблуждение, но без этого, - невозможно стремление к истине. В отсутствии какой-либо несвободы, в отсутствии лишений, в достижении всех возможных благ на земле, – жизнь неминуемо заканчивается. В отсутствии же зла, - она должна заснуть вечным сном.
          В несколько ином ракурсе осознанности. Что есть по сути своей зло, в контексте социального мироустройства? Что значит эта сакральная противно направленная добру, эпителия нашей жизни? Два человека, бьющие друг друга кулаками на ринге, или два война зарубить пытающиеся друг друга на поле брани, - меж ними нет зла, ибо они пошли на это добровольно, они договорились, что будут мыслить в определённом поле, едином для обоих неписанном договоре, что их рассудит справедливою рукою случай, или бог. И зло на самом деле является тогда, когда два разных человека, или «клана», существующих и мыслящих в различных полях сознания, имеющих различные сферы и понятия о справедливости, и как должна жизнь идти, какими правилами и критериями обосновываться, волей случая попадают на одну дорогу. И более агрессивная, более мощная воля начинает загонять чуждого её сфере осознанности, на своё поле, и заставляет играть по своим правилам. Причём часто с благими намерениями, в рамках собственного понимания о том, как должно быть, и что есть благо, а что нет. То есть происходит то самое насилие, неравного над неравным. И несправедливостью здесь выступает как раз отсутствие договора, изначального согласия обеих сторон играть на этом поле, мыслить в этом контексте причастности, в одном ключе оценки справедливости и общей последовательности течения жизни. Не смей причинять вред, не готовому к этому вреду, - вот что значит «не делай зла другому». Но если две враждующие стороны изначально готовы к определённому поведению друг друга, если они, пусть даже не имея между собой формального договора, но имея его в своём сердце, вступают в противоборство, и причиняют друг другу увечья не совместимые с жизнь, - здесь нет никакого зла. Ибо зло, это лишь несправедливость, незаконность морального, этического, социального или любого другого поступка, на поле нашей осознанности этой жизни, в связи с устоявшимися критериями о справедливости, и в соответствии с архаикой морально-этического бастиона с ее, выверенной и закреплённой психоэмоциональной константой. То есть на самом деле, всего надуманного, всего того, что не имеет к основам жизни никакого отношения, как лишь то, что мы думаем о ней, что полагаем в ней, что принимаем, и что не приемлем. Интерес, в самом широком его смысле, властвует как нашей волей, так и нашей жизнью. Разочарование, огорчение и вообще всякий диссонанс, связанны только с нашими оценками, основанными на глубоко заинтересованных критериях относительно того, как должно быть, и чего здесь не должно быть.
      Неспроста, все наши архаические человеческие отношения, сформировавшие впоследствии, госконгломераты и пантеокультуры, и вылившиеся в социум и цивилизацию, изначально строились именно на договоре. Древний человек не знал ничего о зле и несправедливости, он знал лишь отсутствие, наличие, или нарушение договора. Всё остальное наросло со временем, превратив всю нашу жизнь в сложнейшую систему отношений между людьми. Всё сплелось и запуталось настолько, что человек перестал видеть действительные мотивы, осознавать свои собственные поступки, не говоря уже о чужих. И весь морально-этический пантеон нашего социума, выросший и сформировавшийся на трёх простых и хорошо осознаваемых вещах древнего мира человека, отсутствие, наличие, и нарушение договора, - мира стоявшего, словно земля на трёх китах, превратившись в самодостаточную пантемиду жизни, вобрав в себя всю сложность вековых сплетений, превратился в нечто владычествующее, в нечто царственно повелевающее нашего сознания. И отнесённое изначально к злу всё, что нарушает покой и порядок, а к добру же всё, что его гармонизирует и сохраняет, с годами и веками усложнив и пропитав «креозотом моральности», возведя в ранг очевидной истинности, человек поставил во главу угла этого бога, и теперь всякие сомнения относительно справедливости и несправедливости, всегда относил на этот пропитанный «креозотом» алтарь с раскрытым на нём кодексе, в котором кровавыми буквами записаны всевозможные спорные моменты жизни и отношений между людьми. Записанные по большей части мантрами и притчами, дабы божественность этих слов не вызывала сомнений. Но перевернув за века сотни раз всё с ног на голову, и обратно, переписав на сотню раз этот древний кодекс, наша Великая цивилизация пришла к тому, что здесь стало невозможным разобраться не только обывателю, но и мудрейшему из людей. Всё и вся в нашей жизни смешалось, всё стало неоднозначным и не основательным. У каждого своя правда, своя мера справедливости, своё понимание, своё соотношение и оценка добра и зла. Нам даже кажется, и не безосновательно, что ложь целиком и полностью захватила умы человечества! Но на самом деле нашу цивилизацию захватила не ложь, но захватил «червь сомнения». В своих дебрях, в своих сплетениях и переплетениях, человек потерял настоящую нить справедливости. Ему стало крайне сложно, а порой и невозможно приходить к какому-либо решению, он стал инфантильным, убогим и нерешительным. И весь его мир вслед за этим, стал деградировать и превращаться во что-то неопределённое, во что-то бесполезное, - нигилизм стал властвовать всюду, где ступала нога человека! И после всего этого вы скажете, что наш мир и наша жизнь идёт не к хаосу, но к процветанию и совершенству? Что он упорядочивается и приобретает некую устойчивость, что он гармонизируется и превращается в нечто целесообразное? Но желать упорядоченности и целесообразности, ещё не значит создавать в действительности таковую.                Сегодня уже мало у кого вызывает сомнение то, что развитие всякой формы цивилизационной пантеокультуры в своём историческом контексте, как и всякой системной эмпирической формы, то есть организации, необходимо имеет свой конец. Но и общее человеческое бытие, общая форма цивилизации, как сверхорганизация, хотя и более долговечна, но всё же так же не может развиваться бесконечно. Наша цивилизация, как любой иной организм, имеет свои степени и время становления, стагнации и деградации, и необходимого разрушения. Она имеет свой возраст, в котором необходимо действуют общие законы мира, законы химии, биофизики, и все остальные, что управляют всем живым и неживым на земле и в космосе. Цивилизация рождается, становится, и неминуемо стареет. И какой бы не была её продолжительность жизни, она обречена на свою собственную смерть. Такова судьба всего рождающегося и становящегося. И то, что она удерживается продолжительное время на плаву, здесь заслуга, как добра, так и зла. Ибо, это только мы, с нашей близорукостью и слабоумием обозначаем отдельные аспекты нашего бытия добром или злом. Ведь даже все наши счастливые моменты и моменты страдания, мелкие радости и мелкие неприятности, есть суть необходимые части целого, в котором ничто и никогда не может существовать иначе. И на самом деле то, что мы всегда считали злом, в конце концов, обеспечивает нам жизнь, и долгосрочное цветение нашей цивилизации. И наоборот, то, что мы неоспоримо и безапелляционно полагаем как добро, выливается часто в нечто угнетающее жизнь, и приближающее человечество к собственной гибели.
       Каким же должно быть будущее человека, и в какой гиперболе временного и пространственного отношения, человеку суждено его бытие? В тот исторический момент, когда развитие человечества подходит к своему пику, к своему кризису, для него остаётся только два пути. Путь полной деградации, разрушения и исчезновения, либо путь возвращения. Только возвращение к архаическим пенатам своего бытия, и новый виток развития, может гарантировать человеку длительное пребывание на земле. Ибо, если архаический мир пребывает в вечной линейности своего бытия, (условно говоря, ибо на самом деле здесь не существует никакого прошлого и будущего, а есть лишь инертность забвения), то действительность и жизнь так устроены, что их бесконечность не линейны, но спиралеобразны, или сказать иначе импульсивно-маятниковы. Как я уже отмечал ранее, в мире существуют две вечности. Назовём их условно вечностью трансцендентно-инертной, и вечностью имманентно-перманентной. Первая это вечность небытия, вторая - вечность бытия. И вторая в корне отличается от первой именно тем, что не может существовать в линейности, присущей первой, её парадигма есть спираль, маятник - возвращение, и начало нового витка. И наше стремление превратить наше бытие в линейную вечность, (а именно к этому мы стремимся, ища бессмертие), есть суть стремление к небытию. В Бытии же, как в глобальном мире космодетерминизма всё и вся возвращается на круги своя, так и в имманентном мире нашей действительности, всё необходимо возвращается, имея свои параболы и свой круг. Но самое парадоксальное здесь заключается в том, что, как всё зависит от нас, так и от нас собственно, здесь ничего не зависит. Наша судьба, как в наших руках, так и всецело в руках природного проведения. И суждено ли нам исчезнуть с поверхности земли, или вернувшись к архаическим началам продолжить свой путь в рамках одного витка бытия, зависит не от технократического прогресса, не от разумного перспективного сознания, и даже не от нашего идеально-интуитивного познания природы и себя, но от сакральных основ самой природы, от её всеохватывающего и все диктующего хронолимитного, и пространственно-объективного ограниченного собственным бытием алгоритма, в котором данная нам действительность необходимо и безоговорочно имеет своей константой именно возвращение. И как в органичном имманентном поле нашей нынешней действительности, всё и вся должно находить свою спираль и время от времени возвращаться, так и для трансцендентных основ мироздания, в его космодетерминиской пантемиде, всё необходимо возвращается, и, имеет пред собой пусть длинную, но всё же ту же самую во всех отношениях, и ограниченную теми же аспектами, дорогу. И только понимание и осмысление этого, даёт настоящую надежду всякой истерзанной сомнениями и «изъеденной гарпиями недоверия» относительно мира и жизни, душе. «Мы только ползаем по телу неизбежности…» И спасение на самом деле, уже изначально заложено в нас самой природой, её сакральными мотивами, и архаическими вечными механизмами.
      Как архаическая природа самого мира, пребывающего в своей пустыне и не знающего ни движения, ни стремления, ни пространства, ни времени, и уже потому - вечна, так и природа нашей действительности, не знающая этой пустоты, так же имеет свою отличительную вечность, - вечность бесконечного возвращения.    
Зодчие духа
                «Только будучи убеждённым в собственной исключительности, можно стать Великим человеком…»
Мир реальности развивается также, как и мир фантазии. И всякое становление, как тут, так и там, обусловлено простыми функциональными возможностями наших корней…, уходящих в почву архаических основ простой физиологии тела. В свою очередь органоиды нашего тела, его члены, имеют свои возможности благодаря тому, как они используются, то есть банальному провоцированию, необходимости, и соответствующему этой необходимости, функционированию. Разум тела является той основой для всего и вся, для всякой разумно-необходимой работы всех грубых и тонких функционалов нашего существа, включая и самую возвышенную его часть, рефлексию и фантазию. Повторяю, прежде всего, именно необходимость провоцирует развитие того, или иного органа, как физики тела, так и метафизики сознания. И здесь всё зависит от того, сколько твоей крови поступает в тот или иной орган, (как в прямом смысле, так и в метафорическом), сколько твоё сердце уделяет внимания тому, или иному органоиду твоего существа, и сколько энергии в пространственно-временном континууме, твой разум оставляет той, или иной сфере собственной жизнедеятельности и собственной осознанности. И те «ганглии разума», что представляют эту сферу, те «ганглии», что продуцируют это определённое направление осознанности, крепнут и укрепляют свою власть. Они всё больше требуют своей пищи, - своего времени и своего пространства. Так происходит всякое становление на нашей бренной земле.
       Да, всё в этом мире как банально грубо, и даже пошловато, так и запредельно сложно, сверхтонко и замысловато. Но, тем не менее, всякую модель присущую метафизики, всякую область трансцендентального опыта можно свести к простой физиологии, - к функции, в которой всё и вся строго закономерно и необходимо, и где вся палитра красок антропоморфно обязательна и логически предсказуема. Наша реальность имеет свою объёмность, свою насыщенность и красочность, только благодаря развитости и способности наших многочисленных внутренних «органоидов», наших «душевно-разумных ганглий», способных к построению внешнего мира, а по сути своей собственной действительности.
       Все соответствия и несоответствия в этом мире, возникают только благодаря идентификатам и оценкам нашего «мультиганглиевого сознания», этого сообщества «органоидов» и «ганглий», сосуществующих в паритете, и создающих на основе этого паритета, внешнюю реальную действительность. Каждый из нас, - суть зодчий этого мира, и своим ремеслом создаёт свою жизнь в соответствии с развитостью собственных органоидов. Той развитостью, которая зависит от уделённого внимания его сердца тому, или иному направлению развития, тому или иному органоиду «физики тела» и «метафизики сознания», - сердца, качающего кровь в те или иные области организма, питая их, и провоцируя развитие их членов, протягивающих свои «щупальца», во все возможные стороны бытия. И возникающая при этом воля к власти, её потенциал, всегда соответствует развитости того, или иного органа, не важно, относящегося ли к биофизике тела, или к метафизике трансцендентного опыта разума.
 
Братья во крови
1
На одной живой планете, летящей в космосе, планете, представляющей собой, огромный, необъятный мир, и в тоже самое время, бесконечно уменьшающуюся точку в бескрайней пустоте, жили-были два брата. И хотя они были одной крови, жили они на разных континентах. Так распорядилась судьба. Человек, обладающий достаточной силой духа, стремится прочь от родного дома. Он следует зову природы, и никакие опасности не могут его остановить. Так вот, ни один из этих братьев с детства не выказывал особых способностей, и не обладал особыми стремлениями. Они, как и большинство детей радовались сегодняшнему дню, ежеминутным удовольствиям, и огорчались неприятностям, и особенно перманентным лишениям свободы, которыми окружён с самого раннего детства всякий ребёнок. Безопасность, всегда связана с лишением свободы. Это аксиома жизни, и с этим ничего поделать нельзя. Мало того сама свобода, её возможность, может быть оценена только в рамках собственного имманентного ограничения. Только паритет, некий баланс между свободой и несвободой, рисует все возможные перспективы жизни, и обеспечивает относительно длительное существование всякому субъекту.
      Непредсказуемость детского поведения лежит в области отсутствия какого-либо опыта. И с накоплением этого опыта, поведение постепенно приводится к порядку и последовательности, к неким лекалам обеспечивающим, как кажется, эту безопасность. Кто на самом деле решает, каким должен быть этот порядок, и какими пределами, какими заборами и рвами должно окаймляться здесь всякое право, построенное и закреплённое в разумах установившихся адептов социума. Безусловно, решают те, кто обрёл власть, кто захватил однажды плацдарм, кто однажды выстроил устойчивый бастион, и, увенчав его идеологией, передаёт по наследству. Форма мировоззрения в нашем мире, имеет самую устойчивую, самую незыблемую власть над людьми. И каждый человек, рождаясь в своём социуме, почти необходимо становится адептом той мировоззренческой парадигмы, которая архаически господствует в этом социуме. Мы все рождаемся уже рабами, у которых, на самом деле нет выбора. Мы с рождения являемся заложниками господствующей полисистемы, и следуем в фарватере алгоритмов и правил выложенного и закреплённого политеса общей осознанности. Судьба всякой личности, воспитывающейся в этом конгломератном сообществе, предначертана, но не фатальна. Люди подспудно чувствуют своё общее порабощение, и потому так ценят, и с таким пиететом относятся к Гениям. Ведь Гений, это тот, кто настолько силён, что способен выходить из-под власти и гнёта общего политеса общества, и быть единицей, а не тем нолем, в ряде нолей, стоящих друг подле друга, и создающих глобальную цифру общества, где одним нолем меньше, одним больше, - не так уж важно.
     Итак, жили-были два брата. Они были похожи только внешне, и совершенно не походили друг на друга внутри. Один был глубоко моральным человеком, чтил религиозные чувства, и почитал всё, что не лишало его свободы, которую он придумал для себя, и которой дорожил как единственной ценностью в его жизни. Он и думать не хотел, что это его почитание собственной свободы зиждется на его слабости, и неспособности переносить маломальскую боль, которая необходимо причинялась всяким лишением свободы, и в первую очередь тем её глубоко имманентным видом, который был связан с ответственностью. Его парадигма свободы была той противоположностью свободе высшего человека, для которого именно в ответственности лежало то поле, в котором он мог чувствовать себя по настоящему свободным, не зависимым от внешних обстоятельств, могучим и самобытным существом. Свобода из силы и свобода из слабости, - также как честность из силы и честность из слабости, несут в себе тонкую грань осознанности, по обеим сторонам которой текут разнородные реки мировоззрения. С одной стороны, мелкая река, перемерзающая при малейшем холоде, медленная, и с множеством водоворотов сомнений, камней не преодоления, возврата и нерешительности. С другой стороны, глубокая и бурная горная река, с чистейшей водой и множеством водопадов. Да, можно быть глубоко моральным человеком из слабости. И по большей части, люди обладают именно этим «видом достоинства». Они боятся быть безнравственными, и не только потому, что их пугает «дамоклов меч» правосудия, или людского презрения, но прежде всего их пугает собственное «несварение», не способность переварить собственный поступок, и обратить его себе на пользу. Нет, я говорю не об оправдании, оправдать себя может всякий, - и слабый, прежде всего. Но о той способности сильной воли к порождению собственной правоты, своей веры в собственный произвол, - в то, что именно тебе дано законотворчество, и именно твоё мнение является самым авторитетным, прежде всего для тебя самого.
      Второй брат, как вы понимаете, был полной противоположностью первому, и нёс в себе всю антропогенную антагонистическую палитру отношения к себе и к миру. Его счастье заключалось в преодолении, в стремлении разрушать все «гнилые изжившие замки…» Он стремился к тому, чтобы быть честным, прежде всего по отношению к себе самому, и к той природе, что текла рекой через его сердце, переливалась лучезарными отблесками света. Он напротив, стремился к той ответственности, ощущение которой приводило всё его существо к трепету и чувству собственного величия, достоинства и совершенства. Весь мир для него был «гончарным кругом», неким столом для его творчества, и он создавал на этом столе фигуры собственного мировоззрения. Он не желал, а точнее сказать не мог физически приспосабливаться к этому миру, он хотел повелевать им, и приводить всю его архаику к собственному порядку, к мерилам собственной воли.
      Так вот, прильнув к одной из религиозных конфессий, первый брат, звали которого Теос, переложив всю свою ответственность на бога, и почувствовав себя освобождённым от забот этой ответственности, стал вести себя так, как подсказывала ему его слабенькая совесть. О…! Сколько изощрённого прилаживания обстоятельств жизни к промыслу божьему, сколько подобострастия и коленопреклонения, сколько убеждённости в покровительстве было в этом сердце! Как бы не разрешалась та, или иная жизненная ситуация, он всегда находил здесь руку божью, и всегда возводил всякую случайность, в ранг закономерности, причём с необходимой сопричастностью к целям и желаниям бога. Тем и привлекательна религия, что, смотря на мир и действительность через стекло божественного проведения, через «камеру обскура» божественной неумолимой воли, убеждена, что всё в мире становиться на круг закономерности, и всякий случайно возникающий «пряник» или «кнут» подводится к мерилам наказания или поощрения, и увенчивается провозглашаемым: «На всё воля божья…» – Рабская парадигма сознания, добровольное окольцовывание и оскоплении, самоугнетение природных инстинктов, и возведение в собственном сознании, в ранг пороков всего того, что даёт полноту жизни и обеспечивает будущее.
      Но при всём при этом, Теос, тем не менее, испытывал своё особенное счастье. Он так дорожил своим внутренним покоем, что не замечал, как этот покой постепенно превращался в анабиоз, и тянул его в омут абсолютной безмятежности, коим обладает лишь забвение. Ведь всё в этой жизни, всегда стремится к собственным полюсам. И всякий аффект нашей воли, дойдя до границ своего полюса, неминуемо замерзает, либо превращается в «соленой столб», если только ему не встречается на пути, противодействие. Размеренная спокойная жизнь, не переворачиваемая периодически и не взрываемая катаклизмами, неминуемо засыпает, и видит сны о своём благополучии и вечном покое, - о счастье для всего человечества в этом мире.
     Второго брата звали Нерогелиос. Его имя состояло из двух непримиримых стихий мироздания, - Воды и огня. И сам он олицетворял тот коллапсирующий конгломератный сгусток природы, в котором находила свои основы сама действительность. В нём бушевала энергия столкновения жары солнца, и холода земли. И всё его поведение отражало это бурное кипение, орошая всё вокруг росой свежести и чистоты, пусть по большей части аморальных, но честных инстинктов и помыслов.
     Настоящая сильная любовь, возможна только в сильном сердце. Здесь нет, и быть не может злобы, здесь возможно лишь презрение. Слабое сердечко не способно к такому великому явлению, как сильная любовь, оно обладает лишь жалостью. И здесь, этот непременно сопутствующий великий аффект любви, заменяется злобой, как неким обязательным полюсом для душевного агрегатива. И чем, как не религией должна умиротворяться эта злоба? Ведь она, как и любовь, ищет своего выхода, и находит его, либо в необузданном проявлении жестокости и тирании религиозной ортодоксии, либо в религиозной стагнации, аскезе и оскоплении. - Иных механизмов у нашей душевной природы - не существует.
    У каждого из братьев была своя правда, и своя философия. И посягание на её основы, вызывало как в одном, так и в другом реакции, схожие с реакциями мира простой химии. Здесь так же, как и в простых химических столкновениях, всё было необходимо и закономерно. Но второй брат, в отличие от первого, научился обуздывать свои инстинкты, и всякую возникающую в его сердце реакцию, нейтрализовал «холодной водой разума», не позволяя разрастаться цепной реакции. Мы часто путаем силу, с реакцией, не утруждая себя анализом, что же на самом деле произошло. Немедленная ожесточённая реакция, следующая за раздражением, говорит о слабости духа, слабости и ограниченности ума. Спокойствие же, и осмысление ситуации, вывод и последующие обдуманные действия, говорят о силе, и равновесии в организме всех противоборствующих сил, - о том самом паритете, который обеспечивает развитие гармоничной совершенной личности. Это знает, или подозревает всякий обыватель, но кто следует этому неумолимому правилу в своей жизни?
