Стройбат

               
               
                Учебка

          Рота подъем!  Зажегся свет, и сотня  стриженых пацанов заметалась в тесном пространстве  двухъярусных кроватей. Через минуту учебная рота  разлепила  сонные глаза  и выстроилась нестройными рядами  перед  койками.  Я стоял  в  первой шеренге первого взвода. Это была моя первая ночь в казарме и первая «ночная тревога».  Командиры отделений застыли напротив своих подчинённых.   Вдоль строя прохаживался невысокий генерал-майор. Он был без фуражки, в расстегнутой солдатской гимнастерке и тапочках на босу ногу.  Так начиналась моя служба в строительных войсках.
            Я  попал в эту часть на месяц позже своих товарищей.  Все это время врачебная комиссия решала, в какой род войск меня направить. Травма левой руки, полученная за год до призыва, озадачила военных медиков, и они определили меня в военный госпиталь – в палату вместе с такими же  ущербными призывниками. Один из них при ходьбе сильно сутулился, у другого была  шишка на ноге, а третий исторгал мочу  трудноопределимого состава. Такое  полезное  понятие, как  «откосить от армии», в обществе пока осуждалось, поэтому никто из нас ничего не симулировал и больным себя не считал.  Медицинскими процедурами нам не досаждали. Мы стали безотказными помощниками  сестер и нянечек,  шлялись за пределами госпиталя, пили в палате вино.  Казалось, о нас забыли.
    Неожиданно, вчера  в палате появился старшина с моими документами  и на троллейбусе привез  сюда.  Военные медики мудро рассудили, что моя травмированная рука автомат не удержит, а  лопату  и лом - запросто.
         
           Я тупо разглядывал генеральские погоны на заношенной гимнастёрке, стараясь отделить сон от реальности. За «генералом» на почтительном расстоянии следовали два «адъютанта». Они корчили подобострастные рожи и вытягивались в струнку, когда тот к ним обращался.  «Генерал» с пьяной слезливостью произнес речь:
          – Сынки! Служите достойно.…  Как мы… служили.…  Вот я, видите,…  дослужился.  И вы тоже…
          Он прочувственно высморкался в рукав, после чего один из сопровождающих пошел вдоль строя с  раскрытой пилоткой.
          – Давайте, сынки! Порадуйте старого деда-генерала.  Что у вас с дома припасено? Не жмотьтесь.
           Безмолвный строй кидал  мелочь и мятые рублевки. Пошатываясь, троица скрылась за дверью. Сержанты очнулись от столбняка и принялись орать на молодых и равнять строй, пришедший в некоторое расстройство от  визита ночных гостей.
 
          Утром начались строевые занятия, и я обратил внимание  на то, что у многих сослуживцев старые ремни с затертыми  мятыми бляхами, стоптанные  сапоги, застиранные гимнастерки. За краткое время нахождения здесь вещи не могли так износиться.
           "Старослужащие отобрали. Поменяли на свои обноски. Тебе тоже недолго красоваться –  максимум до вечера"  –  сказал мне после обеда высокий парень, который при перекличке откликнулся на фамилию Растопов.  Он был правофланговым в соседнем отделении, поэтому в строю мы шли рядом. –   "Защищать свои тряпки не советую. Наваляют, а потом ночью все равно заберут. Или украдут".
          Я представил унизительную  процедуру обмена, и мне стало стыдно. Представления об армии у меня были другие.  Клоун в генеральских погонах свободно поднимает ночью солдат с постелей, чтобы собрать денег на опохмелку.  Девять сержантов  не смеют ему перечить. Было понятно, что прослужили они меньше  чем пьяные визитеры, и этот факт имел решающее значение. 
    
             Вечером какая-то расхлёстанная  личность  с неуставной прической  прямо на плацу  выдернула меня из строя.
         – Ты, што ли, новенький? Чо, оборзел уже?
          "Зачем ему мой ремень? – удивился  я, - и по росту я ему не подхожу, если насчет гимнастёрки".
        – Ты откуда, такой? – продолжал допрос  этот  военнослужащий, больше похожий на бродягу.
        – Местный я. Мекензиевский.
        –  Земеля! – вскричал бродяга, – приходи вечером. Поговорим.
        Младший сержант Сергеев,  мой командир отделения, во время разговора делал вид,  что происходящее его не касается. 
        Приглашение меня, конечно, заинтриговало, но  не были обозначены ни время, ни место  встречи….  Все разрешилось самым благоприятным образом. Во время вечерней проверки «земеля» ввалился в казарму, как и предыдущий «генерал», и не обращая внимания на всякие там условности,  настойчиво предложил следовать за собой. Я пытался поймать взгляд своего командира, но, к сожалению, тот в этот момент был озабочен каким-то дефектом на  своих сапогах.
      
              Мы пересекли плац и спустились в подвал с обратной стороны казармы.  Там горела  лампочка, вокруг электрической печки на кучах старых матрасов возлежало с десяток солдат.  Среди них я сразу заметил «генерала», но тот был без погон, и уже ничем не выделялся среди товарищей. На печке кипел чайник, рядом стояла сковорода с жареной картошкой.  Атмосфера была самая дружественная.  По  меньшей  мере четверо из них, включая моего сопровождающего, бывали на улицах железнодорожной станции, где прошло мое детство.  За встречу  мне налили стакан вина, ненавязчиво убедили выпить и благосклонно наблюдали, за поглощением картошки, которая оказалась с мясом и луком.  Признаться, за день непрерывной шагистики я здорово оголодал.  Я вкратце пояснил обстоятельства моего появления в этом подразделении вооруженных сил - рана на руке убедила присутствующих,  что это правда. Мне пришлось выслушать горестные истории своих новых товарищей.

           «Коварные офицеры военно-строительного отряда с самого начала невзлюбили присутствующих. Придирались и ни за что гнобили их все два года. Все время их существования здесь  было наполнено  страданиями. И вот,  когда срок  каторги подошел к концу,  эти мучители не дают им возможности  вернуться домой. Придумали изощренное наказание –  максимально задержать  демобилизацию.  Их сослуживцы давно на гражданке, а они вынуждены сидеть за забором, потому что за территорией части, без документов,  их сразу объявят дезертирами и посадят в тюрьму. На такой исход надеется почти все мстительное командование этой  части».
        Пришлось выпить еще за мучения  этих славных ребят.  За разговорами и воспоминаниями незаметно летело время…. Потом ночью в своей кровати я слышал отдаленную трель сигнального колокола, кто-то опять забавлялся «учебной тревогой».  Меня  пытались  стащить с кровати. Я не поддавался, и до утра меня не тревожили.
    
            Молодое пополнение ни на минуту не оставалось без дела. Утром после развода три роты отправлялись на работы, а учебная  оставалась в части, где ее ждали  уставы, строевые занятия, работы на кухне и территории части. Ностальгические встречи в подвале продолжались. Священные узы землячества пока оберегали от посягательств   остальных старослужащих. Меня никто не трогал, я не наглел, но стал понимать, что сентиментальная благосклонность  солдатских  изгоев может выйти боком. 
         В выходной день, когда в части остался только дежурный  офицер,  земляки  вручили мне авоську, деньги  и предложили в городском   ларьке  прикупить продуктов и пива.  Даже в туалет  мы были вынуждены отпрашиваться у командиров, а тут, этот ларек – за сотню метров от КПП части.  Я выразил сомнение,  что меня выпустят из ворот – «там же постоянная служба».  Земляк удивился.
          – Как это  не выпустят? Скажешь, « Монгол» послал, и иди.
          Монголом прозвали среднего роста  жилистого «дембеля»  из подвала.  Тот давно не стригся и не брился, зарос черной  волосней  и своим видом напоминал дикого степняка. 
          Служба на воротах возбудилась, как только зеленый новичок с сумкой появился в пределах видимости.
          – Ты куда, салага, прешь!  Жизнь надоела?
          – Но я уже немного ориентировался в непростой иерархии подчинения, поэтому грозные оклики меня не остановили.  Упоминание «Монгола» волшебным образом  сняло все проблемы.   Дежурный и дневальные сконфуженно притихли.
              Я шел по улице в своем не подшитом по размеру  зеленом обмундировании,  бухал по пыльному асфальту неразношенными сапогами и  чувствовал себя как на сцене, освещенный слепящим солнцем. Если бы меня силком заставили идти в этот ларек, неизвестно, чем бы это дело закончилось. Наверное, я бы лишился не только ремня и сапог, но и здоровья. А тут – дружеская услуга землякам.  Гадал,  до каких пределов распространяется власть Монгола.  Вряд  ли она сможет   защитить от военного патруля, окажись тот на моем пути.
.         
       
          Утром, во время развода на работы, военно-строительный отряд больше всего был похож на военную часть. Три рабочие и одна учебная рота выстраивались по одну сторону обширного плаца, все командование – по другую.  Солдаты разглядывали своих командиров, подмечали малейшие изменения в их облике, чтобы  потом в кузове машины  по пути на работу  обсудить, сколько, кто из них  вчера вечером выпил.
           Даже отщепенцы из подвала, оказывается, числились в разных рабочих бригадах, почти все ездили на работы и старались с командованием не конфликтовать.  На объектах они слонялись по окрестностям и продавали строительные материалы всем желающим.  Заставить их работать никто не пытался.  Параллельно существовали как бы два разных  вида войск.  Большая часть жила по уставам, выполняла на работе нормы выработки за себя и за старослужащих.  Другие следовали устоявшимся традициям части, где работа в последние полгода  службы считалась делом  позорным.
         
            От командиров рот  утренний  доклад принимал миниатюрный майор в неизменных хромовых сапожках – начальник штаба отряда  Свистунов.  Когда он хотел сказать перед строем что-либо назидательное о дисциплине, то начинал свою речь словами: «У нас в воздушно-десантных войсках…» Этим он хотел подчеркнуть, что настоящая его служба была там –  в небе, а здесь он оказался по недоразумению. Под  стать ему были и остальные офицеры.  Большинство из них начинали службу в других родах войск, там у них она не задалась, и их списали в стройбат.  Похоже, наши командиры стеснялись  афишировать свою принадлежность к стройке, поэтому на их петлицах сохранились  пушки, танки, антенны связи и пр.  Для майора в ВДВ видимо не нашлось парашюта подходящего размера, а стандартный мог унести его  детское тельце неведомо куда. 

          Весь день проходил под неусыпным наблюдением офицеров учебной роты. Капитан Челманов, невысокий мужчина  лет под сорок в морской форме строго, как положено по уставу, разговаривал с солдатами  скрипучим голосом, его заместитель – капитан Кольцов, наоборот, напоминал воспитателя из младшей школьной группы. Его вытянутому с  толстыми губами лицу невозможно было придать грозный вид. Даже на строевых занятиях его команды больше походили на просьбы, рота его плохо слышала и часто при поворотах бестолково сминала свои ряды. 


          
               
                Пилорама
               

           После завершения «учебки» меня определили во вторую роту, командиром роты остался Челманов, командиром отделения – Сергеев. В отделении, кроме меня, оказалось  еще четверо «молодых», и все работы в роте по заведенной традиции были возложены на нас.  Даже принуждения особого не требовалось, с первых минут пребывания здесь внушалась мысль, что полгода придется потерпеть, пока тебя не сменит  новый  призыв.
               Как говаривал старшина роты Лазаренко: « Пятнадцати  процентам солдат командиры не требуются, они сами будут делать то, что им положено.  Пятнадцать процентов не будут  работать никогда, как их не заставляй.  Остальные в равных пропорциях присоединяются к первым  или вторым, в зависимости от обстоятельств». 
              Капитан Челманов был добрым, в меру справедливым  офицером, неспособным на подлость.  Его командирских способностей часто не хватало, чтобы обуздать  нарушителей дисциплины,  в рядах которых оказывалось большинство старослужащих.  Обычные уставные меры воздействия не срабатывали. Надо было переходить на их волну общения и уже на  жаргоне объяснять, что те не правы.  Не хватало природной злости и упертости.  Ночью, будучи дежурным по части, он зашел в роту, которая никак не могла угомониться, потребовал тишины, и я увидел, как  в мертвенном  синем свете дежурной лампочки,   в него из темноты летит сапог…
      
          Этими волевыми качествами вполне обладал командир  первой роты капитан Шаповалов.    Крепко сбитая приземистая фигура капитана, туго перетянутая ремнями,  внушала  трепет.   Третий взвод этой роты стоял на построениях рядом со мной и, казалось, люди там были другими. Прищуренным исподлобья взглядом Шаповалов медленно проводил по шевелящимся рядам и солдаты сами выравнивали строй. Гипнотический взгляд задевал меня,  и я невольно подтягивался. Он демонстрировал  в своей роте власть в виде «самодержавия» в миниатюре, решимость до конца идти в своих требованиях.   Если бы сапог полетел в него, то вся рота или та ее сторона, откуда был бросок, за ночь сточила бы пуговицы об асфальт плаца. Челманов же, тогда утром ограничился нравоучениями и наивными попытками узнать имя бросателя сапога. 
      
          Когда низменные наклонности не пресекаются на корню, они, ничем не сдерживаемые, расцветают в компании случайных, принудительно собранных людей.  Любой порок,  мало заметный на гражданке, служит здесь средством устрашения  других и самоутверждения среди себе подобных. Биографии у «дедов» были краткими и схожими – подворотня, приводы в милицию, стройбат. После демобилизации – в обратном порядке. 
          И вот здесь, на втором году службы, наступает их звездный час – приблатненная «шестерка» поднимается до уровня «смотрящего»,  ощущает свою значимость и почти официально унижает других.  Можно регулярно пить водку,  спать и жрать сколько влезет, и все эти условия им создает армия.   
         Большинство  моих новых товарищей  имели  в своей биографии проблемы с законом, из-за  чего давать им в руки оружие было неразумно.  Ни одному военному строителю за время службы ни разу не представилась возможность выстрелить из боевого оружия. Как бы ни распинались перед такими замполиты, не призывали к порядку, те признавали  только силу.
            
         Офицеры, если не поощряли, то все-таки, мирились с "дедовщиной", оправдывая ее поддержанием  дисциплины, естественно, в несколько извращенном виде, и  передачей  необходимых навыков от более опытных старослужащих.  Учеба – это почти всегда насилие, особенно, когда школу не выбирают. Так оформляются традиции, которые могут возвысить общество, а могут низвести до скотского существования.  Какие навыки могут передать молодым ребятам полуграмотные уголовники?
      
               
                ___________

           Позже, когда я уже,  будучи командиром отделения, однажды заступил дежурным по КПП, один из дневальных, только-только после присяги переведенный в роту из «учебки»,  сидел в комнате дежурного и выходить наружу никак не желал. Молодой воин отличался крепким телосложением, имел обличье явного бандита – сломанный нос и выщербленные зубы. За мной тогда уже были звание и, главное,  преимущество в большем сроке службы, поэтому я пинками  выпроваживал его к воротам, где тому полагалось находиться в это время. Было утро, и отряд  покидал территорию части.  Потенциальный уголовник нехотя делал круг в коридоре, затем с улыбкой дегенерата упорно стремился в укрытие…. Наконец, он понял, что я от него не отстану и взмолился.
            – Я не могу выйти к воротам!
            – Как это? 
            – Меня убьют…
              ….?
             –  Тот здоровый казах из третьей роты..., они, как раз, проходят мимо...   Он из моего города.  Сейчас на дембель готовится. Мы были в разных бандах.  После одной разборки с кровью, чтобы не сесть в тюрьму, он ушел в армию.  Отомстить при встрече грозился.  Хорошо, что я его здесь первым увидел, иначе бы мне кранты. Такой расклад…! Теперь  прячусь, походку изменил.  Постоянно на стреме. Жду, когда он уйдет. Писем домой не пишу, чтобы случайно не узнали, где я.
            –  И есть за что тебя убивать?
            –  Конечно!  Я ведь здесь тоже по той же причине. Только меня позже отловили.
            Глаза честные и наивные.  Такими смотрят на следователя начинающие гангстеры.

       
         Замполитом нашей роты был старший лейтенант Синельников.  На военную службу он попал уже в зрелые годы, сразу на крайний Север, приятно удивился окладу, и решил в своей жизни ничего не менять, кроме самого места службы. У него хорошо получались доверительные, почти товарищеские беседы в узком кругу слушателей. Перед ротой на плацу он немного терялся, излишне тщательно выговаривал слова, звонким мальчишеским голосом распекал нарушителей. Если преступник не совсем потерял совесть, то  смущался и начинал переживать, что своим поступком обидел такого хорошего человека.
       
               
                _______________


               Весь первый взвод второй роты работал на военном деревообрабатывающем комбинате в различных цехах.  Наше отделение – на пилораме.  Костяком бригады являлись ребята из Закарпатья, уже  почти год проработавшие здесь. Они, конечно, корчили из себя дембелей при уборке территории и казармы, но от работы на пилораме не отлынивали. Такая ответственная работа, как перестановка  массивных пил на раме,  доверялась только двоим из них.  Целый день острые зубья  толчками вгрызались в бревна, мы выкладывали готовые доски и брусья на вагонетки и отправляли  в паровую сушилку.
 
              Два «дембеля» в  бригаде ничем нам не досаждали. У них были свои заботы.  Взвалив на свои плечи несколько  досок поровнее, они через дыры в заборе покидали наше  учреждение и растворялись  на узких улочках частного сектора. За время  их службы  там  образовалась  постоянная клиентура,  где доски пользовались устойчивым спросом.  Обратно они возвращались с выпивкой и закуской.  На закуску особо не  тратились, потому, что еду в термосах  к обеденному перерыву в достаточном количестве  привозили из части.
    
            Под  пилорамой  располагался  обширный подвал. Там, в неярком свете защищенных  от взрыва электрических светильников, гудели огромные электромоторы, метались широкие полотнища ременных приводов. К концу дня  фундаменты заносились сугробами мелких опилок, которые не могли достать  трубы воздушных насосов.   Это была  зона недоступная изредка навещавшим нас командирам,   там мы были полными хозяевами.
           Дембеля уважали наш труд  и водку делили по справедливости.  Каждый пил, сколько хотел.   Когда по открытой всем ветрам пилораме  начали гулять осенние сквозняки, трезвенников не стало.  Пьяных тоже не было.  Тяжелый физический труд  выгонял из тела  любой хмель, а постоянная  опасность, исходящая от работающих механизмов приучила к самоконтролю.
      
           Частым гостем в нашем подвале был «молодой» из второго взвода по фамилии Федько. Он числился грузчиком в столярном цехе, лицо имел потасканное, с признаками раннего взросления. При ходьбе Федько  оттопыривал зад и портил любой строй.  Он частенько огребал от старослужащих, потому, что те не любили, когда молодые пьют больше их. Федько облюбовал себе место в сушилке, куда мы складировали доски, спал там беспробудно, и начальство допытывалось у нас,  «где эта скотина берет водку?».
 
                Постепенно я втянулся в работу. Мои задержавшиеся в армии покровители получили свободу, так что я больше не подвергался опасности быть  наказанным за оказание им дружеских услуг.  Мое обмундирование, фасон которого не менялся со времени Отечественной войны,  осталось при мне.  В моей роте желающих на него не нашлось, а попытки обмена из других рот, успеха не имели.   
   Отдохнувшие на  работе дембеля слонялись ночами по части и устраивали бесконечные разборки с  более молодыми призывами.  Дежурный по части, как правило, после отбоя куда-то исчезал, и солдаты были предоставлены  сами себе.  О том, чтобы пожаловаться офицерам на издевательства, речи не было.  Все бы ограничилось  гневными криками на разводе,   а обиженный ночью со своими проблемами остался бы один на один с обидчиком.   По-видимому, неуставные отношения среди солдат не переходили какую-то критическую грань, все ограничивалось малой кровью и синяками, поэтому командование считало положение с дисциплиной – вполне приемлемым.
               
