Сны командора

«Он был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову, более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдаленных видов …»
Адмирал Василий Головнин
* * *
«…Резанова можно назвать самым большим негодяем, который появился в этом мире!»
Георг Ландсдорф
* * *
«… мне пришлось пережить много грустных дней из-за его (Резанова — прим. автора) ненависти, бесчисленных обманов, ругани, а также несправедливого и деспотичного контроля. Он злоупотреблял своей властью и доверием монарха»
Вильгельм Телезиус

Предисловие

История появления этой повести берет свое начало от ярких эмоций и впечатлений, полученных от восприятия выдающегося романтического литературно-музыкального произведения — рок-оперы композитора Алексея Рыбникова на стихи Андрея Вознесенского «Юнона и Авось», блистательно поставленной на сцене «Ленкома» Марком Захаровым почти сорок лет назад. Этот спектакль, сменив уже не однажды актерский состав, по-прежнему чрезвычайно успешен, а мелодии и слова из этого замечательного произведения стали воистину гимном любви.
В основе произведения необыкновенные по силе чувства любви юной знатной испанки Кончиты, проживающей в крепости Сан-Франциско, и отважного мореплавателя, русского графа Николая Резанова.
Как всякая история о великой любви, эта история полна драматических мгновений и повествует о могучей силе истинного чувства: яркая, как вспышка молнии, вспыхнувшая любовь; трагизм мимолетного яркого и обжигающего чувства общения и быстрого, на пике чувства, расставания; опасный и долгий путь через океан; трагическая гибель героя и бесконечное, длиною в жизнь, ожидание возвращения любимого.
История о силе и драматизме любви вполне сопоставима с таким великим произведением как драма В. Шекспира «Ромео и Джульетта».
Но, что-то не выстраивалось до конца в этой истории по логике исторического изложения: какие-то разного типа кривотолки пробивались через романтический туман. Стало известно, что графом Резанов не был, характером отличался не героическим, а скорее склочным, а вела его по жизни звезда удачливого авантюриста. Камергер Резанов легко строил воздушные замки, мало вкладываясь в их фундаментальную основу, заимствовал или просто присваивал результаты деятельности других и любил «строчить» то письма с жалобами, то записки, в которых отчаянно лукавил, выставляя себя в лучшем, чем это было на самом деле свете.
Другим, уже вполне индивидуальным источником повествования является интерес к истории и увиденное, при посещении Знаменского женского монастыря в городе Иркутске, надгробие на могиле известного российского землепроходца и купца Григория Ивановича Шелихова — русского Колумба, открывшего Америку для России.
Этому надгробию уже более 200 лет, а значит и таков срок событиям, описанным в повести.
И еще один важный источник повествования — замечательный памятник, установленный в 2007 году в городе Красноярске Николаю Петровичу Резанову, который подсказал всем малосведущим, что прототипом героя легендарной рок-оперы «Юнона и Авось» был реальный человек.
Изучая материал, довелось узнать, что оказывается, Николай Резанов был женат на дочери Григория Шелихова Анне и именно этот союз стал отправной точкой всех известных событий, послуживших основой потрясшего многих музыкально-литературного произведения.
Еще большая интрига заключается в том, что памятник командору и камергеру Резанову, как следует из распоряжения городской администрации города Красноярска, установлен в честь 200-летия первой российской кругосветной морской экспедиции, руководителем которой он как будто бы являлся.
Но причем здесь Николай Резанов, который мореплавателем не был и только часть пути в данном плавании провел в качестве скорее пассажира, нежели активного участника экспедиции, руководителем которой был Иван Крузенштерн? И почему сухопутного чиновника камергера Резанова теперь стали называть Командором и опытным дипломатом — послом?
И вот когда все эти вопросы, события и личности выстроились в один смысловой ряд, возникло желание понять и разобраться в фактах, рассказать о тех далеких событиях и тех людях, которые в этих событиях участвовали.

1. Пресидио Сан-Франциско. 1807 год, февраль

…На самом краю скалистого берега у небольшой крепости Сан-Франциско, возвышаясь над морем, стояла девушка. Юная и тонкая, с длинными черными распущенными и развивающимися на ветру локонами, тонкими чертами лица, в алом теплом палантине и черном платье свободного кроя, которое трепетало под порывами ветра, облегало стройный стан и ноги…
Она молилась, сложив у груди тонкие руки и сцепив пальцы.
Ее молитвы неслись над водами Тихого океана на запад вслед человеку, уплывшему более полугода назад.

Этот человек перевернул ее жизнь, наметил иное будущее для нее, с ним она стала женщиной.
Он показал ей иные перспективы в далекой и снежной стране с красивым названием Россия. В этом имени — Россия, ей слышалось величие далекой державы, свет рассвета и одновременно мягкого заката, ибо, когда солнце восходит на западных рубежах России, на востоке оно уже на закате.
А еще он говорил о Санкт-Петербурге, сверкающих снегах, замерзающих реках и прудах, об ослепительных залах дворцов, блестящих и шумных балах и маскарадах в этих залах, летящих по снежной дороге в вихре ледяной крупы санках, запряженных тройкой лошадей, дорожных бубенцах, силе, лихости местных мужчин, светлой и мощной красоте русских женщин. Он говорил о жизни в России под колокольный звон, о летящих в небе ярких сверкающих куполах в форме луковицы, на которых никогда не задерживается снег, о купании в проруби в крещенские морозы, Пасхе и таких забавных куличах, снежной бабе с носом из морковки. Николай забавно рассказывал о торжестве Масленицы и взятии штурмом снежного города, кулачных боях, о невероятно горячих, обжигающих пальцы на холоде блинах и проводах зимы, о шубах до пола, в которых зимней стужей жарко как на печи, величии Российского Императора, с которым он не только знаком, но и вполне дружен.
А далее, в его рассказах, простиралась Европа с ее бесчисленными городами и королевскими приемами…
И где-то там у другого моря была Испания — страна, которую покинул её отец и многие, ныне живущие здесь на новом континенте в этом благословенном месте, где тепло и удобно…, но так порой скучно, однообразно и мало надежд на какое-либо новое яркое событие и иную перспективу. А когда ты так молода и полна сил и надеж, жаждешь новых впечатлений, то манит все, что спрятано за морем и горизонтом, хочется жить ярко и активно, отбросив ограничения патриархального уклада.
Этот неизведанный сложный и огромный мир воспринимался теперь как бабушкин сундук в младые совсем годы, в котором так мало по-настоящему нужных ребенку, но столько увлекательных спрятано вещиц.
И теперь, в этот февральский день, как и другой иной ранее, она пришла на эту величественную скалу, чтобы с попутным ветром отправить ему, такому взрослому и серьезному человеку, свой привет, свою надежду и свою веру в то, что все свершится, как было задумано и решено между ними. И чтобы он, такой необыкновенный, решительный и сильный, благополучно миновав неисчислимые пространства и временные сроки, снова был здесь, рядом с ней.
— Кончита! — раздалось рядом, и на тропе возникла фигура женщины, в которой угадывалась служанка.
— Мамочка послала за тобой. Пойдем, милая, тебя ждут, — продолжила женщина и, приобняв девушку за хрупкие плечи, увлекла за собой.

2. Русская Америка. Остров Ситка. 1807 год, февраль

А на другом берегу, самом краю Севера Америки, у темной скалы, у заледенелого, в эту февральскую пору, берега у русской крепости, стонала в отчаянии другая — совсем еще девочка. Обессиленная она сидела на земле у скалы и чертила на песке странные и сложные знаки, поднимая изредка к небу заплаканные темные, слегка раскосые глаза, отчаянно шептала одной только ей понятные слова-заклинания.
Она вспоминала сейчас, как ее в разоренном колонистами поселке подобрал бородатый и, как показалось, огромный человек в меховой куртке с ружьем. Она укусила его за руку, и он сказал, усмехнувшись:
— Ах, сукина дочь! — и обхватив вокруг талии, легко подхватил и отнес в баркас.
Потом она оказалась в доме в крепости на берегу залива, где, дичась, долго не могла прийти в себя и наконец, приобщилась к ходу жизни, стала помогать по хозяйству, с интересом крутиться возле зеркала.
Стоун поселил в своем доме Александр Баранов — управляющий делами компании на берегах Русской Америки. В доме пленницу не обижали, а хозяин все посмеивался, глядя на нее, нарядив в холщовую рубаху до пят и легкие кожаные туфли. Она подпоясалась своим кожаным ремешком колошанки и теперь бегала по дому быстро, быстро, успевая собрать все на своем пути, ; разбросанное кем-то, и одновременно опрокинуть то ведро, то посуду на столе. Это вызывало смех Баранова и он, веселясь, баловал девушку, одаривая незатейливыми вещицами. Она привыкла жить в доме и была вполне довольна.
Она вспомнила, как в ее девичьей жизни появился он, прибывший на корабле ; высокий, взрослый и строгий мужчина. Она пробегала мимо, когда он пришел к Баранову после приезда, и оказалась в его руках. Он смеялся, держал ее за плечи и глянул вдруг пристально прямо в глаза, и она вдруг поняла своим женским чутьем, что будет дальше.
Поговорив с Барановым, он забрал ее к себе в дом, где она впервые узнала силу и тяжесть мужчины. Ей было и больно, и страшно, и в ней родилось томительное ожидание какой-то невзгоды и в то же время ощущение растущего счастья, которое вот-вот проявится и даст дышать легко, свободно и радостно. Но счастье не наступало, ласки были кратковременны и то, правда, ведь они даже не могли говорить, о чем-либо, ; слов было так мало общих.
— Слоун! Слоун! — звал он ее порой, и она бежала ему навстречу, стыдливо утыкалась ему в грудь лицом, сияя от радости. Подобно верной собачке она встречала его у порога, потупив глаза, ожидая теплого привета и ласки, помогала снять сапоги. И он был добр к ней. Она жила в тепле и была сыта. Он обнимал ее холодными ночами и утолял свою страсть. Она так привыкла к нему, что, когда он уплыл на своем корабле надолго, она ждала его на скале, глядя в сторону моря, — туда, где скрылся из глаз его корабль.
И, о чудо! Она дождалась его.
Она кинулась ему навстречу прямо там у причала.
Она ошиблась. Ему не нужен был этот ее порыв. Он прошел мимо, не окинув Слоун даже взглядом. А потом, побыв с ней совсем недолго, он снова взошел на корабль и уплыл и, хотя он не говорил с ней об этом, она знала — надолго, а вскоре почувствовала — навсегда.
* * *
Две страдающие, исполненные надежд юные женские души, на краю далекого континента молили об одном — чтобы с ним все было хорошо, чтобы он жил и вернулся.
Разница была в том, что одной из них он обещал это сделать, а вторая, оставленная им, тяжко страдала, мучимая возникшими к первому в ее жизни мужчине чувствами любви и привязанности.
* * *
А между тем в это же время.


3. Близ Красноярска

Ветряный день на исходе февраля в этих суровых сибирских краях, вмещающих в себя однообразное холмистое лесное и болотистое пространство с множеством рек и ручейков, был в краткой своей середине. У переезда через одну из этих речушек показались возок-кибитка, и укутанные в шубы до глаз в косматых шапках два всадника на заиндевелых конях.
Во всадниках угадывался конвой.
Кони, измученные дорогой, устало перебирали ногами, перемешивая снежную крупу, выдуваемую ветром из-под копыт.
Всадники подремывали, склонив головы.
Путники двигались по дороге, отмеченной вешками-шестами, переметенной местами быстрыми ветрами. Ветры и снегопады, наводя неустанно первозданный порядок снежной равнины, зализывали тщательно следы коней и саней, стремившихся кто на восток, а кто на запад по необъятной Империи. Империя была столь велика, что пульс жизни в её отдельных территориях едва прощупывался и в жаркое лето, и совершенно почти замирал в зимнюю студеную безысходность.
Дорога эта видела многое: и бредущих в Небылое каторжников, путь для которых был так долог, что вмещал весомую часть жизни или забирал весь ее остаток, выгоравший так быстро в этих пустынных местах; и увлеченных скачкой быстрых курьеров с государственной почтой на перекладных, чей полет через тайгу и смрад болот был неудержим и казалось стремителен; и всякой масти и вида повозок, обозов с вещами и товарами, почтовых кибиток; и лихих людей, бегущих от закона в зону ограниченной расстоянием государственности.
Дорога — артерия региона, слабо пульсировала, подавая изредка признаки жизни и оставляя приметы смерти, отметив на своем маршруте завершение жизненного пути тех или иных страдальцев покосившимися крестами и порой просто столбиками у едва приметных холмиков.
Снежная пустыня вокруг слабо вьющейся по окрестностям дороги оживлялась иногда птичьим гомоном и волками, курсирующих по своим тропам вдоль дороги и готовых в любую минуту прибрать павших от истощения сил лошаденку или несчастного путника.
На исходе февраля солнышко уже согревало ярко, но недолго в течение дня и надежда о будущем тепле вместе с этим зарождалась в душе всего живущего в этих необъятных далях к середине короткого дня и угасала с сумерками. Но в данный момент дул пронизывающий, стелящийся по низине вдоль русла реки хиус — плотный северный ветер.
Путникам предстояло переправиться через речку по надежному еще в эту пору льду. Повозка неторопливо и неказисто бочком соскользнула с косогора и покатилась сначала по руслу, а затем, кони, взяв короткий разбег, натужно поднялись по крутизне, вытягивая возок на противоположный берег. Следом направлялись и верховые. Конвой прытко проскочил русло и следом за возком взобрался на кручу берега.
Поднявшись на пригорок, возок вдруг резко накренился, потеряв твердь накатанной дороги, завалился набок и часть поклажи, и человек, сидевший в нем, нелепо вывалились в снег. Не удержался на возке и кучер, успевший соскочить в глубокий снег, где и застрял, провалившись до пояса. Усталые кони тут же встали, встали и конники.
Всадники спешились и направились теперь к возку, ведя в поводе коней.
— Поднимай, барина! — крикнул кучер и продолжил:
— А то он дюже хворый, совсем слабый стал.
Всадники поспешили к вывалившемуся из возка человеку, который лежал на снегу раскинув руки и совершенно почти не двигался. Кучер, взяв под узду коня, потянул его за собой, заставляя идти, пытаясь вытащить возок из канавы.
Спешившиеся конвойные помогли подняться человеку, сидевшему ранее в возке, и повели его, поддерживая под руки к саням. Подвели и усадили, снова обложив всего до глаз огромной дохой. По всему было видно, что человек в санях был не здоров.
— Гони! Застынет барин! Совсем расхворался! Весь в поту, жар видимо у него! — прокричал один из всадников и возница, вскочив на козлы, погнал коня в направлении чернеющих впереди строений. Всадники скакали рядом. Однако строения оказались не жилыми, и пришлось гнать уставшего уже изрядно коня дальше и дальше к станции, что располагалась на окраине города.

Город этот был уездным Красноярском.
Путь был не близкий, до города нужно было еще верст сорок скакать, что могло занять порою весь день. Добрались уже затемно в пригородную деревню и, устроившись на постой, стали отогревать барина, так неудачно вывалившегося из опрокинувшегося возка. Переодели в чистое сухое белье, дали выпить водки и, укрыв шубою, уложили на топчан у жаркой печи. Путника колотила дрожь, он заходился в кашле и забылся вскоре тяжелым сном. Во сне метался, обильно потел и в начинавшейся горячке сбрасывал с себя тяжелую овчину.
Его спутники и хозяин постоя, угрюмо при лучине сидели у стола, ужинали скромной снедью, выпивали мутного самогона, и искоса поглядывая на барина, сокрушенно качали головами. Они не жалели его, но привычка к подчинению рождала наигранное сострадание, которое, впрочем, было лишь до тех пор, пока страдалец был влиятелен и мог постоять за себя.
— Вот, голова садовая. И стоило себя так утруждать, да мучить. Отлежался бы в Иркутске до полного выздоровления. Так нет…ехать нужно, дела ждут...Нужда прямо какая… Вот и доскакался…
— Теперь как дело повернется, а то придется в городе ждать, пока выздоровеет… и куда так торопится? ; вели беседу сопровождающий камергера Николая Резанова служивый из Иркутска и кучер — средних лет мужик, нанятый в услужение в Канске, где на ямской станции удалось получить свежих, вместо истрепанных дорогой, коней.
— Горяч, суетлив барин, все ему неймется. Сказывают, из самой Америки едет? Откуда только силы берет. Но теперь, похоже, изрядно изломался. Не преставился бы, ; вторил служивому кучер, устало глядя на коптящую над столом лучину и косясь на больного.
— Да, из Америки барин едет. Миссию сполнял, да худо как-то справился видимо. Сказывали, спешит оправдаться в столице. В отчаянии возвращается…, а беда ; она не ходит одна, — поддержал разговор служивый.
— А кто он таков? Надысь говорили, командор скачет в столицу с депешею к самому императору. Что за командор такой? Морской начальник-офицер что ли?
— Да как будто нет. Сказывали масонского звания человек. Есть такой тайный орден при императоре.
— Тьфу, ты! Развелось их ноне… Светские, воинские, дворянские, а теперь еще вот и масонские…, беда, однако не за горами.
— Да! Капризен барин. Давеча есть отказался — сказал — несвежее все. Шумел, ругался сильно, грозился упечь в ссылку. А куда дальше Сибири сошлет, только если в Америку. А, какое-такое зимой может быть не свежее? Все в заморозке держим.
— Да болен он, вот и вредничает. А так сказывают, пообтесался в походах дальних — непривередлив стал.
— Надо было бы его там еще, — у реки, переодеть в сухое-то… застудили, похоже барина, в снегу изваляли. Рубаха-то мокрая была, хоть выжимай, ; продолжил разговор хозяин двора.
— Ну, да что уж теперь… отлежится, небось, ; отреагировал служивый человек.

