Один день из жизни Анатолия Васильевича

          Педагог в Древней Греции (др.-греч. пайдагогОс, «ведущий
          ребёнка») — раб, уходу которого в афинских семействах
          поручались мальчики с семилетнего возраста. В обязанности
          педагога входила охрана воспитанника от физических и
          нравственных опасностей, а до поступления мальчика в
          школу — и элементарное обучение грамоте. Педагог должен был
          сопровождать своего воспитанника в школу или учебный класс
          и быть неотлучно при нём во время выходов из дома, под
          строжайшей ответственностью. В педагоги избирали обычно
          таких рабов, которые не были пригодны ни для какой другой
          работы, но отличались верностью дому.
          Википедия.

     Под утро ему снится сон. Он сидит за школьной партой. Потерялись все документы, и ему нужно прожить жизнь второй раз.  Перепрожить. И теперь он, взрослый человек, сидит на уроке со своими прежними одноклассниками, которые почему-то не повзрослели. Он вернулся в начало своей жизни, с интересом осматривается. На многое, что не понимал тогда, теперь он смотрит глазами умудренного жизнью. Он радостно разгадывает головоломки отношений, разгадать которые не мог подростком. Но он все же не в своей тарелке. В своей прошлой жизни он немного чужой. И это чувство усиливается.  Идет урок химии. Он не был на предшествующих уроках, и не понимает ничего из того, что сейчас говорится. Видя, что учительница им недовольна, он пытается что-то сказать в свое оправдание. Чувствуя со всех сторон взгляды, мучаясь от стыда, он говорит ей, что у него трудный период жизни, он оказался в непривычной ситуации, но постарается наверстать упущенное и окончить школу хотя бы на четверку. Однако  учительница или не чувствует странности происходящего или делает вид.  Она считает, что ее предмет бессовестно игнорируется  и, по сути, она права: Толик никогда не любил химии. Более того, он ее презирал. Целлофановая наука. Отравы и химические ожоги. Желеобразная гадость в пробирках. Потерявшие чувствительность кончики пальцев и бесчувственные сердца. Сегодня учительница химии - хозяйка положения, и она не собирается подстраиваться под его жизненную ситуацию. Она ни под кого не собирается подстраиваться.  Мало ли какие у кого обстоятельства и склонности. Она одна, а их много, и у каждого свои заскоки. Никаких нервов не хватит. Она беспощадно отчитывает его, вымещая накопившееся раздражение. Он чувствует, что его загнали в угол и ему некуда деться. Когда ощущение беды и позора достигает апогея, Анатолий просыпается, подносит ладонь к мокрому лбу и выдыхает с облегчением. Сны часто забрасывают в бездонный колодец прошлого. Не всегда сны неприятны. Но  иногда  такое облегчение вынырнуть. Что тянет меня туда? Что хочу я изменить в прошлом, чтобы настоящее стало другим?  Зачем? После этого буду уже не я, а кто-то другой. Я — это каждое событие, случившееся со мной. В том числе этот приснившийся кошмар.
     Он проснулся, как всегда, без будильника. Будильник, впрочем, он ставит. Простой заводной будильник, который унаследован от бабушки. Каждый вечер он его заводит, подводит стрелки, потому что они немного спешат. Ему необходимо это делать, с тех пор как умерла бабушка. Это ритуал. Значит, день закончился, завтра начнется следующий раунд жизни. Раунд энд раунд. Как лошадь на водокачке, он ходит по кругу. По кругу ходят стрелки будильника, вращается земной шар. В одно и то же время суток будильник звенит, отмечая начало нового круга. Этот момент нельзя пропустить. Поэтому он каждый день помогает миру, заводя бабушкин будильник. Будильник надежен, ибо прост, как мироздание. В нем нечему ломаться. Нужен лишь завод. И он его прилежно заводит.  Но просыпается за минуту до его звонка.
     При этом он не проснулся бы, если б не поставил себе будильник. Такие причуды у него начались со службы в армии, где реальность еще более раздраженно конфликтовала с миром грез. Он  как-то вдруг  стал просыпаться за минуту до подъема настороженный: какие каверзы готовит ему внешний мир, когда думает, что он спит. Он слушал, о чем переговаривается дежурный по роте со своими дневальными, прежде чем злорадно заорать: «Подъем, девятая рота!». И вот тело упруго подскакивает, размалывая в суставах остатки неги, размякшее добродушное сознание аврально включается во враждебные реалии.  Примерно это происходит и сейчас, когда нет необходимости бежать с голым торсом на туманный плац для зарядки. Какой остолоп придумал зарядку, с утра и без нее бьёшься током! Зато есть необходимость проверить три стопы тетрадей шестого класса с домашним заданием. Я идиот: зачем вчера задал целых четыре номера!?
     Сегодня среда. На часах пять, за окном светло, это означает середину апреля, любимое время года.  Петухи, кажется, третьи. И соловьи. Райские соловьи. Он думает, что это соловьи, хотя в птицах не разбирается. Как любой интроверт, он может половину жизни называть птицу соловьем, а цветок подснежником. Потом, лет через двадцать-тридцать, он случайно выяснит, что это был не подснежник, а крокус, а вместо соловья пел дрозд, и будет недоумевать, почему создатель все безвкусно перепутал. Где я был, когда ты полагал основания земли? Быстро закипает электрический чайник. Половина кружки кипятка, слегка подкрашенного растворимым кофе и подслащенного толикой сахара. По четверти чайной ложки того и другого. Кардиолог, который лечит его отца, кладет себе четыре. Того и другого.  Пороки крепнут с возрастом. Выходит, я еще не старик, если этот утренний кофе, это утро, начавшееся с неотложных дел, эта жизнь на бегу кажутся сладкими. Первая любовь  из класса, который он видел во сне, однажды сказала ему, что он родился стариком. Потом она спилась после школы. 
     Первые тетради идут обескураживающе медленно, выталкивая в центр хоровода застенчивую мысль о возможной сделке с совестью: бросить проверку и просто послушать птичек, а ученикам сказать, что у него случился форс мажор. Однако  он знает, что так не сделает. Любой урок должен быть проверен. Это одно из тех редких правил жизни, которые он поставил себе соблюдать.  Правил немного, но соблюдать их надо, как одиннадцатую заповедь, и чтить, как десятую аксиому.  Сейчас, если не паниковать, все успеешь: с утра голова свежая, в ней мало посторонних мыслей. Вечером, в силу особенности своего ума, он не может это осуществить. Начав водить по строкам ручкой с красной пастой, он ловит себя на том, что улетел куда-то далеко  и провел там, куда улетел, уже много минут. Впечатления прошедшего дня, преддверия снов. Мозги строят декорации, в которых будут проходить его ночные спектакли. Как себя не контролируй, времени тратится в два раза больше, чем по утрам. А утром -  пять трудных первых проверок, и тетради начинают порхать, как бабочки, шурша страницами. Только не надо писать длинные обращения к ученикам. Они плохо разбирают его почерк, им мерещится невесть что. Потом показывают друг другу и смеются.  Одну из таких записей увидела его бывшая учительница и сказала, что он не имеет права на эти фокусы. Учительская запись должна быть образцовой. А его почерк далек от образцовости. Как и он сам. Случайный человек в образовании, клоун, канатный плясун.  Этого не сказала его учительница. Это сказал Ницше. Так, осуждающе, думает о себе он. Но ничего не может поделать со своим упрямым почерком и своими позывами делать записи, которые смешат мир вместо того, чтобы сделать его серьезней.
     Последняя стопа. В голове звенит от щебета за приоткрытым окном. Возможно, присоединяется небольшой звон в ушах от раннего вставания. Еще минут пятнадцать, и он будет одеваться и выходить. Отец уже десять минут сидит за краешком стола, не занятом тетрадями. Он предложил Толику на завтрак бутерброд и нарвался на раздраженное «нет, не хочу». Взгрела последняя проверенная тетрадь, тетрадь двоечника с коряво списанной домашкой. Тормози. Причем здесь твой отец. Двоечник — проблема своим родителям  и самому себе. Он не должен возмущать, по крайней мере, портить настроение настолько, чтобы ты портил его своим родным. Отец предложил довезти до работы и получил еще одно незаслуженное «нет». Ты же знаешь, мне необходимо ходить на работу пешком. Я так настраиваюсь на уроки. В его сознании сейчас нет места для отца. Позже, он знает, собственная резкость вернется  как бумеранг.  Вечером, когда он рассеянно наблюдал за отцом, смотрящим новости по телевизору, он вдруг, со сжиманием сердца и подкатившими слезами, разглядел, как сквозь тонкую кожу отцовского лица просвечивают темные глазницы. Каждый в себе носит свою смерть. Отец не вечен. Отец его любит, старается угодить, но не знает, как это сделать.  Он хочет мне сказать что-то, передать какой-то опыт, но я постоянно его обрываю. Я, видите ли, занят чем-то более важным. Вернее, должен быть занят. Вот-вот займусь. Не хочу думать, что на самом деле у меня нет по-настоящему важных занятий, перед собой притворяюсь, что они есть и не хочу смотреть в лицо правде. Но и шесть предстоящих уроков не шутка. Они не дают мне быть сентиментальным, они делают меня жестким. До и во время них я становлюсь кем-то другим, функцией, не способной на сантименты.  Не помню, когда у меня появилось это качество. Видимо, это то, что называют профессиональной деформацией личности. Клеймо профессии. Еще несколько таких лет, и любой встречный распознает во мне учителя. Уже были такие случаи. Чего я жду? Когда я разорву эту паутину?  Что меня держит? Я, в самом деле, люблю ходить. Странствовать.  По дороге можно выкурить сигарету. Тоже наследство армии. Сигарета, быстрая ходьба помогают, отец со своей заботой мешает. Три стопы тетрадей отправляются в большой черный ранец. Туда идет бутерброд с краковской, который сделал отец. Спасибо. Морщины на лице отца немного разгладились.
     Середина весны. Распускаются листья. Особая утренняя свежесть.  Особая, потому что не только утренняя.  К ощущению свежести утра отчетливо примешивается свежесть года, а импрессионист, как он, может различить на заднем фоне свежесть мира. Нужно всего лишь каждый день ходить на работу и дышать утренним воздухом планеты.  И только. Изо дня в день совершать повторяющееся действие. Кому-то это в тягость, а мне нравятся повторяющиеся действия. Но не потому, что я собираюсь изменить ими мир, как этого хотел Тарковский. Цикличность – одна из главных субстанций жизни.  Я люблю жизнь, следовательно, я люблю цикличность. В школе, которая якобы готовит детей к жизни, почему-то никто не говорит им, что жизнь будет состоять из повторов. Представь, тебе предстоит каждый день ходить в театр, и смотреть одну и ту же пьесу.  Ты не можешь выбрать другую. Единственное, что тебе позволено, пересаживаться с места на место. Все места свободны, ибо театр этот пуст.  Пьеса идет для тебя одного. Другим крутят другие пьесы, но тебе туда вход запрещен. Даже если это твой лучший друг. Даже если это твой отец  или твой сын. Тем более если это твой отец, или твой сын. Такой будет твоя жизнь. А день твой, скорее всего, будет жарким. Самым жарким с начала весны.  Джинсовая куртка в тему. А что, разве в школе готовят к жизни? Что такое школа, в конце концов? Нет, что такое жизнь?