   
               
         


                Я не хотел


          Ефрейтор Малыгин  проходил службу  в другом взводе, имел вполне мирные наклонности, и было непонятно, почему наши пути пересеклись. Наверное, потому,  что он собирался в отпуск, был возбужден и плохо контролировал свои поступки.  Ефрейтор  бегал по цехам и собирал какие-то подписи.  У него в кармане лежал  билет на  поезд.
          В конце рабочей смены я сидел на корточках и выгребал опилки из-под  строгального станка.  К столярному цеху наша бригада не имела никакого отношения,  убирать мусор должен был кто-то другой, но я считался «молодым», поэтому моего согласия никто не спрашивал.    Расстояние между станиной и бетонным полом было небольшим,   слежавшиеся опилки  никак не хотели покидать темные закоулки,  и настроение от всего этого было неважное.  Малыгин пробегал мимо,  его привлекла   моя скрюченная фигура и шея, которую я старательно вытягивал, чтобы заглянуть под станок.  Наверняка, он не помышлял меня унизить, когда вполне по-дружески, несколько раз  ткнул ее ладонью,  отчего моя стриженая голова  невольно сделала несколько поклонов.  Настроение, конечно, не улучшилось, но и оскорбляться  не стоило.  Все знали,  что человек едет в долгожданный отпуск. Можно было смести уже извлеченную стружку в большой совок и с покинуть цех, но совершенно неуместная ответственность к любому порученному делу в очередной раз обратилась своей изнанкой к носителю этого понятия. 
         
          Станок был большой,  цех был просторный, я там был один,  возвращающийся ефрейтор был виден издалека.  Очень его привлекала моя покорная  шея.  С идиотским ликованием он еще несколько раз ее пнул.  Я всегда в роте  старался помалкивать, с Малыгиным  не общался.  Когда-то  он увидел на моей руке новенькие часы и настойчиво убеждал их поменять, для моего же спокойствия, на свои, исцарапанные.  Главный аргумент несостоявшейся сделки  –  так все поступают. Часы я купил до армии на свою первую зарплату и отнять их у меня могли только вместе с рукой.
          
          Голова на этот раз оказалась ближе к станине,  и я лбом зацепил торчащую металлическую деталь.  Стало больно и обидно.  Все бы на этом и закончилось, но этому отпускнику вздумалось в третий раз пересечь цех. С тоскливым  недоумением  я ожидал  его приближения.  Сколько можно!   У Малыгина  было какое-то образование, поэтому он  числился в этом цеху нормировщиком.  Шутник  приближался, и все во мне сжималось. Несомненно, в понятии  «на третий раз…» есть что-то роковое, терпение у человека рассчитано только на два подхода.
         Я бы обязательно встал при его приближении, чтобы вдвоем спокойно обсудить проблемы мироздания, но был введен в заблуждение его маршрутом движения. На этот раз он пробегал в отдалении и я продолжил выгребать опилки. Молчаливая покорность жертвы всегда провоцирует обидчика на продолжение издевательства. Малыгин увидел меня в прежней позе и решил продолжить забаву. Ради этого цель суетливой беготни можно было отложить на "потом". Ефрейтор  резко сменил курс, наклонился,  рука коснулась шеи, я сбил  ее и резко встал.  Уже несколько месяцев я каждый день катал тяжеленные бревна, наверное поэтому веса Малыгина не почувствовал.  Тот соскользнул с моих плеч и подстреленной ласточкой воткнулся  в бетонный пол. Что-то темное звериное, что на мгновение затуманило мозги схлынуло, и я с  ужасом  наблюдал, как на глазах синеет его правая сторона лица.  Капли крови  заструились из многочисленных порезов на щеке.
           Горестный  вопль  пронесся по цеху. « Отпуск!»  Оглушенный Малыгин метнулся к умывальнику, над  которым  был прикреплен кусок зеркала,  увидел свое отражение и с воем  выбежал наружу.  Опять пробегал мимо, видно вспомнил,  что он - старослужащий и  проорал:  мол,  со мной он разберется  позже.
         
             Машина повезла Малыгина в госпиталь, и мы  после работы ожидали ее, чтобы ехать в часть. Старослужащие подходили и удивлялись.
            – Ты смотри! Тихим таким притворялся. Товарища нашего изуродовал, «фотокарточку» пацану попортил….   Ответ  держать придется. –  Ефрейтор успел поведать им о своем несчастии.  При этом они ощутимо похлопывали меня по плечам, словно проверяя на прочность. Я знал, что сейчас я в безопасности, но ночью  самосуд  неминуем.
         В машине тычки и угрозы продолжились.  Окружающим разъяснили всю пагубность  моего поступка.
        «Только заботами старослужащих поддерживается дисциплина в нашей доблестной части.  Уволившиеся в запас воины  передали им этот тяжкий крест с "наказами", и никому не позволено нарушать армейские устои.  Основой дисциплины в армии является безусловное уважение и почитание старослужащих, иначе каждый «солобон» быстро «нюх потеряет».
      
            Какая-то логика в подобных рассуждениях просматривалась, здесь так было принято, мы просто не знали другого порядка.   Может быть, и я  проникся бы этой философией, если бы, на этот раз, она не касалась непосредственно меня. В качестве мер воздействия предлагались проверенные временем наработки,  ранее применяемые святой инквизицией.

           На помощь своей бригады рассчитывать не приходилось.  Я сам угодил  в эту историю. Люди охотней объединяются для расправы и редко, для защиты кого-либо.  Я с трудом  собрал в себе крупицы  мужества,  повернулся к мстителям и просипел.
              – Вы можете меня убить….  Мне с вами не справиться. А я и не собираюсь защищаться. Я просто выберу одного  и перегрызу ему глотку…  Тому, кто первый подойдет... Чтобы прикончить одного из вас, у  меня силы хватит! –  Давящий ком в горле мешал прокашляться.
            
            В роте меня продолжали разглядывать, как диковинку.  Случай с Малыгиным  был необычным.  Прежде чем лечь спать,  я  отломал от лопаты с пожарного щита черенок  и положил его с собой под одеяло. Позиция на верхнем ярусе кровати имела определенные преимущества. Приготовления свои я особо не скрывал.
              После отбоя в роте в полумраке, как обычно, продолжились хождения. Ко мне никто не приближался. С некоторым смятением я осознал, что в машине  не блефовал и в самом деле готов на крайность. Почти всю ночь сердце гулко бухало в груди и не давало спать.

                _________________

            Утром мы, как обычно, отправились на работы.  Колонны торжественным маршем  проходили мимо командования отряда. На праздник Труда  нас провожал оркестр. Его основной состав  был из моего отделения. Музыканты никогда не отказывались от водки  в подвале пилорамы и  всегда имели  ее необходимый запас  в каморке под казармой, где по вечерам разучивали военные марши.
            Парад принимал   командир отряда – майор Гора.   Неприметного командира отряда мы  видели только на утренних построениях  и о  его обязанностях никогда не задумывались.  Наши ротные командиры выходили вместе с нами за ворота части, иногда ехали с нами на объекты, потом пропадали до вечера.
          В окне санчасти отсвечивал Малыгин. В госпитале угроз его жизни не обнаружили, замотали голову бинтами и вернули в родное подразделение. Он улыбался. Видно, проблема с отпуском разрешилась для него наилучшим образом.   Рассказывать командованию правду о причинах своих синяков,  было не принято.
            
          В обеденный перерыв  пригрело  солнце, и солдаты устроили возню в яме около пилорамы, доверху наполненной  опилками.   Очень удобное было место на комбинате  для всех желающих помериться силами.   На этот раз  по очереди пытались свалить с ног эстонца  Коппеля.  Прибалт  обладал огромной массой, вследствие чего в опилках стоял непоколебимо. Борцы пытались обхватить  его жирное тело, вжимались в рыхлый живот, пыхтели, и на этом схватка заканчивалась. Эстонец сверху своими ручищами  сжимал  соперника, пока  тот не сдавался.

               Это была наша территория, поэтому моя бригада  расположилась  рядом.  Ночь прошла спокойно, но угроза все еще витала  в воздухе.  Страх – это внутреннее состояние, но как бы он не терзал тебя внутри, важно, что окружающие наблюдают на твоем лице.  Малыгин ходил в маленьких начальниках, следовательно, не мог обладать в роте достаточным авторитетом среди сослуживцев, чтобы те объединились для возмездия.
            Я был замечен вчерашними  воспитателями, и кому-то пришла в голову  идея:  определить  меня  в противники Коппелю.  Я был бесцеремонно взят под  микитки и вытолкнут на  арену. Забава предстояла интересная, и, главное  –  поучительная. К  яме стали подтягиваться зеваки.   Разбитую физиономию Малыгина видели многие, но обстоятельства инцидента были неясны, интересно было посмотреть на «героя» в деле.
           – А ну, покажи свою силушку  при всех.  Это тебе не дембелей исподтишка бить…
 
         Позор, который меня неминуемо ожидал, все же был несравним с тем, когда  бы я просто удрал.  Несмываемое клеймо  труса было бы обеспечено до конца службы.  Я беспомощно озирался по сторонам, плотная стена зрителей отделяла от свободы.  «Дружеские» руки  настойчиво подталкивали к эстонцу. Тот привалился спиной к бревенчатой стене цеха, и  с высоты своего роста флегматично рассматривал очередную жертву.  Он был одного призыва с Малыгиным.
           Суета заняла какое-то время, в голове лихорадочно крутились варианты нашей «схватки».  Собственно, вариантов было два.  Изобразить поединок на потеху своим мучителям…. Или попытаться …?
         В школьные годы я имел небольшой опыт борьбы, все-таки ефрейтор не совсем сам перелетел через мою спину, следовательно понимал: такую массу жира не поднять и не свалить. Слабо усвоенные приемы здесь мало годились…. Ноги!  Они отвечают за равновесие.
 
          Коппелю надоело ждать.  Он отлепился от стены  и  медленно двинулся на меня. Весь мой вид выражал покорность и обреченность. Эстонец  поднял руки и попытался меня обхватить. В последний момент  я  присел, просто провалился перед ним, и тот обнял воздух. Две слоновьих ноги в стоптанных сапогах были передо мной.  Я обхватил левую  и рванул  ее  на себя.  Нога даже не шевельнулась. В отчаянии, я упал  на колени, снова обнял ее, уперся плечом  и всем телом надавил.  Толчок в колено всем телом – всегда болезненный для противника,  его трудно выдержать, но Коппель устоял.  Он  озадаченно смотрел на барахтанье внизу, не зная, что предпринять, объемистое пузо мало располагает к активности.  Нога не поддалась, но центр масс противника  вышел из равновесия.  Свободная нога дернулась назад, сапог сгреб слежавшиеся опилки.  Пришла в движение и «моя» нога, но  я держал ее крепко.   Опилки мешали противнику маневрировать, из-за чего он стал заваливаться назад.  Я волочился за ним и приподнял - таки, его ногу.   Коппель  освободился от меня и сапога, судорожно запрыгал, изогнулся  назад  и в падении, на излете,  затылком  врезался в бревна.

           Гулкий удар потряс строение.  Полтора центнера костей и жира впечатали череп в старую древесину. Эстонец распластался на опилках, глаза его закатились. В страхе я похлопал его по щекам.  Вчерашнее  событие еще было свежо в памяти, а тут передо мной страшные белки на месте глаз и неподвижное тело.  От отчаянья хотелось заплакать.   Ожидалась немедленная реакция зрителей, но те почему-то  безмолвствовали. Коппель в  беспамятстве  покачал головой. Я очнулся, встал и  пошел прочь. Передо мной расступались.  Вчерашний водитель с матюгами повез  прибалта в госпиталь.
   
             Вечером  в окне санчасти маячили уже две белые головы одинаково замотанные бинтами.  Наш строй плелся  мимо и под сердцем ощущался холодок.  Оба пациента были не из тех  кто, не задумываясь, пускают в ход кулаки и не входили в число отморозков, иначе для меня дело закончилось бы не только санчастью.  Я твердо знал, что для меня эти события будут иметь последствия, но не предполагал какие именно. 

              Вызов в кабинет командира роты  не удивил.  Нарушителей отправляли на гауптвахту за меньшие проступки.  У  Челманова  в роте были свои осведомители.
             – Та-а-к, Агафонов.  Расскажи-ка мне, что у вас происходит на работе? Тебя там что, обижают?
             Трудно сразу после школы изображать из себя супермена. Всего год назад самым неприятным наказанием для меня считался  вызов туда родителей.  Мои неокрепшие нервы затрепетали.
             – Нет! Что вы! Наоборот! Вернее… не знаю. Малыгин сам упал…  я просто встал, а Коппель сам ударился. Честное слово!   Головой…. Там стена была…,  я не хотел….
             Челманов прервал мой лепет и проскрипел:
             – Ты посмотри! Тихоня! Говорили: мухи не обидит.  А тут докладывают: два человека  в санчасти! В день – по одному.  Куда это годится?
              –  Я же вам говорю!  Я случайно…
              – Да мне плевать – случайно или специально...  Короче!  Мне нужен командир отделения. Будешь командовать этими мудаками.
             – Но я не…
             – Можешь хоть всех их отправить на лечение.  Решение принято! Завтра приступишь. 
             На следующий день началась настоящая служба, и все предыдущие неприятности показались детскими шалостями в песочнице.




                Бригада № 1


            Обязанности сержанта в стройбате не были строго регламентированы.  Если на территории части хоть как-то  действовали уставы и правила распорядка, то на объекте он оставался один на один со своими проблемами.  Я никогда не занимался строительными работами.  За полгода службы  научился пить водку из горлышка, не закусывая, и крепить пилы на пилораме в нужном порядке, – так называемый «постав»,– для получения досок и брусьев нужного размера.

         Доминировал в отряде призыв из Закарпатья. В моей бригаде, из старослужащих, их тоже было большинство – пять человек, остальные – из Осетии и Украины. Из молодых – двое русских и один армянин, невысокий смешливый паренёк по фамилии  Мушкамбарян.   Под стать ему был и его одногодок Васин. Они дружили, подстраивали друг другу всевозможные каверзы и по-детски развлекались придумыванием  изощренных ругательств в адрес друг друга.

           Ребята из Закарпатья были с детства приучены к труду, здесь полтора года работали на стройках. Они были не только старше меня по возрасту, но и опытней. Мое назначение было для них, как, впрочем, и для других старослужащих, оскорбительным. Изощренные издевательства были  обеспечены.
          – Покажите товарищ младший сержант – как нам это сделать…. А что вы здесь посоветуете…?
           Я терпел и учился.  Их прежний бригадир  лежал в госпитале с язвой желудка и его возвращение в родную часть не предусматривалось.  Челманов  ранее пробовал назначать старших из их числа и в результате получал галдящую неуправляемую толпу, где каждый имел на все  свое мнение.  Командир роты явно переоценил мои способности, но, как и в  яме с Коппелем,  отступать было некуда.  Невозможно было поменять ни место обитания, ни людей вокруг. Чтобы выжить в этом обществе, нужно было меняться самому.

             Глухое противостояние с призывниками из  Мукачево  ощущалось с первых дней пребывания здесь.  Сами украинцы из других областей называли их « бандеровцами», подчеркивая свою отстранённость от них. Кто такой Бандера, никто толком не знал, и название указывало только на  враждебность, навеянную  книгами и фильмами. Это были люди из другого мира. У них был свой круг общения, куда посторонние не допускались.  Выпивать они старались только со своими.  Прошедшие совместные  застолья в подвале пилорамы, куда приходили желающие из других бригад, ими обычно игнорировались.  Их  насильно загнали в армию, в стройбат, поэтому они воспринимали военную службу как тюрьму, где необходимо отбыть назначенный срок.
                Ничто так не разъединяет народы, как укоренившееся мнение, что кто-то из них лучше и достойнее остальных, поэтому только он призван  управлять.  Ну, может быть, еще старые обиды, которые, как ранки, если их не лечить, способны перерасти в гангрену.
          По-моему, в некоторых моих подчиненных присутствовало и первое и второе. Выше  русских они считали себя, или ниже, сказать было сложно, но то, что любое равенство не признавалось, было очевидно.
 
            – Три человека – на кухню…,  два человека – на разгрузку картофеля…  Трое пойдут в наряд.– В казарме люди из отделения  выделялись на работы по списку, в порядке очередности, и это вызывало яростное сопротивление  –  « ведь для этого существуют молодые!», но я держался.        «Молодые»  и так работали больше других.

           Я с этими молодыми первым начинал работу, почти сразу включались  те пятнадцать процентов людей,  которые, как утверждал старшина Лазаренко, не нуждались в командовании – ребята с рабочей совестью.  Такие есть в любой нации. Потом подтягивались остальные. Я старался уважать право старослужащих на определенные льготы. Последним  приступал к работе  Рарич –  верзила с беспорядочным набором зубов во рту. Часто с одним из осетинов, –  Бероевым, мрачным типом с темным прошлым.  Когда я отходил на приличное расстояние, Рарич всегда тихо комментировал мои слова, я ловил на себе  быстрые взгляды его земляков. Его животная ненависть и презрение, в отличие от других, были настоящими, открытыми, поэтому не страшными, но требовали постоянного напряжения нервов.  Остальные помалкивали, на открытый конфликт никто не решался.
         
           –  Хорошо бы сбросить каменюку  на голову нашему командиру…,  скажем потом, что сам упал…, –  поведал мне Мушкамбарян подслушанную беседу старослужащих, когда те сидели на высокой стене, а  я ковырялся у ее подножия.  Шутки такие были у Рарича.  Чем больше времени я молчал, чем презрительней щерилась эта сволочь. Ситуация должна была получить хоть какое-то разрешение, если ее намеренно обострить. Я подстерег его в темном коридоре ремонтируемого здания,  позвал в пустую комнату и удачно придавил горло черенком лопаты.  Мат я уже усвоил в достаточном объеме, поэтому приличных слов прошипел  мало.  При каждом его трепыхании я сильнее давил на лопату  и опустил ее,  когда Рарич стал хрипеть.
 
                Жаль, что не удалось поговорить по душам, обстановка не позволяла.  Интересно было узнать причину  такой  неприязни.  Времени, чтобы возненавидеть меня за какие-то конкретные поступки, прошло слишком мало.  До вечера я старался не поворачиваться спиной  к своим подчиненным, а перед посадкой в машину  счел необходимым  закончить беседу.  С ласковой улыбкой  подошел, когда тот  стоял в кругу земляков  и произнес.
          – Василий! Тебе осталось служить четыре месяца. Зачем тебе неприятности… или инвалидность...
          Никто ничего не понял, видно Рарич не стал рассказывать о стычке в  комнате,  но я рассчитывал на  их память. Их сослуживцы, которым я обеспечил двухнедельный отдых в санчасти,  так и остались неотомщёнными. 
          
         Малыгин в санчасти долго приводил свою холеную физиономию в порядок, потом уехал в отпуск. Случай с ним наглядно показал, что склонённая шея вызывает у любого проходящего мимо желание пнуть ее, или надеть ярмо.
          Коппель получил сотрясение мозга, после возвращения в роту и выздоровления, стал упорно делать вид, что меня в окружающем пространстве не существует.  Прибалт считался интеллектуалом, вернее он так стал себя подавать, когда уволились старослужащие.  Я был готов ко всякому, но сначала не понимал, как можно игнорировать человека, который использовал твою голову, как таран. Потом понял, что противник демонстрирует своего рода культуру воспитания, и такое поведение в подобной ситуации для него является наиболее правильным. Ситуация была неприятной и лучше об этом забыть.
       Не то, что я сам! Переживал в первое время  и даже гасил в себе желание – сходить в санчасть и выразить сочувствие к пострадавшим. Жалость к поверженным – не самая лучшая черта характера русского человека.