2
Теос очень умело приноравливался ко всем жизненным перипетиям и коллизиям. Он подстраивался и прогибался всякий раз, когда на его пути возникали препятствия, и гордился тем, что в силу способности своего ума, гибкости своего душевного агрегатива, он с такой хитростью обманывал судьбу, и, оставаясь на плаву, получал свою форму удовлетворения.
     Нерогелиос же, строил свою жизнь сам, и мир вокруг него, каким-то непостижимым образом выстраивался в нужную ему «Полисистему». Это можно было отнести к действительному чуду! Всякую коллизию, которая возникала пред ним, он каким-то невероятным способом обращал себе на пользу, и словно поглощая и переваривая все неприятности, подпитываемый их переваренной энергией, шёл дальше. И мир расцветал вдоль его дороги цветущими разноцветными цветами садов, благоухая и привлекая шмелей, этих самых красивых и самых самостийных насекомых. Ведь именно шмель, олицетворяет собой ту гармонию, тот самый паритет сил зла и добра, в котором воплощается всё по-настоящему красивое и завораживающее, и чего так не хватает, к примеру, змее, с её нёбом наполненным ядом, и образом жизни пресмыкающегося, приноровляющегося и пугливого животного, кусающего в моменты опасности, и уползающего под камень.
     Кого из них, из этих братьев, общество относило к доброму, или даже сказать к хорошему человеку, Теоса или Нерогелиоса? Конечно же, бесспорно Теоса. Ведь он представлялся безобидным существом, в нём не чувствовалась опасность, он шёл в общем фарватере и, казалось, был абсолютно предсказуем, подчинялся общей дисциплине общественного сознания. Он не пугал своей силой, и находился в ряду посредственностей, следующих общим правилам и руководствующихся общепринятым политесом. Но если бы в жизни было всё так просто! Неоднозначность положения вещей, черпала свои противоречия в архаических основах человеческого духа, который издревле уважал только силу, и никогда не относился к слабому с пиететом. И при всём снисходительном отношении к Теосу, настоящим уважением пользовался Нерогелиос, который вызывал интерес и трепет соотечественников. Они боялись его, и вместе с тем хотели стать его другом. Ибо знали, что только такой человек, только такая личность способна на настоящую дружбу. Он вдохновлял каждого, кто приближался к нему, ибо его сила флюидами передавалась собеседнику, и словно наэлектризовывала его своими мощными полями. По-настоящему вдохновенная личность - вдохновляет всех вокруг…
       Да, надо отметить ещё одну противоречивую черту, принадлежащую Теосу. Он относился ко всякой работе как к повинности, и, занимаясь трудом, всегда чувствовал какое-то внешнее насилие, какую-то плеть, заставляющую его трудиться. Не важно, в каком виде проявлялась эта плеть, толи в прямом указании начальника, в виде ли нужды, или божественного проведения. И не осознавая того, он действительно нуждался в этой «плети». Его природа была такова, что в отсутствии этой «плети», он неминуемо бы погиб. Но его мелкая душонка подсознательно мечтала лишь об одном, чтобы ничего не делать, и при этом получать деньги. И это подспудное стремление сублимировалось в нём в определённую ипостась его отношения к самой жизни. Он почти не доверял никому, он не верил в возвышенные мотивы, и на всякий благородный поступок всегда смотрел с прищуром. Ему было не дано понять, как можно любить свою работу, и заниматься трудом с наслаждением. Ведь в силу отсутствия в нём креативности, возвышенных интересов, в его крови спаялось и устоялось отношение к труду как к повинности, которую накладывает на него «барин», его величество «случай», или даже сам бог. И Теос искал, и стремился в своей жизни по большей части к тем удовольствиям, которые предполагали лишь праздность и расслабление, к занятию в отсутствии физического, морального и умственного напряжения. Но в силу так называемого «закона подлости», судьба ему чаще предлагала противоположное. И он, львиную долю своего времени чувствуя себя рабом, привыкал к этому, и другой жизни для себя уже не представлял. – «В лопатки крылья превратились за спиной…»
      Нерогелиос же напротив, искал ту работу, стремился к увлечению тем делом, в котором его творческое начало могло бы расцвести и воплотить весь свой скрытый потенциал. Он находил источник радости в собственном креативе, и, предвкушая чувство победы, брался за любое дело, которое обещало спровоцировать его на подвиг, обещало нечто выдающееся, и предполагало дать ему тот вид удовлетворения, о котором, наверное, мечтали боги на олимпе, когда создавали в своих трудах само человечество! И опять же, в силу того мирового противоречия природы, судьба преподносила Нерогелиосу по большей части часы праздности и отдохновения. Но в силу обозначенной мною способности Нерогелиоса обращать всё на пользу, в эти часы он созерцал, и, путешествуя по лабиринтам собственной души, предавался возвышенным фантазиям, и упивался их бесконечными возможностями. Все его закалённые возвышенные чувства, сливались в экстазе, и давали ему ощущение того великого счастья бытия, о котором не подозревают мелкие пресмыкающиеся души. 
3
Многогранность духа, его доминанты и второстепенности, - вот то поле, на коем выстраивается предварительная матрица сознания, на основе которой затем встраивается и становится весь мир реальной действительности. Именно предпочтения глубинного мира осознанности, являются тем пантеоном и мерилом всего реально-бытового. В какую из бесконечно возможных сторон мира направляет свой «мультиобразный взор» органоид твоего духа, определяет всю совокупную пантемиду бытия, всех его определлённостей и всех деталей, всех отношений и соответствий. На этих консолях выстраивается всё хорошее и плохое, всё достойное и дурное, всё злое и доброе…. Сам мир не несёт в себе ничего подобного, он в сути своей архаически нейтрален, он словно чистый белый лист, лежащий между пропастями вечности и бесконечности. Его бог не зло или добро, но глубокая безальтернативная нейтральность, безмятежность и забвение. И человек, на самом деле не выбирает между существующим самим по себе злом или добром, но сам создаёт то или иное, и лишь оказывает предпочтение рождённым от своей плоти и крови «детям». Он либо строит вокруг себя серпентарий, инсектарий, либо пасеку с ульями. «Мир создаётся мной…» - Так говорит личность, обладающая свободой Нерогелиоса. «Я живу в мире, созданном богом, и управляемом его наместниками на земле...» - Так говорит личность, обладающая свободой Теоса. Обе свободы имеют место быть. Но дело в том, что свобода без ограничения не существует, как не существует никакая сила без сопротивления. И не имея такого ограничения, она растворяется словно газ из воздушного шара в окружающей атмосфере, оболочка которого потеряла свою непроницаемость. Обладает ли в действительности сам этот шар свободой? - Безусловно. Но это свобода слабого сердца, она фатальна, и её надежда на будущее целиком и полностью положена на проведение мира, произвол его ветров, а значит на его нейтральность и абсолютное равнодушие.      
4
Любовь Нерогелиоса кардинально отличалась от любви Теоса. И, по сути, являлась тем камнем преткновения, в котором олицетворялась сама тайна жизни. Любовь самое многогранное явление на земле. Почему же вы думаете, что с ненавистью всё обстоит иначе? Ведь ненависть есть лишь суть противоположный полюс, а значит, несёт в себе все те же составляющие что и любовь. Земная любовь, если попытаться заглянуть под покрывало присущего ей мистицизма, если на мгновение лишить её той чудесности и недосягаемости для всякого объяснения, то она обнажит в себе одно доминирующее свойство. А именно свойство стремления к обладанию, а значит власти. И если на высоких ступенях своего существа её власть облачается в нечто сверх тонкое и сверх возвышенное, - в то, что уже почти ничем не напоминает этой власти, и каждый из влюблённых отдаёт себя во власть другому, будучи убеждённым в том, что последней мерой власти должен обладать самый совершенный тип человека, а именно его возлюбленный, то на низших её ступенях эта власть приобретает нечто непосредственное, и в этой непосредственности, нечто пошлое. Ведь секс как таковой, есть не что иное, как суть самая простая непосредственная форма власти. И то наслаждение, которое испытывает каждый из партнёров в этом занятии, получает его из рук именно чувства власти, чувства полного безоговорочного обладания.
      Нерогелиос любил полноцветно и безапелляционно. Ведь его любовь росла на мощной почве, и питала своё «тело» из глубоких и чистых озёр просвещения. Его самовыражение несло в себе всю полноту власти над собой и над жизнью. И он, словно сама природа был безукоризненно честен перед миром и перед самим собой. Такова была его форма счастья, зиждущаяся на простой формуле, подобно формуле самой воды, где было две молекулы напряжения и работы, и одна молекула праздности.
      Счастье Теоса напоминало другую формулу. Здесь было три «молекулы веры», и одна «страдания». И эта «озоновая молекула» несла в себе яд для всех мелких букашек радости, и то головокружение, которое оно постоянно вызывало, не давало трезво смотреть на вещи, развращала лёгкие, и была причиной того расслабления и размягчения духа, в котором слабость представлялась благом и добром, а всякая сила напротив, скверной и злом. С поверхностного взгляда обывателя, любовь Теоса ничем не отличалась от жалости. Жалости, - как к самому себе, так и к жизни и миру. Она росла на скудной почве, и на самом деле в глубине своей питалась соками зависти, злорадства и мести. Всем тем, чем собственно обладала эта скудная почва. И всё его счастье заключалось не в обладании и собственной власти, но в отобрании и попирании власти другого. Он говорил себе так: «Если я не обладаю властью, так пусть же не обладает ею, и никто другой…» Ибо только бог может и достоин обладать ею, и всякое иное власти приобретение есть суть узурпация.
      Теос в своём отношении к добру и злу всё время словно блудил в заболоченном тёмном лесу, постоянно то проваливался в топь, то заблудившись, искал старые крепкие деревья, чтобы, охватив их руками, и встав на их древнюю корневую систему, почувствовать твёрдую почву под ногами. Но отпустив очередное древо, вновь попадал на тропинки собственных заблуждений, и снова искал «архаический дуб», чтобы обвиться вокруг него лианой, и почувствовать принадлежность к чему-то великому и незыблемому, к чему-то общепризнанно стоическому, а значит, по его мнению, по-настоящему истинному.
      Нерогелиос же, всё истинное и незыблемое носил в себе. Он словно садовник высаживал на плодородной почве саженцы своих деревьев, и тем самым создавал свой лес, светлый и чистый, без буреломов и заросших ничего не значащими словами и понятиями чащ. Он был созидателем. Нет, он даже и не думал прореживать и высушивать древние, «заросшие и заболоченные леса», но высаживал новые. Ибо в глубине своего сердца понимал, что этот древний заболоченный тёмный лес, как не прореживай и не осушай, не привести к плагинам настоящего совершенства. Всё что выросло и устоялось, нельзя ни улучшить, ни облагородить, можно только выкорчевать с корнем. Но выкорчёвывать «древние леса» - не благодарное занятие. Оно отнимает много сил, и не приносит удовлетворения. Можно всю жизнь заниматься этим, и, тем не менее, всё же остаться на опушке, так и не достигнув прогресса. В мире нет ничего более неблагодарного, как опровергать выросшие и устоявшиеся истины. И человек глубоко разумный, либо ищет новые высаженные светлыми головами леса, либо высаживает свои, если у него за плачами есть связка из саженцев, и он готов к той долговременной работе, которая не принесёт быстрых результатов, и может статься, что ему при его жизни не придётся побродить по этому лесу, а только через несколько поколений, какой-нибудь мудрец отыщет на бескрайних полях человеческого разумения, этот поднявшийся и расцветший во всей своей полноте лес, и зайдя в него, и вдохнув этого свежего воздуха, и услышав гармоничное пение его птиц, прокричит во всеуслышание песню нового мира! И его услышат, обязательно услышат, и паломники толпами направятся к опушке этого леса, и обязательно загадят и превратят его в помойку страстей и недоразумений. Такова судьба всякого чистого и светлого леса. 
5
Как-то на стыке времён, второй из братьев оказался в том же городе, где проживал первый. И в это же время, в этом небольшом Российском городе, на самой окраине бывшей империи, некогда занимавшей одну седьмую часть суши этой живой планеты, летящей в необъятном космосе, произошло с первого взгляда ничем не примечательное событие. В этот город приехал известный лишь в узких кругах музыкант. И хотя он больше был поэтом и философом, но подспудно чувствуя, как важна музыка для восприятия и понимания поэтического материала, музыка, что словно инсулин в крови, открывала клетки для проникновения в них глюкозы питательной силы совершенной поэзии, и позволяла чуждой поэтической метафоре, восприниматься и усваиваться разумом и сердцем обывателя. И в своё время этот поэт, почти против своей воли, приобщился к тому, что стал создавать песни вместо стихов, и, достигнув в каждодневных упражнениях достаточного для выхода в свет мастерства, решил, наконец, после семнадцатилетнего затворничества, показать свои произведения людям. Он не питал больших надежд на известность и почёт, ибо в силу своего возраста уже достаточно трезво смотрел на мир и жизнь, да и не жаждал уже излишнего внимания со стороны, и не стремился на олимп известности, предпочитая быть не узнаваемым на улице, а значит быть по настоящему свободным.
      И как это часто бывает, до того не проявляющие почти никогда интереса к заезжим гастролёрам братья, оказались волей случая на этом концерте. Великая сила настоящего искусства, способна перевернуть не только отдельно взятую душу, но и весь уклад жизни небольшого города. Ведь эта, не ощущаемая и не замечаемая грубыми сенсорами пантемида, словно магнитное поле земли, пронизывая всё и вся своими полями, выстраивала внутренние и внешние аспекты, приводя всё к гармоничному движению, завораживая и порабощая души людей своей гармонией, и возбуждая веру в благость жизни, принося надежду на будущее, так необходимую для перманентного бытия человека.
      На самом деле открытия совершаются не вовне, но внутри человеческого духа и интеллекта. И всякое открытие приобретает свою важность только благодаря способности этого духа и его великого инструмента разума, к оценке, способности поставить собственное впечатление от выстроенного внутри бастиона созерцания, на пьедестал чувственности и умозрения. - Впечатления, над которым загорается «звезда Давида», и всё внимание приковывается к его выложенному пантеону, за пределами которого на какое-то время пропадает всякое бытие, и даже земные горизонты растворяются в дымке запредельных перспектив.
      То, что Нерогелиос почувствовал в первые же минуты от столкновения с этим великим искусством, ввело всё его существо в какое-то небывалое состояние. Ему казалось, что он провалился в бездну, с сияющими голубым светом сферами, и вся его предыдущая жизнь вдруг представилась такой мелкой и незначительной, что его чуть не охватило уныние и безысходная скорбь. Но само существование этого нового неведомого мира, который открылся в его духовных сферах, заставило замолчать его отчаяние, и, подхватив его белыми крыльями, расправившимися от горизонта до горизонта, понесло в сказочную страну великого самопознания и вдохновения! Он увидел, что в этой стране живут «прекрасные драконы», и «умопомрачительные бабочки». Что моря здесь кипят от страстей, и никогда не покрываются многометровыми льдами разочарования и равнодушия. Он увидел преисподнюю собственной души, и эта картина привела его в замешательство. Ему казалось, что он не справится с этим, что его разум вот-вот разорвёт на части, и он окунётся с головой в собственное безумие! Не подготовленный, спящий до того разум, действительно не в состоянии справится с подобным. Но разум Нерогелиоса был готов к такому, и лишь набирал силы, когда испытывал сверх напряжения от подобных катаклизмов своего собственного внутреннего мира. Он всегда подозревал, что там, на глубинах его сознания, (нет, не в подсознании), но именно в глубине сознания таится нечто по-настоящему Великое, - то, что когда-нибудь откроет свои пенаты, и поразит всю его жизнь своей безмерностью!
       Теос же, встретившись лицом к лицу с этим Великим искусством, чувствовал и осознавал нечто диаметрально противоположное. Его слабая сердечная любовь, его изъеденные «гарпиями неудовлетворённости» плагины сознания, могли реагировать только на грубые удары «молота впечатлений», и никак не отзывались на тонкие еле уловимые ветерки, гуляющие в его душевных просторах, и ищущие проникновения за вымощенное дно его душевного агрегатива. Да, он часто слышал стук снизу, и был немало озадачен, что так шумит под дном его духа? Но быт, и привычный образ мыслей отвлекал его всякий раз, когда он пытался уделять большее внимание этому стуку из преисподней собственной души, и он стоял на своих «глиняных ногах» на этом «вымощенном дне», смотря вдаль плоскости собственного внутреннего мира. Подспудно, он боялся и ненавидел тот вид свободы, наличие которого подозревал под собственным «днищем», и которым почему-то дорожил его брат Нерогелиос. Для него этот вид свободы казался самыми тяжёлыми кандалами. Он знал свою свободу, и не желал менять её на иную. Он мыслил свою свободу в том, чтобы сбросить с себя всякую ответственность, чтобы плыть листом по течению, и отдаваться целиком на откуп проведения. И когда искусство, в своих замысловатых образах и глубоких подачах увеличивало и провоцировало эту ответственность, он чувствовал боль в разуме, и старался отвернуться. Но не в этот раз. Здесь с ним произошло то невероятное для его разума явление, о котором он не забудет уже никогда. Толи действительно автор, выступающий на сцене, обладал не только «шёлковыми крыльями душевной гармонии», но и «молотом впечатления», способного разрушать все гранитные выложенные и укрепившиеся мостовые духа, - тем сочетанием, почти невероятным в одной личности, но у Теоса так же провалилось дно, и он вдруг полетел в пределы собственного подземного мира, пугаясь и удивляясь одновременно. Нет, он не поменял своего отношения к свободе, но его чрево вдруг перевернулось! И вся внешняя реальность вслед за этим так же перевернулась. Ему на какое-то мгновение показалось, что потолок с люстрами и канделябрами переместился вниз, и пол с креслами и людьми очутился сверху. Это казалось настоящим безумием! Его мозг начал расщепляться, как это бывает у шизофреника. И только невероятным усилием воли, он смог вернуть всё на свои места. Его, и без того слабое духовное тело, испытала такой удар, от которого он казалось не оправится до конца своих дней. Но в тоже время, то великое прозрение и то открытие, которое произошло в его духе, дало ему какую-то неведомую ему до того, надежду. Словно его разум, плавающий по течениям в океане, и не знающий и не представляющий ничего иного для себя, вдруг прибился к берегу. И хотя на этом берегу жили те самые «прекрасные драконы» и «обворожительные бабочки», которых он пока не мог лицезреть и ощущать, но всё же этот берег манил его своей новизной и непредсказуемостью. В нём просыпалось новое свойство, - свойство преодоления, и предвосхищения счастья победы.
      Оба брата вышли из этого зала, с горьким чувством похмелья. Подобное похмелье чувствует всякий, кто посещает как храмы, так и кинотеатры, или концертные залы, уносящие прочь от реальности его действительного быта. Возвращаясь из собственной преисподней духа, обыденность и пошлость размеренного существования, мелкие заботы и обязательства окатываются с новой силой, и человек какое-то время испытывает жёсткое разочарование. Таков контраст, такова пропасть между реальным миром нашего быта, и запредельным миром духовного цветения. Кстати сказать, нечто подобное, наверное, испытал бы тот, кто, умерев, вернулся бы обратно в этот мир реальности.      
6
Страх и подобострастие, витающее над кронами всякого «древнего леса», словно тот «озон» отравляет всё тонкое в душе, всё наименее приспособленное к ядам, всё наименее живучее, именно в силу своей тонкости. Здесь всякая душа обречена на огрубение и отвердение, а значит на опошление. Но она не чувствует в этом зла. Ведь природа такова, что этим наиболее чистым, рафинированным и «агрессивным озоном», вместе со всем тонким и уязвимым в душе, упраздняется и всё паразитное, - «бациллы и вирусы» сомнения, удручения и разочарования, - всё то, что в силу своего природного естества, всегда так быстро размножается в молодых тонких лепестках душевного агрегатива, поедая его «нежное тело».
      Как всякий сотканный и повешенный на стену ковёр добра, имеет свою оборотную сторону, где красивый рисунок внешней стороны превращается в хаос оборотной, так всякий сотканный и положенный под ноги ковёр зла, на своей оборотной стороне имеет чудесную картинку благостного совершенства, обещающую и даже обеспечивающую будущее, как нечто единственно желаемое для всего генетически глубокого в человеке, и всего того, к чему собственно стремится «общечеловеческий организм».
