Главная тайна королевы

Жестокий век, жестокие сердца.

А.С. Пушкин
«Маленькие трагедии»

В ту достопамятную эпоху Англией правила королева Елизавета. Славилась она своим изощрённым, воистину не женским умом, государственной мудростью и твердостью сердца, не дрогнувшего отдать повеление через несколько лет, после описываемых нами событий, лишить сестру свою Марию Стюарт прекрасной августейшей головки.
Но о том, что произойдет в туманном грядущем, она не ведала, положившись во всем ей предстоящем на Волю Господню. Во всех делах, что она задумывала и вершила, подданным мнилось божественное предначертание и незримая рука свыше, что вела Англию ко все большему могуществу и процветанию.
Морские проливы очень удачно отделяли королевство от соседей. Если те и были временами недовольны, то лично им это стоило больших затрат. Во Франции еще звучало эхо Варфоломеевской ночи и раздирающих ее религиозных столкновений. В Ватикане папа продолжал плести интриги, желая опутать сетями владычества Вселенской церкви весь мир. Испания натужно фыркала после нападений на ее галеоны английских пиратов; на стапелях Барселоны, Картахены, Малаги, Кадисса и прочих, настойчиво стучали молотки строя корабли для «Непобедимой Армады».
Об этом доносили надежные люди, - либо недовольные как ведутся дела их государями, либо имевшими слабость к золотому тельцу, тучно жиревшему в подвале Английской королевской казны. Сэр Френсис Уолсингем отлично знал свое ремесло. У него было чутье. Он умело приобретал друзей и лишал врага возможности ужалить. Выдирая у еще живого ядовитые зубы, и безучастно взирая на его корчи у подножия королевского трона.
Нынче утром пробудившись ото сна в опочивальне Хэмптон-корта, Елизавета вспомнила и улыбнулась. Вчера ей доложили о прибытии послов из Московии. Королева состояла в переписке с царем Джоном. И в одном из своих прежних посланий царь был настроен весьма романически, и делал предложения матримональные. По рассказам купцов там побывавших, царь московитов весьма был схож с ее родителем. Великий король Генрих VIII, слыл обжорой, пьяницей и некогда похотливым жеребцом с огненным, косящим глазом и пеной необузданных желаний стекающих по оскаленным, крупным, истинно конским зубам. Бурный жизненный путь несколько утомил сановного папиньку, и на излете лет он обратился уже в некое подобие ожиревшего хряка, хотя его закрученные клыки все так же оставались опасны. Ей не исполнилось еще и трёх годков, когда опьяненный прелестью очередной фаворитки король обвинил супругу Анну, мать Елизаветы, в прелюбодеянии. К одному из ее слуг применили пытку. Огонь и железо сделает любого сговорчивым. Несчастный покаялся в том, чего не совершал, тем самым обвинив королеву в государственной измене. По закону изменницу ждал костер, но король, посчитав это чрезмерным, повелел казнить Анну при помощи меча. Быстро и как можно безболезненней. Отчего-то в Англии, владеющего таковым искусством не нашлось: никто не желал обагрить рук кровью невинной жертвы. Палача доставили из Франции. Будучи католиком, тот с особым удовольствием рассёк англиканскую шею с убранными к затылку рыжими волосами. Алая кровь брызнула на горностаеву мантию, что принял из онемевших рук королевы взошедшей на эшафот палаческий подмастерье.
«Oh Death, rock me asleep» - пробормотала в полусне Елизавета. Эти строки, по словам Уолсингема, хорошенько расспросившего одного, довольно старого тюремщика из Тауэра, сложила в предсмертной тоске Анна Болейн. И иногда, что-то тщась припомнить, Елизавета их повторяла. Цвет волос королеве достался от матери. Да и формою лица, особливо удлиненным, хрящеватым, будто лисьим носом, пошла она в родительницу. Впрочем, ко времени теперешнему, ей уже исполнилось пятьдесят лет, и она носила парики, напоминавшие собственные волосы, выпавшие совершенно, вследствие перенесенной некогда оспы. Да и самый её лик не мог вызвать сильных притягательных чувств и заставить биться сердце сильнее, разве только от страха перед монаршим всевластием. На лице остались заметные следы, зажившие омертвевшими рубцами по краям бывших язв. Вслед за волосами стали портиться и выпадать зубы. Дыхание стало тяжелым, и в нем не осталось аромата весеннего луга. Того, в поместье Хэтфилд-хаус. На его траве, совсем кажется недавно, резвились детские ножки, - ее и Невилла.
В том, невеликом терракотовом дворце, неподалеку от Лондона, её поселили лишенную матери и отцовской милости. Девочку король объявил незаконнорожденной и лишенной права наследования трона. Она оказалась забытой, никому не нужной, и ухаживали за ней лишь из тех побуждений, что знали, как переменчива королевская воля, и судьба, дарованная Богом. И только лишь рыжеволосый Невилл, сын кухарки, был наперсником в ее невинных, детских забавах. Стены дворца увивал плющ, и зеленели кустарники, за которыми никто не ухаживал. Среди этого растительного буйства дети играли в прятки и слушали пение птиц. Затем наступил период обучения, и совместно к чтению приобщился ее юный друг, более напоминавший подружку, нежели будущего королевского стрелка, коему возможно суждено, как и многим другим, погибнуть во славу Великого Альбиона. Невилл оказался весьма смышленым, с затаенным блеском в маленьких темных глазах.
Отчего-то Московия, эта варварская страна, не давала покоя. «Ах, да!» - прибывшие на английском корабле посланники, кроме всего прочего, поднесли в дар чудесные меховые шубы. С послами церемонно раскланялись, с почетом проводили и сообщили, что королеве нынче нездоровится, и как только она поправится, то удостоит их аудиенции чуть погодя. Послы вручили дары королевским вельможам, оставив при себе лишь царское письмо, кое надлежало вручить лично в королевские руки.
Королеве сообщили о дарах, и она осмотрела их с интересом. Отложив в сторону истинно царскую, соболью, - темную, тронутую проседью будто инеем, с голубеющей подпушкой, - она накинула на плечи шубку кунью, нежно-рыжую, словно золотистый туман в лучах с далекого восхода.
Заросшая лесами Московия, богатая соболями да куницами, дремуче лежала на самом краю земли. Далее была лишь пустыня, вечные снега да метели.
- Кэтрин! – королева нетерпеливо дернула за шелковый шнур у изголовья кровати.
Двери опочивальни отворились, и послышались легкие шаги.
- Доброе утро, Ваше Величество! – в низком поклоне произнесла Первая леди спальни. Она была дочерью фрейлины предыдущей, прислуживавшей с раннего детства королевы и уже отошедшей в мир иной. Посторонние в королевские покои не допускались.
- Принеси мне пирожных и молока с медом. Да вот еще… пригласи сэра Френсиса.
Фрейлина почтительно присела в полупоклоне.
- Изволите одеваться Ваше Величество?
Елизавета зевнула и, откинув одеяло, свесила ноги с края кровати.
