От истоков своих Глава 21 Голодный год

      Не скоро притупится боль в сердцах Чернышёвых. Раны на сердце родителей, оставленные гибелью сыновей, будут кровоточить всю жизнь. Не исчезнет из души тоска по милым чадам своим, по несбывшимся мечтам и надеждам, связанными с ними. Но время идёт, катится, как под горку, в трудах и заботах, отвлекающих от тяжёлых дум.
Крестьяне, в большинстве своём, всегда жили на полуголодном пайке. А теперь ещё и продразвёрстка убивала стремление к работе. Сокращались площади посевов, уменьшалось количество скота в личных хозяйствах, что вело к сокращению продовольствия. Однако, чтобы прокормить большие города и пятимиллионную Красную Армию требовалось много хлеба.
 И грабёж хлеба у сельчан продолжался с ещё большей жестокостью.
 
          – Для чё горбатимся-то? Коды придуть продотряды и всё одно отымуть. Товаров нет, не обменяшь ничаво, а деньги нонча, што фантики, – рассуждали сельчане.

 Любым способом пытались они утаить зерно или извести его на корм скотине, на самогон, лишь бы не забрали в продразвёрстку.
Вот и друзья: Иван и Порфирий значительно сократили свои хозяйства, и наделы засевали не полностью. Как могли, прятали они зерно, только было его уже намного меньше, чем прежде.
1921 год оказался очень тяжёлым. Продотряды шныряли по деревням, отбирая у крестьян последние запасы. Как метлой мели по амбарам, выгребали всё до крошки по сусекам и погребам.

          – А ну, признавайтесь, куда зерно попрятали? – орал начальник продотряда, тыча в лицо дулом нагана, – Расстреляю паскуду! Отвечай, что ещё утаил? У, контра! Я вас всех под пулю подведу! – куражился он.

Крестьяне уже без ропота отдавали последние продукты, обрекая себя и свои семьи на голод.
 К тому же с апреля и до конца сентября с неба не упало ни капли осадков. Начиная с мая, стояла невыносимая жара. Солнце большим белым шаром катилось по выцветшему, слегка голубоватому небу, паля зноем даже в тени. Казалось, что и  воздух плавился и вливался при вдохе в грудь горячей, обжигающей струёй. Высохшая земля раскололась широкими и глубокими трещинами, такой величины, что животные, попадая в них, ломали себе ноги. Верхний слой земли превратился в бесплодную пыль.  Чахлые, редкие колоски поникли, осыпая ещё не вызревшее зерно.  Нечего было собирать и в лесу. Даже травы не поднимались, не росли, не радовали своим цветением, засыхая на корню. Совсем обмелела Янгелька, превратившись в грязный, мутный ручеёк. В колодцах почти не осталось воды.

          – Голод грядёть, мать, и будеть он страшным, коли небо дожжа не даст, – как-то сказал Иван Наталье, – снедь беряги, лишняго не расходовай.

Она в ответ только закивала головой и горько поджала губы. 
Все понимали, что этим летом запасать будет нечего. Люди день и ночь обсуждали одну тему: как без запасов прожить долгую зиму? Крестьяне прятали по лесам от оголтелых* продотрядчиков то, что осталось с прошлого года, в первую очередь зерно.
В один из августовских вечеров раскалённое солнце, устав яриться, клонилось к закату. На толковище собрались мужики перекинуться парой слов, выкурить одну цигарку на троих. Табак, как и всё прочее, этим летом тоже не уродился.

          – Вота, тиятра, – как обычно начал дед Ерошка, – я такой засухи на своем вяку не упомню. Чаво делать-то, коды в хозяйстве тольки вошь в кармане, да блоха на аркане? Мы с Лукерьей козу свою, Милку, зарежем. Всё одно кормить нечем. Нету дажа сена. Съядим иё, а дале как проживать? Муки нет, зерна и ране не водилося, курей почитай всех поели. Чаво жа делать-то? – суетился он, как драный петух на насесте.
 
          – Да, дед, время не сладко подступат, и како из яго выкрутитьси?  Я слыхал: уезжать хотять сельчане, кто в Сибирь, а кто на юг, к морю. Говорять там сытнея, – поддержал беседу Кузьма Фролов, передавая цигарку по кругу.

          – Ежели уезжать, то надобно прямо чичас, пока последню лошадёнку не съели. И вдруг дороги опосля развезёть – не сунисси никуды. Тольки ехать то чичас дюжа опасно. Убивають путников-то ни за; што и имучество вместях с лошадьми крадуть. Совсем одичали люди, не боятси Бога, – удручённо проговорил Пётр Наумов.

