Сирень

В доме на краю жила сказка...

Во всех домах, где хозяева в холода в город не уезжали, держали коров. Солидное животное. Кормилица. Луга, не загубленные ещё мелиорацией, давали такой медовый клевер, такое сочное разнотравье, что молоко даже зимой было вкуснейшим. А какие на нём собирались сливки! Вот ей-богу: с поллитровой баночки собиралась почти целая кружка. Маленькая, конечно, от детского сервиза, но всё же... Где вы в городе такое видели? А хоть бы и с рыночного молока? Не будет такого: луга не те. Хозяйки засветло вставали: скоро Коля-дурачок пойдёт, погонит скотину к лесу. Он и правда дурачок был: таким родился. Ногу подволакивал, говорил, вроде, связно, а не понятно что... Но животные его любили. А может, потому и любили, что дурачок? И ещё дар у него был: змей от пастбища отгонял. За все годы, что пастухом работал, ни одну бурёнку гадюка не приласкала, хоть и было чешуйчатой братии там не мало...

А в доме на краю коровы не было. Козочки. Две девочки: белая да серая. И козёл. Видом грозный: глаз горит, рог один ровный, второй завит штопором, борода как у восточного мудреца — жёсткая да топорщится. Но характером был покладист. Ласку любил. Подойдёшь если, а рука к ушкам не тянется — требует. «Мнеее, — говорит, — не поняяятно, поч-мее-му мееее-ня не гладят?». И рогом завитым руку направляет в сторону шеи: чесать здесь. За характер был он всеобщим любимцем, хоть и опасались городские его поначалу.

Ещё в доме на краю жил пёс. Абсолютно беспородный, немолодой уже чёрный кобель. Его работой было дом охранять — а какая ещё может быть работа у деревенского пса? Но он работу эту не любил: вот ещё, лишний раз лаять! Намного лучше смотреть на облака и мечтать... или с кошками поговорить: удалась ли охота, да скоро ли котяток ждать... Пёс готов был усыновить каждого малыша: хоть котячьего, хоть человечьего. И радовался, заслышав: «Баб Нюра, а можно с Мустиком погулять?».

Баба Нюра выходила на крыльцо: поводок в руках, ошейник на чёрной собачьей шее уже надет. «Можно, можно, конечно, — неожиданно певуче говорила. — Что ж ему, бедолаге, на цепи-то сидеть?». И просящий получал вожделенное: поводок, к второму концу которого был пристёгнут замечательный седомордый пёс по имени Муста...

Баба Нюра (настоящего имени которой не помнил никто) была из тех финнов, что бежали первой волной в молодое и наглое государство, обещавшее рай на земле. Да и все они тут были «из этих» — старожилы деревни, жившие в домах, построенных вдоль извилистой речушки, последние лет сорок. Так-то родиной их Карелия была: и бабы Нюры, и бабы Ольги (Хельги), и умерших родителей дурачка Коленьки... Почему они остались по эту сторону границы, уйдя так далеко от родного хутора? Быть может, они рассказали бы — вот только никто не спрашивал...

Пса звали Муста (баба Нюра говорила «Мустиэ») — Чёрный, Черныш. Коз не звали никак. И кошек тоже не звали никак.

Кошек было много. Они приходили и уходили, рожали тут котят (знали: не утопят) и уводили начинающий наглеть выводок, как только котята подрастали. Кошкам баба Нюра имён не давала.

В деревне было два колодца: один в начале, другой — у дома бабы Нюры. Те, что скрывались за забором и радовали только своих владельцев — не в счёт.

Два раза в день баба Нюра поднимала на плечи коромысло и шла за водой. Километр. Чуть больше: деревня в сто домов, а у «лабаза», напротив него — могилка неизвестному солдату. Таких много было по области: небольшая стела с красной пятиконечной звездой и словами, выведенными по трафарету. «Никто не забыт, и ничто не забыто». Ухаживали за могилкой все понемногу, а летом кто-нибудь обязательно приносил цветы. Полевые в основном: ромашки да васильки... Вот от той могилки ещё два дома — и колодец будет.

— Баб Нюр, а вода-то рядом с домом у тебя есть!

— Есть! — соглашалась. — Но тут вкуснее.

И повторяла променад трижды: козам надо вкусного... и кролям.

А ещё у бабы Нюры цвела сирень... Не та чахлая, городская — безумные цветочные шары!