Кэтрин обула каждую ступню в теплые, расшитые мелким жемчугом мягкие туфли и королева встала на огромный ковер, присланный из Персии. Ей помогли надеть платье из желтой парчи прямо поверх ночной рубашки, и умелые пальцы принялась затягивать шнуровку да застегивать множество мелких пуговок, ловко продевая их в петли. Парчовую грудь Елизаветы украсило ожерелье из перлов крупных и изысканных. Королева не омывала лица - «дабы не смыть королевского величия».
Она привычно присела к овальному зеркалу, и её принялись пудрить. Затем пришел черед высокого, под самый подбородок, воротника из гофрированных, накрахмаленных кружев и рыжего, искусно сплетенного парика. Поверх него была водружена и приколота изящная бриллиантовая диадема. Когда с утренним туалетом было покончено, королева позавтракала. Она очень любила сладости.
Всегдашние занятия Елизаветы шли по заведенному издавна образцу. Что-либо менять в отлаженном образе жизни, - если не случалось ничего чрезвычайного, - она не считала нужным. Каждое утро в библиотеке, служившей ей личным кабинетом, королева получала сведения о событиях произошедших в государстве, а также в государствах прилегающих, от своего ближайшего помощника в делах внутренних и внешних сэра Френсиса Уолсингема. Затем наступал черед дел финансовых, коими заведовал государственный казначей Уильям Сесил, лорд Бёрли. Не так давно сэр Френсис сообщил Елизавете что лорд Бёрли, не совсем чист на руку, и что некий «золотой ручеек» течет мимо королевской казны в город Антверпен. Впрочем, Бёрли ей нравился. Он поддержал её молодую и неопытную в начале государственных дел и слыл весьма толковым финансистом. Его трудами в Лондоне открылась торговая биржа. Казалось, он выведал тайну философского камня и знает секрет мельницы перемалывающей даже сам воздух в золотые соверены. Насколько широки берега отводного канала ведущего во Фландрию, Елизавета решила разузнать несколько позднее, а пока пожелала получить сведения о послах из Московии и также прочесть тайное послание от надежного человека.
Королева довольно длительное время состояла в переписке с царем Иваном. Этот варвар ее забавлял. Еще в самом начале сиих эпистолярных упражнений, королеве разъяснили что Иван, это все равно, что Джон. Королева сдержано улыбнулась. Монархов с таким простонародным именем на Британских островах она не припоминала.
Он был дерзок, этот царь Джон. К тому же абсолютно лишён такта и лоска принятого при европейских дворах. Английские корабли, рыскающие по всему свету, подошли к берегам его замшелой страны на краю Ойкумены, ровно тридцать лет тому назад. В устье дикой реки бросил якорь лишь один из трех покинувших Англию. Экипажи остальных погибли. Королева попыталась вспомнить название и не смогла: «…ничего, сэр Френсис, конечно, помнит название того корабля…». На его борту совместно с мехами, дёгтем и пенькой, впервые прибыли в Англию название государства: «Moskoviya» и  имя правителя: «Tsar Ivan the Terrible». Прослышав о красоте королевы, царь Московии, недвусмысленно просил её руки. В чём, конечно же, было отказано под благовидным предлогом. Он, видимо разгневался, и в последующем письме обозвал ее «пошлой девицей». Елизавета, отказав в замужестве знатным государям из земель близлежащих, вовсе не помышляла выходить замуж за неведомого варвара. Да и вообще, за кого-либо.
Она была обручена с Англией. Её интересовало лишь величие собственной державы, которое прирастало трудами умелых ремесленников и купцов. Но и допускать ссору, на таком пустом месте как сватовство, дальновидная Елизавета намерений не имела. Она приняла совет Уолсингема о направлении к «царю Джону» человека, который бы всегда находился при нем и производил осведомление своей королевы об истинных намерениях и делах в Московитском государстве. И как нельзя к лучшему, царь сам попросил направить к нему из Англии опытного лекаря. Таковой сыскался: весьма опытный и надежный, по имени Роберт Якоби. Уолсингем разъяснил ему, что помимо лечения московского царя, у него имеются еще святые обязанности по отношению к своей королеве. И от Якоби стали поступать тайные донесения, благодаря которым о делах в Московии королева была осведомлена гораздо лучше, чем сам властитель той страны. Правду ему говорить ужасались. В одном из «секретных» посланий Якоби получил разъяснение о необходимости отвести мысль царя о женитьбе в сторону от королевы Елизаветы.
В библиотеке с высокими стрельчатыми потолками, служившей кабинетом, несмотря на пылавший камин, было прохладно. На потемневших дубовых полках теснились богатыми кожаными обложками тома книг на английском, французком, итальянском, греческом и латыни. На всех тех, на которых читала и говорила королева. Елизавета набросила на плечи  кунью шубку. Подняла ворот и, сминая гофру кружев, потерлась щеками о ласковый мех. Своя прелесть была еще в том, что на светлом - не заметны следы оставляемые пудрой.
Уолсингем не замедлил явиться. Он склонился в почтительном поклоне. При себе он имел доставленную депешу.
- Сэр Френсис ! – приветствовала того королева взмахнув рукой. – О чем на сей раз нам сообщает наш лейб - медик? Как здоровье нашего друга и брата Джона? Он вновь требует нашей руки и сердца? Кто на сей раз доставил к нам это послание? Не было ли опасности и подозрений?
- Ваше Величество, позвольте пригласить…
Королева благосклонно кивнула. Уолсингем прошел к двери и негромко сказал: - Войдите.
В кабинет вошел человек в черном камзоле с гофрированным воротничком как у королевы, но более изящного, тонкого фасона. Он поклонился.
- Ваше Величество! Позвольте представиться: Джером Горсей, торговый агент «Московской компании».
Елизавета милостиво улыбнулась: - Так это вы тот смельчак что время от времени посещает эту ледяную пасть Вельзевула и привезли к нам его исчадий? Как там поживает наш лейб-медик? Все ли у него в порядке?
Горсей преклонил колено:
- Ваше Величество, сэр Роберт чувствует себя прекрасно. Он окружен почетом и уважением. Царь Иван, несмотря на крайнюю подозрительность – ему доверяет. Кроме того, наш лекарь время от времени пользует некоторых царских вельмож. Сведения текут к нему как мёд к опытному пчеловоду. Я же лишь смиренно исполнял свой долг, исключительно ради прославления Британской короны и усиления Англии за ее пределами. На моем корабле прибыли слуги царя Ивана для вручения Вашему Величеству царского послания. Я немного овладел их языком, при должном усердии и усидчивости для блага Англии, что волею Всевышнего находится под Вашим блистательным правлением!
- Благодарю вас, сударь. Ваши достойные дела навсегда сохранится в памяти потомков. Вашим усердием всё далее раздвигаются границы Божьего мира, открываются все дикие и потаенные уголки. Англия вас не забудет. Но прежде чем мы приступим к ознакомлению с посланием, мы хотели бы освежить память и еще раз взглянуть, - глазами человека там побывавшего,- на эту страну, и людей в ней живущих. И, кроме того, за истекшее время между вашими плаваниями, на тех землях наверняка произошли перемены, о которых нам следует знать. Сэр Френсис о вас и ваших талантах самого высокого мнения…
Уолсингем  и Горсей почтительно склонили головы.