          – А всё ж таки, к лучшаму тянутьси крестьяне, семью свою хотять сохранить, надеютси обойти голод. Чай тама такого недорода* не было, како нам досталося, – сделав две глубокие затяжки, невесело заметил Архип Устинов, – а чаво энто табак такой слабай?

          – Дык, травы почитай половина. Чистой махрой ноне не разжитьси, – стал оправдываться Кузьма.

          – Пока ишшо рано зачинать бедовать. Можа и здеся не дадуть зазря пропасть, привезуть хлебушок-то с той же Сибири, аль с морей энтих? – продолжил дед, – А покаместь, моя Лукерья, по лесу, да по болотам шляндат, собират траву каку-то впрок, тольки трава она и есь трава, така вота тиятра, – подвёл итог грустной беседы дед Ерошка.

В конце лета и в начале осени крестьяне стали резать скот: коров, лошадей и прочую живность, так как кормить их всё равно было нечем, а скрыть от частых грабежей продотрядов вряд ли бы удалось.
Наталья наварила мяса, сложив его в чугунки, залила всё топлёным жиром. Тёмной ночью закопала те чугунки в землю, в углах огорода, на самый крайний случай.
 По осени сельчане шевелились, собирая мох на болотах, корни растений в лесу, жёлуди и кору деревьев. Запасы еды закончились к ноябрю. Голод железной, цепкой лапой взял за горло.

      …Поели всех кошек и собак, мышей и крыс и стали есть людей. Жертвами в первую очередь становились слабые и больные – лишние рты в семьях. Были случаи поедания трупов из свежих захоронений. Многие дети, оставшись без родителей, становились жертвами каннибалов.
Как-то утром в ворота Чернышёвых тихо постучали, стук был похож скорее на какое-то царапанье по дереву. Зина, открыв калитку, ахнула и кинулась в избу к матери:

          – Матушка, тама дети…

          – Каки ишшо дети? – спросила Наталья, спеша за Зиной, вытирая руки о передник.

Увидев, посиневших от холода, голодных ребятишек Наталья опешила.

          – Тётенька, хлебушка, – тянул свою худую ручонку старший мальчик, которому на вид было лет десять, – мамка сёдня ночью померла, – еле выговорил он синими губами.

Детей было четверо, младшей девочке едва ли исполнилось три года. Сердце Натальи вдруг дрогнуло, защемило от жалости. Она быстро провела детей в избу, где разливалось тепло от топившейся печи. Сняла с них ветхие одёжки, бросив их у порога, усадила за стол. Она только что сварила похлёбку к обеду с горсткой муки и сушёной травой, добавив в чугунок около ложки топлёного жира из маленькой плошки.
 Дети, вдыхая запахи еды, напряжённо следили за движениями хозяйки, глотая, постоянно набегающую, слюну. Их голодный взгляд почти не отрывался от чугунка с похлёбкой. Наталья налила похлёбку в две чашки доверху, положила перед каждым ложку и маленький кусочек сурогатного хлеба, замешанного на ржаной муке с перетёртой ивовой корой и добавкой муки из желудей.
Ребятишки ели похлёбку, держа ложку над кусочком хлеба, боясь пролить даже каплю такого «царского» угощения, старший мальчик заботливо кормил маленькую. Закончив, они тщательно вылизали ложки и чашки.
Наталья, глядя на них, тайком утирала слёзы, а Зина и Налька плакали, шмыгая носами.

          – Обождитя, – остановила детей Наталья – чаю ишшо попейтя.

Она разлила им в те же чашки травяной настой. Дети выпили и его и стали благодарить хозяйку.

"Пушшай помин сыночкам моем будеть", – думала про себя Наталья.

      После обеда вернулся с охоты Иван. Скотины в хозяйстве не осталось, а заниматься чем-то надо. Охота была неудачной, только в одну петлю попала какая-то птица, но и её уже кто-то вынул из порушенного силка. Мелкие пёрышки лежали вокруг на свежем снегу.

          – Вота, язви тябе! – выругался Иван и, едва переставляя, ослабшие от недоедания ноги, поплёлся домой.

Наталья вылила мужу остатки похлёбки.

          – А ты чаво не снедашь? – хмуро спросил он.
 
          – Тако неча снедать, дочери поели, а для самой тольки чай пустой осталси, – ответила она.

          – Пошто тако? – удивился Иван.