      В мире никогда не существовало ничего однозначного и безапелляционного, ничего абсолютного и безупречно прямого, ничего неопровержимого и идеально истинного. Но Правда, - эта величайшая пантемида нашей чувственности, пусть и одеваемая в разнообразные и разноцветные халаты интересов и мотивов, всё же всегда, в конце концов, представала голой. И её мощное, словно у атлета тело, никогда не оставляла никаких сомнений в её жёсткой силе, в её твёрдой словно скала мускулатуре, и вместе с тем, её, не останавливаемом ничем проникновении сквозь любые, не только одежды, но и панцири человеческой хитрости и коварства, не оставляя никаких сомнений в её неоспоримой ценности. Она всегда самодостаточна и целеустремлена, и не требует для себя особых условий, как того требует, к примеру истина. И потому правда, в отличии от истины, всегда одна, и её одиночество обеспечивается только её сферами жизни, только одним единственным духом, который выражает её, и несёт на своих плечах её тяжёлый, и вместе с тем великий крест. Пред правдой всегда пасует всё лживое и преднамеренное, корыстное и подлое, - всё то, что вынужденно пресмыкаться, когда на арену выходит настоящая голая правда. Как пропел я когда-то: «Туда, где голую святыню, не прячет истины гордыня…»
     Но что есть на самом деле эта правда? В чём её архаические корни? И в чём мы находим свои утверждающие дефиниции, когда отличаем правду от истины? Правда, как известно у каждого своя. Она имеет свои корни в глубинах духовного созерцания, и питает свой стебель из подземных озёр архаического духа каждой самобытной личности. И она отличается от истины так же, как отличается, к примеру, «чистая справедливость» от закона социума, утверждаемого государством. Понятие справедливости, как некоей производной от правды, несёт в себе главенствующие мотивы для всяких человеческих отношений, и является причиной всего доброго и всего злого на земле. Справедливость, как некий морально-этический атрибут, является действительным камнем преткновения нашего общежития. И здесь правда, как таковая, является тем мерилом для всякого возвышенного благородного духа, на котором должно основываться, как всякое наказание, так и всякая награда. Но та условность, что утверждается государством и которая является мерилом для взаимоотношения людей, без которой ныне не обходится никакое примирение сторон, есть суть - договор, нарушение которого есть попирание истины, но не правды. Правда – неоспорима, она не может быть попрана никакими законами или истинами. Истина же, при всей своей кажущейся непоколебимости, возникает и становится только для того, чтобы её оспаривали. Она всегда и во всём, словно тот «Колос Родосский», выстраивается только для того, чтобы быть когда-нибудь разрушенной. И это относится ко всем видам истинности, как олицетворяющих законы социума, законы науки, так и законы действительности и природы.
      Песни барда, которые волей случая узнали Теос и Нерогелиос, несли в себе ту правду, о которой в глубине своего сердца мечтает, как всякий царь, так и всякий бродяга. Мы все стремимся именно к правде. Она лелеет и облагораживает наше сердце. При соприкосновении с ней, мы словно чувствуем руку бога! Но вот вам парадокс. Сама жизнь и мир действительности, не содержат в себе и толики правды, и являются целиком и полностью иллюзорными, олицетворяя собой бесконечность познания, для которой правда, как собственно и абсолютная истинность, стали бы тем пределом, тем концом, за которым возможно только забвение. А это значит, что в стремлении в своей жизни к правде, мы, не осознавая того, на самом деле стремимся к концу, следуем к собственному забвению. Но, даже поняв это, мы никогда не откажемся от собственных притязаний на правду. Ибо, однажды попробовав этот «супернаркотик», не в состоянии отказаться от него.
     Балансирование между полюсами, парение над «горизонтами событий», определяет всю нашу жизнь, и всю нашу действительность. И те дозы правды и лжи, дозы истины и заблуждения, которые в своём паритете порождают и закрепляют великие консоли нашего духа, обеспечивают его разнополярность, и его противоречивость, - на которых собственно, в той или иной мере всё и вся стоит, и которыми обеспечивается эта самая действительность. 
7
Та мера внутреннего ограничения присущая возвышенным целостным душам, не безосновательно относящимся нашим социумом к высшему обществу, и нарекаемому «благородным», определяет отношение несущих в себе это свойство людей, к миру в целом и к собственной жизни, как к тому «гончарному кругу», на котором ты можешь вылепить что угодно, но при одном условии, - этот круг должен безостановочно вращаться. Относящееся же часть нашего человеческого планктона к так называемой «черни», напротив сама себя чувствует тем «горшком на круге», на который беспрестанно воздействует рука окружающей действительности. Рука, которой управляет бог, и контролирует всё и вся через своих наместников на земле. И тот произвол, - произвол бога, называемый проведением, для такой личности является беспрекословным и фатальным, а главное в любых условиях и обстоятельствах безоговорочно правильным и закономерным. И такова его свобода, такова свобода слабого, так называемого «низкого духа», который в силу этой слабости, всю ответственность за свою жизнь оставляет внешним силам.

Мера свободы и принуждения
Только настоящая мера свободы и принуждения, как олицетворение меры воли и разума свойственной человеку по рождению, позволяет воспитать в себе гения. Доминанта свободы над принуждением, присущая тому или иному характеру, превращает человека либо в отрицателя всяких ценностей, в «мисологоса», либо, в конце концов, в простого «клошара». Обратная доминанта превращает личность либо в «быка», ждущего для своего движения кнута, либо в ничего не чувствующего и плохо соображающего механистического функционера, для которого не существуют никакие иные цели, кроме выполнения долга. И идя всё время в фарватере этого долга, он становится плоским и никчёмным, он становится ограниченным роботизированным мертвецом, не способным ничего познать по-настоящему, и ничего оценить по его достоинству.
     Трудоспособность, с её принуждением с одной стороны, и ничем не ограниченный полёт мысли с её свободой, с другой, - словно разноплановые стихии, словно разнополярные потенциалы, в своём столкновении провоцируют великую волну познания, для которой не существует никаких преград! И так рождается, и становится Гений! Он суть самая гармоничная форма существования. И важным здесь является именно потенциал разноплановых стихий, их внутренняя мощь, и латентные возможности. Но не менее важным является мера свободы и мера принуждения, которые находятся здесь в наиболее сбалансированном состоянии.
        Квинтэссенцией свободы, если представить себе таковую, выступает хаос. И только ограничения свободы, может служить тем квиетивом, благодаря которому мир нашей действительности имеет свою последовательную определённость. О какой свободе мечтает, и какую свободу имеет Нерогелиос, и его кровный брат Теос? Разновидность свободы, вся её бесконечная градационная палитра, определяется только формами ограничения. Мир действительности не имеет своей собственной свободы точно так же, как не имеет своей собственной определённой существенности. И когда мы нарушаем какие-либо границы, мы лишь ступаем на поля нового круга, в бесконечной градационной лестнице создаваемых нашим же разумом «колец». Наш разум самый главный ограничитель, и он же нарушитель. Воззрение Нерогелиоса, как и воззрения Теоса, и их оценки, строго зависимы от того круга, от той сферы собственной осознанности, которые они завоевали, облагородили, и которые будут всегда и всюду защищать, и отстаивать, словно воины, завоёванные ими земные наделы. Вопрос лишь в том, какой вид оружия при этом используется, насколько крепка сталь клинков, а главное, насколько честен воин, прежде всего сам перед собой. Использует ли он всевозможные подтасовки, подмены или просто умолчания, насколько он готов ко «лжи во благо» - к тому заблуждению, которое на протяжении веков, словно те «паразиты», что необходимо сопровождают всякий биологический организм в его становлении, сопровождает всё наше социальное движение. Лож выступает на арену, как правило, там, где возникает слабость, где иммунитет сдаёт свои позиции, где неуверенность в непоколебимости правды подтачивает каркас воли, и она ищет своего спасения на зыбучих песках обмана. Ещё никогда, за всю историю человечества, на лжи и обмане не устоял ни один бастион. Ибо под этими «зыбучими песками» нет, и быть не может никакого фундамента. И в этом убеждён как Нерогелиос, так и Теос. Но в чём тогда правда? Из каких колодцев черпает каждый из них только свою «солёную» или «пресную» воду правды, и какие наделы поливает каждый из них, какие сады для собственного становления и совершенствования облагораживает? На каких «горизонтах событий» возникает то противоречие, тот непреодолимый каньон, по берегам которого расцветают бурным цветом эти сады, и где «кисло-сладкие» плоды, созревая и падая на землю, кормят «свиноматок» и «секачей» дикого мира.
 
Правда жизни
Какими заблуждениями руководствовались в своём бытии Теос и Нерогелиос, и чем принципиально отличались эти формы заблуждения друг от друга, на самом деле вопрос не окончательной правды или истинности жизни, но вопрос лишь доминанты, для которой единственной ценностью всегда и всюду служит Великая Стихея сознания, висящая за горизонтом событий, мерцающая и недосягаемая звезда счастья, - счастья окончательного и нерушимого, - счастья навсегда. Присущая Нерогелиосу философема собственного взгляда на жизнь, или присущая Теосу мифологема его взгляда, в своей сакральной сути имеют лишь одно отличие. Это отличие исходит из древних Колосов самой жизни, благодаря которым она приобретает нынешние очертания, и находит своё место в безграничных пенатах действительности. Это отличие закодировано в присущем философии Нерогелиоса главном вопросе, - «Как есть».  И противоположном вопросе присущем мифологии Теоса - «Как должно быть». И на первый взгляд паритетным здесь безусловно служит второй вопрос. Но это только на первый взгляд плывущего в определённом русле созерцания и умозрения общечеловеческого сознания. На самом деле первый вопрос нисколько не уступает второму, но напротив, имеет более фундаментальное значение для жизни и бытия человека. (Именно для человека, так как для природы эти вопросы вообще не вопросы.) Так вот в рамках человеческой осознанности «Как есть» - это вопрос реальности бытия. «Как должно быть» - это вопрос сказочности, вопрос представления, где всё и вся необходимо расплывается в дымке тумана, и где не остаётся никаких критериев и целей, заслуживающих внимания белее менее глубокого мыслителя. Ибо всякий достаточно вдумчивый ум, тут же задаёт вопрос: а кто может знать, как оно должно быть? Но как я упоминал выше, как философема Нерогелиоса, так и мифологема Теоса, основаны прежде всего на заблуждении. И столь основательное убеждение Нерогелиоса в том, «как оно есть» на самом деле, также не выдерживает никакой критики. Ибо то, что видит, чувствует и осознаёт человек, есть суть игра его воображения. Такая же игра, как и игра воображения присущая мифологии Теоса, с одной лишь разницей, в ней присутствует сплочённость чувств и разумений различных «ганглий сознания», то есть присутствует некий «кворум», который большинством голосов говорит, что это «есть», но и только. И доверие к окончательному вердикту зиждется здесь лишь на согласии большинства, как в рамках одной личности, с его многочисленными «ганглиями чувства и сознания», так и в рамках большинства человеческого социального симпозиона. И надо отдать должное как первому, так и второму. Не существуй в мире убеждённости в своей истинности присущей Теосу, и мир стал бы подобен окаймлённому скалами инертно лежащему океану. Не существуй в мире убеждённости Нерогелиоса, и в этом океане не осталось бы ни рыб, ни планктона. И как бы там ни было, «правда жизни», (если представить себе таковую), может быть присуждена как первому, так и второму, а значит по большому счёту, - никому из них. И только тот поэт, бард и музыкант, который так поразил своей глубиной и непосредственностью их обоих, может быть отнесён к тому Великому и единственно существующему правдивому небу жизни, в котором облака не нависают чёрными клубами над полями, где никто не утверждает и не доказывает ничего и никому, и в чистом сияющем прозрачностью небе, летают птицы единственно возможной свободы на земле, - свободы не обременённой никакими истинами и основаниями, никакими поисками правды и заблуждения, никакими перспективами прогресса и регресса, - птицы, единственно возможной свободы на земле, - свободы вдохновения... А это, на самом деле, есть суть заблуждение самой высшей пробы – чистое заблуждение…

Метаморфозы реальности
Наше сознание, а вслед за ним и вся наша реальная действительность, так устроены, что то, к чему направляешь своё внимание, то и выступает выпуклостью на инертном теле общей воспринимаемой реальности. (К прологу). Психофизика нашего сознания подвержена как монотеизму, так и амбивалентности локального выделения вещей, и среди бесчисленных картин внешнего мира всегда стремится выделять то, на что настроен фокус сознания. Когда человек занят определённым видом деятельности, то весь мир превращается в площадку для этой деятельности, и все иные виды деятельности сами собой отодвигаются на второй и третий планы, тем самым увлекая жизнь на одну из бесчисленных своих граней, и приводя все лекала и критерии оценки, к одному полю. На шахматной доске нет места ничему, кроме фигур и правил их перестановки. И если ты всерьёз занят игрою в шахматы, то как-то само собой, ты начинаешь встречать в своей жизни всё больше шахматистов, и почти не встречаешь бодибилдеров, или боксёров. Увлёкшись к примеру куклами, до того не видимыми тобой, ты начинаешь замечать, что этими куклами наполнен весь мир, и они даже занимают в нём, главенствующее положение. Так возникает и развивается всякое мировоззрение. К примеру, мир политики не допускает ничего более важного в жизни, как политические баталии, интриги и противостояния. Они даже обозначают их, как события «на высшем уровне». Для политиков на свете не существует ничего более важного, чем их деятельность. Мир искусства, хоть и относится с уважением к миру политики, в силу того, что там сконцентрирована действительная власть, но, тем не менее, своё ремесло ставит гораздо выше, и оценивает его, как наиболее благородное и независимое занятие. И хотя зодчий искусства, так же как и всякий обыватель, не видит воочию результаты своей деятельности, а лишь предполагает его трансцендентное воздействие, и не чувствует по достоинству ту силу, которой она наделена, но всё же убежден и безоговорочно верит в благостное влияние на всех и каждого, и его гармонизирующее влияние на душевные плагины людей, делающее их лучше, чище и достойнее.
     Мир реальности определяет свои ракурсы, в зависимости от того, куда устремлён взор наблюдателя. Ни один наблюдатель, даже самый гениальный, не в состоянии охватить своим взором весь мир. У него нет для этого ни угла обзора, ни дальновидности, ни широты воззрения. И каждый ищет в этом мире свои отчерченные поля, свои и только свои плодородные земли, и строит на этих землях свой дом. И всякое занятие, как бы к нему не относились оппоненты, всегда стоит другого. Человек, чем бы он ни занимался, в силу склонностей его душевного агрегатива, всегда находит в своём занятии причины, как для удовольствия, так и для гордости и удовлетворения. И здесь не может быть никакой иерархии. Всякое удовлетворение, к какому виду деятельности оно бы не относилось, всегда стоит другого, ибо не существует на свете белее важного удовлетворения, как и более важного занятия, чем то, которым увлечён ты сам. 
    
Парадокс духа
Насколько далеки люди друг от друга, насколько не похожи в своих стремлениях и желаниях, можно судить уже потому, как они относятся к собственным чувствам, к собственным воззрениям. Ведь если Нерогелиос и Теос живут по берегам каньона, то подавляющая масса людей живёт на дне этого каньона. И они не могут, не в состоянии взять в толк, что хорошего жить наверху, что стоящего можно найти на этих берегах. Они вполне удовлетворены тем, что ползают по этому дну, размножаются, поедают друг друга всеми возможными способами, кроме самого непосредственного, и полагают свою жизнь достойной. Дело в том, что «люди дикого мира» отличаются от людей цивилизации только тем, что последние стали более изощрены, более хитры и расчётливы. Они ведут свои дела с большей разумностью, но сами по себе архаические инстинкты, никуда не деваются. Поступки становятся лишь более дальновидными, более упорядоченными и разумно мотивированными. Хотя по поводу дальновидности и разумной мотивированности можно спорить. Ибо подчас эта дальновидность, особенно у нынешних политиков, вызывает сомнение и недоумение.
      Человек в массе своей, живёт мотивами древнего дикого мира. Стремление к выживаемости, во что бы то ни стало, желание получить больше чем имеют другие, во что бы то ни стало, непомерное чувство зависти и злобы, до сих пор доминируют в нём в виде инстинктов, пред которыми пасует самое разумное воззрение. Этот анахронизм силён в нас потому, что его становление происходило многие тысячи лет. И эти консоли настолько окрепли и врезались своими корнями в нашу душу, что всякое разумное воззрение способно лишь обвиваться лианой вокруг них, придавая этим голым стволам лишь дополнительный объём, и местами лишь некую видимость облагораживания.
      Великие стремления возвышенного духа, оцениваемые душами дикого мира лишь как ненужные никому игры, на самом деле представляют собой «побеги совершенства» на архаической почве низменных страстей и желаний, и несут в себе ту таинственную пантемиду нашего мироздания, в которой олицетворено некое «мужское начало вселенной». Начало, стремящееся не к сохранению, но к преодолению всего состоявшегося, (неважно, плохого или хорошего), к уходу от всего засыпающего, всего стоического и стагнацирующего, - всего того, что пластами откладывается в почве нашего существа, и является ценностью лишь для «археологов духа».
      Та безрассудность, что присуща «мужскому началу вселенной», конечно же, несёт в себе опасность. Но эта опасность, кажущаяся нам, имеющим в себе так же и некое «женское начало вселенной», фатальной, на самом деле менее опасна «стагнацирующей пантемиды сохранения». Человечеству не выжить, если в нём начнёт доминировать последнее. Ибо всякое замешательство на канате, влечёт за собой усталость, и падение в пропасть. Всякое чрезмерное торможение катящегося «Колеса Иксиона», грозит его остановкой, и как следствие, падением на бок. Мир существует до сих пор только потому, что никогда не знал остановок, никогда не смотрел назад, и вся его возможность к собственному сохранению, лежит именно в его доминанте противоположной сохранению, и основана на способности к обновлению, к преодолению всего состоявшегося, всего как хорошего, так и плохого. И этот Великий парадокс нашего мира, отражается в наших душах, и олицетворяет собой непримиримое противостояние «Инь» и «Янь» нашего духа, в котором именно этот дуализм и те присущие каждой отдельной личности доминанты в собственных паралогизмах, определяют и само его отношение к жизни.
      Во мне прорастают два начала, - одно, от низменного и пошлого, второе, - от благородного возвышенного духа... Во мне живут двое, брат и сестра. - Одна стремится к сохранению, второй - к разрушению и обновлению…. Во мне сосуществуют два брата, - один богопреклоненный, уязвимый и слабый, второй - гордый и независимый, сильный и всепобеждающий…. И в своих противостояниях они создают мой мир, - мир моей действительности. С переменным успехом каждый из оппонентов моей души, завоёвывает своё место под солнцем. И каждый имеет право на это место, вне зависимости от моральных и этических догм нашего общественного сознания. Догм, которые стремятся сделать мир и человека в нём как можно площе, как можно предсказуемее и безопаснее. А значит, - слабее, мельче, и ничтожнее...

Характер и Судьба
                «Судьба твоя, - не произвол богов, и вся      
                мозаика её хитросплетений, лишь 
                отражение неосознанных стремлений,
                глубинных рек твоей души…»
Всякое повествование, касающееся анализа или проникновенного размышления необходимо начинать с разъяснения, прежде всего для самого себя, что вкладывается в то, или иное понятие, какими границами оно определяется, и что несёт в своей сокровенной сути. Тонкость всякого мышления должно определяться и расцениваться именно этими основоположными апперцепциями и выводимыми из них дефинициями.
      Итак, что я понимаю под термином «характер»? Прежде всего, это совокупный конгломератный архетип, в который включены все возможные для конкретного индивидуума сочетания, как древних для его генеалогического ствола архаических, превращённых временем в консоли, сакральных стержней душевного агрегатива, впитавших в себя всю гамму исторического становления генетического древа его предков, и превращённых в «монолитное строение личности», словно железобетонных оснований высотного, никогда не будучи законченного замка, так и менее устоявшихся так сказать «косметических стержней» и «обшивочных материалов», приводящих данное «строение» к «божескому виду», и несущих некую гармонию и красоту для внешнего восприятия. – То, что мы причисляем к моральным и этическим аспектам личности. Метафорически выражаясь, характер, это паритет инстинктов, (стальных консолей исторического наследия), и разумных умозаключений идеального и рационального планов, («пластиковых стержней» выливаемых индивидуальной личностью в процессе его становления за период его жизни), сплавленный в целокупный противоречивый мезальянс, где каждый из «соплеменников» получает от своего «сиамского брата», собственную меру пользы и меру вреда, меру согласованности и противоречия. Именно так я понимаю термин Характер.
       Что касается судьбы, то это, пожалуй, один из самых расплывчатых, метафизических и неоднозначных из всех возможных терминов, непосредственно относящихся к нашей жизни. Сродни ему термин «свобода». Все знают, что это такое, но никто никогда не объяснил и не дал исчерпывающего критерия этому запредельному, и по большому счёту, не существующему для нашей действительности, палеотипному определению. Мы говорим: Судьба, и это понятие тут же тонет в фатальности, и закрывается своей недоступностью, отводя наш взор, - взор проницательного ока, в сторону. Мы убеждены, что здесь нечего делать нашему разуму, ибо божественное проведение, на коем словно на рельсах стоит всякая судьба, недоступно нашему разумению, и потому не заслуживает того, чтобы тратить силы и время на этом направлении.
      Самым важным аргументов для меня, когда я решил поставить в одну строчку характер и судьбу, был тот момент моего прозрения, когда объятый моим разумом и освящённый лучами интуиции исторический фолиант человечества, вдруг высветил все тёмные углы, и под воздействием этого света проснулась и загрохотала своими каменьями, спящая на глубине моей души великая Терпсихора моего сознания! И её великолепный танец возвестил о приходе моего нового, небывало знания. Это можно назвать вдохновением, но на самом деле это было прозрением. Темнота нашего сердца, о которой мы не подозреваем пока не наступило это прозрение, оставляет нас на архаистических степенях миро познания, где видится и знается только самое близкое, самое необходимое, и в действительности самое пошлое, - то, что окружает всякое животное, для которого разумность выступает лишь как нечто обязательное для выживания. Мы, кто наделён возвышенным сердцем, и кто прячет в своих глубинах спящую до поры до времени Терпсихору сознания, кто знает, чувствует и мыслит гораздо шире и глубже, имеем свою звезду в небе, которую не видят тёмные и недоразвитые существа, и для которых она на самом деле не существует. То счастье, коим обладает крот, для него вполне полноценно и исчерпывающе. Но счастье птицы находится в совершенно ином поле, и имеет иной ранг, иную тонкость и иные пределы. И откройся для крота счастье птицы, он неминуемо умер бы от осознания собственного ничтожества. 