- Всегда к услугам Вашего Величества!
- Сэр Горсей, я попрошу подойти вас к этому шару. Как утверждают ученые мужи - это точная копия Божьего мира. Я хочу взглянуть на путь, что был вами проделан.
Горсей еще раз поклонился, и осторожно поворачивая глобус, показал по каким морям и мимо каких земель проходили его корабли.
- Ваше величество! Земли в Московии так велики и пустынны, что никакие перемены не способны изменить ее облика. Люди по-прежнему молчаливы и необщительны. Все, - даже самые крупные вельможи – бояре, - разумеют себя государевыми холопами. То есть – рабами. Царь Иван продолжает вершить с каждым, все что пожелает. В моем присутствии, одному боярину, он собственноручно отрезал ухо и вручил как подарок.
- И что же этот вельможа?
- Ваше величество! он благодарил царя и был несказанно рад!
- Чему?
- Тому, Ваше величество, что ему не отрезали голову.
- Какие дикие нравы.
- Кроме того, - сэр Роберт попросил передать это на словах,- царь убил своего сына в припадке гнева. Рана оказалась смертельна, спасти несчастного оказалось невозможно.
- О, Боже всемогущий!
- В этой стране всё так же мало пашен и чрезвычайно много лесов, в которых жители ловят зверей, как и сто, и двести лет назад. Мануфактур там нет в помине, как нет и законов. Единственный закон – это слова тамошнего государя.
- Хорошо, сэр Горсей. Расскажите нам, кто этот новый посол царя, которого вы нам привезли?
- Воевода Феодор Писемский, Ваше Величество! О себе говорит, что он верный пёс своего господина. Он из личной стражи царя, малоразговорчив, но не умен. Пьет, и не пьянеет. С ним также прибыл его помощник, по прозванию - Неудача. Он по русскому обычаю приставлен следить за Писемским. Молод, хитер, любопытен и блудлив как бродячий кот. С ними следует переводчик, ибо сами они нашему благородному языку не внемлют, к обучению не склонны. Хотя, к примеру, Неудача, в силу молодости лет и гибкости ума, пожалуй-бы смог.
- Так как же вам, сэр Горсей, удалось подружиться с такими необщительными людьми и разузнать интересующие нас подробности?
- Ваше Величество, их нелюдимость уравновешивается чрезвычайной живостью в винопитии, а также любовью к английским товарам. Их ремесленники не производят ничего подобного. Даже крепость, в которой живет царь Иван, построена итальянскими мастерами.
Голос Горсея сделался тише: - Царь Иван ведет длительную войну со своими соседями. И как я доподлинно узнал, выиграть ее не в силах. У него мало орудий, пороху и свинца для пуль и ядер. Подданные его ненавидят и втайне говорят, что он за последнее время превратился в совершенного безумца: одни - перебегают к неприятелю, другие – ползают на коленях. Как полагает сэр Роберт, царь Иван желает прибегнуть к помощи Англии в своих ратных баталиях.
- С кем же он сражается и ради чего?
- Он продолжает вести войну с ливонцами. Это – Речь Посполитая.  Их столица в городе Краков. Своего правителя ливонцы выбирают. Ради чего затеяна война, московиты уже и сами не помнят. Сражения идут довольно давно, то затухая, то вспыхивая. Царь Иван желает расширить державу за счёт земель, которые он отчего-то считает принадлежащими ему по древнему праву.
- Ах, да! Не зная, что делать с уже имеющейся землею, он хочет еще и чужой. Благо, что совместных границ у нас с этим Ужасным Джоном нет. Как и нет и границ с его противником, Речью Посполитой. В этом я вижу промысел Господень, что хранит Англию. Врагов у нас и так в избытке. Я полагаю, сэр Горсей, торговлю с Московией следует расширять и поставлять все, что им требуется, если это конечно, не противоречит нашим интересам.
- Ваше Величество, мы весьма заинтересованы в торговле. Вся Европа щеголяет в мехах привезенных нами из этой Гипербореи. Английская казна богатеет, а кроме того, и это весьма важно, – мы везем древесину для постройки наших кораблей и пеньку для их оснастки.
- Продолжайте, Горсей. Короне нужны друзья, не враги.
Горсей склонил голову.
-  Что- то еще?
-  Да, Ваше величество.
Королева благосклонно приподняла руку.
- Как предполагает сэр Ричард, царь Иван будет просить о военной помощи, а также руки Вашей племянницы Марии Гастингс.
- Моей уже не просит? Какое непостоянство! – королева осторожно улыбнулась и пробежала быстрым взглядом по Уолсингему.
- До царя Ивана дошли известия о необычайной красоте, молодости и знатности графини, и он воспылал страстью.
- Сэр Роберт не сообщил, как царь узнал об этой леди?
- Ваше Величество, мне об этом ничего не известно.
- Что-то еще ?
- Ваше Величество, я сообщил все в точности, как мне было на то указано. Возможные подробности – в письме.
- Я благодарю вас. Можете ступать.
Низко поклонившись, Горсей покинул кабинет.
- Сэр Френсис, вы не припомните, как назывался корабль, впервые посетивший берега Московии? Мы, едва пробудившись, отчего-то об этом вспомнили, но вот название, будто птица упорхнуло.
- Ваше Величество, узнавать и запоминать, ничего не выпуская из памяти, - это моя святая обязанность по отношении к моей Королеве. Корабль именовался «Эдуард Бонавентура».
- Благодарю Вас сэр Френсис! – улыбнулась королева. – Мы видим, что ваши инструкции нашему лейб-медику не пропали втуне…
- Ваши слуги, Ваше Величество, служат не за страх, а за совесть.
- Так что в письме?
- Вот оно. Его уже расшифровали. Вы, Ваше Величество, можете на досуге с ним ознакомиться.
-  Я благодарю вас сэр Френсис. Займите чем-нибудь послов. Присмотрите за ними. Нам даже скучно говорить Вам о том, что вы и так наилучшим образом знаете. Ступайте и продолжайте исполнять ваш долг.
Уолсингем раскланявшись, вышел.
Оставшись одна, королева рассмеялась, представив отчего-то свой the honey-moon, проведенный с Ужасным Джоном. И взмахнула рукой, прогоняя наваждение.

Прямиком из тумана осеннего Лондона, в таверну «Лев и Лилия», что располагалась в нижнем этаже каменного дома по Темз-стрит, зашло трое. Один казался господином, а два его спутника - слугами. Несмотря на видимое различие, они сели вместе за широким и темным столом из дубовых досок, скрепленных пазами, что уперся толстыми ножками в дальнем углу, под небольшим окошком. Из затопленного камина к ним льнуло тепло. В его закопченном нутре, над ярко тлеющими угольями, медленно поворачивался закрепленный на вертеле ягнененок. За его приготовлением следил мальчик лет одиннадцати, которому судя по его виду очень хотелось спать. Один из вошедших, старший по возрасту, по обличью, по богатству одежд, обратился к худому человеку с редкой бородкой, тощими усами и темными глазами, наполненными печалью:
- Слышь, Бекман, скажи этим нехристям, чтоб выпить принесли, да хоть вон ягненка того, добрый ломоть, да еще пусть тащат, что сами тут едят. До сей поры не верю, что на твердь земли Божьей ступили. Хоть аглицкая она, а все одно – Божья! Ох, и воротило меня от качаний в пучине адовой. Все кишки, кажись, наружу вывернуло.