          – Детей кормила Афанасьевой Матрёны, померла она ноне ночью, четверо малят осталоси  Ерофей иё ишшо летом в город поехал холсты, да куделю на муку сменять, да, тако и не возвернулси. Теперя дети ихи вовсе одне осталися. И чаво с имя будеть? – тяжело вздохнула Наталья.

          – Ты, Наталья, подумай, смогём ли мы всем сиротам помочь, всех накормить? – сурово спросил муж, – Вот тото и оно, да ишшо холера и тиф промеж голодных снова появилиси. Спаси Бог, прицепитси чаво, сами за тако сгинем.

          – Не смогла я, Вань, детишкам отказать. Така жаль мяне взяла. Решила я: пушшай будеть поминанье сынкам нашим и дело добро сделам, – кротко посмотрела на мужа Наталья.

 Иван с удивлением взглянул на жену:

"Чавой-то с ею стало? Подобрела ровно", – подумалось ему, а вслух сказал:

          – Да, время пришло – хужее трудно и помыслить, мужики бають: люди малят своех да стариков режуть и едять. Да разе ж энто люди? Совсем народ и совесть и страх перед Богом потерял! Озверели вовсе! – зло, с отчаяньем выкрикнул он и, вставая со скамьи, бросил ложку на стол.

Голод в Уфимской губернии был особенно беспощаден и мучителен. Власти проявляли к беде народа полное равнодушие. Если в города ещё поступала помощь от благотворительных американских организаций, деревням не помогал никто. О детях Афанасьевых Наталья больше ничего не слышала, сгинули бедные сиротки без следа.
Если бы не схрон с зерном в лесу, который ещё три года назад оборудовал Иван, да чугунки с мясом, что закопала в огороде Наталья, неизвестно: смогли бы выжить и Чернышёвы?
 Только в метельные ночи Иван ходил в лес к своему схрону, подчищая со дна ямы остатки зерна, украдкой принося домой то, что сам когда-то вырастил и собрал. По пути из леса горькие думы раздирали ему мозг и душу:

"Как вор крадуси за своем добром, штоба с голодухи не загнутьси, а ежели споймають – пристрелють за утайку. Эх, жизня!"

        …Всю зиму Зина, по приказу матушки, почти не выходила на улицу, берегла силы, как все сельчане. Старшая дочь Чернышёвых, щуплая, маленького роста, синеглазая Зина, совсем исхудала за это голодное время, стала похожей на тень. Младшая сестра Налька была выше ростом и крупнее, да и характером задиристее. С малых лет Зина дружила со Стешкой Силантьевой, своей одногодкой. Дружба девочек была тайной, так как Наталья не одобряла тягу дочери к бедной подружке.

           – Нешто других девок нету? И чаво ты повадилась к голытьбе энтой шлындать? – бранилась она.
 
Зина, тихая, скромная, опускала глаза долу, теребя свою косу тёмно каштанового цвета, и не перечила матушке. Но и Стешку не оставляла, прятала угощения для Стешкиных сестрёнок под фартук. В былые, добрые времена матушка с отцом уезжали в Баймак, продать мёд или купить что по хозяйству. А Зина бежала к подружке поиграть и посекретничать, прихватив что-нибудь из гостинцев.
 
Семья подружки была безлошадной, родители Стешки батрачили на других, более зажиточных сельчан. А она сама помогала им или нянчилась со своими сестрёнками. Силантьевы жили почти на краю села в небольшой избёнке, с земляным полом, устланным соломой. Отец Стешки Макар Силантьев, работящий мужик, всё для своей семьи делал сам: стол, лавки, кровать, посудные полки. Несколько лет запасал он по одной плахе для полатей. Наконец, они были собраны, и радость семьи по этому поводу была беспредельна. Теперь не приходилось мёрзнуть, лёжа на полу долгими ночами. На полатях было тепло, хоть спали там все без подстилок и одеял, согревая друг друга телами. В семье у Силантьевых было семь человек. Пять детей, причём, четыре девки, да мать с отцом. Мать Стешки очень любила чистоту и порядок. В их бедненькой избе лавки были выскоблены добела, солома на полу всегда свежая и чистая, все тряпочки постираны. Дети носили домотканую одежду, платья и рубахи из рогожки, но всегда чистые и без рванины. Сама Стешка светловолосая и светлоглазая обладала добрым, весёлым нравом. Старший брат Стешки – Семён, высокий, плечистый, с копной светло-русых волос и большими зелёными глазами, очень нравился Зине. Она поглядывала на него исподтишка, заливаясь удушливой, жаркой волной от смущения. Иногда она сама ловила его небезразличный взгляд, устремлённый на неё. Тогда и вовсе сердце её сладко замирало от чего-то, неизведанного, запретного, и оттого особенно желанного. Может быть, и случилась бы любовь у Зины с Семёном, да нагрянуло это тяжёлое время, что разлучило Зину с подругой и с милым сердцу парнем. Теперь, не смотря на изводившие муки голода, Зина вспоминала свою подругу и её брата, тревожась о них.