— Есть кто дома? - стук в дверь сопровождал голос бабы Нюры.

— Есть! — откликаешься, открываешь дверь... — Ой! — Перед дверью стоит букет на ножках.

Баба Нюра ростом была с десятилетнего ребёнка. Горбик расправить — ещё сантиметров пять-десять... Но горбик не расправлялся...

— А я всегда такая была... Матти мой меня за это и выбрал... Матти ушёл тогда, зимой — и не вернулся. До отъезда из Карелии ещё — не вернулся. Без него с сыночком бежала, соседи помогали. Потом вот тут как-то задержались — так и прижились. Тойво, как выпьет, говорит, что не в ту сторону бежали. В Финляндию, мол, надо было. Может, и надо, да нам тут хорошо. Лес рядом, речка — что ещё надо? Раньше вот и школа была, Митенька в ней учился. И клуб у нас был... всё было! А сын теперь в Ленинграде... молодец, он, должность хорошую получил... Сюда вот редко приезжает, да и понятно: что ему в деревне-то делать? А внучков мне не нажил... Жена хорошая, а детишек нет... Ну да молодые ещё, наживут.

— Баб Нюр, тебе кусты-то ломать не жалко? — спрашиваешь, расставляя пахучий букет. Баба Нюра смотрит странно: то ли осуждает, то ли хвалит.

— Пёс мой тебя любит, — говорит в итоге. — И козы тоже. Отдала бы тебе Мустиэ, да как же без пса? А сирень, она любит, когда её собирают. Вот оставь пса без общения, что будет?

— А что будет, баб Нюра? — такое сложно представить: даже цепные псы не остаются одни, что уж про Мустика говорить? — Я не знаю, что будет.

— Одичает он, доченька. Вот и сиренька тоже дичает. Она же зачем цветёт?

— Зачем?

— Радовать! Посмотришь на цветочки, понюхаешь — и радостно на душе становится. А если на кусте цветочки будут — кто ж им радоваться-то будет?

Баба Нюра дарила огромные букеты всем: и городским, которых не все привечали, и местным, у которых свои кусты цвели. Тогда, в детстве, было странно и непонятно: зачем? Сейчас — не понимаю, догадываюсь: так баба Нюра дарила радость. Расставляешь веточки по вазам, весь дом сиреневым цветом благоухает, и вспоминаешь весёлые синие, начинающие тускнеть по-старчески, глаза бабы Нюры, улыбку её добрую, голос — и на душе легко-легко становится...

А сирень у дома была самая красивая на всю деревню... Да что там — на всю! На все, до которых можно было дойти, гуляя. Когда она цвела, листьев видно не было: крупные, дурманяще пахнущие, цветы.

— Запомни, — говорила баба Нюра. — Никогда не срезай веточку: аккуратно отламывай. И приговаривай: «прости меня, для радости беру, чтобы горе отпугнуть, беды отвести, лихо отогнать; помоги мне счастье приманить, цветом твоим украсить, запахом напоить!». Только не мучай кусты: ломай аккуратно, не мусоль веточку. Не получилось сразу — за ножом не тянись, откуси.

— А ты-то чем откусываешь, баб Нюр?

— Я-то? — смеётся тихонько, уголком неизменного белого платочка рот прикрывает. — А я отламывать веточки научилась. Кусать не надо...

...Давно уже нет бабы Нюры. И тёти Хельги, и отца её, Тойво. Умер Коля-дурачок... Нет больше того стада в сто голов... У деревни, говорят, совсем иная жизнь: современная, динамичная. На карте даже офис Ростелекома есть — а в те годы был только тёмный лабаз, в котором, как во всех деревнях «союза» были неизменные чёрствые пряники и ириски «Золотой ключик», да два раза в неделю приезжала машина с хлебом... Не знаю, живы ли кусты сирени... Дом на карте есть, но карта не может показать объёмную картинку. А ехать туда, в места давно ушедшего детства, не хочется. Пусть в памяти они остаются теми, родными...

А сирень до сих пор стараюсь отламывать. Втихаря, по ночам: днём бдительные гражданки тут же хай поднимут. И прошу, как баба Нюра учила... И знаете, что интересно? Те кусты, на которых цветущие веточки регулярно отламывают, действительно цветут намного лучше. Наша, городская, сирень тоже цветёт не просто так — для радости.