           Судьба человека всецело в его руках. Эта, довольно банальная парадигма имеет очень глубокий подтекст. То, что человек называет фатальным стечением обстоятельств, на самом деле закономерная последовательность, которую, будь наш разум хоть чуточку проницательнее, дальновиднее и острее, обязательно заметил бы и определил, пусть не «аналитическими ганглиями сознания», но «идеальными». Ибо то, что он называет судьбой, на самом деле продуцируемая нашим глубинным сознанием программа, и она на самом деле не вплетается в общую косу жизни, но плетёт эту косу всецело сама. Судьба, возведённая нашим скудным разумом в прострацию, строго зависима от многостороннего, многогранного и уходящего в глубины нашего микрокосма, разума. И на этих глубинах проведение, предопределение и ясновидение, - суть самая обыденная и естественная объективность. Всё, к чему бы ни приводила тебя судьба, заложено в твоих инстинктах, созерцаниях и разумениях. Они порождают все те пути и дороги, на которых ты «волей случая» оказываешься, и только они, твои инстинкты, твоё созерцание и разумение, в своих доминантах и отступлениях, своих стремлениях и целях, создают эту самую судьбу. И вся фатальность судьбы, зиждется только на плагинах возможностей твоего целокупного органоида, на твоих способностях, которые можно и нужно развивать во всех потенциальных направлениях. Человек не желающий быть плывущим по реке листом, строит сам свою жизнь, и его судьба, словно царевна, постепенно, но неумолимо начинает подчиняться «царю». Её непредсказуемый самовольный нрав постепенно подлаживает все свои векторы к общему кормилу воли глубокой и слаженной личности. Эта личность, с помощью рационально-аналитических инструментов, конечно же, не способна видеть какие-либо последствия за горами будущего, за «горизонтами событий непосредственного времени», но она способна это чувствовать глубинными плагинами идеального инструментария, и на основании этих чувств следовать в своей жизни по узкой дороге не божественного, но собственного проведения.
      Не позволяй разуму подавлять свои чувства, и доминировать во всех аспектах твоей жизни. В нашем разуме, - разума, на самом деле не больше чем золотого песка в руде. По сравнению с «разумом идеальным», разумом глубинных тонких инстинктов, наш интеллектуальный разум, с его «ганглией аналитического воззрения» словно недоразвитое дитя рядом с мастодонтом философии. Здесь во всём своём противоречии выступает весь опыт веков бытия «общечеловеческого организма» сложенный пластами на глубинах микрокосмоса каждого отдельного существа, в плагинах наших генов, против опыта ежеминутного, опыта дня, или даже опыта целой жизни отдельной человеческой личности. Таково различие разумности инстинктивной, «разумности идеального разума», и «разума рационально-аналитического». Нам лишь кажется, что по большей части мы живём последним. На самом деле он лишь узурпирует власть, и тем самым внушает нам своё преобладание. Он - суть «самозванец», и вся его грандиозная великая постройка обязана своим величием ему же самому, то есть его же оценкам. Ибо тот, кто оценивает, тот и диктует все приоритеты, все отношения, и выстраивает иерархические лестницы. И он же относит к чуду всё то, что «идеальный разум», не взирая ни на что, выдаёт порою на-гора.
      Кто на самом деле более управлял своей судьбой, Нерогелиос или Теос? Кто из двух братьев обладал большей свободой, и к кому из них было ближе чувство счастья? Безусловно, каждый из них обладал собственным чувством счастья. Ведь как я упоминал не раз в своих скрижалях, счастье так же многогранно и самобытно, как всякое чувство на земле. И та мера свободы и несвободы, мера выбора и принуждения находится и выращивается на полях каждой отдельной личности индивидуально, и, питаясь соками определённой «земли», удобряет эту почву своими «падающими плодами». И все возникающие при этом паралогизмы, содержат в себе только те «истины», которые присущи этой «определённой местности». И здесь важна не только сама «почва», но и тот климат, который окружает эти плодоносные сдабриваемые поля. Ибо «разумность солнца», нисколько не умаляет «безрассудности воды», как и наоборот. Ибо «безрассудность ветра» не менее важна «рассудительности облаков», а «глупость шторма», стоит не меньше «разума штиля».

Коррелятивная константа
В этом мире всё относительно... И дело даже не в той набившей всем оскомину «Теории относительности», которая всё же построена на внешних физических законах природы, и несёт в себе всю целокупную основательность архаического бастиона исторического научного знания. (Хотя умалять заслугу Альберта Эйнштейна на этом пути, было бы не разумно и слишком самоуверенно). Но дело всё в том, что Мир не может иметь своих собственных не зависимых от наблюдателя форм. И не только форм, но и субстанционально, в определённой собственной агрегативности, он - не возможен! Ибо само определение уже подразумевает наблюдателя, - того, кто строит форму, определяет субстанцию и оценивает соотношения модуляций, скоростей и масштабов всех возможных трансформаций. Всякая такая трансформация феноменального мира, без каких-либо исключений, происходит в нашей голове, и более нигде. Это трудно понять, а признать - почти невозможно!
    Всем известно, что человеческий организм, за свою недолгую жизнь, полностью меняется около пятидесяти раз, (условно говоря). И каждый раз в его организме не остаётся ни одной клетки от его прошлого организма. Но что же тогда остаётся? Ведь мы идентифицируем себя, как пусть и меняющуюся, но в основе своей продолжающуюся перманентную если хотите, личность. А остаётся на самом деле нечто нематериальное и даже не структурное, остаётся некая Коррелятивная константа. Это нечто близкое к понятию информации, но в силу избитости и слишком большого расширения этого известного всем и часто эксплуатируемого понятия, я счёл необходимым придумать новое, некий символ того, что несёт в себе постоянную сущность органоида, и который не только сохраняет генетические характерные основы индивидуальности, но и определяет его судьбу. Это понятие, так же близко Платоновскому понятию Идеи, но в несколько более глубоком и менее абстрактном смысле.
    Так вот эта «коррелятивная константа», являясь так же, как и «Платоновская идея» некой скрытой за «пеленою майи» божественной монадой, представляется тем стержнем жизни, откройся который для нашего разума во всей своей простоте, и жизнь как таковая, перестанет существовать на этой планете. Ибо вместе с этим открытием, необходимо исчезнет последний бастион этой жизни, - Иллюзия.
     Мы чувствуем себя и все свои внутренние движения и трансформации так же, как чувствуем их вовне. И строим все свои внутренние переживания и впечатления точно так же, как строим внешние замки чувствования и познания, с их лабиринтами и переплетениями эмпирики, апперцепций, и дефиниций. И наша память, словно фундамент этих замков переживаний и познаний, удерживает своими консолями эту многобашенную постройку, не давая ей шататься и опрокидываться под натиском ветров сомнения, разочарования и недоверия. Вера в собственную память, в её непогрешимость и фактичность, есть та «циркулярная плита» нашего сознания, на которой стоит всё. Не обладай мы памятью, и не существовало бы никакой «коррелятивной константы». Ведь всё остальное, всё то, что включает в себя наш органоид, необходимо меняется и перерождается, не оставляя и следа от былых плагинов собственного существа. Всякая личность способна устоять как личность, только благодаря своей памяти, и веры в её историческую явь, и её истинность. Но где, на каких матрицах нашего разума может запечатлеваться эта историческая картина? Ведь если в нашем органоиде каждый раз, после 12-13 летнего периода жизни, не остаётся ни одной клетки, ни одного старого эукариота, то где, на каких основаниях может сохраняться эта информация?
     То, что мы несём в себе некую «матрицу», не может вызывать сомнений даже у самых критически настроенных скептиков. Ведь признаки наследственности на лицо, и не могут быть опровергнуты разумными доводами. Но где скрывается эта «матрица», где таится тот «жёсткий диск», где те «кремневые пластины», на которых записывается фолиант человеческой судьбы? Гены? РНК, ДНК? Ясно, что это не предел в нашем познании собственной природы, и при всей простоте, здесь нет никакой простоты. Нам не известны глубинные механизмы памяти природы, нам не известен сакральный механизм сохранения. Это вопрос для будущих учёных, чьё трудолюбие и самоотверженность в своём ремесле, обязательно дадут плоды, и мы вместе с ними познаем и эту недоступную ныне, одну из главнейших загадок природы. А пока, так и подмывает высказать ту, уже ставшую банальностью мысль, что существует некое информационное поле, охватывающее не только всё человечество, но и опоясывающее нашу Землю, а может быть и Галактику, да и всю Вселенную! И что это «поле», неся в себе всю информацию мира, всех его мельчайших и глобальных движений, трансформаций и преобразований, сохраняя в себе вечность, переносится на носители нашего простого материального мира, с помощью неких «вирусоподобных генетических органоидов», или «фотоноподобных частиц», либо иных волнообразных информационных импульсов, и, отпечатываясь на каждом возникающем поблизости генетически расположенном материале, продолжает нести свою информационную гармонию в будущее. Эта гармония, есть определённый порядок, выложенный и закреплённый в этом «поле», и представляющий собой действительное сакральное бытие мира. И только этот порядок на самом деле - вечен. Ибо даже после того, как наша Вселенная угаснет, и прекратит существовать как «матрица» для этой информации, - она, эта «информационная гармония», эта коррелятивная константа», обязательно перенесётся, либо будет существовать в другой Вселенной, и продолжит свой вечный путь.

Метабиоз
То, что наша жизнь предначертана, в этом нет никакой мистики, нет никакой фантасмагории, и даже метафизики не так много, как это кажется. На самом деле здесь царствует чистая физика и чистая химия. Наш характер определяется сочетанием органических и неорганических веществ в нашей крови. Паритетными, согласованными, и непримиримыми, словно кислота и щёлочь, реагентами. И целокупный метабиоз этого бульона, определяет наш характер, и предопределяет нашу судьбу. Да, главенствующим основанием всякой судьбы, служит не мистическое случайное стечение обстоятельств, в чём убеждённо большинство обывателей, но именно наш сакральный характер, его ингредиентная и палеосистемная метаструктурность. Всякое стечение обстоятельств предопределяется, прежде всего, нахождением вас, как субъекта, в определённом месте и в определённое время. Что заставляет вас находиться здесь и сейчас? Задумайтесь глубоко, и ваше сознание откроет неоткрытые до этого двери. Прежде всего, ваши мотивы, как некие продукты столкновения в вашем сознании инстинктов и заблуждений, определяют ваше место и время положения на ограниченной планетой территории, и ограниченной самим проведением, временной константе. Именно инстинкты и заблуждения противостоят друг другу в сосуде вашей личности. Победа, паритет сил, согласованность, несогласие и отступление, – что явилось причиной вашего поведения, вашего стремления и отвержения? Что послужило толчком для вашего следующего поступка? Какая струна вашего сердца сыграла главную доминирующую партию? И хотя постфактум, подгоняя факты и хитросплетения всех движений, запечатлённых в памяти, мы способны выстраивать логические цепи, отчасти удовлетворяющие наше стремящееся к пониманию сознания, но всё же, как бы трезво и рассудительно мы не искали здесь осмысления и ясности, нам не достигнуть понимания того, что на самом деле послужило причиной того, что мы оказались именно здесь и сейчас. Среди моих обывателей это декларируется простой избитой фразой: «Пути господни – неисповедимы…»
      Мы возводим на пьедестал природы и даже мира наше разумение, мы восторженны его возможностями, и питаем гордость за все его достижения, но так глубока несостоятельность и беспросветная немощь нашего сознания, что выявляется при всяком столкновение его с причинами собственных мотивов, столкновении его с необходимость выстроить полноценную схему всех переплетений момента, толкающего нас к неразумным поступкам, - приводит нас к мучительному разочарованию. Мы словно бродим в тёмном непроглядном лесу, где за каждым кустом встает, словно тень преисподней, - случайность, и мы верим в неё, ибо воочию наблюдаем её полупрозрачное тело. И эти призраки повсюду подстерегают нас, заставляя страшиться их, и стараться не делать лишних шагов вперёд. Случайность и чудо, - синонимы. Но в первую мы верим самоотверженно и безапелляционно, во второе же почти не верим, относя его к потустороннему миру. Ведь нам кажется, что первую мы можем обосновать, вторая же находится за семью печатями. Мы убеждены, что стечение обстоятельств является краеугольным камнем всех случайностей. О…! Как мы склонны вешать ярлыки! В глубине своего сердца мы точно знаем, (и это знание идёт из глубины веков), что повешенный ярлык даёт нам право распоряжаться этим, ибо мы установили здесь свой флаг, и поставили свой символ на ничейной, нейтральной земле. Да, наша воля идёт всегда впереди всякой разумности. Дав своё определение, обозначив и повесив ярлык, мы тем самым, словно тот халиф, что давал распоряжение своим вассалам ставить на плохо лежащие предметы в городе свою печать, которая отныне обозначала принадлежность клеймённой вещи к достоянию Халифа. Так наш разум удовлетворяет своё стремление к власти. Всякая вещь, положенная в карман, есть простая вещь. И она, хоть и тяготит карман, но являясь как бы твоей, переходит на твою сторону, и уже не противостоит, но напротив, помогает в завоевании ещё больших вещей. Таково доминирующее стремление, и такова судьба не только личности, но и всякого «клана» и государства.
     Метабиоз нашей крови, фатально предопределяет нашу судьбу. И если ты, терзаемый сомнениями и собственными заблуждениями, вдруг захочешь поменять свою судьбу, то ты должен, прежде всего, поменять метабиоз своей крови. Ибо, поменяв место своего существования, ты тем самым ничего не изменишь, и на новом месте всё будет так же, как и прежде. Тебя ждут те же разочарования, те же объективные препятствия, и те же конфликты. Тебя ожидает всё та же судьба, ибо ты принесёшь её с собой вместе со своим характером. И как бы не поменялась вокруг тебя обстановка, мир вокруг не изменится. Ибо он целиком и полностью строится в твоей голове и твоём сердце. Конечно не исключено, что новое место откроет в твоём сердце спящие мотивы, и ты вдруг познаешь в себе нечто, что до сих пор не знал и даже не предполагал в себе, что даст толчок новым поворотам судьбы, но всё же в целом картина не изменится, ведь её кардинальная парадигма настолько крепка, насколько древним является сложившийся метабиоз твоей крови. А это бастион, перестроить который так же сложно, как переложить на ново пирамиду Хеопса.
 
Парадокс осознанности
Заблуждения! - Что могло бы служить ещё более важным мотивом для нашего разума?! В чём ещё он мог бы черпать силы для собственного вдохновения? Для того чтобы двигаться вперёд, чтобы развиваться, необходима вера, - непоколебимая вера фантазии, за которой, словно за покрытой палантинами обманывающего иллюзорного естества, природа прячет для себя последнюю суть собственного основания, и где находит последнюю тайну для собственной надежды. И именно заблуждения играют здесь главную роль. Ведь только заблуждения дают для всякой увлечённости, хлеб, воду, и воздух. Нет, не в истинных и окончательных умопостижениях живёт то Великое и самое мудрое огниво, пред которым раскрывается словно цветок лотоса в лунную ночь, самое тонкое, самое возвышенное жизненное кредо. На наших заблуждениях мир покоиться, словно на понтонах, и благодаря им существует, и производит все его нескончаемые коллизии, и обещает нам будущее! Уверовать в собственную значимость, поверить в нечто единственное и неповторимое на белом свете, выделить для себя определённый образ из наполненного всевозможными налагающимися друг на друга, словно на полотне граффити, картинами, выбрать и закрепить в своём сознании один единственно важный для себя путь, на испещрённой бесчисленными дорогами и тропинками жизни, - что может быть важнее для человеческого духа, и в то же время, что может быть ещё более иллюзорным, основывающемся лишь на собственных заблуждениях, убеждением.      Превратить собственные заблуждения в константу, в некую основу для жизни, и положить её на алтарь бытия. Так поступает всякий целеустремлённый человек, так живёт в его сердце увлечённость. И здесь не имеет никакого значения то разочарование, которое необходимо приходит со временем к каждому, кто когда-либо увлекался, и всецело отдавался своему выбранному однажды пути. Заблуждения умирают так же, как и всякие убеждения. И горечь ушедшего, опоясывает своей фатальной лентой всякого ищущего себя, на этой бренной земле. Ибо одно, здесь всегда стоит другого, и всякая важность всегда находит свою противоположность.
     Мы делаем первый шаг каждый день своей жизни, и этот шаг предопределяет нашу судьбу. На какую из возможных дорог встанет завтра наша нога, куда может привести эта дорога? Если бы нам было это известно, то всякая надежда, всякая вера, что так важна для нас, перестала бы существовать. - Мы не знаем.… И это незнание даёт нам эту надежду, и эту веру. И тот, кто полагает, будто истина правит здесь балом, что только истина является основой и звездой для страждущего, тот имеет самое великое заблуждение в своём сердце, и, следуя этим заблуждением, черпает вдохновение для самого главного искусства этой жизни, - искусства жить. Ведь чтобы жить, необходимо верить в свои заблуждения, как мелкие, так самые глобальные. Здесь скрывает своё тело, как любовь, так и ненависть, как зависть, так и презрение, как благородство и разумность, так и подлость, и глупость… - Несущие, ретушируемые и вуалируемые кистями и красками интереса, как метастазы ада, так и мицелии рая. 
                «За самыми великими делами по пятам
                Фатальной тенью следуют, как призраки забвения
                И участь уготована, такая же мечтам
                Но не одна судьба, бездарных и великих песен…»
Слушать себя, слышать своё сердце…. Для этого у большинства нет органа слуха, у меньшинства слишком не развит этот орган, и они почти не слышат, и только те немногие, что имеют более-менее функциональный орган такого слуха, способны услышать тот проникновенный шёпот, что шепчет на заре свою песню.
    Счастье и несчастье, то, что мы подразумеваем под этими понятиями, на самом деле зависят только от функциональных способностей этого «органа». Нет, не от произвола мифической судьбы, не от того, что даёт или не даёт она человеку, но именно от способностей этого главного для нынешнего человека, органа. И дело здесь усугубляется тем, что наша жизнь переполнена шумом, как в непосредственном, так и в переносном смысле. Мир нашего социума шумит, кричит и грохочет, заглушая всё тонкое и изысканное. И в первую очередь, что удручает более всего, не позволяет услышать даже обладающему этим «само слышащем органом», всё то, что переливами гармонии выливается из его собственного органоида, и что говорит о его характере, о его способностях и возможностях, в удовлетворении которых он нуждается, и на которые он должен обращать особое внимание, если хочет быть счастливым, если хочет получить удовлетворение от этой жизни.
                «Как шелест листьев, или мерное журчание,
                нам не дано услышать в штормовых ветрах,
                так ничего не слышно в грохотании,
                напыщенных и экзальтированных фраз,
                что изрыгают и политики, и лжепророки.
                Они, своими криками под корень рубят всё,
                что тонко, сокровенно, истинно и верно…»
        Мир социума пытается разрушить нашу «химическую решётку», и выложить её на свой лад. Он забивает своей полифонией нашу индивидуальность, и заставляет верить в его заблуждения. Он убеждает нас, и доказывает, что только его полифония истина, что только она имеет настоящую ценность. И мы, каждый из нас, какой бы «крепкой решёткой» он не обладал, будь она трижды золотой, в конце концов, поддаётся этой всё растворяющей и всепоглощающей среде. Мы перестаём следовать своим собственным заблуждения, и встаём в общий ряд, отдавая честь, и ложа свою совесть на заклад. Наша честность по отношению к себе, - деградирует, и превращается в нечто малоценное, мы становимся рабами общей полифонии, и наш собственный голос, начинает петь в унисон со всем оркестром, за дирижёрским пультом которого стоит интерес самого общества. И только редким личностям удаётся пробудиться от этого сна, и услышать пение собственного сердца.
В такой момент лишь истинная жизнь струится…
                Всё остальное - только снится…
Как будто бы с собой, один ты на один,
сидишь у берега на камне,
и говоришь с собой и с морем,
и монолог твой отражается от скал безмолвных
Всё, - в безмятежном равновесии застыло…
Всё стало тонким, - еле уловимым.
Мир растворил в свои святыни ставни
Всё ожило, и даже камни! 
Восторг! Великое открытие! –
Ты сам собой живёшь, и голос внутренний,
что поначалу кажется чужой, - вдруг слышишь!
И чувствуешь, как словно медленно текущая река,
из безупречно чистого земного родника, течёт через тебя,
 и отражается в нём небо, море, и земля -
Великий полдень жизни! – Замедлил время непрерывный ход...»
        На наших дорогах слишком много ненужного хлама, слишком много ненужных вещей. Вещей, о которых мы вынуждены судить как о важных, и даже как о необходимых. Так заставляет нас думать выложенная и закреплённая в сознаниях многих, «мировая константа счастливой жизни». И мы редко задумываемся, а порой и никогда, над тем, что в этом мире не существует лекал, не существует для всех и каждого единых правил жизни, что нет, и быть не может единой для всех аксиомы, следуя которой всякий найдёт своё счастье, и своё удовлетворение жизнью. Всякая мораль имеет ценность только тогда, когда она говорит в унисон с твоими сакральными мотивами, поёт в унисон с твоим индивидуальным голосом. Но такая мораль может быть только в единичном экземпляре, неповторимой модальности, только исходящая из твоего собственного духа, и не может быть универсальной, моралью для всех и каждого, будь она, - кажись она, хоть трижды верной и благостной. Вы будете недоумевать, и, наверное, даже смеяться, но счастье злодея нисколько не менее состоятельно и ценно, чем счастье добродетельного. А порой даже более ценно, ибо не так однозначно, как кажется на первый взгляд. Ибо, мало кто задумывается над истинными мотивами того, или иного проявления зла или добра. Часто добродетельность исходит из мотивов трусости, малодушия и пошлости, а злодейство из мотивов храбрости, самоотречения и великих целей.