       Это нечто, на что налипают бесчисленные «здрасьте», как на собаку репяхи, когда она пошмыгает в бурьяне. Он подходит к школьным воротам, отвечая на приветствия. Меня приветствуют, я отвечаю тем же. Ладно. Иногда это повышает настроение, даже если ты интроверт. Жизнь состоит из ничтожных ритуалов. Если вдуматься, они заполняют ее наполовину. А может, на все сто.  Куда ни ткнись, везде мелкие формы и формальности. Когда-то перед уроком читали молитву. Потом стали бороться с религиозным хламом в головах и набили их другим, но тоже хламом. Вот тебе и свято место. Лучше бы бубнили молитву. Достойно есть яко блажити. В голову все равно каждую секунду что-то лезет. Мелкие мысли, противные и вездесущие, как мухи. Их невозможно отогнать. Можно что-нибудь считать, немного помогает.  Шерлок Холмс поймал Ватсона на том, что тот не помнит, сколько ступенек на их лестнице. А что у нас: пять на крыльце и по пятнадцать на каждом пролете между этажами. Бесполезно, это не заполнит все комнаты в голове. Нужно еще запомнить дни рождений всех знакомых. Давно хотел. Познакомился с кем-нибудь – запомни день рождения. Приобретешь репутацию человека, внимательного к окружающим. Что не есть правда.
       Анатолий Васильевич Солнышкин, среди учеников Анвас, или, еще короче АВ(э), учитель математики со педагогическим стажем неполных десять лет, начал свой рабочий день. Хорошим ли он был учителем? Увы, каждый раз, когда заводят разговор об учителе, его заводят с целью задать этот вопрос. С точки зрения многих учителей, он неправомерен. Добросовестные учителя не любят этот вопрос ни в отношении себя, ни в отношении коллег. Не любил его и АВ. Начнем с того, что он себя учителем не считал и даже стеснялся себя так называть. Он думал, что в школе он случайный человек, и она для него не более чем временный приют. Краткий эпизод жизни. Пафос профессии, распространенный в учительской среде, был ему не свойственен. Первоначальные жизненные планы его были связаны с миром науки. Эти планы разлетелись вдребезги, когда вдребезги разлетелась страна, на ВПК которой он собирался работать. Его однокурсники нашли себе другие страны, ВПК которых продолжал здравствовать, а его что-то остановило на этом пути, он сам не понимал, что. Возможно, это были его родители, от которых он всегда отмахивался  и мнение которых считал устаревшим. Однако когда появилась возможность повернуться к ним и к своему прошлому  спиной, он не смог сделать этого простого движения. Возможно, это было к лучшему, потому как мир и до его прихода в него был жесток и перенасыщен средствами уничтожения, созданными увлеченными и любознательными людьми с помощью оригинальных идей и остроумных догадок. Может ли удовлетворять человека интересная работа, связанная с исследовательской деятельностью, если  благодаря ней будут уничтожаться любые организмы и среда их обитания. Он думал, что нет. Конечно, если бы в свое время у него все хорошо сложилось, он не скоро пришел бы к такому выводу. Но так устроен человек. Умнеет от несчастий, в то время как успех его отупляет. Конечно, проверка тетрадей с примерами на дроби не возвышает в собственных глазах, но зато она не делает мир опаснее. Школа — это якорь, или, вернее, балласт для утлого судна, именуемого мир. Почему все смотрят на нее как на источник прогресса? Как можно не замечать, что прогресс не нуждается в источниках? Цепная реакция, контроль над которой утрачен.
     Учительская. Войти. Подчеркнуто вежливо поздороваться. Хотя все равно потом будут мыть кости. Найдут за что. Взять из ячейки журнал. Просмотреть объявления. Выйти. Просто и надежно. Общение? Да, раньше была такая устойчивая иллюзия. Едва он появлялся на пороге, как со всех сторон к нему тянулись щупальца.  Одна из матрон старой закалки, большая любительница поспорить, властно кричала из своего дальнего угла, Толик, я вчера читала одну современную книгу, ну-ка объясни мне кое-какие моменты. Он подходил туда с напускным смирением, как Лизонька из Пиковой дамы подходила к старухе. После того, как он ей что-то объяснял, она ехидно заявляла, что не понимает, почему все говорят о нем, что он очень умный: вот, опять попал пальцем в небо. Вся учительская благоговейно внимала сим словесным баталиям, изредка решаясь добавить свои пять копеек. Но сейчас все матроны старой закалки, все, кто иногда читал что-то помимо учебно-нормативной документации и пытался включать мозги, - на пенсии, и разговоры в учительской вертятся вокруг какой-нибудь мыльнооперной ерунды. Пришли новые личности. Они оказались по-детски наивны в области искусства и науки и не по-детски циничны во всем остальном. Теперь этот объем воздуха заполнили речи, которые для АВ не выносимы. Задумавшись об этом, он решил, что это так, потому что он еще недостаточно совершенен. Да, у него  в отличие от них есть кое-какой интеллект, но интеллект, как известно, еще не все. Его интеллект еще не понял и не принял истинной человеческой природы. И когда он слышит разговор обычных молодых женщин, по случайному совпадению его коллег, учительниц, его желание – заткнуть уши и убежать. Он, привыкший жить в мире своих надуманных, затейливых обоснований, не может впустить в себя их невыдуманность и душевное здоровье. И он убегает: в свой кабинет.
      Перед дверями кабинета, в небольшой рекреации, завалив подоконник портфелями, ждут утренние ученики. Они недавно проснулись, и поэтому или сонно сопят  или чинно беседуют парами. После третьего или четвертого урока через эту рекреацию нельзя будет пройти без риска для жизни. Перекошенные лица, звериные вопли, выдранные с мясом пуговицы. Как вы работаете в этом аду? Ко всему можно привыкнуть. Они должны где-то выпускать пар. Лучше не мешать. Стаи демонов, выпущенных наружу. Энергия, переходящая из одной формы в другую.
      Звенит звонок на первый урок и его подхватывает течение, похожее на течение быстрой реки. Шестой класс, чьи тетради он проверял, положительные и отрицательные дроби. Положительные и отрицательные оценки. Прорва ошибок, он мечется по классу, терпеливо разжевывая каждому по нескольку раз одно и то же. Это же только в теории все красиво. Объяснил, дети поняли, закрепили на паре примеров и готово. Действительность и здесь расходится с представлением о ней. Еще одно проявление когнитивного диссонанса. У кого-то, после очередного трудного примера сдают нервы. Зачем нужна эта мура? - Тебе незачем! Изучение математики никому не приносит пользы, кроме тех, кто к ней предрасположен, но для них оно не нужно. Так сказал, кажется, Джордж Полиа. Но это по большому счету, а не для этих ушей. У мальчика паника, его нужно ободрить и поддержать. Сказать, что на таких примерах он оттачивает свой ум. Балбес.
      Урок пролетает мгновенно. План, разумеется, не выполнен. Цель не достигнута. А какая здесь цель? Он, зря на себя досадует, расходуя психическую энергию, которая ему сегодня еще пригодится. Это у них ее избыток, можно распылять по Вселенной. У него ровно столько, чтобы хватило до конца рабочего дня. Ему иногда кажется, что он торт, который откусывают со всех сторон. Как гриб в Приключениях Алисы. Ешьте меня. Хватит на всех. Только бы не закончиться до конца дня. Эти напрасные переживания по поводу того, что урок  якобы  не достиг намеченной цели, подобны крошкам, которые падают на пол, не доставаясь никому. Ценное качество - не замечать, как проходят уроки. Почему они так тянулись в детстве?
       Ограниченное пространство курилки. То, что нужно для релаксации и переключения на следующий урок. Все равно глазами он сейчас ничего не видит. Он не замечает облупившихся стен и консервной банки, ощетинившейся окурками. Хочешь - не хочешь, а картины урока проходят перед глазами, словно фильм в ускоренной перемотке. В который раз его посещает знакомый образ. Он из ведра льет воду в бутылки, расставленные на полу в строгом каре. Вот символ того, как он раздает свои знания. В каждую бутылку попадает ничтожное количество содержимого ведра. Большая часть воды проливается мимо бутылок. Его мысли, будто вода, льются мимо учеников. Когда он бегает между партами, склоняясь над каждым, кто поднял руку, он словно вставляет в их узкие отверстия восприятия воронку, чтобы все, что исходит от него, попало в них. Но ему не хватает времени обойти всех. Возникает соблазн снова ливануть из ведра, благо они сидят компактно. Но снова большая часть информации проходит мимо. Он поднимает свой невидящий взгляд, и тот фокусируется на Василии Максимовиче, пожилом учителе химии, который незаметно материализовался в курилке. Васьмась для него свой человек. Пусть не по духу, не прочитавший тех книг, которые прочитал он, но по своему свойству поддерживать любую предложенную тему. Английская внешность: стрижка, усы, галстук, пиджак в клетку и светлые брюки. Благородная седина и морщинки вокруг глаз. Коротко поздоровавшись, Анвас рассказывает Васьмасю свой парадокс. Когда ты экономишь время, ты теряешь в качестве, когда ты добиваешься качества, ты должен затратить время, которого у тебя физически нет. В это время на его наручных часах истекает время перемены. Звонок, зовущий на второй урок, сюда не проникает. Но он без звонка и без часов уже испытывает необходимость бежать. Время короткой остановки кончилось. События скопились во внешнем мире и рвутся внутрь. Замкни пред ними дверь, они войдут в окно. Он - дверь событий для своих учеников. Он должен держать себя открытым, хотя природа спроектировала его замкнутым.
      На втором уроке, алгебра восьмой класс, в закрытую дверь, постучали. Он вышел в коридор. Целая делегация. Завуч по воспитательной работе, вожатая, с ними толстенькая ученица из седьмого класса, ее классный руководитель, и еще кто-то в сторонке, на кого он не успел обратить внимание. На его лице слишком откровенно проступила досада: надолго. Он спиной почувствовал, как с трудом настроенный, словно капризный рояль, на работу со сложными идеями класс сейчас пойдет кто в лес, кто по дрова. Вот у них манеры: врываются на чужой урок, чтобы изобразить исполнение своих обязанностей! Послать их подальше?  Хорошо бы! Но  они начали с извинений, хитрые черти. Что хотят? Оказывается, у толстенькой девочки из седьмого на прошлой перемене другие девочки отняли деньги. И она уверена, что рэкетирши сидят здесь, в восьмом. Нет, она с ними не знакома, но одноклассница ей сказала, что у тех девочек главной была Таня Петренко. - Да, ну! Вы о чем? Не может быть, чтобы это была Таня. - Анатолий Васильевич, мы просто с ней поговорим. Завучка причитает, вынужденная нянчится с толстенькой девочкой, у которой, он это точно помнит, папа местный начальник. Он обреченно думает о том, что задача, которую он начал объяснять классу, наверное, не будет решена никогда.   Черт с вами. Он приоткрыл дверь в класс и обомлел. Класс, который всегда в таких случаях начинал шуметь, дурачиться, кидаться бумажками и стерками, сейчас скрипел ручками, тер лбы, черкал на черновиках его задачу, краткую запись которой он оставил на доске. На первой парте Таня Петренко -  смуглая, похожая на цыганочку девочка аж подпрыгивала на стуле, приближаясь к правильному ответу. Вот она минута учительской славы, которая явилась на секунду, ненароком, когда нет времени насладиться ею, нет возможности выставить на похвалу. Класс решает. Вместо того что бы беситься. Как это у меня получилось? Могу ли я повторить?