           Иногда среди солдат возникали разговоры, « Как бы они воевали, окажись наша часть на войне».  Как воевали бы –  неизвестно, но всегда находились подонки, которые глумливо заявляли, что в бою первым делом пристрелят своих нынешних  командиров.  Такие высказывания никого не шокировали. Правильно, что стройбату не доверяли оружие, какой-то отбор в военкоматах производился.  Я уже  знал, от кого можно было ожидать выстрела в спину.
      
                ____________
               
              В очередной раз меня вызвал  к себе в кабинет командир роты.
            – Что у тебя в бригаде творится! Ты что,  порядок навести не в состоянии? – начал он  своим обычным  назидательным  тоном.  Я молчал, беспорядков в отделении хватало, но не больше чем в других.  Что конкретно Челманов имеет в виду?
             – … Вот, у тебя  служит такой молодой солдат – Качалин…, – я кивнул. Качалин был вторым русским в бригаде, не считая меня. Увалень  с признаками недоразвитости. Такие и в других бригадах имелись. Почти все русские в стройбате имели проблемы –  или с законом, или по медицинской части. Я и сам, как известно, попал сюда из-за здоровья.
             – … Ты знаешь, что он почти каждый вечер  таскается в мой кабинет! И  зачем, как ты думаешь? 
              Я ничего не знал и не думал.
             – Чтобы подробно рассказать, сколько раз ты выругался матом и кого  угрожал  убить…
 
            Мне стало стыдно за себя. Качалин рассказывал такие трагические истории из своей жизни, что я его невольно жалел. Сестра-калечка, мать-инвалид, голод,  холод, лишения –  все напасти на  его исстрадавшуюся  душу….   Работой старался сильно не грузить.   
              –… Что с ним делать? – продолжал Челманов, – этот поганец  вроде, как помочь мне желает.  Выгоню – к другому пойдет  и про меня сочинять начнет. Потребность у него такая - доносить. Ты уж как-нибудь приструни его, – закончил он почти просительным  тоном.
 
         Все утро я исподволь с  недоумением разглядывал это существо,  «… помочь хочет!
 потребность у него...!  На совесть давить – бесполезно, начистить физиономию – весь мир знать будет».
 
         Наряду с другими работами, бригада выполняла  дренаж вдоль длинного дома. Экскаватор выкопал глубокую траншею, самосвалы насыпали в стороне  кучи камней.  К траншее подъезда не было. Эти камни нужно было поднести и уложить полуметровым слоем  по дну траншеи. Эту работу вчера не спеша начали делать осетины. Сегодня я добавил к ним Качалина. Кавказцы удивленно на меня поглядывали, ожидая подвоха. Молодые почти всегда работали отдельно.

         – Давайте ребята! Готовьте себе смену. Учите.  –  Удивительно, как прочищает мозги простое перетаскивание  булыжников  под руководством дембелей.  Качалин убедился, что матюки иногда предпочтительнее  вежливого обращения.    Трогательные истории больше меня  не трогали, он в панике пометался, разжалобил завхоза  и нашел  свое призвание на отрядном свинарнике. Надо ли говорить, что характеристика мною ему была дана самая положительная. С такими рекомендациями легко будет сделать карьеру. Даже в свинарнике.
 
                _________________

                Солдаты  охотно выполняют простейшие команды:  налево, кругом, вольно…! Не совсем охотно – команды, которые требуют решительности, например:   вперед!  А с командами, над которыми  требуется подумать,  всегда возникают проблемы.  Например, кладка кирпича требует определенного интеллекта.  Кирпичные стены, выложенные солдатами из  строевых частей, отличаются  отсутствием прямых  линий.  В попытках придать им пристойный вид, их всегда окрашивают известкой или шаровой краской, отчего те становятся еще более уродливыми.  Человек,  могущий вырыть ровную канаву или написать одинаковыми буквами, без ошибок, «не курить», в армии считается  умным и всегда может рассчитывать на поблажки от командиров ….

         Бригада стала ездить в командировки. Командир части, где мы строили боксы для танков, сам подходил и  заискивающе просил  где-то чуть-чуть поштукатурить  или покрасить, «потому  что  «мои»  могут только сломать и испохабить». Это  Свистунов считал, что командует  военным подразделением, и негодовал, когда пятно на гимнастерке  мы пытались оправдать разгрузкой цемента.   Строевые командиры видели в нас только строителей. Наверное, и верховное командование не учитывало нас в своих стратегических планах.
    
          Не таким уж фантастическим выглядит случай, когда преступники во время войны создали фальшивую строительную воинскую часть и дошли с ней до Берлина. Аэродромы строили в тылу наших войск.  Вывезли эшелоны добра на родину, продали, и благополучно существовали еще какое-то время.  Талантливый организатор этой авантюры по фамилии Павленко, сам присваивал звания себе и своим подельникам. Печатей наделали, знамя сшили, оружием разжились.  Строили на хозрасчете.  Хорошо, кстати, строили.  Что еще от строителей требуется, хоть они и в военной форме?  Строители!  Какой с них спрос? Павленко в большом почете был у гражданских и военных чиновников.  Как и наш «дембель» из подвала, генеральские погоны собирался себе нацепить, да осторожность утратил  и  на пустяке погорел.
 
                _______________


 

          Бульдозер нашего управления пробивал дорогу для танков.  Территория вокруг воинской части, где мы были в командировке,  застраивалась жилыми домами, поэтому требовался новый выход к побережью.  Моя бригада строила мост через овраг, две другие ковырялись неподалеку.  Нож бульдозера срывал глинистый холмик, и к ногам зевак скатился продолговатый тяжелый сверток. Было обеденное время, все три бригады околачивались рядом. Когда сверток лихорадочно очистили от тряпок, там оказался пулемет «максим».  Промасленная истлевшая материя сохранил его с войны практически в том же виде, как он был закопан.   Ржавчина едва коснулось тела оружия, выкрашенного в защитный зеленоватый цвет.

          Прослужившие два года вояки  авторитетно давали пояснения молодежи, демонстрируя отсутствие элементарных сведений о пулемете. Возник спор: зачем оружию такой толстый ствол? Мое заявление, что «для воды», вызвало скептические смешки. «Понятно ведь – там располагаются  механизмы, пружина, скорее всего...». В их прошлой жизни подобные  знания  получить было негде.

            Около  оврага зашевелилась стрела крана. Надо было готовиться к приемке бетона. «Максим» не выходил из головы. Судя по тому, как тщательно его упаковали, за оружием рассчитывали вернуться. И холмик выбрали приметный. Окопов рядом не видно.  Вдалеке возвышалась знаменитая тридцатая батарея, все подходы к ней были изрыты старыми траншеями и воронками. Если бойцам пришлось отступать, то путь их к Севастополю должен был пролегать вдоль этого берега. Мой дом был не так далеко, оружие в детстве мне попадалось разное. Но  новый пулемет!  Хоть  без станка и щитка. Любой музей с радостью его примет. Надо будет с Кольцовым договориться, чтобы помог связаться с ними.

           Когда я через какое-то время вернулся к находке, проблема с музеем уже  отпала.  «Максим»  – крепкий пулемет, но против инструментов стройбата ему не устоять. Любознательные военные варвары  топором разрубили кожух ствола по всей длине и убедились, что там ничего нет. Любое оружие легко разобрать, если знаешь «как». Здесь знания заменила кувалда. Крышка короба с прицелом,  видно, долго не поддавалась,  была искорежена и загнута дальше своего естественного положения. Ручки и рычаги сбиты. Изящный  лентоприёмник носил на себе следы ударов и валялся в песке.  Вандалы с уханьем пытались ломом выковырять из прочного короба затвор….

          Средства уничтожения себе подобных всегда находятся на  вершине человеческой цивилизации. Любой мужчина  должен испытывать если не любовь, то хотя бы уважение к оружию. А тут, даже не оружие, а историческая реликвия с трагической, судя по всему, историей.  Руководил «разборкой» Олешко, одобренный  медицинскими комиссиями, дебил.  Он  проходил службу в одном взводе со мной и сейчас светился от радости.  Это было значительное  событие в его жизни.
           – Зачем…? – при виде изуродованного механизма перехватило дыхание, – происшедшее было за гранью понимания.
            Олешко осклабился. - И чо? Лежала железяка...  Ничья!  И сейчас лежит. Какая разница?  Теперь стрелять не будет. За это люди еще благодарить нас должны.
             Его «помощники»  удовлетворенно загоготали. Если Олешко назвать «дебилом», он может  оскорбиться, в драку полезет, но на свой счет такое определение  не примет  –  это точно. 
             
               



               
               
                Расследование
            
              Солдаты выгрузились из кузова автомашины и строились побригадно.   В распахнутые ворота части было положено заходить строем. У бригадиров была привилегия – ездить в кабине рядом с водителем, но я пока до такой чести не дорос.  Там было место офицеров и сержантов – дембелей,   они за этим следили ревниво.  Поначалу, по детской наивности, я опасался, что мне присвоят  «ефрейтора». Там, где проходило   мое детство, это звание всегда вызывало насмешки.  Но нет. На черных погонах красовалось  по две полоски.  Погоны были черного цвета, так как наша часть относилась к морской инженерной службе.  МИС Краснознаменного Черноморского флота. Этим объяснялось и обилие офицеров в морской форме.
         
             На входе бригаду окружили незнакомые офицеры и у всех нас принялись рассматривать  подошвы сапог.   Солдаты  без помех были пропущены вовнутрь, а мне предложили пройти в помещение КПП. Там я разулся,  офицер с эмблемами «щита с мечами»  на погонах  через лупу стал рассматривать мои каблуки с подковами. Подковы были самодельными. Знакомый токарь выточил из металла толстое кольцо по диаметру каблука и разрезал его надвое. В таких подковах щеголяли многие, кому не лень было врезать его в каблук.  Когда сапоги вернули и велели освободить помещение, я испытал разочарование – меня лишали какого-то непонятного приключения.
             Все возвращающиеся с работы бригады  не избежали досмотра.  Постепенно стала понятна причина переполоха:  в городе  была убита женщина.  Свидетели видели убегающего солдата.  На земле остались следы сапог с самодельными подковами.  Срочные меры по поиску преступника результатов не дали.  О происшествии стали забывать.
               
               Вдруг,  примерно  через месяц,   возвращающихся с работы солдат загнали в летний кинотеатр.  Видно,  была задача - собрать всех военнослужащих в одном месте, потому что вычистили даже всю службу в отряде. Нудным голосом, присущим работникам правосудия, со сцены к нам обратился капитан из прокуратуры. Так он сам представился.  Ему не надо было напрягать голос, слушали его в полной тишине.
        « Органами правопорядка была проведена большая работа по расследованию убийства женщины.  Были  проверены все военные части в городе.  Все данные указывают, что убийца  был из вашего отряда.  Мы его обязательно найдем и расстреляем.  Будут сурово наказаны те, кто знает о преступлении и  покрывает преступника…»

        Общение с прокуратурой продолжилось  и следующим вечером. Прокурор был другой, и слова он говорил другие, но заклинание: «среди вас находится убийца, мы его обязательно найдем  и расстреляем…» прозвучало неоднократно.
         Эти встречи стали ежедневными, превратились в обыденность. На то, чтобы собрать весь отряд в одном месте, уходило достаточно времени,  и я, чтобы не скучать, стал заранее запасаться газетами или книжками.  Лейтенанты и капитаны военной юстиции зачитывали нам ежедневную сводку преступлений в армии и на флоте. 

            Десятки военнослужащих  на просторах страны дрались, грабили, убивали и незамедлительно отправлялись в тюрьму или дисбат. Мысль о том, что это мероприятие было рассчитано на одного человека, по молодости не приходила в голову.  Выражение «среди вас находится убийца, и мы его расстреляем…» для всех присутствующих и для убийцы, если он находился среди нас, звучало по-разному.  Едва ли ему было до чтения  газетки.

           На утреннем построении были безжалостно срезаны лычки  у двух младших сержантов из третьей роты. По смехотворной причине – явились в часть в нетрезвом виде.   Если в нашей роте поддерживался относительный порядок и не было явных бандитов, то третья рота жила по законам тюремной зоны,  отношения там выстраивались строго «по понятиям».  Громилы, мало похожие на солдат,  шарахались по ночам,  встреча с ними не сулила ничего хорошего.  «Адъютанты  генерала», что забавлялись  подъемом  по тревоге  молодого пополнения, были из этой роты.  «Генерал» уволился,  его последователи остались.
      
 Казалось, капитан  Беляков – командир роты  делал вид, что командует, а его солдаты  делали вид, что подчиняются.  Только непосвященный  и наивный человек со стороны мог подумать, что  все триста пятьдесят военных строителей,  лихо  отбивающие шаг под духовой оркестр – единое целое и  живут они по единым законам.

        Наши офицеры заметно чаще стали появляться на объектах.  Видимо,  военная прокуратура на них тоже  воздействовала.  Было очевидно, если бы на за солдатами на стройках осуществлялся хотя бы минимальный контроль, преступления бы не случилось. Добрейший капитан Кольцов  маялся от безделья и затевал с солдатами разговоры «за жизнь».  Мы знали все этапы его замечательной биографии.  Как и у любого слабого человека,  все его решительные и даже героические поступки  были совершены в прошлом.  Сейчас он просто тянул служебную лямку  и жаловался на несправедливость своего командования в отношении него.   Про  эти нудные посиделки в летнем кинотеатре  он был информирован лучше. 
 
           Солдат тогда не только забил камнем пожилую женщину. Перед этим он ее изнасиловал с элементами садизма. Постоянно вытирая губы ладонью движением сверху вниз, что означало сильную степень волнения, капитан простодушно  поделился такими подробностями убийства, в которые разум отказывался верить.
            – «…В итоге, следствие, как мы все видели,  быстро  зашло в тупик  и было  отложено  на дальнюю полку. Но женщина оказалась приезжей из Москвы, известной ученой! В Академии Наук занимала высокую должность. У нее оказались влиятельные друзья, которые надавили на нужные рычаги в Министерстве обороны, в результате командование флота  получило энергичный пинок…».
       
              Следствие понимало, что все улики давно утрачены, с признаниями никто к ним не спешит, поэтому сделало ставку на психологические методы воздействия.  Кроме вечерних посиделок, офицеры прокуратуры стали появляться на утренних построениях.  Тема их обращений была неизменная: «среди вас находится убийца… и т. д.». Потом следовала сводка по вооруженным силам, сколько посадили  и за что. Утренние внушения были более запоминаемыми и действенными.  Наиболее одиозные преступления неведомых  головорезов обсуждались по дороге на работу.
      
            Несколько дней шли дожди, похолодало, потому от летнего кинотеатра отказались.  В актовом зале поставили проектор, и пожилые офицеры с  теми же эмблемами юстиции, стали на экране показывать  фотографии с мест преступлений или гибели военнослужащих. Офицеры были в запасе или даже в отставке, никуда не спешили,  голосами обладали противными.
         – Вот здесь все, что осталось от рядового такого-то.  Пошел в самоволку, употребил спиртные напитки и замерз в степи. – Во весь экран фотография несчастного, которого еще не доели звери.
           – А вот такой же.  Но он утонул, и его объели раки….
           – А вот  пьяного переехал поезд…            
           – А вот…
           Бывшие люди взирали пустыми глазницами, скалились безгубыми  ртами.  Никакой ретуши, все в натуре. Гнусавый голос комментатора  пробирал до дрожи, цветные фотографии вызывали спазмы в желудке.  Кто-то придумал вывалить на нас весь этот ужас, чтобы образумить. Чтобы пространство за территорией части  стойко ассоциировалось с позорной гибелью.  « Вот так вы будете выглядеть, если посмеете нарушить…». 
            – …А вот военнослужащий просто напился  и захлебнулся собственной блевотной массой.  Фотография его вскрытия….  Здесь его уже зашили, но, как видите, небрежно…
             Фотографии  били наотмашь, годились для ночных кошмаров.  Но основной цели они не достигли. Убийца  опять никак себя не проявил.
 
           Надо полагать, за прошедшие месяцы органами была проведена определенная аналитическая работа. Был определен круг солдат, каждый из которых, теоретически мог  в тот момент находиться на месте преступления.  Таких оказалось больше двух десятков, и их по очереди – по трое, стали  вызывать в прокуратуру. С утра они получали на руки увольнительные, затем в парадной форме одежды сами  ехали в город. При разводе на работы они растерянно стояли рядом с командованием части  и выглядели идиотами.

          Примечательным  было то, что они потом ничего не рассказывали о том, зачем их вызывали. Отводили глаза и глупо ухмылялись.  Они были из третьей роты, поэтому остальных их переживания  не волновали.  Все последние новости обсуждались  в машине по пути на работу, где  все прислушивались к авторитетным мнениям ребят, имевшим  до армии проблемы с законом.  По поводу их молчания мнение было однозначное.  «Пытают  их там. Известно ведь, как допрашивают в ментовке.  Молчат, потому что запугали.  Подписку дали о неразглашении. Проболтаются – сразу срок примотают».
       
            Когда я на утреннем разводе увидел бегущего капитана Белякова, то сначала не поверил своим глазам. Все наши командиры рот были люди степенные, немолодые,  самое быстрое их передвижение было  - строевым шагом при докладе майору Свистунову. В таком же темпе метались все офицеры и прапорщики третьей роты.  Без торжественного марша и оркестра бригады отправили на работы, а причина суматохи  осталась  непонятной.
 
         Скоро все прояснилась.  Водители  с обедом, мастера на стройках, командиры взводов, не знающие чем себя занять весь  день, по крупицам доносили информацию, благодаря чему  к вечеру мы в общих чертах  знали.  «Конечно, третья рота! Болеславец!  Сбежал! Это он!»
 
          Мои подчиненные из Закарпатья тихо обсуждали своего земляка.  Я испытывал досаду, что не помнил его. После того,  что было известно о его преступлении, было интересно посмотреть на  лицо убийцы-маньяка. Неужели оно такое  как  все, и на ней нет особой зловещей печати.  Особую пикантность всей этой истории придавал тот факт, что беглеца  хватились через сутки после его исчезновения. Когда из прокуратуры утром  позвонили и поинтересовались, "почему этот Болеславец  не прибыл вчера к ним на беседу".  Не выдержали нервы  у мужика.

           И тут как-то сразу выяснилось, что поведение его в последнее время было неадекватным.  Рассуждения о своем скором расстреле он мог слушать, только предварительно выпив водки. Многие в роте знали кто убийца, или догадывались. Его бригада видела, как он избавлялся от своей окровавленной  одежды, но тюремные  повадки  так прочно укоренились среди солдат, что все предпочитали молчать даже при угрозах наказания. Промолчали те двое, с которыми он должен был ехать в прокуратуру,  вечером кто-то откликнулся за него в строю на вечерней поверке.