4. Камергер

Камергер двора его Императорского Величества Александра I, командор масонской ложи и кавалер орденов Российской Империи Николай Петрович Резанов был в пути последние несколько лет.
В июле 1803 года вместе с большою командою на двух судах, трехмачтовых шлюпах — «Надежда» и «Нева» он отправился в великую экспедицию, которая именовалась кругосветной — первой в истории России. Экспедиция имела цели государственного значения, как познавательного толка, так и для налаживания практического хозяйствования на самых дальних восточных рубежах Империи и установления отношений с Японией — ближайшим в восточном регионе соседом.
Пришло время показать миру, что Россия стала великой морской державой, способной на самые дальние плавания.
Флагманским кораблем служил более вместительный шлюп «Надежда» под командою капитан-лейтенанта Ивана Крузенштерна. Меньшим, но более ходким судном, — «Невой» командовал капитан-лейтенант Юрий Лисянский. Шлюп «Нева» был снаряжен на деньги Русско-Американской компании, «Надежда» профинансирована правительством. Несмотря на мирную задачу, поставленную перед экспедицией, корабли шли под воинским морским Андреевским флагом Российской Империи с командами из российских военных моряков.
Ныне же на дворе был февраль, и уже надвигался март 1807 года, а значит уже скоро четыре года, как не знала покоя душа этого человека, меряя расстояния тысячами морских миль и сухопутных верст. Теперь его ждали в Томске, где приготовили богатый дом с прислугой, экипаж с кучером, и это все за счет принимающих его чинов.
Чтили его в провинции и положению его кланялись.
Так было и в Якутске, и еще более в Иркутске, где знали его отца, служившего в суде, помнили и камергера еще с прошлого его посещения, когда около года провел он в этом губернском городе, где женился, обрел семью, благополучие и новое для себя предназначение.
Ночь на постоялом дворе прошла неспокойно. Камергер Резанов впадал в забытье, метался во сне, обильно потел и казался уже совсем разболевшимся. Нужен был лекарь, которого можно было найти только в городе. По утру собрались, укутали посланника в мохнатую доху и, погрузив в кибитку, поспешили в город, сопровождаемые ярким, но еще таким холодным в эту пору солнцем.
По пути следования спустились к Енисею, огромной снежной лентой, разгладившего окрестные холмы и раздвинувшего отвесные скалы, и уже по льду реки мимо речных косматых островов ходко побежали к городу, в направлении многочисленных с утра устремленных ввысь дымов из труб. Ближе к городу свернули в направлении центрального въезда с заставой, в сторону возвышающегося у стрелки на крутом берегу реки Вознесенского храма.
В городе, нестройно выстроенного вдоль реки, невдалеке от храма больного поместили в доме титулярного советника Г. О. Родюкова и позвали лекаря. Всклоченный старик с лицом усталым и озабоченным долгой и мало устроенной провинциальной жизнью слушал больного, прикладывая, то длинную трубку к косматому своему уху и груди больного, то постукивая тонкими желтоватыми пальцами по спине, то цокая языком, приникал к содрогающейся при кашле груди камергера.
Вердикт был прост и опасен: воспаление легких, и уже, похоже, чахотка.
— Все там скрипит и клокочет. Видимо давно уже застудился, да на ногах хворь тяжкую переносил. Теперь долгонько нужно будет выкарабкиваться, лежать в тепле и никаких сквозняков и прогулок ; подвел итог осмотра лекарь, оглядев критически домашних, сомневаясь в их способности дать покой и тепло больному. Затем выписал лекарства, дал наставления по их приготовлению и приему, и удалился, пообещав вернуться к вечеру.
Вот так, на диване, в чужом доме лежал и метался в бреду, стонал и фактически угасал человек с большими амбициями и устремлениями. Угасал человек не жадный, но познавший острую нужду, власть денег и их неверный нрав, охочий до титулов и не чуждый земным, обыденным и греховным радостям. Уходил на божий суд человек образованный и честолюбивый, стремящийся всю жизнь удивить своими достижениями свет, доказать свое величие и власть, продемонстрировать перед светом ревностное служение Отечеству.
И теперь, в завершении своего жизненного пути, Николай Резанов оказался в плену воспоминаний и мыслей о прожитом и нереализованном. Ему виделись сны, наполненные событиями его жизни, к нему приходили люди, всплывали забытые эпизоды и лица …………



5. Путь на пользу

Поручик лейб-гвардии Измайловского полка Николай Резанов, полный сил и мужских амбиций, был горд службою в личной охране императрицы Екатерины Великой.
Будучи приписан к армейской службе в свои младые четырнадцать лет, Коля периодически появлялся в полку, занимаясь в основном домашним образованием под попечением маменьки. К семнадцати годкам, продемонстрировав статность и тактичность обхождения, Николай был переведен в гвардейцы в чине сержанта по протекции брата отца Ивана Гавриловича, достаточно влиятельного петербургского чиновника и сенатора.
Николай проявил с детства способности к гуманитарному образованию, а лучше всего ему давались иностранные языки, а еще танцы и манеры обхождения. Не отличаясь крепким характером и способностями к технике фехтования и стрельбе из пистолетов, Николай Резанов брал умением тактично общаться и быть посредником во всяческих острых спорах. Эти его способности дали ему возможность прославиться в качестве говорливого адвоката.
И вот теперь уже в чине поручика Николай Резанов оказался назначен командовать конвоем императрицы, как заметный гвардейский офицер. Без участия брата отца, и в этом случае, как поговаривали, не обошлось.
Дела в государстве шли успешно.
Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин уверенно и талантливо вел воинские и государственные дела, отвоевывая и осваивая новые территории и рубежи на западе государства российского. Русское оружие и талант фельдмаршала А. В. Суворова и адмирала Ф. Ф. Ушакова приносили России все новые и новые победы. Число подданных императрицы Екатерины II росло, и настал момент, когда интерес Екатерины к новым территориям, а особенно к Крыму достиг такого уровня, что было решено — пора окинуть завоеванное взглядом полновластной и рачительной хозяйки. Откладывали несколько раз поездку из-за неотложных дел и нежданных событий, но к новому 1787 году все отладили и в январе, сразу после новогоднего праздника, свита императрицы отбыла из столицы в Царское село, а уже оттуда и далее, взяв курс на Киев.
«Путь на пользу» ; так определила кратко цель и задачи путешествия императрица, так как намеревалась по дороге исправить увиденные административно-хозяйственные неполадки своего «маленького хозяйства», как она шутливо называла Российскую империю.

«Я путешествую не для того только, чтобы осматривать местности, но, чтобы видеть людей. Мне нужно дать народу возможность дойти до меня, выслушать жалобы и внушить лицам, которые могут употребить во зло мое доверие, опасение, что я открою все их грехи, их нерадение и несправедливость»,

; говорила Екатерина французскому послу Сегюру, который трясся в возке во время поездки рядом с ней.
Зима была в разгаре, путь отлажен и процессия, насчитывающая десятки повозок и охрану, ходко двигалась от станции к станции, от города к городу, встречая везде восторженные толпы подданных и их хозяев, вольных купцов и работников, церковнослужителей в черных одеждах, армейские гарнизоны в ярких мундирах.
Поручик Николай Резанов, не полных 24 лет от роду гвардеец, отличался не только зрелыми уже годами, а был приметен внешними своими данными: высок, статен, гладок лицом, голубоглаз, светлые локоны слегка завивались у лба. Алые губы, собранные в бантик, выдавали в нем затаенные сладострастные желания и указывали на характер недостаточно твердый, но заносчивый.
Николай ладно сидел на коне в ярком гвардейском мундире, умело, с шиком управляя конем и конвоем во время движения процессии. Екатерина всегда с удовольствием поглядывала на ладного гвардейца, выделяя его среди других из состава конвоя. В эти дни сердце любвеобильной женщины было занято тридцатилетним Александром Дмитриевым-Мамоновым, бывшим адъютантом всемогущего князя Григория Потемкина, который и «подсадил» своего человека в окружение императрицы дабы «место не пустовало» и неповадно было другим молодцам занимать столь выгодную для карьеры и благосостояния позицию.
А охотников было много!
И тех было вдоволь, кто таких охотников находил и пытался подсадить ближе к матушке, чтобы светлейшего князя подвинуть с места и добиться, наконец, возможности соуправлять державою и получить от власти свои дивиденды. Теперь стремительно выросший до генеральского чина, камергер Ея Величества А. Дмитриев-Мамонов, отбывал службу при Екатерине, занимая ее время и днем, и ночью. Екатерине он был по нраву, но неудержимая порой в любовных утехах императрица, находившаяся в преклонных уже летах, порой шалила — подбирала новых претендентов на ложе прямо из своей свиты, чаще всего из числа преданных престолу гвардейцев. Ребята были здесь на подбор — собранные из всех армейских частей рослые красавцы из дворянских семей, — скорые, да лихие. Так когда-то и Николай Резанов из армейского полка, к которому был приписан еще мальчиком четырнадцати лет, стал гвардейцем.
Теперь неся караул и наблюдая ежедневно императрицу, опытный, послуживший уже изрядно в гвардии Николай Резанов был необычайно воодушевлен ее присутствием. В императорском одеянии, сверкающая мехами и бриллиантами Екатерина производила впечатление своим величием и не сразу замечались ее полнота и подвядшее лицо стареющей дамы. Многое заменяли яркие и внимательные глаза Екатерины: лучистые и умные, проникающие в душу и дарящие теплый свет души.
Николай был впечатлен близким общением с императрицей и долгими ночами на постое лежал и представлял, как там, невдалеке на своем ложе отдыхает эта величавая женщина. В своих мечтах скромный дворянин Николай Резанов представлял себя рядом с ней, и ему казалось, что он бы справился с миссией и мог быть оценен Екатериной по достоинству. Его это волновало и, увлекшись, строил уже планы своей жизни в роли нового избранника и помощника императрицы. К этому его подталкивали внимание и ободряющая улыбка Екатерины. Нынешний избранник Екатерины вел себя слишком скромно и был подобен тени великой женщины, а порой казалось, даже несколько был смущен своей ролью. Поговаривали о скорой его отставке, так как было отмечено несколько раз явное недовольство Екатерины. Это тоже способствовало нарастанию желаний и амбиций отдельных представителей свиты. Поездка была удобным моментом для сближения.
В один из дней, когда фаворит слег от простуды и был оставлен для лечения в Нежине, Екатерина заскучала в дороге и уже ближе к вечеру, выглянув из окна огромного своего воза-кареты, поманила Николая пальчиком в перчатке алой атласной кожи. Николай скомандовал остановиться и приблизился к карете. Склонившись к открытому окну, Екатерина подала подъехавшему Николаю свой перстень и, глядя ему прямо в глаза своими смеющимися лучистыми глазами, сказала очень просто, слегка коверкая акцентом слова:
— Будь ныне, голубчик, у меня. Нужда есть с тобой повидаться.
Получив перстень и услышав слова призыва от великой женщины, Николай, был оглушен. Весь остаток дня, а также время, когда устраивались на ночлег, прошли как во сне. Уже ближе к ночи за ним прислали и отвели в покои Екатерины. В сумерках, при свечах он оглядел опочивальню, убранную нарядно и в ней, в белоснежном ночном убранстве, Екатерину с распущенными волосами. Она, сидя на постели, склонила голову и с улыбкой смотрела на Николая, молча приглашая его подойти ближе. Когда он подошел к ней и опустился на колено, к нему была протянута ее рука. Взяв руку Екатерины, Николай припал к ладони губами, чувствуя, как пылает его лицо. А рука Екатерины прохладная, пахнущая невероятным ладаном, была необыкновенно мягкой и приятной. Перебирая пальцами поданной для поцелуя руки, императрица погладила лицо Николая и увлекла его к себе, ; теперь нужно было целовать ее губы и лицо. Николай был почти в беспамятстве, и вся ночь прошла как стремительные грезы.
Утром же, едва рассвело, умаявшись, он спал, и его разбудила Екатерина, погладив по щеке мягкой своей рукой.
; Вставай, голубчик, на службу пора. Все же охраняешь императрицу, а не кухарку стережешь, ; уже смеясь, сказала Екатерина.
И уже более серьезно, но тихо и душевно:
— Ты, молодец был ночью-то.
И потом, засмеявшись звонко, по-девически:
— Справился, братец.
И снова мягко, но серьезно и покровительственно:
— Но дела, голубчик, призывают вставать уже. Ступай с Богом. Удачного дня тебе.
Теперь Николай на службе старался из всех сил. Мысли скакали и необычайные чувства одолевали молодого человека. Потрясение было столь велико, что прийти быстро в себя он не мог. Хотелось куролесить и Николай, едва сдерживал себя. В голову приходили строки:
— Ах! Эта пропасть и напасть! В ней можно быстро так пропасть! Ах, эта власть…, ах, эта страсть…
Вдруг отчего-то мысли рифмовались, выстраиваясь в замысловатые образы и порой приходили, казалось, глубокие и верные, но тут же забывались.
Николай скакал на своем жеребце рядом с каретой, подбадривая рысака, еще более внимательно всматриваясь вдаль, старался контролировать все, что могло попасть в поле его зрения.
Екатерина иногда выглядывала через стекло в карете-возке и всегда теперь видела своего ночного кавалера рядом. Наклоняя голову то вправо, то влево, улыбалась и думала:
; Вот хорошо, братец, что я тебя вижу так часто теперь. Хотя бы ради этого стоило тебя к себе пригласить.
И тихонечко посмеивалась в платочек, лукаво оглядывая молодца. И хотелось что-то для него сделать, чтобы и не переборщить с вниманием и отметить по-царски.
Вечером распорядилась:
— Пошлите вина гвардейцам от меня, да передай поручику Резанову, ; пусть угостятся.
Вечером, получив вино от императрицы, гвардейцы сидели за столом и разлив вино в бокалы пили за здравие Екатерины стоя.
Потом добавили еще вина, и изрядно уже набравшись, подпоручик Еланской с ехидцей спросил бестактно Николая Резанова о его ночной миссии:
— А скажите, поручик, а мягка ли кровать у Екатерины? Хорошо ли почивает наша матушка-императрица?
Николай ответил на бестактность сослуживца резко: оборвал его и потребовал объяснений, назвав, дураком беспросветным, а его поступок подлостью.
Подпоручик побагровел, но смолчал и, насупившись, удалился, а на утро прислал Резанову записку со словами, что если ему угодно, то по возвращении из похода он готов ответить на дуэли за свои слова, о которых он, право, сожалеет.
Николай простил поручика, благоразумно решив, что теперь это все некстати совершенно сейчас, а уж через полгода по возвращении в столицу будет и вовсе ни к чему.
Служба гвардейская продолжалась, вся процессия во главе с Екатериною была уже на подходе к Киеву. Николай Резанов периодически исчезал на всю ночь и все, понимая причину такого его поведения, помалкивали и относились к нему все более внимательно и уважительно.
Одной из ярких примет поездки императрицы по городам российским было придуманное самой Екатериной мероприятие, которое позволяло всем показать ее милость, щедрость и богатство управляемого ею государства.
По приказу императрицы казначей выдавал перед въездом в каждый следующий город несколько сотен или даже тысяч золотых рублей и полтин, которые переодетые в гражданское платье гвардейцы щедро кидали в толпу.
Это было поначалу столь неожиданно, что народ столбенел, задирал головы и следил за полетом сверкающих на солнце монет.
Гвардейцы, старательно подбрасывая монеты вверх над головами встречающих, с любопытством наблюдали как монеты сверкая падали на толпу, ударяя мечущихся людей по головам и спинам. Люди метались под золотым дождем, хватали монеты на лету, алчно сверкая глазами, вступали в свару за обладание того или иного рубля, упавшего рядом. Затем с дикостью кидались собирать упавшие сверкающие золотом рубли, раскапывая снег голыми руками, выискивали дорогие кругляши, толкали в карманы, в шапки вместе со снегом и снова рылись в снегу, извлекая на свет монеты или замерзший помет.
Рубли и полтинники в большом числе терялись в снегу, но эффект был громким — все славили Екатерину, были ужасно довольны.
С каждым новым городом, число встречающих все росло, так как слух о невиданной щедрости распространялся быстрее императорской колонны и деньги таяли, вызывая сожаление и казначеев, и других служивых людей, приобщенных к процедуре.
Казначей раз за разом качал головой, выдавая монеты, и выговаривал неведомому собеседнику о пустоте глупой затеи, о таких неразумных тратах.
В один из дней, когда уже дело шло к прибытию в Киев, один из служивых попросил Николая на разговор и свел его с распорядителем поездки Новосельцевым. Распорядитель живо предложил заменять изредка часть золотых монет медными пятаками и серебряными гривенниками, а золотые тихонечко разобрать и таким образом устранить, эту, как ему казалось, глупость по разбрасыванию денег. Николай, будучи в этот момент в состоянии воодушевленном и полагая, что это не столь уж сложная задача и опасная затея, похожая скорее на шутку, согласие свое после недолгих колебаний дал.
Для реализации мероприятия Николай Резанов приготовил очередных двух гвардейцев, которых обещал упросить не распространяться о подмене, давая понять, что замена денег как бы санкционирована сверху и соответствует плану. При въезде в очередной городишко, после всех приготовлений и подмены золотых рублей на пятаки и гривенники, провели мероприятие, и к вечеру Николаю принесли увесистый мешочек тяжелых монет с дорогим ему профилем Екатерины.
Незатейливо задуманное предприятие успешно было реализовано еще несколько раз, что позволило скопить поручику изрядный капитал и уже думать о том, что сможет, наконец, он помочь матушке своей, которая страдала от безденежья с младшими детьми без должной помощи отца, перебиваясь помощью родни.
Отец Николая Петр Гаврилович — служивый человек, волею судеб отосланный в Сибирь, в далекий Иркутск, отбывал срок в совестливом суде председателем. В Иркутске он задержался надолго, отлученный от семьи, уличенный в растрате казенных денег. Следствие вели уже несколько лет, и конца этой выматывающей душу волоките не было видно.
Но гром грянул скоро, и, казалось бы, спланированная ответственными людьми затея всплыла и дошла до ушей самой Екатерины. Возмущенная обманом матушка императрица потребовала выявить всех причастных к подлогу, что и было сделано практически мгновенно. Оказалось, что прикрываясь разбрасыванием медяков и серебряных полтинников, часть денег просто украли.
Все причастные к подмене монет и к краже тут же были отданы под суд и отправлены в тюрьму уездного городка, через который проезжала Екатерина со свитою в этот раз, а Николая не тронули, но позвали к императрице.
; Что ж ты, братец, мало получаешь жалования от меня, коли позарился на золотые рубли? Это же глупость и подлость, какая, воровать у меня! Нехорошо это. Не могу тебе верить теперь. Вон из гвардии! И чтобы в Петербурге не показывался, пока не заслужишь прощения, — гневно подвела черту под их отношениями Екатерина, сурового насупившись и поджав губы в сожалении от всего случившегося, смотрела теперь надменно, устремив взгляд над головой поручика.
Сказано было все спокойно, гневно и прямо в лицо. Возвратить деньги не потребовала, а более Николая никто не беспокоил. Теперь, сразу после разговора с Екатериной, Николай собирал вещи, а злополучный мешочек с золотыми рублями жег ему руки. Но помня о матери, сестре и брате, о долгой дороге, деньги не вернул, а отправился в расположение полка, чтобы окончательно получить увольнение.
Дорога пролетела в размышлениях о дальнейшей судьбе, а на душе было горько и пусто. Поначалу на каждом посту он ждал, что его задержат, но сия чаша его миновала. Так в раздумьях и тревогах добрался Николай Резанов до Петербурга.