     Он подошел к Тане и шепнул, что ее просят выйти. На всякий случай пошел вместе с ней. Не из-за Тани. Таня была боевой, он больше опасался за завучку.  Есть люди, которые долго работают в школе, но ничего не умеют. Бесполезные учителя попадают в завучи. Это разумно, там от них меньше вреда. Какое испытание для психики -  присутствовать при их беседах с детьми. Какими отвратительными становятся симпатичные, в сущности, люди, когда пытаются приструнить подростка.  Они резонерствуют, напускают на себя блатной цинизм, запугивают какими-то смешными угрозами  и даже ударяются в слезы. При виде этих слез Анваса словно током пробивает испанский стыд.  Следующий из его постулатов гласил: «Учитель не должен плакать в разговоре или в результате разговора с ребенком. Плакать должен ребенок». Таково незыблемое распределение ролей в этой пьесе. И соблюдать его не менее важно, чем иметь учительский почерк. Это означает иметь учительский стиль. Учитель - своего рода алмазный резец, которым высекают заповеди на затвердевающих душах. И он, в самом деле, никогда не плакал. Только вечерами, под звездами, мерил шагами свой двор, пыхая сигаретой, не в силах уснуть, пока не выкипят последние капли бесполезной ярости.
     Толстенькая девочка, по лицу было видно, не узнала в Тане обидчицы, но решила на всякий случай врать дальше.   Таня, почти на голову ниже своей жертвы, глядя на нее снизу вверх, внимала, как толстенькая обвиняет ее в бандитизме, и у нее потихоньку начали блестеть глаза. АВ ее переоценил. Таня была боевой, когда за ней числились грехи. Но  если она невиновна, она не сможет за себя постоять. Тут еще подключилась завучка, которая сказала: «Как тебе не стыдно, девочка, отнимать деньги у маленьких!», и Таня уткнулась лицом в ладони.
     Может, это была какая-то другая девочка? Спросил АВ, внимательно глядя на толстенькую. В ее глазах появилась неуверенность, но она не уступила. Тогда АВ взял инициативу в свои руки. Он сказал, что он не заступается за Таню. Если это была она, то он своими руками оторвет ей голову и выбросит собакам. Толстенькая испуганно посмотрела на Таню. Но, насколько он знает Таню, она не из тех, кто отнимает деньги. Таня хорошо учится, у нее много друзей.  Он не слышал, чтобы она даже говорила про кого-то плохо. Отнимать деньги у малышей точно не про нее. Тебя, наверное, обидела девочка, чем-то похожая на Таню. Да, да, да, с готовностью проговорила толстенькая девочка, у которой, судя по всему, совсем отсутствовала память на лица.
     Завучка с досадой посмотрела на АВ, по его милости ей предстояло продолжить свое бесполезное следствие. Интересно, подумал АВ, какой самоубийца будет отнимать деньги у дочки начальника.  Скорее всего, она их потеряла, и, наверное, это не в первый раз, и дома ее за это ругают.
     Что бы завершить разгром, АВ предложил свою помощь в поисках обидчицы. Он предложил ей прямо сейчас зайти в класс, пройти по рядам, а потом, если виновниц не обнаружится, пройти также, вместе с ним, по всем восьмым классам, а потом по девятым.
     Толстенькая девочка, которая не ожидала, что ее маленькое вранье обернется большим позором, замотала головой.
Чего ты боишься, дружок, продолжал АВ. Неужели ты думаешь, что они будут тебя после этого дразнить на переменах. Пусть только попробуют.
     Толстенькую уже и так уже дразнило полшколы. Это началось после того, как ее папаша устроил публичный скандал из-за какой-то сломанной электронной игры. Она знала, что никакая защита учителей не удержит учеников от того, чтобы дразниться еще больше, засопела и сказала, что она не уверена в том, что узнает плохую девочку. Она почти призналась в том, что все выдумала, но АВ не стал дожидаться развязки, схватил Таню за плечи и завел в класс. Урок продолжился. Она на перемене все вам расскажет, - бросил он кость любопытным. Таня посидела пять минут, уткнувшись в парту, а затем он заметил ее поднятую руку и вызвал к доске. Лучший способ забыть неприятный жизненный эпизод - это получить хорошую оценку.  Или таковую поставить.
     Перемена. Он объявил оценки, полученные на уроке, записал на доске ДЗ, сделал записи в журнале. Он всегда делает все это после звонка. На уроке журнал лежал без дела, открытым на случайной странице. Ему жалко было тратить время урока на бюрократическую деятельность.  Учитель должен работать с детьми, а не с бумажками, гласил следующий постулат. Он захлопнул журнал, сунул под мышку и, плюнув на потерю имиджа, протиснулся в дверь между выходящими учениками восьмого класса и входящими одиннадцатиклассниками. Затем  бегом понесся по узким лестницам и коридорам. Спортивной ходьбой пройдя через спортзал с остатками предыдущего урока, он открыл заднюю дверь  и снова оказался в помещении, в котором его терпеливо ждал мертвый еж из окурков. Курилкой служила площадка лестницы черного входа. Там, кроме двери, через которую он сюда попал из спортзала, была еще дверь в столовую, служившая для заноса продуктов. Такой  предельно утилитарной была его комната для медитации. Пространство, в котором он рождал свои нетривиальные педагогические идеи. Сигарета. Дым. Отключка. Пока я курю, меня не трогают. Весь мир принимает это за уважительную причину. Весь мир ждет.
     Интересно, а в какой обстановке рождали идеи Хомский и Монтессори? Уж, наверное, не в лошадином стойле, как я. Мне, как всегда, достался изувеченный интерьер, в который я должен поместить свою бессмертную душу.
     Наверное, я вредничаю, ведь здесь достаточно тепла и не течет за шиворот. Чего же мне сверх этого надо? Моя нынешняя профессия очень непритязательна в плане антуража. Аристотель беседовал с учениками, гуляя по парку. Аббат Фариа давал уроки Эдмону Дантесу в тюремной камере. Здесь условия лучше, чем в замке Иф. Кроме того, в этом заведении я наверняка ненадолго. Однако  не вредно пофантазировать. Допустим, я останусь здесь до конца жизни. Как преступник, которого приковали к галере. Стану «настоящим учителем». Как это может выглядеть?  Как бы обжился на галере раб? Почему-то первой в воображении возникает поношенная меховая безрукавка, ждущая на спинке кресла рядом с окном.  Под подоконником еле теплая батарея. Безрукавка и батарея - мои союзники в сопротивлении холоду мироздания. На улице мокрая осенняя листва (или зимняя бахрома инея) на березах, которые стайкой растут вблизи белого кирпичного здания. Полумрак каморки, и желтое пятно настольной лампы на исцарапанной поверхности старого письменного стола. В мастерской учителя не должно быть новых вещей. Все должно быть старым, а по возможности, старинным. Никаких стен. Вместо одной - книжный шкаф, в котором книги. Весь набор любимых авторов. Он еще не научился обходиться без них, как Шарль Нодье, и поэтому всегда возит с собой одну из них, до тех пор, пока она не превращается в тряпку. После этого ее место занимает другая. А между тем все они должны всегда быть под рукой, стоять рядами на полках, и одна лежать раскрытой на письменном столе. Это его пуповина. Связь с мудростью, накопленной за века людских раздумий.  Напротив книжных полок - большая карта. Неважно чего: мира, Европы, звездного неба. Старинная, устаревшая. Не претенциозная, самодовольная современная карта, которая, как бодрая тетка на базаре, хвастается последними сплетнями из мира науки. А отставшая от жизни, мудрая старушка, мир которой не таков, каков он есть согласно уточненным данным, которым тоже суждено уточнение. Всем знаниям суждено устареть. Глупцы из внешнего мира, однако, верят, что мы движемся к истине. Из того внешнего мира, где царит холод и варварство.
     На эту стену можно добавить какую-нибудь гравюру. Дюрера, например. С носорогом. До нее будет едва добивать слабый свет от зашторенного окна. А потолок будет почти теряться в полумраке. Из нее, из этой мрачной комнатки, через дверь в углу он будет по звонку выходить в класс, состоящий из высоких окон, высоких потолков и светлых стен, с какими-нибудь современными письменами и изображениями. Точно так, как из-под мрака черепа в светлый мир, на волю, выходят мысли, радующиеся своему освобождению. Затем, он будет возвращаться во мрак, к своим тяжеловесным размышлениям. За письменным столом он будет проверять тетради, улыбаясь ошибкам. За трубкой. Нет, лучше за сигаретой. Дым будет струями уходить в щель приоткрытой форточки, оставляя слабый приятный запах. Он вспомнил, как волшебно пахли тетради, которые через полстраны возвращались ему после проверки на заочных подготовительных курсах. Магический запах. Он тогда первый раз в жизни бросил курить, и обострившимся обонянием мгновенно определил, что проверявший курил Кэмэл. Запах в помещении очень важен. В его каморке будет подобающий запах. В учительской пахнет дешевыми духами и котлетами. Так пахнут их мысли. Люди с такими мыслями ко мне приходить не будут. Входя ко мне, вноси мечту. Иль дьявольскую красоту. Иль Бога.…  Приходить будет только Васьмась. Он курит дорогие сигареты, а мысли его не раздражают.
     Васьмась почему-то не пришел на этой перемене. Какие у него могут быть дела? Классного руководства нет. В столовую он не ходит.
     Здесь тоже можно остаться человеком. Ведь остался же я им в армии. Хотя и там каждый день был сделан из хаоса, а еще из грязи и мата. И лишь после отбоя - опустевшая лестничная площадка перед расположением роты на пятом этаже, с сигаретой и учебником по дифференциальным уравнениям. Погружение в проблему поиска устойчивых решений краевых задач. Зачем тебе это нужно, бесцеремонно спрашивают дневальные. Мне интересно. В любой ситуации можно найти устойчивое решение. Даже в этом болоте, где все зыбко, разум мерцает, как огонек на болоте, или в лесу, в дремучей чаще, исчезая за стволами нелепых установлений, которым все повинуются бездумно, по привычке повиноваться начальству. Почти нет живых людей. Тех, кто склонен размышлять, любить, печалиться или радоваться. Наша жизнь совершенно безвкусно устроена. В ней почти нет того, что приятно, есть только то, что жизненно необходимо. Мы застраиваемся уродливыми кирпичными стенами, покрываем все бетонными плитами, из которых торчат кое-как загнутые ржавые проволочные петли. И хотим любви. Красоты и бога.