          Разговорились и молчащие до того посетители  прокуратуры.  Да, они давали подписку о неразглашении, тут наши криминальные знатоки угадали.  Но само дознание проходило оригинально. Подозреваемых с утра рассаживали  по  разным этажам и коридорам  здания  и, казалось, о них забывали.  Перед обедом, когда ожидание и неизвестность становилось нестерпимым, каждого вызывали в кабинет, где какой-нибудь майор стучал по столу и накидывался на него, как на закоренелого преступника:
        – Следствием  достоверно установлено…! Ты там был! Ты причастен к этому преступлению. Давай рассказывай, что тебе известно, иначе на нары загремишь…  прямо отсюда…
          В выражениях особо не стеснялись.  Подозреваемый отнекивался или плакал, в зависимости от  состояния своего организма. Ничего не добившись, следователь   отправлял его еще раз  подумать в коридоре.  После обеда следовал очередной вызов, как правило, в другой кабинет.  С тем же напором солдату давался последний шанс избежать неминуемой тюрьмы – сознаться.  Обороты речи с угрозами  зависели от фантазии следователя. Потом он подписывал бумагу о неразглашении происшедшего здесь  с ним и отправлялся восвояси.
           Выдержи  этот Болеславец вызов на беседу,   еще что-нибудь бы придумали.  Взялись за нашу полувоенную часть всерьез. 
            У преступника была фора в двадцать четыре часа, поэтому изловили его только через  неделю рядом с отчим домом.   На опознание ездили прапорщик и два сержанта из части.

            На этом тема  убийства несчастной женщины была  закрыта.  Ни разу перед  строем   никто не прояснил нам участь арестованного насильника. Осталась неясной судьба свидетелей убийства. Прокуратуру мы перестали интересовать, но подспудные, невидимые нам процессы продолжались. Внезапно  пропал  капитан Беляков. Ротой на построениях командовал его заместитель, потом и того  куда-то перевели.  Вместе с командиром роты исчез майор Гора – командир отряда.  Однажды утром  была оставлена в части  немалая кучка  солдат третьей роты,  и больше мы их не видели.

          Болеславец  посетил в последний раз место своей службы в наручниках и в  сопровождении   конвоиров.  Следователи  выуживали магнитом из выгребной ямы туалета  те самые приметные подковы. Почти вся оставшаяся на тот момент  в части служба глазела на этот  процесс.  У них спрашивали потом: как выглядел преступник? 
            – Хорошо выглядел! – отвечали, –  довольный  ходил…
               
          
               

                Командир с подводной лодки.


         Недолго военно-строительным отрядом командовал майор Свистунов.  Мертвенным застывшим голосом он выкрикивал  команды, серые колонны покидали территорию  части и забывали  о его существовании.   Нового командира звали Григорий Матвеевич Гиндус.  Он имел необычное для строителей звание – капитан третьего ранга, и мы долго тренировались утром, чтобы правильно произносить его длинное звание при приветствии.  Как прежде  все наши офицеры, он начал свою вступительную речь словами:
         –  У  нас на подводной лодке…
        Неведомые пути привели подводника в наши  войска, с задачей  « навести в них порядок», и Гиндус в первую встречу провозгласил:
          – Я сделаю из вашей раздолбанной части –  образцовую….
 
         Отныне,  любой рядовой обязан был при встрече отдавать честь не только офицерам, но и сержантам. Новый командир  из окна своего кабинета на  втором этаже здания управления лично следил за исполнением своего приказа.  Сначала это нововведение приняли за блажь далекого от реалий моряка. Но Гиндус стал пачками отправлять уклонистов в наряды, устраивать вечерние  строевые занятия до отбоя.  Особо непонятливые устойчивым  ручейком потянулись на гарнизонную гауптвахту.  Наверное, ему был дан определенный карт-бланш.  Раньше определить  нарушителя на «губу» была целая проблема.  Объявят такому десять суток, а он в части болтается, дисциплину разлагает. А тут, прямо с развода, без волокиты  наказанные  отправлялись в сырые казематы этого воспитательного учреждения.  Командир  части сделал ставку на укрепление авторитета сержантов и безжалостно расправлялся с теми, кто этому препятствовал.

          Поначалу я шарахался от явно ненормальных жлобов из других рот, которые на плацу, при виде меня переходили на строевой шаг и прикладывали руку к головному убору. Потом стал узнавать в них недавних узников и дивился быстроте их перевоспитания.  Немаловажно было и то, что плац находился в прямой видимости из окна командира части. Во время объезда объектов  он не брезговал набивать свой «уазик» пьяными строителями в рабочих обносках и лично отвозить в комендатуру.

          Гиндус был родом из Одессы, поэтому любил расцвечивать свой военный лексикон образными выражениями.
          Нарушители, как правило,  не имели привычки стоять перед строем по стойке «смирно», а  командир не стремился  сильно напрягать голос. Он добивался прекращения вихляния в  их суставах добрыми советами.
        – Убери руки с заду – провоняются!
        – Убери с переду  —  отучайся от онанизма …. И чего так его корёжит…, чего он так чешется промеж ног …? Доктор! Проверить его на наличие вшей, а заодно – на гнид в мудях…
         И доктор отряда  – Капитан Божко,  под смешки в строю, забирал бойца к себе в санчасть и, как нам казалось,  на полном серьезе проводил обследование.
            
        Был наведен порядок в столовой. Раньше в начале стола располагалась тарелка с куском масла, рассчитанного  на десять человек. Масло  перемещалось вдоль едоков, и в конце на тарелке оставались лишь его следы. В конце стола традиционно размещались «салаги», поэтому такой дележ не вызывал нареканий.  Примитивное устройство стало выдавать каждому одинаковые порции.   Просто удивительно, почему этого не делалось раньше. На столах появились арбузы и виноград.  Питание в стройбате осуществляется на деньги,  заработанные солдатами, каждый месяц с личного счета списывается сумма на одежду и питание, и снабженцы ранее просто не утруждали себя разнообразием продуктов.
   
            Разница в питании особо резко ощущалась, когда в командировках нас ставили на довольствие в строевых частях.  Поначалу скрюченные, засохшие рыбешки на тарелке, в липкой субстанции вызывали недоумение. Они никоим образом не могли возместить потраченные на работе калории. Так питались бойцы инженерного батальона морской пехоты и не роптали.  Работники столовой непонимающе таращили заплывшие жиром глазки, когда мы деликатно возмущались. 

           Вот тут проявился мятежный дух нашего старослужащего контингента. В обед  заранее принесенными мастерками  стена в солдатской столовой была оштукатурена  содержимым бачков. На профессионально выровненной поверхности из каши, с претензией на орнамент, были приклеены  трупики минтая, застывшие в предсмертной агонии.  Масло в пище отсутствовало изначально, поэтому композиция держалась на стене надежно.

          Подобный метод протеста ранее был опробован в других командировках и передавался из поколения в поколение военными строителями. Интересно было наблюдать суету и возмущенное шипение толстых мичманов, по недоразумению одетых в форму морской пехоты. Мы старательно раздували скандал,  скоро вышедший за стены этой воинской части.  Наши командиры соблюдали нейтралитет. Задавленное муштрой морское войско нас  молчаливо поддерживало, в итоге, командование батальона было вынуждено всерьез заняться кухней.

                ____________
 

      Трудно, почти невозможно одними уговорами заставить людей соблюдать уставную дисциплину, если те оказались рядом с тобой не по своей воле. Гиндус в таких случаях грозил «губой» и дисбатом, но часто бывали ситуации, когда этим не испугаешь. Синельников рассказал нам историю, услышанную им на Севере.
 
       « Когда закончилась эпоха Сталина, и использовать труд заключенных стало неприлично, то неоконченные военные объекты продолжили возводить военные строители, положение которых поначалу  мало чем отличалось от их предшественников. Это были хоть и условно свободные люди, но такие же подневольные. Многие из них только недавно освободились. Одевались военные строители в серую робу, у бригадиров – повязки на рукаве. Погоны на плечах строителей командование считало излишними.
 
             В каком-то ВСО таких оказалось слишком много, но времена менялись,  тюремные порядки на военных объектах надо было искоренять. Встал вопрос о командире. Все возможные кандидаты – бывшие фронтовики  изыскивали любые причины вплоть до увольнения, но не соглашались возглавить этот сброд. Тот, который не смог отказаться, поставил условие: «Два расстрельных приговора. Утвержденных!  Но без фамилий».  Во время войны он подобный трюк уже проделывал сам, или видел, как это делали другие. Его жизненный опыт, окончательно оформившийся на войне, доказывал,  что
  слова утрачивают воспитательное воздействие на людей еще в школе, в младших классах. 

          Имея в запасе подобную «лицензию на убийство», можно поиграть в благодушие. Какое-то время командир по-отечески пенял бандитам, определяя круг потенциальных жертв, и, в конце концов, предупредил: «Будете безобразничать – расстреляю». В ответ – гогот: « Не имеешь права,  начальник. Мы законы знаем».  Потом последовало последнее предупреждение. Потом еще одно.   И вот перед строем в строну явного отморозка: « … приговариваю к расстрелу»! 

         На сцене появляется заранее вызванные  вооруженная комендантская команда и машины с закрытыми кузовами.  Тех, кто особо упорствовал в сохранении воровских традиций, приглашают на познавательную экскурсию в ближайший лесок.  Компанию   везут на природу, где приговоренного  без затей, на глазах  его дружков…  кончают. Старший над расстрельной командой достает бумагу, где перечислены следующие кандидаты на ликвидацию, и тех,  пребывающих в прострации от увиденного,  ставят перед ямой, рядом с трупом еще не остывшего другана.  Стройбатовские командиры возражают: «…Не соблюдены формальности, потом достреляете». Возникает скандал, «… патроны выданы на всех…,  чего тянуть»!…
         Наш замполит не помнил, был ли использован второй приговор  или этого спектакля хватило. Может  он в своем повествовании, чего и приукрашивал, но в голосе угадывалась тоска. О подобном «расстрельном списке» мечтает любой воспитатель.

                _____________

         Из госпиталя был возвращен в часть и комиссован незнакомый солдат из третьей роты - земляк моих закарпатцев.  От них  я узнал, что хлопцу надоело служить, вследствие  чего, он выпил то ли уксуса, то ли раствор серы со спичечных головок.  Подобные радикальные рецепты постоянно муссировались среди солдат.  У этого придурка вырезали часть желудка и мирно уволили из армии.  Какое-то время он покрутился в роте и вот, в парадной форме, с «дембельским» чемоданчиком появился на разводе.  Все увольняемые всегда стояли в последний раз перед строем бывших сослуживцев, рядом с командиром части. Гиндус произнес прощальную речь.
        –  Вот перед вами  человек, который поставил себе цель в жизни – уволиться раньше срока.  И что мы теперь видим? Он это сделал!  Вы еще будете  тратить свои лучшие годы, чтобы ходить строем и работать на стройках, а ваш товарищ в это время будет дома смеяться над вами. Среди родных…  Я восхищен его поступком…
 
        Я стоял напротив них обоих и ничего не понимал.  Не должен был командир части расточать похвалы этому самоубийце.  Тот по-детски сиял от гордости, довольная ухмылка растягивала рот до ушей. Никогда ранее он не слышал в свой адрес ничего подобного. А Гиндус продолжал его расхваливать.
         – Через сутки он обнимет свою счастливую мать.  И вдруг….
         – Не важно, что он через пару месяцев  умрет. Он  умрет дома и будет закопан в родную  землю…. Попрощайтесь с товарищем сейчас.  Вы видите его в последний раз.   Потом  его могилу вам покажут его осиротевшие родители.…  Начальник штаба!  Командуйте  «развод».
           Свистунов  похлопал сапожками один о другой и стал, как обычно,  выкрикивать  команды.  Утренний ритуал с «разводом»  был его единственным  видимым действием в военно-строительных войсках. Мы затопали под музыку на месте, затем повернулись на право.  Перед глазами осталось  лицо увольняемого.  Он еще силился улыбаться, но мы видели только смертельную маску на  вмиг посеревшем лице.
 
                ______________

                На очередном построении Гиндус довел до нас  приказ Командующего флотом.  Оказывается, у воинских частей, расквартированных в городской черте, есть такая традиция, почти обязанность – прохождение строем по улицам со знаменем и оркестром.  Так достигается единство армии и народа. Нам предписывалось выступить в ближайшее воскресение.
             Были сформированы ротные «коробки», все плюгавые и ненадежные  оставлены в казармах. 
              …. Тихо шелестели перед случайными зрителями  колоны моряков. За моряками шли мы, демонстрируя преимущества сапог перед ботинками. Звук  ударов металлических подков о брусчатку, бывалые воины ослабили их крепления к каблукам, мерное колыхание сотен единообразных тел,  завораживают людей.    Бандиты и хлюпики, европейцы и азиаты неразличимы в плотной массе солдат. Оркестр замолкает, только гулкий рокот двух барабанов задает темп движению.
             Гррумм…, гррумм… лязгает железо о гранит. Сегодня мы не строители, по недоразумению одетые в военную форму. Мы солдаты, и нам аплодируют прохожие. Среди них много отставников и их родственников, они-то  знают толк в строевой подготовке.
             Нам нравится идти строем, а людям хочется смотреть на нас. Даже наши записные хулиганы стараются держать равнение.  Солдаты в строю – это защитники, воины, ими восхищаются, и опасаются, когда те - толпою.
 
            

            

                Старший лейтенант Ершов
    

        С каждым новым командиром служба как бы начинается заново. Капитан Челманов  отправился на пенсию, и роту возглавил старший лейтенант Ершов.  Проблемы офицеров слишком далеки от солдат. Нам не дано знать, почему еще крепкий мужик увольняется с военной службы. Просто утром Челманов попрощался с нами, а командир отряда представил нам невысокого белесого старшего лейтенанта в морском кителе. Нам  это показалось непонятным, потому что в роте оставался капитан Кольцов….  Немного комичной выглядела картина, когда высокий капитан докладывал низенькому лейтенанту. Где до нас проходила его служба  – осталось загадкой.

         Ершов сразу дал понять, что отныне в роте все будет  делаться только по уставу. Обычно таким образом  не очень умные люди пытаются скрыть свою некомпетентность и отсутствие опыта. Низким гортанным голосом  распекал сержантов за беспорядки в роте,  не  особо скрывая, что он о нас невысокого мнения.  Не по тем критериям назначали до него командиров отделений. Он изо всех сил тянул голову вверх, моментально заслужив несколько соответствующих кличек.  Видимо, ему казалось, что если он ее опустит, то сразу потеряет значимость. Если человек малого роста общается  с тобой нормальным тоном, рост его перестаешь замечать.  Стараешься сам уменьшиться в размерах, чтобы тому было удобней.  Когда же  орет,  пытаешься  понять,  чего он хочет, вникнуть в суть обвинений, в недоумении  таращишься  на него.  Невольно сверху заглядываешь  в раскрытую глотку, отвлекаешься, отчего тот еще  больше сатанеет.

           Каждое появление Ершова на стройке заканчивалось  обвинениями и порождало устойчивый стресс. Он так строил разговор, чтобы  обязательно приходилось оправдываться. Непреходящее чувство вины стало угнетать.  Я по наивности предполагал, что солдаты и их командиры призваны делать одно дело, а основная обязанность  офицеров – помогать и учить.
          Я часто видел, как Шаповалов неспешно прохаживается перед своей ротой, что-то ей втолковывает. Или собирает сержантов в летней беседке и долго с ними о чем-то разговаривает. Невольно им завидовал. Наверное, он как-то наказывал своих командиров отделений, но на общих построениях их только награждали. 
    
            Если подходить упрощенно, то существовали два варианта выбора офицерами командиров отделений и заместителей командиров  взводов. Назначить явного бандита, вручить ему всю власть и исполнять рядом только представительскую роль. Или назначить адекватного человека, а потом помогать ему, потому  что без участия офицеров все скатится к анархии или к первому варианту. Какому варианту отдавали предпочтение в нашей роте, было непонятно.               
 
         Ершов вечером столкнулся с Бероевым где-то на дорожке за казармой, и тот его не поприветствовал. Может, не захотел! Или не заметил. По моему разумению, командир роты должен был сам решить вопрос об уважении к себе. Не знаю,  что старший лейтенант высказал старослужащему лично, но мне  по этому поводу  он прочитал нудную нотацию про отсутствие должной дисциплины в отделении. Осетинам осталось пару месяцев до дембеля,  они с трудом мирились с новыми порядками, терпели мое командование.  Работали! В их понимании   это было верхом дисциплинированности.
      
         Когда Шаповалов, обычно не спеша, передвигался по части, никто не осмеливался пройти мимо, чтобы   не " отдать честь" так, как это предписывает воинский устав. Однажды осенью  в клубе части приезжие лекторы читали лекции о международном положении. Простуженные бойцы сморкались и кашляли.  Слова лекторов терялись в сплошном шуме. Впереди встал Шаповалов, повернулся лицом к залу, ощерился подобием улыбки и внушительно скомандовал: - Не чихать и не кашлять! –   Удивительно, но коллективная простуда отступила.
               
                ____________________
 
                Утром, после развода,  машина заехала на территорию части, где мы погрузили в нее рабочую одежду и инструменты.  Бригаду внезапно перевели на новый объект, который должен был появиться на производственной базе. Там, где начиналась моя трудовая деятельность   пилорамщика.
           Васин придерживал створку ворот и сонно смотрел в пространство. Он был в наряде по КПП, значит, полночи не спал.  Мушкамбарян приготовился заранее  – притаился за бортом, а когда машина проезжала ворота, высунулся из кузова и прокричал приятелю все известные ему ругательства. Неистребимый акцент делал их несерьезными и смешными.  Васин только растерянно таращил глаза.  Маленький армянин, чрезвычайно довольный собой, ерзал на деревянном сидении. Очередной раунд бесконечной пикировки был в его пользу.
 
           Веселые неконфликтные люди почти не замечают «дедовщины».  Все команды выполняют охотно, с прибаутками. Конфликты зарождаются на противодействии и амбициях, где каждая из сторон чувствует себя оскобленной. Даже отпетые бандиты, если они не садисты, почти всегда выбирают противников под стать себе.
               
             Важнейшими  из военных требований  являются сроки.  Время, за которое солдат обязан одеться, оправиться, пообедать,  строго регламентировано.  На каждом    объекте доводится крайнее  время  окончания работ.  Как правило, срок берется «с потолка», привязывается к какой-либо памятной дате и не учитывает реалий  стройки. Поэтому  важнейшим из военных искусств  является умение объяснить,  почему эти сроки срываются. Самый верный способ  – свалить ответственность на других, но если там горбатится только твоя бригада, на первый план выходит умение бригадира подлаживаться к начальству.
             Такое понятие, как  качество работ, при этом является второстепенным, даже вредным, потому что в нем нет конкретности и оно  плохо поддается командам.


         
        Предстояло  выкопать котлован под фундамент будущего здания. Под тонким слоем глины оказалась скальная порода. Тупые клювы кирок и ломов только вминали грунт.  Пригнали старенький экскаватор, но  у него сразу потекла гидравлика. Объект располагался в отдалении от базы, вокруг было голое поле.   Мастер из управления, который представился как Василий Николаевич, прибегал утром, обещал отбойные молотки или новый экскаватор и исчезал до вечера. Вечером он фиксировал в бригадирской книжке выполнение дневного задания – пятьдесят  процентов  и количество испорченного инструмента.  Составители норм выработки для военных строителей особо не мудрствовали – просто переписали из «нормативов», предназначенных  для заключенных.   Разработка скалы вручную  там тоже учитывалась. Я вступил в полосу неприятностей,  с каждым днем они становились все ощутимее.
         