- Ох и верно-то сказано! Задул ветрило прямо окаянный, Федор свет-Андреевич, и я признаться думал – каюк! А эти, англичашки-то, вроде ничего. Носятся да орут как оглашенные. Словно, облизьяны какие. Я у бусурмен на рынке однова, такую видел. Ох, и ловка! Ох, и затейница! А рожи какие корчит! Я тогда, сам живот чуть было не надорвал. И то, правда твоя, - доплыли! Слава тебе, Господи! – молодой стройный человек с мягкой бородкой и усами светлой масти, с быстрыми, веселыми глазами, привстав, перекрестился. – Ай! И икон у них нетути. Правда твоя, воевода: точно – нехристи.
- Осмелюсь слово вставить. Не попусту, а для разумения общего. Веруют англы. Веруют во Христа, и распятия у них такожа в домах имеются. А икон – не малюют. Се – правда. – тихо сказал толмач.
- Эх, Бекман! Сам вот ты, нехристь таковой-же! Вот и заступничаешь. Ты скажи мне как на духу – сам то ты какой веры? – нахмурился воевода.
- Я, по правде сказать, в Бога верую…
- Вот врёшь собака! Ажно псиной от тебя несёт! В какого веруешь?!
- В единого, всевеликаго и всеблагого.
- Ну, наворотил! Ничего не разобрать. Я бы, Бекман, будь моя воля, нашёл бы тут осинку, да на ней тебя удавил. Вот, крест святой! – воевода размашисто перекрестился. – Да не велено. Твоё счастье.
К ним подошла справная молодка и защебетала «по-своему».
- Чего она? А? – толкнул локтём Бекмана в бок молодой.
- Спрашивает… Погоди ты, Епифан! Дай словеса в уме сложить, да для понимания вашего перевесть… Ага… Чего милостивые государи изволят откушать. Вот.
- Я ж тебе, дубина стоеросовая ужо говорил: выпить и пожрать. – тихо, угрожающе протянул воевода. - У меня после похода морского росинки во рту не было. С души по сию пору воротит.
Толмач говорил медленно. Было видно, что старался. Молодка выпучила глаза, но головой с приоткрытыми губами кивала.
- Ох, и хороша чертовка!- сказал Епифан.
- Я тебе почертыхаюсь! Во! – показал воевода кулак. – Видел! Чтоб у меня – тише воды.
- Да я ничего, Федор свет-Андреевич. Так, бабу ладную узрел. А мы почитай столько дён плывши… Вот и захотелося, так, впротяг…
- Вот возвернемся! я тебя на кол – впротяг! Вон как тот баран будешь, - кивнул воевода на вертел. – Сзади запустят, а из пасти, через язык твой поганый, вывернет.
- Да ты что! Фёдор свет-Андреевич! Раба своего верного, на муки лютые…
Воевода захохотал, и хлопнул Епифана по спине. Тот вздрогнул, моргнул глазами с навернувшейся слезой.
- Смотри у меня! Но ежли, все по прозванью твоему выйдет - Неудача, то нас троих на колья рядком посадят. Да глядите: кол колу - рознь! Ладно, коли на «быстрые» - заточат да салом свиным смажут. Вжик! И съехал. А коли «медленный»?! И, день, и ночь бывало, сползают, маются. Орут, аж самого до печёнок пронимает!!
 - Ох и строг, государь! – вжал в плечи голову Епифан.
- Поговори мне, червь! Мудр, велик да справедлив! Кто бы я был? А?! Ежли бы не государь наш Иоанн Васильевич?! Так бы и гнил пнем в Костроме. Ведать бы не ведал ни о палатах Московских, ни про земли заморские. И королева аглицкая, нас, бают, скоро примет. Королева! Но смотрите у меня! – воевода приложил указательный палец к губам. – Молчок. Языки вырву, сварю, и сожрать заставлю.
Женщина принесла глиняный кувшин с напитком, тарелки, кружки – изготовленные умелым гончаром, и оловянные ложки.
- Что в нем? А? – спросил воевода у Бекмана, настороженно принюхавшись к горлу кувшина.
- То – аглицкое пиво, по названию эль.
- Ну, тогда наливай Епифашка! бо назначаю тя виночерпием. Да гляди - первым отпей. Бекмана не неволю – без него никуда!
Не успел Епифан налить по кружкам, как на стол подали парящее мясо посыпанное зеленью, сыр, пышный белый хлеб. В тяжелом подсвечнике запалили толстые свечи, озарившие застольные лица весёлым огнем.
- Богато живут! Экие ложки в кабаке. Бояре наши деревянными щи хлебают. – заметил Епифан, с опаской отпив из кружки.
- Не хай обычаев наших! – нахмурил брови воевода. – Не престало. Нам деревянными - сподручней. Ну как? с души не воротит?
- Не воротит вроде. Токмо хмельно, да сладостно…
- Ну, за то,- поднял воевода кружку, - что с Божьей помощью, исполнили повеление государя нашего Иоана Васильевича - до земли Аглицкой добрались!
Они стукнулись кружками, расплескивая эль отпили, и набросились на еду. Воевода ел как голодный волк - глотал, не жуя, оглаживая жирными пальцами усы и окладистую бороду. Епифан старался за ним не отставать. Бекман ел осторожно, осматривая подносимые ко рту кусочки.
Воевода насытился, отвалился и рыгнул. Епифан принялся наклонять кувшин. Бекман медленно и печально жевал.
- Смотрю я на тебя…Вот и пищу, вкушаешь не по-нашенски. Слышь, Епифашка, я мыслю, что на колах, - если что, - нам с тобой лишь сидеть. А вот его, толмача нашего, и след простынет. Без роду, без племени. У него как у зайца – дом под кажным кустом. А у меня во внутрях, - вот что-то такое... Вот буду знать - что сказнит государь, а все одно к его ногам на брюхе приползу. А там уж его воля! Авось, да помилует.
- И у меня такоже, Федор свет-Андреевич. Вот только тебя, пуще государя страшуся. Государь-то он где? Далёко! А ты рядом, и словно бы тень воли царской на тебе воевода возлегла, а оттого - боязно мне.
- Ох, и дурак ты, Епифашка! Ох, и остолоп! Ты не меня, – токмо гнева царского страшится должен. Ну, и Божьего. А я тебя…Ну, прямо как родного жалею! Ты, главное, мне во… - показал кулак. – Чтоб ниже травы!
Когда им принесли второй кувшин, двери таверны хлопнули, и внутрь вошел высокий мужчина с черной, клиновидной бородкой и с ним три девицы. Одна принесла с собою музыкальный инструмент, на котором принялась наигрывать грустную мелодию.