     Следующий, третий, урок - одиннадцатый класс. Мои главные жизненные битвы проиграны. Этим они только предстоят. Он учит их с пятого класса. Одомашненные звери.  Некоторые уже впали во взрослый сон разума. Женственная округленность. Мужские бороды.
      Недавно, на очередном педсовете, завуч школы зачитывала проект перехода на 12-тилетнее обучение  со всей  свойственной этим проектам казёнщиной и псевдонаучной аргументацией. Лица учителей все сильнее мрачнели, как мрачнеют лица людей, когда им читают смертный приговор. Николай Степанович Кузнецов, Никстёп, для учеников учитель истории, для учителей директор школы, сидел перед всеми, повернув голову к окну, за которым был прямоугольник школьного двора, и, казалось, размышлял о чем-то постороннем. Мальчиком пережив войну, затем, мужчиной, не одну кампанейщину, побыв в свое время парторгом, он стал патологически ироничен. Когда завуч закончила свое упражнение на технику чтения, Никстёп с серьезным лицом, по-прежнему, глядя во двор, произнес: «Торопиться не будем, спешка важна при ловле блох». Затем, обернувшись к завучке: «Татьяна Николаевна, нам придется ликвидировать эти две клумбы».  Окинул взглядом недоумевающие лица, пояснил: «Правую - мы заасфальтируем, мальчики будут ставить машины, а над левой построим навес, девочки будут ставить коляски…». Конец предложения утонул в неприятном смехе. Абсурд. Зачем держать за школьными партами взрослых людей? Эти и так уже целый год пересидели. В этом возрасте нормально заканчивать первый курс института, жениться и делать детей. Что еще нужно подкрутить в их мозгах прежде, чем выпускать на свободу? Какое, к черту, качество знаний? Набравший силу поток жизни снесет все плотины и шлюзы.  По сути, вся история школы - это история весьма сомнительных попыток контролировать развитие человеческих существ.
      В одиннадцатом классе он руководитель. Урок, как всегда, начинается с классных дел. Это неправильно, но так повелось. При самой первой их встрече он спросил у них, тогда еще пятиклассников, как дела, и они забросали его с головой своими новостями, в том числе домашними. Тогда, чтобы все обсудить, пришлось пожертвовать целым уроком. Потом стали укладываться в минуту, редко в две. Но сегодня у них снова что-то стряслось.  Обиженный Гамлет Петросян жалуется на физичку Анну Алексеевну. Она назвала его армянской мордой. Какое она имеет право, Анатолий Васильевич?! - Согласен, никакого. А за что она тебя так? - Ни за что! - Ни за что не бывает. Четыреста лет назад твой тезка сказал: если каждому дать то, что он заслужил, то мало кто избежит порки. Анна Алексеевна тебе влепила оскорбление, за то, что ты, хороший мальчик, правильно себя вел, работал? - Не работал я на уроке! А когда она сказала, что поставит мне тройку в аттестат, я сказал, ну и ставьте. Мне физика не нужна! – Слушайте, где ваша логика? Малышам вы раздаете щелбаны, а к себе требуете вежливости? Ты хочешь, чтобы после этих слов она с тобой церемонилась? Гамлет, спустись на землю: надо быть ангелом, чтобы не ответить тебе грубостью на такое… хамство. Я бы обязательно ответил. Может быть, еще хуже. И сказал бы, пусть меня выгоняют с работы, но ученики со мной так разговаривать не будут.
     Гамлетос, поняв, что не найдет у АВ поддержки, уже без всякой надежды бросил: но вы то хоть понимаете, что такая физика, как она ее нам дает, никому не нужна? Все равно надо нанимать репетитора, если хочешь поступить.
Класс внимательно слушал этот диалог.
     - Она сумасшедшая, - решил подписаться за Гамлетоса Данил Асяев, - в одном чулке в школу может прийти, или юбку сзади заправить в колготки. А оценки непонятно как ставит. Леха Яшин всю контрольную у меня списал, она ему пять поставила, а мне трояк. Чем на ее уроки ходить, я бы лучше задачи порешал к поступлению. А так только время и нервы зря тратишь.
Данил говорил с небольшим акцентом. Сказывалось детство, проведенное в Грозном. Есенинская копна русых волос, очки в металлической оправе и иностранный выговор. Большинство учительниц от этого мальчика таяли, но мужиковатая Анна Алексеевна его не любила.
     - Какие вы деловые! А ничего, что, по большому счету, вы уже десять лет жизни зря потратили? –  произнес АВ. Шушуканье стихло как по команде. На него уставились озадаченные глаза. На уроке можно поставить крест. А жаль: повторение, подготовка к экзамену, до которого остался месяц с небольшим. Ладно, наверстаем. Класс сильный, целых семь претендентов на медаль. Черт возьми, класс героев.
     - Да, да, вы эти десять лет жизни потратили неизвестно на что. Есть подозрение, что на бесполезные для вас вещи. Кто думает по-другому?
     Половина класса думала именно так. Многие с нетерпением ждали, когда закончится эта канитель с уроками, домашними заданиями, контрольными работами и нравоучениями. Но они не рисковали в этом признаваться, как и в других своих не вполне сочетающихся со школьной моралью взглядах на жизнь. Учителей надо слушаться. Молча слушать, а про себя думать что угодно. И поступать по-своему. Другая половина класса была воспитана ортодоксально. Школа — это храм. Учителя (кроме неряхи Анны Алексеевны, которая слишком обнаруживала свою земную природу) - полубоги. В школе их научили читать, считать и писать и снабдили полезными сведениями. Руку поднял Нелсон Меликян. Природа наградила Нелсона битловской внешностью и острым умом. Длинные ресницы и нос как у Ринго Старра. Его ахиллесовой пятой было преклонение перед авторитетом наставников. Это делало его предсказуемым, и АВ, с глазу на глаз, ругал его за чрезмерный конформизм: «Нелсон, надо думать своей башкой, она у тебя великолепная, не хуже, чем у тех, кто писал для тебя учебники!»
     - Говори, Нелсон.
     - В школе нас научили писать, читать. Мы многое узнали полезного о мире, человеческом обществе. Это пригодится нам в жизни.
     - Не пригодится, Нелсон. В течение трех лет жизнь вас переучит, и, если вы способные ученики, вы будете говорить противоположное тому, что ты говоришь сейчас. Школа не учит жизни.
      - Почему тогда все говорят «хорошо учитесь»?
     - Я не знаю почему. При этом многие, кто так говорит, так не думает. Школа прилично устарела. Устарела настолько, что те  из вас, кто учится всерьез, будут с трудом избавляться от знаний, которые закроют дорогу другим, более необходимым знаниям.
     - А какие знания для нас необходимы, почему нам их не дают.
     - Никто не знает, какие знания будут для вас актуальны. Нужны очень проницательные люди, чтобы их угадать, и бескорыстные люди, чтобы просто так с вами поделиться. В системе образования таких людей нет.
Класс молчал, переваривая услышанное.
     - Что-то вы путаете, Анатолий Васильевич, - вернулся в диалог Данил Асяев, - а, скорее всего, шутите. Что вы тогда здесь делаете, если считаете свое дело бесполезным? Если бы вы всерьез так думали, вы бы нашли себе более полезное занятие, чем работать в школе.
     - Да, оно бесполезное, - АВ выдержал паузу, - но ведь и не вредное. Можно всю жизнь с сознанием собственной значимости приносить вред. Я всего лишь не приношу пользу. Для вас и меня это не самый худший вариант.
Тишина. Он это умел. Для того чтобы погасить мелкий конфликт, он перевернул мир с ног на голову. За это АВ и ненавидели, и любили. Ненавидели коллеги. Любили ученики.  Во-первых, он действительно легко разруливал любые конфликты, так что после этого не оставалось обиженных. Во-вторых, он разговаривал с ними на одном языке, в то время как другие учителя чаще всего пользовались репликой «Закрой свой рот». Он видел в этих подростках вчерашнего себя, попавшего под развал страны и лицезревшего, как идеалы превращаются в труху, и поэтому сочувствовал им, людям, формирующимся в условиях идейного вакуума. Его и их некогда передовая  и гордая своим предназначением страна теперь, как собака, которую выгнал со двора хозяин, поджав хвост, обнюхивала отбросы с чужого стола.  АВ с виноватой улыбкой повторял для своих старшеклассников шутку, которую студентом слышал от своего любимого профессора, о том, что в отличие от истории и обществознания, математика одна и та же при социализме и при капитализме. Дважды три - всегда шесть, а два плюс три - пять. Не наоборот.  Он не вешал им лапши на уши, не отстранялся от них, ссылаясь на занятость. Были в их совместной биографии походы с ночевкой, анекдоты у костра и дискуссии после уроков по поводу новых фильмов и звезд поп-музыки. Самыми лучшими его учительскими качествами, как он узнал из ученической анкеты, были молодость и навороченность.  Классы думали, что им повезло с учителем. Другие учителя искусственно насаждали к себе уважение, требовали подарков. АВ мог достать денег из заднего кармана и послать кого-нибудь в магазин за газировкой и конфетами.
     - Погодите вы возмущаться, я ведь еще ничего не сказал, - не обращая внимания на тишину, продолжал АВ, - На самом деле все просто. Вы сами можете это проверить с помощью примитивной логики и общеизвестных фактов истории. Вы ведь изучаете историю? Так! Вы немного знаете про жизнь людей в другие исторические эпохи. И вы можете сравнить их с нашей эпохой и понять, в чем ее главное отличие. Наше время, характерно тем, что все очень быстро меняется. Настолько быстро, что трудно предсказать, что будет через десять лет. А ведь это именно такой срок, который человеку почему-то отводят на подготовку к жизни. Через десять лет человек оканчивает школу, и многое из того, что ему говорили в первом классе, становится устаревшим знанием. Дальше - еще интереснее. Человек учится бухгалтерскому делу, а пока он учится, профессия бухгалтер исчезает. Или. Человека в школе учат разборчиво и правильно писать, но за жизнь после школы взрослый человек в среднем пишет 20 слов. Он потратил уйму времени, чтобы приобрести бесполезный навык. Вдумайтесь. Половина из вас будут работать в профессиях, которых еще нет в списках специальностей вузов, а для нынешних первоклассников профессии даже еще не появились.
     - Я буду дальнобойщиком, и мне плевать на ваши вузы,- брякнул с задней парты Мамонтов Денис. Вот уж кому плевать так плевать. Есть личности с врожденной жизненной программой. Их ничем не смутишь, не выбьешь из них уверенность в собственной правоте. Но капля сомнения не повредит даже Мамонтову.
     - Профессия дальнобойщик вымрет одной из первых.  Денис, ты, конечно, успеешь насладиться романтикой дальних поездок. Будешь рассказывать внукам. А они тебе верить не будут, потому что в их время не человек будет управлять машинами, а автопилот. Человек не надежен. Его проще заменить компьютером, как сделали на самолете.
     - Когда это до нас дойдет! – презрительно заявил Мамонтов, которому плевать было на романтику.