            Дежурство на КПП считалось несложным, но беспокойным. Главной обязанностью дежурного  было –  отвечать на звонки, встречать  и провожать командование части. Наибольшую опасность для суточного наряда  представлял майор Свистунов. Он имел скверную привычку еще в утренней мгле,  до подъёма,  подкрадываться вдоль забора, чтобы внезапно появиться перед сонной службой.  Так он использовал преимущества малого роста и черпал примеры  для утренних нравоучений. 

            Гораздо интереснее было встречать командира отряда. Гиндус знал всех сержантов и всегда интересовался  их службой.  При посещении объектов, этот  полный  рано седеющий еврей, сразу определял  обстановку в бригаде. Почему-то  я его не боялся. Он слушал мой доклад,  заглядывал во все закоулки  и уверенно заявлял.
         – Вот этот солдат плохо работает.…   Этот совсем не хочет работать,  демобилизации ждет. –   И  незамедлительно принимал меры.  Видимо понимал мои трудности. Даже как-то неудобно становилось за помощь.
      
           Ершов заступил дежурным по части, я – дежурным по КПП. Со мною были трое дневальных из последнего призыва.  Вечером  на плацу  в наступивших сумерках  отряд с песнями  совершал  прогулку.  Каждая рота  затягивала свою песню,  несознательные певцы меняли высокопарные слова  на созвучные – блатные, отчего на плацу стоял многоголосый рев.  В плане прочистки перед сном глотки и легких – занятие весьма полезное. Призывники из Азии и Кавказа слов песен не знали, просто подвывали  в такт.
 
        Командир роты находился в комнате дежурного, когда на КПП появилась заплаканная  девушка.  Ее коса черных волос растрепалась, маленький платочек был мокрым от слез.   Она представилась женой  Кузнецова – нашего молодого солдата  и попросила его позвать «на одну минуточку». Ей нужно срочно уезжать,  она должна сообщить мужу что-то важное. Кузнецов был родом из моего города, земляк, неудивительно, что я его хорошо знал.  Ершов остался верен себе.
           – Здесь нет мужей! Здесь военнослужащие! И они сейчас заняты по распорядку дня. Приходите в разрешенное время…
            Девушка  умоляла, но мой командир был непреклонен.  Я находился рядом и его не понимал.  Кузнецов в полусотне метров отсюда печатал шаг в строю, не подозревая о несчастье в семье. А то, что случилось несчастье, было видно по девушке:  ее молящий  взгляд искал поддержки у замерших солдат.

           Ершов отправился проверять порядок на плацу, девушка потерянно всхлипывала на скамеечке рядом с воротами.  Я был еще не в состоянии отличить обычные мерзкие поступки от провокаций.  Глухой протест раздирал  душу.  Кузнецов был хорошим парнем….  А,  пропади оно все пропадом!

            Я подозвал дневального и велел  позвать земляка.  Его место в строю было известно, надо было из-за кустов окликнуть, когда рота проходила мимо, и незаметно  провести на КПП. Дневальный понятливо закивал. Приказ был ему  явно по душе.
          Супруг примчался, они с женой  минуту  пообщались, и я его быстро завернул обратно.  Из темноты за их встречей наблюдал  Ершов. Он был уверен, что я поступлю именно так.  Кузнецов вернулся в строй и, возможно, продолжил петь,  я был снят с дежурства и отправлен в роту.
         
                ____________


          Новый командир взвода прапорщик Когут личным примером воодушевлял бригаду на котловане. Он разделся до пояса и азартно  размахивал киркой.  Вчера командир роты устроил разнос по поводу невыполнения дневного плана. Мои доводы он слушать не пожелал. Сырая изморось покрывала  бушлаты солдат. Они понуро ковырялись, каждый в своей ямке. Вдохновить людей можно только конкретным делом, где понятен порядок действия и виден результат.  Здесь  у солдат было понимание  –  прапорщик скоро устанет и уйдет, а они останутся.
 
         « Служить» и «работать» – понятия отнюдь не тождественны. Часто  в армию идут служить, именно  для того, чтобы не работать. «Вдруг война, а я уставший!». Так в кругу солдат выражался прапорщик Кащук,  в недавнем прошлом – наш сослуживец, бригадир грузчиков, обретавшихся  на каменном карьере.  Звание он получил на каких-то на специальных курсах. После обучения Кащук вернулся в родной коллектив, и еще не заматерел на новой должности. Военный афоризм привез с курсов прапорщиков. 
          Правильная оценка ситуации и грамотная постановка задач, это половина работы, но многие наши непосредственные командиры жили в «ожидании войны», рассматривали свои обязанности, как простое присутствие при солдатах.

         Надо было хотя бы заточить острие у кирок и лопат.  Такого отношения к военным строителям я еще не встречал.  Мне  надоело взывать к сознательности подчиненных. Бригада освоила все основные виды строительных  работ, почему  ее поставили долбать эти  траншеи? Было понятно, что здесь не обошлось без нового командира роты. После обеда я опять заступал на дежурство  – таково было наказание за вчерашний проступок.
       
         Я внимательно прочитал обязанности дежурного по КПП. Я их читал и раньше, но понимал отличие очередного дежурства от  внеочередного.   Молодцевато  всех  встречал и провожал. Радовал звонивших по телефону четкими ответами. Дневальные были вымуштрованы, орали команды изо всех сил. Не было лучшего дежурного, чем я сегодня. Так прошла ночь.
        На следующий день, рано утром через КПП проследовали две женщины с кухни. Одна – молодящаяся,  была не замужем и благосклонно принимала ухаживания солдат. Среди тех попадались мужики, отловленные военкоматами на пределе призывного возраста. Другая –  пожилая, с которой у меня сложились хорошие отношения во время дежурств по кухне.  Кухня была рядом с проходной. Через пять минут она прибежала ко мне и просительно запричитала.
           – Печь не включается! Ну, та… Ты знаешь! Опять.

           Недавно, во время моего дежурства по столовой, эта печь тоже не включалась. Вызвали электрика, и тот поменял предохранители на щите.  Я страдал ненужной любознательностью когда ему ассистировал. Потом предохранители еще раз перегорели, я тогда с гордостью сам накрутил на них медную проволоку. То ли сама печь где-то  коротила, то ли проволока была тонковата, но эта проблема не исчезла, поэтому сегодня женщина вспомнила про меня.   До подъёма оставалось больше получаса,  в первой роте спал электрик – из солдат, а  дежурный по части где-то бродил в темноте.
            – Там же на минуточку…. Где я буду искать?.. Ну, пожалуйста, время идет, надо закладку в котел делать, а вода в нем еще даже не закипала....  Мы  и инструмент держим на всякий случай…, – повариха всегда была доброжелательна, ответить отказом  язык не поворачивался.
           С тяжелыми предчувствиями, я  предупредил дневального и поспешил на кухню. Выученные инструкции позволяли покидать пост в экстренных случаях.  Ремонт занял не более пяти минут, я рванулся назад.  На проходной рядом с вытянувшимся дневальным меня ожидал Свистунов.

            В третий раз меня в наряд не поставили,  было понятно, что наказание будет другим.  Ершов со Свистуновым смотрелись как братья-близнецы не только внешне.  В том, как они безапелляционно выгоняли меня с дежурства, просматривался общий стиль руководства. Никаких разбирательств! Я подозревал, что дело не только в моих служебных проступках.  Своим поведением  я невольно продемонстрировал неуважение к офицерам и оскорбил их персонально.

           Это я считал, что Свистунов утром, как обычный человек,  просто приходит на работу. Для него же  этот утренний ритуал появления был священен.  Трепет встречающих, громкие команды, повышали его самооценку, наполняли смыслом само его существование в этой части….   Какая там печка!  Детская обида читалась на его лице  – маленького человека лишили любимой игрушки. Как утверждали наиболее грамотные солдаты, обида на жизнь у него еще от того, что командование отрядом доверили не ему, а прислали для этого офицера из совершенно другого рода войск.

         Работу на объектах оба считали досадной помехой настоящей военной службе.  На этих проклятых воротах проще всего демонстрировать эту службу, а заодно  и свою власть.  Я не вписывался в их армейскую систему координат.  В военное время под трибунал бы подвели.  Я чувствовал, что насчет меня они быстро сговорятся.
 
            На смену  юношеской вере в безусловную мудрость взрослых, особенно офицеров, все более отчетливо приходила уверенность, что в армии основной государственной функцией большинства  офицеров  является принуждение.  Чтобы потом в бою,  когда жизнь потеряет всякую  цену,  такие командиры, с такой же злобой и непонятной мстительностью,  погонят тебя в атаку на высоту, где окопались вражеские пулеметчики. И, как демонстрируют  во всех военных хрониках, – непременно при свете дня, обязательно  по открытой местности. «Чтобы ты, сволочь, всегда был на виду  и не вздумал цепляться за свою ничтожную жизнь…».
 
          На фундаментах, грунт за время моего отсутствия, мягче не стал. Наоборот, с каждым сантиметром в глубину, твердость его  повышалась.  У командира взвода интерес к объекту пропал за пару часов знакомства с киркой.   В стылом вагончике бригада разожгла печь-буржуйку и нехотя переодевалась в рабочую одежду. Мои неприятности секретом не являлись, были не раз обсуждены, гадали только о последствиях.
          О каком либо сочувствии речи быть не могло, но и видимое злорадство отсутствовало. Конфликты с командованием среди солдат осуждению не подвергались изначально. Такое положение закладывалось на клеточном уровне. Какой смысл мне было заставлять работать своих подчиненных,  если завтра, может быть, мне придется  влиться  в их ряды. 

           Мастер стройуправления, как всегда, появился после девяти. Я сделал то, что надо было сделать еще неделю назад –  собрал в кучу ржавые кирки с самодельными ручками, кривые ломы и гнутые лопаты.
         –  Ладно,  с экскаватором не получилось. Но инструментом нормальным  ты можешь обеспечить…?   Пока не привезешь острые кирки и ломы, работать не будем.   
         Последствия   подобного заявления в военной организации предугадать было не сложно.
 
                _____________



             На столе у Гиндуса лежали два исписанных листка.  Он оторвал от них взгляд.
         –  Мне стало известно, ты приказы своего командира роты игнорируешь? 
         –  Если на КПП….  Не игнорировал я там приказы.
         –   Ну, как же!  Командир запретил пускать посторонних на территорию, а ты взял и отменил его запрет.  Зачем?
         – К солдату жена пришла. Заплаканная. Что-то случилось у нее.  Просила вызвать мужа на одну минуту.
          – Но если старший лейтенант Ершов запретил его вызывать, значит,  у него были на то основания.
          – Не было у него никаких оснований!  Прогнал ее,  вот и все! Неправильно он поступил. Несправедливо.
          – … Кроме этого, с дисциплиной в твоей бригаде не все в порядке.  Вместо того, чтобы помогать новому командиру роты  укреплять дисциплину, сам ее и разлагаешь.  Какой пример ты показываешь другим военнослужащим   своими  поступками? Забастовку на объекте организовал.
       
            Два  года назад в школе мой  одноклассник   Сашка Михайлов на перемене случайно разбил окно,  и завуч по одному вызывал мальчишек с уроков к себе на допрос.  Сашка недавно уже получил нагоняй  за самодельный взрывпакет, потому  слезно просил его не выдавать. Трудно сказать, что испытывали остальные, но я был близок тому, чтобы взять вину  на себя.  Так меня раздирали противоречия:  давление на мою сознательность и невозможность сказать правду.
 
       Здесь случай был другой, но у меня было пока мало  примеров из жизни, чтобы выбрать правильную линию поведения. Конечно,  знай  я, что Свистунов припрется так рано,  эту кухарку не стал бы слушать, ожидал бы дежурного по части, но Кузнецова позвал  в любом случае, несмотря на запреты. Как  потом  ему в глаза ему смотреть?  Юношеское тщеславие от  сержантских погон на плечах уже  выветрилось.  Обязанности  и ответственность ни на минуту не позволяют  расслабиться.  При любом раскладе  понравиться Ершову  у меня не получится.  Мои дембеля скоро уволятся, я уже давно не «салага», останусь  добросовестным  рядовым и  буду отвечать только за себя….  Как все это объяснить Гиндусу?
      
           –  Товарищ капитан третьего ранга...!  Я признаю все, что написано в этих бумажках… на вашем столе. Так оно и есть.  Мне не понятны требования моего командира роты, начальника штаба я тоже не всегда понимаю.  Подобное может повториться….  Разрешите идти. –  Как груз с плеч свалился, дышать стало легче.
 
          Гиндус откинулся в кресле. Мои переживания были для него слишком мелки.
         – Что значит, – «не понимаю»? Десять классов за плечами имеешь…, на идиота  вроде  не похож.
          Мне надоело оправдываться.
         – Не понимаю  и все! Что бы страшного произошло, если бы эта девушка со своим мужем поговорила?  У нас ведь не тюрьма…. Там  и то  разрешают свидания….  И другие, знаю, не понимают. Только терпят. –  Про обидные клички, которыми  солдаты награждали наших начальников, упоминать было неуместно.
           – Пусть будет по-вашему  – забастовка!  А как поступать, если  не к кому обратиться….  Одного не послушался, другого не встретил…! Сразу в преступники записали! То, что скалу неделю лопатами  долбаем,  никого не интересует, одни командиры вокруг, только следят чтобы строем ходили.  Зачем тогда строителями называемся?  Мне кто-нибудь   объяснит, почему нет  отбойных молотков….?  Кирки – как металлолом, и то на всех не хватает…
 
         – Так, Агафонов! Ты в сторону не уводи.  В армии находишься, а не в колхозе.  Командиры его не устраивают!  Они требуют то, что положено по уставу,  нравится это тебе или нет.  Понятно?
           – Так  точно…! Понятно.
          – А с инструментом я завтра сам разберусь.  Разленились вы на легких работах, как я погляжу, отвыкли от ломов. В этом котловане по всем планам уже бетон должны заливать, а вы все в землю ковыряете.
          – Скалу! Товарищ капитан третьего…
          – Меня еще учить будешь! Может  и я тебе не  нравлюсь?  И  армия тебе не нравится…?
               
 
         Утром машина вместо объекта поехала на базу Управления, и там  мастер загрузил в нее новенькие кирки, лопаты, ломы.   Каждому выдали по две пары рукавиц. Василий Николаевич заискивающе заглядывал в глаза.
         – Вон компрессор ваш стоит. Сейчас его механики отладят,  сразу к вам потащим. Зачем было  жаловаться?  Только вчера  отбойные молотки  освободились...

         Беспричинная злость  рвалась наружу. Я с остервенением крушил скалу, пока усталость не притупила  чувства. Наверное, за год я сильно изменился.  Чувство опасности стало привычным. На предыдущем  объекте я показывал Раричу его участок работы  и интуитивно готов был нанести удар первым, вздумай тот перечить. От постоянной работы мышцы окаменели, о кожу ладоней можно было тушить сигареты.  Сейчас, когда  мое будущее было под вопросом, усердствовать  в командовании было глупо.
 
         Вместе с обедом машина  притащила компрессор, и работа закипела.  Все понимали, что теперь за эту яму с нас будут спрашивать по полной программе.  Как-то обыденно воспринялся приезд Гиндуса. В изменении обстановки  угадывалась его заслуга. Я долбил  киркой до последнего,  скомандовал бригаде  «смирно» и доложил о работе, когда командир части приблизился.

        –   Чего размахался передо мной? Раньше надо было усердствовать. – Никакого участия в его голосе не было.
         – Привыкаю.
           Гиндус придирчиво обошел стройку, делая едкие замечания по любому поводу. Два отбойных молотка  отламывали кусочки от каменного массива, который постепенно обозначился  с одной стороны котлована. Я со всем соглашался.
          –  Так точно, – разленились…! Конечно, придумывали причины, чтобы не работать. –  Для себя я все решил еще в его кабинете. Приходилось почти кричать, – молотки  замолчали, но  чуть в стороне грохотал дизель, подпрыгивая на мягких автомобильных шинах.
           – Что ты заладил как попугай.– «Так точно, так точно!».
           – Так точно! – все мои ответы бестолковые, лишь бы отвязались, но и  обычный сарказм командира здесь был неуместен.   
           Видно было, что мое поведение раздражает Григория Матвеевича. Перед его уходом я не сдержался. Надо было как-то отреагировать на его участие в работе бригады….  Мне лично  он ничего плохого пока не сделал.
          – Большое спасибо,  товарищ командир!
          – Што-о-о!
          – За кирки спасибо…, за лопаты...! За что же еще!
 
           Вечером, позже чем обычно, показалась наш зеленый  ЗИЛ, чтобы везти в часть. Компрессор заглушили. В наступившей давящей тишине Васин с Мушкамбаряном стали сворачивать  длинные шланги к отбойным молоткам. Этот механизм обслуживал мордастый мужик – компрессорщик.   Ранее  на других объектах моя бригада с ним уже работала. Тот с утра запускал дизель и целый день спал в тенечке. Наверное, в его обязанности не входило их нудное разматывание и сматывание.  Можно потакать своей лени, когда рядом молодые воины.
 
     Сегодня, когда  вся бригада вымоталась,  подобный расклад показался мне неправильным.    Я приказал солдатам бросить эти шланги и  идти переодеваться... Потом с интересом рассматривал вблизи  красную разъяренную физиономию и наслаждался потоком сквернословия с угрозами.   Этот малый тоже, по-своему,  выражал недовольство  моим бригадирством.

           Когда тебя ожидает несправедливое, на твой взгляд, наказание – жизнь кажется пропащей, а офицеры вокруг – сплошь, недоброжелателями.  Вечером, около солдатского кафе, капитан Шаповалов что-то спросил с подковыркой. Я дерзко ответил. Шаповалов почувствовал, что я нарываюсь, спокойным голосом послал матом.  Это было здорово, по-человечески, и за дело. На душе сразу повеселело, я засмеялся.  Недаром я его выделял среди других офицеров.  Под сухие бесцветные проповеди Ершова легко было только умереть.
      
           Жизнь так построена, что кто-то постоянно за тобой наблюдает. Оценивает твои действия и выносит суждения. Невозможно спрятаться, затаиться. Когда в школе Сашка Михайлов зацепил стулом окно, завуч проходил внизу. Во двор посыпались осколки,  я выглянул в другое окно и встретился с ним глазами.  Все свидетели  из класса инстинктивно рванули в коридор от места неминуемой разборки,  только мне нужно было убедиться, что стекло никого не задело….  Он понимал, что это не  я, но  должен был видеть, кто это сделал!
         Десяток мальчишек видели, кто разбил, но с чистой совестью заявили:  «я не знаю»,  и были сразу отпущены. Я стоял в конце этой очереди и был введен в заблуждение легкостью оправданий товарищей.  Пробормотал:  «не видел», и похолодел от счастливого смеха педагога. С этого момента «расследование» превратилось для него в забаву.  Игру кошки с пойманной мышкой. Допросы во всех случаях происходят по единой методике,  стойкость при этом является отягощающей чертой характера.

         В начале моей службы  земляки посылали за пивом без опаски, ибо были абсолютно уверены, что в случае подобного допроса, я бы с бараньей упертостью утверждал, будто выпивку  покупал для себя.
    
               
..    
               
               
                Театр и актеры

      
            Сержантов удобно наказывать, чиркнул ножницами по плечу – и нет сержанта. Я гадал, сколько лычек сегодня срежут с моих погон. Обидно будет, если одну. Как потом в увольнение ходить?  Лучше сразу две.  Как говорится: «чистые погоны – чистая совесть». Плановые награждения и разжалования всегда проводились на общем построении перед строем по субботам. Военных строителей развлекали подобными представлениями, потом разводили по казармам для  бесед на  политические темы. Это было время замполитов.   

