Каверна. Часть вторая. Глава 8

8

День стоял солнечный, наполнял палату весенним светом через раскрытые, как тяжелые железные ворота, шторы. В кресле сидела девушка Катя, а я, согнувшись как-то неловко на кровати, рисовал её портрет. Сопалатников не было, где-то гуляли. Лишь один, укрывшись покрывалом, лежал в дальнем углу, как фараон в саркофаге - от носков до головы покрывало натягивалось в струнку.

Было что-то около полудня, когда зазвонил мобильник, и на панели высветилось «Иринка».

- Привет, сифошка! – послышалось в трубке с придыханием. В первый раз за это время она не плакала, а была как будто весела. – Как поживаешь? Что делаешь? Что нового? – засыпала вопросами.
- Все по-прежнему, лечусь, - ответил я, не отрываясь от рисунка. – У тебя как дела?   
- У меня все хорошо! Я на четырнадцатое билет взяла.
- Какой еще билет?
- На поезд… к тебе приеду.
- На четырнадцатое апреля?
- Нет, на мая! – раздражено бросила она. – На апреля конечно! Шестнадцатого буду в Москве, у тебя. Ты рад?
- Да, очень, – ответил я, зажимая мобильник между ухом и плечом. Я был увлечен рисованием и не хотел отвлекаться и затягивать разговор.
- Ладно, пока. У меня сейчас деньги кончаться, – тон поменялся на прощальный. - Я тебя люблю, целую.

Я продолжил черкать карандашами по листу, пытаясь максимально использовать вдохновение.

- Какое сегодня число? – спросил я у натурщицы.
- Седьмое, - равнодушно ответила Катя, пытаясь пребывать в образе Нефертити. 

«Еще неделя… - подумал я. – Туда ближе, позвоню Ире, поговорю подробно».

Во-первых, я не хотел говорить при посторонних ушах. Во-вторых, для такого разговора нужно время и настроение. Как она приедет, если дала согласие соседу, Азамату? И потом, где она тут будет жить? Как она будет жить? Эти вопросы становились сами собой.

Но разрешения этих вопросов не потребовалось, на их место стали другие вопросы.

Ближе к четырнадцатому апреля я начал набирать Ире, но мобильник был отключен. Я набирал несколько раз в течение дня, но голос автоответчика отвечал одно и то же: «Аппарат вызываемого абонента выключен или находиться вне зоны действия». Шли дни, но ничего не менялось, было уже четырнадцатое апреля, но абонент был недоступен. Я начал волноваться, переживать. Что могло случиться? Почему она выключила мобильник?

Проснувшись утром, я набирал и меня постигало разочарование. Набирал в обед и снова разочарование. Набирал вечером, даже вечером по несколько раз, не доверяя уже себе, и опять то же самое – абонент недоступен. Что я только не передумал, взвесил тысячу раз все за и против. И пришел к тому, что этот звонок был звонком отчаяния, звонком последней надежды.

Ира чувствовала, что теряет меня, что Азамат все реальней, настойчивей, неизбежней, и чтобы не дрогнуть, чтобы подкрепить себя, отогнать сомнения, купила билет и сообщила мне дату. Как бы сжигая за собой мосты, кинулась в бездну, это был её Рубикон. Но что-то произошло, помешало… Может быть, она делала это заранее зная, что не выстоит перед обстоятельствами, чтобы оправдаться, что сделала по-женски все возможное? Может быть, Азамат украл её? Хотя нет, бред, воруют только девственниц. Какой толк воровать разведенную, бывшую замужем много лет?

Я вспомнил, что как-то, когда меня еще не перевели в терапию, звонила Ира и спрашивала совет - как ей поступить. Азамата посылают по работе в Пятигорск на закупки, и он просит, чтобы она помогла, поехала с ним. Я посоветовал поехать, а за одно и самой развеяться. Сколько можно тосковать и плакать?

На следующий день, вечером, Ира позвонила и поблагодарила. Говорила она, как человек довольный своим поступком, как сделавший доброе дело и гордящийся этим в хорошем смысле.