"Живы ли?" – прислушивалась она к разговорам отца с матерью, из которых узнавала о новых жертвах небывалого голодомора.
 
 Зина с Налькой этой зимой тоже спали на полатях, коротая длинные ночи.

          – Налька, об чём думашь? – шептала слабым голосом Зина младшей сестре почти в самое ухо.

          – Об пельменях. Прям вижу, как мы их на Рожество лепим. Гришка ишшо таки писаны края им вылепливал, в мелкий рубчик, помнишь? – откликалась сестрица, растягивая слова и шумно выдыхая воздух всей бессильной грудью.

          – Ага! – радостно улыбаясь, шептала Зина, еле ворочая языком от слабости, – Батюшка в корытце мясо с луком, да с чесноком рубить, дух аж по всей избе! Матушка кружочки из теста катат, а мы все лепим пельмеши…– мечтательно шелестела она.

          – Да! – оживлялась Наташа, – а опосля их – на мороз и в мешки. Не запамятовала: сколь мешков с пельменями в амбаре раньше бывало?

          – Господи! И всё ж в мясоед съедали! Таку-то прорвишшу! Теперя, кажися, от трёх штук объелася бы, а ты? – еле шептала Зина, закрыв от сладких воспоминаний глаза.

          – А мне бы хоша пять али шесь, – сглатывала слюну Налька, – давай вота хоша во сне спробуем те пельмеши?

          – Девки, опеть вы об еде? Ох, не поленюся, встану, враз – батогом угошшу! – шумела на них мать.

Девушки, немного поворочавшись, беспокойно засыпали, видя радужные сны о предметах мечтаний.

        …Как выжила семья Силантьевых, для всех осталось загадкой, только к весне их избёнка лишилась почти всей соломенной крыши. Многие сельчане той зимой поели солому со своих крыш. Голодные, синие от холода, тащились они в церковь, усердно молились, чтобы Господь смилостивился над ними и их близкими, не отбирал у них, пусть трудную, но такую желанную, жизнь.
 На волне голода большевики организовали кампанию по изъятию церковной утвари и разрушению русских церквей, объясняя это тем, что необходимо собрать средства для борьбы с голодомором.
 Еле живые сельчане, встречаясь у колодца, шептались:

          – Сказывають, в соседнем селе все иконы пожгли, а батюшку с матушкой и детьми насмерть побили. Запрешшають в Бога верить. Говорять, нету яго.  Ежели бы был, говорять, не допустил бы смерти батюшки, Петра Николаича и его семьи.
– Да како жа без Бога-то? Всю жисть с им жили, Бог для нас – отец небесный, а како отцу не верить? Вот беда-то, – вздыхали женщины, творя слабой рукой крёстное знамение.

Над всем селом разносился вой и плач, когда снимали купола с церкви, жгли в кострах иконы, с которых предварительно были содраны позолоченные в каменьях оклады.

          – Митька! И чаво жа вы делате, ироды? – кричали бабы, обращаясь к Анисимову Дмитрию, руководящему погромом церкви, – Зачем церкву нашу рушите? Креста на вас нету! Кто жа теперя защитой нам будеть? – истошно вопили они.

Дмитрий, не обращая внимания на крики и стенания баб, отдавал распоряжения:

          – Давай левее верёвки заводи, нито придавить кого, – орал он, отворачиваясь от внезапно налетевшего, шквального ветра.

          – Оглохли, аль чё? – продолжал он орать мужикам, забравшимся на купола, – Да крепче цепляй, мать твою! – указывал Митяй одному из мужиков, который никак не мог ухватить конец верёвки, вырванной ветром из его руки.
Наконец, тому удалось поймать её и завести на крест. Длинный конец верёвки он бросил вниз, чтобы работники потянули его на себя. Под натиском нескольких крестьян купол медленно стал клониться набок и, оторвавшись от основания, полетел вниз. Один конец верёвки резко дёрнулся, увлекая одного из мужиков под купол. В миг всё было кончено. Распластанное тело всё в крови лежало на мёрзлой, с остатками снега, земле. Оно было придавлено краем купола, из-под которого торчали лишь худые ноги в лаптях и голова с, развивающимися на ветру, волосами. Народ ахнул и отпрянул в стороны, онемев на мгновение, потрясённый небесной карой.
 Батюшка стоял поодаль, прижимая к груди простую, деревянную икону без оклада одной рукой, истово осеняя себя крестом. Он был напуган происходящим и опасался произнести хотя бы слово. Со священнослужителями большевики беспощадно расправлялись при малейшем сопротивлении с их стороны.