Воевода заслушался, оглаживая седеющую бороду.
- Ох и лепо мне! Ох, и, лепо! Прямо до печенок продрало. Ох, и бесовское же отродие, - прямо в блуд вгоняет. На чем это она так знатно брынчит? Вроде как на гусли похоже?
Бекман ответил: - Это – музы;ка. Лютня.
- Блютня это! Чую, бежать нам отсюда потребно. Ох, бежать! Вот того, с бородкою, раззуй – точно копытища козлиные по полам зацокают! А у ведьм – юбки задери, дак меж лядвий по уду кобелиному узришь, а из задов по хвосту коровьему отросло! Ишь, вон та! как себя оглаживает, да зраком плотоядным оволакивает. Тьфу!
- Спаси и сохрани! – закрестился Епифан.
- Наливай Епифашка, да зенками их не грызи. Не грызи кобелина! Ты токмо об одном памятуй - о пользе дела государева!
- Да я, Федор свет-Андреевич, почитай, о нем токмо и печалюсь. Боязно мне. Сердце трепещет, будто птаха малая, неразумная. А бывает – совсем замрет, и кажись кирдык мне! а оно вновь крылышками забьет. Вот кажись выпил да закусил, и вроде полегчало…
- Отчего это, дурья твоя башка, в страхе ты пребываешь? Тебе не ведомо кому служишь? Самому Иоану Васильевичу, по прозванию
« Грозный». Это все собаки-нехристи тебя трепетать должны, а не ты их.
- Так я не их трепещу, воевода. Я лишь за одно болею! Одна у меня думка: а коли нам, -  агличанка подгадит?! Ась?! И тады - как?!
- Авось пронесет Епифашка! А ты как Бекман зришь?
- Так наше дело малое. Делаем что прикажут, да словеса одни на другие перетолмачиваем.
- Ох, и хитрый ты лисовин… Ох, и хитрющий! Черно-бурый! Шкуру бы с тебя содрать. Да на шапку новую пустить. Все у тебя - бе-е, да ме-е! Бе-е да ме-е! Вот и прозвание твое такое – Бекман. А девицы эти, я зрю – гулящие?
- Гулящие, воевода. Проснешься, а ни копейки ломаной за душой, ни нарядов, а то бывает – и не проснешься, а с головой проломленной в канаве упокоился.
- Спаси и сохрани! – икнул Епифан.
- Не боись! стало быть, все как у нас. И у девок, мнится мне, все как у наших.
- Абсолютно верно, воевода. Две ноги да две губы.
- Слышал, Епифашка? Не слаще. Возвернемся, я тебе таку кралю сосватаю – боярыню непробованну – из не шибко нос задравших. Кровь с молоком. Всю жизнь благодарствовать будешь!
- Отец, родной! – бросился Епифан на колени перед воеводой.- Век Бога молить буду!
- Будет, вставай. Ты главно в оба гляди. Ты за меня головой отвечаешь, потому как я – царский посол, а ты – подъячий. Да не перепутай ничего, чтоб неудача нас не постигла. Заплати, Бекман, да гляди лишнего не давай. Я апосля – справлюсь.
Он показал Бекману кулак, зевнул. - Ну что, люди русские, айда из вертепа бесовского. Что-то меня на сон потянуло.
Они вышли из кабачного смрада и окунулись в вонь узкой Лондонской улочки. Над входом в таверну уже горел фонарь. Значит, крепостные ворота были закрыты. Под стеной дома неспешно волочила в грязи длинный хвост крупная крыса.
- Сгинь, тварь! – воевода топнул ногой. Крыса юркнула в дыру. Между каменными домами, в узкой канаве сочился зловонный ручеек.
- Куда нам идти-то? Не заплутаем, Бекман?
- Бог даст – не заплутаем. Тут вроде неподалёку.
- Как бы разбойники какие не напали. – проговорил Епифан.
- Тьфу на тебя, дурья голова! Накличешь душегубов.
- Тут рядом, за углом. – вспомнил Бекман
Они завернули за угол и оказались у гостиницы, в которую их заселили трудами Уолсингейма. Тяжелая дверь оказалась заперта. Воевода грюкнул несколько раз кулачищем, и в дверце открылась маленькая форточка.
Бекман залопотал на чужестранном языке, и за дверью громыхнули запоры, петли её чуть скрипнули, впуская чужестранцев. Воевода с Епифаном проживали совместно, а Бекману досталась хотя и малая, но отдельная конурка.
Им запалили свечи. Воевода отдуваясь уселся на кровати и приказал:
- А ну Епифашка, тяни сапог. Находился за день – ноги гудят. Сильней тяни! За пятку.
- Ох-х-х! – заохал Епифан, стаскивая воеводский сапог.- Грехи наши тяжкие!
- Другой тяни, морда рязанская!
Воевода сбросил на пол кафтан и забросил ноги на кровать. Епифан мостился на широкой лавке у другой стены комнаты.
- Слышь чего, говорю…
- Чего Федор свет-Андреич?
- Как там государь сказывал? - ты еще писал так споро? Из башки вышибло. Крепенек аглицкий эль. Покуда пьешь – вроде и ничего. А тут – хрясь! – и память отшибло. Покуда не вспомню – не засну.
- Дак всё про сватовство государь толковал.
- Да и без тебя ясно, что про сватовство, а вот загогулинки самые, -хитро он так заворачивал, а у меня переспросить и язык занемел. А ты, гляжу ушами стрижёшь да строчишь, – да так ловко у тебя выходит. Э-э! - думаю. - Ловкий малый. Сам себе на уме. Да, Епифаша?
-  За то и держат. Чтоб всё на лету ловил.
- Ловок. За тобой – глаз да глаз. Вот и проявишь ловкость: мух завтра ловить тебе. Спать днем не дают. Так что там? В узорах тонких? Что написал-то, по цареву велению, балбес?!
- Так повидаться вам с королевой обоюдно надобно и открыть ей тайну цареву. Дескать, проведал государь, что есть у ней сродственница по прозванию Мария, фамилию запамятовал, - но в письме о фамилии сказано,- и ежели означенная Мария имеет женские прелести, требуемые для женитьбы на ней нашего государя, то надобно вам, Федор свет-Андреич с королевой, о том сговориться.
- Так откель я проведаю о прелестях ейных? Королева мне скажет – прелестна. А окажется – урод уродом. Тут Епифаша, нас и насадят. Как ты давеча трактирщицу желаючи. Повдоль, с протягом, в самое гузно. Только колы потвердее да поболее подберут. И самое-то поганое, что с тех колов уже не слезть нипочем. Проморгать нам не можно!
Епифан протяжно вздохнул:
- Надобно с ней свидеться, с Марией этой, да чтоб портрет с неё написали, чтоб затем на высочайшее рассмотрение представить. Да описать всю ее стать на бумаге – сколь годков ей от роду, высока ли, мала ли, тонка ли, толста, кожею бела иль темна несколько. Какое именно у ней сродство с королевой, кто у ней батюшка, кто матушка, живы-ли. Такоже о братьях и сестрах.