- Ты знаешь, - сказала она. – Азамат сказал мне спасибо. Просто спасибо, что поехала, составила компанию, за этот день. Я сказала, что это ты посоветовал. И он сказал, что хотел бы с тобой познакомиться.

В чем-то я и сам подстелил им… Но дело не в этом. Если так, я только этому рад. Меня бесило, выводило из себя неведение. Почему нельзя сказать, как оно есть, назвать вещи своими именами? Ведь я всегда был с ней откровенен и её учил не врать. Сколько раз твердил, что как бы там не было, пойму её.

Но, видимо, не все так просто. Видно, с начала наших отношений скрывался какой-то обман. Почему, например, если она меня так любит, ни разу не пригласила к себе в гости? Я, не имеющий своего угла, и то нашел возможность пригласить её. А она, живя в своей двухкомнатной квартире в Тереке, ни разу не позвала меня? Либо про квартиру все вранье, либо все вообще вранье. Патрикеевна, одним словом, хитрая лгунья.

Передо мной предстал образ её огромных плачущих глаз – она заколдовала меня, ведьма. В последнее время этот образ не покидал меня. Я выходил на прогулку за терапевтический корпус и, гуляя среди кленов и берез, плакал. Она научила меня плакать. Я, прошедший огонь и воду, ни разу не пустивший слезу, ни показавший слабость, тосковал, как последний романтик. Слезы текли помимо моей воли. Еще усугубляли состояние таблетки, которые я принимал сейчас в большом количестве. Я больше стал любить уединение и придавался размышлениям.

Мобильник её все так же молчал. В голову лезли разные мысли.

Люди сближаются, становятся одним целым. Между ними устанавливается тонкая, глубокая связь. Когда она рвется, люди становятся чужие друг другу, даже более чем чужие, потому что любое воспоминание вызывает боль. И человека, с которым был одним целым в природе, не хочешь знать, видеть. Во всяком случае, последним после всех людей.

Потом, со временем, приходит прощение. Ты понимаешь, что сам к этому вел. Только такой выход из этой ситуации любви был самый оправданный, самый правильный, самый красивый. Эта любовь прервалась так же неожиданно, внезапно, как и вспыхнула. С той, которую не ждал, не её предрекал себе в любимые. Пошел на свет её глаз. Узрел в глазах свет незнакомый, таинственный… Свет желания жить, любить и дарить любовь. Даже не столь важно почему… важно любить, задыхаться без любимого, наполняться смыслом от присутствия этого человека.

И обрыв сразу, не подготовившись, вчера и сегодня две эпохи. Если бы знал, что этот разговор последний, отнесся бы не так, подготовился бы, ценил бы каждый миг последнего разговора, попрощался бы или простился.

Ведь я душу вложил в неё, сам подарил частичку своего сердца, сказал – она твоя и всегда будет твоя. Могла взять и понести куда хочет. Не красть эту частичку, убегать и прятаться, стыдившись своего поступка.

Но она не умеет по-другому. Выходит, и я потратился, но не смог научить. Меня любила всем сердцем, всей душой, всем организмом, и от меня же побежала, как от врага, даже не махнув платочком.

Было почти два месяца её молчания. Образ Иры не покидал меня. Я постоянно тосковал, грустил и придавался воспоминаниям. И чтобы разрубить этот узел, забыть, переключиться, я решил удалить её номер из памяти мобильника. Потому что стал как душевнобольной, как наркоман. Стоило остаться одному, я набирал её номер в надежде, что услышу любимый голос. Но вместо этого раз за разом получал ответ – абонент недоступен.

И вот я решился. Гуляя среди зелени, последний раз набрал злополучный номер и, убедившись в неизменности ответа, нажал на клавишу «функции». Вмиг ноги ослабли, я присел на корточки, чтобы не упасть. Нашел клавишу «удалить» и нажал. Мобильник спросил: «Удалить?» Я нажал на подтверждение и номер безвозвратно удалился.