       …К началу весны в селе вымерла почти половина жителей, но солнце растопило снега, согрело землю. Забродили в деревьях живительные соки. Люди, превратившиеся в скелеты, обтянутые кожей, выкапывали из земли какие-то корешки и личинок и сразу всё съедали. Страшное время, унесшее по стране свыше пяти миллионов  жизней, отступало.
 …По земле шагала весна, торопясь растопить снег, напоить талыми водами истощённую землю. А как все снега сошли, и показалась трава, жить стало легче. Люди, пережившие ужасную зиму, похожие на призрачные тени, паслись на лугах, как животные. Они ели красную траву, чуть выглянувшую из-под снега, зелёный дикий лук, дикий чеснок и медуницу, постепенно набираясь сил от свежей зелени.

 Очень удивились сельчане, увидев среди других, «пасшихся» на лугу, деда Ерошку и бабку Лукерью, почти прозрачных с высохшей пожелтевшей кожей на руках и в глубоких морщинах, избороздивших их лица.

          – Ох, ти ж мне, живыя! Радость-то кака! – улыбались люди, приветствуя стариков, – Како выжили-то? – изумлялись они.

          – Дык, энто целая тиятра, всю зиму корешки, ровно зайцы, грызли. Да вы лучшее Лукерью мою поспрошайте, энто она нас спасла, – быстро говорил дед, боясь отвлечься от поедания зелени.

          – Како выжили? Дык, энто всё старость проклятая! Токо тута она пользу принесла. Како мы с дедом подьели всё, на подловку за соломой с крыши поползли. А дед возьми и сковырнися с лесенки. Лежить, значитси, бельма закатил. Ну, думаю: всё, отжилси. А он закряхтел и ну на мене шипеть. Ты, говорить, карга старая, специяльно сюды свои шшепки насовала, штоба мяне наскрозь проткнуть?  Глянула я, куды энто дед мой упал? А тама, под тряпицей, ажно три мешочка с сушеньями моеми: грибы, шиповник и земляника лесная. И как я об их забыла? Вот радостей-то было! Опосля мы с дедом все уголочки в избе и на подловке обшарили, по крошке собирали, чё найдём. Тако вота и выжили, – тихо, отдыхая через слово, говорила Лукерья, подставляя тёплому весеннему солнцу морщинистое лицо и благостно улыбаясь.

      Пришло время пахоты, только сеять было нечего и не на чем. В голодную зиму съели почти весь запас семян, съели и лошадей. Крестьянки доставали из закромов, неимоверным чудом сохранённые ими, заветные, небольшие мешочки с семенами. Достала горстку таких свёрточков и Наталья. Засадили несколько грядок в огороде: репу, брюкву, морковь, капусту. Картошку сажали глазками, оттого, что слишком мало её было, у кого - ведро, у кого – полведра, а у кого всего несколько штук. И стали ждать: что-то из этого вырастет?
Друзья Иван и Порфирий с большим трудом посеяли ещё и проса по осьминнику* на своих наделах, впрягаясь в плуг сами вместо лошадей.
      Странное начало лета было в 1922 году, не кричали по утрам звонкоголосые петухи, не копошилась во дворах домашняя птица: куры, гуси, утки, не мычали коровы поутру, собираясь в стадо. Скотина исчезла из деревни. Каждый выживший в эту страшную зиму крестьянин начинал свою жизнь снова, с нуля.
Чернышёвы в первую очередь купили двух коз в высокогорном районе, где урожай, хоть и небольшой, всё же был, и удалось сохранить скотину. Через некоторое время приобрели стригунка, к середине лета обзавелись курами. То же было и с другими сельчанами. Люди стремились как можно быстрее вернуться к привычной жизни. А урожай летом 1922 года оказался очень хорошим, так что зиму прожили гораздо легче, хотя и недостаточно сытно.

*оголтелый – потерявший всякую меру.
*недород – неурожай.
*осьминник – площадь равная примерно 1366 квадратным метрам.

Продолжение... - http://proza.ru/2022/08/30/859