6. Псков. Платон Зубов

В Санкт-Петербурге, прибыв в расположение полка, Николай получил скорый расчет.
Писарь, с ехидцей поинтересовавшись:
— А куда теперь намерен направиться для службы? — выдал Николаю его документы, и несколько стушевавшись под тяжелым взглядом упорно молчавшего поручика, передал наказ полкового командира зайти для последних наставлений.
Генерал-майор Александр Михайлович Римский-Корсаков принял Резанова без задержки и, оглядев внимательно и критически молодого офицера, заговорил о возможных вариантах продолжения службы.
; Николай, есть потребность в молодых офицерах в действующей армии. В гвардии тебе теперь служить заказано, но я могу похлопотать, и тебя без понижения чина определят в пехотную часть.
Это честь, Николай, для тебя. Искупишь проступок свой службой, — отношение к тебе изменится. Там глядишь с повышением и в гвардию вернешься. Со шведом мы пока замирились, да думаю ненадолго этот мир. Полны рвения наши северные соседи отвоевать потерянные рубежи. Так, что самое время начать службу на новом месте.
; Не сочтите за дерзость, но я хотел бы отказаться, Ваше Высокопревосходительство! Спасибо за Вашу заботу, но я решил идти теперь на службу гражданскую. Уж и предписание мне подготовили в Псков. А военная служба не для меня. В этой службе я не вижу для себя перспектив. А еще матушка на мне и младшие брат с сестрой, — ответил Николай, вдруг ощутив остро нежелание идти под огонь, ядра, пули и нести тяготы быта военного гарнизонного человека.
; Ну, знаешь Николай, после таких твоих проделок подобное предложение за честь нужно принимать. Я вот ради моего доброго отношения к твоему дядюшке только и решился похлопотать. Но как знаешь! На гражданскую службу решил? Что же, может и правильно! Ты, как мне показалось, более склонен к гражданской службе. Прощай! — закончил встречу полковой командир, несколько огорченный не сложившимся разговором.
После отставки и последних хлопот перед отъездом Николай, собрав маму Александру Григорьевну, своих брата и сестру, направился в Псков, куда его определили по протекции брата отца служить в гражданский суд в чине коллежского асессора по восьмому разряду с годовым жалованьем всего-то в 300 рублей. Близ Пскова было и имение генерала Окунева, деда Николая по матери и это сулило какую-то финансовую поддержку.
Остаться в Петербурге Николаю было не дозволено.
По своему воинскому званию, которое при отставке соответствовало капитану, за принадлежность к гвардии и дворянскому сословию Резанов должен был получить назначение надворного советника по седьмому разряду с более высоким окладом. Но Николай понимал, что, провинившись, придется терпеть какое-то время суровое обхождение, ибо взялась наказать его Матушка Екатерина за неблаговидный проступок.
Вот так, после взлета и замаячивших впереди значительных перспектив своего положения, отправился Николай Резанов на исходный рубеж гражданской карьеры в провинциальный город, без каких-либо надежд на скорое возвращение в столицу.
Служба в Пскове потянулась чередой унылых дней и вечеров. После бурной гвардейской службы, молодецких гуляний и разборок, выходов в свет, романтики отношений с девушками из театрального балета и флирта с фрейлинами императрицы, весь быт провинциальной жизни умещался в скромный бюджет и сплошные ограничения.
Матушка Николая, дочь отставного генерала Окунева, оказавшись в сложной житейской ситуации, выбивалась из сил, стараясь без мужа поднять своих младших детей. Только помощь близких и спасала. Муж Александры Григорьевны, оказавшись в Иркутске председателем местного суда, оскандалился, уличенный в растрате денег, да так и сгинул без права покинуть должность и пределы города, не в состоянии ни вернуться назад, ни оказать должную помощь семье. Только изредка приходили письма от него и еще реже денежное довольствие. Доходили и слухи, сведения о которых Петр Гаврилович сообщать не изволил, — сказывали, что опростоволосился дворянин Резанов в столице сибирского края, сойдясь с неграмотной простолюдинкой. Сказывали, что и дети у них народились в грехе. Но все это были только слухи, — как эхо минувшего, а побывать и узнать на месте, не было ни сил, ни возможности, ни желания. Так и жили супруги Резановы врозь, а дети росли без наставлений и какого-либо отцовского доброго напутствия.
Николай Резанов после скандала, скорой отставки и высылки из столицы не находил для себя в уездном Пскове иного, как удариться в бесперспективное времяпрепровождение в обществе таких же как он неудачников, ленивцев и девиц не обязывающего ни к чему поведения. Правда, все это вялое общество требовало денег, которых всегда не хватало, поэтому Николай, стал регулярно навещать белошвейку Дарью, прижившую еще в юности сынишку, которая теперь была рада приветить обходительного и благородного кавалера.
Так у них и сладилось.
Дарья снимала флигель в доме у реки с отдельным входом, держала комнату чистенькой и вполне была более-менее обеспечена, зарабатывая на хлеб и содержание сына своими ловкими красивыми руками. Резанов не баловал любовницу подарками, а та безропотно принимала его у себя, робея по-прежнему перед дворянством и образованностью барина, старалась угодить и исполнить любую прихоть, когда-то приближенного к императрице человека.
Конечно, эти отношения никак не удовлетворяли амбиций бывшего гвардейца, имевшего случай быть в любовной связи с императрицей. Теперь оказавшись, как казалось, в тупике жизненной ситуации, которая грозила унылым прозябанием, Николай Резанов неустанно думал о новых возможностях изменения своей участи.
Один из вариантов житейских действий мог состоять в удачной женитьбе, да вот невесту достойную найти было непросто в этих местах. Достоинства невесты оценивались, конечно, по размеру приданого и по возможности приобретения значительного влияния в обществе через новоявленных родственников. Но вокруг были в основном все разорившиеся, без должного положения в обществе люди, а найти суженую, такую чтобы и для души была приятна и с достойным приданным, было крайне сложно. Эту свою затею, Николай скоро оставил, предавшись удовлетворению своих мужских потребностей в обществе местных жриц любви и скромной белошвейки Дарьи.
Перспективы по службе в гражданском суде Пскова были так же крайне ограничены. Здесь в провинции приходилось ждать какого-либо продвижения вверх по служебной лестнице только взамен ушедшего на покой или на погост чина. Поэтому исправно посещая службу и освоив ее тонкости, Николай, понимая теперь уже остро, что время уходит безвозвратно, на исходе четвертого года пребывания в Пскове стал настойчиво искать новых для себя перспектив, которые были реальны только в Санкт-Петербурге. Но, помня о запрете пребывания в столице и, побаиваясь гнева властей, Николай не посещал до поры до времени Петербурга, понимая в то же время, что если так будет продолжаться и далее, то он просто потеряется в среде провинциального города.
Годы шли, а новости из столицы продолжали волновать Николая Резанова, так как не так давно он сам был участником всех этих светских событий.
Пришли вести, что после поездки в Крым, которая оценивалась Екатериной как очень удачная, Дмитриев-Мамонов обрел статус графа Римской империи. Скоро, однако, оконфузился, и попросил у матушки императрицы отвода, уличенный в любовных отношениях с фрейлиной императрицы, девушкой без приданного малолетней еще Дарьей Щербатовой. Екатерина не стала гневаться и обручила молодых, одарив щедрою рукой и жениха, и невесту и благословив их как своих детей на семейное счастье. Этим своим мудрым решением и отомстила изменщику, который совсем не любил фрейлину, а должен был теперь против своей воли обвенчаться и строить теперь с ней семейное гнездышко.
На место нового фаворита императрицы претендовали теперь новые избранники, и один из них, давний знакомец Николая Платон Зубов, гвардеец Семеновского полка, с которым Резанов имел случай встретиться и даже оказать достаточно значительную услугу. Услуга состояла в том, что в один из вечеров, изрядно напившись в ресторации, Зубов попал в карточный переплет и был изрядно побит. Дело дошло до того, что в ход пошли и шпаги.
Прибыли солдаты с комендантом и все могло кончиться казематом, после которого и из конной гвардии, в которой служил тогда Платон, могли погнать, да в дело вмешался Николай с приятелем. Заступился, отговорил коменданта, упросив отпустить гвардейца, проявляя мужскую солидарность и находчивость. Николаю пришла в голову скорая идея сослаться на авторитет сенатора Гавриила Державина, с которым он виделся у своего дяди, друга Гавриила Романовича.
Платон был немного, всего-то на пару годков, моложе Николая, слыл среди гвардейцев удачливым красавчиком, героем многочисленных любовных историй и изрядным кутилой, не склонного к тяжелым решениям, монотонной службе и ведомого по жизни в основном покровителями.
Восхождение Платона Зубова на вершину случилось летом 1789 года, когда по протекции графа Н. И. Салтыкова, у которого служил отец Платона, он попал в гвардейский конвой Екатерины и стал сопровождать ее в поездках в Царское село. В один из дней Екатерина отметила красавца офицера, и скоро вручила перстень с именной монограммой, а затем, не откладывая, чин полковника и десять тысяч рублей на обустройство.
А уже в августе 1789 года Екатерина сообщает светлейшему князю Григорию Потемкину еще и о брате Платона — Вениамине:

«…есть младшой брат, который здесь на карауле теперь; сущий ребенок, мальчик писанной, он в Конной гвардии поручиком, помоги нам со временем его вывести в люди… Я здорова и весела, и как муха ожила…».

Вениамин тоже стал «учеником» императрицы.
Но вскоре Вениамина Екатерина нежданно быстрехонько отправляет в армию к князю Григорию Потемкину.
Причина столь срочной командировки «дитятко» проста: Платон приревновал к брату, и на то, видимо, были веские причины.
Узнав, что братец подбирается к покоям императрицы, чтобы овладеть сердцем женщины, Платон напустил на себя слезливый вид, нашел убедительные для Екатерины аргументы и упросил убрать с глаз императрицы своего смазливого младшего братца.
Но это было тогда уже не так просто.
Вениамин в свои восемнадцать лет так приглянулся Екатерине, что она не гнушалась чередовать приемы братьев в своих покоях и, вспоминая братьев Орловых, дивилась себе, своей второй молодости.
Теперь, вечерами сидя перед зеркалом, Екатерина вспоминала с улыбкой бурный роман в свои молодые годы с братьями Орловыми — Григорием и Алексеем. И вот теперь снова родные братья Зубовы в ее покоях. Что это? Улыбка судьбы или просто шалости престарелой дамы?
После командировки Валериана Платон Зубов остался при Екатерине один. Но князь Потемкин не долго держал при себе смазливого Валериана, — отослал его в Петербург с известием о взятии фельдмаршалом Суворовым Измаила, и при этом просил передать государыне следующее:

«Я во всем здоров, только один зуб мне есть мешает, приеду в Петербург, вырву его».

Его светлость князь Григорий Потемкин-Таврический попытался остановить молодца Зубова в порыве самым тесным образом служить императрице, но вскоре смирился, получив обстоятельное письмо от Екатерины с объяснениями и отметив заурядность нового избранника в серьезных государственных делах.
Вскоре Светлейший князь и вовсе скоропостижно почил, сломленный в пути по Молдавии загадочной болезнью и тяготами на благо Отечества, оставив без опеки свою императрицу.
Тут то и взошла звезда Платона Зубова, который прочно утвердился не только в опочивальне императрицы, но стал ее доверенным лицом в делах государственных. Теперь без участия Платона мало что решалось в столице, а в этом была уже проблема государственного значения, поскольку новоявленный фаворит государственным умом, увы, не обладал.
Оценив ситуацию, изрядно истосковавшись по столичной жизни, устав от безденежья и мечтая о новых перспективах, Николай Резанов решился напомнить о себе Платону Зубову. Посоветовавшись с братом отца, он отважился на новый для себя шаг.
Будучи, как о нем говорили, близко знавшие его — «изрядным писакой», решился Николай составить обстоятельное письмо Платону Зубову со своей насущной просьбой, расценив, что ныне фаворит должен быть щедр после милостей императрицы, да и свои люди ему в его нынешнем положении могут быть очень полезны.
Неделя ушла на составление не длинного, но эмоционально яркого и ясного по смыслу письма в адрес фаворита. Исписав немало страниц и, наконец, найдя, как показалось, нужные форму и стиль, в окончательном кратком варианте письма были сделаны все заверения о преданности его Николая Резанова, как императрице, так и Его Сиятельству. Просил Николай о малом: места достойного для службы на благо императрицы и Отечества и высочайшего позволения вернуться в столицу. Не доверяя столь выстраданное письмо казенной почте, Николай сам решился отправиться в Петербург, и тщательно одевшись, несколько изменив свою привычную внешность, прибыл к дяде, оглядываясь и таясь. Казалось по неопытности, что чуть ли не каждый жандарм или постовой знают о запрете для него на посещение столичных улиц и готовы схватить за шиворот и отправить в казематы под замок.
Через брата отца Ивана Гавриловича, письмо передали в канцелярию Платона Зубова. Расположившись в доме дяди, Николай вскоре решился вечером посетить места, где проводил время, будучи еще гвардейским офицером. Сходил в театр на оперу, прогулялся вечером по бульвару, посетил салон.
После нескольких таких выходов коллежский асессор быстро освоился в привычном кругу, наметились новые знакомства, и петербургская жизнь вновь стала понятна и мила. Вернулась былая уверенность, появилось желание утвердиться в столице и добиться здесь, несмотря ни на что, достойного для себя положения.
Надышавшись столичного воздуха, Николаю смертельно теперь не хотелось возвращаться в Псков. Но возвращаться каждый раз было нужно — служба требовала присутствия. Теперь вся жизнь в Пскове была подчинена поискам поводов посещения Петербурга.
Так в метаниях между Псковом и Петербургом прошло три месяца.
Иван Гаврилович, отметив в Николае стремление и способности к кабинетной работе и канцелярскому поприщу, поощрял его пребывание в своем доме, порой наставляя племянника советами:
— Николай, ты человек еще молодой и способный. Но этого не достает для хорошей карьеры в столице. Умей заводить знакомства и не гнушайся услужить тому или иному человеку, сделаться для него приятным, полезным и незаменимым. Усердие брат и послушание, вот залог твоего продвижения. Коли будет высочайшее позволение вернуться тебе в столицу, ты уж используй этот случай, а не то так и состаришься в Пскове. И запомни Николай, только связи и никакого самовольства, тем более самоуправства. Только работа под покровительством и на покровителя могут дать тебе возможность прослыть послушным и управляемым. А к таким разумным да послушным всегда благоволят, таких людей, выдвигают. А ты еще и способности имеешь к языкам и наукам. Все это вместе даст тебе результат. Теперь только следует дождаться решения о возможности вернуться в столицу на новое для тебя место работы.