- Ох, и грехи мои тяжкие! Наговорил ты такого, что я уже и начала -то не припомню. Легче Казань приступом брать! Вот, ей Богу! Но супротив царской воли разве пойдешь?!
- Не все еще, Федор свет-Андреич.
- Да ну тя, к бесу! Одно расстройство – завтра доскажешь…
Воевода поворочался, затих, засвистел носом, а после и захрапел, прерывая храп словами, будто с кем разговаривал.
Епифан напротив, заснуть не сумел. Вначале он прислушивался, но в бормотании воеводы ничего не разобрал. Погруженный в дрёму вспомнил он Москву, Посольский приказ, и дьяка Щелкалова…
- А поди-ка сюда, Епифанушка.
Дьяк с виду был ласков да обходителен. Но душа Епифана отчего-то обмирала при виде столоначальника. Епифан поклонился, и, не имея сил разогнуться, в склоненном виде подобрался к столу с восседающим за ним дьяком.
- Вот что, Епифан Неудача, выпала тебе честь великая. Отсылает тебя наш государь в посольство, в помощники к воеводе Писемскому. Поплывете в Аглицку землю. С вами толмач будет. Все запишешь. Чтоб ни словечка ни пропало. Опосля мы с тобою, вот тут и разберем писаное. Уловил?
Епифан повалился на колени, ударил лбом в пол: - Все исполню в точности!
- За Бекманишкой смотри. Чую - не наш он, хоть и шкурою овечею прикрылся. Но нам пока потребен, так как языки и обычаи чужие разумеет. Учись у него языку аглицкому, и чтоб не забыл, дурья твоя башка – записывай. Уразумел пень стоеросовый?
Епиван еще раз стукнулся лбом в пол:
- Уразумел, Андрей свет-Яковлич! Сполню всё, и представлю.
- На днях сведу тебя к государю. Волю свою государь объявит. Запишешь, и проследишь, чтоб все точно исполнили, буква к букве. Пригляд будешь держать и за воеводою. Он в грамоте не шибко силен. Но ликом пригож и фигурой осанист. Пусть в землях иных не мнят, что у нас одни пни да медведи. Посматривай там за ним, а вот тебе на крайний случай – исполнишь волю царскую, коли воеводу муха какая укусит. - Князь положил на стол невзрачный с виду, но острый нож. - Это - коли отшатнется воевода от веры православной и длани царской.
Епифан вновь рухнул на колени.
- Господин, уволь от греха! Нет его на мне! Рука не подымется.
- Бери нож, да за мной ступай.
Епифан поднялся, взял нож и пошел вниз, будто прячась за широкой спиной дьяка.
Они спустились по узким ступеням в подвал, и дошли до низкой двери, возле которой, под шипящим факелом, дремал стражник.
- Никишка! Спишь собака?! Отворяй!
Пробудившись и погремев ключами, страж отпер дверь, и, сняв факел со стены, прошел первым в мрачное, затхлое помещение.
На веревке, перекинутой через балку, связанный за руки висел голый и грязный человек.
- Хочешь – не хочешь, а оскоромиться придется, Епифаша. Давай, не боись! бей под левую лопатку.
Нож вывалился и звякнул о каменную кладку.
Слёзы потекли по щекам: - Не могу…Душа живая… - упал на колени.
- То не душа, Епифанушка, то - сума перемётная. А в ней токмо поклажа негодная: кишки да навоз. Отшатнуться задумал. К Степашке Баторию.
- Не могу-у!… Господь покарает!
- Ну, как знаешь. Воля твоя... Никифор! Привязывай и этого рядышком.
Епифан взвыл: - Сделаю!
Поднял нож и, подскочив, с рыком вонзил его в белеющее человечее тело.
Лезвие на удивление вошло мягко. Человек чуть дернулся, чуть охнул, и затих.
- Отмучался! Благое дело сотворил, Епифаша. Человека от мук спас.
Нож забери - не забудь. АвосЬ, сгодится. Да кровищу, гляди оботри…

Бекману не спалось. Расположился он в каморке под самой крышей. Ему было слышно, как возились и ворковали голуби. По черепице шуршали маленькие коготки беспокойных птиц. Перед тем как лечь в скудную постель, он надел на макушку маленькую шапочку, встал на колени, шепча молитву. Если бы его услыхал воевода или Епифан, то не разобрал бы в его бормотании ни словечка. Места своего появления на свет Бекман не знал, и с самого детства запомнил лишь то, что переезжал со своею многочисленной родней с места на место, теряя на пути, то одного, то другого. Бывало так, что их гнали, пытались даже убить, и его семья с легкостью снималась с места и перемещалась все дальше на восток, где жило меньше людей и всевозможные умения были ими востребованы. Как губка впитывал Бекман обычаи, языки и законы тех мест, где приходилось бывать. Его отец - мелкий торговец, подрабатывал лечением, как домашней скотины, так и людей, знал грамоту, играл на скрипице. Обучив сына всему тому, что знал сам, он представился пред вратами Всевышнего в городе Лемберге. Оставшаяся родня осела в небольшом местечке близ городских стен. Бекмана же, влекло все дальше природное любопытство и уверенность того, что он настигнет свою фортуну, и повернув к себе лицом, уверит ее что и он, жалкий и ничтожный с виду, достоин ее любви. Не имея постоянного пристанища, он переносился по лику земли, будто сорванный, гонимый ветром лист. Однажды, по торговым делам, прибыл в город Смоленск, который вскоре оказался осажден, а затем и захвачен московскими войсками. Сказавшись немцем, показав приятность в обхождении и знание языков, он поступил на службу в русское войско толмачом и вскоре, прибыв в столицу московитов, был замечен людьми из Посольского приказа. Он помнил наставление отца своего: « Бери все и вкушай, не гнушайся ничем, и всегда благодари. Господь найдет тебя везде и от прочих отличит, и увидев в руках твоих нечто скудное - даст затем лучше ». Поэтому он с легкостью перешел в православную веру, но и Бога данного ему предками не забывал. Все происходило ровно так, как говорил отец. И уже сам дьяк Посольского приказа, Андрей Яков Щелкалов, призвав на тайную беседу, указал, что отправляться ему, Бекману, в посольство, в Аглицку землю. Язык тех мест Бекман разумел, оттого почтительно склонил голову.
- С Писемским поедешь, воеводою. На аглицком корабле, с купцами аглицкими. Толмачом. При Писемском такожа подьячий Неудача Епифан. Весьма головаст да пронырлив – обучишь его по аглицки. Ему о том сказано. И русские люди должны разуметь языки чужеземные. Да еще, - дело тайное хочу тебе, Бекман, поручить. Пригляд за этими двумя вести будешь. Чтоб измены никакой не случилось. А ежели узришь что, то немедля пресеки ее на корню. Укорот враз дашь. Государю новых Курбских не потребно. И к лучшему им в чужой земле сгинуть, нежели под чужую корону перейти. Вот это тебе – для исполнения воли царской.