     - Дойдет, - ответил АВ, - как дошло радио, телевидение, телефон, компьютер. С задержкой, лет на пять-десять, но дойдет.
Мамонтов недоверчиво хмыкнул.
     - Да, да, Денис. Все меняется очень быстро. Во времена моего детства (а я еще не стар) по улицам наряду с грузовиками ездили подводы, запряженные лошадьми. Кто из вас катался на бричке? Никто! У нас их уже нет. А раньше это повсеместно был основной вид транспорта. Жизнь всегда менялась. Но никогда еще она не менялась так быстро, как сейчас. И будет меняться еще быстрее. Хотите пример? Держите. Чтобы идти в ногу с прогрессом, вы раскошеливаетесь на крутое современное устройство, и пока вы учите его кнопки, оно устаревает. Вы его кладете на полку  и покупаете новое, более продвинутое, с лучшими опциями. Потом еще и еще. Проходит каких-то десять лет, и ваша кладовка забита устаревшим оборудованием, которое даром никому не нужно. Научно-технический прогресс, от которого все ждали, что он сделает жизнь проще и безопаснее, превратил ее в бессмысленную погоню.
     - Поэтому, чтобы не отстать от жизни, нужно не покупать дорогие игрушки, а учиться, - снова подал голос Нелсон. 
     - Умница, Нелсон. Однако в том материале, который вам преподносят в школе, прогресс не фигурирует. С ним вам предстоит справляться самому. Как? Что нужно для этого знать? Не знаю!
АВ немного помолчал. Никто его не перебивал. Он заговорил снова:
     - Вспомните фильм «Матрица».  Вы его многие смотрели. Матрица — это виртуальная реальность, которая скопирована с мира, каким он был несколько веков назад. Человек погружен в эту реальность и не подозревает о существовании другой, настоящей, или, как говорят философы, фундаментальной реальности. Получается, что этот человек живет в прошлом. Там он может быть кем угодно, героем, царем. А в настоящем он ничтожество. Так и вы приходите в школу, которая была такой, какой вы ее видите сегодня, еще несколько веков назад. Вам на глаза надвигают мирок, который совершенно не похож на то, что вас ждет после за порогом школы. Во что вы превратитесь на выходе? Самые смелые новаторы не знают, как приспособить школу к быстро меняющимся реалиям. Школа — это большая система, у нее большая инерция. Меняешь что-то одно, приходится менять все остальное. Чем возиться с нею, пытаться держать ее на плаву, как получивший пробоину корабль, не проще ли сказать: «Это бессмысленно! Школа должна быть упразднена, выброшена, как чемодан без ручки, или лучше, как палка, вставленная в шестерни прогресса».  Мне кажется, подобная фраза вот-вот прозвучит, и возможно, у ваших детей уже не будет той школы, которая была у вас.
     - В это сложно поверить, Анатолий Васильевич, - произнес в сгустившейся тишине Асяев.
     - Я сам в это не верю.…  Но.… Это не предмет веры, это быстрые выводы из очевидных фактов. Я на вашем месте до драки спорил бы с человеком, который бы мне это возвестил. Ведь в очереди на отмену, упразднение, уничтожение (называйте, как хотите) стоят вещи, которыми я дорожу. Мне грустно будет наблюдать за их исчезновением. Но уничтожать ведь буду не я. Найдется много других, прогрессивных, несентиментальных людей.
Большая перемена. Он ставит журнал в ячейку в учительской.
     - А ну - ка скажите мне, молодой человек! – он все еще любимчик пожилых и заслуженных учительниц.  Они пользуются им как карманным справочником по любым вопросам.
     - Здравствуйте, Лариса Николаевна, - говорит он, поворачиваясь к собеседнице.
     - Я вчера прочитала, что мы скоро будем вести уроки под видеокамерами. Они что, каждый наш шаг хотят контролировать? Пусть сами в таком случае работают, - завершила Лариса Ивановна, весьма довольная своей эскападой. Эх, если бы эти бравые женщины на совещаниях так выступали. Но обычно там у них пропадает дар речи, и они согласно кивают директорам и завучам. Уколоть исподтишка или сплетничать за спиной — вот боевой арсенал этих сеющих образованность женщин.
     - Я думаю, этого не надо бояться. Я имею в виду тотальный контроль. Если снять на камеру каждую минуту каждого урока, то только в нашей школе за один день будет снято более 300 часов видео. Это примерно 200 полнометражных фильмов. Герман Геринг, говорят, мог посмотреть пять приключенческих фильмов в день. Значит, чтобы просмотреть то, что будет снято в нашей школе за один день, нужно 40 таких видеоманов, как Геринг. Причем смотреть они будут не приключения, а нечто гораздо более скучное, уроки в заурядной российской школе. Кто такое выдержит без кокаина, и где найти столько таких людей-роботов, которые готовы потратить свою жизнь на подобную ерунду? Умножьте на число школ в нашей стране, примерно на 40000, получится 1600000 человек. Это примерно столько, сколько в стране тех, кто эти уроки дает, то есть нас с Вами, учителей. Получается, что к каждому учителю будет приставлен надзиратель. А зарплату кто ему платить будет? Пополам делить учительскую?
     - Ой, мне все равно, что будет, - дождалась своей главной реплики Лариса Николаевна, - я скоро уйду на пенсию. Пусть эта школа провалится. Мои дети давно отучились.
     - А внуков учить не собираетесь? – удивленно спросил АВ, - ваша забота не распространяется на внуков?
     - Иди ты в баню! – бросила пойманная на слове Лариса Николаевна. И побежала к следующей менее ядовитой добыче. Понятно, почему она спросила про камеры. Ни для кого не секрет, что ученики на ее уроках ходят по партам, а она от бессилия орет на них и обзывает козлами и уродами. Учитель она хороший, но ее время, к сожалению, прошло. Да, время. Это хорошо, что весь разговор занял две минуты. Осталось еще пять, чтобы допереварить прошедший урок и подготовится к следующему.АВ быстро зашагал в курилку.
     Там уже Васьмась задумчиво смотрел на сереющий мир сквозь грязное окно лестничной площадки, пуская вверх по составленному из двух половинок стеклу клубы синеватого дыма. Грязная работа. Лепим личности из подручного материала, из повседневной грязи. А может, состав не так важен? Гораздо важнее порядок сборки. И герой, и подлец состоят из одних и тех же молекул. Все люди возникли из праха и в прах возвратятся. Но именно во взаимном расположении нескольких ключевых атомов проявляется уровень сборки. И тогда про такое говорят - высокоорганизованная материя. Человек уже выше свиньи и собаки. Когда хотят обидеть, говорят «собака». Иллюзия, ничего мы не лепим из них. Наше самое сильное воздействие на них, наш самый сильный шторм вызывает легкую рябь на поверхности их умов. Что я могу? Выдавать им фрагменты, как можно более связные и очищенные от гипнотизирующих ум штампов. Но штампы живучи. Время жизни живого слова в повседневных умах несколько секунд. Чего я добился на предыдущем уроке? Расклеил яркие постеры на фасады их мозгов. Приду завтра – они запылились и выцвели. Хуже, чем было без них.  Пыль и грязь всегда берут свое и заслоняют краски и свет.
Васьмась без предисловия начал что-то говорить, наверное, в продолжение предыдущего разговора. АВ смотрел на его шевелящиеся губы. Постепенно появился звук:
     - …  например, в химии. Ее мало кто понимает. Хотя для того, чтобы решать любые задачи по неорганической химии, нужно знать всего четыре вещи. Оксиды, основания, кислоты и щелочи. Четыре вида соединений. Все остальное, ты совершенно прав, Толик, не что иное как вода. Учителя добросовестно выдают весь материал учебника, а для того, чтобы сформировать хорошие знания, половину надо выбросить. Она только сбивает учеников с толку. Если дашь правильно основы, то дальше химия – простая наука. А женщины толком вначале не объяснят  и начинают сразу давить на интерес. Запутают их…
Васьмась знает, что говорит. Каждый год отправляет на олимпиаду в область по два по три человека. Ему говорят, можно только одного, а он им: покажите, где такое написано? А такого, правда, нигде нет, им просто так проще работать. И ситуация из года в год скандальная. Все призовые места берет Васьмась. И на России берет призы, есть у него и победитель. Но для этого нужно «таланта поймать», как говорит Васьмась. А таланты – редкость. Способных много, а талантов кот наплакал. Прозвенел звонок,  и Анвас опять не открыл потрепанный сборник Хайдеггера, который был у него под мышкой.
     Четвертый урок. Еще один шестой класс. С этими дроби он уже повторил. Тут разжевывать никому не надо. Отборный класс. Пусть решают задачи с пропорцией. Потруднее.
     Есть такое позорное явление в школьной жизни. Сегрегация по интеллекту. Не целенаправленная, конечно, стихийная. Если в параллели первых классов есть хороший учитель, то все местные шишки запихнут своих чад в класс к нему. Правдами и неправдами.  И вот два шестых класса  как две разных стороны медали. В первом нет ни одного отличника, во втором нет ни одного троечника. После первого родительского собрания в этом классе, на которое он пришел по приглашению классного руководителя, у Анваса теперь блат в каждой организации города. Его поят кофе в налоговой и в райгазе. Он без очереди попадает на прием к врачам. Ему не хамят в коммунхозе. Другие посетители удивленно вскидывают на него глаза: что в нем особенного? Разболтанные очки, джинсовая куртка, поношенные кроссовки - почему эти кобры, для которых нет ничего святого, которые шипят и жалят даже ветеранов в галстуках, с ним мурлыкают, как домашние кошечки? И ведь он этого от них не требовал, не просил, даже не намекал. Всего лишь сказал на собрании, что у них хорошие дети. Безо всякого умысла сказал, нечаянно. Этот случай приоткрыл для него, к каким общественным рычагам он имеет доступ.  При желании можно было бы ими воспользоваться. Как? Да было бы желание, он бы придумал. Например, стал бы депутатом или, может, даже сколотил мафию. А что, такая мысль не одному ему приходила в голову. Тот же Конан Дойль неспроста придумал своего математика Мориарти, который, мог своими испачканными мелом пальцами дотянуться до любой точки Лондона. Почему бы ему, Анвасу, не построить сеть, сидя в центре которой, подобно пауку, он мог бы решать человеческие проблемы в разных точках мира? Конечно, это бы была антимафия. Вместо того что бы паразитировать на людях, она оказывала бы им поддержку, помогала преодолевать трудности, возникающие из-за слепоты закона и недостатка средств. Теоретически такая сеть возможна, ее создание - вопрос времени и ума. У него есть и то, и другое. Но проблема в другом: нужно быть маниакально уверенным в себе, в своей правоте, в своем праве решать чужие судьбы, как был уверен Мориарти. А Анвас не ощущал в себе такой несгибаемой уверенности, ему мешала фантазия, очень вредная в подобных делах. Ее у Анваса было с избытком, и она, как злой деспот, ежедневно требовала себе пищи в виде прочитанных страниц и мечтаний во время пешей ходьбы. Если я буду заниматься судьбами людей, когда я буду читать? Созерцать? Размышлять об увиденном? Этим придется пожертвовать. Я не готов к такому.