7. Начало карьеры

В один из дней в канцелярию суда Пскова пришел приказ. Асессора суда Николая Резанова вызывали в Санкт-Петербург с назначением в состав Санкт-Петербургской таможни. Резанов активно взялся за работу и, проявив способности, вскоре оказался в канцелярии вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа Ивана Григорьевича Чернышева.
По прибытии в Петербург, быстро освоившись на месте службы, Николай ревностно взялся за дела, и вскоре, поддержанный графом Чернышевым, оказался на месте руководителя канцелярии, а затем скоро занял важный пост экзекутора коллегии.
Под руководством полного генерала по флоту престарелого уже Ивана Чернышева Николаю Резанову пришлось заниматься новым для себя морским делом, в частности вопросами снабжения и материального обеспечения флота. В будущей его деятельности полученные знания очень пригодятся Резанову, а пока он успешно разбирался в новом для себя занятии, заслужив стараниями благосклонность графа Чернышева. Николаю пришлось изведать все нужды русского флота, начиная от пакли и оканчивая вооружением, порохами и питанием моряков.
Граф Чернышев был в курсе скандала с золотыми монетами при поездке в Крым, так как сам сопровождал в то время Екатерину, входил в ее свиту с целью оценки результатов работ по строительству черноморского флота России. Сам граф был в почете у императрицы, его заслуги отмечались ею регулярно. Вот и в день празднования мира в войне со Швецией, в которой флот сыграл решающую роль, граф Чернышев был награжден алмазными знаками ордена св. Андрея Первозванного «За труды в вооружении флотов при управлении Морским департаментом».
Пользуясь доверием и поддержкой авторитетного руководителя, который при малейшей возможности выгодно аттестовал Николая Резанова, в карьере бывшего гвардейца наметился подъем.
При положительной аттестации и по рекомендации графа Чернышева, Николай Резанов скоро назначается на высокую должность правителя канцелярии Гавриила Романовича Державина, кабинет-секретаря Екатерины II.
Так через несколько лет Николай Резанов вновь оказался рядом с Екатериной, сблизившись с императрицей на минимальную дистанцию. Гавриил Романович знал и ранее Николая Резанова, будучи в прекрасных отношениях с успешным братом отца Николая Иваном Гавриловичем. Это знакомство с одной стороны можно было считать протекцией, а с другой Державин знал о личных достоинствах Николая Резанова, особенно о его способностях в изучении иностранных языков. Николай, хотя и имел домашнее бессистемное образование, тем не менее, вполне владел немецким, французским, английским и легко ориентировался в других языках, схватывая их налету.
Так, достаточно быстро Николай Резанов вновь оказался в поле зрения Екатерины под покровительством таких могущественных людей как граф Иван Чернышев и Гавриил Державин.
Судьба вновь сделала реверанс в сторону Резанова.
Теперь он регулярно встречался с императрицей, не подавая вида о более раннем их знакомстве, а помня горький урок, стремился держаться скромно. Николай увлеченно занимался делами, пропадая в канцелярии до ночи, разбирал бумаги, писал ответы и реляции, сортировал документы, выполнял личные поручения Гавриила Державина.
Сама Екатерина при первой их встрече после известных событий внимательно осмотрела Николая от лица в бесцветном парике до блестящих черных лакированных туфлей. Ее одобрительная улыбка подтверждала, что он прощен, но прощение, это скорее аванс за дальнейшее безупречное служение.
— Как здоровье, голубчик? — отчего-то спросила его Екатерина, немного лукаво и в то же время с долей грусти.
Екатерина за те годы, пока они не виделись, изрядно располнела. Наряды скрывали умело, как это было еще возможно, неуклюжесть и громоздкость фигуры, но вот лицо, прежде светлое и привлекательное, уже выдавало назревающее нездоровье.
; Я в полном здравии, Ваше Высочество! Готов служить Вам верою и правдой, на благо России! ; просто и стандартно, но с должным воодушевлением отрапортовал Николай Резанов, чувствуя нарастающую неловкость и надеясь на скорое завершение разговора.
— Ну, что же, — молодец! Браво выглядишь! Служи! Думаю, способностей твоих хватит. Да смотри глупости обходи стороной. Они такие бывают зубатые..., — Екатерина сделала паузу и пристально глянула в глаза Николаю, — …и приставучие, — закончила Екатерина и, отвернувшись, как показалось с некоторым разочарованием от Резанова, медленно и уже без всякой грации, вдруг отяжелев, пошла далее.
Гавриила Державин, сам в прошлом гвардейский офицер, позднее наместник Олонецкого и Тамбовского краев, а ныне зрелый, в почтенных, но еще активных годах царедворец пользовался доверием Екатерины и особенно выделялся ею за талант стихотворца и оды в ее честь. Литераторство было главным и любимым делом Гавриила Романовича в жизни, который, впрочем, успешно сочетал службу и литературные труды. При этом второе его занятие вполне успешно помогало в карьерных делах.
Гавриил Романович быстро оценил деловые способности Николая, его сообразительность, знание языков и доверял ему самые сложные дела, в том числе доклады Екатерине, которые он сам делать не любил. Его природная язвительность и дурной нрав неуживчивого спорщика иногда приводили к раздражению Екатерины. Скоро Державин заметил интерес императрицы к секретарю и стал засылать Николая к ней по каждому поводу, что, как показала практика, способствовало более успешному прохождению дел.
В беседах между Николаем Резановым и Гавриилом Державиным частенько возникала тема Екатерины, которую сам Гавриил Романович знал многие годы. Еще на службе в Преображенском полку вместе с братьями Орловыми он принимал активное участие в перевороте по свержению императора Петра III и утверждению на престоле российском Екатерины II.
На его глазах молодая императрица делала первые свои шаги монарха, обретала опыт и мудрость, став достаточно скоро из Екатерины Алексеевны Екатериной Великой. Рассуждая о Екатерине, не обходили по-мужски и ее шалости с гвардейцами, и роли фаворитов в жизни императрицы и России.
По этому поводу Гавриила Романович рассуждал как знаток истории и всяческой мифологии, выстроив свою любопытнейшую иллюстрацию всего, что было связано с любовными утехами Екатерины.
Со слов Державина Екатерина интуитивно исполняет роль Великой Богини, которая снесла Золотое Яйцо — Вселенную, роль этакой Мировой курицы.
— Эта роль очень подходит к нашей Матушке Екатерине, которая готова давать жизнь всему сущему, оберегает и плодоносит. Эти представления тянутся еще от эпохи матриархата, — начал свой рассказ Гавриила Романович.
Державин сделал паузу, задумался, живо представляя события и людей той далекой эпохи, и продолжил:
; Мужчины племени боялись своего матриарха, поклонялись ей. Очаг, за которым она следила в пещере или хижине, являлся самым древним и естественным центром бытия, а материнство считалось главным таинством. Заметь от слова очаг — очи, то есть глаза. А глаза, как известно зеркало души. В очаге священный огонь-крес, дарящий тепло и уют, пищу и устойчивое чувство рода, крова, семьи — защиты от внешнего мира. Таинство огня, его хранения то же были частью божественного тайного ритуала, который хранила правительница клана — Мать племени.
А вот по мере того, как стало понятно, что соитие и есть причина рождения детей, Мать племени выбирала себе возлюбленного из числа юношей, состоящих в свите, а когда истекал срок, рожала от него ребенка, а отец ребенка приносился в жертву. Так вот определялся срок жизни избранника, — от его выбора Матерью племени до рождения дитятко.
В русской мифологии образ такой Матери племени или Великой богини отражен в образе, ты думаешь кого? Бабы Яги. Да, да, Николаша, Бабы-Яги. Вспомни, когда к ней к ее избушке приходит юноша и говорит: «Повернись избушка ко мне передом…, а к лесу задом» …, — что показывает готовность вступить с избранным Богиней юношей в связь, после чего, как известно, следовала смерть избранника. А весь смысл и оригинальность сказания часто заключаются в том, удалось ли юноше избежать гибели и как-то прельстить или обмануть Богиню. А вот перемена Богини в Ягу произошла в те времена, когда закончился матриархат и образ Великой Богини потерял магию и привлекательность.
Такой вот образ Великой Богини очень подходит нашей матушке Екатерине. Теперь она уже вовсе не молода, беззуба и седа, так еще больше из-за этого подходит этот образ для нее. Только ступы да метлы у нее вот нет, так она иначе обходится. Летает Воля ее над государством российским в виде разумных указов и ответственных исполнителей их.
А то, что молоденьких мужичков любит, и ты этого не миновал, ; Гавриила Романович, лукаво прищурился, примолк, оглядывая Николая, а убедившись, по мимолетному смущению Резанова, что его последние слова попали в нужную точку, продолжил, — так это только вписывается в концепцию Великой Богини. Но она поступает, знаешь, в данном случае помудрее. Не приносит, условно говоря, в жертву своих избранников, а образовывает, испытывает, а тех, кто эти испытания и науку прошел успешно, к делам государственным пристраивает, дает возможность послужить, себя на службе на благо Отечества реализовать. И бывает от этого толк. Вот, возьми тех же братьев Орловых или Потемкина! Делами большими славны эти герои на благо Отечества!
И конечно, очень тяжко она переживает свой возраст и физическое свое дряхление. Помнится, были мы на премьере спектакля в театре, в тот год, когда Екатерине стукнуло пятьдесят. Ставили пьесу Мольера, ее любимца, а там возьми, одна из героинь представления, и ляпни:
«Что женщина в тридцать лет может быть влюбленною, пусть! Но в шестьдесят?! Это нетерпимо!»
Реакция сидевшей в ложе государыни была мгновенна и совершенно нелепа. Она вскочила со словами:
— Эта вещь глупа, скучна! — и поспешно покинула зал.
Спектакль сразу после ее слов прервали и никогда не ставили более. Вот так тяжко для нее взросление бабье дается.
Гавриил Романович тяжко вздохнул и продолжил свою мысль:
; Слова из пьесы болезненно укололи императрицу, которая никак, ни под каким видом не хочет примириться с надвигающейся старостью и сердечной пустотой, которая следует за ней. Мальчики ей нужны не сами по себе. В сознании императрицы они сливаются в некий единый образ, наделенный несуществующими порой достоинствами — теми, которые она сама хочет видеть, воспитывать в них, теми, которые государыне нужны для искусственного поддержания ощущения молодости и неувядающей любви. Но при этом в ней пробиваются и материнские инстинкты, ведь она и вправду годится молодым людям в матери.
Что же касается тебя, ты сейчас, похоже, проходишь этап проверки и испытаний. Вот гляжу я на тебя и думаю, — для больших дел наметила тебя матушка наша. Будь готов, только смотри, конкурентов на это сокровенное место много имеется. Вот думаю, что та история неприятная в поездке с монетами, что с тобой приключилась, возможно, кем-то умно придумана и умело реализована. А в итоге тебя удалось от Екатерины устранить. Вот так! — закончил свой монолог поэт и выдумщик Гавриил Романович.
Слова Державина стали пророческими. Уже скоро Николай уловил возрастающий интерес Екатерины к себе и ревнивые взгляды Платона Зубова, который при встрече с ним отводил глаза и деланно строго и подчеркнуто формально общался с Николаем. Ощущалось растущее недовольство и раздражение Платона Зубова Резановым, и было понятно, что зреет решение, как это недовольство извести, устранив Резанова от императрицы. И вскоре, такое решение Платоном Зубовым видимо было найдено.
Разговор завела с ним сама Екатерина, спросив Николая:
— А верно ли говорят, у тебя отец служит в Иркутске?
— Да, Ваше Величество! Уже много лет как в Сибири проживает, ; служит в суде, ответил Екатерине Николай.
; Докладывали, что в растрате денег он обвиняется. Сумма-то смехотворная, но важен сам прецедент. Неприятная история. Я сказала Платону, чтобы сняли эту проблему. Если хочет, пусть вернется к семье, — продолжила Екатерина.
Сделав вступление, Екатерина перешла к главному:
— Было обращение от купечества иркутского, промышляющего на берегах Америки. Просят государственной поддержки, сулят высокие доходы и новые земли, освоенные к короне нашей добавить. Но мы пока решения не приняли.
Нужно инспекцию им учинить, чтобы и законность соблюдали и в казну платили исправно и честно. А еще важно все изучить на предмет сношений с иностранными государствами в этом краю света. Ты бы мог за это многотрудное дело взяться, голубчик? Вот Платон Александрович тебя настоятельно рекомендует отправить с миссией в Иркутск. Не часто он дельные советы дает, а этот думаю, — вполне хорош. По возвращении из Иркутска, при должной расторопности и усердии, думаю, твой путь в делах государственных будет нами освящен. И отцу добрую весть принесешь, что закрыли дело на него о растрате.
Екатерина явно не доверяла сибирским купцам и их запискам о Северной Америке. На этот счет она написала свою резолюцию:

«Что они учредили хорошо, то говорят они, нихто тамо на месте не свидетельствовал их заверения».

; Почту за честь, Ваше Высочество! ; смог только это и ответить Николай Резанов, понимая, что жизнь закладывает новый крутой вираж и устоять на этом зигзаге судьбы будет не просто.
Здесь в Санкт-Петербурге для него наметился тупик активной и успешной жизни, а поездка в Сибирь была более всего похожа на ссылку.
Боясь внимания стареющей Екатерины и опасаясь навлечь на себя гнев могущественного фаворита, Николай желал активной и продуктивной деятельности и был готов к ней.
Теперь оставалась одна надежда, что новые перспективы в карьере могут случиться уже после его успешной поездки в Сибирь.
Вернувшись вечером домой, Николай рассказал домашним о решении отправить его в Сибирь, в Иркутск, где он увидит отца. Мама сокрушенно повздыхала, и благословила сына, подумав, что эта проклятущая Сибирь забрала у нее мужа, а теперь забирает и сына.
А Николай, собрал друзей и, сообщив о решительном изменении в своей жизни, устроил шумную пирушку, после которой дальнейший его жизненный путь, хоть и не прояснился, но и не выглядел таким уж пугающим.
8. В Иркутск

В Иркутск Николай Резанов отправился в 1794 году по зимнику, сразу после нового года в составе миссии архимандрита Иоасафа, направленного в Русскую Америку на остров Кадьяк для налаживания работы церковных приходов и церковно-приходских школ в русской колонии, рассчитывая прибыть в город весной еще до наступления распутицы.
Утомительная дорога в компании церковнослужителей и служивых людей заняла почти три месяца.
Двигаясь на восток, Резанов думал о событиях своей жизни, об оставленных в Пскове матери, брате и сестре, о Екатерине и отце, которого он, после столь долгого перерыва, сможет увидеть в Иркутске. Чувств к отцу не было, все же период жизни без него был слишком велик, а обида за матушку теребила сердце.
В размышлениях долгой дороги невольно подумалось:
— Как все-таки велика Россия.
Достигнув Волги и Казани — в прошлом столице татарского ханства, подумалось об истоках дворянского рода Резановых, о своем прапрадеде татарском беке Мурат Демир Реза, который более двух столетий назад, ощутив растущую силу московского княжества, перешел на службу к московскому царю и переменил веру, перебравшись из Поволжья в Москву.
— Вот, такова наша Россия. Голова в Европе, тело в Азии, а сердце бьется где-то между, порой не зная, в чем предназначение. Гремучая смесь европейской утонченности дворцовой элиты и сыромятной плоти, исподнего белья азиатского величия, — территориального и духовного. Как странно чувствовать себя после прочтения Вольтера и Руссо посреди бескрайней снежной равнины, в которой жизнь человека и животного совершенно равнозначны, а уют и удобство сих мест на уровне продуваемого ветром сортира. Только топот копыт бесчисленных орд до сих пор колыхали эти просторы и сотрясали землю.
— Вот такая вот, Николаша, сатира, — съязвил бы Державин по поводу упомянутого сортира, который сам, будучи потомком казанского мурзы Багрима и прапрадеда Державы, остро ощущал свою личную роль и роль других инородцев, которые своей плотью, разумом и энергией плавили и плавились, и превращали этот народ в новый, невиданный ранее этнос.
— Мы, европейский как будто народ, — продолжал заочный спор Гавриила Державин. Но я, как и ты, Николай, по крови своих предков татар — кочевников-степняков — буйной поросли Великой степи, огромного азиатского континента. И вот мы здесь в этих правительственных палатах, да дворцах, служим нашей Императрице. Что мы за народ? Правит нами, воспитанная католичкой, немка. На службе каждый второй то ли немец, то ли француз или голландец. Вера у нас православная, а глаза у многих еще несколько раскосые, а в сердце вера в величие этой огромной территории по прозванию Россия. Как так может быть, и к чему мы стремимся и что создаем? Думаю, над этим всю жизнь и считаю, что именно так и должно быть, ибо строим колосса по прозванию Российская Империя, продолжая дело Великого Петра. Но с какого-то момента я стал понимать и другое, то, что Империя Петра — это только вывеска. Страна же живет, по своей, только ей ведомой программе, своему коду, разливаясь по миру обильным половодьем, становясь пристанищем народов на огромных промороженных просторах, разбросанных во все края из-за суровости климата, скудности рациона и трудностей быта, часто жестоких указов, дурости и алчности знати. Тем не менее, как магнитом, несмотря на определенное сопротивление, тянет Россия в себя народы.
В чем закон притяжения?
В терпимости народа, места которому всегда хватало на этих просторах? В терпимости и добродушии, в воспитанном веками понимании, что выживать можно только вместе. Бродила и зрела в людях страны новая вера, новое понимание своего предназначения. Так Гавриила Державин, потомок татарского мурзы, фанатичного проповедника ислама, ощущал себя не просто русским, а человеком, глубоко понимающим мелодию и тонкие смыслы языка, знающего историю своего народа, его культуру.
Таким вот образом мог размышлять Николай Резанов, впитывая просторы великого пути через заснеженные равнины, вспоминая своего наставника Державина, который умел заинтересовать молодого человека своими мыслями.
Так добрались, сминая снег и пересекая реки до Камня-Урала и, обойдя горы с севера, достигли Тобольска, понимая, что вступили на землю далекой Сибири. Отдохнув в Тобольске, поспешили через Томск и Красноярск к Иркутску.
В марте, уже по раскисающим под активным дневным весенним солнцем дорогам, Николай Резанов въехал с Московского тракта в город, едва успев пересечь Иркут, а затем и Ангару по зыбкой уже ледовой переправе Троицкого перевоза, оценив размах и мощь реки, несущей дыхание Байкала. Перевоз связывал городское предместье Глазково с центром города и на берегу уже возились перевозчики, смоля свои баркасы, — готовились к скорому ледоходу и новой навигации.
На время зыбкого льда переправы и ледохода город распадался на пару недель, сообщение с центром города нарушалось, и в Глазково копились депеши с тяжелыми сургучными печатями для губернатора, попавшие в переплет путешественники и служивые люди. Но как-то из положения выходили, стараясь наморозить переправу за зиму так, чтобы служила до первого могучего вздоха набухающей по весне реки. С этой целью, особенно в теплую зиму, хлопотали на переправе городские пожарные с бочками и помпами, качали ангарскую воду на ветшавшую ледовую дорогу.
Сразу за рекой обоз оказался в городе, преимущественно деревянном, с резными наличниками и высоченными деревянными воротами. Из-за распутицы город казался еще более неухоженным, обветшалым и неудобным. Радовали стройностью и яркостью храмы города, возвышающиеся над низкорослой убогостью основной части домов и строений. Вдоль Ангары и в центре города было уже достаточно каменных зданий, но в основном город был деревянным. Город насчитывал более тридцати тысяч жителей и более десятка тысяч дворов и домов, связанных в центре города деревянными тротуарами вдоль улиц.
Вскоре подъехали к дому отца Николая Петра Гавриловича, и вся дворовая команда выбежала встречать молодого барина. Среди встречающих Резанов отметил молодую еще, но увядшую лицом, женщину из простолюдья, с острым любопытством рассматривающую прибывших, и жмущихся к ней детей, — мальчика и девочку, столь похожих, что было ясно, что это брат и сестра, видимо погодки. И что особенно привлекло внимание Резанова к ним, так это сходство детишек с его младшими братом и сестрой. Николай не сразу догадался, что это дети здешней сибирской семьи его отца, а когда пришла догадка, с улыбкой стал рассматривать детей. Женщина смутилась и увела детей во двор, напоследок оглянувшись и еще раз, с интересом оглядев Резанова.
Отец сильно постарел, ссутулился, почти совсем обеззубел и выглядел ветхим и потерянным. В разговоре поделился о свалившейся на него напасти, что с ним приключилась здесь, — о расследовании пропажи денег, которые потом как бы нашлись, но оставили след на его репутации, а дело до сих пор не закрыли. Николай обрадовал отца, показав ему распоряжение из столицы о закрытии расследования пропажи денег.
В тот же день по прибытии в дом отца пришел посыльный от Георгия Ивановича Шелихова. Раскосый молодец в забавном треухе сообщил о желании купцов-компаньонов встретиться по решению деловых вопросов и передал официальное приглашение от самого Георгия Ивановича быть у него завтра к обеду.
А на следующий день с утра, приведя в себя в порядок с дороги, Николай Резанов отправился в резиденцию генерал-губернатора, где после доклада сразу оказался в кабинете высокого чиновника.
Иван Альфредович Пиль происходил из шведских дворян и был хорошо аттестован Екатериной перед поездкой. Преклонных уже лет губернатор правил с 1788 года Иркутским и Колыванским наместничествами твердой рукой и вполне разумно. При Пиле в городе появилась судостроительная верфь, два учебных заведения: развивался как город, так и производство. Губернатор вполне ладил с купцами, находил у них понимание в стремлении развивать торговые отношения с Китаем и Японией.
Кабинет губернатора не отличался роскошью, а сам генерал-поручик в полевом мундире за большим столом темного дерева выглядел буднично и деловито. Выйдя из-за стола навстречу петербургскому чиновнику, Иван Альфредович, разглаживая усы, приветливо улыбался и, приобняв посланца императрицы, доброжелательно похлопал его по плечу.
Николай Резанов в ответ раскланялся и вручил губернатору именные депеши, касающиеся деятельности иркутских купцов компании Голикова-Шелихова, предприятие которых, собственно, и следовало ему проинспектировать.
; Наслышаны мы о Вашем приезде. Курьеры уж месяц как доставили рескрипт из столицы о Вашей поездке. Очень рад, что не забывает Ее Величество о наших проблемах. Требуется высочайшее участие в деле развития торговли и купеческих промыслов на Камчатке и в Америке. Мы все надеемся, что Вам удастся составить полное и объективное впечатление о состоянии дел купеческих и донести до Ее Величества всю значимость этого дела. Мы рассчитываем на Вас, Николай Петрович, ; получив от Резанова документы, поприветствовал посланника губернатор.
; И я наслышан о Вашей здесь активной и плодовитой деятельности, уважаемый Иван Альфредович. Сегодня уже встречаюсь с Шелиховым и купцами и думаю, все исполним с пользой для дела развития купеческого промысла и на благо России, — поддержал дружелюбный и простой, без официальностей, вариант общения Резанов.
; Посмотрите город. После Санкт-Петербурга он Вам покажется убогим и ветхим, но мы стараемся. Вот недавно новый Богоявленский собор открыли, улицы мостим понемногу, а на триумфальной арке при въезде в город герб города, императрицей нашей утвержденный, вывесили. Обратили внимание? — продолжил «раскланиваться» губернатор перед высоким гостем.
; Да, внимание обратил. Только вот до конца не понял, — что за зверь держит в зубах соболя или куницу? Сказывали, бабр…, я такого зверя не знаю. Местный, какой? — спросил Резанов.
; Вы точно подмечаете, Николай Петрович, наши особенности! Бабр — это так придумали давно! Это тигр по-якутски, который сказывают, обитал и в здешних краях, ; ответил, хитро улыбнувшись, губернатор.
; Позвольте, Иван Альфредович, я тигра себе иначе представлял, ; разыграв удивление, ответил Резанов и продолжил, улыбаясь, — у тигра и хвост не такой широкий и лапы без перепонок и окрас, насколько я знаю, в полоску. Я знаете, внимательно смотрел, — на лапах когти и перепонки, как у водоплавающего зверя, а хвост как у белки широкий.
; Это можно назвать курьезом, который впрочем, уже стал иркутской историй и достопримечательностью.
А дело было так.
Отправили в столицу описание герба с указанием, что бабр держит в зубах соболя, а местные писари…, о, Господи! Сколько от этого сонного сословия приходится терпеть! — воскликнул губернатор, — слово бабр по незнанию обозначили как бобр. А столичный художник, так и нарисовал герб по описанию: то ли бобра изобразил, то ли неведомого миру зверя, ибо на тигра этот зверь точно не похож. На мое мнение так, что не похож он и на бобра. А уж после утверждения изображения герба что-то в нем менять не решились. Вот так и вышло — как бы бабр, но то ли тигр, то ли какой другой страшный зверь.
; Да, странная вышла история. Но она вполне наша — российская. Столько нелепиц порой происходит. Вот сказывали, как-то писари кляксу выводили в списках полка на награждение и вписали по ошибке нелепую фамилию человека, который в полку не служил вовсе. Фамилия эта — Киже, что изначально должно было означать: «Иже с ним», то есть и другие по списку также. Так знаете!? Не только наградили новоявленного Киже, так еще и к следующему чину его представили. А как стали искать — найти не могут! Нет такого человека! Давай рядить, куда награду девать и чин новый, — с улыбкой рассказал известную в армейских кругах историю Николай Резанов.
— Вот как! Забавно! Бумага все стерпит, и сказано верно:
«То, что написано на бумаге, — топором не вырубить», — поддержал тему губернатор и продолжил:
; Остановились то у отца? Хорошо, что закрыли дело о растрате денег. Сумма там небольшая и как он так неаккуратно все сделал, что всплыло и пошло гулять по судам и канцеляриям. Он уж и деньги вернул потраченные, а бумаги так и ходили без конца. Ну, теперь будет у него право вернуться к семье, ; сменил тему разговора губернатор.
; Разрешите откланяться, Иван Альфредович, сегодня у меня еще встреча с купцами. Нужно идти, — стал прощаться Николай Резанов, отметив, что взгляд Пиля, после слов об отце, в его сторону стал как будто более пристальным и колючим.
; Знает видимо об истории с монетами, приключившейся со мной, ; мелькнула мысль в голове посланника.
От этого на душе стало неспокойно.
Губернатор, тем не менее, закивал головой, давая согласие на окончание встречи.
Николай встал и, откланявшись, вышел.
Обед у Шелихова выдался знатным. Собрались все компаньоны хозяина в делах торговых, коих было человек десять, а встречала гостей хозяйка Наталья Алексеевна, молодая еще, свежая, с восточной яркостью во внешности. Ходили слухи, что бабка Натальи происхождением была из Страны Утренней Свежести — Кореи и жила, то ли у курильских айнов, то ли гиляков пленницей. Айнов русские купцы прозывали «лохматыми» из-за характерных неухоженных богатых растительностью голов и мнения, что все тело у них также покрыто густой шерстью.
От лохматых-айнов Натальина бабушка была вывезена Никифором Трапезниковым и стала женой сибирского купца. Наталья от бабушки унаследовала немного раскосые темные глаза, восточный овал лица и смоляные густые косы.
Стол отличало изобилие сибирских продуктов: тут и разная байкальская рыба, — сиг да нежный омуль с осетром во главе, и соления-копчения, и всяческая иная стряпня — пироги, да расстегаи.
К гостям вышли и две дочери Шелиховых.
Сразу с маменькой к гостям вышла не полных пятнадцати лет Анна, что была постарше, а потом, припоздавши, запыхавшаяся — видимо шибко бежала-торопилась, Евдокия, еще более юная тринадцатилетняя кокетка с ярким, совсем еще детским личиком, румяная и быстрая.