           Если где-то на объектах поджимали сроки, бригады работали и в субботу и в воскресенье.  Собиралась сегодня на работу и наша бригада. Мы планировали с помощью отбойных молотков и  починенного экскаватора  «Беларусь» закончить котлован к  понедельнику.  Командир роты все последние дни меня не замечал. Все,  что хотел, он высказал в своем рапорте командиру части.

             Гиндус долго подводил итоги за неделю. Были названы пьяницы и лодыри. Для них командир подбирал такие обидные характеристики и сравнения, что по рядам пробегал смех.  Казалось,  командир испытывал своеобразную симпатию  к  тихим  алкоголикам.  Благодаря этим безобидным  болванам  у него  всегда была  возможность  поупражняться в остроумии и сарказме.
 
             Вот опять… 
             –  Этот наглец  Шендяйкин  в моей машине разъезжает чаще, чем я сам…. Хоть на объекте не появляйся!  Пьяный, увидит ее – сам норовит залезть без приглашения.  Вези, мол, его в часть на отдых…. Мода такая у него появилась. Так я решил  за эти поездки, за комфорт, высчитывать с него, как за такси….
             Шендяйкин - субтильный заморыш числился в моей роте. Каждое его действие сопровождалось смехом сослуживцев. Командование роты старалось с ним не связываться. Он часто опаздывал на построение и приложив руку к головному убору просил разрешения -стать в строй. Что тут такого? Но рота валилась от хохота. Этот комик тихо подкрадывался к офицеру сзади и со спины на ушко шепотом излагал свою просьбу. Офицер шарахался от него и долго не мог успокоиться.      
 
              Здесь были зрители и были артисты. В этой постановке каждому вольно или невольно была отведена своя роль. Замполит отряда – унылый майор Бадыло  скучным  голосом произнес краткую речь, суть которой военным строителям осталась неведомой….  И вот, наконец!
          – Младший сержант Агафонов. Выйти из строя.
          Сотни глаз ощутимо шарили по телу. Сочувствие  только в глазах болгарина из Гагаузии – младшего сержанта Растопова. Он на себе испытывал все прелести командования старослужащими и был в курсе моих злоключений. Так….
 
        –  …почти полгода руководит бригадой…, не всегда у него получается…   
        Ершов смотрит в сторону. На построениях его место справа от меня.  В передних рядах стоят самые рослые.  Сейчас  со стороны  это особенно заметно. Наверное, он от этого страдает... Убежден,  что у солдата не может быть жены по определению.  Есть ли у него  самого семья? Посмотреть бы,  как он реагирует на слезы близких?
 
         –  … поддерживает дисциплину … со стороны строительного управления претензий мало…      
         Ножницы, скорее всего, у дежурного по части. Сегодня дежурит лейтенант Дауров  – новый  замполит третьей роты. Стоит, улыбается! Солдаты о нем хорошего мнения. Стоит ли наклоняться, чтобы ему было удобнее...? Нет, не буду!  Чего Гиндус тянет?  Даже хвалит  вроде, чтобы сильно не обидеть. Парадоксальностью его мышления я  всегда восхищался. Тут, как с тем солдатом, что комиссовали с половиной желудка. Тоже хвалил вначале.

            – … мы всегда будем руководствоваться требованиями военного устава и  внутреннего распорядка…
            Даже если он мне сочувствует, что вряд ли, своих офицеров он всегда поддержит. В последнюю встречу на котловане разговаривал, как с преступником...  Глупо все. Кузнецов даже не догадывается, за что меня наказывают,  обиделся тогда, что дал мало времени поговорить с женой.  В строй возвращался  не таясь….  Гиндус  – на кухне частый гость, мог бы спросить про печку.
 
          – …исходя из вышеперечисленного…  присвоить младшему сержанту Агафонову очередное воинское звание – сержант!    
            Дауров с  широкой улыбкой сует мне в руки погоны с кое-как прикрепленными лычками. Неподвижное лицо Ершова.  Свистунов у меня за спиной. Звучат команды, бригада, печатая шаг,  пересекает плац и поворачивает к воротам. Все-таки, котлован важнее политзанятий.
       

                Бригада № 2

            Закончилось очередное полугодие, и моя бригада кардинально обновилась. То шаткое равновесие, которое удалось создать в бригаде, позволило старослужащим спокойно уволиться.  Солдаты из молодого пополнения вначале казались одинаковыми, как спортсмены в начале соревнований. Командование умудрилось впихнуть в отделение семь разных национальностей. До меня не сразу дошло, что людей мне подбирали специально, чтобы потом с легким сердцем отправлять в командировки за сотни километров от  части. В отдалении    возникали различные  жизненные ситуации, в которых  мои подчиненные порой вели себя лучше своего бригадира.

          Я по-прежнему начинал  работу первым. Это вошло в привычку, только причины стали иными. Теперь  я лучше всех в бригаде  знал, как начинать кладку, делать опалубку и десяток других занятий, а мое «начало»  продолжали остальные. Все национальности ладили между собой.  Происхождение  подчиненных  меня не волновало совершенно. Это в бригаде они были как единое целое.  Вечером, после работы  каждая нация уединялась строго со своими земляками. Было видно, что между собой члены моей бригады общаются только по необходимости.  Разные обычаи, разный язык, кровные узы во сто крат сильнее приказов. Десятилетия Советской власти и несколько сменившихся поколений при этой власти, не сделали их одинаковыми.

      Дружба – понятие сугубо индивидуальное, распространять его на все население - опасное заблуждение. В детстве на  соседнюю улицу выходишь с опаской, могут избить, как чужого.  А тут народы со своей культурой,  которые часто между собой разобраться не могут.

           Мне импонировал кабардинец Батыров, но  он каждое мое распоряжение рассматривал с точки зрения:  не унижает ли оно его достоинства? Очень самолюбивым оказался парнем. За словами приходилось следить тщательно, и все-таки, настороженность с его стороны  ощущалось постоянно. Впрочем, чувство собственного достоинства присутствовало у всех, поэтому от крепких выражений пришлось отказаться.

           Выяснилось, что в отряде единственным земляком Батырова оказался лейтенант Дауров из третьей роты. Я их иногда видел беседующими на скамеечке,  невольно перебирал в памяти эпизоды своего общения с гордым кабардинцем. Дауров при встречах неизменно доброжелательно улыбался, не выказывая никаких претензий по поводу моего командования.  Тем не менее, он добился перевода земляка в свою роту и вскоре сделал того командиром отделения. Это отделение громко именовалось «отделением связи», было на слуху, так как почти всегда трудилось по выходным.

          Одно время мы с ними работали на одном объекте, где  я убедился, что к «связи» они имеют весьма отдаленное отношение. Бригада с утра до ночи копала траншеи под различные кабели. Батыров рано стал командиром отделения, оказался в моей «шкуре», и я  поинтересовался его успехами. Передо мной был  другой человек. Он кардинально пересмотрел взгляды на жизненные принципы. Недаром я на него не обижался. Природная честность взяла верх над гордостью,  он нашел в себе силы извиниться  за прежнее поведение. Гордость, при командовании землекопами, не самое необходимое свойство характера, особенно в подразделении, где еще не были до конца изжиты прежние тюремные порядки.
      
                ___________________
      
 
       Подполковник Калмыков – командир отдельного инженерного батальона морской пехоты  прохаживался со мною по  казарме.
        – Ожидается прибытие курсантов, выпускников институтов с военной кафедрой, будущих лейтенантов запаса.   Надо подготовить для них помещение, вернее отделить часть общей казармы… 

         Я стал привыкать, что задачи мне все чаще ставились без участия прорабов. Подполковник задумчиво осматривал окна и стены.
         – По опыту прошлого года… Щели вокруг батарей отопления заделать – туда курсанты окурков набросают… Перегородки на уровне колен усилить  – курсанты обязательно будут пинать ногами.  На уровне груди  забить досками – курсанты будут удары кулаками отрабатывать. На уровне головы – биться головой.

          – Но это же курсанты!– несмело возразил я, – люди  с высшим образованием, зачем им все ломать? Мы же в матросских кубриках подобного не делаем. 
           – То в матросских! Там есть, кому дисциплину поддерживать. А эта орда неуправляема. Знаешь, что такое тестостерон? То-то! Никто толком не знает, как с ними  управляться….  Продолжим!  Углы зашить – плевать туда будут. Окна забить наглухо…

 
          Каждый год  на Черноморском флоте проводятся учения. На этот раз  они должны были проходить при участии  Министра обороны и Главкома ВМФ.  На берегу, в лесочке, срочно возводился щитовой дом для отдыха, прокладывались тропинки среди кустов.  Кроме всего прочего, мы за ночь проложили бетонную дорогу по пляжу  – от вертолетной площадки  до причала с катером. Учения  учениями, но не могут же адмиралы со свитой передвигаться в туфлях по мокрому песку!
       Такая здравая мысль осенила местного начальника, когда он инспектировал причал, с которого утром московское командование должно было отбыть на войну.  Конечно, лучше всего было бы уложить асфальт. Замечено, очень обожают ступать старшие офицеры по свежим асфальтированным  дорожкам, от которых еще исходит терпкий смоляной запах. Но, сроки! Решено было уложить стандартные плиты перекрытия, обычно применяемые на панельных домах.

        В хрониках и на обложках военных журналов морских пехотинцев обычно показывают , как те высаживаются с  десантных кораблей и лихо мчатся по берегу с автоматами наизготовку. За пол года, что мы были прикомандированы к инженерному батальону, я понял; чтобы эта картинка с героями на берегу получилась удачно, множество людей должны были ее подготовить. Водолазы обследовать дно в районе высадки, саперы снять чужие мины в море  и сделать проходы на берегу.  На специальной технике снабдить бойцов горючим, боеприпасами, связью...  Все это и еще много чего, обеспечивал инженерный батальон. Естественно, эту дорогу поручили ему.
            
        Калмыков выделил для работы автомобильное подразделение во главе с лейтенантом.  Работы было много, лейтенант оказался добросовестным и ответственным, активно включился в работу, поэтому вскоре его было не отличить от своих подчиненных.

            Там же произошла моя единственная встреча с высшими чинами Министерства обороны. Бетонная дорога вдоль моря  делала зигзаг и метров сто проходила по пляжу.  С другой стороны берег ограничивал  длинный скальный уступ.  С помощью техники инженерного батальона  мы укладывали шестиметровые бетонные плиты  с двух сторон. Мощные полноприводные  автомобили буксовали в прибрежной гальке и едва передвигались по берегу судорожными рывками.
 
         Наступила ночь,  берег  стали освещать фары машин и горящие автомобильные покрышки.  К утру обе половинки дороги почти соединились. Трассу никто заранее не рассчитывал. Между крайними плитами оставался зазор больше метра, когда прозвучала команда «убираться прочь». Вид закопчённых  оборванных воинов не должен был смущать высокое начальство.  Мои бойцы вместе с морскими пехотинцами залегли за прибрежными холмами. Командир взвода  в одиночестве отчаянно пытался заполнить песком пространство между плитами.  Плиты  при укладке  ровняли,  в месте, где они должны были соединиться, образовалась яма, грозившая свести на «нет» все ночные усилия.

          У плавучего причала  хрипло рычал  катер командующего  флотом, у трапа застыли матросы в  парадной форме одежды. Неподалеку, на аэродроме  в поселке Любимовка  самолеты прогревали двигатели. Войска замерли в ожидании сигнала к действию.  В утренней дымке к началу  нашей дороги гуськом потянулись черные фигуры, издали  поблескивая золотом на погонах. Я схватил лопату и стал помогать лейтенанту. Яма наполнялась медленно, песок по откосу скользил вниз. В последний момент лейтенант поднял валявшуюся в стороне доску, что ранее подкладывали под колеса машин  и бросил поверх плит. Прятаться было поздно.
 
           Министра обороны всегда сопровождает множество людей. Каждый подходил к яме,  оглядывал взглядом  два  изваяния по обе стороны тропы, с  лицами,  смахивающими  на папуасов, принюхивался и опасливо ступал на обшарпанную доску. Легкий бриз с моря не мог заглушить удушливую вонь от спешно залитых водой обгорелых покрышек.

          Пожилой министр  и командующие войсками  не были похожи на свои портреты. Надо было как-то выразить уважение к своему главному командиру.  Я на манер винтовки прижал к бедру лопату и вытянулся  рядом с ямой. Перед шатким мостиком министр замешкался, внимательно  осмотрел доску и  меня, видимо, пытаясь определить род  войск и степень опасности для себя.  Если у лейтенанта принадлежность к морской пехоте просматривалась, то род моих войск было определить затруднительно. Наши глаза встретились,  я  прочитал в его усталых глазах:
           «Может, ну их,  эти учения!  Свалюсь с  доски на потеху своей свите…».
           Но я  ему ободряюще кивнул, «доска, мол, надежная, смелее, я рядом…»!  Повеселевший маршал миновал коварный участок   и  решил  продолжить командовать войсками.
 
          Я потом за день не мог смыть с лица и волос въевшуюся копоть, одежда долго воняла горелой резиной. Лейтенант выглядел не лучше, так что  картина, что увидели рано утром военачальники, была приближена к боевой.  И это  они еще не видели наших бойцов.
       
          Через пару недель мы проезжали мимо  этого пляжа. Прошедший накануне шторм уничтожил нашу дорогу. Тяжелые плиты стащило в воду и засыпало песком. Прибой на наших глазах продолжал свое разрушительное действие. Видеть, во что превратились результаты твоего труда, было неприятно. Наверное, вовремя разобрать дорогу и вывезти плиты, было бы так же трудно, как их смонтировать.
               
                _______________

 
       Гиндусу присвоили звание капитана второго ранга. Приказ перед строем  зачитали представители командования флота. На  парадном кителе командира части среди юбилейных медалей выделялся орден Красной Звезды. Он как-то обмолвился, что орденом его  наградили  за выполнение специального задания по разминированию акватории порта. 
 
         Прошедшая когда-то церемония по присвоению мне «сержанта» осталась непонятной. Григорий Матвеевич вел свою игру в отношении  подчиненных офицеров, лучше знал цену каждому, и я, скорее всего, был использован для воздействия на них. Показать – кто в доме хозяин. 
             Эволюция человечества дала сбой на умении договариваться или просто понимать друг друга, иначе  было бы не нужно такое огромное количество начальников  и командиров с солдатами.  Здесь  получилось, как в древней пьесе, в  конце  которой появляются начальники или боги и разруливают ситуацию.   

          Как-то сразу все претензии ко мне исчезли.   Даже в подлости должна быть убежденность и последовательность. Я ведь оставался прежним.     Конечно, никто не снизошел до того, чтобы пояснить мне,  где я был неправ,  как служить дальше. В отряд бригаду из командировок возвращали только на праздники, поэтому  происходящее здесь меня мало затрагивало. Старшина Лазаренко сразу всех стриг, выдавал новые портянки и ставил в наряды на все время пребывания.

           Кроме реалий службы, лежащих на поверхности, существовали  невидимые течения,  постичь смысл которых, тогда  мне было не дано. В одной из командировок работало несколько бригад, старшим был капитан Кольцов. Потом  я присутствовал на совещании у командира части, где подводились итоги этой командировки. Кольцов с редкой честностью доложил о количестве самоволок, пьянок и  драк. Их было немало, о некоторых я даже не знал. Реакция Гиндуса была необычная.
           –  …И что теперь прикажешь делать с твоим докладом? Я же по нему меры принять обязан. Тут на несколько уголовных дел наберется….  Это первое!
           – … На хрена ты там находился? Какой был от тебя толк? … Это второе!
           –  Ну, а третье – ты дурак!   
           Да-а-а! А капитану Кольцову еще надо было продолжать служить и нами командовать.   
          
            Однажды   Гиндус устроил выволочку своему заместителю по хозяйственной части.   Этот высокий подполковник на утренних построениях безучастно стоял в конце шеренги старших командиров, и, казалось, не подозревал о своем офицерском звании. Когда мы работали или дежурили на кухне, то обращались к нему по имени отчеству – Олег Семенович. Он, грустный, ходил по своим холодным складам, было видно, мысли его блуждали  где-то далеко.

        Что-то он тогда не завез…. Примерно так, как командир части позорил пьяниц и дебоширов, так он выражался и в адрес снабженца.  Нам, невольным свидетелям – другим офицерам и сержантам, стало не по себе. На подполковника было жалко смотреть.  От потока брани тот только ежился….
 
           Я тогда заступил дежурным по кухне  и вечером, по какой- то надобности, по пристроенной лестнице поднялся на второй этаж столовой. Там находилось хозяйственное помещение. Оттуда было видно, что Гиндус и Олег Семенович в кабинете командира на втором этаже весело, как ни в чем  не бывало,  празднуют какое-то событие…. Стол был заставлен едой и выпивкой.  Со времени скандала  прошло какие-то три часа,  я все еще продолжал жалеть несчастного подполковника…
           Каждый сыграл отведенную ему роль. Командир – заботливого руководителя. Снабженец – виноватого исполнителя.  Остальные  присутствующие –   зрителей,  без текста, но с пониманием – как о них заботятся. В кабинете зрители уже  не требовались.




               



                Жизнь в авиации 


         Огромный серебристый самолет оторвался от взлетной полосы,  задрав нос, стал над нами набирать высоту.  Мы остановились и завороженно смотрели вслед удаляющемуся бомбардировщику. Его скорость сзади не была заметна, казалось, он завис в воздухе, окутанный маревом выхлопных газов, и вот-вот рухнет на землю. Грохот двигателей оглушал и вдавливал в землю.
         Зимой, в очередной командировке, мы благоустраивали быт летчиков дальней морской авиации,  к самолетам еще не привыкли. Признаться,  романтика летной профессии в моих глазах сильно потускнела. Молодые лейтенанты квартировали в поселке в старых деревенских избах.   После полетов первым делом  спешили нарубить дров и натаскать воды из колодца. Наверное, дальняя авиация потому и считается «дальней», что располагается вдали от городов. 

           Нас разместили в длинном деревянном бараке. Туалет и  колонка с водой располагались на улице. Комната была первой от входа, в ней легко разместилось двенадцать кроватей, далее по коридору с обеих сторон были закрытые двери.  В углу помещения высилась печь,  судя по трубам над ближайшими домами, в гарнизоне этот метод отопления был основным.
         В первый вечер  на новом месте, когда сопровождающий бригаду прапорщик с нами попрощался,  мы долго сидели в бушлатах на кроватях и ожидали, когда помещение прогреется. В  топке пылал огонь, оцепенение от непривычной обстановки развеялось,  я уже расслабленно  думал о завтрашнем дне, как вдруг, в  коридоре послышались топот ног и многоголосый женский смех….
      
                ______________

           Коменданты уважают среднестатистического военного строителя. Если на «губу» попадал хороший штукатур-маляр, выдрать его обратно было нелегко. Муштре подвергались лишь обделенные талантом хулиганы. После конструктивного торга  специалисту всегда предлагалось искупить вину  своим  мастерством  по благоустройству учреждения, куда его занесла переменчивая солдатская фортуна.  При этом он мог  рассчитывать на понимание и уважение  своих тюремщиков.
 
                Военный комендант авиационного гарнизона капитан Булдыгин соответствовал своей должности и фамилии.  Передвижения военнослужащих он признавал только в строю. В каждом матросе гвардейского полка, замеченном  в одиночестве, он прозорливо угадывал потенциального нарушителя,  этот бродяга должен был незамедлительно объяснить ему цель следования и свое вызывающее поведение.
          Коменданта отличало редкое отсутствие подвижности. Издали,  при движении,  он напоминал статую на колесиках.   Из своих  конечностей, при ходьбе, он вынужденно пользовался только ногами, руки и голова при этом не шевелились,  составляли одно целое с грузным телом.
       