     Горючего не всегда хватает на все шесть уроков. А шестой урок сегодня у него будет самым затратным по части душевных сил.  Поэтому на пятом он идет на хитрость. Он выбирает четыре самых трудных примера на упрощение дробных выражений, и к доске идут четыре лучших в математике девятиклассника. АВ отворачивается от доски и, полуприкрыв глаза, слушает перестук мелков, напоминающий азбуку Морзе.
     На последней перемене очередное совещание.  АВ идет с книгой. Надо сразу отгородиться от маразма чтением. Только это надо сделать сразу. Иначе зацепят. Как Хома Брут: очертить себя кругом, стать для всех невидимым, неуязвимым. Коллеги. Многочисленные и одинаковые, как песчинки на пляже. Это отчетливо осознаешь, когда идешь с ними в собрание.  Кто эти люди? А кто ты- одна из миллиардов песчинок на морском берегу? В чем твое отличие? Возможно, мнишь себя самой крупной песчинкой пляжа, и тебе нужен почет.  Не нужен? Ты даже не хочешь мериться с ними? Тогда придется мириться. Подстраивайся. И ты, и они – совершенно обычные люди. Как можно так небрежно принимать в профессию, от которой зависит состояние общества? Зачем в образовании компьютер? Никому не нужные тексты размножать? Почему он не применяется для профессионального отбора? Видимость, как правило, обманчива, носители ценных качеств не выглядят таковыми. Можно прогнать через тест всех выпускников школ и выявить из тысячи одного, которому стоит попробовать себя в роли педагога. А остальным сказать: «Идите в другие профессии».   А если он прошел тест, но в образование идти не хочет? Зарплату можно сделать. Но зарплата не главное. Главное - создать касту учителей. И не пускать в нее случайных людей, как я.
Черт, промечтал все совещание, опять ничего не прочел! О чем, кстати, говорили? Завтра спрошу Васьмася, а лучше самого Никстёпа, если придет в курилку.
      На шестом уроке снова одиннадцатый класс, второй в параллели. Отвлекаться не на что, поэтому анализ годовой контрольной работы, сорвавшийся в предыдущем одиннадцатом, проводится с удвоенной жестокостью. Играет чувство вины. Ничего, мои получат завтра. Утроенную дозу педагогического садизма. Эту работу надо проделать. Они, конечно, при этом испытают шок, но зато они испытают его до экзамена. На экзамене они будут знать, что делать.
Он безжалостно костерит их за каждый недочет, позорит за каждую ошибку. Бить надо аккуратно, но сильно. Удары достигают цели. Это чувствуется. Задрожали голоса, смешались взгляды. Знаний у них в избытке. Нужно всего лишьсбить с них вальяжность, расслабон. Иначе в экзаменационной работе они наваляют. Особенно достается отличникам, чьи работы будет проверять комиссия. Честолюбие, которое, как жестокий наездник, подстегивало их на результат все десять лет учебы, не дает безболезненно перенести критику. Он видит ненависть в их глазах, обращенных к нему. Хорошо. Это хорошо. Ненависть – всего лишь вид энергии, которая на экзамене превратится в безукоризненно выполненные работы.
     - Анатолий Васильевич, - не выдержал Погорелов, который десять лет не имел даже четверок по всем работам, одни пятерки, - месяц назад мы писали анкету. На вопрос, какой предмет у меня любимый, я, не задумываясь, ответил - математика. Сейчас я ее ненавижу.
      Бедный Андрюша! Именно после таких уроков у людей, окончивших школу, бывают страшные сны. При чем здесь люблю или не люблю? Может, и моя химичка не так уж меня не любила? Через сколько лет поймет мой поступок Погорелов?
      Последний, шестой урок закончен. АВ дымится, как проводник, по которому прошел большой ток, в голове дрыгаются разрозненные мысли, которые не дают быстро собрать рюкзак.  Своим поведением эти мысли похожи на ошалевших муравьев.  Муравьев, которые хаотично мечутся, если разрушен их муравейник. Анвасу кажется, что эти насекомые из муравейника его головы разбегаются по полу, стенам, мебели. Он одержим бесполезной целью, собрать их и посадить обратно внутрь черепа. Какое-то время он собирает несуществующих муравьев. Шум в голове постепенно стихает. Надо ждать, пока он уляжется совсем. Я слишком много трачу сил на уроках. Надо брать пример с теток, которые, втиснувшись за учительский стол, пятьдесят лет подряд произносят одни и те же мертвые слова. Они совершенно не тратят себя. Когда он приходит на перемене в кабинет кого-нибудь из других математиков, он видит, что под доской чисто. А у него весь пол покрыт белой пылью. Если на первом уроке он еще соблюдает порядок и тряпка и мел у него на положенном месте, то на шестом  они навалом лежат на учительском столе, вперемешку с тетрадями и журналом. Каждый урок шла битва. Чтобы совсем прийти в себя, он прошел по классу и осмотрел места недавних боев. Заглянув под столешницы, отлепил жевательные резинки. Сегодня набралась целая пригоршня. На двух столах появились рисунки с тупыми подписями. Он взял с доски тряпку и кусок мела и, с силой потерев надписи мелом, небрежно провел тряпкой. Надписи исчезли. Завтра кто-то возопит, что у него парта в меле. Останется выразить сочувствие, но заметить, что не будь надписей – не возник бы мел. Видимо «кто-то» с помощью мела удалял эти надписи…
      Можно идти домой. Закурив на ступеньках школы сигарету,  он обнаруживает, что нужно зайти в гастроном за новой пачкой. Нет, курит он не так много, чтобы подорвать здоровье. Ровно пачку в сутки. Марчелло Мастроянни в его возрасте выкуривал две. Есть люди, которым мало трех.  Например, Никстёп. Тот даже редко ходит в курилку, потому что курит у себя, в директорском кабинете. Там ужасно пахнет. Во-первых, Никстёп курит Донтабак. Во-вторых, он видимо не чистит зубы, и от них, жутко почерневших, всегда распространяется чудовищный табачный перегар. В беседе с ним приходится делать вид, что тебя что-то сильно интересует в стороне и как-то контролировать рвотный рефлекс. Мнительный, привыкший все переносить на себя Анвас думает, что от него точно также прет прокисшим табаком, курит импортные сигареты и покупает мятную жевательную резинку. У него не получается еще сильнее сократить курение, потому что оно ассоциировано у него со стрессом, релаксацией, чтением и беседой. Одним словом, он не хочет курить, только когда ест или спит, и в течении десяти минут, после того как покурил.
В гастрономе, где он покупает сигареты, в очереди, через два человека перед ним стоит его лучший ученик девятого класса Ваня Гильдебрандт. Его забулдыга отец - потомок немца, обрусевшего в плену. У Вани отличное чувство юмора, и он часто шутит над своей принадлежностью к высшей расе. Наверное, за хлебом пришел, рассеянно думает АВ. Он не любит встреч с учениками где-либо помимо класса. В такой ситуации ученик превращается в просто подростка. Ученик – сложное, познающее, ищущее интеллектуальной пищи существо, на этапе своего становления, а подросток – примитивное, безмозглое, алчущее развлечений молодое животное. А он, Анвас, превращается в рядового взрослого. Человека, который покупает себе пищу. Тогда как в классе он Бог.
    АВ слышит и не верит своим ушам, как Иван просит дать бутылку водки и спрайт. Кто угодно - только не Иван. Расплатившись, ученик сталкивается с учителем. Это на их языке называется «спалили». Ваня, подожди меня на улице, мне надо тебе кое-что сказать. Ивану не удобно, он мычит «ладно» и исчезает за дверью. АВ покупает проклятые сигареты, надо черт побери бросать, а то приходится детей воспитывать на своем негативном примере.
   С Иваном у него особые отношения. Он один из первых в математике, которая дается ему чудесно легко, но ему неинтересна. Так только, вспышками. Зато именно он может задать вопрос, над которым учителю приходится подумать. Однажды, после такого вопроса они так заговорились, что ушли из школы, когда стемнело и их выгнала рассерженная техничка.
     - Мама дала денег, сама сказала - пойди хоть водки себе купи, хватит сидеть над книгами – предвидя все возможные вопросы скороговоркой выпалил Иван.
     Ничего себе, подумал АВ про себя. Кажется, у меня новый рекорд. Рекордами он называл в согласии с буквальным смыслом этого английского слова записи в своей особой книжке. Он заносил в нее все необычные события, которые происходили с ним во время работы, чтобы не забыть. Потом он заметил, что они и так не забываются, именно в силу своей необычности, и перестал вести записную книжку. Рекорды записывались сразу в память. Вслух он сказал:
     - Я ничего тебе не говорю. Можно задать один глупый вопрос?
     - Задавайте, - настороженно, предчувствуя каверзу, ответил Иван.
     - Мама водку только купить сказала? Или купить и выпить?
     - Купить и немного выпить.
     - А с кем пить, сказала?
     - Ни с кем. Самому!
     - Что за родители пошли?! Как они воспитывают детей! Водку пить одному не принято. Водку всегда пьют с кем-то.
     - Это, Анатолий Васильевич, предрассудки.
     - Вовсе нет. Это железное правило. Что будешь делать? Кого возьмешь в собутыльники?
     - Не знаю, - смешался Иван
     - Ладно, я тебя выручу. Ты стаканчики пластиковые купил? Только один? Погоди, я куплю для себя.
     Он вернулся за пластиковым стаканчиком, прихватил батон и кружок сочинской.
     - Куда пойдем?
     - Вы же шли домой.
     - Что, прогоняешь? Хочешь, чтобы тебе больше досталось.
     - Да здесь на десять таких, как я, хватит, я ведь не пью вовсе.
     - Ты меня радуешь. Значит, берешь в долю? Я, гляди, закуску купил.
     - Пойдемте на старый пруд.
     - Я хотел предложить то же самое.
     Апрельское солнце не жалело лучей. Земля пахла весной, когда, низко наклонившись к ней, они взбирались на холм. С вершины они посмотрели в зеркало старого пруда, с ползущими по синему фону белыми облачками и кружащим аистом. С противоположной стороны поймы доносились огородные звуки.
     - Мне не разбавляй спрайтом.
     - Я, наверное, тоже не буду со спрайтом.
     - Разбавь. Алкоголь должен дарить радость, заглушать грусть. Ожог слизистой, интоксикация - не самый лучший способ поднять себе настроение.
     - Не будет у меня ожога.
     - Смотри сам. За что пьем?
     - Я предлагаю за наш город. Только не за тот, который сейчас, а за тот, который был, когда я был совсем маленьким. Вы только не смейтесь. Если бы лет двенадцать назад меня спросили, что я люблю больше всего, я бы сказал - свой город.
     - Почему я должен смеяться? Я никогда не смеюсь ни над какой привязанностью к месту. Даже если я не вполне разделяю твою любовь к нему. Но давай за него.
     Это совсем не то, о чем вы думаете, сказал мысленно он ангелам в слепящей синеве, когда, запрокинув голову, одним глотком отправил в желудок содержимое пластикового стаканчика. Хотя ангелам объяснять ничего не надо, они читают людские мысли. Надо объяснить в первую очередь себе.