Щелкалов протянул ему пузырек темного стекла: - Зелье новое, но вельми крепкое. Коня с ног валит. В питье либо хлёбово нальешь, да и дело с концом. Ну как? Не подкачаешь?
Бекман с почтением принял протянутый яд, склонил голову, взирая снизу вверх, и всем видом своим благодарил за доверие:
- Сия земля меня сирого и безродного приютила, дала пищу и кров. А царь Иоанн Васильевич, наимудрейший на этой земле. Исполню все в точности.
- Крест клади православный! пред иконой святой!
Бекман троекратно перекрестился, клонясь в пояс строгому лику, взиравшему из темного угла затянутого паутиной.
- А ежели измены не узришь, то все одно приглядывай: какие речи, с какими вельможами либо купцами толкуют. Ну, я так мыслю, - мимо тебя не проскочит. А как возвернешься – награда тебя ждет. А это тебе, впредь - за труды.
Щелкалов протянул ему небольшой кожаный гаман.
Бекман, видя, как богатеют заморские купцы, сам задумал открыть торговлю между Московией и чужестранными землями, а еще лучше – кабак питейный на Москве. Вот уж где дно-то золотое! И кабак первостатейный. Чтоб перед иноземцами было не страшно в грязь лицом ударить. Чтоб чисто все, чтоб посуда, питье да еда не порченая. А в кабаке том, помимо прочего, сведения для царского уха важные всегда с пьяных языков слетать будут. А там уж, его Бекмана дело, как ими распорядиться. Уж он-то сумеет. Не упустит счастья своего и выгоды. А как дела пойдут на лад, то и жениться можно будет. Вернуться в Лемберг, подыскать девушку своего рода-племени, такую славную - мотек- шели, да перевезть в Московию, да окрестить в веру православную. Там и детишки глядишь пойдут, и будут они, как и некогда он, малый и несмышленный, взирать на своего мудрого отца, передающего им и веру свою, и язык, и знания прочие, что накопил к сему дню, да и еще, думается, накопит. А благодаря им, да трудам непрестанным и богачество придет. Дом должно ему приобресть, а лучше построить. Да на манер палат царских, из камня. Чтоб не полыхнул – если что, чтоб на века, чтоб укорениться его роду. Чтоб не летать им как воробьям с места на место, да не клевать овес из конского навоза, да не замерзать в зимнюю стужу. А держава эта – все сильнее да сильнее становится. А стало-быть, дом в ее границах возвести правильно будет, надежно. А уж в своих-то стенах, можно и по-своему молиться. Бог - услышит.
Едва первые солнечные лучи скользнувшие сквозь небольшое окошко коснулись лица Бекмана, как он, - спящий весьма чутко, - услышал сильный стук во входную дверь гостиницы. Прибыли королевские слуги, и еле поднятому воеводе Бекман растолковал, что в Лондоне вспыхнула оспа. Им надлежало переехать из города в небольшое селение.
- Ох и не  по нраву мне все это! Ох, и не по нраву. – охал недовольно воевода.
Ему поддакивал Епифан. Но делать было нечего, они споро покинули гостиницу, погрузились в поданную карету и громыхая по булыжникам узких улиц и мостовых, экипаж влекомый четверкой лошадей, выехал за ворота Лондона. Сопровождающие лица разместили их в загородном доме с внутренним двором, принадлежащем некоему аббатству, разъяснив, что в нем будет гораздо спокойней, приятнее и безопасней.
На вопрос Писемского когда их изволит принять королева, ему ответили, что пока с Божьей помощью не прекратится болезнь, королева принять никого не сможет. Им оставалось пребывать в нудном и длительном безделье. От скуки они занялись обучению играть в шахматы. Писемский был не склонен ломать голову над извилистыми ходами, но зная, что сам государь Иоанн Васильевич поклонник сей великой игры, смирил гордыню, и даже несколько увлекся. Епифан тормошил Бекмана, и, бормоча, записывал английские слова и целые фразы. Сам же Бекман, выбирая свободное время от движения шахмат по черно-белым клеткам, от прогулок по саду, длительных застолий, посетил библиотеку, где выбрав одну из книг Нового Завета, погружался в неё. Читал, откладывал от себя и задумывался.
Епифан вначале повадился таскаться на кухню, но поварихи там были весьма опытны, познавшие кулинарное мастерство еще до появления на свет сластолюбца, и он снуло остыл, как заснувшая на воздухе рыба.
Однажды имение посетил сопровождаемый самим аббатом местный сквайр сэр Томас Блоссом. Будучи представленным, желая развлечь гостей, имея видимо на то Высочайшее повеление, предложил:
- Господа, вчера вечером, в моих угодьях егеря заметили трёх оленей. Это вероятно потомки тех, что умчались от стрел самого Робин Гуда! А по утрам у нас в полях знатно кудахчут фазаны. О сю пору они весьма упитанны. Не желаете ли принять участие в травле?
Писемский вспылил. Он жаждал исполнить волю своего государя - встречи с королевой, а ему подсовывают какого-то захудалого дворянина с оленьей травлей.
- Не по своей охоте мы прибыли в ваше государство, а по велению царя нашего, Великого Иоанна Васильевича! Дабы исполнить его святейшую волю: встретиться с его сестрою, Великою королевой аглицкою Елизаветой и передать от него к ней его почтение и послание письменное. И негоже нам, посланникам государевым, скакать по полям за тварями неразумными, доколе не сдвинется наше дело!
Блоссом раскланялся и убыл.
- Чего это он про оленей говорил? – обратился Писемский к Бекману. – Не на нас ли собака намекает? Мол, завелись три оленя, ни с того, ни с сего, и надо их того… Робина Гуда какого-то приплел? Как мыслишь?
- Я, воевода, так думаю: олени – это олени, а число три – это всего лишь число, и не более того. Мы находимся под защитой государя нашего, Иоанна Васильевича и королевы Аглицкой Елизаветы, и ни один волос оттого не упадет с наших голов. А Робин Гуд – их знаменитый разбойник. На манер Кудеяра –атамана. Он у богатых отбирал и бедным отдавал.
- Тьфу, ты! – плюнул Писемский. - Нечисть! И разбойников по нашу душу приплел – не вышло бы беды какой. А тать Кудеяр, душегуб и кровопийца. Никого не жалел. И добро награбленное его молодцы на горе, по-над Волгою-рекой зарыли, а как спать легли, то он их сам как курей порезал. Да и затем, бают, сгинул неведомо. Чтоб ему на том свете в котлах вариться не переставая!. Только когда же нас королева-то эта принять соизволит? Я уже все бока себе отлежал. Скука такая – что хоть волком вой. Ох, чую – не миновать нам опалы! Не миновать.
- Правда твоя, Федор свет-Андреич! Домой охота спасу нет. Там все веселее. На Пожар выйдешь, а там тебе и торговля, и квас, и бублики, и молодки-то все такие, будто яблочки наливные. Так укусить и охота! Да самое - то главно – по-нашенски народ бает. А тут учишь, учишь ихние словеса, а все одно – не разберу.