9. Анна

Анна, не смотря на ранние свои года, уже невестилась. Голубоглазая и русоголовая русская сибирская красавица, юная еще совсем, только входившая в дивную девическую пору, когда грудь при волнении теснится и вздымается, распирает растущее чувство грядущего материнства и от того влечет за собой страстное томление и желание неизведанного, непонятного, ради которого хочется страдать и умереть даже. Влечет образ милого и ласкового участия в девичьей доле, которая пока весела-беспечна и одновременно полна грусти, скрытна и в то же время открыта всем взорам и от того хочется поминутно то бежать, раскинув руки и просто радоваться миру, то тихонечко сидеть у окна, томиться, ожидая неведомо-увлекаемого изменения в девической судьбе.
Поведение при гостях выдавало в Анне тщательную подготовительную работу, проведенную под руководством матери: заученные степенность, неторопливость суждений, кроткий взгляд, глаза, опущенные долу.
Но при этом, взгляд синих глаз, брошенный на гостей как бы случайно, легкая улыбка на ярко очерченных полных губах, пригожее без румян лицо, длинная русая коса, создавали образ вполне законченный, но в то же время такой юный, свежий, наивный, такой заманчивый, что гости, глядя на Анну, всегда улыбались, радуясь удаче видеть такую девушку в нарядах, во всей ее замечательной привлекательности.
Анна поняла, что неспроста ее маменька нынче вывела на люди и тихонечко сидела за столом, робко и совсем мало кушала, изредка поглядывая на приезжего гостя из самой столицы. Думала ли она, что пройдет всего несколько недель, и она уже в своих мечтах будет только с ним, с этим взрослым, исполненным достоинства строгим кавалером, который совсем не походил на здешних парней и мужчин.
Николай сразу почувствовал, что он сегодня объект повышенного внимания не только как посланник и инспектор императрицы, но и как потенциальный жених. Было несколько странно представить в роли невесты юную Анну, все же она еще только входила в пору своего девичества, но он знал, что нравы в среде купцов проще и рациональнее светских, а дочерей старались отдать с выгодою для семьи пораньше — как только появлялся достойный жених. И, слава, Богу, если жених находился по летам еще не старый. А то могли отдать и за старика, торопясь оформить брак как выгодную сделку посноровистее, чтобы можно было извлечь из брачного союза новые для дела и семьи преимущества.
Девка-доченька в семье — товар, а коли уж и красива, да пригожа и умненькая — товар высоких качеств.
Сын — верный помощник и наследник дел купеческих.
Так вот сложилось, так и распоряжались по жизни спокон веку.
Аннушка была славной и любимой дочерью, воспитанной в строгости под неустанным внимательным контролем маменьки. Она знала правила ведения домашнего хозяйства, была грамотна в меру, свято верила в бога и в своих родителей. Красотой ее природа не обидела: русская классическая красота в ней сочеталась с некоторым восточным намеком на тайну происхождения кровей шелиховских детишек.
Наталья Алексеевна слыла деятельной хозяйкой, порой на равных с мужем вершившей купеческие дела в компании.
В своей ранней молодости, приученная еще дедом своим купцом Никифором Трапезниковым к дальним поездкам, рисковым делам, которые часто приходилось вести с полудикими людьми, она побывала на дальних таежных промыслах на берегу океана, сопровождая мужа, сплавлялась по рекам и знала мощь и безграничные размеры океана. Вот в такой первой тогда поездке и понесла Наталья первенца — Анну и вернулась домой, в их новый выстроенный после венчания дом, уже с писклявым кулечком. По рождению детей прыть энергичной хозяйки поубавилась. Она перестала выезжать на дальние рубежи, верша дела в отсутствии мужа решительно и грамотно, не боясь споров и противостояния с компаньонами и клиентами. И теперь, мгновенно оценив столичного гостя, его потенциал для роста их купеческого дела, она в первый же вечер после знакомства с Резановым предложила мужу подумать о том, чтобы выдать юную доченьку замуж за тридцатилетнего чиновника из Санкт-Петербурга.
— Ну как же, Наташенька, мала еще Анна, — попытался возразить Григорий Иванович, ревностно подумав о мужчине в жизни его такой еще юной и любимой Анечки.
; Вот так всегда! Рано, рано, а потом — раз, и уже поздно будет! И потом! Где мы тут найдем ей достойного жениха, чтобы и нашему делу был помощник?! А коли затянем, то она сама начнет себе искать суженого. А как найдет, — то и вовсе не обрадуешься.
Григорий Иванович отмалчивался.
Девка, она хоть и послушная, но себе на уме, — своевольная. В кого это она такая? — продолжала натиск Наталья Алексеевна, вспоминая себя в том девическом возрасте, когда уже невтерпеж, и готова была уже из юбки выпрыгнуть, чтобы сразу из девки стать бабою.
При этом претендентов на помощь, в осуществлении такого качественного перехода из девки в бабу, всегда хватает. Только вот если хватало умишка сдержаться и дождаться суженого, тогда и толк бывал в делах этих сугубо личных.


10. Наталья Алексеевна

Глядя на свою, так казалось нежданно повзрослевшую дочь, — красавицу Анну, Наталья Алексеевна вспомнила себя и тот сладкий, а порой мучительный процесс женского взросления, что ждет каждую, кто путается в собственной юбке, завлекая со временем в эту путаницу парней и мужиков.
Вот тут-то и встает вопрос, с кем повестись и кто для этой затеи сгодится, чтобы не было потом мучительно и даже горько.
Когда-то и Наталье Алексеевне пришлось, будучи юной на выданье девицею, решать такую задачу.
С одной стороны, миленок — паренек, чуть постарше самой пятнадцатилетней Натальи, что за ней хаживал, не давал проходу, все норовил повстречать ее в проулке да прижать поплотнее к забору, растревожить девичью плоть, а по субботам — в банный день, караулил на заднем дворе, чтобы через тусклое слюдяное оконце разглядеть запретные Натальины прелести.
С другой-то стороны, видно было конечно, что пустозвон и голытьба этот настырный миленок, который прижимался к пылающему лицу Натальи холодным своим веснущатым носом, слюнявил ее, неумело пытаясь поцеловать. Но сердечко Наташкино молчало, плоть была глуха к навязчивому обхаживанию и горячему взволнованному дыханию.
— Гол, как тесаный кол, и подпоясан глупостью, — подвел итог наставлениям дед Натальи Никифор, дав краткую характеристику Наташкиному ухажеру.
Дедушка Никифор Трапезников, ей все на Алексея Гуляева показывал. Тот, конечно, не красавец, в годах уже мужик и рябоват, да дело знал.
; С лица воды не пить, — не унимался дед Никифор, раз за разом привечая Алексея и подталкивая к нему внучку. Боялся старый, что вот-вот уйдет из жизни, а Наташа останется одинешенька.
А Гуляев, сноровистый мужик, все мотался в Троицкосавск, небольшой, но богатый купеческий городок на границе с Китаем, известный обширным чайным Кяхтинским рынком, промежуточным пунктом Великого чайного пути из Китая в Европу. Через Троицкосавск Гуляев продвигал торговлю китайскими товарами, среди которых были чай, всякие специи, ткани, лекарства и обменивал это добро на меха и кожи, добытые промысловиками в сибирской тайге и на дальних промыслах на Камчатке и в Америке.
Вот когда умишком-то Наташа раскидывала, отстранив от выбора песню сердца, оставалось за купца Алексея Гуляева идти и следовало. Купец старше ее конечно, но сильный, быстрый да удачливый и было сразу видно — с перспективой купец.
Так и сладилось после долгих и мучительных сомнений.
Сосватали Наталью и оженили молодых под золотым куполом поздней осени.
Под венец Наташа шагнула девственницей, практически не целованной, если не вспоминать неуклюжие лобызания юного ухажера.
Первая брачная ночь и увлекала, и пугала ее.
Бодрясь поначалу, в круговерти сватовства, подготовки к венчанию и свадьбе, не особо думала о грядущем изменении своего женского статуса. Но в день свадьбы, впервые неловко и неумело поцеловавшись с мужем при венчании, вдруг поняла, что вовсе не увлечена им, а как бы напротив — неприятен ей суженый.
Но первая ночь в замужестве настала и навалилась тьма, а с ней и жаркое сопение и дыхание, жесткие грубые пальцы мужа, что взялись теребить настойчиво и неласково юное тело, сдавливать бугрившиеся девичьи груди и гладкий выпуклый слегка живот и его низ. Наталья стонала от пронзившей ее боли, было неприятно, стыдно и гадко. Ей казалось, что ее за что-то хлещут плетьми прилюдно. Всплыло в памяти вдруг воспоминание о том, как однажды, девочкой еще, она взялась неловко доить корову, но едва приступив к подергиванию вымени, получила хлесткий удар жестким упругим хвостом по животу, ногам и спине. Наказав неумелую доярку, корова ударила ногой по ведру, сведя на нет все усилия и давая понять, что в молоке этой несноровистой неумехе отказано. Горячее еще молоко расплескалось, окатив Наталью и грязный пол белым пенным покрывалом.
Сейчас было также, как в ту нелепую дойку, больно, неловко, мокро-липко и гадко. Тело содрогалось и каменело, не воспринимая грубых ласк нелюбимого мужа.
Мучительная ночь закончилась, а светлого чуда, о котором в тайне мечталось, не случилось.
Рано поутру, поднявшись с постели, на которой, утопая в перине, раскинулся и похрапывал неприятный и непринятый ее плотью человек, убрала косу на голове в тугой калач, Наталья начала жизнь в замужестве, смиренно принимая душевные и физические тяготы ночи и труды дня.
Мирило с тем, как сложилась ее бабья жизнь, то, что нелюбимый муж часто уезжал и тогда, освободившись от него на время, молодая жена отдыхала и с тревогой ждала его возвращения.
С замужеством Натальи сошлись торговые дела Трапезникова, старого уже и уставшего от дел хлопотливых, и Гуляева — молодого еще, крепкого, да энергичного. Воспринял советы, подхватил идеи старого купца Алексей Гуляев и дела пошли еще шибче в гору.
Но судьба распорядилась как всегда по-своему.
Не вернулся Алексей Гуляев практически сразу после свадьбы из поездки в Кяхту по льду Байкала. Дорога пролегала по льду Ангары, а там еще полсотни верст по озеру до Танхоя и вдоль берега до Посольска. А потом тайгою, да редколесьем до самого Троицкосавска. Всего-то верст четыреста зимней дороги: за три-четыре дня управлялись обычно. Дорога по льду быстрая была, да опасная, особенно по весне, когда и многочисленные проталины нерпичьи появлялись, и трещины через Байкал вырастали.
Вскоре разузнали, и очевидцы как будто нашлись: то ли убили муженька и его помощников беглые каторжники-варнаки в сибирской тайге, перехватив с товаром и деньгами прямо на тракте у Кяхты, то ли сбились они с пути в метель на Байкале, да и попали в трещину или проталину нерпичью, припорошенную снежком.
Сгинул, как будто и не было человека.
После гибели мужа, Наташа на людях демонстрировала горе и сама поверила, что потеря так велика.
Но сердце девичье живуче. Вот кажется, горюшко жгучее зимою лютою пришло, а по весне все как будто начинает цвести, жизнь обещает новые плоды и сердечко девичье перерождается для новых чувств и испытаний сердечных.
В один из весенних дней разглядела Наталья приказчика купца Ивана Голикова Григория Шелихова.
Глянулся ей мужичек, хотя раньше как-то и не замечала его. Видимо время пришло и сердечко приветило суженого, да и дело, оставленное покойным мужем, требовало пригляда и управления. Самой-то многое удавалось уже тогда, в младые годы, но все же не бабье — это занятие с хитрющими и все норовящими вокруг пальца обвести купцами и промысловиками дело иметь. Да и, что греха таить, многие стараются поначалу под юбку забраться, как стала она вдовою, и только получив по роже увесистой Наташиной ладошкою, приступали к деловому разговору. Так и ходила первое время молодая вдова с горящих алым от пощечин ладонью и такого же цвета ушами: не добром поминали тогда ее многие. Но назад возвращать затрещину, и тем более мстить, не решались — боялись скорого на расправу деда Никифора Трапезникова.
Чтобы не случилось непоправимого, направил тогда Никифор своего проверенного в делах черкеса к ней на службу. В мохнатой шапке из овчины, вечно насупленный черкес-душегуб — бывший арестант из Нерченска, теперь постоянно ходил с Наташей на встречи с купцами, сопровождал ее в городе. Черкес сверкал глазищами из-под надвинутой папахи, наводя ужас на женщин длиннющим кинжалом в серебряной оправе ножен и таким же длинным, как кинжал, носом.
И было понятно, что нужен крепкий хозяин в доме и в делах. Приглядывалась к Грише, заговаривала, по-бабьи осмелев в замужестве, смеялась да шутила, — все приглашала к общению, давала понять, что мил он ей. Понимала, что мужика надобно увлечь, а то будет, как телок тянуться к бабьей титьке, да так может и вовсе не дотянуться. Путался тогда Григорий с бойкой бабенкой без роду, без племени и нужно было его как-то отвлечь от ее плоти-стати. Увлечен был Григорий и делами на службе, к которым был дюже охоч приезжий рыльский молодец: то пропадал в поездках долгих, то в конторе засиживался до ночи.
И все решилось в один из весенних дней, когда Наталья, будучи в настроении и улучив момент, слегка стрельнула восточными своими яркими глазами в его Гришкину сторону, увлекла мужика в темень остывающей, после субботнего дня, баньки. Та стояла теплая еще, пахнущая березовым веником с потемневшим от жара до черноты кедровым полком у маленького тусклого слюдяного оконца. Вот эта банька и породнила скитальца из далекой России и сибирячку, чья кровь взяла и русскую податливость-мягкость, и восточную решимость-вспыльчивость, и природную сметливость.
В баньке прильнула всем пылающим сильным телом к Григорию, обняла отчаянно за шею, — не отлепить. Прильнув, отрешилась от земного и очнулась от наваждения, только когда закипевшая страсть выплеснулась и превратилась в великую нежность и теплоту к любимому.
После того первого шального свидания, от которого и теперь, как вспомнится на душе теплеет, а румянец заливает лицо, Гриша за ней как привязанный стал ходить, а Наталья, победно окидывая взором окружающих, свою недавнюю соперницу, сама дивилась своей бабьей ухватистости. И поселилось в этой поры в сердце Натальи большое и горячее солнце. Светило ярко и грело до озноба, когда думала или видела, вдруг любимого Гришеньку.
Так в отчаянной женщине, еще, по сути, совсем юной Наталье Алексеевне, родилась большая любовь.
И с тех пор, помня о первой трагической потере в жизни, сопровождала Наталья Алексеевна своего мужа, отчаянно кидаясь за ним во все его предприятия впервые годы своего второго замужества, отчаянно боясь потерять миленка.
Так продолжалось до тех пор, пока первых детей не родила, которых Господь дарил ей через год на второй регулярно.
Первой родилась Анна, правда с изрядной задержкой, — только на четвертый годок от свадьбы, а за ней как горох просыпался, — через каждые два года раз за разом, правда, девки в основном. Не все детки выжили, но на то божья воля, каждый раз после потери младенца тяжко вздыхали, приговаривая: «Бог дал, — Бог взял».
Любил Григорий свою стойкую к трудностям и бедам пригожую женушку, а она отвечала ему преданно и страстно. И в делах для Григория Ивановича Наталья Алексеевна всегда была такой значительной поддержкой, что казалось, силы растут не по дням, а по часам и горы они могут свернуть вместе, держась крепко за руки.