           Мы в отутюженной форме дисциплинированно три раза в день следовали строем в столовую авиаторов, но в течении дня  в рабочей одежде  иногда забредали на подконтрольную ему территорию.  Булдыгин с помощью патруля уводил моих бойцов  в неизвестном направлении.  Я жаловался заместителю командира полка, который курировал нашу работу, на произвол, после чего люди возвращались на работу.

      Моих подчиненных арест не пугал, обратно они возвращались выспавшимися и отдохнувшими. Их содержали в большом помещении с кроватями, обретя свободу, они не прочь были попасть туда опять. В действиях коменданта просматривалась какая- то система. Его аресты на дисциплину никоим образом не влияли. И вот поздним вечером  он в сопровождении двух матросов - патрульных явился в наше общежитие.
         
            Это  было именно общежитие, хотя табличка с названием отсутствовала. Мы занимали   одно большое помещение,   далее по  коридору  в маленьких комнатках  проживало с  десяток молодых малярш. Они числились в том же строительном управлении, что и мы. Когда шок и легкая паника  от того, что мою разноплеменную команду поселили в женском общежитии,  прошли, выявились преимущества такого совместного проживания. Портянки стали благоухать цветочным мылом и одеколоном. Не было поводов к самовольным отлучкам.
      
           Матросы с любопытством осматривали наше жилье. Одним из этих гвардейцев, со штык-ножом на поясе, был мой новый приятель Витя из роты аэродромного обслуживания. Он  был частым гостем  в дальних комнатах нашей обители, когда не дежурил в патруле, и обязательным – когда дежурил.  Меня разбирало любопытство: как он будет меня арестовывать, если вдруг ситуация выйдет из-под контроля.

          С комендантом  мы вели беседу, как два искушённых дипломата.
          – Нарушение формы одежды…? Какую  выдали для работы, в такой и работаем…
          – Бродят по части.…  А работаем в десяти местах сразу! Если товарищ капитан запретит, не будем бродить. Будем сидеть около этой печки.
          И  вот, прозвучало главное обвинение – военные строители вечером замечены в комнатах малярш!

          Вопрос, кем замечены и когда,  пояснения не требовал. Среди мужского населения гарнизона наш барак  пользовался популярностью, так как на десятки километров вокруг, удерживал монополию по части наличия  незамужних женщин.  Даже летуны из сверхсрочников и молодых офицеров рвались сюда в гости. Мощные силы природы, основанные на врожденных мужских инстинктах, неудержимо влекли их к молодым штукатурам и малярам в юбках. 
       Булдыгин ночью  выставлял здесь пост из патрулей и сам любил подсматривать в окна, выискивая своих клиентов. Бдительные девушки давно его вычислили и принимали превентивные меры. Надо ли упоминать о преимуществах в подобном вопросе, которыми наше заботливое командование наделило нашу бригаду, поселив всех вместе...
 
         Оправдание здесь просматривалось риторическое, – не надо было селить солдат в женском общежитии…! На улице  мороз.  Какая такая самоволка?  Одно здание, один коридор…. Следить...? За чем?  А как же… Следим. Боремся...  На входной двери засов установили. Изнутри. От посторонних….

        По-видимому, комендант не мог смириться с тем, что мы устроились внутри охраняемого им объекта. Наконец, он исчерпал обвинительные аргументы и заговорил, как человек.
          «Трудна и неблагодарна служба коменданта в отдельно взятом гарнизоне. Начальство не уделяет должного внимания его нуждам, только требует дисциплины.  А как поддерживать порядок, если в его распоряжении нет гауптвахты... ? Никакой!  Даже  самой примитивной. А в самолетах, кроме керосина, много спирта. Его действие на молодой организм – губительно, как в смысле здоровья, так и повиновения.   Известно ведь,  авиация и порядок – вещи несовместимые. Арестантов он вынужден содержать в комфортных условиях, обеспечивать полноценным питанием, отчего те не испытывают должного трепета перед ним …»
 
        В своем монологе Булдыгин подчеркнул, что «под арестантами он подразумевает исключительно распоясавшихся моряков-авиаторов, а мои бойцы вызывают у него только чувство умиления.…  Но если он здесь не найдет понимания, то  будет вынужден продолжить свою скорбную миссию…».
         Во время беседы комендант неподвижно сидел на стуле и энергию своего организма по пустякам не тратил  – у него шевелились только губы.  Остальные части тела в разговоре не участвовали.   При взгляде на него возникало предположение, что действие спирта «губительно» не для каждого организма.
       
          Конкретно,  требовалось перегородить коридор в штабе полка, чтобы в образовавшемся тупичке складировать тела потерявших подвижность авиаторов. Одну стену почти целиком занимала большая печь, облицованная листами железа. Ее топка располагалась в соседнем помещении, а железная стена была предназначена для  обогрева коридора. Я обратил внимание заказчика на эту деталь. Все известные мне по книгам казематы отличались холодом и сыростью.

          После долгих манипуляций с лицевыми мышцами,  Булдыгин с трудом придал своему каменному лицу хитрое выражение.
           –   Авиация особо славится  одним нарушением – повальным пьянством. Для выпивох холод – благодать. Жара же  активизирует обменные процессы в организме, в итоге,  потребитель авиационного спирта приходит в себя уже  покрытый  продуктами своей  жизнедеятельности. К такому потом месяц подойти противно…. Проект  отчасти вынужденный, так как гуманное командование полка считает алкоголиков  военнослужащими и переживает, что в обычном удобном подвале без отопления, те простудятся.

           Я подивился такому тонкому знанию предмета. В свою бытность в роте, некоторые молодые пьяные  военные строители также теряли чувство  меры, покрывались «продуктами жизнедеятельности»  прямо в своей кровати. И тогда заботливые старослужащие принимали живейшее участие в их судьбе  – вместе с одеялом и матрасом выкидывали смердящее тело в окно  на кустики шиповника.  Что пролилось, вытирали их  одеждой и  отправляли туда же. Мера была бесчеловечной, но действенной.
         
                __________
 

         Предложение –  помочь горемычному коменданту,  в бригаде возражений не вызвало. По неведомым каналам грузины из дома получали чачу, молдаване – вино, армяне – коньяк. Национальные напитки и сладости,  привезенные земляками с родины,  хранились на наших стройках и использовались по выходным и праздникам. С Булдыгиным желательно было заключить  если не союз, то хотя бы благожелательный нейтралитет.

              Кавказцы  всегда пили аккуратно, меру знали, устраивать скандалы по этому поводу, с моей стороны, было бы  неразумно. Если сладости из посылок  я соглашался попробовать, чтобы их  не обидеть, то на выпивку с подчиненными установил себе «табу», скорее инстинктивное, чем осознанное. Были моменты, когда те забывались. В окружении горячих соплеменников вели себя слишком вызывающе. Моральное право подавить этот напор без последствий для себя имел  только тот, кто им был ничем не обязан.

          Гости в черных шинелях по вечерам оккупировали углы нашего жилища и под треск сгораемых в печи поленьев, вели нескончаемые беседы, с удобствами расположившись на  железных кроватях. Нашим бойцам шляться по чужим  казармам не дозволяла гарнизонная  служба, а тут, в бараке, вроде, как  зона, свободная от постоянного надзора.
          Как-то раз, вечером, самочувствие у меня было неважное, прошедший день выдался на редкость суматошным и нервным. Высокие тона чужой гортанной речи стали царапать мозг.  Создавалось  впечатление, будто земляки  говорят  все одновременно. В своем подразделении им бы не позволили так орать….
        Сам виноват! Надо было сразу их одернуть, а не ждать, пока злость затуманит мозги.  На этот раз это были армяне….   Гости были безжалостно вытеснены наружу.  Слабые попытки сопротивления натолкнулись  на слепую  ярость и безудержную решимость  стройбатовского сержанта.
 
             Я ощущал свою правоту до утра, и даже еще полдня. Потом укор на лицах двух братьев Маркарян из моей бригады стал слишком заметен и заставил посмотреть на вечерний   скандал с иной точки зрения.
 
          На мой взгляд, знаменитое кавказское гостеприимство во многом декларативно и избирательно. Гость должен был быть достоин внимания  хозяев. Как бы там ни было, уважение к любым посетителям – часть культуры народов Кавказа. В нашем случае, с большой натяжкой, но все же можно было констатировать: –  законы гостеприимства были грубо нарушены, причем, обеими сторонами.
 
           В армии не принято не то, что извиняться, даже объяснять подчиненным мотивы своих поступков. «Молодым» положено терпеть даже явные оскорбления.  Так было бы и в этом случае, вздумай армяне открыто возмущаться.
            Но братья были образованы не хуже меня, отличались редкой выдержкой и  немногословием. Чертами характера, которых часто не доставало их командиру. И так их смуглые  лица стали «темнее тучи».
 
           На ужине в столовой авиаторов я подошел к ним и при всех кратко произнес:
            – Я был неправ.
           Климат в бригаде мне был важнее собственного гонора.
           Удивительно, как сразу посветлели лица не только братьев, но и остальных кавказцев, хотя тон, которым были произнесены такие простые   слова извинения,  выражал скрытую угрозу. Умные люди должны были это понять.
            В то время в  коллективе происходило много разных событий, но это единичное извинение врезалось в память и вспоминается с волнением.  Выводы солдатами были сделаны правильные, шумные вечерние «посиделки» прекратились.

            
               
               _______________



            На глазах обитателей барака зародился и развивался роман между нашим бойцом Рябовым и маляршей Верой из соседней комнаты. Не каждому так везет, чтобы любимая в любое время суток была рядом. Сама  обстановка  и холод на улице  способствовали установлению отношений между обитателями барака.     Вера была абсолютно простой, без амбиций, деревенской девушкой. Таким же был и Рябов. Вечером  двери   по-семейному не запирались. Влюбленные  сидели в ее комнате, смотрели друг на дружку и не могли наглядеться.
       Остальные девушки благожелательно относились к их отношениям, не упуская возможности позлословить. У каждой в жизни  было подобное и закончилось ничем. Комната на двоих в бараке – не самое лучшее место для большой любви.
           Двое из них,   симпатичные девушки, чуть старше своих соседок, утром перед работой отводили своих детей – плоды подобной любви,  в детский садик  и ничего хорошего для себя от будущего не ожидали. 
 
        Рябов поздно возвращался со свидания, молодые балбесы из нашей комнаты  перед сном  изощрялись  в  хитроумных мелких проделках на его пустующей кровати.  Вроде все молодые ребята, все живут в ожидании любви для себя и глумливо отказываются признавать ее в других. От вида чужого нечаянного счастья непроизвольно испытывают нервное возбуждение.   Рябов стоически сносил глупые шутки, тем самым, вызывая невольное уважение к его чувствам.

                __________

 
         На задворках любого авиационного гарнизона всегда располагается кладбище старых самолетов. Я с благоговением рассматривал туши отлетавших свое машин, залазил в разграбленные кабины. Огромные турбореактивные двигатели валялись на земле и поражали своей сложностью. Особо, на отдельной площадке  стояли два маленьких серебристых истребителя  с оттянутыми назад крыльями и стабилизатором, с большими яркими звездами на плоскостях. Обычно  такие самолетики  дети  рисуют в своих альбомах. Я поинтересовался у нашего куратора дальнейшей судьбой красивых машин….

           Офицеры   охотнее   общаются с военнослужащими, не находящимися в их непосредственном подчинении.
           Подполковник задумался. К тому времени я уже знал, что зовут его Федор Петрович и осмеливался заводить с ним разговоры на темы, не связанные со стройкой.
          – Эти МИГи нам от прежних хозяев аэродрома  остались. Давно списаны. Что с ними будет? На металлолом порежем, вот и все.
         – Не жалко? Они бы украсили любой детский парк. Патриотическое воспитание, и  все такое.
         – Жалко! Но  мне уже план по сдаче металлолома спустили. Цветного! Все посчитано. А парками и музеями другие люди должны заниматься.

          Федор Петрович нахмурился. 
          – Вот смотри!  Неравнодушные люди  упавшие самолеты из болот достают и восстанавливают. А государство подобные самолеты уничтожает безжалостно. И еще следит, чтобы их ликвидация  была полной.  Поршневые, что войну застали, все  порезали. Никаких следов не осталось. Даже документацию  по ним потребовали сжечь.
          
           Я вспомнил  варварское разрушение  пулемета «максим» на берегу моря. Может напрасно я считал Олешко дебилом.  Он поступил в той ситуации так, как и государство. Не может же государственная программа  истребления  раритетов быть такой же «дебильной».  И, вообще, какое я имел право на подобное суждение. У Олешко  побольше друзей, чем у меня,  у них  свой круг общения и интересов. Если я во всем сомневаюсь и все перепроверяю, то им сомнения чужды. Живут в реальном мире.    Появилась  возможность выпить  – выпьют, не задумываясь о последствиях,  есть возможность не работать – будут бить баклуши и издеваться над  работягами.
           Понятию «честного слова» придается какое-то значение только в своем кругу общения.   Считают офицеров и любое другое начальство угнетателями и идиотами.  Это я здесь человек случайный.  А эти ребята составляют основу «стройбата», да, пожалуй, и всего общества.

           Я по-прежнему испытываю тягостное недоумение,  когда вижу,  как в кинохронике солдаты бегут по чистому полю, а их расстреливают как в тире.  Но если бы мне пришлось посылать их на вражеские укрепления, был бы я уверен, что Олешко с товарищами ночью и в обход добредут куда надо?  Армия должна храбрецов и трусов сплотить в единое целое, а такое  испокон веков лучше всего получалось с помощью страха и под присмотром –  на открытом пространстве.
             Не  могу простить  бесславную гибель  пулемета. Даже себе. Почему? Может благоговение перед грозным оружием. Его первые экземпляры по трудоемкости и цене равнялись тогдашним паровозам!  Почему я был уверен, что музей обрадуется такому экспонату? За пулеметом, как и за этими самолетиками,  нужен уход. Морока с хранением и охраной. Коллекционерам, как за рубежом, продать нельзя. Желание владеть  орудием убийства – это ненормально. Нормально – уничтожить и забыть?

                _______________

 
              Иногда  Федор Петрович приходил на наши стройки вместе с прорабом – молодым парнем, одетым в голубую  летную куртку. В таких куртках зимой  ходили все летчики гарнизона.  Это была добротная одежда,  с мягким мехом внутри, надежной застежкой-молнией, большим меховым воротником.  Настоящая мечта любого  штатского.
            На вопрос, где тот приобрел такую куртку, прораб делал такое лицо, что сразу становилось понятно, ответа на подобный вопрос просто не существует. За такую вещь было не жалко любых денег, а у меня на «книжке» их уже скопилось достаточно.
 
             Подполковник моей просьбе не удивился.
             –  Куртка? От зимнего комбинезона?  Только у летунов. У меня, к слову, такой нет. Не положено.
             – Я не говорю о новой.  Ну, там, б.у. какое. Списанное. Я же купить готов. Память о службе будет.
             –   С куртками – такая ситуация! Слишком много желающих на них.  Охраняются строже, чем оружие.  В результате, после аварии или гибели самолета,  легче списать самолет вместе с летчиком, чем эту куртку. – Подполковник помолчал. – Я вот тебе про самолеты рассказывал. Про их утилизацию…. Тут та же схема.  Если куртка стала непригодной к ношению, ее положено уничтожить. Комиссионно. Не дай бог, к людям попадет.
             – Народ и армия едины! – высказал я стандартное  убеждение,–  шили бы такие всем желающим и продавали..
            – Как бы ни так!  Это номенклатура военной продукции, такая, как снаряды. Продаже не подлежит.  Только утилизация.

              Признаться, я не сильно верил тогда Федору Петровичу. Где снаряды, а где одежда. Какая опасность для армии возникнет, если я буду ходить в красивой удобной одежде. Или мой старый отец. Понятно, он не хочет со мной заморачиваться, достал ведь где-то наш прораб такую. 
              Подполковник закруглил разговор. – Для нас с тобой существует «ширпотреб». Есть деньги, там и приобретай.
               Нет ничего хорошего в том, что, с возрастом, к родному государству накапливаются вопросы, на которые никто не может ответить. «Так положено» – это не ответ.
               
               
               
          
                Завершение

           Мой  «призыв»  исподволь  готовился к демобилизации. Раскрашивались «дембельские» альбомы, вырезались латунные подкладки под значки.  На отобранных для альбома фотографиях  военные строители красовались, как правило,  в морской форме.  Афишировать свою службу в  стройбате на родине   было не принято.  Этому способствовало принадлежность к Военно-морскому флоту,  командировки в морские части и наличие свободных денег.  Начальники складов, где хранилось матросское обмундирование, имели среди нас постоянный рынок сбыта. В укромных уголках каптерки военных строителей  или на квартирах гражданских знакомых хранились комплекты  черной  формы, так что  на «дембель» собиралась  лишняя сотня «морских пехотинцев».
            
                В каждой военной части при подготовке к демобилизации существовала своя отдельная «тема».  Это могли быть особым образом переделанные  погоны и ремни с бляхами, фантастические головные уборы, значки  и аксельбанты, иметь которые к концу службы предписывалось традициями и обезьяним подражанием.
              В нашем строительном отряде  этой отличительной «фишкой»  были самодельные пистолеты-зажигалки.  Каждый сопливый новичок видел в руках уходящих воинов  блестящую игрушку и мечтал заиметь такую же.  Процесс добывания огня в ней был очень простой. В куске толстого текстолита, вырезанного в форме пистолета, сверху высверливалось прямоугольное отверстие, куда вставлялась металлическая бензиновая зажигалка. Ее нажимной колпачок оказывался на месте спускового крючка оружия, и все –  нажимай и прикуривай на здоровье.
         Дорогим памятным сувениром ее делали детали отделки –  ствол-затвор из листовой нержавейки, накладки на рукоятку и всевозможные украшения. Тут уж фантазия оружейников пределов не ведала.  Накладки обязательно должны были быть из перламутра  или пластмассы  раскрашенной под перламутр,  на любой  свободной поверхности изделия  в изобилии крепились военные значки и стразы.

              Из-за такой конструктивной особенности оружия  оркестровый баян хранился под замком у замполита отряда, ибо он был инкрустирован  этим нужным материалом, вследствие чего  уже лишился немалой его части.  Весьма полезными для творчества  оказались магазины с дамским ассортиментом товара. Дизайнеры пудрениц и карманных зеркалец  мыслили аналогично.
           Отдельные экземпляры маленьких пистолетиков,  особенно  тех, что прошли через руки ребят из механических  мастерских,  поражали оригинальностью и тщательностью отделки. На них обычно имелись все детали настоящего оружия – прицелы, курок, различные винты и даже обоймы с секретом.  Именно они служили образцами для подражания.
 
             …..    При достаточном скоплении молодых людей любая причуда заразительна. Не обладание чем то, что есть у других, вызывает  чувство ущербности.  Можно сколь угодно насмехаться над  аляповым видом  сувенира, часто изготовленным  просто  на коленке, но что здесь делалось от души  так это - полировка. Ей посвящалась все  время, когда руки были свободны, и не доверялась никому.  В кино и на лекциях глаза устремлены вперед, а руки ритмично работают....  Небрежно вытащенная из кармана  сверкающая на солнце зажигалка, мгновенно возвышала владельца в глазах окружающих и вызывала понятную зависть у заурядных владельцев коробков со спичками.