     Разноплановый, разноликий страх довлеет над всей нашей жизнью. И все наши ценности, так или иначе, замазаны этой густой и липкой грязью, а многие и вырастают из неё, словно лилии из болота. И тот, кто предпочитает страх принести ущерб, страху получить этот ущерб самому, всегда будет трактоваться большинством, как злодей. Ибо большинство предпочитает видеть рядом с собой всегда нечто слабее себя, безопаснее, иметь рядом того, кого можно подчинить своему влиянию, и тогда они называют его добрым, или хотя бы уравновешенным.
      При всей кажущейся незыблемости абсолютного добра, на этом свете ещё никогда не существовало абсолютных критериев этого добра. Такой политес самое мифическое, что когда-либо властвовало над головами, но тем сильнее его власть. Мало того, всякое привносимое в нашу жизнь добро, имеет свою тёмную сторону. Как и всякое привносимое зло, - свою светлую. Так боги когда-то играли с нами. Так они бросали свои кости на алтарь, и выигрывали здесь, как правило, те боги, что не поддавались собственному состраданию к людям, что не желали в угоду своим собственным заблуждениям, «вешать на гвоздь пламя судьбы», и всегда вели наиболее честную игру. Но в силу распространения «политеса абсолютного добра» таких богов осталось слишком мало на белом свете. Когда-то они правили миром, и мир был предсказуем, и обещал будущее. Но и среди богов, (в первую очередь среди богов), так называемое большинство, играло и играет доминирующую роль. Так демократия поглотила самые трансцендентные сферы нашего сознания. И всякая аристократия и здесь со временем изживает сама себя. Боги от аристократии ныне вымерли, или отправлены в монастырь, и их сила, оставленная на задворках истории, разбивается ныне о мнение большинства, как разбивается всякое противоречащее большинству мнение. И человек, не находя для себя этих старых богов, всё сильнее опускается в клоаку безнадёжности, всё сильнее усредняется и опрощается, он уже становится почти прозрачным, и через него, словно через мутное стекло, сам мир представляется чем-то размытым, с неопределёнными контурами, и все его некогда яркие краски становятся тусклыми, неопределёнными. Мир, и сама жизнь всё белее удручает человека. Он не находит в ней своих настоящих пенатов, он не находит для себя «настоящей свежей пищи», и вынужден удовлетворятся падалью, и объедками, падающими со стола нынешнего «деградированного олимпа». В силу нехватки «свежей пищи», нехватки настоящих достойных его жизни целей, характер человечества меняется. Он становится более подозрительным, слабым, становится плутом, лжёт сам себе и окружающим, пряча свои еле теплящиеся достоинства, и оправдывая себя и свои слабости, словно «клошар», выброшенный в отвал социального равенства. Его способности, некогда восхищающие и обожествляющие его, его стремления властвовать над миром и природой, - деградируют, и становятся подобными стремлениям и способностям вора, ищущего лишь возможности украсть. Мир воров и плутов воцарился на бренной земле!
     Какая судьба ждёт человечество? Что предвещает в будущем нынешнее положение вещей в мире? Не надо быть прорицателем или пророком, чтобы понять, что всякая стагнация и деградация, как отдельной личности, так и целого народа ведёт только к распаду и исчезновению, как бы не было горько это констатировать. Какова же здесь может быть «микстура», в чём человек мог бы найти себе лекарство?
     Всякое благородство в своей крови, в своей плазме всегда должно содержать достаточную долю зла. Без этого, необходимого для собственного сохранения плазмоцида, всякий совершенный организм превращается в подобие амёбы. И то, что такое животное не вызывает чувство опасности, ещё не говорит в его пользу, не говорит о его состоятельности и действительном совершенстве. Всякая живая тварь должна вырабатывать меру собственного яда. Животное, не имеющее яда в своих железах, или хотя бы острых зубов, не способно на продолжительную жизнь….
     И вот что ещё. Тот, кто хочет, чтобы его любили, должен быть добрым и податливым…, но тот, кто хочет сам любить, должен иметь волю, яд и острые зубы... Такова, кстати сказать, главная пантемида различия между сакральными основами женского и мужского начал. И именно отсюда исходят главные мотивы различных сторон устройства не только отдельной личности, в которой сталкиваются и противостоят, совокупляются и синтезируются сакральные монады «инь» и «янь», но и самого социума, в котором также необходимо сталкиваются и порождают в своём противостоянии разноплановые мотивы, исходящие каждый из своего разумного бастиона, архаические основы всякого межличностного общения, всякого сношения, объединения и разрозненности.
     Женщина, если она характерная женщина, всегда стремится отдать себя, растворится в мужском, всегда подсознательно хочет, чтобы её любили, чтобы её желали, чтобы стремились ею обладать. Мужчина же, руководствуется диаметрально противоположными мотивами. Он стремится во всех своих явных и латентных желаниях обладать, получить в своё владение, под своё покровительство, - он желает любить сам. И для него не так уж важно, любят при этом его, или нет. И в этом смысле личность женщины, и личность мужчины отличаются разительно, и потому редко находят точки соприкосновения. Мир для женщины, - это нечто, под что необходимо подстраиваться, к чему прилаживаться и приноравливаться. Мир для мужчины, - это мир, который необходимо создавать, разрушать и заново строить, он властелин, он, если он характерный мужчина, не желает ни к чему приноровляться или подстраиваться, он хочет сам строить свой мир, и царствовать в нём. И не важно, какого масштаба или плана его царство, его семья или государство, он создаёт свой мир, и правит в нём. Отсюда, кстати сказать, хитрость, изворотливость и коварство первых, и прямолинейность, косность и грубость вторых. Каждый выбирает оружие по своей руке, а тактику по своим возможностям.
     Но как бы там не было, какими пантеонами разумности не руководствовалась бы та, или иная личность, её целостность и определённость всегда зависит от соответствия своему архаическому началу. И перекосы, перерождения и трансформации в этом ключе, опошляют саму природу. Размывание границ, размачивание твёрдого камня определённости скал исторического наследия, в бульоне агрессивных кислот постмодернизма, выветривание архаических бастионов личности и самого мироздания, что может быть более удручающим на этом свете?!
     Всякая личность, если она личность, а не плывущая по течению «инфузория туфелька», должна обладать собственными убеждениями и собственными заблуждениями, и быть всегда готовой отстаивать как первые, так и последние с оружием в руках, рискуя погибнуть, или как минимум покалечить либо своё тело, либо хуже того, своё духовное здоровье. Так убеждения становятся главной святыней для всякого войска, претендующего на будущее, так заблуждения становятся «образцом», поставленным во главу угла. И всякие сомнения здесь – лишь суть пена на поверхности бушующего моря.
     Наш мир реальной действительности, есть суть поверхность. Но никакая поверхность не существует без своей глубины. И чем глубже та глубина, тем непредсказуемее и разнообразнее поверхность. Может ли настоящая глубина не обладать своей тайной, может ли глубина не скрывать в себе опасности? Как «Марианская впадина» «Тихого океана» представляет собой самое таинственное место на земле, рядом с тайнами которой, даже необъятный космос с его «Чёрными дырами» порой уступает, так и настоящие глубины нашего сознания являют собой почти ту же «Марианскую впадину», проникновение в которую, и даже приближение к которой, не просто опасно, но порой почти невозможно! И только тот «горизонт событий» между глубиной и заоблачностью, - висящее между потенциалами «искрящееся облако», тот паритет, баланс, равновесие и гармония, присущие «Великой поверхности», на которой существует наше бытие, наша действительность и осмысление, даёт нам всю палитру чувств и всю гамму нашего миросозерцания…
             
Пределы Архиона
За пределами привычного быта, за пределами Вселенной, да и за пределами самого «макро и микромира», куда порой уходит разум пытливой личности, нет единых для всех и каждого пенатов. Здесь мир настолько безграничен и непредсказуем, что всякое предчувствие, всякое преднамеренное созерцание становится глубоко бесполезным. Там, где рождается и становится новый небывалый мир, где нет сводов и лекал, где не существует привычных планов и перспектив, там существует - несущественное. И всё «существенное», на самом деле растёт и становится именно оттуда. Из этих бездонных пещер, из квинтэссенции хаоса, из этой непостижимой пустоты вырастает и становится всё наше мироздание, образуется всё действительно-существенное. И в противоречии убеждённости нашего разумного пантеона в том, что из ничего - не может возникать нечто, здесь, во всей своей фатальности возникает довлеющая над всеми умозрительными и проникновенными основами, непоколебимая истина; что «только из ничего может возникать нечто...» Там, в глубинах «сверх квантовых перспектив мира», где царствуют иные законы бытия и небытия, где в своём безграничном многообразии, в своём экзальтированном состоянии «антиматериальности», мир завязывается в «сингулирующую точку», и словно «зародыш» от столкновения гравитации и антигравитации, олицетворяющих собой некий «инь» и «янь» космоса, воплощается в действительный мир, в котором эти изначальные вечно инертные стихии безвременья и беспространственности космоса, в результате некоего сбоя, некоей неоднородности и различности потенциалов, порождают - движение, а значит и само время, и транслитируются в нашем воображении в противостояние центробежных и центростремительных сил, и воплощают в этом планетарном противостоянии, в его балансирующем паритете, не только всю формативность, но и всю материальность нашего мира, и всю последующую реальность перманентной реальной действительности.
    Только Нерогелиусу были доступны такие дали и такие глубины сознания. Теос не мог даже помыслить в подобном ключе, так как его сознание имело под собой ту реальность, которая была ограничена его вероположением. Для него нарушить границы собственного мира, порвать нить горизонта, выйти из привычной атмосферы и окунутся с головой в холодный и кажущийся безжизненным океан, - войти туда, где его «лёгкие» были бы бесполезны, значило - погибнуть! Для этого смелого и даже безрассудного шага, помимо «лёгких», необходимо обладать некими «жабрами». Но эти «жабры» не возникают здесь и сейчас по мановению волшебной палочки. Этими «жабрами сознания» может обладать только тот, кто достаточно продолжительное время нырял на глубины собственного духа, и, доставая со дна «жемчужины чуждого мира», вытаскивал их на солнце привычной реальности, где они приобретали новый цвет и начинали блистать новым светом. Чтобы научится дышать океаном, тебе приходится часто истязать себя чрезмерным давлением глубин, и холодными водами преисподней, и часто захлёбываться и кашлять кровью. Но чем глубже ты опускаешься в этот неведомый океан, тем легче и спокойнее тебе становится, тем привычнее его пенаты, тем прозрачнее вода, и само дно, невероятным образом начинает светиться под тобой. Но не обольщайся, под этим дном скрывается бесчисленное количество дон, и пред тобой лишь одно из возможных его очертаний. Как далеко ты готов пойти, насколько хватит твоих сил, - настолько и будет твой мир широк и глубок. Но помни, что нет никакого смысла сравнивать глубины разных миров. Ибо здесь нет и быть не может определённых лекал, нет критериев и ориентиров для всех и каждого. Ибо это и есть «страна идеального искусства», - искусства твоего разума! И здесь всякая глубина - индивидуальна и неповторима. А главное, её местонахождение может быть в любой точке привычного трёхмерного пространства. Ведь эта глубина есть суть пятое измерение, и она не подчиняется общим правилам и законам привычного физического мира. Тот, кто когда-либо обнаружил в себе это измерение, тот прорыл «кротовую нору» в самой Вселенной…

Последний берег
Что, на нашей бренной земле, могло бы являть собой самое ценное, самое достойное этой жизни? Этот вопрос есть суть квинтэссенция самой иллюзии, как некоей суспензии жизненного опыта. Ибо искать самое главное, самое важное для себя в жизни, всё равно, что искать истину в последней инстанции, всё равно, что искать самое простое мира, - «частицу бога», некую суть мироздания. Если бы в мире существовало нечто самое простое, нечто самое главное, некая основа сама в себе, то всё остальное необходимо превратилось бы в рудимент, и отпало бы, не найдя для себя ни места, ни времени. А значит и сам мир исчез бы, потеряв все свои основания, все свои консоли, и пустота поглотила бы его, не оставив и следа. Мир не может иметь ни своей вершины, ни своей окончательной глубины, ибо он не гора, и не каньон, (ведь в таком случае он должен был бы иметь своё собственное дно), - он суть равнина, бесконечная и безмерная…. И на этой равнине каждый сам создаёт для себя возвышенности, горы, низины, глубины и ущелья. И каждая такая возвышенность или низина - стоит другой, и не может иметь ни преимущества, ни даже паритета, так как всякий паритет предполагает лишь сравнение, а сравнение есть лишь суть отношение, и никогда само объективность. Сколько же надо иметь духовной силы, чтобы, осознав всё это, не прийти к полному разрушению, и не забросить всю эту жизнь к чёртовой матери?! Сколько надо иметь сердечной мощи, чтобы в момент гибели последней надежды, не бросить себя в пропасть?!
    Оставаться всегда на плаву, - есть последний бастион мужественности, и единственный «понтон», в котором сдавленный до 10 атмосфер воздух, сохраняет ту оставшуюся в одиночестве волю, поддерживать себя на поверхности этого бушующего бесполезного и бесцельного океана. Гордость – так зовут этот понтон. Только благодаря ему может существовать, - может быть человек, познавший всю бесцельность и безнадёжность этого бытия. Только на его «стальных плавниках», - плавниках веры, серебряной чешуёй блестит настоящая сила! - Сила, для которой самые безнадёжные берега нашего мира, могут стать последним пристанищем, и единственным обетованным местом на земле, для непоколебимой воли познающего….
      Тот, кто познал, что такое настоящая вера, а точнее лишь почувствовал запах её подымающегося с глубин душевного океана «метана», кто представил себе самую последнюю ипостась жизненности, в которой сливаются в единое существо альфа и омега нашего сознания, тот знает, что человек обладающий возможностью такой веры, способен на настоящие чудеса! Он способен изменять не только свою и чужую жизнь, но и саму действительность. Но на пути к такой вере лежит огромный, почти непреодолимый «валун». Этот «валун» есть суть убеждённость нашего разума в том, что мир вокруг, не его порождение, но самосуществующая реальность. И он мало что может здесь сделать, он лишь «ползает по телу неизбежности…» Фатальность мира реальности, её самосущественности, настолько глубока в его сознании, что ниже её не может опуститься никакая существующая ныне вера. Но если человеку когда-нибудь удастся развить в себе такую силу веры, которая сможет опуститься за «ватерлинию» этого своего убеждения, то он будет способен изменять по своей воле, не только свою жизнь, но и саму действительность. Она станет подвластна ему также, как ныне подвластна часть окружающей его природы. Так как мир действительной реальности существует только в нашем разуме, и все его разнообразные формы есть лишь суть его отражение, то получи он под своё крыло настоящую веру, и мир вокруг будет меняться по мановению этой его «волшебной палочки». Вера в то, что мир окружающей реальности есть твоё создание, создание твоего мультифационного разума, а значит, должен целиком подчиняться ему, и никакой рок не сможет этому противостоять, есть самая последняя из доступных нам апперцепций. Тот, кто проникся этим настолько, насколько проникся некогда «Великий мудрец», нигде более не станет искать «последнего берега», как только в собственной душе, собственном сердце и разуме….
       Конечно, проницательный читатель понимает, что эта вера, - вера о которой я здесь упоминаю, не имеет даже отдалённого отношения ко всем религиям мира, и вообще к теологии. Она есть суть вера в то, что именно в человеческом разуме, в глубинах его душевного пантеона, спрятался за «валуном» тот Бог, которого все ищут в небесах. И он не желает показываться никому, он лишь бросает из-за этого «валуна» свои «кости-открытия». И он никогда не покажется, ибо случись такое, и сам мир потерял бы окончательно, свою перманентную реальность, превратившись в лишь бестолковую игру, бесконечно начинающуюся, и бесконечно заканчивающуюся.  Тот, кто открыл однажды этот «Ящик Пандоры», уже никогда не сможет его закрыть. И чем сильнее он будет верить, что мир реальной действительности может быть полностью подчинён его разуму, тем меньше вокруг него будет оставаться произвола, или злого рока проведения. Но человек ныне настолько ещё не развит, и по большому счёту принадлежит к только зарождающемуся существу, в котором превалируют доисторические инстинкты, - эти великие предвестники и атавизмы настоящего сознания. Когда человек разовьётся и созреет по-настоящему, ему станет подвластна сама судьба. Ибо он сам будет строить свою жизнь, и все случайности и роковые обстоятельства будут вплетаться в общую косу его собственного проведения. Но для этого в нём должна родиться и развиться настоящая вера, - вера в то, что силой своего разума ты способен управлять жизнью, и самим проведением. Это кажется утопией и фантазией, и даже попахивает безумием, но это действительно так. Никто на земле ещё даже не подозревает о существовании такой веры. Но разум не стоит на месте, и появление такой веры не за горами. Она создаст и укрепит совершенно новый мир. В нём человек станет, наконец, по-настоящему свободным. Нет, не счастливым, ибо этого на этом пути, ему не достигнуть никогда, но именно свободным. (Пока человек ещё путает эти несовместимые понятия). Но он должен понимать, что эта свобода неизбежно принесёт ему новое разочарование. Ибо там, где почти не остаётся произвола, там мало почвы и для случая, - этого величайшего стимулятора желания жизни.
     Семена этой веры в виде побегов, уже пробиваются периодически сквозь покрытую паром окостенелого сознания, почву человечества. Эти семена – суть Великие учёные разнообразного направления, и в первую очередь гуманитарного плана, выстраивающие историю нашей жизни, - «открыватели», (на самом деле изобретатели), новой не существующей реальности. И пусть пока ещё недостаточно потенциальной, но всё же силой своей веры, они не раз переворачивали инертные сознания обывателей, заставляя, в конце концов, и их верить, что мир таков, каким они его придумали, каким они его изобрели. Да, именно! Если бы не их вера, пусть ещё недостаточно сильная, чтобы управлять реальностью…, но уже достаточно сильная, чтобы изобретать отдельные стороны мира действительности…, и доказывать всем остальным, что мир именно таков, каким они его создают в своём сознании…, - он никогда не стал бы таковым, каким мы его знаем...
Созерцатель
Разочарованный
1
В этот тёплый весенний вечер мы сидели на скамейке в парке. Алея, проходящая через вымощенную площадку, окаймлённую балюстрадой, на которой красовался недавно возведённый памятник «святым благоверным князю Петру и княгине Февронии Муромским», деля парк на две части, другим своим концом упиралась в величественный храм. Парк, разбитый когда-то на месте старого кладбища, представлял собой нечто сакральное. Его энергетика, как энергетика всякого кладбища, была особенной. Здесь, после достаточно продолжительного пребывания, в голове всякого путника, рождались мысли, открывающие незнакомые «комнаты сознания», о которых он не подозревал. Этот парк, находящийся в самом центре города, существовал, казалось, только по случайности, будучи не задетым урбанистическими нагромождениями городской архитектуры, и вызывал впечатление собственной недолговечности и уязвимости, лишь волей случая пребывающего оазиса. Вся биосфера этого маленького клочка земли, размером не более десяти гектар, была таковой, что казалось, что ты зашёл в чащу леса. Удивительно, но здесь, словно в дремучем дубовом лесу тайги, было несколько дупл с дикими пчёлами!
      Подобные парки, особенно в крупных суетливых городах, дают возможность всякому путнику на мгновение остановиться и заглянуть себе внутрь, почувствовать насколько это возможно, собственную душу. Ощутить сам миг жизни, до того совершенно не замечаемый. Осмыслить себя в истинном свете бренной сутолоки навязанной жизни, и прочувствовать мимолётную негу ностальгии по прошлому, где как ему кажется, таких мгновений было гораздо больше.
       Но когда человек юн и за его плечами ещё не вырос «горб опыта», так мешающий крыльям вдохновения в зрелой жизни, он склонен часто испытывать ностальгию по будущему. Ведь вспоминать можно не только прошлое, но и будущее. Когда в твоём разуме всплывают из глубин, словно большие пузыри сверкающего искорками озона, воспоминания былой мечты. Мечты, когда-то охватывающей твою душу своими шелковыми еле уловимыми, но чрезвычайно приятными на ощупь, крыльями. А может быть почувствовать радость мгновения абсолютной свободы, иллюзию оторванности от цепей бытия, и соприкосновения с чем-то по-настоящему жизненным и достойным, ради чего стоит сносить все тяготы этого бренного существования. Но иногда в такие мгновения ты ощущаешь горечь разочарования и сожаления по бездарно распыляющемуся времени, такого ценного, и в то же время не оцениваемого почти никем, по его истинной цене.
      В этом мире всё девальвируется. То, что достаётся легко, что приносится без напряжения сил, без ожидания и надежды, превращается в нечто слабо ценное. И человек начинает разбрасывать его, словно монеты по бульвару. Как слабо ценится каждый миг жизни в детстве и юности, как беспечно расточается время! Ведь юноша ещё не испытал настоящего напряжения сил, он ещё не познал настоящего горя и нужды этой жизни. Жизнь дана ему в дар, и он ещё не подозревает, что просто так здесь ничего не даётся. Он ещё не начинал за неё расплачиваться, и потому не знает ей цену. Он ещё не осознаёт, что это лишь кредит, за который так или иначе придётся платить. Но стоит человеку заплатить хоть раз по счетам по-настоящему, и жизнь приобретает свою ценность. 