11. Григорий Шелихов

Григорий Иванович думал о сказанном Натальей Алексеевной о прибывшем из столицы посланнике и когда стал общаться с Николаем Резановым, говорить с ним о развитии купеческого предприятия, понял, — права матушка Наталья, нужен им такой человек для осуществления крупных планов по развитию промысла до масштабов достойных задуманному. А задумано и составлено было уже много чего великого по развитию купеческого промысла на восточных окраинах Империи. А человек грамотный, приближенный к высоким столичным кругам, не богатый и не глупый, был бы очень полезен для воплощения задуманного.
Теперь, вечерами принимая в доме будущего зятя, Георгий Иванович по обыкновению после ужина, расположившись в кабинете, рассказывал Николаю Резанову историю освоения далеких берегов и развития купеческого промысла.
В 1762 году, когда правительницей России стала императрица Екатерина II, она обратила свое внимание на алеутов. Екатерина издала в 1769 году указ об отмене пошлины на торговлю с алеутами, а также издала новый рескрипт, которым приказывала озаботить свое правительство судьбой алеутской народности. Но указ императрицы остался только на бумаге, без контроля и надзора за его исполнением.
И все же благоприятные условия торговли с алеутами привели к оживлению этого направления и вызвали интерес российских купцов к освоению дальних восточных рубежей государства.
История становления купца Георгия Ивановича Шелихова включала ряд удач, но только благодаря своему характеру и природной сметливости удалось выстроить компанию, удивившую свет и вознесшую Григория Шелихова в число самых авторитетных купцов Российской Империи.
Проживая в Рыльске, Григорий Шелихов свел знакомство с богатым курским купцом Матвеем Голиковым, а в 1773 году, заручившись рекомендательным письмом от него к его родственнику, преуспевающему иркутскому купцу Ивану Голикову, Шелихов покинул малоперспективный Рыльск и отправился в Сибирь добывать удачу.
Иркутск был в те времена крупным и самым значительным городом Восточной Сибири, — здесь находилась канцелярия и резиденция Восточно-Сибирского губернатора, которым тогда был герой войны с турками Иван Якоби. В Иркутске проживало в те годы не менее тридцати тысяч человек, и город славился своими церквями и крепким купечеством. И не мудрено, ведь Иркутск был центром торговли с Китаем, а также промыслов на востоке страны и в Русской Америке. Иркутск был тогда центром огромной Сибири.
Приехав в Иркутск, Григорий Шелихов поступил приказчиком в компанию богатого купца Ивана Голикова, разбогатевшего не столько пушным промыслом, сколько, по большей части, за счет содержания питейных заведений в Сибирской губернии.
Толчком к выходу Шелихова на широкую с крупными объемами торговлю была его женитьба на вдове Наталье Алексеевне, унаследовавшей дело своего пропавшего мужа.
Сказать, что только положение и деньги купчихи Гуляевой приглянулись Григорию Шелихову, будет не верно. Оценил он в ней, прежде всего, красоту и смелость, и то, как могла она взять на себя решительно инициативу в деле, отвергая всяческую нерешительность. Никогда Григорий не пожалел об избраннице, получив от нее сполна и любовь, и верность, и поддержку, и конечно серьезную финансовую самостоятельность.
Сразу после женитьбы, располагая теперь нужными для развития торговли и промысла средствами, Шелихов покинул службу у Ивана Голикова и выехал в маленький портовый город Охотск на побережье Камчатского моря, что в устье реки Охота, из которого стал отправлять экспедиции за пушным зверем на Курильские и Алеутские острова. Одновременно он организовал одну за другой несколько торговых компаний. На этот путь Григория Шелихова наставил Никифор Трапезников. Именно Трапезников был одним из первых купцов, активно осваивавших просторы восточных рубежей России, и теперь он вкладывал свой опыт и талант в новоявленного зятя.
За пять лет Шелихов сумел снарядить и отправить в дальние края десять судов. При этом чаще всего он становился компаньоном своего бывшего хозяина Ивана Голикова. Первая совместная экспедиция была отправлена в 1779 году, когда Шелихов в компании с купцами Иваном Голиковым и Михаилом Сибиряковым снарядил на промысел на Алеутские острова судно «Иоанн Предтеча».
Главным организатором экспедиции был Григорий Шелихов, а Иван Голиков дал на экспедицию основную часть капитала. «Иоанн Предтеча» благополучно вернулся в Охотск и доставил владельцам пушнины на сумму, многократно превышающую затраты. Григорий Шелихов, контролировавший эту сделку, кроме своей доли взял еще за организацию всей работы увесистый кусок заработка и быстро встал на ноги.
Обычно в те времена компании образовывались только для одного компанейского дела, и после возвращения судна с грузом доходы делились между пайщиками, и компания распадалась. Григорий Шелихов решил организовать нечто более крупное и постоянное, чтобы можно было вкладывать в постройку верфи, судов нажитые вскладчину средства, нанимать на службу на долговременной основе проверенных и знающих людей, расширять объём оборотных денег.
Григорий Шелихов предложил Ивану Голикову основать постоянную компанию сроком на десять лет, и по возможности добиться в Петербурге официальной санкции на исключительные права промышленной и торговой деятельности на островах и на берегах Америки. Осторожный Иван Голиков после некоторого раздумья одобрил план Шелихова и оба купца отправились в Петербург, где в августе 1781 года образовали новую Северо-восточную компанию.
Целью этой постоянного предприятия было определено вести пушной промысел на Алеутских островах и у берегов Северной Америки. К великому разочарованию компаньонов императрица Екатерина II отказалась предоставить им монопольные права.
Екатерина очень настороженно отнеслась к инициативе купцов развивать торговый промысел в Америке. К тому ее подводило, с одной стороны, не желание втягиваться в международную неурядицу между Англией и рвущимися к независимости Объединенными Областями Америки. На призыв короля Георга помочь Англии в войне с новоявленными американцами Екатерина тактично уклонилась — не наше, мол, это дело, но и развивать активно отношения с новой территорией не спешила.
С другой стороны, понимала императрица, что без должного контроля со стороны государства купцы на новых землях могут учинить такое беззаконие, вплоть до самостоятельности своей купеческой от государства Российского, что потом только головной болью все и обернется. Монополия же именно тот инструмент, который и привести может к бесконтрольному захвату территорий, а контролировать деятельность купцов на расстоянии чуть ли не в половину кругосветного перехода было очень затруднительно.
Смущала императрицу и репутация российских «конкистадоров», уже отметившихся своими «строгостями» в Америке. После жестокого наказания алеутов, выступивших в очередной раз против пришлых с запада людей, против фактического порабощения местных жителей побережий, когда было убито несколько сотен аборигенов на острове Кадьяк, за Шелеховым закрепилась известность «кровавого палача». И в последнее время то и дело к двору приходили вести о новых жертвах с обеих сторон: то вооружаемые американцам алеуты разграбят крепость и вырежут колонистов, то колонисты, озверев от страха и желания мстить, перебьют десяток-другой ожесточившихся местных жителей.
Экспансия шла не на жизнь, а насмерть.
Приходили также слухи о совершенно грабительских методах охоты новоявленных хозяев, когда ради добычи пенисов морских моржей десятки тысяч тушь животных оставляли гнить на берегу. Дело было крайне выгодным: сушеные пенисы морских великанов очень высоко ценились на рынках в Китае.
«Ради этих «погремушек» такой разор чинят?» — сокрушалась Екатерина, представляя горы тел напрасно убитых моржей.
А вот компаньон Шелихова Иван Голиков прославился на иной манер: попался купец на контрабандной поставке в столицу большой партии французского коньяка, за что был наказан изъятием товара и оштрафован.
При встрече, пристально оглядывая Григория Шелихова, понимая все сложности освоения дальних и чужих берегов, императрица качала головой и не могла дать свое просвещенное покровительство столь жестокому насилию над дикими туземцами. Все же заботило Екатерину то, что о ней могут подумать в Европе.
А еще сомневалась государыня в необходимости этой территории для России и совершенно была против бесконтрольной монополии.
; Нам бы то освоить, что имеем…, ; говаривала Екатерина в ответ на смелые предложения купца и первопроходца, наложив резолюцию на письмо с прошением от сибирских купцов:

«В новых открытиях нет великия нужды, ибо хлопоты за собой повлекут».

Но в то время все оставила пока как есть, ибо даже времени на обдумывание американских дел недоставало. Ограничивать личную инициативу купцов она посчитала не нужным занятием, напротив, отметив их усилия, одарила и наградила дорогим оружием.
Все силы в то время занимала Таврида, Молдавия, Курляндия и иные западные и южные рубежи государства, которое росло как на дрожжах под грохот пушек и топот конницы. Увиденное Екатериной в поездке в 1787 году по Малороссии и Крыму так вдохновило, что казалось к новому величию России и Ее Величества всего один шаг. Но этот шаг хотелось сделать уверенно именно на западном направлении, где жизнь кипела и требовала каждодневного участия, оставляя восточные, пока находящиеся в состоянии глубокого сна, рубежи как далекий и зыбкий ресурс государственного созидания.
Григорий Шелихов, награжденный тем не менее Екатериной за деяния свои на восточных рубежах империи и прозванный Гавриилом Державиным русским Колумбом, не получив должной поддержки мудрой правительницы в деле предоставления исключительных прав предпринимательства, отбыл в свои пределы.
Вернувшись в Охотск, Григорий Иванович Шелихов заложил три судна-галиота на верфи вновь созданной компании.
Галиоты были закончены к весне 1783 года, а в августе флотилия вышла из Охотска в свое историческое плавание к берегам Америки, пройдя Камчатское море до западного берега полуострова и далее, следуя на юг, вдоль берегов Камчатки. Обогнув полуостров на южной его оконечности, пройдя мимо мыса Лопатка к Курилам, галиоты шли уже затем на север вдоль восточного берега полуострова до Командорских и Алеутских островов. Идти затем на восток вдоль Алеутских островов, называлось у местных мореходов «пробираться по за огороду», ибо эти острова лежат столь близко один от другого до самой Америки, что, держась островов, казалось трудно сбиться с пути и потерять их из виду. Здесь начиналась территория непуганых и обильных пастбищ морского зверя, и можно было даже на утлых суденышках от острова к острову пройти к берегам Америки.
В те времена промысел на далеких берегах сулил многие опасности и не скупился одаривать скорой смертишкой промысловиков и мореходов.
Суда, отправившиеся из Охотска, никогда не доходили в тот же год до Кадьяка, — самого крупного острова у берегов Америки. Из-за штормов и худых кораблей, отсутствия опытных навигаторов на море боялись оставаться позднее сентября. Как скоро наступала осень, искали залив с пологим песчаным «мягким» берегом или закрытую бухту, вытаскивали на берег судно и устраивались на зиму, пережидая период штормов. Жили в построенных наспех землянках, питались битым зверьем и рыбой. Так жили до июля месяца, ибо только с этого летнего месяца льды на Камчатском холодном море расходятся и выброшенные на берег, остаются здесь таять. Штормы к середине короткого лета успокаиваются, и начинается в здешних местах короткое холодное лето и безопасное плавание. С наступлением лета судно стаскивали на воду и плыли дальше, достигая Кадьяка, если все удачно складывалось с ветром, уже к осени.
Бывали, и не редко, случаи, когда суда терялись на просторах океана и приходили в порт на Кадьяке через два, три, а то и четыре года.
Случалось, что суда носились по морю по месяцу и по два, не зная в какой стороне у них суша. Мореходы тогда доходили до крайности от недостатка пищи, а еще более нехватки воды. От голода съедали свои сапоги и кожи, которыми обвертывали такелаж и ждали дождя, молясь и прося небеса о влаге.
Суда, бывало, и вовсе пропадали или доходили поздно до назначенного места, истратив или испортив сыростью весь груз.
Случались с мореходами и совершенно необычные истории.
Одно судно, пустившись от Камчатки к Алеутским островам, потерялось и зашло далеко на юг, гонимое попутным ветром. Но когда в ноябре стало уже нестерпимо жарко в южных широтах и возникло чувство, что несет их в дышащую жарким огнем пасть южного чудища, мореходы, мучаясь от отсутствия воды, решились положиться на волю божью. От безысходности вынесли на палубу образа Богоматери и взялись молиться все хором, призывая внимание господа к их горестной судьбе.
И чудо свершилось!
Через некоторое время полил дождь и задул южный ветер, который не стихал более двух недель. Южак подхватил суденышко и понес теперь в другую сторону.
Так, следуя в северном направлении, они оказались уже в широтах острова Афогнак, что рядом с Кадьяком, где вскоре и были обнаружены людьми с русских колоний, прибывших на остров для промысла.
Другой случай был с судном, которое носило по морю так долго, что всем уже казалось, что они или у Японии, или Америки. И тогда увидев пологий берег, решили на него «взойти», что значило просто выброситься, направив судно на берег по крутой волне. И так «счастливо взошли» тогда на берег, что судно осталось целым, а морские валы и вовсе не достигали уже посудины. Так и сидели, покуда не появился на берегу солдат, — к удивлению скитальцев, заговорил он с ними по-русски, и объявил, что они на берегу камчатском и рядом с Большерецком. С помощью солдат местного гарнизона спустили судно снова на воду, поправили его и пошли вдоль берега по назначению.
Другой случай вспомнился и вовсе из разряда удивительных.
Носились по волнам купцы, не сохраняя курса месяца два, и когда увидели скалистый берег, то решили оставить корабль на якорях и сойти на сушу, чтобы пополнить запас воды и просто отдохнуть от выворачивающей нутро качки. Удачно высадились, а на второй или третий день разыгралось на море такое представление, что на глазах страдальцев судно их сорвало с якорей и унесло в море с глаз долой. Остров, на котором оказались промысловики, был скалист и малопригоден для долгой жизни. Не было на нем и леса, чтобы построить какое-никакое суденышко. Да и чем было строить-то неказистую посудинку?
Оставалось одно — ждать погибели и молиться.
Молились от безысходности, а как-то под вечер вдруг увидели корабль, что шел к острову. А когда разглядели, то убедились, что Бог есть и вершит свою волю, спасая страждущих, — к острову несло их потерянное судно. Тут уже сподобились, быстро сели в шлюп и кинулись к нему на встречу не жалея жил и сухожилий. Настигли суденышко, забрались на борт и развернули родимое свое прибежище, сродни «ноевому ковчегу», которое разыгравшийся шквал нес прямехонько на прибрежные скалы.
Примеров неудачного плавания было много из-за того, что не доставало среди купцов знающих навигацию мореходов. А тех, что были в распоряжении промышленных людей, часто просто не уважали из-за собственного невежества и неверия в ученость других. Частенько мореходов поколачивали при малейших промахах и запирали в каюту, а сами, не зная куда плыть, часто просто выбрасывались на пологий берег и ждали, когда прояснится их положение. Частенько так и погибали.
Первые галиоты, спущенные на воду Шелиховым, назывались «Три Святителя», «Симеон и Анна» и «Святой Михаил». На первом отправился в опасное путешествие сам Григорий Шелихов вместе со своей отважной женой Натальей Алексеевной. Целью экспедиции было достичь большого острова Кадьяк, лежащего в непосредственной близости от берегов Америки.
Вот тогда началась история Русской Америки, учиненная Шелиховым с компанией. И осталось с тех времен свидетельство того, ; договор, который появился на свет, как оперативный документ по созданию колонии на берегах Америки, составленный иркутскими купцами.