- Голова у тебя больно тупа! – вяло огрызнулся воевода, показал привычно кулак. – Только об одном думаешь. А ты в кулак думку зажми – она и минует. Эх! Да когда уже? А? Скоро, чаю, мухи белые прилетят. Как мыслишь-то Бекман?
- Мыслю, что теперь нам вовсе не к спеху. Соловецкое море скоро во льдах будет. Не пробиться нам к берегу русскому. Прочно в земле Аглицкой зимовать нам.
- Твоя правда! Совсем из головы-то вышло у меня про море-акиян. Тут-то тепло, не по нашенски. А у нас, уже и птицы на юг потянули.
В стене, напротив, закрылся невидимый снаружи глазок, и человек в монашенском одеянии, с накинутым на голову капюшоном проследовал по тайному ходу в покои аббата.

Тем временем, в королевской библиотеке Елизавета принимала доклады Уолсингема.
- Сэр Френсис, как поживают наши гости из Московии?
- Скучают, Ваша светлость. По их словам, собираются, будто волки выть на луну.
- Это хорошо. Пускай сок пустят. Маринованное мясо лучше в приготовлении. Мы их примем неожиданно. Неожиданность лишает разума и ослепляет глаза.
- Красотой Вашего величества!
- Уолсингем, все знают что вы – лжец! – улыбнулась королева осматривая себя в ручное зеркальце.

В начале ноября королева Елизавета приняла русское посольство, но разговора о сватовстве не состоялось. Только в середине января между нею и Писемским состоялся долгожданный разговор об избраннице русского царя. Прошло немало времени, и лишь весною, когда цвела сирень и пели птицы Писемский был приглашен к канцлеру Томасу Бромлею. В числе прочих, в роскошный сад, что был разбит во дворе его дома, вошла молодая женщина, высокая, стройная и русоволосая, которую представили как племянницу английской королевы – Марию Гастингс. Писемскому царская избранница крайне понравилась, и кроме того, ему вручили с нее писаный портрет.
Вскоре воевода Писемский, подъячий Епифан Неудача, толмач Бекман, а также посол английский Баус, на английском - же корабле отошли от берегов Англии, взяв курс на норд-ост.

Проводив гостей, английская королева Елизавета, подошла к окошку в своей резиденции Гринвич, что располагалась неподалеку, к юго-востоку от Лондона, и замерла, взирая в темноту. В отражении стекла смутно виделось человеческое, не молодое и будто чужое лицо. Королеве стало нехорошо, тревожно. Она приказала окно распахнуть настежь, лицо исчезло, и до нее донеслось щёлканье и трели соловья. Запах сирени напомнил о казни Анны Болейн, о счастливой времени, проведенном в терракотовом дворце Хэтфилд-хаус, о незнании  тяжкого бремени власти, о хитросплетениях дворцовых интриг, о величии страны, которой  править выпадет жребий, и о том, отчего она, до самой своей смерти останется тем, кто есть - virgin queen. А значит, именно о том, отчего самые великие государи, просившие ее руки, получат в ответ лишь вежливое «нет», замаскированное множеством надуманных причин. Капля за каплей, день за днем утекали годы жизни, но знание истинных обстоятельств того что свершилось сорок лет назад, довлело над нею, бросало в холодную дрожь, вздымало гигантскими качелями к заоблачным высям и швыряло к грешной земле. Кому можно было поведать то, что произошло тогда? И чтобы случилось, если бы людям открыли истину. Какие события? Страна оказалась бы ввергнута в пучину отчаяния и отдана на всеобщее поругание, как пьяная девица, выброшенная на людную улицу безо всего. Забывшая кто она и куда ей следует идти, чтобы укрыться от чужих взоров, непристойного смеха и злых тычков. И кто бы мог подумать, что всемогущая королева Англии – это самое испуганное на целом свете существо: сумевшее спрятать свой истинный ужас в таком глухом колодце, что никто и никогда уже не заглянет туда, на самое его темное дно. Игрушка в руках судьбы на вершине власти. Кому под силу описать бездну отчаяния и полет на крыльях счастия, слитые воедино?! Какие-то слухи конечно ходили. И Мария, ее августейшая сестрица из королевского дома Стюартов, эта чванная и сластолюбивая католичка, также была причастна к их возникновению. Мол, королева не совсем такая, как все прочие женщины. Ловкая интрига с Робертом Дадли, графом Лестером, была призвана свести подобные слухи к совершенно ничтожным, распускаемым врагами государства и королевы.
- Кэтрин!
Когда Кэтрин вошла, королева сказала: - Мы устали. Приготовь нас ко сну.
В опочивальне закрыли окно и занавесили тяжелой портьерой. В камин подложили дров. С королевы сняли диадему, украшение, парик, платье и обувь. Кэтрин принялась гасить все свечи в массивном подсвечнике.
- Одну оставь. Пускай горит. Огонь свечи напоминает нам о том, что мы еще живы.
Кэтрин покинула покои. Королева встала с постели, тихо подошла к дверям, приложила ухо, прислушалась. Она задвинула засов, чтобы никто не мог войти неожиданно. Затем она подошла к зеркалу и долго всматривалась в свое отражение, пока не увидела в нем другого человека, спрятанного в самом потаенном закоулке своей души. Она нагнулась, и руками стала приподнимать край ночной рубашки, и задрав его до самого пояса, увидела в зеркале своё настоящее «я», своё истинное мужское естество, сморщившееся и никчемное. То, что ей, королеве Англии по имени Елизавета досталось от мальчишки Невилла, которым сорок лет назад подменили умершую одиннадцатилетнюю девочку. Её в глубокой тайне, ночью, зарыли у кладки забора окружавшего поместье.
Тогда, король Генрих, отчего-то вспомнил о дочери и пожелал ее навестить. Леденящий ужас охватил всех, кто должен был за ней приглядывать и сохранить её живой и невредимой. Их смерть прибудет в королевской карете. Подобной девочки в округе не нашлось, и за неё решили выдать Невилла, заплатив кухарке за сына и за молчание десять соверенов. Его вырядили в девичье платье, девичий головной убор, прокололи уши и нарумянили. Ко времени приезда короля проколы зажили, и в них вдели серьги, что достались дочери от Анны Болейн. Мальчику приказали не поднимать на короля глаз, отвечать односложно, и ничего лишнего не говорить, запугав всеми смертными грехами, что ожидают его на том свете, после того как его казнят, - если все откроется.
Приехавшему Генриху выросшая дочь понравилась, он во всеуслышанье признал ее своей, потрепал по щеке и уехал к поджидавшей уже его, такой недалекой смерти.
После отъезда короля странным образом пропала и кухарка, словно её никогда не существовало, а отца своего Невилл не знал.
Пальцы в бессилии разжались, подол рубашки упал, установив status quo. По щеке королевы покатилась слеза. Эта тайна должна уйти в могилу. Вместе с доставшимся королеве мужским телом.
Королева Англии и Ирландии Елизавета присела к столику, взяла в руки очиненное перо и на листе королевской бумаги долго писала то, чему надлежит быть в случае её смерти, и в конце начертала: «Тело не переодевать и не бальзамировать».
Затем она задула свечу и забралась в холодную, одинокую постель.