      Как же легка и непринуждённа была эта жизнь в детстве! Восторг сменяла нега существования, и казалось ничто не могло омрачить твоей души, кроме мелких неурядиц и разочарований, которые как теперь видится с высоты прожитых лет, не имели ничего серьёзного и были такими мелкими, такими ничтожными. Твои закрома были пусты, и потому разум был свободен, - чист как от золота, так и от хлама воспоминаний. «Нищий духом» не знает ценности, ему неведомо обладание, и потому он ценит это обладание меньше всего. Только не знающий настоящей цены свободы, позволяет себе беспечно относиться к ней. Ибо полагает, что для его свободы не существует препятствий и противоречий, и потому она кажется ему естественной и необходимой. И только «имущий», обладающий познанием и опытом, то есть «душевным состоянием воспоминаний», ценит по-настоящему миг свободной жизни, ценит эту свободу, - свободу собственного духа, ограничиваемую заборами опыта, и обременённую кандалами соответствующей ответственности. Ибо только «имущему духу», на самом деле, дано знать цену этой свободы, как и цену самой этой жизни. Только ему дано понимать и ценить по-настоящему скоротечные мгновения её радостей, такие редкие и такие скудные. Он слишком остро ощущает бренность и суетность мира, и потому ценит выше всего это единственно принадлежащее ему богатство, относится к нему бережно, ибо достаточно зрел, и достаточно вразумлен, чтобы относится к нему беспечно. Ведь только познавший, как боль, так и радость жизни, способен оценить её во всей полноте, и осознать всё её, как облагораживающее, так и угнетающее значение.
    Ведь в жизни не всё так однозначно и прямолинейно правильно, как может показаться на первый взгляд. Ибо всякая монета имеет оборотную сторону. И всякое благо всегда тащит за собой ворох недоразумений, глупостей и несчастий. Как и всякое зло, скрывает в своих глубинах нечто необходимое для возрождения, для вдохновения и процветания. Из болота вырастает самый прекрасный цветок на земле. Но из этих глубин могут подниматься и пузыри с «сероводородом», и, лопаясь на поверхности, отравлять всё вокруг, всю окружающую природную гармонию. И вопрос лишь в способности твоего духа к перевариванию, к внутренней трансформации всех сопутствующих и угнетающих какофоний и мотивов оксюморона, и превращение их в полифонию, а всего вредного - в пользу для своего становящегося духа.
    На самом деле окружающая тебя жизнь не несёт в себе ничего, что не содержали бы уже в себе, твои внутренние переживания. Ибо жизнь, как и мир вообще, в своей сакральной глубине – нейтральны и индифферентны по своей сути, и не несут в себе никакого собственного содержания. И здесь, в нашей действительной реальности абсолютно всё зависит от наблюдателя, от его свойств и возможностей, от его внутренней сакральной и парадоксальной природы. Настоящие источники добра и зла, находятся совсем не там, где их принято искать. Они не имеют собственных пенатов, они лишь - суть производные. Их источники находятся в области слабости и силы, как и всё, что включает в себя наша реальная действительная жизнь. На самом деле в мире не существует ни добра, ни зла, - существует лишь слабость и сила. Ибо то, что мы определяем, как добро и зло, на самом деле имеет лишь субъективные критерии. Человеку сильной душевной организации, обладающему врождённой внутренней гармонией духа, - личности, несущей в мир позитив, настроенной на полифонию согласованных внутренних созвучий, свойственно не замечать всё скверное вокруг, забывать всё плохое, и превращать мир в олицетворение духовного цветения. Но личности слабой душевной организации, с разобщённой внутренней организованностью, с какофонией собственных переживаний, свойственно не замечать всё хорошее, и вытаскивать на передний план всё скверное, дисгармоничное и разрушающее. Такая личность способна превращать всё вокруг в хлам, в пошлость и грязь, низвергать всё ценное и достойное, и лишать надежды даже самые сильные, рядом стоящие души. Ибо нахождение рядом с такой личностью, никогда не проходит бесследно. Постоянное вдыхание «сероводородных масс», оказывает воздействие на всякий, самый стойкий в своей гармонии, целостный организм. Слабость - так же заразна, как собственно, и сила. И даже более того. Отравление, - его явные и латентные симптомы всегда видны, они отпечатываются в лике, в глазах и мимике человека, не оставляя сомнения в патологических изменениях в его тонкой организации. Но не всё так безнадёжно. Ведь механизм самоочищения свойственный самой природе, существует и в каждом из нас. Очищение духа противостоит захламлённости, а регенерация обеспечивает становление. Но дело в том, что каждому из нас под силу очищение ограниченного количества нечистот, и наши способности к регенерации имеют свои пределы. И потому человек возвышенный должен стараться находится по большей части в прозрачных водах и дышать преимущественно чистым воздухом.
      В этом мире всё девальвируется. Как только человек стал равен человеку, как только все стали равноправны, а значит равнозначны, не зависимо от собственного совершенства, от благородства и силы воли, всё самое редкое в человеке, всё самое исключительное, изысканное и ценное, тут же потеряло свою ценность. Там, где всё и вся целенаправленно и педантично усредняется и нивелируется, где вершины падают на землю, а низины поднимаются над её поверхностью, и своими пошлыми кривыми ландшафтами, своей дисгармонией и какофонией, вызывающей лишь чувство огорчение и оскорбление от унижения, правят балом, - там более не остаётся настоящих достойных целей, там более не остаётся ничего обещающего в этом бренном мире, для тонкой природы по-настоящему возвышенного человеческого духа. Где нет лучшего, там нет худшего, = где нет худшего, там нет, и быть не может лучшего. Но самое важное, когда в жизни не остаётся места для парадокса, когда всё уравновешивается и упорядочивается настолько, что не остаётся никакого нарушения, никакого сдвига, никакого выхода за пределы, за «горизонты событий», за выверенные и закрепившиеся лекала, и всё редкое превращается в повсеместное, обыденное и обыкновенное, тогда сам мир превращается в обыденную пошлость.
      В чём здесь, человек возвышенный, мог бы черпать свою надежду? Только в войне, в разрушении сложившейся неправильно и сросшейся криво, природы. В очищении от пошлого налёта, от вонючего мха, твёрдых сияющих прозрачностью камней, архаически девственной природы человеческого духа. Война - очищает всё и вся. Она уничтожает заражённые дряхлой немощью органоиды, она ампутирует всё онемелое и всё гниющее, она удаляет «раковые опухоли» в теле человеческого социума, давая тем самым, ему надежду на будущее.
      В этом мире всё девальвируется. Как только чего-то становится с избытком, как только в чём-то прекращается нужда, оно тут же теряет в своей цене. Когда в мире выросло количество учёных, когда выросло количество композиторов и художников, когда выросло количество писателей, каждое их произведение, каждое их прежде ценное слово, потеряло свою ценность. Кто знает ныне имена современных философов? Кто ценит их по их настоящему достоинству?
      Когда в мире число написанных книг превратило литературу в отвал, шуршащий и стрекочущий кишащими «жуками-писателями», когда количество посвящённых, допущенных к таинству слова, перевалило за все возможные пределы, человек перестал владеть знанием, как таковым. «Несварение», «колики», «словесное недержание», «мыслительный анурез» и «духовная диарея», и следующая общая дисгармония душевного состояния человека, всегда говорит, либо о не избирательности в пище, либо о чрезмерности в потреблении оной, и как следствие нарушение всех последовательностей, соответствий и общей гармоничности сознания. Ибо, когда объём информации вырастает настолько, что его не в силах переварить самый приспособленный разум, или даже поместить в своём «сосуде», информация теряет своё значение, и, в конце концов, превращается в пустоту, - в хаос. Человек, который не в состоянии объять дуб, - не обладает дубом…, человек, который не в состоянии переплыть океан, - не обладает океаном…, человек не способный познать окружающий мир, - не обладает этим миром…. И когда «лабазы» нашего знания раздуются настолько, что эти знания заполнят собой всю Вселенную, само знание перестанет быть чем-то ценным.
      В этом мире всё девальвируется. Золото, при всём своём переизбытке, всё же сохраняющее до сих пор пантеон ценности для нашего блуждающего в собственных лабиринтах разума, как некий эквивалент достатка и благосостояния, давно превратилось в конъюнктурный символ, определяющий и несущий в себе лишь утоление страха и страстей. Его суррогатный символ, воплощённый в денежных знаках, обольщающий нашу душу и развращающий её, как некое олицетворение процветания и надежды, и в то же время эквивалент пошлости и порока, словно «лакмусовая бумажка» выявляет настоящую ценность нашего духа, и его же ущербность. Дух, не имеющий собственной достаточно устойчивой крепости, неминуемо разрушается, столкнувшись с этим «призраком надежды», с его сверх агрессивным влиянием, и превращается в «окисленный кусок меди», с зеленоватым оттенком корысти, тщеславия, и вкраплениями всевозможных продуктов порока. Но всякий дух, имеющий собственную устойчивую крепость, при столкновении с этим олицетворённым символом, покрывается корой отстранённости, словно рыба блестящими чешуйками, отражающими его жёлтый свет, и становится ещё более величественным. Ибо, что есть золото металла, - пред золотом духа….      
       В этом мире всё девальвируется. Как только человек позволяет заглядывать себе в душу, позволяет трогать руками, исследовать в вивисекции свою тончайшую организацию, как только в нём не остаётся ничего сокровенного, неприкосновенного, ничего единственно принадлежащего ему, - в нём не остаётся и ничего по-настоящему ценного. С исчезновением тайны, невозможны никакие открытия. Человек не должен открывать свою душу полностью, и отдавать всё срытое и ценное лежащее на её обетованных глубинах. Он обязательно должен оставлять нечто, что не может быть отдано никому и никогда, - нечто, что всегда должно заполнять только «сосуд» его души, и быть гарантом душевного сакрального единства, целостности, для которой всегда остаётся главным и незыблемым, только ценность собственной тайны, собственного душевного богатства. Богатства, которое может быть только для него, которое является ценностью только для него. И по большому счёту, единственно истинного богатства на земле, которое он не должен растрачивать ни при каких обстоятельствах. Ибо ничто на земле не может сравниться с ним в своей безупречной ценности.
     «И наградила нас богатством,
                незримым тем великим счастьем,
                что невозможно ни украсть,
                ни потерять, ни обанкротить,
                ни разбазарить, не спалить,
                ни уничтожить, ни убить…»
Отдавать все, что имеешь в собственной душе, грозит опустошением, и как следствие гибелью органоида. Ибо когда в твоей душе не остаётся ничего только твоего, ничего того, что сохраняет тебя как индивидуальную и самобытную целостную личность, - то, что даёт надежду на собственную значимость в этом мире, надежду на рассвет, - тогда остаётся лишь пустота. Пустота способна проглотить всё и вся, если позволить ей распространить своё «безвеменное и беспространственное тело», и грозит захватить полностью бытие твоего душевного агрегатива. Ведь именно пустота являет собой олицетворение Ада, антимиром нашего бытия, неким противоположным полюсом жизненности, И его «мицелии», в том числе и в отсутствии собственной тайны, в отсутствии скрытого от постороннего взора внутреннего зерна, внутреннего недосягаемого контента. Ведь именно здесь сохраняется всякая надежда, именно здесь гнездится твоя уверенность в себе и своём будущем, именно здесь за камнем притаился тот бог, что позволяет тебе быть, чувствовать свою гордость, и своё величие.
      Мы обманываем сами себя гораздо чаще, чем окружающих. Ведь на самом деле, если ты всё же отдаёшь нечто поистине собственное, нечто ценное своей души, значит, ты недостаточно ценишь это, значит, в тебе превалируют иные доминанты ценности, иные приоритеты правят балом твоего духа и твоего сознания. Значит стремления, преобладающие в твоём сердце, имеют иные векторы, значит то, что лежит и сверкает лунным светом на твоих глубинах, действительно не так ценно для тебя. Ибо на самом деле ты способен отдавать только то, что менее ценно, в сравнении с теми ценностями, которые ты получаешь взамен. – Те «ценности», которые даются тебе в обмен, когда ты отдаёшь нечто из собственных потаённых глубин. Ведь по большому счёту, в этом мире ничего не отдаётся, всё - только меняется. Таков закон природы, такова суть миропорядка, такова метафизическая монада действительности.
     Если человек готов отдавать нечто сакрально ценное из собственной души в обмен на признание, ласкающее словно «хвост колонка» тщеславие его духа, то он ценит это признание дороже собственного внутреннего богатства. И обмененное на тщеславие, это богатство ещё больше девальвируется. Оно неминуемо становится предметом торговли, в рамках которой, всё ценится только на основании спроса и предложения. Здесь всякая ценность зависит от конъюнктуры и отношения потребителей и торговцев к этим сверкающим самоцветам. Твоё внутреннее бесценное богатство, попадая на рынок, становится простым товаром, и продаётся по «разумной» цене каждому, кто хотел бы потешить себя, хоть на мгновение, причастностью к поистине возвышенному.
     В этом мире всё девальвируется. Не поддаётся девальвации, только - чистое вдохновение! И не только благодаря своей редкости, но и той не подчиняющейся общим принципам конъюнктуры собственной материальности, выходящей за пределы доступности для целесообразности и всеохватывающей руки рациональной объективности практического разума. И пусть оно не имеет своих сущих объективных пенатов, но именно в силу этого неимения, оно остаётся незыблемой и единственной ценностью на все времена! Ибо, именно на этом эфемерном, неопределённом в своей сакральной сущности основании, зиждиться мир нашей сакральной жизненности. Именно вдохновение, без всякого гротеска, являет собой квинтэссенцию всего жизненного, всего исключительного, всего имманентного и трансцендентного, всего сакрально изысканного, - всего того, что продуцирует метанойю нашего мира.  Оно не имеет практического применения, в том смысле, что для него нет в нашей жизни исторически необходимых практических потребностей. Для рационально-аналитического воззрения оно есть «безделушка», некое изысканное украшение, применение которого только и состоит в том, чтобы самоудовлетворятся. Ему нет практического применения, кроме как воплощаться в произведения искусства, несущие в себе лишь зеркала, некие способные к отражению «платиновые пластины», в которых всякий наполненный дух, находит только своё отражение. Здесь нет того практического применения, которое стоит за всяким ремесленным продуктом цивилизации, и именно потому, его сверх органистическая субстанциональность никогда не стареет, и не изживает самоё себя. Ему неведомы стенания противоречий практической жизни, где всё рано или поздно требует обновления, требует реорганизации и модернизации. Оно гипертрофированно самодостаточна и абсолютно произвольно в своей сокровенной сути. И если искать бога на земле, то надо искать его именно здесь.
      Она плохо понимала меня, и я это чувствовал. И хотя мы были знакомы с 13 лет, дружили детьми, и взрослели вместе, и прожили бок обок без малого 30 лет, мы оставались совершенно не похожими друг на друга, вопреки расхожему мнению, что живущие долгое время рядом люди необходимо становятся схожими во всём. Её маленькое сердечко чувствовало в моих речах нечто глубокое, нечто возвышенно осмысленное, хотя разум не в силах был осознавать, что именно. Она прислушивалась к музыке моих слов, и эта музыка завораживала её душу. Полифония высказываемых мыслей важнее для восприятия, чем глубина смысла. Речь опошляет всякий смысл, тем более, если в ней хромает полифония звучания, если гармония последовательных образных сочетаний несёт в себе какофонию, не выстраивающую в порядок мысли слушателя, но напротив ломающую его собственные выстроенные ряды, превращая в хаос внутреннюю гармонику, и причиняя боль мозгу, - боль метафизическую. Ибо, если в мозге нет нервных окончаний биологии организма, то разум есть всецело нейронный агрегатив.  Но если речь пылает гармонией, если её музыкальные ряды безупречны, то и смысл такой речи становится более глубоким, и порой даже превышает свою собственную заложенную изначально остроту, и троекратно вырастает в разумах слушателей, поднимаясь на волнах этой полифонии.
     Наблюдатель получает удовлетворение от картин внешнего мира, только если они выстраивают его мысли и мотивы его души, в некий полифонический ряд, в некую общую согласованность, которая своей гармонией, а значит своей силой, создаёт обещание будущего. Ибо для человека нет ничего желаннее, чем это обещание будущего, и нет ничего сильнее на этом свете, чем гармония, чем безупречный организованный порядок, - какой области восприятия, какой бы стороне мира этот порядок не принадлежал. Для проницательного наблюдателя во всяком искусстве всегда скрыта тайна гармонии, тайна полифонии выложенных и закреплённых в образах, рядов последовательностей и соответствий, - тайна порядка идеального воплощения. – Эта Великая пантемида вдохновения! И эта тайна сочится из-под всякого безупречного полотна, звучит в унисон со всяким совершенным музыкальным произведением, и светится лунным сиянием от всякого архитектурного и скульптурного шедевра.
       Ты был сегодня у врача? Спросила вдруг она, утомившись от моих глубокомысленных спичей, и желая перевести разговор в плоскость бытового течения жизни. Да, конечно. Что сказал врач? Он сказал ничего страшного, необходимо пройти десятидневный курс лечения, и функции восстановятся. Хорошо. Когда мы сможем поехать в Поднебесную? Я думаю, в конце лета. Надеюсь, что всё же решу наши финансовые проблемы, и мы обязательно отправимся с тобой в край запредельных созерцаний, - туда, где поселилась истинная радость жизни! Туда, где «дышит разумом и счастьем, всё безмолвье тишины, где царствует над миром совершенство красоты…» Я познакомлю тебя со своим Китаем. Я давно мечтаю об этом.
      Мы жили долгие годы вместе, но мы никогда не подходили друг к другу слишком близко. Мы были и остаёмся лишь, словно бредущие бок-обок по пустыне, путники. Она почти всегда давала мне возможность оставаться одиноким. И это, как мне кажется, единственная возможность сохранения на долгие годы благостного друг к другу отношения, по крайней мере, для людей моего склада. Абсолютно неосознанно, между нами всегда сохранялась некая дистанция. И эта дистанция сохранялась не искусственно, не намеренно, она сохранялась благодаря самой природе наших душевных агрегативов. Мы были из разных миров. Наши тонкие астральные монады лишь слегка соприкасались своими сферами. Наши души никогда не сплетались в неге экстаза пошлого сношения. Мы не лезли друг к другу в сакральные перспективы, и не оскорбляли нежные цветы садов друг друга, пошлостью грубых проникновений за неосязаемые границы личности. В бесцеремонных проникновениях, после которых всё и вся становится открытым и простым, всё становится общим, доступными и дозволенным, не остаётся ничего сакрального и неприкосновенно личностного, всё развращается и отдаётся на откуп грубым и пошлым совокуплениям, после которых необходимо разрушается Тайна, - эта Великая платина нашего сознания, эта величайшая богиня жизни и мироздания! Ведь настоящая тонкость духа существует лишь в платонически чистых водах неприкасаемой индивидуальности. Ибо в «сточных водах нашего духа», где всё смешивается, совокупляется и растворяется друг в друге, способно существовать лишь всё грубое и пошлое.
       Она была, и остаётся для меня воплощением загадки, неким олицетворением всего того, что не было во мне, и что было для меня таким желанным. Подобный образ совершенной женственности, редчайшее сочетание женского ума и душевной красоты, как мне кажется, был описан Бремом Стокером в романе «Скорбь Сатаны». Конечно с кардинальными отличиями в занятии и образе самой жизни, но сам образ Мевис Клер, что представлял собой воплощением чистоты помыслов, и глубокого интуитивного созерцания, явился для меня тем предзнаменованием моей любви, тем образом почти сказочного олицетворения по-настоящему женского очарования, словно некая вершина идеала женственности, что запала семенем мне в душу, и затем выросло в развесистое плодовое древо. И с высоты прожитых лет, я всё более осознаю, что полюбил в моей жене именно этот, почти эфемерный, на уровне детского впечатления, образ. Хотя, наверно здесь сыграло роль несколько образов из моих детских впечатлений, и скорее всего, даже такие противоречивые как «Пеппи длинный чулок», и Герда, из «Снежной королевы». Ибо, на самом деле, мы восхищаемся не женской слабостью, но женской силой, именно женской по своей фактуре и обаянию.
      И как всякий совершенный организм, всякий выверенный и согласованный тип, благодаря своему труду над собой, не желает быть смешанным со всем окружающим его, всем пошлым и несостоятельным, всем слабым, низменным и вероломным, так утончённый и возвышенный конгломерат, хочет оставаться в своих пенатах, не рискуя быть сметённым и раздавленным сапогом грубой невежественности, и подлой коварности,   всякий сад должен иметь «забор», дабы в него не смог проникнуть ни случайный прохожий, ни даже самый родной и близкий человек. И в первую очередь именно родной и близкий. Ибо только ему известны все твои слабости, все прорехи в твоём кордоне, все твои страсти и пристрастия, зацепившись за которые, можно проникнуть через «таможенный заслон твоего духа». И помимо прочего, такой «забор» должен охраняться зоркими стражами, дабы каждый, кто попытается проникнуть в это святая святых, неважно с благими намерениями, или злыми, мог ощутить на себе их силу противостояния, закрытости и недоступности. Тайна должна всегда охранять сама себя.
      Мы прожили полжизни, не имея почти никаких материальных благ, с точки зрения европейского человека. У нас никогда не было ни своего дома, ни своей квартиры, ни даже автомобиля, этого атрибута хоть какого-то достатка. И всё, что мы имели, это нашу любовь, наши уходящие корнями в детство отношения, и, разумеется, дорожили ими. Ведь как можно не дорожить той единственной большой ценностью, тем единственным, чем обладаешь. И даже когда через годы у нас стали появляться материальные блага, они не могли уже разрушить наших отношений, ибо их корни прорости в нас консолями и превратились в некий стержень, который уже сложно сломать, сложно разрушить коррозией корысти, или тех страстей, соблазнов и желаний, которые неминуемо появляются в след за появлением материальных благ, и которые как правило разрушают отношения в не сложившихся на определённый лад, и не укрепившихся в своих возвышенных привычках, душах.