«1785 года, декабря. В американских странах, на острове Кыхтаке, на галиоте «Трех святителей»: Василия великого, Григория богослова, Иоанна златоустого, да на коче «Симеон богоприимец и Анна пророчица», рыльский купец Григорий Иванов Шелихов с товарищи и со всеми при гавани лично находящимися мореходцами учинили:
1. Определили мы, каждый из усердия к любезному отечеству, по своей воле сыскать неизвестные досель никому по островам и в Америке разные народы, с коими завести торговлю...
2. Но в мае будущего 1786 года к первым числам снарядить судно «Трех святителей» и идти при компанионе Шелихове, с божьей помощью в Охотск.
3. При благополучном прибытии в Охотск принадлежащие всем компанионам меха на свои паи к себе взять, а достальные бобры, лисицы, выдры, хвосты, лоскуты бобровые, принадлежащие по разделу остающимся здесь нашим людям, продать, с тем чтобы на вырученные деньги искупить потребные каждому вещи...
4. Для лучшего успеха общей пользы не возбраняем вам, компанионам, помимо нас, мореходов, платных людей сюда договорить и прислать...
И судно стараться, нимало не медля, отправить из Охотска сюда того же лета, чтобы по заступлении на наши места присланных от вас людей мы свободны были с божьей помощью выходить отсюда в Охотск.
На подлинном подписали разных городов и разного звания мореходцы, состоящие при компании Голиковых и Шелихова.
Остров Кыхтак, который от россиян назвался Кадьяк. 1785 года, декабря 11 дня».

С тех пор много воды утекло, а на Кадьяке в бухте Трех Святителей и на острове Ситка стояли теперь крепости с пушками, часовнями и церквями, закрепив власть компании сибирских купцов и России на эти берега.
Теперь Шелихов строил программу развития своего купеческого промысла и создания значительной колонии на берегах Америки. Для этого строились планы налаживания отношений и просвещения алеутов, местных индейцев кониага и тлинклитов-колошей, которые должны были стать добропорядочными подданными России, православными людьми и пополнить штат лояльных к российской власти работников.
Троих уже мальчиков, рожденных алеутками от промысловиков, отправил Шелихов учиться навигации в Петербург и ждал теперь их с надеждою укрепить мореходство.
Одной из первых задач Григорий Шелихов считал необходимым исследование побережья в устье Амура с целью постройки незамерзающего порта для налаживания торговли с Южным Китаем, Японией, Кореей и другими странами региона. Место в устье могучей реки уже обследовали и заложили обширную избу, чтобы можно было причалить и остановиться тем, кто возьмется обустраивать причалы и будущий порт.
Для освоения дальних рубежей и добычи морского зверя, ловли рыбы ставилась цель заселить промышленными людьми Сахалин и острова Курильской гряды.
В планы компании Шелихова входило снаряжение экспедиции по Ледовитому океану от устья Лены до Берингова пролива, для налаживания морского пути на Камчатку и в Америку. Этот путь был более рациональным, так как проходил по рекам и далее морем. Но следовало серьезно изучить движение льдов и их состояние в прибрежной зоне, чтобы налаживать движение товаров.
Среди важных решений была определена задача налаживания торговли с испанской Калифорнией и с недавно возникшими Соединенными Областями Америки. И конечно намечалось развивать колонию на американском берегу, расширение границ этой территории.
Для поездок на восток и доставки грузов к морю планировалась постройка дороги от Иркутска до реки Лены, станций и причалов на всем пути от Иркутска до Якутска и далее до Охотска.
Грандиозность планов Георгия Шелихова поразила Николая Резанова. Проезжая по Сибири, Николай видел огромные пространства, практически не заселенные людьми, но оказалось, что были люди готовые идти дальше к новым землям, и это казалось и странным, и грандиозным. Вопрос о том, стоит ли идти в неведомые края, замерзать в этих необжитых местах, рисковать жизнью, отдавать ее за полушку, если вокруг имелись в достатке неосвоенные, гораздо более доступные территории, возник у Николая Резанова при обсуждении планов компании с иркутским купцом.
Ответ Шелихова удивил столичного чиновника:
— Там благодатные места с огромным, несосчитанным числом непуганого морского и таежного зверя, косяков рыбы.
Есть там и золото в большом количестве, ; находили в селениях местных индейцев и самородки, и многочисленные изделия из золота. Есть что взять на новых землях, и нужно спешить, ибо бостонцы из Соединенных Областей Америки уже ходят вокруг наших поселений и готовы прибрать все к рукам, если только дать нам слабину.
Климат, что важно, в этих краях не в пример сибирскому, — гораздо теплее на побережье, что очень благоприятно для развития промыслов. Нужно несколько лет, чтобы нам на американском берегу встать на ноги, и тогда мы крепко, думаю навсегда, там утвердимся.
Что касается Сибири и ее богатств, то спору тут нет, но сооружая порты, дороги, станции мы строим пути освоения пространств и богатств и этого обширного края.
Так прокомментировал вопрос Резанова Шелихов, и чувствовалось в его словах и здравый смысл и убежденность и стало понятно, что не только деньги волновали этого человека. Его увлек процесс созидания, без которого великих свершений не бывает.
Просматривая документы и отчеты о работе компании, Николай Резанов видел данные о значительных и все более возрастающих оборотах торговли. Именно в этот момент он подумал о том, что было бы правильно и выгодно поддержать иркутских купцов и оставить так отчет, чтобы с помощью правительства реализовать намеченные планы развития Сибири и новых дальних рубежей, которые, конечно, потребуют значительного времени, денежных средств и общегосударственных усилий, включая и участие армии.
Российским купцам досаждали иностранные конкуренты. Особенно англичане, которые предлагали для обмена с местным населением более дешевые товары, чем русские купцы. Российские купцы понимали, что необходимо государственное учреждение колонии. Постепенно число русских колонистов на Алеутских островах и в Северной Америке достигло нескольких сот, а к 1794 году в результате начавшейся активной деятельности Шелихова, оно увеличилось почти в два раза.
Расширению колоний очень мешало существующее в России крепостное право, которое не давало возможности широкого привлечения крестьян в далекие и такие благоприятные края. Именно тогда и возникла идея добиться от императора и правительства страны решения о направлении в Русскую Америку осужденных на каторгу для осваивания новых земель, подобно тому, как это делала Англия, обживая свои колонии Австралию и Новую Зеландию.
Григорий Шелихов строил планы по созданию сельскохозяйственной колонии «Славороссия» на юге Северной Америки, для обеспечения поселений продуктами питания и, прежде всего, хлебом.
Составленные планы новых поселений включали ровные улицы, школы, библиотеки, парки. При этом Шелихов не был государственным человеком. Он оставался купцом, промышленником, предпринимателем, действовавшим с разрешения правительства, но без должной поддержки с его стороны и достаточных полномочий для представления Российского государства на дальних рубежах.
В те времена Григорий Шелихов был самым успешным торговцем пушниной на Алеутских землях, но его пушной империи требовались и другие способные руководители, очень не доставало знающих навигацию моряков, кораблестроителей для организации судостроительной верфи.
Одного помощника Шелихов нашёл в лице Александра Андреевича Баранова — потомственного купца, прибывшего в Иркутск из Каргополя.
Развернувшись в Иркутске, Александр Андреевич взялся строить два небольших завода: один для производства спирта и водки, а второй, в селении Тальцы на берегу Ангары в пятидесяти верстах от Иркутска, — стекольный, дабы разливать произведенную водку. В компаньоны по строительству стекольного завода Баранов взял Адама Лаксмана, увлеченного идеей выпускать в Сибири стеклянную тару, цветное стекло, изящную посуду и украшения, и даже художественно выполненные витражи.
Стекольный завод наладил свою работу и производил разнообразную продукцию. Но дело как-то сразу не пошло ладно, а затем и случившийся в Тальцах пожар подорвали основательно торговые дела купца Баранова. Оставшиеся активы пришлось недорого продать.
После этих событий Баранова, уже было собравшегося уезжать из Иркутска с семьей, позвал к себе Шелихов, убедив взяться за организацию промысла на Камчатке и островах Северной Америки. Но Баранов от предложения отказался и, найдя компаньонов, взялся за промысел самостоятельно, перебравшись на Камчатку.
И в этом направлении дела у Баранова шли поначалу неплохо, но однажды караван нарт с добытыми шкурами попал в засаду местных охотников-чукчей и был полностью уничтожен: люди перебиты, а шкуры или разворованы, или сожжены. В результате у Баранова возник большой долг перед кредиторами и пришлось идти на службу к Шелехову, который взялся долг погасить.
На остров Уналашка Александр Баранов прибыл в 1791 году с Камчатки. На галиоте «Трех Святителей» Баранов вышел из Охотска в 1790 году, но на пути потерпел крушение у берегов полуострова и прибыл к месту только на следующий год.
Сразу по прибытии Александр Баранов развернул активную работу, пытаясь восстановить было угасающую деятельность русской колонии, вновь организовать промыслы, освоить новые территории и защитить колонистов от постоянных угроз со стороны местных индейцев. Все это удалось даровитому, умному, волевому и жесткому по характеру Баранову, который сразу в сложнейших условиях выстроил свою систему управления колонией.
Вскоре 43-летний купец из Каргополя Шелиховым был назначен главным управляющим на острове Кадьяк. Именно на нем держалось теперь управление всей русской колонии на берегах Америки, а Баранов грезил освоением новых земель и территорий. «Аппетиты» нового управляющего простирались теперь вплоть до Гавайских островов и Калифорнии. Не раз он уже подбадривал Шелихова разговорами о возможных поставках на север Америки для голодающих колонистов продуктов и фруктов из южных пределов торговой компании, чтобы преодолеть страшную напасть здешних мест — цингу, уносящую десятки колонистов ежегодно. А в настоящий момент, остро нуждаясь в судах для ведения промысла и торговли, Баранов строил на острове Кадьяк верфь, планируя в ближайший год спустить на воду первый корабль. На стапелях уже стояли трехмачтовый «Феникс» водоизмещением 180 тонн и судно поменьше под названием «Дельфин». Планировалось спустить через год второе небольшое каботажное судно «Ольга».
Шелихов, при очередной встрече, увлеченно рассказывал Резанову о своей последней поездке в Америку и, отметив невесть откуда взявшуюся сноровистость Баранова, теперь радовался необычайно достижениям и порядку в своей американской компании.
— Вот ведь не думал, что так удачно выберу управляющего. Он здесь в Иркутске многое начал делать по-новому: завод отстроил, стал мастеровых обучать, школу учредил для детей деревенских, но не прижился как-то в среде местных купцов со своими честностью в делах и прямолинейностью суждений. А в результате «прогорел» на сделках быстро, не найдя общего языка с компаньонами, а те попросту подставили его, много чего пообещав, но мало что сделав на самом деле. Показалось тогда, что никчемный он хозяин, а тут смотрю, ошибался я, — такой удачный вышел выбор, просто не нарадуюсь, — делился с Резановым Шелихов.
Большое внимание Шелихов, по настоянию Баранова, уделял просвещению местных жителей — алеутов и индейцев-колошей. Во всех поселениях строились церкви и при них обязательно школы, приюты, а несколько отпрысков смешанных браков отправили учиться штурманскому делу, судостроению, инженерному делу в Петербург. Шелихов поначалу ворчал, деньги жалел, предпочитая вкладывать их в развитие промысла, но когда из Петербурга прибыли местные парни, отправленные ранее учиться на шкиперов, возрадовался необычайно, ибо получить грамотных специалистов выросших в здешних условиях было большой удачей.
Планы по освоению американского континента были грандиозными. Планировалось освоить и сделать российскую территорию равную размерам крупного европейского государства, со своим флотом, верфью, промыслами и воинским гарнизоном.
Серьезное беспокойство теперь вызывала прямая конкуренция со стороны новоявленных американцев — бостонцев и испанцев, которые настраивали воинственных индейцев, вооружали их огнестрельным оружием и подталкивали к вооруженному сопротивлению российской экспансии. Приходилось тратить много сил на организацию защиты поселений от возможных набегов колошей, которые случались все чаще.
Значительный размах задач и обширных возможностей явно проступали из сделанного Николаем Резановым для Екатерины II отчета.
В разговорах с Шелиховыми раз за разом звучало предложение о возможном участии посланника из Петербурга в делах компании. Но быть компаньоном Резанов не мог из-за отсутствия должных денежных средств, быть же служащим в компании и представлять ее интересы в столице, ему казалось не столь интересным. На первых порах договорились о том, что Николай Резанов, работая на государственных должностях, будет продвигать интересы компании через правительство, находя нужных для этого влиятельных людей и оказывая им финансовые респекты, оставаясь на государственной службе.
Так, отправляясь в далекий Иркутск, практически в ссылку, Николай Резанов вдруг отметил для себя новые серьезные перспективы в жизни.

12. Женитьба

Однажды, за вечерним чаем, будучи приглашенным в дом Шелиховых, к Резанову, уже после продолжительного знакомства и обмена взаимными впечатлениями об их семье и образе жизни, подсела Наталья Алексеевна.
С присущей прямотой, и с долей женской хитроумности подхода стала интересоваться личной жизнью Николая Резанова, его планами по созданию семьи и вообще тем, как он относится к семейному укладу. В разговоре Наталья Алексеевна шутливо заметила, что Николай мужчина красивый, да и во всех отношениях замечательный, а еще не женат, хотя уже пора.
Николай отвечал, что уже задумался над этим, хочется уже и семью, и детишек своих, да вот, все время дела государственные, служба занимают, а невесты на примете как не было, так и нет.
— А не нравится ли Вам, Николай Петрович, Аннушка, наша? ; задала прямой вопрос Наталья Алексеевна.
; Но, прости, Наталья Алексеевна, девочка она еще совсем, ведь и пятнадцати годков нет! ; воскликнул несколько смущенный напором Натальи Алексеевны Резанов.
— И что же, что нет? Будет…, ; засмеялась звонко сметливая женщина, зарделась игриво, оглядывая будущего зятя.
; Куда ж она денется, будет и пятнадцать, и двадцать…, ; продолжая звонко смеяться, закончила мысль Наталья Алексеевна.
— Да. Конечно, я понимаю, — ответил Николай и продолжил:
— Мне Анна нравится. Я бы хотел такую жену. Она не избалована, красива и далеко не глупа. Воспитана хорошо. Вам за это спасибо. Я не против иметь рядом такую жену, вот только бы Анна все приняла как должное и полюбила меня, — закончил объяснения на деликатную тему Николай, сразу превратившись из просто гостя семьи, в жениха, а значит почти члена многочисленного семейства.
Николаю Резанову Аннушка действительно нравилась, но ему казалось, что столь юное создание еще не может быть женою взрослого мужчины. Жизнь его сводила ранее с женщинами в годах не юных. Вот и сама Наталья Алексеевна нравилась ему, ведь она была практически ему ровесница. Смущаясь от мысли, что его ухаживания сочтут неуместными из-за малого возраста Анны и разницы в положении, расценив как пустой флирт и волокитство, несколько побаиваясь самого Шелихова, Николай дружелюбно, но крайне спокойно и осмотрительно вел себя с Анной. Они переглядывались, здоровались при встрече, иногда перекидывались парой фраз. Николай играл роль старшего и опытного друга, а Анна, не избалованная вниманием, тем более взрослого и высокопоставленного по положению гостя, робела, и вести долгие и личные беседы готова не была.
Получив одобрение и наставления матушки Натальи, Резанов теперь адресно, именно для встреч с Анной, наведывался в гости к будущим родственникам. Стал заговаривать с девушкой и на ее робкие приветы, отвечал длинными и складными рассказами о столице, своей службе в гвардии, императрице и дворе, поездке со свитою Екатерины по России. Девушка понемногу привыкла к такому общению, оживилась, сама стала, смущаясь говорить о жизни младой в городе, о своих увлечениях и подругах, расспрашивать Николая о жизни в столице, и завороженная слушала его рассказы о Екатерине Великой. Все расспрашивала Николая о том, как одевается императрица, какие у нее украшения, где проживает и чем занята кроме исполнения обязанностей императорских.
Пришла пора прогулок и поездок за город: то на берег Ангары, то вдоль речки Ушаковки или по берегу мощного Иркута к заливным лугам. А то как-то сподобились и с помощью Григория Ивановича организовали поездку на Байкал по тракту вдоль Ангары. За день добрались до озера, где расположились в богатой, свежее срубленной заимке у самого истока могучей реки.
Ангара, на наречии местного бурятского народа «разинутая пасть», в отличие от всех других рек рождается сразу полноводной и могучей, вырываясь из Байкала по разлому земной коры огромным водным потоком. У истока Ангары из воды, прямехонько по центру русла, торчит остроконечная скала — любимое место байкальских чаек. Местный рыбак вечерком, отметив интерес молодых, поведал Николаю и Анне историю местных жителей о большой любви дочери седого Байкала синеокой красавицы Ангары к сибирскому богатырю Енисею.
Жили Байкал и Ангара вместе, но пришла пора Ангаре выбирать свой путь в жизни и когда узнала она Енисея, решила соединить с ним свою судьбу. Но суровый отец был против желания дочери, стремился оставить ее рядом с собой навсегда. И тогда собрав силы и проломив скалы, сбежала своенравная дочь от несговорчивого отца. А Байкал, возмущенный решительным поступком своей дочери, бросил ей вдогонку обломок скалы, чтобы перегородить русло и остановить дочь. Но было поздно — успела, сбежала своенравная дочь, а скала теперь навечно осталась среди вод Ангары, разрезая её воды, напоминает о гневе отца — седого Байкала.
Ангара и Енисей соединились через тысячу верст в единую реку. И как водится при замужестве, жена взяла фамилию своего мужа и к океану приходит огромный Енисей, в котором соединились воды горных рек Восточного и Западного Саяна, сибирских предгорий-равнин и самого Байкала.
У Байкала молодые люди провели несколько дней, наблюдая за рыбаками и их промыслом, любуясь величественным озером с чистейшей, словно родниковою водой. Местные рыбаки выделили баркас для знатных гостей, устлали его коврами и катали молодых господ вдоль скалистого берега с видами на далекий горный массив Хамар-Дабан по ту сторону ровного и ярко-синего Байкала. Горный массив к осени покрылся уже снегом, и ярко выделялся на ярком синем небе, по цвету равному Байкалу.
Из поездки на Байкал Резанов и Анна возвратились уже с ощущением некой душевной связи, которую нельзя было считать просто знакомством или даже симпатией. Анна просто полыхала лицом при встрече с Николаем, а он чувствовал к девушке особую нежность, которая не была похожа на обычные чувства мужчины к женщине. Все было сложнее. В этих чувствах смешалось желание и забота, любование и желание опекать, страсть и чувство такой нежности, которое испытываешь возможно только к собственному ребенку. А когда дело уже вызрело до объятий и робких поцелуев, Николай понял, что у него в руках не ребенок, а любимая и желанная девушка, крепкая и телом, и духом, готовая возложить на свои действительно хрупкие плечи заботы жены и матери.
К осени сговорились и помолвились, наметив обручение к поздней осени или зиме, а следом через шесть недель назначив и венчание.
Свадьба вышла умная — без особо лишних великих затрат.
Шелиховы собрали самых видных купцов и чиновников города. Позвали на венчание и отца Николая. Венчание состоялось на исходе января в Михайло-Архангельском храме и все прошло очень торжественно и ладно. Михайло-Архангельская церковь, называемая в народе морской, была выстроена на пожертвования иркутских купцов, занимающихся промыслом на Алеутских островах и на побережье Америки. Так в сухопутном Иркутске тогда значительно звучала в те времена морская тема, благодаря, прежде всего, усилиям Григория Шелихова и его компаньонов. И все это в таком далеком от океанских просторов городе, на волне великого энтузиазма и жертвенности отчаянных предпринимателей купцов-землепроходцев.
Погода не подкачала — было солнечно и тепло для сибирской зимы. Катались на санках, запряженных тройкой с бубенцами по льду Ангары и Иркута под звон колоколов иркутских храмов. В одной из повозок невеста и жених, в другой дружок и подружка жениха и невесты и гармонист, в третьей близкие к семье гости. Наталья Алексеевна хлопотала после венчания по дому, а Григорий Иванович отмечал с близкими по его купеческому делу друзьями большое событие, не уставая говорить о том, что теперь многое может измениться в делах, нужно только дать возможность зятю добраться до столицы и взяться решать сложные вопросы организации новой монополии.
Отгуляв с неделю, свадьба угасла, и встал вопрос о том, как жить и работать дальше. Григорий Иванович горячился, он хотел сразу отправить зятя в Санкт-Петербург, чтобы тот взялся решительно и безотлагательно решать вопросы, теперь уже, совместной компании. Но выехать в столицу без надлежащего распоряжения Николай Петрович не мог. Решили отправить просьбу на имя Екатерины с изложением того, что надобно для решения вопросов обеспечения купеческой деятельности на востоке Империи и в Русской Америке присутствие в столице зятя и совладельца торговой компании Николая Петровича Резанова.
Письмо отправили с курьером, а еще передали денег пять тысяч для гарантии успешного продвижения просьбы через канцелярию императрицы. Деньги предполагалось передать через А. И. Альвести, который оказывал поддержку Г. И. Шелихову в вопросах снабжения компании.
Во Франции с 1793 года с переменным успехом бушевал бунт, впервые названный революцией. В этот год был казнен король Франции Людовик XVI с супругой Антуанеттой, полетели головы титулованных особ, а вскоре и самих революционеров — детей революции.
Гильотина работала бесперебойно.
Правящие династии Европы были шокированы событиями во Франции. Екатерина находилась в смятении, прекратила, столь чтимую ей переписку с просвещенными лицами Франции, которые и оказались, вдруг, идеологами грянувшей революции. Казалось шестинедельный сорокоуст — траур, объявленный Екатериной после казни коронованных особ продолжался, и не было ему конца. Екатерина каждодневно вспоминала казненного короля и неизменно в нарядах отмечала свою печаль и тревогу черными траурными лентами и бантами. Были изданы указы об ужесточении мер надзора и ограничения свобод. Все французы, проживающие в России, подлежали высылки из страны и только несколько позже указ смягчили, выслав из страны тех поданных Франции, кто не принял соответствующую присягу с осуждением революции и верности российскому престолу.
События во Франции обнажили застарелость государственности Европы и несостоятельность правящих столетия императорских и королевских династий, их моральную усталость и неспособность увидеть иную в развивающемся обществе перспективу. По всему было видно — надвигалась большая война, грозящая разделом сфер влияния и учреждением новых лидеров и центров влияния в мире. С открытием Америки и появлением новых государств на ее территории мир стал значительно более ёмким и сложным. Процессы освободительной борьбы американской колонии с Англией только добавляли температуры в мировую историческую топку. За раздел влияния на территориях Америки завязалась война Англии с Францией.
А еще Турция и Персия бряцали кривыми саблями на побережье Черного моря и на Кавказе, горланили оскорбления и теребили императорское самолюбие Екатерины и русской армии.
На фоне таких грозных событий и общей нервозности чиновников и петербургского света вопрос возвращения Николая Резанова в столицу решился достаточно просто. Платон Зубов на просьбу подполковника Резанова дал свое согласие и приглашение занять должность при нем.
Депеша с таким решением была отправлена на восток с почтой.
Как только отгуляли свадьбу, принесли весть, что умер отец Николая. На венчании он был, и Николай в суматохе только и успел отметить то, как отец сдал и осунулся.
–Так вот всегда рядом радость и горе, — заметила Наталья Алексеевна и тут же распорядилась провести похороны как должно, и все сделали по-людски — с отпеванием в церкви и людными поминками.

