Надежда...

   Ночь долго забавлялась монеткой луны, что вручила ей  на прощание вечерняя заря. Не имея за что платить, не понимая ценности денег, ночь катала истёртый серебряный пятак от горизонта до горизонта, покуда не пришла пора передарить его рассвету, кой сунул деньгу за щеку дня, как расшалившееся дитя, и сделался вдруг покоен да лукав.


   Земля покрылась веснушками божьих коровок, редкие мухи пугали бесшумностью, с которой появлялись как бы ни из какого места. Взяться им, коли по чести, было и впрямь неоткуда. Они, словно бы позабывши про свою солидность и всегдашнее недовольное ворчание, путаясь в сторонах, садились отдохнуть на снег, дабы подремать там, как на сахарной голове, про которую слыхала всякая порядочная муха, да мало какая видала. Разве что та, что жужжала задолго до давешних, и, потирая руки, располагалась на самом виду. Вот она уж и познала, что такое оно есть, сладкая-то жизнь.

   В такт ветру, весна покачивалась раздумчиво. Перенимая движения, разгоняя боль в затёкших членах от неловкости и недавней зимней простуды, деревья покачивали бёдрами, так что понемногу розовели их щёки, причинялась гибкость стану, а воздух округи наполнялся ароматом несбывшейся покуда горечью молодой листвы.

   Всё говорило о намерении сбыться: и самой весне, и жизни, и надежде, дремлющей ещё глубоко, но не так безнадежно и безвозвратно, чтобы не проснуться в некий, скорый уже час.