       Психологически, она была, и остаётся поныне, цельным, уравновешенным существом…, не расшатанным книгами, и другими искусствами…, в которых, всегда царит противоречие, заставляющее всякую, вникающую в эти трансцендентные, метафизические миры, душу, балансировать между правдами, и неправдами…, между всевозможными убеждениями, и сомнениями…, и, тем самым, необходимо меняющее полюса сознания…, и приводящее к разбалансированности, и потере цельности, гармонию духа.
       Её целомудренная простота, тянула к себе всякого, кто так, или иначе, соприкасался с ней. И в первую очередь, детей, так-как они, в силу своей детской наивности, непорочности, и нетронутой пока, природе расцветающего духа, тут же находили в ней, родственную душу.
              Она была, и остаётся честна, не по убеждениям, не по навязанному из вне, не привитому социумом, политесу моральности, но по своей сакральной природе. И скорее всего, именно поэтому, я так долго люблю её, и так к ней привязан.
      Нет, мы никогда не чурались физиологической близости, но моя возвышенная любовь к ней, не опошленная физиологически грубыми совокуплениями наших душ, и характеров, сияла лунным светом в моей глубине…, освящая все тёмные уголки, и принося с собой, самые острые, самые тонкие, и потому, самые уязвимые наслаждения. 
       Но в силу моего противоречивого сознания, испорченного, в отличии от неё, книгами, и в первую очередь, находящего свою причину, в архаических началах моих предков, вложивших в меня, в мой органоид, непримиримые «монады севера, и юга», а также флюиды, как возвышенного, так и низменного…, сталкивающихся в постоянной непримиримой борьбе, на полях моего душевного агрегатива…, и приводящего, подчас, моё общее физическое, и духовное состояние, в истерзанное, истекающее ранами, «чудовище»…, ищущего, словно голодный зверь, «сахарную кость истины»…, мы, периодически ссорились. И подчас, не разговаривали друг с другом, несколько дней.
       Я всегда, и во всём искал парадокс. С годами, в мою голову часто стали приходить противоречивые, по сути, параноидальные мысли. Мне казалось, что, на самом деле, всю свою жизнь, я любил не её, но что-то в себе, что-то, что, отражаясь от её сакраментального облика, оплодотворяясь от её образа, дарило мне удовлетворение, - негу наслаждения духа, своими собственными переживаниями, своими мимолётными «детьми». И окажись на её месте другая, - ничего бы не изменилось. Так как моя любовь к ней, в большей степени черпает свои силы в моём душевном агрегате, и мало зависима от самого объекта притязания. Да, эти «гарпии-мысли» проникали в моё сознание, отравляя веру, а с ней и надежду на возвышенную благость мира, на его реальную божественность, и сакральную тайну самого проведения.
       Я всегда помнил те юношеские страдания от сильнейшей платонической влюблённости, в экзальтации своих душевных переживаний, равных которым, как мне казалось тогда, не испытывал никто на свете. Страдания, которые на самом деле приносили больше радость моему сердцу, какую-то негу возвышенной гордости, смешанную с ясностью стремления. И хотя эти гипертрофированные состояния моего психофизического сознания, были сравнимы с экстазом плоти в моменты вершины сексуального удовлетворения, где боль, перемешанная с наслаждением, словно молоко с кровью, по закону контрастности давали ощущение запредельного счастья собственного бытия, и были основаны лишь на этом контрасте, но всё же они не имели ничего общего с тем пошлым удовлетворением либидо, но олицетворяли собой стремление духа к вечности, и всегда сохраняли надежду на самое лучшее на этой бренной земле. Вечная любовь возможна только в платонической любви. В той любви, где при всех перманентных близостях плоти, нет пошлого соприкосновения и проникновения душ. - Любви, где сохраняется неприкосновенность тайны друг друга. Где ласкающее издали бытие, сохраняет свою целомудренность, на далёких блаженных островах тонкой эфемерной и уязвимой надежды.
     Контраст, олицетворяющий суть самого бытия, в котором всё, и вся существует только в противостоянии противоположностей, есть квинтэссенция сакральных основ самого мира, и его тканевой основы. Словно вкус пищи, в которой одновременно использовались соль и сахар, словно кровь и молоко на полотне создателя, словно глоток ледяной воды в жаркой пустыне, - эти боль и радость давали ощущение полного освобождения, и наиболее ясное чувствование самой жизни. Контрастность, - мать всякого страдания, но и условие всякого наслаждения…. Она же, основа всякого удовлетворения. Так, пусть и не впервые, отметил когда-то мой гений, и о чём я вспоминаю сейчас.
     О чём ты так глубоко задумался? Спросила вдруг она, прервав мои мысли. Я подумал, что скука, так отвратна нам потому, что она возникает на ровных, без всплесков и волнений поверхностях моря жизни, от которых все чувства впадают в анабиоз, олицетворяющий состояние наиболее близкое к пустоте, а значит к смерти. Но шторма и катаклизмы приносят нам не меньшие страдания. И только между штормом и полным штилем, между сакральными полюсами действительности, наша душа пребывает в своей стезе, в своём «относительном пантеоне», на балансирующей поверхности плавающего в пространстве и мерцающего полотна природы. Где сочетание боли и радости, чёрного и белого, горького и сладкого, быстрого и медленного, горячего и холодного, доброго и злого, - даёт лепесткам нашей души возможность расти на собственных полях, благоухать и цвести, и обещает надежду всем нашим помыслам, всем нашим намерениям и мечтам.
      Она, вдруг что-то вспомнив, начала с упоением рассказывать мне о своей воспитаннице, Ульяне. О том, как, несмотря на свой юный возраст, та высказывала мысли вполне взрослого человека. И вчера была такой непосредственной в своих суждениях, что казалось, её мудрость, вышла далеко за пределы возможностей даже всякого взрослого человека. Да, подумал я. Ребёнок убеждён, что знает почти всё об этой жизни. Но человек взрослый, если он занимался своими мозгами, если он всю жизнь старался будить их, (ибо наш мозг всегда стремится заснуть, не тратить свою энергию понапрасну, в нём говорит тот же инстинкт самосохранения, что говорит во всём остальном теле, провозглашающий сохранение насколько возможно накопленную энергию, дабы иметь обеспечение возможности будущего). Человек, умудрённый опытом, всегда уверен только в одном, что почти ничего не знает об этой жизни, и ещё меньше об этом свете. Этот парадокс олицетворяет парадокс самого мироздания, в котором согласованность выступает всегда лишь как исключение правилу. Правилу непримиримости и противостояния, на которых стоит этот мир, и которым по большому счёту, обеспечивает себе будущее, - всякое будущее….
    Стало темнеть, и мы, встав со скамейки, пошли медленными шагами по направлению к центру города.  Она говорила на ходу о забавных вещах, и, смеясь, приводила меня к умиротворению. Человек стремится к счастью, и почти никогда не знает дороги. И всё потому, что не знает себя, не знает своих истинных желаний. В нём роятся медоносные пчёлы иллюзий, вперемешку с ложными пчёлами, - мухами, внешне не отличающимися от этих пчёл, и он, отгоняя их пред своим взором, ловя то одну, то другую, идёт почти слепо по этой жизни.
    Только в пустыне можно найти свой оазис…. Только в тайге, где на пятьсот миль нет ни единого поселения, можно встретить человека…. Только в открытом море, в абсолютном одиночестве, можно по-настоящему познакомиться с собой, и тем самым оставить в прошлом мучительное одиночество…. Таков ещё один парадокс нашей жизни. Но человек слаб. Всю свою жизнь, отгоняя мух, а с ними и медоносных пчёл, он идёт дорогой случайности к своим ложным мечтам, не осознавая, что они ведут его к неминуемой пропасти. Всю свою жизнь он мечтает о том, что никогда не принесёт ему удовлетворения. Но никак не может оторваться от бренной привычки своей жизни, никак не может оставить ложные, приносящие лишь разочарование и скорбь его сердцу, поступки.
    Так отшельники, одинокие путешественники и святые, находили свой обетованный берег. Измученные своими пчёлами и мухами, они уходили туда, где эти назойливые насекомые замерзали, и, падая под ноги, хрустели под поступью, принося своим хрустом отдохновение измученному сердцу. Они находили свой, и только свой оазис в этой бескрайней пустыне. Только им известна истинная свобода, где всякая ответственность начинается и заканчивается только в тебе, только за тебя, и только для тебя. Где благодаря всему этому, возникает настоящая целостность духа, для которого исчезают всякие преграды. Ибо он уже не строит новых, а старые рассыпаются сами собой….               
2
Обыденность, бренность бытия – душит, она страшит и угнетает своей пустотой. И этот страх, и угнетение, со временем превращается в постоянно мерцающее око над тобой. Он заставляет бежать сломя голову прочь от всего размеренно-текущего, от всего располагающего к бездействию, от всего приводящего к засыпанию тело и разум. Эта обыденность, эта бренность отдаляет тебя от бушующего своей жизненностью, от апофеоза мятежности этого мироздания, для которого покой, в каком виде бы не появлялся, приводит к неминуемой стагнации само это мироздание.
       Какое-то невероятное чувство свободы, глубокой душевной эйфории я испытывал всякий раз, когда уезжал надолго из своего дома. Это, - ни с чем несравнимо! Каждое движение твоих рук в такие минуты, вызывает наслаждение, всякое человеческое окружение, неважно, пошлое, или загадочное, даже быт вагона дальнего следования радует обстановкой, принося какое-то удовлетворение, всей своей простотой и надёжностью. И пробегающий за окном унылый пустынный пейзаж, вызывает впечатление чего-то обещающего, и чувство надежды в предвосхищении будущего.
     Нечто подобное, наверное, испытал когда-то Гераклит Эфесский, по прозвищу «тёмный», когда отрёкся от своего титула и царского положения и удалился в горы, чтобы отдаться философским размышлениям. Или принц Сиддхартха (Гаутаме), из Капилавасту, когда покинул свой дворец и отправился в свободное путешествие, которое не обещало благоденствия и достатка, но так манило своей свободой, своей независимостью от сковывающего плоть и дух сложившегося однажды образа жизни. И люди создали вокруг него и его жизни миф, увековечив его в санскритских и палийских текстах, сочинив «Лалитавистару», «Данджур», «Саддхармалундарику», и ещё множество противоречивых текстов. Они поступают так всегда. Человеку необходим миф, без него он теряет веру в саму жизнь.
     Да. Мы живём в определённом ритме, определённым образом, по давно выверенным нашими предками лекалам, и этот образ сковывает нас по рукам и ногам. Он буквально привязывает нас к определённой местности, к определённому привычному окружению, к предвосхищённым рассудком, устоявшимся последовательностям, где всякая задумка должна вплетаться в общую косу бренного бытия. И не в силах вырваться из этого замкнутого круга, мы чувствует свою слабость и всю безысходность сложившегося момента. И не только потому, что нас держат в своих вакуумных клещах обязательства, но и потому, что наша сущность привыкает к определённому, раз и навсегда установленному порядку, в котором ей комфортно и уютно. Ибо здесь мало остаётся непреднамеренного, меньше случайного и непредсказуемого. То есть всего того, что так пугает наше инфантильное сердечко. Мы ценим свободу меньше чем комфорт и благоденствие. Мы боимся отсутствия последних, и отвергаем всякую предлагаемую судьбой свободу, как нечто ненадёжное, нечто сулящее непредсказуемость, а значит опасность. Мы предпочитаем что-то более стабильное, что-то фундаментальное, а значит безопасное и обещающее покой. О…! Как часто мы более женщины, чем мужчины! Что может быть для нашего слабеющего духа желаннее, чем свой дом? Четыре надёжные стены, в периметре которых нет свободы, но есть уют и комфорт, есть выверенное, предсказуемое и относительно безопасное бытие. Но если в нашем организме начинают преобладать иные гормоны, - то что-то в нас начинает бунтовать против этой статической, архаической размеренности, против этой экзальтированной безопасности. Что-то, что противостоит и ломает эту размеренность, подводя нас к альтернативной границе, к «горизонту событий», - воплощающемуся в скитание пилигрима по бескрайним полям, по безбрежным морям, где всякий комфорт и уют заменяется свободой и предчувствием непредсказуемости завтрашнего дня. Где сюрпризы случаются буквально каждый день. Где твой разум ни на минуту не засыпает, и твоя душа, бодрствуя каждый миг, научается отличать сверхтонкие и неуловимые оттенки жизни, чем превращает эту жизнь в нечто новое, нечто более открытое, желанное и по-настоящему обещающее. Ведь тело и мозг, а вслед за ними и душа, пребывающие в благоденствии и достатке неминуемо засыпают, атрофируются и перестают ощущать всю полноту жизни. Краски становятся тусклыми, а звуки глухими. Душа такой личности менее подвержена страданиям, но и удовлетворение жизнью адекватно уменьшается. – «Жизнь улитки», не знающей потрясений, но и не ведающей по-настоящему великолепных красот бушующего океана этой жизни.
      Достаточно на то мощная душевная организация и заложенная в её глубинах энергия, толкает личность к скитаниям и поискам вершин и глубин жизни. Душа, которая, невзирая на неминуемые при этом тяготы и опасности, всё же стремится в эту преисподнюю. И вместе с этими тяготами и опасностями получает Великое богатство природы, - то, что не имеет цены, ибо несравнимо ни с чем!
       Такая личность должна обладать от рождения своей внутренней высотой и глубиной. И обладая такой высотой и глубиной, загнанная судьбой в рамки обыденности, в конце концов, начинает страдать от собственной не востребованности, от невозможности проявить себя достаточно полно в этих садах благоденствия и достатка. Только в свободном плавании такой дух способен на глубочайшие проникновения, - на Великие откровения созерцания, вступающей в близкое сношение с природой, «Терпсихоры сознания». Стегаемая «шомполами непредсказуемости» и «плётками случайности» душа наполняется «адреналином силы» и растекается по жилам «эликсиром надежды». И её бодрствование, достигая своего апогея, придаёт ей такие возможности, которые словно движители ракеты, способны преодолеть земное тяготение и вывести личность в «стратосферу», за пределы солнечной системы, и даже в те области сознания, где уже нет Вселенной, где кончается власть разумной действительности. Здесь каждый миг способен приносить как Великое страдания, так и Великое наслаждение….
       И по большому счёту, судить о силе, о глубинах и высотах личности, можно по силе стремления его духа к свободному плаванию. Духу слабому претит всякая свобода, так как она не приносит ему удовлетворения, способного перевесить на весах удовлетворение его слабой душевной организации от благоденствия и уюта, налаженного выверенного и предсказуемого быта. Он всегда будет стремиться лишь в свою нору, чтобы, расположившись в ней поудобнее, поедать сложенные в закрома запасы пищи, и высовывать свой нос только для того, чтобы пополнить эти запасы. Психология «землеройки», присущая большинству людей на планете, как нельзя лучше иллюстрирует тот доминирующий политес сознания, для которого самым желанным в жизни, остаётся уют и комфорт, в котором все страхи и сомнения нивелируются, и человек засыпая на перинах успокоившегося сознания, видит сон о собственном благоденствии.
      И пусть стремящийся к свободе дух всегда будет тосковать по своим пенатам, но он никогда не променяет воздух свободы, на уют и скарб благоустроенного дома. Ибо это клетка для души и тела. И какая бы она не была золотая, она остаётся клеткой, которая провоцирует к привыканию и засыпанию дух и плоть.               
3
Только человек со слабой памятью способен на глубокие проникновения и откровения разума. Ведь память — это наша внутренняя клетка, ограничивающая нашу внутреннюю свободу. Сильная память — это крепкие кордоны, за которые наш разум не решается ступить. Там - неизвестность, а значит опасность. Ты слишком хорошо помнишь все, что преподала тебе твоя судьба, чтобы вновь искушать её. Тебе достаточно того дома, того города, который ты более-менее знаешь, который тебе более-менее знаком. Зачем тебе провоцировать судьбу на новые перемены, которые способны обжечь твои чресла, или промочить твои ноги, и тем самым принести новые опасности и новые страдания. Ты испил из этой чаши, и не желаешь новых глотков. Твоя память бунтует против всего нового, всего непредсказуемого и опасного. Только забывчивость нашего духа, открывает перед нами новые невиданные просторы бытия. Только забыв про всё, ты способен на обновление, обещающее новую красоту жизни.
      Но вот парадокс. Отсутствие всякой памяти превращает жизнь в пустышку, выеденный однажды орех. И здесь надо сказать что память, как всякое явление, имеет различные плоскости своего бытия. И память – памяти рознь. Необходимо научится отличать одну память от другой. Твой личный опыт ничего не значит, и в то же время — значит всё, для твоего будущего. Опыт твоих предков, так же не значит ничего, и в то же время определяет всю твою жизнь, образ твоих поступков, и все вектора твоих стремлений. Ты, каждую новую минуту существуешь между двумя пропастями, = опытного знания, и непредсказуемости природного произвола. Что именно в данный момент может тебе подсказать образ твоих действий? Вековой опыт, - опыт вчерашнего дня, или твоя интуиция и разумение, не опирающееся, казалось бы, ни на какой опыт. Об этих пропастях я и сужу. Ты висишь между ними и должен балансировать, чтобы не провалится ни в одну из них. Так существует твой Гений. Он всегда на острие иглы, он всегда на тонком канате, натянутом между двумя пропастями. И каждый его шаг продукт равных долей опыта и непредсказуемости произвола, который способна распознать лишь интуиция твоего сакраментального духа. Каждое его движение, это взмах большими крыльями, при котором он сначала опускается вниз, и затем немного вверх. И только незначительный перевес, маленькая доминанта, существующая благодаря силе аэродинамики этих «Великих крыльев», направленная к пенатам сверх возможной интуиции сознания, и пантеонам сверх возможной аналитической разумности, позволяет взлетать над миром, и парить над всякими пропастями и горными вершинами…            
4
Что-то не так в этой жизни, как-то не складывается она, не срастается в гармоничную мозаику. Словно механизм, из которого торчат детали, и создают общее неудобство её использования. Жизнь – не практична, не целесообразна, а порой и абсурдно нелепа. Но, тем не менее, всё время пытается доказать нам обратное. А главное, старается показать, что она благонамеренна к нам, что она наша мать, заботливая и расположенная к нашим чудачествам. Но мы всё время чувствуем, что она - мачеха, лишь выполняющая свои обязательства по отношению к нам, но не более того.
     Так тайна музыки скрывает истинную суть, - своё великое воздействие на нашу личность, на все её глубинные подложки, от тонких лепестков душевного фантома, до грубых, тёмных и таинственных инстинктов, что из глубин веков сюда свои ручища простирают. Она обманывает нас своею тайной. Ведь если попытаться в вивисекции её, найти истоки, и копнуть достаточно глубоко, то окажется, что музыка на самом деле, находя в себе всю схожесть с другими видами искусства, ценится нами, лишь в соответствии с её жестокостью и острыми шипами. Что только боль и радость вперемешку, в контрасте и войне, на полотне и нотном стане, - что делает она, на самом деле с нами? Она нас режет по живому, - и тут же лечит…. Она терзает нас, как тот ужасный доктор, что в «Освенциме» свои бесчеловечные опыты на людях проводил, он резал, тут же зашивал. Так музыка порою, рвёт, разрезает плоть душевную, и в следующее мгновение замазывает рану «мазью». И мы, от упоения в облегчении боли, что только что так мучила, в чудесной неге расплываемся от наслаждения. - От облегченья, - не от мёда, сладкого подаренного нам богами, и не от «ласки колонка», что гладит нас хвостом, но от того, что то страдание, что только что терзало нас, вдруг разрешается, и переносит нас на ниву облегчения, и придаёт всем нашим чреслам упоение….
       Что музыка творит? Что делают её порывы и переливы с нами? Она на самом деле глумится над тончайшими, упругими, как шёлковые нити лепестками душевного цветка, что раем нам оставлен на прощание. Рвёт эти нити, и они, срастаясь после ран, становятся мощнее, и упруже, словно те волокна мышцы, что атлет на тренировках в зале разрывает, - волокна, что, затем срастаясь, приобретают мощь и силу, становятся намного совершеннее, и тем способнее на большие мученья, что преподносит нам природа, и случай всякий может нам по жизни предоставить.
       Боль, причиняемая нам искусством всяким, всегда пропорциональна и адекватна нашим оценкам этого искусства. И бессознательно искусство всяческое ценим, лишь адекватно причиняемым страданиям для нашего глубокого и тонкого как шёлк агрегатива духа. Мерилом здесь, как и всюду всегда является - жестокость.  Мы слышим пение, и говорим, - О! Как душевно! Но на самом деле, нам стоило б сказать; Какие раны прорезает в нас глубокие, этот великолепный голос, как он плачет, как терзаясь, стонет и кричит, - как душу режет он!
      Мы видим на холсте всегда, то воплощение муки, олицетворение боли, что художник передал своею кистью в формах, красках, сочетаниях, - и восклицаем: Как великолепно! Но сказать должны: Как он страдал неимоверно, и как страдать он заставляет нас! И только здесь на самом деле, положено мерило совершенства, красоты, и сказочных заоблачных фантазий, всего грубейшего в инстинкте, и всего тонкого возвышенного, - тех высот, где запредельные пенаты не уходят далеко от истязаний наших душ, и лишь жестокость, и не только в отношении посторонних, но и себя, здесь душу нашу наполняет. Ведь только здесь, на самом деле всей жизни семя прорастает, монад сакральных древнее и творческое семя. Её градация положена на лестнице жестокости и истязаний. - Жизнь распласталась на ступенях, где сама жестокость, и связанное с ней страдание, нас поднимает к высям бытия, и заставляет чувствовать всю прелесть этой жизни. Её прочувствовать, не пролететь, не пробежать подобно рвущейся собаке, мимо.