            Те,   кто видел поделки заключенных, обычно задаются вопросом, как насильники и убийцы могут создавать  такие оригинальные произведения искусства?   Талант всегда многогранен. Только  человек, разработавший хитроумный план по экспроприации  драгоценностей из недоступного хранилища,  потом в камере  способен создать талантливое художественное полотно.  Предел изящества  простых грабителей  и гопников – похвастаться наборной ручкой на ноже, чаще сделанной  другими.
 
           К сожалению,  можно найти  параллели в сравнении нашей службы с заключением.  Некоторые из моих товарищей в стройбате просто получили отсрочку от тюрьмы, но хватало и тех, кто пытался даже в наших условиях проявлять качества, присущие личности. Один, с виду угрюмый и немногословный, к примеру, вел дневник и ревностно оберегал его от любопытных, другой постоянно строгал дощечки, из которых чудесным образом получались фигурки зверей, третий каждую свободную минуту проводил на спортплощадке. Даже  встречались военные строители, читающие  книги.  Так что эти зажигалки были одним из проявлений творчества, неистребимом в любом коллективе.

          Государство понимало условность и непрестижность нашей армейской службы  и, чтобы как-то сгладить это впечатление, платило  зарплату. Деньги, может быть, небольшие, но они позволили мне поступить в институт и продержаться весь первый курс. Так  что престиж солдатской службы  – понятие  относительное, если потом  в жизни  его негде будет применить. 

                _____________
 

             Гиндус любил проводить профилактические беседы в казармах. В общем-то,  внушал он нам правильные истины. «Чтобы стать приличным человеком, надо не пить, не хулиганить. Много работать, в том числе,  над собой». У командира части всегда была потребность в  аудитории, чтобы высказаться.  Из него мог бы получиться хороший педагог.  Слушатели клевали носами и пропускали все мимо ушей.  Он, по-видимому, достиг поставленных целей   по укреплению дисциплины  и нуждался в наглядных подтверждениях своих успехов.      Злостные  нарушители были собраны в отдельную бригаду, где были созданы условия, сравнимые с дисбатом.

         Сам командир тоже изменился.  Раньше он не совсем конкретно упоминал о прежнем месте своей службы  – это было какое-то непонятное подразделение флота. Постепенно выяснилось, что командовал он прежде  не «подразделением», а целым  «соединением». Похоже, он, как и капитан Кольцов, подводил определенные итоги своей жизни.   Прошлая служба в его воспоминаниях приобретала все больший статус.
 
           Я видел, как Растопов вышел из кабинета командира со слезами на глазах. Болгарин был сильным, по-моему, даже выдающимся  сержантом. Как и я, относился к власти  как к тяжелой работе, поэтому я сделал вид, что не заметил его слез. Усилия Гиндуса по наведению порядка в части не снижали накала, часто  обращаясь на носителей этого порядка.
         
          Снаружи часть стала  выглядеть вполне достойно, военные строители стали больше похожи на солдат, но теория старшины Лазаренко оказалась живуча.  Кто не хотел работать – делали вид, что трудятся, любители спиртного всегда находили возможность выпить, никакие наказания не могли отвадить их от этого пристрастия. Издевательства над  слабыми стали  изощреннее и подлее.

          Подобную процентную селекцию можно было отнести к  любому собранию  случайно выбранных людей  одной профессии. К примеру, врачей или инженеров. Офицеров, в том числе.  Лишь пятнадцать процентов из них  полностью соответствовали этому званию,  пятнадцать процентов – это недоразумение….  и так далее по формуле.

           За полтора месяца до демобилизации, на подобной командирской проповеди в роте, встает мой старый знакомец Федько  и произносит речь.
          –  Мол, до сего момента он жил не так, совершал неблаговидные поступки. Да что там говорить,  поведение было скотским.   Ибо не было в его пропащей  жизни настоящего учителя.  И только командир  своим проникновенным словом открыл ему глаза. Теперь его существование наполнилось смыслом.  Он ощутил в себе новые силы  и готов к любой работе….
           Никто в роте не поверил в этот бред. Федько был типичным «шлангом», беспринципным и ленивым. Речь, видно, заучил заранее.

             Какой воспитатель не умилится подобному откровению. Грешник становится на праведный путь благодаря его наставлениям. Гиндус моментально сделал этого сукина сына сержантом.  На оставшееся до «дембеля» время можно было прикинуться кем угодно. Десятки людей в роте за два прошедших года успели получить  лычки,  лишиться их и вновь получить. 
          
             Моя бригада тогда только что вернулась из очередной командировки. На нас  были почти белые,  выгоревшие на  солнце гимнастерки, черные сапоги, ремни и рожи. Мы опять принимали участие в военных учениях флота. Строили временные причалы на море, дороги и площадки в горах для аэростатов связи. Привезли кучу благодарностей, в том числе от самого Командующего.

            За воротами  бригаду встретил  Гиндус,  и что-то  в нас ему не понравилось. На него смотрели с интересом, но не более того.  Выражение лиц  о многом говорит проницательному человеку.  Несколько контрольных вопросов, после чего стало понятно  – отца-командира не помнят. Не помнят и не боятся! Сама мысль о том, что подчиненные могут нормально существовать без его надзора, казалась кощунственной. А тут еще  сержант выглядит так, будто всех победил и сам принял капитуляцию  вражеского гарнизона.  Людей надобно было срочно вгонять в рамки привычного  благоговения перед  начальством.
 
           В своем кабинете Григорий Матвеевич быстро стер с моей физиономии самодовольную ухмылку, в образных выражениях показал, что я стою, как командир…. Мало чего  стою, как оказалось!
            – Работали они…  Это твоя обязанность – работать! Долг перед Родиной! Думаешь, я тебя за это награжу. Есть вещи поважнее  работы….  Не понимаешь, о чем это я? Тем хуже для тебя… в дальнейшем…
             Отпустил, когда утомился сам и ввел в полный ступор меня.  Практически неограниченная власть меняет людей не в лучшую сторону.
         
             Все это время на плацу моя бригада  под командованием попавшегося на глаза Гиндусу прапорщика  Кащук  раз за разом  повторяла строевые приемы.  У командира возникло  подозрение, что в командировках бригада утратила армейские навыки. Отделение выполняло упражнения безукоризненно, я никогда не забывал о строевой подготовке, но со стороны было видно, как разительно оно отличается от остальных. Не только одеждой.
          Мои бойцы не привезли ни одного замечания  –  ни от летчиков, ни от моряков. Не было случая, чтобы они не выполнили моего распоряжения, но знамя свободы слишком заметно реяло над ними.  Каждый привык самостоятельно контролировать свое поведение,   каждому было привито понятие о личной ответственности.  Полгода, что мы были предоставлены сами себе, отношения строились на иных понятиях,  чем в части. Бригаду срочно переодели, постригли и рассовали в наряды. Через неделю она ничем не отличалась от остальных.
         
         От столовой, по направлении к  КПП понуро, опустив голову двигалась  серая кобыла, запряженная в телегу. Сидя на высоком сидении, транспортом с кухонными помоями  управлял мой бывший боец Качалин. Его давно не стиранная, пропитанная жиром гимнастерка поблескивала на солнце. От лошади, телеги и самого Качалина на приличном расстоянии разило свинарником. По причине неистребимого запаха, пребывание свинаря в казарме было невозможным, поэтому тот давно жил рядом со своими подопечными в отдельном сарае, в километре от части. Питался там же. Судя по ширине объемистой талии, едва удерживаемой ремнем, видно, неплохо питался. Оплывшая апатичная физиономия Качалина ничего не выражала, мутный взгляд не отрывался от хвоста кобылы, которая не хуже кучера знала маршрут следования, отчего лишний раз поднимать голову, чтобы оглядеть окрестности, им обоим было ни к чему. 
      На сослуживцев, всегда с некоторым недоумением смотревших на подобие солдата и зажимавших свои носы при его приближении, он внимания не обращал. Свинарник, иначе - подсобное хозяйство, являлся особым подразделением части, где он был главным в своем хрюкающем стаде, поэтому освобожден от докучливого внимания своего ротного начальства.  Командир отряда лично распоряжался поголовьем свиней и ставил задачи их смотрителю. На любом отрядном празднике на столах всегда присутствовало несколько подсвинков, в виде бульона и отдельными кусками. Живые или по желанию клиента лишенные жизни чисто вымытые поросята всегда являлись желанными презентами для вышестоящих начальников. Так, что по статусу, в отрядной иерархии, в смысле полезности для общества, Качалин занимал должность более значимую чем у любого из нас.   
 
      Конечно, обитатели свинарника были обречены на преждевременную кончину, зато при жизни были вволю обеспечены пищей в виде несъеденной солдатами каши и слегка подпорченных овощей. Перепадали им и деликатесы.
         Как-то летом моя бригада ремонтировала кровлю местного хлебозавода, откуда наша часть получала хлеб. Было жарко, бойцы охлаждали свои перегретые внутренности лимонадом, купленным в  ближайшем киоске. Чье-то неловкое движение, и пустая бутылка скользнула в открытое вентиляционное отверстие. Цех внизу под нами имел высокие потолки, на металлическом полу стояли огромные чаны с тестом. Рабочие почти без усилий катали эти тяжелые емкости по полу , сделанному из тщательно подогнанных друг к другу чугунных плит.  Бутылка упала среди них и на глазах хлебопёков превратилась от удара в пыль. Всякие там инструкции запрещали выпекать хлеб из теста, вблизи которого билось стекло, отчего заводчане потребовали компенсации за испорченный, ставший опасным, продукт.
       С крыши здания мы с интересом наблюдали, как к воротам завода непрерывно подъезжают машины с нашими и не нашими командирами. Шел торг. Как стало известно, военными было выражено некоторое удивление по поводу наличия прямой дыры из цеха на крышу, куда ветер столкнул злополучную стеклотару. Насчет ветра - это была наша интерпретация события.
       Переговоры ни к чему не привели, и Гиндуса обязали заплатить за нашу неосторожность. Так как цена была выставлена за якобы готовый продукт, Григорий Матвеевич потребовал довести процесс до конца, чтобы в результате разнообразить меню обитателей свинарника. Наверное, в полемике были задеты какие-то чувствительные струны нашего командира, отчего он в отместку направил своего начпрода проследить за точным соблюдением технологии хлебопечения этой партии белого хлеба.
       Секреты  технологии нам были неведомы, но когда свежеиспеченный хлеб принялись грузить  на наш отрядовский грузовик, просто кидать в кузов, как кирпичи, его аромат мы ощутили даже на крыше. Дразнящий запах вынудил моих бойцов провести краткую научную дискуссию, в результате которой был сделан вывод: бутылка разбилась под днищем чанов, в тесто стекло попасть не могло.... Ну разве - самая малость...пыль.   
        Показательная забота о поросятах и дотошный наблюдатель так достала пекарей, что они были вынуждены  в данном случае истратить изрядные запасы масла и различных специй. Мы потом два дня  ели корочки этого хлеба, по вкусу напоминавшие пирожные. Водитель грузовика, наш брат солдат, видя такое дело, не стал спешить в пункт назначения, у него образовалось какое-то срочное дело в части, и он подгадал появиться там, когда голодные военные строители стали возвращаться с работы. Какое там стекло! Такой же хлеб подавали в столовой, правда, пресный, как и вся казенная еда, но люди просто обезумели. Нагруженный с горкой благоухающий кузов быстро пустел. Каждая проходящая мимо машины бригада, видя грабеж, без раздумий принимала в нем участие...
         Очнувшиеся офицеры, те, кто был  курсе, прекратили разбой и грузовик с ополовиненным грузом направился к свинарнику, где его уже заждались Качалин и его подопечные. А мы потом не могли понять: почему хлеб показался нам таким вкусным. Может быть, он всегда  должен был иметь такой вкус, когда в него добавили все, что положено, или сработало предубеждение - ворованное или запрещенное всегда предпочтительнее обыденному.   


 
          В ожидании очередного командира,  ротой опять командовал капитан Кольцов. Куда делся Ершов, было неизвестно. Капитан Шаповалов стал майором, получил под свое начало  батальон военных строителей и покинул отряд. Старшина Лазаренко и еще один ротный прапорщик ушли вместе с ним.   
           В один из последних приездов, я напомнил   Шаповалову, тогда еще капитану,  как он тогда в клубе приказал: «не чихать и не кашлять.  Не попросил, не потребовал, а, именно  – приказал!»
           Он чувствовал, что мое отношение к нему всегда выходило за рамки обычной субординации.  Шаповалов грустно качал головой.
            – Вот ты запомнил это. Думаешь, это я так придумал. Нет ….  Когда-то  в твоем возрасте  я услышал такой приказ от одного адмирала в подобной ситуации  и был тоже впечатлен ее результатом. Мужчинам просто приказали быть терпеливыми…. Конечно, в  больнице такая команда была бы неуместна. Так что, считай, я  просто ожидал момента….
       Может  адмирал тоже от кого-то узнал. Вообще-то, человек редко что придумывает сам, чаще повторяет то, что услыхал от других….  Вот ты думаешь, снимешь погоны и  выкинешь из головы свои два года в стройбате? Увидишь, что это не так.   Ведь это начало твоей взрослой жизни!  Ее основа. Хочешь ты этого  или нет.  Будешь так же повторять то, что услышал от офицеров, или, наоборот, постараешься забыть. В людном месте лишний раз кашлянуть постесняешься, сразу меня вспомнишь….

 
          Старший лейтенант Ершов! Полгода этот офицер был моим командиром  и ни разу ни с кем не заговорил, как с человеком.  Правда, я приезжал в роту только на праздники, но все же…    Появился ниоткуда и ушел в никуда. Причины его, часто смешного,  высокомерного  отношения, я привычно относил на свой счет. Какой может быть анализ человеческого  поведения в девятнадцать лет?  Ну, попался на жизненном пути такой человек, дальше будут начальники и командиры, которые будут руководствоваться здравым смыслом и общим делом….
            Не сразу придет понимание, что такое поведение в мирное время, скорее – норма. Когда нет войны, офицеры – это обычные чиновники, у которых  на первом месте карьера и благополучие.   У каждого следующего встреченного командира в любом ранге существовало свое понятие о долге и чести,  но если вставал вопрос выбора, то  амбиции и личные интересы,  как правило,  превалировали над  государственными. С учетом сказанного назначались и заместители - преданные и покорные. Те по такому же принципу подбирали себе помощников. Так до самых низов. Не дай бог - война! Сколько времени и крови тогда понадобится, чтобы запустить этот процесс вспять и поменять правила отбора.
            
                _________________



            Постоянное существование под надзором, придирки по поводу и без повода, накладывают отпечаток на личность. Невольно замечаешь, что и сам становишься под стать своим начальникам. Легко идешь на конфликты, где более умудренный  человек постарался бы их избежать.
          В столовой больше не работали знакомые мне поварихи.  Молодая нашла-таки свое счастье с солдатом и уехала с ним на его родину, пожилая – просто пропала из виду.
        Каждый вечер работники кухни тащили домой через КПП тяжелые сумки. К этому привыкли и принимали как само собой разумеющееся.  Много раз я провожал глазами эти баулы, все более отчетливо представляя их содержимое.  Дежурные офицеры и командование части на несунов почему-то смотрели благосклонно. Может, там и не было ничего предосудительного.

            В армии рутинной формой общения старших с младшими является внушение, часто  переходящее в разнос. Это военный  стандарт, поэтому к подобному следовало бы привыкнуть. Но в одно из дежурств, когда меня пред этим, походя,  обвинили в отсутствии требовательности к подчиненным и  ослаблении дисциплины, я наткнулся на пункт обязанностей дежурного по КПП, где предписывалось проверять содержимое сумок и пакетов у лиц, выходящих из воинского подразделения. Все «выходящие» были знакомыми, поэтому никому в голову не приходило выполнять это требование.  Нужно было прослужить два года и озлобиться на окружающую обстановку, чтобы воспринять этот пункт всерьез.

             И тут, как раз, поздним вечером, эти тетки, пыхтящие под тяжестью в обеих руках, опустившаяся темнота и отсутствие дежурного офицера. Как-то по-особому недоверчиво воспринялись обычные доброжелательные, почти заискивающие реплики женщин. «Сынки, солдатики, ребятки…».... Так, значит, требовательности хотите.
             – Что у вас в сумках? Предъявите к осмотру.
             Фальшивой  доброты, как ни бывало.
            – Не имеешь права...! Кто ты такой, чтобы нас проверять?
            – Имею право! Пока не покажете, не пройдете.
            Удивленно-восторженные  глаза дневальных. Для них это какое-то разнообразие на  скучном дежурстве. Что в набитых кошелках –  тоже догадываются.
             «Закрыть «проходную?» С удовольствием!»
            – Да что ж  такое? Где это видано – в наших сумках копаться…
           Показывать содержимое никто не намерен. То бранящая, то всхлипывающая компания поворачивает назад.
            В темноте продолжаются гневные причитания. Растерянное лицо дежурного по части.   
           – Вон сумки, вот пункт наших с вами  обязанностей. Какие вопросы? 
           Мстительное понимание, что молодой офицер не знает, как поступить. Он из моей роты. Но время нашего общения неумолимо приближается к финалу, поэтому его мнение по этому вопросу, как, впрочем, и его оценка моих действий, меня уже не интересует.
           Сдаваться никто не намерен. Ситуация  скатилась в положение «цугцванг», когда обе стороны застыли в ожидании промаха неприятеля….  Но вот образовалось срочное дело в роте.  Лейтенант прячет глаза.
             – Надо проверить.
            Как его не понять!….  Одна из женщин ежемесячно выдает ему и всем другим офицерам отряда продовольственные пайки.
          С едва освещенной скамеечки три пары глаз с  облегчением провожают меня долгими взглядами.   Поклажа предусмотрительно спрятана в кустах. Кто-то сорвал зло на мне, я выплеснул его на несчастных женщин. В итоге – все осталось по-прежнему.
            По возвращению, мы с лейтенантом  делаем вид, что ничего существенного  во время дежурства не случилось. 
            Ершов когда-то не впускал на территорию, я не выпускал. И тогда, и сейчас люди плакали. Можно успокаивать себя, что различия в наших действиях все-таки были      
          
               



            Мы вернулись на свой старый объект, на котором за время наших командировок  успела поработать половина роты.  Федько пришил на погоны новенькие лычки и до одурения гонял по плацу  молодое пополнение.  Он был неутомим и придирчив. Ходить в строю и просто «ходить» он не любил, топтался на месте, оттопырив зад, а отделение новобранцев громыхало сапогами вокруг него.   Я бы так не смог.  Есть более интересные занятия, чем заставлять взрослых  мужиков шагать взад – вперед.

         Со временем для меня  стали проясняться причины недовольства Гиндусом  результатами работы бригады в  командировках. Правильно он сказал,  «умение работать  – полезный  навык, но  не главный в жизни». Любой командир  в нашей стране расстраивается, когда не ощущает обожания от подчиненных, ибо общеизвестно:   зависимые люди в стране  существуют  не  согласно  законам и уставам, а благодаря  доброй воле начальника….
            Если бы на моем месте оказался Федько, он бы попросил у  Гиндуса его портрет  и повесил в рабочей бытовке на самом  видном  месте….
            Жаль, что он не  сможет,  да и не успеет  привить подчиненным  навыки к работе, от которой сам всегда отлынивал.  Федько обрел смысл в жизни, предстоящий "дембель"  страшил его своей неустроенностью и изнуряющим  трудом до конца его дней.   По слухам он уже подал рапорт на «сверхсрочную»...