13. Кяхта

Отгуляв свадьбу и коротая лютую зиму за учетом своего торгового имущества, собрался Григорий Иванович на ярмарку в Кяхту, как только минули крещенские морозы, и в феврале заиграло совсем по-весеннему в этих широтах солнце.
Засобирался на ярмарку Григорий Иванович с охотою матерого дельца, этакого засидевшегося заядлого рыбака-удильщика, который без торговых сделок, как рыбак без поклевок, начинает закисать. Долгие уже годы жил и дышал Григорий Иванович атмосферой, в которой сходятся крепкие характеры торговых людей и рождается навар от продажи — вечно ускользающий барыш, — прибыль, от которой порой ломятся склады, пухнут счета в банке и растет уважение и страх в глазах конкурентов.
Засобирался также, дабы просто продать залежавшийся, но еще не потерявший в цене свой товар, — меховую рухлядь, да прикупить на вырученные деньги столь нужные на промыслах ткань, продукты и специи, а еще запастись чаем, что стоил на Кяхтинском рынке сущие копейки в сравнении с ценами в Санкт-Петербурге и Москве.
Кяхтинский рынок сформировался как ветка-отросток Великого Шелкового пути из Китая в Европу, и здесь можно было приобрести все, чем славился Китай. Особо ценились, кроме чая, ткани, шелка, фарфор, различная посуда и хозяйственная утварь.
Интерес был и чисто житейский у Шелихова: знакомцев повидать, пообщаться, узнать почем ныне лихо купеческое, да доля торговая, что на рынке пользуется спросом, найти новых компаньонов для дела и просто отдохнуть душой, — поиграть в картишки, потрапезничать в честн;й компании, посетить знатные дома.
Засиживаясь допоздна, в один из таких вечеров пригласил Шелехов к себе зятя, да заговорил с ним о поездке на ярмарку.
Николай, который по приезду в Иркутск и особенно после женитьбы округлился и сиял теперь лицом, как начищенный речным песком самовар, спешно пришел с нетерпением, ожидая делового разговора, — так уж он утомился, пропадая в безделке, проводя время в основном в обществе женушки своей юной Анны, расторопной Натальи Алексеевны и младших шелиховских детей. Женщины без конца потчевали Николая всем, что могли подать на стол из печи и погребов, старательно выдумывая все новые изыски сибирской кухни.
А с другой стороны, грянувшие морозы и вынужденное безделье вполне располагали к тому, чтобы из постели подниматься к двенадцати пополудни, а ко сну отправляться едва стемнеет, предварительно откушав всяческих разносолов, пропустив рюмку другую стылой водочки. Перед сном еще садились порой за карты с приглашенными к ужину гостями. А уж сыграв партейку в карты, и вконец осоловев после ужина, закивать, засыпая головою в направлении широкой семейной кровати, где под боком молодой жены просыпались порой страстные желания.
Вот так хорошо легла женитьба на душу столичного чиновника.
И как тут не располнеть?
Однако, выслушав предложение тестя о поездке на ярмарку, взбодрился Николай и решительно взялся собираться.
Выехали, собрав обоз в несколько санок, поутру и ходко пошли по льду Ангары в сторону Байкала. Дорога была ровной и наезженной, но к обеду добежав до деревни Тальцы, вынуждены были сойти со льда на дорогу, что извивалась по берегу. Со слов местных мужиков сразу за деревней начинался обширный зажор, и пористый лед дыбился под натиском воды. Пришлось умерить пыл и двигаться с оглядкой по лесной дороге, на которой тяжелые санки вязли и кони выбивались из сил. Так едва, едва к ночи добрались до деревни Никола, где и заночевали.
С утра пораньше, миновав последние версты, на лед Байкала вышли на простор сибирского моря, на более верный лед. Байкал радовал простором. Воздух был прозрачен, лед едва припорошен снегом, а вдали виднелся противоположный берег, вздыбившийся величественным и заснеженным на фоне голубых небес Хамар-Дабаном. Дорога вела вперед, изредка петляя: обходила торосы, да редкие трещины.
К вечеру добрались до Танхоя, где и заночевали на постоялом дворе у трактира, определив в тепло и лошадей.
По утру раненько тронулись снова в путь уже по берегу Байкала, все отдаляясь от него на юг. Густая тайга сменялась редколесьем и уже на подходе к Кяхте местность предстала переменчивая, — редколесье сменялось степным пейзажем. За время пути еще трижды заночевали на станциях с постоялыми дворами, и, используя ясные денечки, по укатанному зимнику доскочили ходко до Кяхты, — всего-то за пять деньков.
Кяхта, место, где сходятся российская глубинка с ярким и богатым востоком, встретила путников звоном колоколов всех церквей, которых настроено было здесь местными купцами достаточно. Здешний рынок утопал в товарах, потребность в которых была велика.
Местные купцы, владея торговой монополий, «наваривали» густо на продаже чая и восточных специй, просто перепродавая товар приезжим торговым людям. Сколотив состояние и порой с трудом понимая, куда деньги девать, частенько просто куражились, отстраивая «хоромы», да доходные дома в столице, а в Кяхте вкладываясь в церковные приходы и монастыри, замаливая бесчисленные грехи.
Резанов сопровождал тестя в его передвижениях по Кяхте от снятой по случаю приезда квартиры до банка и самого рынка, на котором насмотрелся столичный чиновник на диких обличием темных лицом погонщиков верблюдов, торговый люд и всяческую челядь, обслуживающую торговую суету. Чайный рынок представлял длинные ряды тюков с чаем и специями, что громоздились, казалось, бесконечными рядами.
Вникать во все тонкости торгового процесса у Резанова не выходило. Трудно удавалось вникать в суть переговоров Шелихова с купцами, сложно было соответствовать их привычкам гулять до глубокой ночи в обществе приглашенных женщин с их легкомыслием и бесконечными визгами в объятиях бородатых и как на подбор крепких ухажеров.
После таких затяжных вечеринок Григорий Иванович заявлялся в снятую квартиру под утро еще хмельной, в аромате женских духов, сивухи и пота, перепачканный алой помадой. Подсаживаясь на кровать к спящему Резанову, непременно будил его и заставлял выпить чарку коньяка, объясняя, смеясь, что ему нужно на опохмелку, а Резанову на почин нового дня. Пошутив с зятем, шел спать и до обеда храпел на все лады, демонстрируя крепость духа и уверенность в завтрашнем дне.
Но забавляясь, дела, тем не менее, Шелихов решал споро: закупил товар и отправил обоз со своим доверенным приказчиком под охраной в Иркутск, а сам, оставшись завершить дела, еще раз устроил крупное застолье, пригласив всех уже примелькавшихся за дни ярмарки купцов и дам. После шумной и пьяной вечеринки, поутру тесть и зять в сопровождении приказчика компании отправились в Иркутск.
Снова потянулись вдоль дороги заснеженные равнины и холмы, перелески и убогие станции, где можно было поправить поклажу, перекусить взятыми с собой сальцем и жареной курицей и несколько размявшись ехать дальше.
Снежная равнина с редкими в этих полустепных местах перелесками, покачивание санок, ленивое в полголоса покрикивание возницы, как обычно быстро убаюкивают путника. В глубине собольей шубы, в ее адовом тепле, под двойным тулупом, тело размягчалось и млело, и только лицо, открытое ветру через узкую щель накинутого на голову ворота размером с добрую подушку, улавливало стылый со жгучими снежинками воздух. Спрятав лицо и отдавши всего себя неге забытья, Николай задремал. Вдруг кони с плавного тягучего размеренного хода вдруг резко встали и шарахнулись в сторону, санки, перед тем как встать, дернуло и раздались грубые чужие голоса.
— Застава что ли, — подумал спросонья Резанов.
Рядом зашевелился Шелихов, крепко спавший после доброго обеда и нескольких чарок водки. Вскоре раздался его голос, деланно грубый, сильный и от того почти незнакомый. Если бы Шелихов не был совсем рядом от него, Николай так бы не понял, что говорит он.
— Что это вам нужно, шельмецы? Что удумали? Прочь! А ну дай дорогу! Купца Шелихова не разглядели? А не выйдет ли вам, сволочи, это боком?
— Заткнись, барин, да давай плати подать за проезд по нашим местам! Здесь мы вершим закон и правосудие! — раздалось уверенно с дороги.
Николай пока ничего не видел, схоронившись в возке, но ситуация явно требовала его участия и высунув лицо из уютной шубы Резанов увидел несколько живописных фигур в темных одеждах, перегородившие дорогу санки, запряженные тройкой коней, и отметил впереди стоящего человека в шапке лихо задвинутой на макушку лохматой черной головы. Человек был огромен, как казалось, стоял уверенный, широко расставив ноги, на нем был короткий полушубок, а в руках кремневое ружье. Второй разбойник стоял позади вожака и сжимал в руке топор.
Шелихов, между тем сошел с возка и теперь твердо и спокойно шагал навстречу вожаку. На боку у Шелихова висела шпага, которая казалась в сложившейся ситуации совершенно бесполезной. Шелихов нацепил шпагу перед поездкой и, смеясь, заметил, что не помешает сей атрибут в дороге, ибо лихой здесь живет народец, не чуждый пощипать возвращающихся с ярмарки купцов.
Шелихов вплотную подошел к разбойникам и, не проявляя при этом какой-либо агрессии, продолжал с главарем вести обмен фразами, говоря спокойно и даже несколько снисходительно, как с ребенком. Чувствовалось, что разбойник несколько смущен.
— Ты, что это братец купца Шелихова не признал! Меня знают лихие люди по всей Сибири, а ты не признал? Беру смелых да отчаянных в свою команду для промысла в Америки! Слыхивал ли? Я, ведь не просто купец, у меня влияние в этих краях таково, что завтра придут сюда солдаты и вам, ой как будет несладко. С губернатором надысь ужинал, так, что смотрите, до острога быстренько проводим, а то если шибко попросите, можем и не довести до острога, в буераке оставим для медведя. Убирайте сани с дороги и езжайте далее с Богом, пока миром прошу!
— Откупись, барин, по-доброму, и дело с концом, — уже как бы примирительно ответил вожак и насупился, давая понять, что без денег не отпустит задержанный возок.
–Ладно, — ответил Шелихов и как будто полез в карман за кошелем, и стал уже доставать увесистую кубышку, но вдруг резко бросил что-то навстречу разбойникам и серое облако окутало лихих людишек.
Разбойники схватились за лицо, яростно натирая глаза и, ослепнув, стали кружиться и подвывать, натыкаться, друг на друга совершенно не ориентируясь в пространстве.
Шелихов между тем решительно поднял брошенное ружье из снега и, достав из ножен тоненькую свою шпагу, резко, наотмашь умело стал хлестать разбойников, которых неплохо защищали их овчинные полушубки. Тогда Шелихов прицельно ударил плашмя гибким лезвием шпаги главаря по голове, уже потерявшего свою лихо заломленную шапку. Вожак рухнул в снег. Голова у него взмокла и еще более почернела, а на дороге растекалось, плавя снег алое пятно.
Резко повернувшись с ружьем в сторону разбойничьего возка, в котором сидел опешивший возница, Шелихов прокричал:
–Убирай коней с дороги! Всех порешу!
Страшный вид купца сразил и Резанова. Побелев резко лицом и сверкая глазами, с искаженным судорогами ярости ртом, Григорий Иванович, был страшен.
На дороге замешкались, засуетились, и тогда шагнув к возку, Шелихов выхватил из дорожной сумки пистолет, и несколько укоризненно скользнув бешеным взглядом по Резанову, пальнул в сторону разбойников. От выстрела кони рванулись, стремянной встал на дыбки, кто-то из разбойников охнув завалился в сани. Над местом стычки заклубился сизый дым от пистолетного пороха и в морозном воздухе пахнуло сернистым. Нелепо перемешивая снег копытами, увязнув по брюхо, кони стали тянуть чуть ли не опрокинувшийся возок по целине прочь. Но возница, все же проявил свое мастерство и, полный отчаяния, нахлестывая коней, вывел их на твердь дороги и санки с двумя разбойниками полетели вдаль, оставив на дороге страдать своих товарищей. Глухой топот копыт скоро утих и только стоны пострадавших в схватке разбойников сопровождали сценку.
Шелихов стоял теперь широко расставил ноги на дороге, смотрел вслед возку, а затем, глянув на страдальцев, опустил ружье, резко шагнул к возку и, усевшись поверх шубы, скомандовал:
— Давай, Михей, гони!
Кивнув в сторону разбойников, Григорий Иванович, подвел итог схватки:
–Небось оклемаются, а оклемаются — урок будет.
Возница щелкнул кнутом и кони, упираясь и часто перебирая ногами, кидая из-под подков комья снега, тронули прилипшие к снегу санки, и пошли, пошли, набирая ход.
Шелихов укрылся шубой, и сидел молча, закрыв глаза. Его меховая шапка была надвинута на глаза и казалось теперь, что никакой остановки по требованию разбойников не было вовсе. Вдруг, открыв глаза, Шелихов сказал:
— Вот ведь как знал, взял с собой адскую смесь — соль с китайским жгучим перцем — действует лучше пистолета в ближнем бою. И ткнув Резанова локтем в бок, спросил:
— Да ты никак сомлел, перетрусил Николай Петрович! Бойчее тут нужно быть. Сибирь разбойниками как старая шуба клопами набита. Во всех щелях хоронятся до поры. Да меня пугать уже дело пустое. В наших американских делах и не такое переживали. