П. П. Калмыков в Тихом Доне часть 2

Есаул и сотник Петр Калмыков, фронтовой пулеметчик, который вместе со своим земляком Крюковым весной 1917-го готовил Всероссийский казачий съезд (от донских казаков они только двое принимали участие в его подготовке) вышел из небытия. Неизвестно, как в жизни, но Крюков сделал его еще и первой жертвой гражданской войны. И показал, что она началась задолго до большевистского переворота.

Начало сюжета см. тут:
https://nestoriana.wordpress.com/2019/05/27/td_kalmykov/

Повторим главные выводы из первой части нашего исследования:

В марте 1917 года выдвинута идея образования союза всех казачьих войск, для организации съезда выбрана комиссия, в составе комиссии Федор Дмитриевич Крюков. Федор Крюков непосредственно занимался организацией съезда, итогом которого стало создание Союза казачьих войск. Руководил Союзом – Совет. Старшим секретарем Совета был назначен Петр Павлович Калмыков (РГВИА Ф. 2007, оп. 1, д. 80, л. 180–181).

Разумеется, Крюков и Калмыков стали не просто знакомцами, а тесно сотрудничали. Других донских казаков в комиссии по организации казачьего съезда не было.


Петр Калмыков на фото до 1910 года

Решение о создании Союза казачьих войск принималось 12 марта 1917 г. «в помещении общеказачьей организации состоялось собрание донских казаков под председательством профессора горного института А. И. Поботина. Участники обменялись мнениями об участии казаков в революционном движении. Присяжным поверенным А. С. Яковлевым была выдвинута идея образования союза всех казачьих войск для поддержки Временного правительства. Эта идея была поддержана всеми участниками собрания. Была избрана комиссия для организации съезда казачьих представителей и подготовки к созданию союза. В состав комиссии вошли: А. П. Савватеев, Ф. Д. КРЮКОВ, П. Д. Крюков, И. Д. Захарьев, А. С. Яковлев, П. П. Логвинов и В. С. Филатов. Организационное собрание было назначено на 23 марта.» («Русский инвалид». (Петроград). 1917. № 64. 15.03. С. 3.)

В окончании первой части исследования, мы отметили, что «имени и отчества Калмыкова мы пока не знаем». На публикацию откликнулся Евгений Комаров, прислав скан документа о присвоении звания прапорщика Калмыкову Петру Павловичу 10.01.1915 г, как имеющему право разряда по образованию (образование: С-Петербургский Политехнический институт); и информацию по архивному фонду, где хранится институтское личное дело Калмыкова.

В начале сентября получили архивную выписку из личного дела студента П.П. Калмыкова и его юношеское фото. Совпадающий ракурс на студенческом и газетном фото позволяет утверждать, что это один и тот же человек: тождественные пропорции лица, высокий лоб, широкие скулы, заметное правильной овальной формы ухо, форма губ и волевой подбородок, даже прическа и пенсне.

На основании архивной справки, наградных и больничных документов восстановим биографию Петра Павловича Калмыкова.

1) Отец Петра – Павел Саввич Калмыков – судебный пристав Усть-Медведицкого окружного суда, сын хорунжего Области Войска Донского. Имел родовое имение: 15 десятин земли в 2-м (в тексте справки в 20-м) Донском округе, и благоприобретенное имение: дом в станице Усть-Медведицкой. Павел Саввич участник похода против горских мятежников Терской области в 1857–1859 годах. Женат на Ирине Михайловне, дочери сотника Грошева. Имел 8 детей: Анну, Григория, Елену, Александра, Аристарха, Николая, Петра, Екатерину.

Петр родился 27 октября 1888 года, крещен 30 октября 1888 года в Воскресенской церкви Усть-Медведицкой станицы Донской епархии.

6 июня 1906 года получено свидетельство об окончании полного курса наук Майкопского реального училища, в котором обучался с 4 сентября 1900 года по 5 июня 1906 года.

С 22 августа 1906 года по 30 мая 1907 года, обучался в дополнительном классе Майкопского реального училища.

20 июня подано 1907 года подано прошение на имя директора Политехнического института о зачислении его на электрохимический подотдел металлургического отделения.

11 марта 1908 года П. П. Калмыков, казак (означает принятие присяги, до принятия присяги пишут например «сын казака» или «сын урядника» и т. п.) получил свидетельство Управления окружного атамана 2-го Донского округа Донского войска об освобождении от всех обязанностей по отбыванию воинской повинности при условии ежегодного предоставления удостоверения о пребывании в Политехническом институте.

18 февраля 1910 года П. П. Калмыков, в связи с медицинским запретом «проживать в условиях климата Санкт-Петербурга» подал прошение о выдаче ему отпускного билета до 1 сентября 1910 года для проживания на юге России и продолжения лечения.

2 сентября 1910 года Калмыков просит о переводе на экономическое отделение.

6 ноября 1910 года П. П. Калмыков, находившийся в Азове, подал прошение о выдаче ему удостоверения, для освобождения от воинской службы. В выдаче отказано, ввиду неявки Калмыкова в Институт.

28 декабря 1910 года, П. П. Калмыков подал прошение об отчислении его из института.

20 декабря 1913 года бывший студент П. П. Калмыков, подал прошение о высылке ему копий аттестата зрелости, свидетельства об окончании курса семи классов реального училища, а также удостоверения о прослушанных им предметов во время обучения в институте (ЦГИА СПб, Ф.478, Оп.3., Д. 2749).

2) Следующие документальные данные относятся к 10.01.1915 году. Петр Калмыков служит в 23 Донском казачьем полку и произведен из младших урядников в прапорщики (РГВИА, Ф.400; Оп. №12, 6 отделение наградное; Д. Приказы войскам армий Юго-Западного фронта от 9 и 12 Января 1915 года за № №: 28, 29, 41, 42, 43 и 44 о пожаловании офицерских и классных чинов за отличия в делах против неприятеля и отлично-усердную службу и труды, понесенные во время военных действий; Документ №31, Приказ Армиям Юго-Западного фронта от 10 января 1915 года № 31, Автор: Юго-Западный фронт, 1915-01-10). [1]

Младший урядник – это казачий чин, а прапорщик – воинское звание. Младший урядник соответствует младшему сержанту, а прапорщик – вахмистру. Петр Павлович перескочил по служебной лестнице через три ступеньки на четвертую. Для наглядности приведем картинку соответствия казачьих чинов и воинских званий (рис.2).

Таблица соответствия воинских званий и казачьих чинов

На вопрос, почему в казачьем полку из казачьего чина младшего урядника, произведено повышение в прапорщики (через три ступеньки!) ответа пока нет.

3) На 24.06.1916, Калмыков Петр Павлович уже в чине хорунжего, числится в том же 23-ем ДКП, болен. [2]. За полтора года Петр Павлович прошел по карьерной лестнице еще 3 ступени.

4) На 27.08.1916, имеет чин сотника и награжден Орденом Св. Анны IV-й степени (Аннинское оружие). [3]

5) На 22.01.1917 год чин сотника и награжден Орденом Св. Анны III-й степени. [4]

На основании приведенных документов, можно констатировать, что «вчерашний» студент за два неполных года войны сделал стремительную карьеру от младшего урядника в январе 1915 года до сотника в конце августа 1916 года. Есть упоминание, что в мае 1917 года Калмыков является начальником конно-пулеметной команды 23 ДКП.

«Товарищем председателя (так называли тогда заместителей государственных и выборных организаций) был есаул (по общевойсковому воинскому званию – майор) Аникеев А.И. – командир 3-й сотни Донского казачьего полка, старшим секретарем – сотник Калмыков П. П., начальник конно-пулеметной команды 23-го Донского казачьего полка». (Российский государственный военно-исторический архив. Ф.2007, оп.1, д.80, л.180-181.)

http://artlib.osu.ru/web/books/futor/1_2.html

Вспомним, что убийца литературного Калмыкова – Бунчук, был «превосходным пулеметчиком». Так характеризовал его сам Калмыков: «Обрусевший казак. Жил в Москве. Простой рабочий, но натасканный по этим разным вопросам. Бедовый человек и превосходный пулеметчик» (ТД, 3, 15).

Бунчука по его просьбе переводят в пулеметную команду, где если состыковать литературную и реальную историю он служит в подчинении начальника пулеметной команды Калмыкова.

Рассмотрим диалог Калмыкова и Бунчука октября 1916 года в 1 главе четвертой части «Тихого Дона»

» — Лучше наступать, чем гнить здесь заживо.
— Не для того держат казаков, дядя Петя, чтобы уничтожать их в атаках. Ты лицемерно наивничаешь.
— Для чего же, по-твоему?
— Правительство в нужный момент попытается, по старой привычке, опереться на плечо казака.
— Ересь несешь. — Калмыков махнул рукой» (ТД, 4, 1).

Калмыков говорит: «Лучше наступать, чем гнить здесь заживо». Заметим, что Петр Павлович, согласно документу [2] тремя месяцами ранее числился в госпитале с диагнозом «чиреи». Вспомним, что обучение в Петербурге, Калмыков бросил из-за болезни и неподходящего климата. Т.е. в устах литературного Калмыкова «гнить здесь заживо» – это не фигура речи, а медицинский диагноз.

Полученная от ростовского историка Андрея Венкова информация, что «Калмыков Петр Павлович, НКУ 1898 (выпускник Новочеркасского казачьего юнкерского училища); был в Донской Армии, участвовал в Степном походе; подъесаул с 11 декабря 1918 года; назначен начальником гражданского отдела управления окружного атамана Сальского округа с 1 декабря 1918 года»; не совпадает с документально подтвержденной биографией «нашего» Петра Павловича Калмыкова. Тот, другой, был выпускником Новочеркасского казачьего училища 1898 года и родился не позднее 1878 года (в НКУ принимали донских казаков возрастом от 17 до 27 лет), а «наш» Калмыков 1888 года рождения, и его юношеская биография расписана весьма подробно, в коей нет места обучению в НКУ. Опираясь на документальную биографию, можем констатировать, что два полных тезки являются различными личностями. И если по Калмыкову НКУ 1898 года имеются постреволюционные сведения, то по «нашему» Калмыкову последняя информации датируется 24 октября 1917, более поздних упоминаний пока не найдено. Вероятно, такой информации нет в связи с гибелью Петра Павловича, как это и описано в романе, но документального подтверждения этой гипотезы пока не обнаружено.

Промежуточные итоги:

• Семья Калмыковых зажиточная, имеет свой дом в Усть-Медведице
• Петр учился в Петербурге в Политехническом институте в период пребывания Крюкова в столице (Крюков писал о встречах со студентами-земляками вдали от дома, в Петербурге).
• Петру не подходит Петербургский климат, он болеет и вынужден уехать на юг.
• Калмыков делает стремительную карьеру во время войны в 23 ДКП, в 1917 году возглавляет конно-пулеметную команду полка.
• Литературный Бунчук – будущий убийца Петра, отличный пулеметчик просит перевести его в пулеметную команду.
• Калмыков в 1916 году лечившийся от фурункулеза (чиреев), устами литературного Калмыкова говорит о гниении заживо в сырых октябрьских окопах.
• У Калмыкова П.П. имеется полный тезка, НКУ 1898, участник Степного похода.
• Последнее упоминание о «нашем» Калмыкове относится к дню предшествующему октябрьской революции: «24 октября член совета союза казачьих войск сотник Калмыков посетил политическое управление военного министерства и предъявил сообщенное ему киевским казачьим фронтовым съездом требование о немедленном издании закона о сведении мелких казачьих частей в крупные и о новом порядке выборов в Учредительное Собрание для фронтового казачества» [6].

Федор Крюков и Петр Калмыков – земляки единомышленники, в революционный год оказавшиеся у истоков создания единой казачьей организации. Не удивительно, что автор «Тихого Дона» отразил в романе такие нетривиальные подробности службы и политической деятельности сотника (в романе есаула) Петра Калмыкова.

* * *

Политехнический институт, где учился и наш герой, присутствует в черновой рукописи «Тихого Дона». Алексей Неклюдов в своей работе «Тихий Дон и убийство Урицкого» [5], обращает внимание:

«…перед мировой войной Каннегисер поступает в Петербургский политехнический институт. Сам автор дневника в рукописи «Тихого Дона» — студент университета, очевидно физико-математического факультета — «жил-был, здравствовал, изучал математику и пр. точные науки»  («Динамическая транскрипция…», с. 545, 546). Студентом физико-математического факультета Петербургского университета был брат Леонида Каннегисера Сергей, застрелившийся в 1917 году. Но и студента-политехника находим в дневнике из «Тихого Дона». Приятель Тимофея Боярышкин – «студент политехник» (с. 540), в первой части Боярышкин аттестован как студент Московского политехникума (с. 220). Что такое «Московский политехникум», история умалчивает. Политехнический институт был именно в Петербурге, а не в Москве. Московское Императорское техническое училище никогда  политехникумом не называлось ни официально, ни в разговорной речи даже в последующее советское время.  Не проявляется ли здесь след первично петербургской, а не московской локализации  дневника студента Тимофея? Ведь другой вариант эпизода с разгоном демонстрации в дневнике приводится в рассказе Христони во второй части именно как петербургский (с. 246–247).» [5]

Рис.3Стр. 5 «черновой» рукописи «Тихого Дона». 1927 год

В «черновой» рукописи читаем: «Политехникума». Известно, что Серафимович (Попов) крестный отец «Тихого Дона», был студентом Петербургского Университета физико-математического факультета. Скачков и Агеев, студенты Харьковского университета, причем Павел Агеев, заканчивал юридический и физико-математический факультет. Любопытно кто еще, в интересующий нас период из казаков Усть-Медведицкого округа, учился на невоенных специальностях в высших учебных заведениях Империи? Полагаю, что таких студентов можно пересчитать по пальцам одной руки, и если это действительно так, то студенты в романе обретут, если не полновесных, то сюжетных прототипов.

Автор знакомит читателей с Калмыковым в 15 главе 3 части: «Подъесаул Калмыков, маленький круглый офицер, носивший не только в имени, но и на лице признаки монгольской расы, говорил, резко жестикулируя:

— Эта война не для меня. Я опоздал родиться столетия на четыре. Знаешь, Петр, — говорил он, обращаясь к сотнику Терсинцеву, произнося, слово «Петр» с подчеркнутым «е» вместо «ё», — я не доживу до конца этой войны.»

При первом знакомстве Калмыков «маленький круглый офицер», что не соответствует портрету исторического Петра Павловича, но позднее фигура офицера приобретает знакомые нам по фотографии очертания: «Вновь на бочонке качнулся, переламываясь статным торсом, Калмыков» (ТД, 4, 17). По словарю Ожегова, статный – хорошо, пропорционально сложенный, стройный. Судя по всему, статный торс остался незамеченным редакторами и не подвергся цензурной правке.

Сюжетная линия Калмыкова в романе прописана до конца, при первом знакомстве он предрекает себе гибель, и линия реализуется до предсказанного конца.

«…я не доживу до конца этой войны.

— Брось хиромантию, – басовито хрипнул тот из-под бурки.

— Никакой хиромантии. Это конец предопределенный. У меня атавизм, и я, ей-богу, тут лишний. Когда мы сегодня шли под огнем, я дрожал от бешенства. Не выношу, когда не вижу противника. Это гадкое чувство равносильно страху. Тебя разят на расстоянии несколько верст, а ты едешь на коне, как дудак по степи под охотничьим прицелом» (ТД, 3, 14).

По моему восприятию, эти строки автор писал уже через призму гражданской войны на Дону, когда казаки рубят казаков, и сам автор не может до конца ответить себе, как же так получилось; разве на противоположной стороне враги? Где он этот невидимый враг, стравивший нас и обрекший казачество на уничтожение? Автор вкладывает в уста Петра Мелехова слова, адресованные Григорию: – «верно в песне поется: Ленин, Троцкий, Дудаков нас стравили дураков», удаленные из поздних изданий романа.

Калмыков не видит артиллерии противника, но осознает ее смертельную опасность; и зеркальная ситуация с партией большевиков и ее представителем Бунчуком, смерть уже занесла отточенную косу, но Калмыков до последнего момента не осознает смертельной опасности.

Идеологическое противостояние Бунчука и Калмыкова прекрасно прописано, здесь нет сюжетного провала, как, например, в неожиданно возникшей смертельной ненависти Михаила Кошевого к Григорию Мелехову. Бунчук последовательно ведет линию партии, Калмыков слепо следует сложившейся после Московского совещания офицерско-казацкой корниловско-калединской линии.

«— Мы, в сущности, – пешки на шахматном поле, а пешки ведь не знают, куда пошлет их рука игрока… Я, например, не представляю всего, что творится в Ставке. Знаю, что между генералитетом – Корниловым, Лукомским, Романовским, Крымовым, Деникиным, Калединым, Эрдели и многими другими – есть какая-то таинственная связь, договоренность…» (ТД, 4, 12).

Ниже Калмыков прямо говорит о Совете союза казачьих войск, старшим секретарем которого он является, и по чьему поручению поедет Листницкий в Петроград.

«…Главный комитет Офицерского союза работает в контакте с нашим Советом союза казачьих войск, на узловых станциях и в дивизиях организует ударные батальоны. Все, что в недалеком будущем пригодится…» (ТД, 4, 12).

Вспоминают про Совет союза и простые казаки:

«…Не сулились мы ему! Офицерья из казачьего союзного Совета сулились! Греков хвостом намотал – пущай он и помогает!..» (ТД, 4, 17).

Упомянутый казаком Греков, это пропагандист Совета союза казачьих войск, коллега Калмыкова. «При первой попытке большевиков взять власть 3–5 июля 1917 г. члены Совета отправились в дислоцированные в Петрограде казачьи полки (А. Н. Греков – в 1-й Донской казачий полк, П. П. Калмыков – в 4-й Донской казачий полк) для ведения пропаганды. Дутов должен был находиться в помещении Совета и координировать работу.» (А. В. Ганин. «Атаман А. И. Дутов». С. 69).

Воззвание Корнилова к казакам, в полном виде вошедшее в текст романа, было опубликовано в журнале «Донская Волна» № 15. сентябрь 1918 г. [7]. Сам текст воззвания написан 28 августа (10 сентября) 1917 года. Отметим, что в 1918 году в «Донской Волне» неоднократно публиковался Федор Крюков, в частности в 1918. № 12. 26 авг. С. 1 напечатано его знаменитое стихотворение в прозе «Край родной»; в 1918. № 16. 30 сент. С. 4–5 опубликован очерк «Войсковой круг и Россия»; в этом же номере 16, от 30 сентября 1918. С. 10 размещен очерк «В сфере колдовства и мути». Отражение этих публикаций невооружённым взглядом можно увидеть в тексте романа.

28 августа Корнилов объявлен вне закона. В этот же день аресту подвергаются выразившие солидарность Корниловскому выступлению главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал А. И. Деникин, генерал С. Л. Марков, генерал И. Г. Эрдели и ряд других. Сам Корнилов арестован 1 (14) сентября 1917 года. То есть по тексту романа убийство Калмыкова произошло в период с 28 августа по 1 сентября 1917 года.

Убийство Калмыкова – по сути первая сцена разжигаемой гражданской войны, ее первая жертва на страницах романа. Идеологи красного террора еще в тюрьмах, заключенных после июльской попытки переворота. В частности, Троцкого освободят из «Крестов» уже через три дня после ареста Корнилова 4 (17) сентября 1917 года.

«Калмыков, покусывая кончик черного уса, некоторое время шел молча. Левая скуластая щека его горела, как от пощечины. Встречавшиеся жители смотрели изумленно, останавливались, шептались. Над Нарвой линяло предвечернее пасмурное небо. По путям червонными слитками лежали опавшие листья берез – август растерял, уходя» (ТД, 4,17).

Вроде бы рановато для начала сентября по старому стилю (середине сентября по новому), но на закате пасмурное небо окрасилось в красные тона, символизируя начало гражданской войны.

После убийства Калмыкова Бунчук кратко формулирует программу гражданской войны:

«– Они нас, или мы их!.. Середки нету. На кровь – кровью. Кто кого… Понял? Таких, как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто слюнявится жалостью к таким, стрелять надо… понял? Чего слюни развесил? Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас, папироски изо рта не вынимая, а ты… Эх, мокрогубый!» (ТД, 4,17).

PS. Итак, Петр Калмыков в 1907–1910 годах – студент столичного вуза, отец Петра – судебный пристав. Это типичные представители казачьей усть-медведицкой интеллигенции, к которой принадлежит и Федор Крюков. Сегодня вышел из тени забвения сотник и есаул Петр Калмыков – фронтовой пулеметчик, готовивший вместе со своим земляком Крюковым весной 1917-го Всероссийский казачий съезд (от донских казаков они только двое принимали участие в его подготовке). После июльской попытки большевистского переворота Греков и Калмыков направляются для ведения пропаганды в дислоцированные в Петрограде и понесшие потери во время подавления мятежа 1-й и 4-й донские казачьи полки. В тексте романа эти факты нашли свое отражение. На поприще пропаганды Бунчук переиграл Калмыкова. Во втором, ставшим успешным перевороте, в октябре 17-го года ни 1-й, ни 4-й, ни пришедший на усиление 14-й полк не встали на защиту Временного правительства. Воззвание Корнилова к казакам, вошедшее в роман без искажений в полном объеме и точной датировкой, было опубликовано в «Донской волне» где в это же время активно публиковался Федор Дмитриевич. Неизвестно, как обстояло дело в жизни, но Крюков сделал Калмыкова еще и первой жертвой гражданской войны. И показал, что она началась задолго до большевистского переворота.
———————————————-

Калмыков на страницах романа упоминается 62 раза, и участвует всего в четырех эпизодах. Но он не проходной персонаж, Калмыков – ключевая фигура всех этих эпизодов. По сути в роман вставлена целая повесть о есауле Калмыкове. Ниже мы попытались собрать эту повесть воедино:

[ПОВЕСТЬ О СОТНИКЕ КАЛМЫКОВЕ]

Дивизия получила задание форсировать реку Стырь и около Ловишчей выйти
противнику в тыл.

Листницкий за несколько дней сжился с офицерским составом полка; его
быстро втянула боевая обстановка, вытравляя прижившиеся в душе уют и
мирную дрему.

Операция по форсированию реки была выполнена дивизией блестяще. Дивизия
ударила в левый фланг значительной группы войск противника и вышла в тыл.
Под Ловишчами австрийцы при содействии мадьярской кавалерии пытались
перейти в контрнаступление, но казачьи батареи смели их шрапнелью,
развернутые мадьярские эскадроны отступали в беспорядке, уничтожаемые
фланговым пулеметным огнем, преследуемые казаками.

Листницкий с полком ходил в контратаку, дивизион их наседал на
отступавшего неприятеля. Третий взвод, которым командовал Листницкий,
потерял одного казака убитым и четырех ранеными. С внешним спокойствием
сотник проехал мимо Лощенова, старался не слушать его хриплого низкого
голоса. Лощенов – молодой горбоносый казак Краснокутской станицы – лежал,
придавленный навалившимся на него убитым конем. Он был ранен в предплечье,
лежал тихо, скалясь, просил проезжавших мимо казаков:

– Братушки, не покиньте! Ослобоните, братушки…

Низкий, иссеченный мукой голос звучал тускло, но не было в мятущихся
сердцах проезжавших казаков сострадания, а если и было, то воля, не давая
ему просачиваться, мяла и давила неослабно. Взвод пять минут ехал шагом,
давая передышку хрипевшим от скачки лошадям. В полуверсте от них уходили
расстроенный эскадроны мадьяр. Между их красивыми, в опушке, куртками
мережились сине-серые мундиры пехотинцев. По гребню сползал австрийский
обоз, над ним прощально взмахивали молочные дымки шрапнелей. Откуда-то
слева по обозу беглым огнем садила батарея. Гулкие раскаты стлались по
полю, находя в ближнем лесу многоголосые отклики.

Войсковой старшина Сафронов, ведший дивизион, скомандовал «рысью», и
три сотни, рассыпаясь, вытягиваясь, пошли тяжкой трусцой. Лошади под
всадниками качались, желто-розовыми цветами падала с них пена.
Эту ночь ночевали в маленькой деревушке.

Двенадцать человек офицеров полка теснились в одной халупе. Разбитые
усталостью, голодные легли спать. Около полуночи приехала полевая кухня.
Хорунжий Чубов принес котелок щей, жирный их аромат разбудил офицеров, и
через четверть часа опухшие со сна офицеры ели жадно, без разговоров,
наверстывали за два потерянных в боях дня. После позднего обеда исчез сон.
Офицеры, отягощенные едой, лежали на бурках, на соломе, курили.
Подъесаул Калмыков, маленький круглый офицер, носивший не только в
имени, но и на лице признаки монгольской расы, говорил, резко
жестикулируя:

– Эта война не для меня. Я опоздал родиться столетия на четыре. Знаешь,
Петр, – говорил он, обращаясь к сотнику Терсинцеву, произнося слово «Петр»
с подчеркнутым «е» вместе «е», – я не доживу до конца этой войны.

– Брось хиромантию, – басовито хрипнул тот из-под бурки.

– Никакой хиромантии. Это конец предопределенный. У меня атавизм, и я,
ей-богу, тут лишний. Когда мы сегодня шли под огнем, я дрожал от
бешенства. Не выношу, когда не вижу противника. Это гадкое чувство
равносильно страху. Тебя разят на расстоянии несколько верст, а ты едешь
на коне, как дудак по степи под охотничьим прицелом.

– Я смотрел в Купалке австрийскую гаубицу. Кто из вас видел, господа? –
спросил есаул Атаманчуков, слизывая с рыжих, подстриженных по-английски
усов крошки мясных консервов.

– Замечательно! Прицельная камера, весь механизм – верх совершенства, –
восторженно заметил хорунжий Чубов, успевший опорожнить второй котелок
щей.

– Я видел, но о своих впечатлениях умалчиваю. Профан в артиллерии.
По-моему, пушка как пушка, – зевластая.

– Завидую тем, кто в свое время воевал первобытным способом, –
продолжал Калмыков, теперь уже обращаясь к Листницкому. – В честном бою
врубиться в противника и шашкой разделить человека надвое – вот это я
понимаю, а то черт знает что!

– В будущих войнах роль кавалерии сведется к нулю.

– Вернее, ее самой не будет существовать.

– Ну, это-то положим!

– Вне всякого сомнения.

– Слушай, Терсинцев, нельзя же человека заменить машиной. Это
крайность.

– Я не про человека говорю, а про лошадь. Мотоцикл или автомобиль ее
заменит.

– Воображаю, автомобильный эскадрон.

– Глупость! – загорячился Калмыков. – Конь еще послужит армиям.
Абсурдная фантазия! Что будет через двести – триста лет, мы не знаем, а
сейчас, во всяком случае, конница…

– Что ты будешь делать, Дмитрий Донской, когда траншеи опояшут фронт?
А? Ну-ка, отвечай!

– Прорыв, налет, рейд в глубокий тыл противника – вот работа кавалерии.

– Ерунда.

– Ну, там посмотрим, господа.

– Давайте спать.

– Слушайте, оставьте споры, пора и честь знать, ведь остальные спать
хотят.

Возгоревшийся спор угасал. Кто-то под буркой храпел и высвистывал.
Листницкий, не принимавший участия в разговоре, лежал на спине, вдыхая
пряный запах постеленной ржаной соломы. Калмыков, крестясь, лег с ним
рядом.

– Вы поговорите, сотник, с вольноопределяющимся Бунчуком. Он в вашем
взводе. Интересный парень!

– Чем? – спросил Листницкий, поворачиваясь к Калмыкову спиной.

– Обрусевший казак. Жил в Москве. Простой рабочий, но натасканный по
этим разным вопросам. Бедовый человек и превосходный пулеметчик.

– Давайте спать, – предложил Листницкий.

– Пожалуй, – думая о чем-то своем, согласился Калмыков и, шевеля
пальцами ног, виновато поморщился. – Вы, сотник, извините, это у меня от
ног такой запах… Знаете ли, третью неделю не разуваюсь, карпетки истлели
от пота… Такая мерзость, знаете. Надо у казаков портянки добыть.

– Пожалуйста, – окунаясь в сон, промямлил Листницкий.

Листницкий забыл о разговоре с Калмыковым, но на другой день случай
столкнул его с вольноопределяющимся Бунчуком. На рассвете командир сотни
приказал ему выехать в рекогносцировку и, если представится возможным,
связаться с пехотным полком, продолжавшим наступление на левом фланге.
Листницкий, в рассветной полутьме блуждая по двору, усыпанному спавшими
казаками, разыскал взводного урядника…

Темнота поредела. Разъезд выехал за деревушку и, минуя посты и
сторожевое охранение, взял направление на отмеченную по карте деревню.

Отъехав с полверсты, сотник перевел лошадь на шаг.

– Вольноопределяющийся Бунчук!

– Я.

– Потрудитесь подъехать.

Бунчук поравнял своего незавидного коня с чистокровным донцом сотника.

– Вы какой станицы? – спросил Листницкий, разглядывая профиль
вольноопределяющегося.

– Новочеркасской.

– Можно узнать причину, понудившую вас идти вольноопределяющимся?

– Пожалуйста, – протяжно и чуть насмешливо ответил Бунчук и поглядел на
сотника жесткими зеленоватыми глазами. Неморгающий взгляд их был тверд,
неломок. – Меня интересует военное искусство. Хочу постигнуть.

– Для этого есть военные школы.

– Да, есть.

– В чем же дело?
– Сначала хочу на практике пробовать. Теория приложится.

– Ваша профессия до войны?

– Рабочий.

– Где вы работали?
– В Петербурге, Ростове-на-Дону, в Туле на оружейном… Я хочу просить
о переводе меня в пулеметную команду.

– Вы знакомы с пулеметом?

– Знаю системы Шоша, Бертье, Мадсена, Максима, Гочкиса, Бергмана,
Виккерса, Льюиса, Шварцлозе.

– Ого! Я поговорю с командиром полка.

– Пожалуйста.

Сотник еще раз оглядел невысокую плотную фигуру Бунчука. Напоминал тот
обдонское дерево караич: ничего особенного, бросающегося в глаза в нем не
было, – все было обычно, лишь твердо загнутые челюсти да глаза, ломающие
встречный взгляд, выделяли его из гущи остальных лиц.

Улыбался он редко, излучинами губ, глаза от улыбки не мягчели,
неприступно сохраняли неяркий свой блеск. И весь он был скуп на краски,
холодно-сдержан, – караич, крутое, железной твердости дерево, выросшее на
серой супеси неприветливой обдонской земли…

Некоторое время они ехали молча. Широкие ладони Бунчука лежали на
облупленной зеленой луке седла. Листницкий достал папироску и, прикуривая
от спички Бунчука, почувствовал от руки его сладкий смолистый запах
конского пота. Коричневые волосы на тыльной стороне ладоней лежали густо,
как лошадиная шерсть. Листницкому невольно хотелось их погладить. Глотая
терпкий дым, он проговорил:

– От этого леса вы и еще один казак поедете по тому проселку влево.
Видите?

– Да.

– Если на расстоянии полверсты не нападете на нашу пехоту, вернетесь.

– Слушаюсь.

Поехали рысью. Подруженьки-березки стояли на отшибе у леска тесной
кучей. За ними томила глаза нерадостная прожелтень низкорослой сосны,
курчавилось редкое мелколесье, кустарник, помятый скакавшими через него
австрийскими обозами. Справа, издалека, давил землю артиллерийский гром,
здесь же, у березок, было несказанно тихо. Земля впитывала богатую росу,
розовели травы, все яркоцветные, наливные в предосеннем, кричащем о скорой
смерти цвету. Листницкий остановился возле березок, рассматривая в бинокль
взгорье, сугорбившееся за лесом. К нему на медную головку шашки села,
расправляя крылышки, пчела.

– Глупая, – сожалеюще и тихо сказал Бунчук, осуждая пчелиный промах.

– Что? – Листницкий оторвался от бинокля.

Бунчук глазами указал ему на пчелу, и Листницкий улыбнулся.

– Горек будет ее мед, как вы думаете?

Ответил ему не Бунчук. Откуда-то из-за дальней купы сосен пулемет
взлохматил тишину пронзительным сорочьим чечеканьем, разбрызг воющих пуль пронизал березки, на гриву сотникова коня, кружась и колеблясь, упала
ссеченная пулей ветка.

Они скакали к деревушке, понукая лошадей криками, плетьми. Вслед им без
единой передышки кончал австрийский пулемет ленту.

После Листницкому неоднократно приходилось встречаться с
вольноопределяющимся Бунчуком, и всегда он поражался той непреклонной
воле, которая светлела в жестких глазах Бунчука, дивился и не мог
разгадать, что хранилось за неуловимой скрытностью, висевшей тучевой тенью
на лице такого простого с виду человека. Бунчук и говорил как-то
недосказанно, с улыбкой, зажатой в твердом углу губ, будто шел, обходя
одному ему известную правду по кривой, извилистой стежке. Его перевели в
пулеметную команду. Недели через полторы (полк стал на суточный отдых)
Листницкий по дороге к командиру сотни догнал Бунчука. Тот шел мимо
сожженного сарая, игриво помахивая кистью левой руки.

– А-а, вольноопределяющийся!

Бунчук повернул голову и, козыряя, посторонился.

– Куда вы идете? – спросил Листницкий.

– К начальнику команды.

– Нам по пути, кажется?

– Кажется, да.

Они шли по улице разрушенной деревни некоторое время молча. Во дворах,
около редких уцелевших стодолов, суетились люди, проезжали верховые, прямо
посреди улицы дымилась полевая кухня с длинным хвостом дожидавшихся в
очереди казаков; сверху точилась промозглая мелкая сырость.

– Ну как, изучаете войну? – косо глянув на шагавшего чуть позади
Бунчука, спросил Листницкий.

– Да… пожалуй, изучаю.

– Что вы думаете делать после войны? – почему-то спросил Листницкий,
глядя на волосатые руки вольноопределяющегося.

– Кто-то посеянное будет собирать, а я… погляжу. – Бунчук сощурил
глаза.

– Как вас понять?

– Знаете, сотник (еще пронзительнее сощурился тот), поговорку: «Сеющий
ветер пожнет бурю»? Так вот.

– А вы бы без аллегорий, яснее.

– И так ясно. Прощайте, сотник, мне налево.

Бунчук приложил волосатые пальцы к козырьку казачьей фуражки, свернул
влево.

Пожимая плечами, сотник долго провожал его взглядом.

«Что он, оригинальничает или просто человек с чудинкой?» – раздраженно
думал Листницкий, шагая в опрятную землянку командира сотни (ТД, 3, 15).

* * *

Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер.
Полесье. Окопы над болотом, поросшим ольхой. Впереди проволочные
заграждения. В окопах холодная слякоть. Меркло блестит мокрый щит
наблюдателя. В землянках редкие огни. У входа в одну из офицерских
землянок на минуту задержался приземистый офицер; скользя мокрыми
пальцами по застежкам, он торопливо расстегнул шинель, стряхнул
с воротника воду, наскоро вытер сапоги о втоптанный в грязь пучок
соломы и только тогда толкнул дверь и, пригибаясь, вошел в землянку.

Желтый стяг света, падавшего от маленькой керосиновой лампы, маслено
блеснул в лицо пошедшему. С дощатой кровати приподнялся офицерв
распахнутой тужурке, провел рукою по всклокоченным седеющим волосам,
зевнул:

– Дождь?

– Идет, – ответил гость и, раздевшись, повесил на гвоздь у входа шинель
и обмякшую от влаги фуражку. – У вас тепло. Надышали.

– Мы недавно протопили. Скверно то, что выступает подпочвенная вода.
Дождь, черти б его нюхали, выживает нас… а? Как вы думаете. Бунчук?

Потирая руки, Бунчук сгорбился, сел около печурки на корточки:

– Настил положите. В нашей землянке – красота: босым можно ходить. Где
же Листницкий?

– Спит.

– Давно?

– Вернулся с обхода и лег.

– Будить пора?

– Валяйте. В шахматы поиграем.

Бунчук указательным пальцем смахнул с широких и густых бровей дождевую
сырость, – не поднимая головы, тихонько окликнул:

– Евгений Николаевич!

– Спит, – вздохнул седоватый офицер.

– Евгений Николаевич!

– Ну? – Листницкий приподнялся на локте.

– В шахматы сыграем?

Листницкий свесил ноги, долго растирал розовой мягкой подушечкой ладони
пухлую грудь.

К концу первой партии пришли офицеры пятой сотни – есаул Калмыков и
сотник Чубов.

– Новость! – еще с порога крикнул Калмыков, – Полк, по всей
вероятности, снимут.

– Откуда это? – недоверчиво улыбнулся седоватый подъесаул Меркулов.

– Не веришь, дядя Петя?

– Признаться, нет.

– По телефону передал командир батареи. Откуда он знает? Как же, ведь
он вчера только из штаба дивизии.

– В баньке попариться не плохо бы.

Чубов, блаженно улыбаясь, сделал вид, будто хлещет себя по ягодицам
веником. Меркулов засмеялся:

– В нашей землянке остается котел лишь поставить: воды хоть отбавляй.

– Мокро, мокро, хозяева, – брюзжал Калмыков, оглядывая бревенчатые
стены и хлюпкий земляной пол.

– Болото под боком.

– Благодарите всевышнего, что сидите у болота, как у Христа за пазухой,
– вмешался в разговор Бунчук. – На чистом наступают, а мы тут за неделю по
обойме расстреливаем.

– Лучше наступать, чем гнить здесь заживо.
– Не для того держат казаков, дядя Петя, чтобы уничтожать их в атаках.
Ты лицемерно наивничаешь.

– Для чего же, по-твоему?

– Правительство в нужный момент попытается, по старой привычке,
опереться на плечо казака.

– Ересь несешь. – Калмыков махнул рукой.

– Как это – ересь?

– А так.

– Оставь, Калмыков! Истину нечего опровергать.

– Какая уж там истина…

– Да ведь это же общеизвестно. Что ты притворяешься?

– Внимание, гас-па-да афицеры! – крикнул Чубов и, театрально
раскланиваясь, указал на Бунчука: – Хорунжий Бунчук сейчас начнет вещать
по социал-демократическому соннику.

– Петрушку валяете? – ломая глазами взгляд Чубова, усмехнулся Бунчук. –
А впрочем, продолжайте – у всякого свое призванье. Я говорю, что мы не
видим войны со средины прошлого года. С той поры, как только началась
позиционная война, казачьи полки порассовали по укромным местам и держат
под спудом до поры до времени.

– А потом? – спросил Листницкий, убирая шахматы.

– А потом, когда на фронте начнутся волнения, – а это неизбежно: война
начинает солдатам надоедать, о чем свидетельствует увеличение числа
дезертиров, –тогда подавлять мятежи,у смирять кинут казаков.
Правительство держит казачье войско, как камень на палке. В нужный момент
этим камнем оно попытается проломить череп революции.

– Увлекаешься, милейший мой! Предположения твои довольно-таки шатки.
Прежде всего, нельзя предрешить ход событий. Откуда ты знаешь о будущих
волнениях и прочем? А если мы предположим такую вещь: союзники разбивают
немцев, война завершается блистательным концом, – тогда какую роль ты
отводишь казачеству? – возразил Листницкий.

Бунчук скупо улыбнулся.

– Что-то не похоже на конец, а тем более блистательный.

– Кампанию затянули…

– И еще туже затянут, – пообещал Бунчук.

– Ты когда из отпуска? – спросил Калмыков.

– Позавчера.
Бунчук, округляя рот, вытолкнул языком клубочек дыма, бросил окурок.

– Где побывал?

– В Петрограде.

– Ну, каково там? Гремит столица? Э, черт, чего бы не дал, чтобы пожить
там хоть недельку.

– Отрадного мало, – взвешивая слова, заговорил Бунчук. – Не хватает
хлеба. В рабочих районах голод, недовольство, глухой протест.

– Благополучно мы не вылезем из этой войны. Как вы думаете, господа? –

Меркулов вопрошающе оглядел всех.

– Русско-японская война породила революцию тысяча девятьсот пятого
года, – эта война завершится новой революцией. И не только революцией, но
и гражданской войной.

Листницкий, слушая Бунчука, сделал неопределенный жест, словно пытаясь
прервать хорунжего на полуфразе, потом встал и зашагал по землянке,
хмурясь. Он заговорил со сдержанной злобой:

– Меня удивляет то обстоятельство, что в среде нашего офицерства есть
такие вот, – жест в сторону ссутулившегося Бунчука, – субъекты. Удивляет –
потому, что до сих пор мне не ясно его отношения к родине, к войне…
Однажды в разговоре он выразился очень туманно, но все же достаточно ясно
для того, чтобы понять, что он стоит за наше поражение в этой войне. Так я
тебя понял. Бунчук?

– Я – за поражение.

– Но почему? По-моему, каких бы ты ни был политических взглядов, но
желать поражения своей родине – это… национальная измена. Это –
бесчестье для всякого порядочного человека!

– Помните, думская фракция большевиков агитировала против
правительства, тем самым содействуя поражению? – вмешался Меркулов.

– Ты разделяешь, Бунчук, их точку зрения? – задал вопрос Листницкий.

– Если я высказываюсь за поражение, то, следовательно, разделяю, и было
бы смешно мне, члену РСДРП, большевику, не разделять точки зрения своей
партийной фракции. Гораздо больше меня удивляет, Евгений Николаевич, что
ты, человек интеллигентный, политически безграмотен…

– Я прежде всего преданный монарху солдат. Меня коробит один вид
«товарищей социалистов».

«Ты прежде всего болван, а потом уж самодовольный солдафон», – подумал
Бунчук и загасил улыбку.

– Нет бога, кроме аллаха…

– В военной среде была исключительная обстановка, – словно извиняясь,
вставил Меркулов, – мы все как-то в стороне стояли от политики, наша хата
с краю.

Есаул Калмыков сидел, обминая вислые усы, остро поблескивая горячими
монгольскими глазами. Чубов лежал на кровати и, вслушиваясь в голоса
разговаривающих, рассматривал прибитый к стене, пожелтевший от табачного
дыма рисунок Меркулова: полуголая женщина, с лицом Магдалины, томительно и порочно улыбаясь, смотрит на свою обнаженную грудь. Двумя пальцами левой
руки она оттягивает коричневый сосок, мизинец настороженно отставлен, под
опущенными веками тень и теплый свет зрачков. Чуть вздернутое плечо ее
удерживает сползающую рубашку, во впадинах ключиц – мягкий пух света.
Столько непринужденного изящества и подлинной правды было в позе женщины, так непередаваемо красочны были тусклые тона, что Чубов, непроизвольно улыбаясь, залюбовался мастерским рисунком, и разговор, достигая слуха, уже не проникал в его сознание.

– Вот хорошо-то! – отрываясь от рисунка, воскликнул он, и очень
некстати, потому что Бунчук только что кончил фразой:

– …царизм будет уничтожен, можете быть уверены!

Сворачивая папиросу, едва улыбаясь, Листницкий посматривал то на
Бунчука, то на Чубова.

– Бунчук! – окликнул Калмыков. – Подождите, Листницкий!.. Бунчук,
слышите?.. Ну хорошо, допустим что эта война превратится в гражданскую
войну… потом что? Ну свергнете вы монархию… какое же, по-вашему,
должно быть правление? Власть-то какая?

– Власть пролетариата.

– Парламент, что ли?

– Мелко! – улыбнулся Бунчук.

– Что же именно?

– Должна быть рабочая диктатура.

– Вон ка-ак!.. А интеллигенции, крестьянству какая же роль?

– Крестьянство пойдет за нами, часть мыслящей интеллигенции тоже, а
остальных… а с остальными мы вот что сделаем… – Бунчук быстрым жестом
скрутил в тугой жгут какую-то бумагу, бывшую у него в руках, потряс ею,
процедил сквозь зубы: – Вот что сделаем!

– Высоко вы летаете… – усмехнулся Листницкий.

– Высоко и сядем, – докончил Бунчук.

– Соломки надо заранее постелить…

– За каким же чертом вы добровольно отправились на фронт и даже
выслужились до офицерского чина? Как это совместить с вашими воззрениями?
Уди-витель-но! Человек против войны… хе-хе… против уничтожения своих
этих… классовых братьев – и вдруг… хорунжий!

Калмыков, шлепнув ладонями по голенищам сапог, искренне расхохотался.

– Сколько вы немецких рабочих извели со своей пулеметной командой? —
спросил Листницкий.

Бунчук вынул из бокового кармана шинели большой сверток бумаг, долго
рылся в нем, стоя спиной к Листницкому, и, подойдя к столу, разгладил
широкой жилистой ладонью пожелтевший от старости газетный лист.

– Сколько немецких рабочих я перестрелял, – это… вопрос. Ушел-то я
добровольно потому, что все равно и так взяли бы. Думаю, что те знания,
которые достал тут, в окопах, пригодятся в будущем… в будущем. Вот тут
сказано…

И он прочел слова Ленина:
– «Возьмем современное войско. Вот – один из хороших образчиков
организации. И хороша эта организация только потому, что она – гибка,
умея вместе с тем миллионам людей давать единую волю. Сегодня эти
миллионы сидят у себя по домам, в разных концах страны. Завтра приказ о
мобилизации – и они собрались в назначенные пункты. Сегодня они лежат в
траншеях, лежат иногда месяцами. Завтра они в другом порядке идут на
штурм. Сегодня они проявляют чудеса, прячась от пуль и от шрапнели. Завтра
они проявляют чудеса в открытом бою. Сегодня их передовые отряды кладут
мины под землей, завтра они передвигаются на десятки верст по указаниям
летчиков над землей. Вот это называется организацией, когда во имя одной
цели, одушевленные одной волей, миллионы людей меняют форму своего общения и своего действия, меняют место и приемы деятельности, меняют орудия и оружия сообразно изменяющимся обстоятельствам и запросам борьбы.
То же самое относится к борьбе рабочего класса против буржуазии.
Сегодня нет налицо революционной ситуации…»

– А что такое «ситуация»? – перебил Чубов.

Бунчук пошевелился, как только что оторванный от сна, и, пытаясь понять
вопрос, тер суставом большого пальца шишкастый лоб.

– Я спрашиваю, что значит слово «ситуация»?

– Понимать – я понимаю, а вот объяснить дельно не умею… – Бунчук
улыбнулся ясной, простой, ребяческой улыбкой; странно было видеть ее на
крупном угрюмом лице, будто по осеннему, тоскливому от дождей полю прожег,
взбрыкивая и играя, светло-серый сосунок-зайчишка. – Ситуация – это
положение, обстановка, что ли, – в этом роде. Так я говорю?

Листницкий неопределенно мотнул головой:

– Читай дальше.

– «Сегодня нет налицо революционной ситуации, нет условий для брожения
в массах, для повышения их активности, сегодня тебе дают в руки
избирательный бюллетень – бери его, умей организоваться для того, чтобы
бить им своих врагов, а не для того, чтобы проводить в парламент на теплые
местечки людей, цепляющихся за кресло из боязни тюрьмы. Завтра у тебя
отняли избирательный бюллетень, тебе дали в руки ружье и великолепную, по
последнему слову машинной техники оборудованную скорострельную пушку, —
бери эти орудия смерти и разрушения, не слушай сентиментальных нытиков,
боящихся войны; на свете еще слишком много осталось такого, что должно
быть уничтожено огнем и железом для освобождения рабочего класса, и, если
в массах нарастает злоба и отчаяние, если налицо революционная ситуация,
готовься создать новые организации и пустить в ход столь полезные орудия
смерти и разрушения против своего правительства и своей буржуазии…»

Бунчук еще не кончил читать, как в землянку, постучавшись, вошел
вахмистр пятой сотни.

– Ваш благородье, – обратился он к Калмыкову, – из штаба полка
ординарец.

Калмыков и Чубов, одевшись, ушли. Меркулов, насвистывая, сел рисовать.
Листницкий все так же ходил по землянке, пощипывая усики,что-то
обдумывая. Вскоре, распрощавшись, ушел и Бунчук. Он пробирался по залитому
грязью ходу сообщения, придерживая левой рукой воротник, правой запахивая
полы шинели. Ветер струею бил по узкому канальцу хода; цепляясь за уступы,
свистал и кружился. Чему-то смутно улыбался шагавший в темноте Бунчук. Он
добрался до своей землянки, вновь весь пропитанный дождевой сыростью и
запахом изопревшей ольховой листвы. Начальник пулеметной команды спал. На
смуглом черноусом лице его синели следы, оставленные бессонницей (три ночи
резался в карты). Бунчук порылся в своем оставшемся от прежних времен
солдатском мешке, возле дверей сжег кучку бумаг, сунул в карманы шаровар
две банки консервов и несколько горстей револьверных патронов, вышел. В
распахнутую на секунду дверь ворвался ветер, разметал серый пепел,
оставшийся от сожженных у порога бумаг, потушил чадившую лампочку.
После ухода Бунчука Листницкий минут пять ходил молча, потом подошел к
столу. Меркулов, косо наклонив голову, рисовал. Тонко очиненный карандаш
стлал дымчатые тени. Лицо Бунчука, перерезанное обычной для него скупой,
словно вынужденной, улыбкой смотрело с белого квадрата бумаги.

– Сильная морда, – отводя руки с рисунком, сказал Меркулов и поднял на
Листницкого глаза.

– Ну, как? – спросил тот.

– Черт его знает! – догадываясь о существе вопроса, ответил Меркулов. –
Парень он странный, теперь объяснился, и многое стало ясным, а раньше я не
знал, как его расшифровать. Знаешь, ведь он огромным успехом пользуется у
казаков, в особенности у пулеметчиков. Ты не замечал этого?

– Да, – как-то неопределенно ответил Листницкий.

– Пулеметчики – все поголовно большевики. Он их сумел настроить. Я
поразился, что он раскрыл нынче свои карты. Для чего? Назло говорил,
ей-богу! Знает, что взглядов этих из нас никто не может разделять, а для
чего-то разоткровенничался. Ведь он не из горячих. Опасный тип.

Рассуждая о странном поведении Бунчука, Меркулов отложил рисунок, стал
раздеваться. Сырые чулки повесил на печурку, завел часы и, выкурив
папироску, лег. Вскоре уснул. Листницкий сел на табурет, на котором за
четверть часа до этого сидел Меркулов, на обратной стороне рисунка, ломая
остро очиненное жало карандаша, размашисто написал:

«Ваше Высокоблагородие!
Те предположения, которые сообщал я Вам ранее, сегодня полностью
подтвердились. Хорунжий Бунчук в сегодняшней беседе с офицерами нашего
полка (присутствовали, помимо меня, пятой сотни есаул Калмыков, сотник
Чубов, третьей сотни подъесаул Меркулов), с целями, которые, признаюсь,
мне не совсем понятны, разъяснил те задачи, которые выполняет он, согласно
своим политическим убеждениям и, наверное, по заданию партийной власти.
При нем был сверток бумаг запретного характера. Так, например, он читал
отрывки из своего партийного органа «Коммунист», издающегося в Женеве.
Хорунжий Бунчук, несомненно, ведет подпольную работу в нашем полку (есть
предположения, что поэтому он и поступил в полк вольноопределяющимся),
пулеметчики были прямым объектом его агитации. Они разложены. Вредное
влияние его сказывается на моральном состоянии полка – были случаи отказа
от выполнения боевых задач, о чем я своевременно уведомлял ООШД [особый
отдел штаба дивизии] и т.д. Хорунжий Бунчук на днях возвратился из отпуска (был в Петрограде), в изобилии снабженный разрушительной литературой; теперь он с большей интенсивностью попытается развернуть работу.
Резюмируя все вышеизложенное, прихожу к выводам:а)виновность
хорунжего Бунчука установлена (гг. офицеры, присутствовавшие при разговоре
с ним, могут под присягой подтвердить сообщаемое мною); б) теперь же
необходимо, в целях пресечения его революционной деятельности, арестовать
его и предать военно-полевому суду; в) срочно надо перетрясти пулеметную
команду, изъять особо опасных, а остальных или отправить в тыл, или
распылить по полкам. Прошу не забывать о моем искреннем стремлении служить на пользу родине и Монарху. Копию данного письма направляю С. Т. Корп.
Есаул Евг. Листницкий.
20 октября 1916 г.
участок N 7;.

Наутро Листницкий отправил с вестовым в штаб дивизии донесение,
позавтракал, вышел из землянки. За осклизлой стеной бруствера над болотом
качался туман, хлопья его висели, словно пригвожденные к колючкам
проволочных заграждений. На дне траншей на полвершка стояла жидкая грязь.
Из бойниц выползали коричневые ручейки. Казаки, в мокрых, измазанных
шинелях, кипятили на щитах котелки с чаем, курили, сидя на корточках,
прислонив к стене винтовки.

– Сколько раз говорено, чтобы на щитах не смели разводить огня! Что вы,
сволочи, не понимаете? – злобно крикнул Листницкий, доходя до первой
группы сидевших вокруг дымного огонька казаков.

Двое нехотя встали, остальные продолжали сидеть, подобрав полы шинели,
покуривая. Смуглый бородатый казак, с серебряной серьгой, болтавшейся в
морщеной мочке уха, ответил, подсовывая под котелок пучок мелкого
хвороста:

– Душой рады бы без щита обойтиться, да как его, ваше благородие,
разведешь, огонек-то? Гля, сколь тут воды! Чуть не на четверть.

– Сейчас же вынь щит!

– Что же нам, значится, голодными сидеть?! Та-а-ак… – хмурясь и глядя
в сторону, сказал широколицый рябой казак.

– Я тебе поговорю… Снимай щит! – Листницкий носком сапога выбросил
из-под котелка горевший хворост.

Бородатый казак с серьгой, смущенно и озлобленно улыбаясь, выплеснул из
котелка горячую воду, шепнул:

– Попили чайку, ребяты…

Казаки молча провожали глазами уходившего по линии есаула. Во влажном
взгляде бородатого дрожали огненные светлячки.

– Обидел, сука!

– Э-э-эх!.. – протяжно вздохнул один, вскидывая на плечо ремень
винтовки.

На участке четвертого взвода Листницкого догнал Меркулов. Он подошел,
запыхавшись, поскрипывая новенькой кожаной тужуркой, от него резко пахло
махорочным перегаром. Отозвав Листницкого в сторону, дыхнул скороговоркой:

– Слышал новость? Бунчук-то этой ночью дезертировал.

– Бунчук? Что-о-о?

– Дезертировал… Понимаешь? Игнатьич, начальник пулеметной команды, –
ведь он в одной землянке с Бунчуком, – говорит, что он не приходил от нас.
Значит, как вышел от нас, так и махнул… Вот оно что.

Листницкий долго протирал пенсне, щурился.

– Ты как будто взволнован? –

Меркулов испытующе посмотрел на него.

– Я? Ты что, в уме? Отчего бы это я был взволнован? Просто ты огорошил
меня неожиданностью (ТД, 4, 1).

* * *

Уже в первых числах августа, в погожий солнечный день, Листницкий пошел
однажды с Атарщиковым по городу. Между ними, после разговора,
происходившего в день собрания офицеров, не было ничего, что могло бы
разрешить создавшуюся тогда недоговоренность. Атарщиков был замкнут,
вынашивал невысказанные размышления, на повторные попытки Листницкого
вызвать его на откровенность наглухо запахивал ту непроницаемую завесу,
которую привычно носит большинство людей, отгораживая ею от чужих глаз
подлинный свой облик. Листницкому всегда казалось, что, общаясь с другими
людьми, человек хранит под внешним обликом еще какой-то иной, который
порою так и остается неуясненным. Он твердо верил, что если с любого
человека соскоблить верхний покров, то вышелушится подлинная, нагая, не
прикрашенная никакой ложью сердцевина. И поэтому ему всегда болезненно
хотелось узнать, что кроется за грубой, суровой, бесстрашной, нахальной,
благополучной, веселой внешностью разных людей. В данном случае, думая об
Атарщикове, он догадывался лишь об одном – что тот мучительно ищет выхода
из создавшихся противоречий, увязывает казачье с большевистским. Это
предположение понудило его прекратить попытки к сближению с Атарщиковым,
держаться отчужденней.

Они шли по Невскому, изредка перекидываясь незначительными фразами.

– Зайдем перекусить чего-нибудь? – предложил Листницкий, указывая
глазами на двери ресторана.

– Пожалуй, – согласился Атарщиков.

Они вошли и остановились, оглядываясь с некоторой беспомощностью: все
столики были заняты, Атарщиков уже повернулся было уходить, но от столика
у окна поднялся внимательно глядевший на них брюзглый, хорошо одетый
господин, сидевший в обществе двух дам, подошел, вежливо приподнимая
котелок.

– Прошу прощения! Не угодно ли занять наш столик? Мы уходим. – Он
улыбался, обнажая редкий ряд обкуренных зубов, движением руки приглашая
пройти. – Я рад услужить господам офицерам. Вы – наша гордость.

Дамы, сидевшие за столиком, встали. Одна, высокая и черная, поправляла
прическу, другая, помоложе, ожидала, играя зонтиком.

Офицеры поблагодарили господина, любезно предоставившего им возможность
воспользоваться столиком, прошли к окну. Сквозь опущенную штору желтыми
иглами втыкались в скатерть истрощенные [изломанные (донск.)] лучи. Запахи кушаний глушили волнующе-тонкий аромат расставленных по столикам живых цветов. Листницкий заказал ботвинью со льдом, в ожидании задумчиво ощипывал выдернутую из вазы желто-рдяную настурцию. Атарщиков вытирал платком потный лоб, устало опущенные глаза его, часто моргая, следили за солнечным зайчиком, трепетавшим на ножке соседнего столика.

Они еще не кончили закусывать, когда в ресторан, шумно разговаривая,
вошли два офицера.

Передний, отыскивая глазами свободный столик, повернул к Листницкому
покрытое ровным бурым загаром лицо. В косых черных глазах его сверкнула
радость.

– Листницкий! Ты ли это?.. – направляясь к нему, уверенно, без тени
стеснения крикнул офицер.

Под черными усами его кипенно сверкнули зубы. Листницкий угадал есаула
Калмыкова, следом за ним подошел Чубов. Они обменялись крепким
рукопожатием. Познакомив бывших сослуживцев с Атарщиковым, Листницкий
спросил:

– Какими судьбами сюда?

Калмыков, покручивая усы, кивнул головой назад, кося глазами по
сторонам, сказал:

– Командированы. После расскажу. Ты о себе повествуй. Как живется в
Четырнадцатом полку?

…Вышли они вместе. Калмыков и Листницкий отстали, свернули в первый
переулок и через полчаса, миновав шумную часть города, шли, вполголоса
разговаривая, опасливо поглядывая вокруг.

– Наш Третий корпус находится в резерве Румынского фронта, – оживленно
рассказывал Калмыков. – Недели полторы назад получаю от командира полка
предписание: сдав сотню, совместно с сотником Чубовым отправляться в
распоряжение штаба дивизии. Чудесно. Сдаю. Приезжаем в штаб дивизии.
Полковник М., из оперативного отделения, – ты его знаешь, –
конфиденциально мне сообщает, что я немедленно должен выехать к генералу
Крымову. Едем с Чубовым в корпус. Крымов принимает меня, а так как он
знает, кого из офицеров к нему посылают, то прямо заявляет следующее: «У
власти люди, сознательно ведущие страну к гибельному концу, – необходима
смена правительственной верхушки, быть может, даже замена Временного
правительства военной диктатурой». Назвал Корнилова как вероятного
кандидата, потом предложил мне отправиться в Петроград, в распоряжение
Главного комитета Офицерского союза. Теперь здесь сгруппировано несколько
сот надежных офицеров. Ты понимаешь, в чем заключается наша роль? Главный
комитет Офицерского союза работает в контакте с нашим Советом союза
казачьих войск, на узловых станциях и в дивизиях организует ударные
батальоны. Все, что в недалеком будущем пригодится…

– Во что же выльется? Как ты думаешь?

– Вот тебе раз! Неужели, живя здесь, вы не уяснили обстановку?
Несомненно, будет правительственный переворот, у власти станет Корнилов.
Армия ведь за него горой. У нас там думают так: две равнозначащих – это
Корнилов и большевики. Керенский между двумя жерновами, – не тот, так
другой его сотрет. Пусть себе спит пока на постели Алисы [Алиса –
Александра Федоровна (до замужества принцесса Алиса Гессенская), жена
Николая II]. Он – калиф на час. – Калмыков, помолчав и раздумчиво играя
темляком шашки, сказал: – Мы, в сущности, – пешки на шахматном поле, а
пешки ведь не знают, куда пошлет их рука игрока… Я, например, не
представляю всего, что творится в Ставке. Знаю, что между генералитетом –
Корниловым, Лукомским, Романовским, Крымовым, Деникиным, Калединым, Эрдели и многими другими – есть какая-то таинственная связь, договоренность…

– Но армия… пойдет ли вся армия за Корниловым? – спросил Листницкий,
все убыстряя шаги.

– Солдатня, конечно, не пойдет. Мы поведем ее.

– Ты знаешь, что Керенский под давлением левых хочет сместить
верховного?

– Не посмеет! Завтра же поставят его на колени. Главный комитет
Офицерского союза довольно категорически высказал ему свой взгляд на это.

– Вчера к нему от Совета союза казачьих войск были делегированы
представители, – улыбаясь, говорил Листницкий. – Они заявили, что
казачество не допускает и мысли о смещении Корнилова. И ты знаешь, что он
ответил: «Это – инсинуации. Ничего подобного Временное правительство и не
думает предпринимать». Успокаивает общественность и в то же время, как
проститутка, улыбается исполкому Совдепа.

Калмыков на ходу достал полевую офицерскую книжку, прочитал вслух:

– «Совещание общественных деятелей приветствует вас, верховного вождя
русской армии. Совещание заявляет, что всякие покушения на подрыв вашего
авторитета в армии и России считает преступными, и присоединяет свой голос
к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казаков. В грозный час тяжелых
испытаний вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верою. Да
поможет вам бог в вашем великом подвиге на воссоздание могучей армии и
спасения России! Родзянко». Ясно, кажется? Не может быть и речи о смещении
Корнилова… Да, кстати, ты видел вчера его приезд?

– Я только ночью приехал из Царского Села.

Калмыков улыбнулся, разом оголив ровный навес зубов и розовые здоровые
десны. Узкие глаза его сморщились, излучив от углов несчетное множество
паутинно тонких морщин.

– Классически! Охрана – эскадрон текинцев. Пулеметы на автомобилях. Все
это к Зимнемудворцу.Довольнонедвусмысленноепредупреждение…
кха-кха-кха. Видел бы ты эти рожи в косматых папахах. О, на них стоит
посмотреть! Своеобразное производят впечатление.

Поколесив по Московско-Нарвскому району, офицеры расстались.

– Нам, Женя, надо не терять друг друга из виду, – говорил на прощание
Калмыков. – Лихое наступает время. Держись за землю, а то упадешь!

Вслед уходившему Листницкому крикнул он, став вполоборота:

– Забыл тебе сказать. Меркулова нашего помнишь? Художника-то?

– Ну?

– Убили в мае.

– Не может быть!

– Да ведь как убили, – нечаянно. Глупее смерти и быть не может. В руках
у разведчика разорвалась граната, самому ему по локти оторвало руки, а от
Меркулова нашли мы лишь часть внутренностей да раздробленный цейс [здесь:
цейсовский (фабрики Цейса) бинокль]. Три года щадила смерть…

Калмыков еще что-то кричал, но поднявшийся ветер взвихрил серую пыль,
нес лишь безголосые концы слов. Листницкий махнул рукой, пошел, изредка
оглядываясь (ТД, 4, 12).

* * *

Обходя состав, навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких
обляпанных грязью сапогах. Бунчук узнал есаула Калмыкова, чуть замедлил
шаг, выжидая. Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми
черными глазами:

– Хорунжий Бунчук? Ты на свободе? Прости, руки я тебе не подам…
Он туго сжал губы, сунул руки в карманы шинели.

– Я не собираюсь протягивать тебе руку… ты поспешил, – насмешливо
отозвался Бунчук.

– Ты что же, спасаешь здесь шкуру? Или… приехал из Петрограда? Не от
душки ли Керенского?

– Это что – допрос?

– Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.
Бунчук, затая усмешку, пожал плечами:

– Могу тебя успокоить: я приехал сюда не от Керенского.

– Но ведь вы же сейчас, перед лицом надвигающейся опасности,
трогательно единитесь. Итак, все же, кто ты? Погон нет, шинель
солдатская… – Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно и сожалеюще
оглядел сутуловатую фигуру Бунчука. – Политический коммивояжер? Угадал? –
не дожидаясь ответа, повернулся, размашисто зашагал.

У своего вагона Бунчука встретил Дугин.

– Чего же ты? Митинг уже начался.

– Как начался?

– А так. Наш сотенный есаул Калмыков в отлучке был, а нынче прикатил из
Питера на паровозе, созвал казаков. Зараз только пошел их уговаривать.
Бунчук задержался, выспрашивая о том, с какого времени был
откомандирован в Петроград Калмыков. Со слов Дугина узнал, что тот
отсутствовал почти месяц.

«Один из тех душителей революции, которых Корнилов посылал в Питер под
предлогом изучения бомбометания. Значит, надежный корниловец. Ну ладно», –
отрывочно подумал он, направляясь вместе с Дугиным к месту митинга.
За пакгаузом – серо-зеленый частокол казачьих гимнастерок и шинелей. В
средине, окруженный офицерами на опрокинутом бочонке, стоял Калмыков,
резко, раздельно кричал:

– …довести до победного конца! Нам доверяют – и мы оправдаем это
доверие! Сейчас я прочту телеграмму генерала Корнилова к казакам.

Он с излишней торопливостью вытащил из бокового кармана френча помятый
листок, пошептался с эшелонным.

Бунчук и Дугин подошли, смешались с казаками.

– «Казаки, дорогие станичники! – выразительно и не без подъема читал
Калмыков. – Не на костях ли ваших предков расширялись и росли пределы
государства Российского? Не вашей ли могучей доблестью, не вашими ли
подвигами, жертвами и геройством была сильна великая Россия? Вы, вольные,
свободные сыны тихого Дона, красавицы Кубани, буйного Терека, залетные
могучие орлы уральских, оренбургских, астраханских, семиреченскихи
сибирских степей и гор и далеких Забайкалья, Амура и Уссури, всегда стояли
на страже чести и славы ваших знамен, и русская земля полна сказаниями о
подвигах ваших отцов и дедов. Ныне настал час, когда вы должны прийти на
помощь родине. Я обвиняю Временное правительство в нерешительности
действий, в неумении и неспособности управлять, в допущении немцев к
полному хозяйничанию внутри страны, о чем свидетельствует взрыв в Казани,
где взорвалось около миллиона снарядов и погибло 12000 пулеметов. Более
того. Я обвиняю некоторых членов правительства в прямом предательстве
родины и тому привожу доказательства: когда я был на заседании Временного
правительства в Зимнем дворце, 3 августа, министр Керенский и Савинков
указали мне, что нельзя всего говорить, так как среди министров есть люди
неверные. Ясно, что такое правительство ведет страну к гибели, что такому
правительству верить нельзя и вместе с ним не может быть спасения
несчастной России. Поэтому, когда вчера Временное правительство, в угоду
врагам, потребовало от меня оставления должности верховного
главнокомандующего, я, как казак, по долгу совести и чести, вынужден был
отказаться от исполнения этого требования, предпочитая смерть на поле
брани позору и предательству родины. Казаки, рыцари земли русской! Вы
обещали встать вместе со мной на спасенье родины, когда я найду это
нужным. Час пробил – родина накануне смерти! Я не подчиняюсь распоряжениям
Временного правительства и ради спасения свободной России иду против него
и против тех безответственных советников его, которые продают родину.
Поддержите, казаки, честь и славу беспримерно доблестного казачества, и
этим вы спасете родину и свободу, завоеванную революцией. Слушайтесь же и
исполняйте мои приказания! Идите же за мной! 28 августа 1917 года.
Верховный главнокомандующий генерал Корнилов». [7]

Калмыков помолчал; свертывая листок, выкрикнул:

– Агенты большевиков и Керенского препятствуют продвижению наших частей
по железной дороге. Получено приказание верховного главнокомандующего: в
том случае, если не представится возможным совершать переброску по
железной дороге, то идти на Петроград походным порядком. Сегодня же мы
выступаем. Приготовьтесь к выгрузке!

Бунчук, грубовато работая локтями, прорвался на средину; не подходя к
кругу офицеров, зычно, по-митинговому крикнул:

– Товарищи казаки! Я послан к вам петроградскими рабочими и солдатами.
Вас ведут на братоубийственную войну, на разгром революции. Если вам
хочется идти против народа, если вам хочется восстановить монархию –
идите!.. Но петроградские рабочие и солдаты надеются, что вы не будете
каинами. Они шлют вам пламенный братский привет и хотят видеть вас не
врагами, а союзниками…

Договорить ему не дали. Поднялся неуемный шум, буря выкриков словно
сорвала Калмыкова с бочонка. Наклонившись, он быстрыми шагами шел к
Бунчуку; не дойдя нескольких шагов, крутнулся на каблуках:

– Казаки! Хорунжий Бунчук в прошлом году дезертировал с фронта – вы это
знаете. Что же, неужели мы будем слушать этого труса и предателя?

Командир шестой сотни, войсковой старшина Сукин, смял голос Калмыкова
басистым раскатом:

– Арестовать его, подлеца! Мы кровь проливали, а он спасался по
тылам!.. Берите его!

– Погодим бра-ать!

– Пущай говорит!

– На чужой роток нечего накидывать платок. Пущай выясняет свою
направлению.

– Арестовать!

– Дезертиров нам не надо!

– Говори, Бунчук!

– Митрич! Рубани-ка их до сурепки!

– До-ло-о-ой!..

– Цыц, сучье вымя!

– Крой их! Крой их, Бунчук! Ты им вспоперек! Вспоперек!

На бочонок вскочил высокий, без фуражки, с наголо остриженной головой
казак, член полкового ревкома. Он горячо призывал казаков не подчиняться
душителю революции генералу Корнилову, говорил о гибельности войны с
народом, закончил речь, обращаясь к Бунчуку:

– А вы, товарищ, не думайте, что мы вас, как и господа офицеры,
презираем. Мы вам рады и уважаем как представителя народа, и ишо за то
уважаем, что, бывши вы офицером, не притесняли казаков, а были с нами
вроде как по-братски. Грубого слова от вас мы не слыхали, но не думайте,
что мы, необразованные люди, не понимаем обхожденья – ласковое слово и
скотина понимает, не то что человек. Земно вам кланяемся и просим передать
питерским рабочим и солдатам, что на них руку мы не подымем!

Будто в литавры ахнули: грохот одобрительных криков достиг последней
степени напряжения и, медленно спадая, утих.

Вновь на бочонке качнулся, переламываясь статным торсом, Калмыков. О
славе и чести седого Дона, об исторической миссии казачества, о совместно
пролитой офицерами и казаками крови говорил он, задыхаясь, мертвенно
бледнея.

Калмыкова сменил плотный белобрысый казак. Злобную речь его,
направленную против Бунчука, прервали, оратора стянули за руки. На бочонок
вспрыгнул Чикамасов. Будто раскалывая полено, махнул руками, гаркнул:

– Не пойдем! Не будем сгружаться! В телеграмме прописано, будто казаки
сулились помогать Корнилову, а кто нас спросил? Не сулились мы ему!
Офицерья из казачьего союзного Совета сулились! Греков хвостом намотал –
пущай он и помогает!..

Все чаще сменялись выступавшие. Бунчук стоял, угнув лобастую голову,
земляным румянцем чернело его лицо, на шее и висках во вздувшихся венах
стремительно колотился пульс. Сгущалась наэлектризованнаяатмосфера.
Чувствовалось, что еще немного – и каким-нибудь безрассудным поступком,
кровью разрядится напряженность.

Со станции толпой пришли солдаты гарнизона, и офицеры покинули митинг.

Через полчаса запыхавшийся Дугин подбежал к Бунчуку:

– Митрич, что делать?.. Калмыков что-то удумал. Сгружают зараз
пулеметы, гонца верховного куда-то послали.

– Пойдем туда. Собери человек двадцать казаков! Живо!

У вагона эшелонного Калмыков и три офицера навьючивали на лошадей
пулеметы. Бунчук подошел первый, оглянулся на казаков и, сунув в карман
шинели руку, выхватил новенький, заботливо вычищенный офицерский наган.

– Калмыков, ты арестован! Руки!..

Калмыков прыгнул от лошади, избочился, лапнул кобуру, но вытащить
револьвер не успел: выше головы его цвинькнула пуля; опережая звук
выстрела, глухо недобрым голосом крикнул Бунчук:

– Руки!..

Курок его нагана, обнажая клювик бойка, медленно поднялся до половины.
Калмыков следил за ним сузившимися глазами, трудно поднималруки,
пощелкивал пальцами.

Офицеры неохотно сдали оружие.

– И шашки прикажете снять? – почтительно спросил молодой
хорунжий-пулеметчик.

– Да.

Казаки развьючили лошадей, внесли пулеметы в вагон.

– К этим приставить часовых, – обратился Бунчук к Дугину. – Чикамасов
арестует остальных и доставит их сюда. Слышишь, Чикамасов? А Калмыкова мы
с тобой поведем в ревком гарнизона. Есаул Калмыков, изволь идти вперед.

– Ловко! Ловко! – восхищенно сказал один из офицеров, прыгая в вагон и
провожая, глазами удалявшихся Бунчука, Дугина и Калмыкова.

– Господа! Стыдно, господа! Мы вели себя, как дети! Никто не сообразил
вовремя шлепнуть этого подлеца! Когда он направил на Калмыкова револьвер,
тут бы ему раз – и готово бы! – Войсковой старшина Сукин с возмущением
оглядел офицеров, долго доставал прыгающими пальцами папироску из
портсигара.

– Ведь их целый взвод… перестреляли бы, – виновато заметил
хорунжий-пулеметчик.

Офицеры молча курили, изредка переглядывались. Быстрота совершившегося
их ошеломила.

Калмыков, покусывая кончик черного уса, некоторое время шел молча.

Левая скуластая щека его горела, как от пощечины. Встречавшиеся жители
смотрели изумленно, останавливались, шептались. Над Нарвой линяло
предвечернее пасмурное небо. По путям червонными слитками лежали опавшие
листья берез – август растерял, уходя. Через зеленый купол церкви
перелетывали галки. Где-то за станцией, за сумеречными полями, дыша
холодком, уже легла ночь, а от Нарвы на Псков, на Лугу небесной целиной,
бездорожьем все еще шли загрунтованные свинцовыми белилами вечера рваные
облака; переходя невидимую границу, теснила сумерки ночь.

Подле станции Калмыков круто повернулся, плюнул в лицо Бунчука:

– Под-лец!..

Бунчук, уклонившись от плевка, взмахом поднял брови, долго сжимал левой
рукой кисть правой, порывавшейся скользнуть в карман.

– Иди!.. – насилу выговорил он.

Калмыков пошел, безобразно ругаясь, выплевывая грязные сгустки слов.

– Ты предатель! Изменник! Ты поплатишься за это! – выкрикивал он, часто
останавливаясь, наступая на Бунчука.

– Иди! Прошу… – всякий раз уговаривал тот.

И Калмыков, сжимая кулаки, снова срывался с места, шел толчками, как
запаленная лошадь. Они подошли к водокачке. Скрипя зубами, Калмыков
кричал:

– Вы не партия, а банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит?
– немецкий главный штаб! Больше-ви-ки… х-х-ха! Ублюдки! Вашу партию,
сброд этот, покупают как б… Хамы! Хамы!.. Продали родину!.. Я бы всех
вас на одной перекладине… О-о-о! Время придет!.. Ваш этот Ленин не за
тридцать немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик – и скрылся…
каторжанин!..

– Становись к стенке! – протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук.

Дугин испуганно затомашился:

– Илья Митрич, погоди! Чегой-то ты? Посто-ой!..

Бунчук с обезображенным яростью, почерневшим лицом подскочил к
Калмыкову, крепко ударил его в висок. Топча ногами слетевшую с головы
Калмыкова фуражку, он тащил его к кирпичной темной стене водокачки.

– Станови-ись!

– Ты что?! Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. – рычал Калмыков,
сопротивляясь.

Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:

– Убить хочешь?

Изогнувшись, торопился Бунчук, рвал револьвер, курком зацепившийся за
подкладку кармана.

Калмыков шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы:

– Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские
офицеры… Я и перед сме-е…

Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту,
взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой
обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от
крови зубы, сладко почмокал языком. Едва лишь спина его, выпрямляясь,
коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз. Калмыков дернулся,
поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под плечо,
коротко всхлипнул.

На первом перекрестке Дугин догнал Бунчука:

– Митрич… Что же ты, Митрич?.. За что ты его?

Бунчук сжал плечи Дугина; вонзая ему наставленный, неломкий взгляд,
сказал странно спокойным потухшим голосом:

– Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь – кровью. Кто кого…
Понял? Таких, как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто
слюнявится жалостью к таким, стрелять надо… понял? Чего слюни развесил?
Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас,
папироски изо рта не вынимая, а ты… Эх, мокрогубый!

У Дугина долго тряслась голова, пощелкивали зубы и как-то нелепо
путались большие, в порыжелых сапогах, ноги.

По безлюдному руслу улочки шли молча. Бунчук изредка поглядывал назад.
Над ними в темноте низко пенились, устремляясь на восток, черные облака. В
просвет, с крохотного клочка августовского неба, зеленым раскосым оком
глядел ущербленный, омытый вчерашним дождем, месяц. На ближнем перекрестке стояли, прижимаясь друг к дружке, солдат и женщина в белом накинутом на плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал, а она, упираясь ему в грудь руками, откидывала голову, бормотала
захлебывающимся голосом: «Не верю! Не верю», – и приглушенно, молодо
смеялась (ТД, 4, 17).

[Конец повести о сотнике Калмыкове].
————————————



[5]http://www.proza.ru/2019/08/22/1580
[6] http://elib.shpl.ru/pages/3091542/zooms/7
[7] http://www.illuminats.ru/home/29-new/3921-kornilov-

ПРИЛОЖЕНИЕ. АРХИВНАЯ СПРАВКА О ПЕТРЕ КАЛМЫКОВЕ
Выписка из Архива 01

13.09.2019