Залило глаза, на экран мобильника капнула слеза. Сдавило грудь изнутри, притупился слух, душа стала рваться наружу, захлебнулось дыхание. У меня была почти истерика. Нос учащено резкими рывками вдыхал воздух. Ух-х… Тоска зеленая…

Слеза высыхает на щеке, слух перенастраивается, приходит обновленное сознание. Я выплакал все связанное с ней, что вышло через сопение, и утер нос. Слабость душевная и тоска – искушение шайтана – пошла прочь!..

В эту пору вдруг вернулся Паша. Он позвонил со своего московского номера и попросил спуститься во двор больницы. Я вышел и застал его с нашим знакомым Хумаем, они топтались возле терапевтического корпуса. Паша выглядел несколько подавлено, как студент, заваливший серьезный экзамен.

- Какими судьбами?! – радостно приветствовал я Пашу. – Зачем вернулся?

Он выдавил из себя подобие улыбки. – Полость открылась, надо по новой ложиться.
- Как открылась, почему? – я разглядел его повнимательней.
- Недомогание почувствовал. Сделал снимок – подтвердилось. Сразу выехал. 

Внешне трудно было заметить какие-либо перемены, лишь рассеянный взгляд и непривычный блеск глаз выдавали нездоровое состояние.

- Переборщил с девочками, - шепотом сказал Паша. – Там столько девочек… Потом еще на турник полез.
- Да, не рассчитал ты нагрузку, - согласился я и покачал головой. – Надо было контролировать… нельзя так сразу. Женщина много сил отнимает. Неокрепший организм надорвался. Где тонко – там и рвется. Вот полость и зашевелилась.
- Да, да, братан, я и сам почувствовал. Это из-за девочек, перетрахался, точно. Просто, чем там еще заниматься? Хоть кормят хорошо, я на шашлыки ходил. Водил самых лучших девчонок. Знаешь, какой кайф?! Весенний прибрежный лес на Волге. Костер, шашлык, вино… и куча девчонок! Откуда только нет: Ярославль, Тула, Саратов, Нижний Новгород, короче отовсюду. Как там удержишься? Сам понимаешь…
- Понимаю. Теперь что?
- Надо оперироваться, удалить каверну. Тамерлан и тогда говорил, что такие полости редко затягиваются окончательно. Так что лучше все-таки удалить и не мучаться.
- А тут вы что крутитесь? – спросил я и посмотрел на Хумая.

Он, видимо, уже прослушал эту историю и присутствовал при Паше, как моральная поддержка.

А вообще, Хумай был преинтересный персонаж. Он лежал здесь больше двух лет, перенес три операции и, надо полагать, ждал четвертую, поэтому не расставался с белой послеоперационной рубашкой и носил её постоянно. Только никто за него не брался (не хотели принимать участие в заведомо обреченном деле), и он подумывал о переводе в другую больницу.

Хумай ходил с окошком в правом боку, через которое сочился гной и сукровица. Ругал медсестер за несвоевременную перевязку, которая была фактическим препятствием между легким и внешним миром. Периодически бок белоснежной рубашки пропечатывался зеленкой – след перевязки. Хумай жаловался, что в туалете, сидя по большому, не может нормально тужиться, так как через окошко можно ждать неприятностей. Это было последствие неудачных операций. Он попал под молодого хирурга и пресловутый человеческий фактор, и являл живой пример того, что и здесь, в институте фтизиопульмонологии, бывают ляпы.

Хумай мечтал поправиться и набрать вес, прибегал даже к анаболическим средствам, при этом курил и не мог избавиться от пагубной привычки. Когда парни обсуждали противоположности, Хумай, отдавая дань дагестанскому темпераменту, громко причитал: «Тёльки, тёльки, тёльки!» - начинал смеяться, и шайтан метался в его глазах.

- Я тут главврача жду, - объяснил Паша. - Надо квоту предоставить, чтоб меня положили. От нас должны успеть выслать факс – подтверждение. Тогда оформят и положат прямо сегодня, а квота придет позже через Минздрав.
- Ладно тогда. Пока я вам не нужен, пойду в столовую на обед. Позже увидимся.
- Ты в столовую ходишь? – бросил провокационно Хумай. – Тебя, что, там не кормят?
- Первое время кормили, теперь перестали. Поняли, что с меня понта нет. Ты где будешь? – спросил я у Паши.
- У Хумая пока посижу.               