      - Так почему вы не любите город, Анатолий Васильевич, - спросил Иван, когда смог говорить.
      - Скорее не не люблю, а опасаюсь, как мышь опасается мышеловки. Хотя  что уже опасаться? Понимаешь, я всегда был склонен мечтать. Воображение меня уносило куда-то в небо, а город приземлял. Я не видел в нем ничего из того, что хотел. Однажды я все же улизнул от него, довольно далеко. Но он все равно меня вернул. Словно пса на его же блевоту. В стране был застой, в городе тоже был застой, и в моих мозгах был застой. Я привык застой отождествлять с городом. Таким аккуратным, уютным. Мне кажется, сейчас он стал лучше, разруха пошла ему на пользу, добавила новых красок.
     - Странно, а мне кажется, он потерял свою привлекательную суть. Почти утратил. Мы с вами движемся в противоположных направлениях.
     - Скорее, это два разных проявления любви. Любовь бывает разной. Учитель должен воспитывать в своих учениках любовь к родине. Но учителя чаще всего говорят заученные фразы, которые в лучшем случае никого не зацепят, а в худшем, могут оттолкнуть. Я за искренность в этом вопросе. Моя любовь к родине сильно горчит.
     - Что она вам сделала Анатолий Васильевич,- со смешком сказал захмелевший Иван.
     - Долгий разговор. Тебе придется слушать, и ты совсем опьянеешь. Тебе нужно говорить. Давай- ка я тебя послушаю. Говори ты.
     - Как будто это легко - просто взять и начать говорить. О чем?
     - Очень легко. Есть шикарная тема для разговора под водку.
     - Я политикой не интересуюсь, любовь, бабы тоже не моя тема.
АВ засмеялся:
     - Пять баллов. Но я имел в виду другое. Литература. Ты же много читаешь. Давай говорить об этом. Ты хоть раз говорил о литературе?
     - Если вы имеете в виду такие разговоры, как с Антониной Георгиевной, когда я должен буду находить правильные мысли, а Вы будете меня поправлять, то я этим сыт по горло на уроках литературы.
     - В литературе нет правильных или неправильных мыслей. Более того, такого явления не существует в природе. Мысли существуют, как объективные процессы. Но называть их правильными или наоборот неправильными - это сродни тому, что называть неправильным дождь  или восход. Дождь или восход могут быть необычными, но никак не неправильными. Так и мысли. Кстати, в них ценится необычность. Ты можешь говорить все, что тебе приходит в голову. Можешь ругать Пушкина и хвалить маркиза де Сада. Можешь не стесняться ни с какими своими идеями.
     - Ничего в голову не приходит
     - Просто назови своих любимых авторов.
     - Хорошо: Олеша, Катаев, Булгаков, Ильф…
     - О! Серебряный век?
     - Да, а что?
     - Не пойму, что хорошего в этом периоде. Все настолько временно, сиюминутно. Сегодня истинно одно, а завтра другое. Нет ничего верного, устоявшегося.
     - Этим они мне и нравятся. Некому было подражать, не было социального заказа, и на поверхность выходил чистый талант.
     - Тебе они кажутся талантливыми?
     - Анатолий Васильевич, вы же обещали позволить мне говорить все, что я думаю, а сами начинаете меня прессовать!
     - А ты не обращай внимания. Это просто такой стиль диалога. Но тебе удалось меня удивить.
     - А что вы ожидали от меня?
     - Того, что читают все. Бестселлеры. Например, Пелевин или Джоан Роулинг.
     - Ни за что не буду читать ни одно ни другое. А вы?
     - Пелевина я уже прочел несколько первых книг. С интересом. Потом я понял, как он это делает, и они потеряли для меня магию. А Роулинг  - это фэнтези? Я предпочитаю научную фантастику, которую читал еще в детстве. На мой взгляд, это не совместимые вещи.
    - Да вы догматик, Анатолий Васильевич.
    - Я это называю вкусом. Вообще-то и фантастика - мое подростковое увлечение, сейчас литература для меня другое.
АВ пребывал в замешательстве. Игры в поддавки не получалось, его ученик понемногу начал гонять его по рингу. Чтобы перевести дух, он протянул руку к раскупоренной бутылке и налил два пластиковых стограммовых стаканчика. Только после этого вспомнил, что перед ним несовершеннолетний подросток. Дернулся, как будто хотел вылить все обратно в бутылку, но Иван его остановил взрослым жестом. Что ж, надо идти до конца. Никто тебя не заставлял обращать внимания на то, что покупают в магазинах твои ученики.  А так, взялся пройти с ним одно поприще, придется пройти и второе.
     - Давай, за серебряный век, сейчас расскажешь мне, кто такой Олеша.
     - Они выпили. Ветер шевелил остатки прошлогодней травы на холме. Аист  делал свой очередной круг в небе над прудом.
     - А вы ничего из него не читали?
     - В детстве. «Три толстяка». Но это детская книга. По ней судить…
     - Это его первая книга из двух. Он мало написал.
     - И ты его ставишь в начало списка?
     - Он самый талантливый.
     - В чем же его талант?
     - Он считал, что его у него нет.
     - И в этом его талант?
     - Анатолий Васильевич, дайте сказать. Олеша чрезмерно самокритичен. Когда он написал свой второй роман «Зависть», он перестал писать, считая себя бездарным. 
     - В компании с Булгаковым и Ильфом тяжело считать себя гением.
     - Он талантливее Булгакова. Булгаков нашел популярный сюжет. Когда он написал «Мастера и Маргариту», в нем умер писатель. Он нашел компромисс с читающей толпой, который не получился у его Мастера. А Олеша настоящий прозаик.
     - Извини, Ванюша. Я вынужден сознаться, ты переворачиваешь мою литературную вселенную кверху тормашками. Дело в том, что для меня до определенного возрастного рубежа вообще не существовало русской литературы. Я считал ее вторичной, подражательной. Безыдейной, вернее малоидейной, берущей все основные сюжеты с западных образцов.
     - Какая же литература Вас интересует?
     - Классическая античная, и ее суррогат - западноевропейская.
     - Это снобизм.
     - По тому, как ты рассуждаешь об Олеше, мне тоже начинает казаться, что тобой движет снобизм.  Но ты мне не сказал, что же такого особенного в Олеше.
     - Особенного… Мне, например, нравятся его вкусовые метафоры. Например, он говорит о «вишне со вкусом дождя».
     - Неплохо. Еще.
     - Еще. Навскидку пришла на память шаль цыганки. Но это не вкусовая метафора. Он говорит о луже под осенним деревом.
     - Не важно, вкусовая или нет. Это и правда ярко.
     - У него был этот дар. Метафоры неожиданные и в то же время неискусственные, невымученные. Талантливые, иначе не скажешь. Однако он комплексовал именно по поводу своей бесталанности и после «Зависти» мало что опубликовал. Несколько рассказов, эссе на основе дневниковых записей. Под конец жизни спился.
     - Ты меня заинтриговал. У меня есть Олеша. Предлагаю встретиться и обсудить, когда я прочитаю. Тебе как, наливать. Давай по последней. Уже вечереет. Мне еще тетради проверять.
Пригорок был теплым, но в воздухе ощущалась прохлада. Вечер дня, и в то же время утро года. Утро, которое встретило вечер. Вкус свежести и новизны, которые редко стали посещать АВ, перебравшего полезных сведений, как  перебирают с алкоголем, и желанное возбуждение и ощущение вдохновения сменяются сонливостью и апатией.  Водка была паленой. С неприятным привкусом.  Но можно и ее превратить во вдохновение, был бы желудок крепкий.
     - Ты почти не ешь колбасу.
     - Анатолий Васильевич, я вам о серебряном веке, а вы мне о колбасе.
     -  Ах! Ты украл мою реплику. Предлагаю покинуть эту горку, оставив в первозданном виде сей натюрморт. Я думаю, он быстро найдет ценителя.
     - Вы выражаетесь высокопарно.
     - Меня тянет на классику, я не дотягиваю до естественности серебряного века. Кстати, как у тебя отношения с классикой. Ты хоть что-то из нее прочел
     - Обижаете. После Олеши у меня на втором месте Салтыков-Щедрин. Но я чувствую, что он скоро выйдет на первое.
     - Почему? Взрослею, узнаю о жизни?..
     - Ага.
     Они спускались друг за другом узкой дорожкой, идущей над обрывом. Под ними шныряли ласточки.
     - Вместе они любили сидеть на склоне холма.
     - Что это, Анатолий Васильевич?
     - Вспомнилось из Бродского.
     - Нашли что вспоминать. 
     - Просто так. В такт нашим шагам…
Несмотря на протесты Ивана, АВ довел его до дома. Взялся за дело, делай его до конца. Еще один его постулат. Живая душа- как ртуть. Может выскользнуть из любых сетей логики и разумных соображений. Мало ли что может прийти в голову подростку, перечитавшему гору книг и запившего это кушанье водкой. Как там, у Генри: есть две вещи, которые могут плохо кончиться: когда мужчина выпивает в первый раз, а женщина в последний. Отвести парня домой, сдать на руки его шибанутой матери.
     - Хорошо, тогда я отдам вашу книгу, первый том сочинений Булгакова, я ее прочитал.
     - Наверное, это еще не совсем тот Булгаков.
     - Как раз самый лучший Булгаков, во всяком случае лучше, чем в избитом «Мастере и Маргарите».
     - Мне кажется, ты чересчур увлекся эпатажем своего старого заскорузлого учителя.
Мать Ивана была еще на работе. Отец тоже на смене на железобетонном комбинате. Почти пустая комната. Койка, письменный стол и табуретка. Подоконник и большая часть пола заставлены штабелями книг. Некоторые из штабелей обрушились в узкие проходы. Иван швырнул на койку джинсовую куртку и босиком прошлепал по крашеным доскам. Никакого ковра или хотя бы коврика. Взяв на столе книгу АВ, он вернулся в прихожую, стоя в которой АВ разглядывал внутренность его комнаты.
     - На первую зарплату куплю себе книжный шкаф, - видя его взгляд, заявил Иван, - Мечтаю о книжном шкафе.
     - Иван с книжным шкафом будет уже другой Иван. Мне нравится такой, как сейчас.
     - Вы за варварское отношение к книгам?
     - Почему варварское. Книге более идет на пользу горизонтальное положение, чем вертикальное. Твои книги более в сохранности.
     - Да, но в этом бардаке ничего не найдешь быстро! С такой библиотекой невозможно работать.