      Прислушайтесь к тому, что выдаёт великий голос альта, скрипки, саксофона, гитары, флейты иль тромбона…. Мы ценим этот голос, по тем способностям и в соответствии тому, насколько душу резать он способен, и заживлять, и снова резать по живому. По силе боли, что способно причинить нам искусство всякое, что заставляет трепетать все наши члены. Да. И вновь замажет тут же, и залечит раны, и тем обманет наши чувства. Как будто говорит нам: = Я врачеватель тела и души, - я не палач, палач - вы сами!
      Коварнее искусства, его особенно жестоких сочетаний, скрываемых латентно суть свою, на белом свете мало что найдёшь. Здесь как нигде и никогда, ни в чём другом, наш мир нам лицемерит - так жестоко! Лукавит нам, и вводит в заблуждение, и тешится страданием нашим, не позволяя всё же, умирать. Добром великим представляясь, нас делает зависимыми от опытов своих, от нанесения ран, и скоротечного лечения. Мы привыкаем, жаждем этой боли, чтобы почувствовать после пытки, вновь успокоение, глубокой неги наслаждения, от прекращения боли, и блаженства, что приносит это таинство с собой. Оно похоже на инициацию, что до сих пор проделывают племена, живущие в согласии с природой. Здесь боли отдано по праву, всё самое таинственное мира и судьбы, здесь не замазывают раны мазью благочестия, всё просто и открыто, словно на духу, и боль, всё таинство жестоких истязаний, имеет ранг свой, не завуалированный, не украшенный идеей доброго начала, всё на своих местах, всё справедливо честно и открыто.
    Зачем ты лжёшь мне, все покрывающее око?! Ведь музыка во всём, что составляет твоё тело. А значит и жестокость здесь повсюду, и только лишь градация её, определяет отношение к делу. Всё, что способны в этом мире осознать, почувствовать определить и оценить, всё своей гаммой обладает, построено здесь всё на консонантно-диссонансном ряде сочетаний. Всё - музыка, несущая собой, мир наш, - действительности бытия!  Здесь более нет ничего, что было бы существенно. Что ни возьми, всё суть - волна, что резонирует с глубинной нашей сутью.
    О мир! - Ты есть палаш и пластырь, - дьявол и великий пастырь, острейший нож и с мазью благостною бинт, - яд, и его противоядие! Зачем ты режешь, чтобы тут же врачевать… Ты жаждешь нашего страдания?! Благонамеренности маску надеваешь, и лицемеришь нам, что, дескать, хочешь лишь лечить, что сами мы себя терзаем. Ты хочешь, чтобы чувствовали мы тебя, как можно ярче и явнее. И потому берёшь ты инструменты иезуитские свои, и, разложив их на нейтральной белизной сияющей простынке, ты с творчеством подходишь к делу, и терзаешь нас, и тут же лечишь. Кто? – Дьявол ты, иль Бог?!    
5
Я воплощение становления человека! - Его я образец, - лекало в рамках становящейся отдельно личности. Вся моя жизнь, так повторяет все этапы становления человечества в целом, в сугубо имманентных образцах хронологического порядка моего локального индивидуального по жизни становления. Организуюсь я со временем как имманентная личность, от первобытных форм простого бытия, с их помыслами и стремлениями грубых пошлых аффектов воли, к всё более возвышенным и тонким. Как в юности стремился удаль проявить, и испытать свои фундаментальные, простые духа проявления. Я не стремился в те года к возвышенным пенатам жизни, к прозрениям глубоким, и только то меня по-настоящему прельщало и манило, что непосредственно могло воздействовать на дух, и подтверждать мою непознанную силу, или слабость. Я рвался в своих низменных стремлениях, на поле боя, чтоб подтвердить и утвердить себя, и дать себе понять и осознать, что я достойный сын природы, что я имею право жить и волю собственную проявлять на всех доступных мне, её полях. Так к зрелости, я стал стремиться в помыслах к иному, -  к великим радужным пенатам бытия, к сверх гармоничным собственным воззрениям, и соответственно делам. И трансформируясь с годами, вся моя воля во что-то тонкое, изысканное, непростое, вытягивалась, и все мои стремления преображались, находя по жизни новые пенаты. Так благородство расцветает, на почве древних низменных инстинктов. Так из вассалов все природного фатально-жёсткого по жизни произвола, дисциплинируясь, и самообразованием, словно серебром свой дух и разум покрывая, становятся царями, повелевающими как своими, так и чуждыми бастионами познания. Так неотёсанный и грубый материал, под власть гармонии встаёт, и следует под её штандартами и флагами, невольно подчиняясь её божественному совершенству. Так образуют новый мир с иерархией, глубокими морями, и замками величественных духа дисциплин, возвышенного и изысканного политеса.
      Я повторяю своей жизнью становление человека. Как повторяет в матке человеческий зародыш, весь архаический порядок и последовательность становления от рыбы, млекопитающего, гоминида, и теперешнего человека. - Весь механизм, что миллионы лет на бренной матушке земле необходимо проходил, за девять месяцев беременной природы, проходит тот же путь в утробе матери отдельной, желающей родить столь совершенную и приспособленную к жизни этой, личность.
     Я повторяю в рамках своего имманентного созревания, в рамках становления своего духовного агрегатива, сакральное становление мира и самой природы, от хаотических инертных тёмных субстанций её материальности, к тонким, органичным и сверх организованным сущностям, в которых порядок и согласованность обменов трансформаций в их продуцировании, вызывает впечатление божественного произвола, - чувство запредельности и сверх возможности самой природы.
     Как безответственна на этом поприще природа, - так безответственен и в жизни человек. Не представляет он, куда ведёт эта дорога, что на этапе каждом радует его, своим великим поступательным и связанным по жизни совершенством. Он полагает, что, в конце концов, здесь обретёт желанную столь разумом, и столь гонимую душой, свободу. (А может и наоборот). Что путь нелёгкий держит к тем пенатам, что принесут ему величие, а с ним и благоденствие. Что только этот путь, что выбрал он себе, (как ему кажется когда-то), ведёт действительно его, к тем берегам обетованным, счастья. Но не подозревает он, что истинным и верным путь, на самом деле - не бывает! И если б выбрал он по жизни путь иной, он так же не привёл бы его к счастью. Как тот, что мы имеем ныне, и на который так надеемся и уповаем. Но развернуть здесь «Колесо Иксиона» – невозможно! Да и смысла никакого нет. Здесь все пути ведут в одну страну, где между огненной гиеной и благостными райскими полями, действительность живёт и умирает, в долине, меж пространственными и временными, недоступными сознанию горами…               
6
Приходит вечер, а с ним и усталость. Все краски мира становятся тусклыми. Все стремления, что представлялись с утра такими значительными и важными, становятся пошлыми и иллюзорными, - лишь грёзами, ради которых нет никакого смысла напрягаться. Усталость твоего душевного агрегата, необходимо переворачивает всю реальную действительность, и ты жаждешь отдохновения, - ты хочешь привести себя к изменённому состоянию сознания, в котором снова будешь находить важность, эту Великую Терпсихору бытия! Ты желаешь снова чувствовать мир во всей его полноте, и не хочешь ждать для этого утра. Она необходима тебе здесь и сейчас! Не терпелив ты, как и недоверчив к собственным чувствам и мыслям. Ты страдаешь. Но стоит дождаться нового утра, и всё встаёт на свои места. Мир снова приобретает свои краски, и всё к чему ты стремился, - всё, что ты создавал прошлым утром, снова вспыхивает тёплым огнём желания. Если бы можно было жить только утром! Но чем стало бы это утро, не будь здесь вечера? Чем был бы всякий диссонанс, не будь здесь консонанса? Всякая волна - фатально необходима в своём порядке и последовательности. Всякое колебание определяет бытие, в какой плоскости ты бы не ощущал и не осознавал его. Научиться относится к падению, так же как к взлёту, есть основополагающая дисциплина сознания. Это прерогатива взрослого разума. Детский разум способен различать только короткие волны. Но разум зрелого человека должен научится распознавать и длинные. Так становится всякая сила, так созревает всякая уверенность, и человек становится настолько сильным и уверенным в себе, что может даже обещать. Он становится властителем собственной и внешней природы. Он становится повелителем бытия! Он расставляет важности по рангу, он выстраивает батальоны собственного мира, и его стратегия, - стратегия его воли победоносно шествует по полям мироздания, всюду устанавливая свой порядок, всюду навязывая свой устав. И весь окружающий мир, так или иначе, в конце концов, встаёт под его знамёна. Всякий проигрыш превращается здесь лишь в часть его стратегического плана, всякая слабость - лишь оттеняет его силу. Так становятся воином реальной действительности, на полях завоевания трансцендентального миро познания.
      Глобальный мир - непредсказуем и безграничен. Но твой мир, - мир, ограниченный твоей волей, это только твой мир, и всё здесь должно быть подвластно тебе, и только тебе. Я организовал свой внутренний мир, и мир внешний необходимо и обязательно организуется под это лекало. Так было, и так будет. Твёрдость и уверенность в этом постулате, не должна подтачиваться никакими гарпиями случайностей. Создаваемый тобой мир действительности, должен быть монолитным и устойчивым. Его платформа, его основание и его фундамент должен стоять не на зыбучем песке сомнения, но на сваях, уходящих в толщу преисподней мира. Я - есмь повелитель мира! Здесь всякие сомнения должны тонуть в глубоком океане мироосознанности. Здесь все случайности должны когда-нибудь встать в ряд твоего познания, и стать частью бастиона, выстроенной тобой мудрости.
     Я встаю на путь самоорганизации. И только этот путь приводит всякого скитальца, всякого отшельника к райским садам бытия. Только на этом пути лежит великолепный город счастья! Всякая неприятность на этой дороге, только приближает тебя к этому городу. Но придя в этот город, ты вдруг осознаешь, что именно сам путь был той важностью жизни, той Великой целью твоей внутренней природы, ради которой ты мог бы отдать все свои силы, и ради которой ты собственно существуешь. Сам путь самоорганизации и гармонии внутреннего мира, есть единственная достойная цель твоей тонкой природы, её главной и единственной задачей. Всякая цель нашей жизни, должна заканчиваться на пути самого выполнения этой задачи. Кроме самого пути, мы не получим здесь ничего, - ничего более достойного самого этого пути. И всякое наше разочарование не достижением конечной цели, должно окупаться самой дорой к этой цели, - путём, по которому ты шёл, и которым всегда дорожил.
       Смотря вперёд, в конце концов, мы неминуемо будем оглядываться назад на пройденную дорогу. И только её географическая и хронометрическая гармония, останется для нас самой несбывшейся мечтой, и в то же время, единственной целью и пантеоном жизни.
7
Какое невероятное благостное ощущение я получаю, когда во всём, что предстаёт моему взору, я могу найти глубину. Обнаружить и рассмотреть скрытые монады, сакральные мотивы и основания всякой вещи. Словно поэтический альбом, мир представляется мне в виде метафорически сакральных образов. И расшифровывая их идеальные основания и причины, я ловлю себя на мысли, что весь окружающий мир, есть тонкая поэзия природы, некое воплощённое сверх гармоничное музыкальное творение. В каждой мелочи мироздания, в каждом явлении, походя не замечаемом обывателем, обнаруживаются сакральные противоречия, и изысканнейшие парадоксы.
      Мир только тогда обнаруживает свою глубину, когда в него заглядывает глубокий разум. Так всякое произведение искусства находит свой отклик только в «глубоком сосуде наблюдателя», способного выстраивать внутри своего сердца метафорические образы и сверхчувственные плагины. Каким совершенством не обладал бы окружающий мир, он будет всегда оставаться пустым и плоским, для пустоголового наблюдателя. Ведь такой наблюдатель, будет относиться к нему так же, как относится в большинстве своём обыватель, к великим произведениям искусства, произведениям человеческого гения. Всё здесь будет казаться ему простым и односложным. Ему неизвестна изысканность, незнакома нега тайны, а значит, все попытки указать ему на таковые, приведут лишь к разочарованию. Он будет спрашивать; Что здесь такого? Чем вы так очарованы и восторженны?
      Мир на самом деле, мир сам по себе, (и я не устаю это повторять), не содержит в себе никакой изысканности и никакой тайны. И только наш глубокий разум рисует его в виде глубокого океана с множеством «Марианских впадин», и представляется в виде космоса с множеством загадочных «чёрных дыр». Всякая глубина и всякая высота этого мира, всякая его совершенность, - это глубина твоего душевного агрегатива, высота твоего лба, и гармония твоей целокупной телесности. И если мир представляется простым в твоём созерцании и сознании, то это говорит лишь о том, что прост твой разум, мелка и плоска твоя душа.
      Я не могу отнести себя к сверх глубоким и сверх высоким лбам этой бренной земли, (нет, не из скромности), с некоторых пор я учусь трезво относится не только к явлениям мира, но и к себе самому, к своим способностям и возможностям. Но, по крайней мере, я знаю, что я не «планктон», ибо способен обнаружить тайну там, где для большинства обывателей всё лаконично просто и наивно мелко. Так я имею свой, и только свой глубокий и изысканный мир. И пусть мир сам по себе инертен и нейтрален, но я создаю его изысканность тонкость и многосложность, тем самым приводя себя в восторг, и наслаждаюсь своей гордостью и своей властью. Я - создатель моего мира! Чем же я отличаюсь от богов?! Только недостаточной уверенностью в своих силах, только недоверием самому себе, только осознанием себя мелкой букашкой, ползающей по телу проведения. Бог - стал богом, отбросив все свои сомнения. И всё несовершенство мира, тем самым, превратив в невероятное совершенство. Ибо совершенства не бывает самого по себе, оно всегда есть плод уверенности и собственной силы. Его нельзя обнаружить, его можно только создать, - построить в своём разуме и своём сердце. Бог создал этот мир в своём разуме и своём сердце, уверовал в него, и заставил поверить в это совершенство нас. И тот, кто сомневается в этом совершенстве, имеет несовершенный мир, и довольствуется этим несовершенным миром.
     Как же далеки полюса этого мира, и какие глубокие пропасти разделяют их! Как поэзия далека от бренной жизни! Как далека совершенная музыка от плоского бытия пустоголового обывателя! Как охотник и воин далеки от земледельца и скотовода, как непреодолимо недосягаемы ценности Великого тонкого сердца, и как непонятны его страдания, для грубого полуглухого и полуслепого пошляка, страдающего только своими ежеминутными страстями. Широта, глубина и высота мира лежит между этими полюсами, и обязана своими максимумами беспокойным и неудовлетворённым головам человеческого пантеона. Узость же, и плоскость мира обязана пошлому человеческому планктону. Но медленно плывущая «китовая акула вечности», пожирает, как этот «планктон», так и пантеон всего возвышенного, без всякого разбора. И для её чрева ничего не остаётся упущенным, или случайно обойдённым. Откуда же может браться в человеческом сердце та надежда, которой так гордится глубокий дух? На что может надеяться человек в глубине своего сердца, если ничто не уйдёт от этой «китовой акулы вечности», которая обязательно проглотит всё, что плавает на поверхности океана нашей действительности и в её глубинах. Какой же надо обладать силой духа, чтобы не обращать внимания на необходимую безнадёжность жизни и всего мира, и всё же сохранять свои стремления и радоваться каждому дню своей скоротечной жизни?      
      А может здесь играет роль не сила духа, но простое недоразумение, нежелание инфантильного сердца посмотреть правде в глаза, и постоянное отворачивание головы от истинности мира? Нет! Такого человека можно только презирать, мы же - хотим им гордиться!  Гордость и презрение к себе, - два полюса нашего духа, - полюса нашего внутреннего мира. Именно доминирование одного из этих полюсов, в большинстве случаев, определяет, оставаться в этом мире, или уходить. Нет, не горести и тяготы жизни предопределяют всякое наше решение, не радости и наслаждения, дающиеся жизнью, привязывают к ней, но именно гордость и презрение, как олицетворённые монады силы и слабости, несут в себе определяющие мотивы жизненности, - как отвергать её, так и переносить, и даже боготворить. Столкновение этих монад в нашем духе, и возникающий при этом «горизонт событий» душевных аффектов, определяет всю нашу жизнь, её счастье, и её же горе.               
8
Вопрос ценности жизни, или её ничтожности, - вопрос игры сознания. И как всякая игра несёт в себе лейтмотив иллюзии, наша жизнь не содержит в себе ничего, что не определялось бы всемирной монадой иллюзорности, - её градационными аспектами представления и осознанности. И как реальность смерти - определяет иллюзорность жизни, так и реальность жизни - определяет иллюзорность смерти. Взгляд вовне, и взгляд внутрь, - взгляд с различных сторон бытия и небытия, несёт в себе метафорическую пентальфу всякой истинности. Если бы жизнь имела в себе самой истинную ценность, и абсолютность этой ценности не подвергалось бы сомнению, то самой ценности как таковой, не на чем было бы основываться. Такая ценность исключала бы сама себя. Ибо то, что существует вне сравнительной парадигмы, - то, что существует вне противоречия, - не существует вовсе. Это аксиома, не требующая доказательства. Ибо только в противоречии возможно существующее, только в противостоянии всякое есть доказывает свое право на бытие, свою волю на существование.
     Вопрос ценности жизни фатально зависит от оценки. Кто же способен дать такую оценку, и кто способен по-настоящему поверить в неё? Каждый раз, когда я с головой погружаюсь в какое-либо занятие, оно захватывает полностью моё сознание. И важность именно этого занятия в данную минуту, не подвергается сомнению. Но стоит переключиться на совершенно иное поле деятельности, мой мозг приводит все константы бытия в соответствии с этим новым занятием, и я смотрю на предыдущую свою деятельность, уже с долей скептицизма, и моя правда, трансформируясь, переводит векторы моей осознанности, словно стрелки на циферблате, в другую сторону. Мы занимаемся своей жизнью, и оцениваем своё занятие, как самое важное, и даже единственное из возможных. Ценность нашей жизни заключается в том, что наш разум целиком погружён в её модальность. И неважно, что она, эта модальность, по большей части выявляет проблематическую константу, важно, что мы заняты этим делом, и всё остальное для нас не имеет значение, пока мы погружены в это занятие, пока мы не вышли из-под её влияния и её контроля.
      Возможна ли истинная независимая оценка ценности жизни? Лейтмотивом здесь служит наш трансцендентный разум, с его запредельным образом мышления. Нам кажется, что мы способны выйти за пределы жизни, и даже за пределы бытия. Но на самом деле такая возможность недопустима для нашего сознания, и мы лишь тешим себя некоей возможностью свободы, этой мифической Палладой нашей осознанности. И именно кандалы, висящие на запястьях нашей сущности и нашего разума, дают нам такую возможность. Не будь этих кандалов, и мы не знали бы о существовании свободы. Ей возможность порождается и определяется именно этими кандалами.
      Обладающий абсолютной свободой не может знать её!  Так отдохновение невозможно без тягот, так счастье жизни невозможно без горестей. Как ещё мы могли бы оценить счастье? Мы ищем веками алгоритм счастливой жизни и обречены искать его, пока не созреем и не придем наконец, к пониманию абсолютной зависимости счастья жизни от её горестей. Пока не осознаем, что все, что мы имеем в этой жизни, обязано своим существованием именно противоречию, - той Великой монаде противостояния, на которой словно на фундаменте стоит наша жизнь и мир в целом.
     Именно сравнение, и следующее за этим, чувство победы, либо чувство поражения, определяет все наши критерии относительно собственных оценок действительности. Мы живем, сравнивая и сопоставляя всё и вся, - всё то, что предстаёт нашему взору в эмпирическом воззрении, и всё то, что поднимается с глубин нашего ноумена, и воплощается в трансцендентальные сферы мироздания. Как же нам дороги эти оценки! В глубине своего сердца за победу на этом поле, мы готовы пожертвовать почти всем! Нет, мы в действительности не знаем себя! Мы убеждены, что все наши оценки продиктованы пользой, или вредом. И это на самом деле так. Но, что мы знаем о пользе и вреде, в их сакральных основаниях? Ведь по большей части мы руководствуемся ежеминутным наслаждением, либо удовлетворением «ноющих ганглий» нашего сознания. И даже сама природа, при всей своей очевидной осведомлённости относительно пользы или вреда, так же не всегда знает собственные глубины, и следует часто ошибочными дорогами. Она так же идёт на ощупь, спотыкаясь и возвращаясь. И поэтому, какое бы не было принято нами решение, на каких основаниях и оценках не строилось бы наше мировоззрение, оно всегда будет оставаться единственно правильным. И все доводы рационально-аналитического мышления относительно последствий, есть лишь доводы заинтересованного в своём, и только в своём взгляде, субъекта.
      Наш мир не имеет своей истинной окончательной парадигмы, и в этом заключена его свобода. Ибо настоящая свобода не возможна в догматических правилах, абсолютных категориях и пассионарных воззрениях. Там, где царит окончательная истина, там не возможна никакая свобода. И когда мы стремимся к истине в последней инстанции, то мы, наряду с жаждой удовлетворения нашего разума окончательным консонансом сознания, стремимся в клетку, к заточению мысли, к увековечиванию её в формах железобетонных идолов, лишь для последующего поклонения и ухаживания, с ежегодной реставрацией этих однажды вылепленных «великолепных статуй». Ведь Истина - это самое великолепное произведение искусства на полях трансцендентального опыта, не терпящее никакого сомнения в своём совершенстве. Здесь вера превращается в самое укоренившееся экзальтированное и гипертрофированное ваяние нашего сознания.
    Вопрос же ценности истинны, так же, как и вопрос ценности жизни, остаётся открытым.        
Конец