Вечером я нашел Пашу в хирургии, в палате у Хумая.

- Ну что, как дела? – поинтересовался я. – Положили тебя?
- Да, положили. Здесь и буду лежать, - попрыгал Паша на кровати у окна. - У тебя-то что? Какие новости? Девушку не завел? Хумай говорит, то с одной гуляешь, то с другой.
- Да… Гуляю порожняком.   
- Почему? – удивился Паша. – В терапии много молодых девочек.
- Там дамы бальзаковского возраста, либо молодые. Моего возраста нет.
- А какие тебе нужны?
- Старше двадцати пяти.
- Не понимаю, чем тебе молоденькие не нравятся?
- Мне-то нравятся, я им не нравлюсь. Смотрят на меня, как на дядю какого-то. Они меня не понимают, я их... Вернее, я-то их понимаю и поэтому понять не могу.
До двадцати пяти все ждут принца на белом коне. Ближе к сроку нервы сдают, а принца все нет, вот и начинают болеть, чахнуть. Потом согласны и на мужичка. Говорить не о чем, пусто. Ни глубины, ни широты, никакого опыта не представляют. А если что-то и есть, не докопаешься. Не пустят к себе ни за что. В глухой защите, в глубокой обороне.
- Ну ты капнул, братан. Глубоко. И зло как-то… - похихикал Паша. - А Анька что?
- Анька в тебя влюблена. Стоит о тебе заговорить, у неё сразу глаза загораются. «Паша юмор! Паша фейерверк!» - попытался я спародировать её восхищение Пашей.      

Паша посмеялся над пародией, подался поближе и тихо стал рассказывать:
- Ты не знаешь эту Аньку… это до тебя было. Ваху же помнишь? Где они снюхались, не знаю? Но знаю, что закрывались они в душевой и пёр он там Аньку. Она потом хотела у него деньги вытрясти на гинеколога. Ваха её послал: «Это, мол, не мои проблемы». Его земляки рассказывали, с его же слов. Он молчал, стеснялся. Как получилось – не пойму? Только презерватив у неё там остался. Порвался или как?.. Вот она и бегала к гинекологу подстраховаться. Прикинь, дура. Думаешь, я не вижу, как она на меня смотрит? Приходила вечно под разными предлогами. Только она мне не нравиться. Что-то в ней от птицы есть от этой… - показал Паша рукой с изящно согнутой ладонью.
- От страуса?
- Точно, от страуса. Брезгую я что-то, - скривил он рожу. 
- Ты не представляешь, как меня сейчас убил! Просто зарезал без ножа! – сказал я весело.

Все рассказанное Пашей было похоже на правду. Я припомнил, как Анька говорила, что ей нравиться этот Ваха. Она находила его привлекательным.

- Ваха заходил к нам в палату, - рассказывала она. – У нас лежала его землячка. Он плохо говорит по-русски и не может шутить. Но столько юмора у него в мимике, жестах.

А на мой взгляд Ваха представлял из себя простого гоблина, каких у нас уйма. Я общался с ним накоротке. Личность, не обремененная интеллектом и не подозревающая о необходимости умственного развития. Если в нем что-то и было, все пошло на внешнюю форму. На улице у нас таких называют «бык рогатый».

Стало стыдно, что я потратил столько времени на Аньку. Еще раз убедился, что не надо увлекаться и ухаживать за женщинами. Природа такая, что выбор всегда остается за ними. Если женщина тебя не принимает где-то в сердце, то ты хоть расшибись, а люб не будешь. А если глянулся, то будь хоть животным, а сердцу мил.

И вообще, я не хотел касаться этого нюанса, но как передать те чувства, которые испытывал в связи с этим. Конечно, можно что-нибудь напридумывать, но, по-моему, лучше, чем бывает в жизни, не придумаешь. Поэтому было противно, но по-другому не передать.