     - И тут я тебя извиню. Помнишь, я тебе давал «Законы Паркинсона»? Там была такая мысль: «Как только в учреждении устанавливается порядок, в нем прекращается работа». Люди работают, пока на их рабочем месте бардак. Когда они разложат все по полочкам, делу приходит конец. Это верно и в отношении твоих книг. Как только книги составятся в книжный шкаф, ты их перестанешь читать. Они срастутся со шкафом и перейдут в категорию мебели. И еще в отношении удобства. Ты ведь примерно знаешь, в какой стопке находится та или иная книга. А знаешь почему? Потому что в поисках нужной книги ты не один раз перерыл все эти штабеля. В поисках нужной книги ты перекладываешь остальные, трогаешь их, держишь в руках. Бывает, что ты не добираешься до той книги, которую искал, а останавливаешься на другой, случайно подвернувшейся, соблазнившей тебя книге. А если бы на тебя смотрели их корешки, которые уже по тысяче раз попали тебе на глаза, примелькались, ты бы сразу подошел к месту, где стоит нужная книга, без нетерпеливого  предвкушения, которое усиливалось бы в тебе по мере поисков, подобно тому, как ты нагуливаешь аппетит, стоя в очереди за  обедом в столовой. Когда ты наблюдаешь за тем, какие блюда берут те, которые стоят перед тобой…
     Когда за его спиной закрылась дверь квартиры Гильдебрандтов, Анатолий Васильевич направил свои шаги к дому. А жил он на противоположном краю города.  Между тем утренняя бодрость уступила место вечерней усталости. Куда-то утек еще один день жизни, в течение которого он не поспевал за событиями, бежал за ними, как пассажир, опоздавший на поезд. А события обгоняли его одно за другим, корча рожицы в заднее стекло. Когда-нибудь я отращу себе бороду и животик, рядом с классом у меня будет подсобка, в ней я буду на большой перемене набивать трубку или заваривать кофе. Затем я буду сидеть у окна в теплой безрукавке с томиком Овидия или Плиния младшего в оригинале. Жизнь войдет в свои берега, я не буду как сумасшедший прыгать со льдины на льдину.
     Не верится. Не смогу так. Я буду вечно ничего не успевать, поступать, не просчитывая последствий, совершать двусмысленные с точки зрения педагогической этики поступки, а потом искать выходов из неловких ситуаций и искать им внутри себя оправданий. Боже, научи меня. Вприпрыжку бегать по лестницам и коридорам. Не скопить ни грамма солидности, не заслужить себе минуты покоя. Чу. Начинает болеть голова. Сегодня я не то, что тетради не смогу проверять, я даже главу Хайдеггера не дочитаю, хотя там осталось всего пять страниц.
     Чем можно объяснить поступок матери Ивана? Мать весьма способного, я бы сказал талантливого ребенка. Некоторые секут детей, чтобы они учились отлично. Контролируют каждый шаг, проверяют тетради и дневники. Устраивают семейный скандал за каждую четверку. Кому польза от того, что их бездари учатся на пятерки? И, с другой стороны, мальчик из богом забытого города, который сидит в комнате без мебели и телевизора, обложившись книгами. Спонтанная, природная любознательность, огромный объем ежедневно поглощаемой информации, приличная глубина ее осмысления. И все это не на оценку, не ради того, чтобы потешить честолюбие родителей, не во имя каких-то будущих благ, а потому что это потребность, как у других есть потребность в пище, в развлечениях. Существо другого порядка. Он запросто потеряется в этом мире, если так будет дальше. Как на такое можно спокойно смотреть? Матери разговаривают друг с другом. Одна говорит, мой гад совсем учиться перестал. Другая, мой по ночам где-то шастает, натворит что-нибудь, чует мое сердце. И в таком духе. А матери Ивана и добавить нечего. Она даже не представляет, чем именно ее сын занят. И постепенно ее голове рождается формулировка, лучше бы он пил. Она чувствует какую-то опасность от его сидения с книгами, от того, что он не шастает с гопкомпанией по микрорайону, не просит купить мотоцикл. В кого, думает, ты такой уродился? Отец алкаш, мать почтальонша…  На -ка тебе денег, пойди купи себе пива, или водки. Хватит над своими книгами сидеть. Я их выброшу скоро. Везде они, на подоконниках, в туалете, на кухонном столе. Шагу ступить некуда, везде натыкаешься на твою книгу. Надо будет при случае с ней поговорить. Со мной она уважительна. Может прислушается? Вот проблема! Кстати сказать, и в школе Иван не в своей среде. Учителя его не любят, слишком независим. Такими трудно манипулировать. Когда ты с ним разговариваешь, чувствуешь себя дураком. В классе у него друзей почти нет. Нет детей с его интересами. За ним тенью ходит один троечник, Зинченко. Я, как-то сказал Ивану, что не понимаю такой дружбы, ведь из Зинченко слова не вытянешь. Я ни разу не слышал его голос. Иван отбрил тем, что с Зинченко они не друзья, а кенты. Осознаете разницу, Анатолий Васильевич?
     Анвас шагал по улице без тротуара. Его тень от фонаря медленно удлинялась и затем скачком сокращалась до нуля. Ритмичность. Еще раз о повторяемости всего сущего. Сизифов труд. В течение дня камень по сантиметру перемещается вверх по склону. Созидательно. Вот он водружен и покоится на вершине холма. Несколько мгновений. Наутро он лежит у подножия. Затем, снова начинается созидание. И так всю жизнь. Прилагаешь усилия, невзирая на перемены в политике, на дурацкие мешающие советы, делаешь свое дело.  Потом ты исчезаешь, и последующий Анвас  начинает там, где до него начинали предыдущие. Не продолжает, как думают теоретики педагогики.  А начинает с абсолютного нуля и доходит до относительной вершины, до отметки, выше которой для него не существует никакого движения, потому что закончилось его время. Пространство, куда двигаться, есть, но время, вторая составляющая движения, истекло. Встречая утро, предчувствуешь, как на смену ему спешит вечер. А за ним ночь. Находясь в пути, как бы не был он скучен или тяжел, отрадно сознавать, что впереди еще хоть что-то есть.
И сейчас, несмотря на утомление, у меня еще есть эта вечерняя дорога к дому. Но впереди уже показался рынок, а это ее середина. Нель меццо дель каммин…
    Анвас повернул возле рынка. Улица без вечернего освещения. Хороший вечер. Сколько иду, ни одной души. Светятся голубым окна домов. Телевизоры. На земле миллиарды, которые забились по норкам, и их не манят ночные огни, ночная свежесть, ночные звуки. Я один шагаю по улице, я здесь один. Еще говорят  про культуру, общий опыт. Где он, я не вижу опыта, общего с моим. Разве что Васьмась. Но  Васьмась – учитель. Мне до него далеко. Я десять лет проходил  на работу, и меня до сих пор посещает ощущение того, что все немного странно.
     Уставшие мысли делали круг за кругом. Иногда они путались  и уступали место картинам. Он, видимо, засыпал на ходу, но просыпался и продолжал думать.  К каждому ученику не приставишь личного учителя. Мир слишком населен, и нужен единый подход к воспитанию. Школу, по сути, превратили в конвейер. Учителя - работники человеческого конвейера. Мы собираемся в одном месте, в одно время. Преследуем тех, кто не пришел. Говорим: «Вы обязаны через это пройти». Это звучит как: «Вы должны оставить надежду на входе». Не перепутайте: не одежду, а надежду. Одежду, впрочем, тоже. Если во сне видишь людей в одинаковой одежде, это намек на раздевание. Мы из вас… Или нет, как в химии, в один сосуд загружаем реагенты, нагреваем, ждем, и … Процесс идет! В заданное время, в заданном месте. А когда мы расходимся, то воспитание ставится на паузу. Оставляем их один на один со своими проблемами, со своими родителями. Но он живое существо, и его не поставишь на паузу, даже пока ходишь в туалет. Мотылек, летящий на свет. Торопится сгореть. Сэлинджер описал это как игру малышей в пшеничном поле над обрывом. Нужен ловец, который стоит и ловит детишек, чтобы они не упали в пропасть. Какое натянутое сравнение. Но мысль правильная. Человека или перехватит ловец и обратит в свою веру, или он погибнет. И они гибнут. На моих глазах гибнут.
     Зачем вообще нужна школа? Он в десятый раз за день задал себе этот вопрос. Говорят, что она нужна, чтобы давать людям знания. Как это неконкретно! Знания могут не пригодиться, пролежать мертвым грузом  или нанести вред. Такое часто бывает. А они должны приносить пользу. Таков замысел школы.
     Наверное, школа должна давать не знания, школа должна давать человеку шанс. Надежду. Школа в современном мире -  это в первую очередь решение организационных вопросов, связанных с вхождением человека в общество.
Хмель давно вышел. И, Боже, как трещит голова. Водка была паленой. Срочно нужна таблетка. Ранец, отягченный тремя стопами тетрадей, как отягченная нектаром пчела, снова будет ждать утра. Знакомая по имени Надя из началки, с которой у него сложились доверительные отношения, стала докапываться, что именно он носит в ранце. Удивилась.
     - Тю, ненормальный! Таскать тетради домой!
     - А когда?
     - На уроке!
     - Один раз попробовал, закружилась голова. Нереально.
     Он не способен разделить свое внимание между несколькими занятиями. Быстрое переключение с одного на другое быстро сажает батарейки. Нет.  Женщины больше подходят для этой работы. Они могут делать одновременно несколько дел. У них более простая и крепкая психика. Ее можно направить как торпеду на любую цель. И цель будет уничтожена. Без вопросов и колебаний.
     - Это пока у тебя семьи нет. Тогда быстро научишься.
     - Возможно.
     Итогом этого обмена профессиональным опытом было то, что на следующий день знакомая приперла порножурнал. Анатолий покраснел и спросил:
     - Зачем?
     - Ты же холостой. Перед сном будешь смотреть, тебе девушки сниться будут.
     - Где ты его взяла?
     - Родственники из Германии прислали. Давно, еще в прошлом году. Его никто не смотрит, а выбросить жалко.
     Действительно, не пропадать же добру. Вот это я понимаю практическая сметка. Надя решила таким способом поднять производительность моей работы!
     Домой он вошел, когда совсем стемнело. Задвинул засов на воротах. Отец вошел буквально перед ним. Большая редкость: зайти позже отца и выйти раньше него. 
     Они ужинают вместе с отцом. Мама давно ушла с кухни и смотрела продолжение латиноамериканского сериала. Мама, мама, что я буду делать? Мама, мама, как я буду жить? У меня нет теплого пальтишка…
С утра был резок с отцом. Небольшое чувство вины. Как дела, па? У папы снова снизились надои.  Полторы тонны с четырех ферм. А сколько было до… перестройки? До сорока доходило.???  Сорок сократилось до полтора?! Усталости нет в помине. Вот что делает адреналин животворящий! Слушай, зачем вся эта перестройка? Что бы вместо 40 получить 1,5? Это, наверное, не только к молоку относится? …
     Последняя за день вспышка эмоций. Почему чужие проблемы всегда кажутся немного несерьезными? Снова высокомерил, беседуя с отцом. Почему? Впереди нет шести трудных уроков. Впереди нет почти ничего. Только. Заводка бабушкиного будильника. Приготовление кровати. Устройство для мгновенного перемещения в следующий день. Завтра, в четверг, все повторится. Надеюсь, с изменениями и дополнениями. Новое издание моей жизни. Возможно, сегодня мне не приснится школа. Я так устал, если приснятся девушки, я буду вынужден сослаться. На усталость. Извините. В другой раз. А пока.
     Сон.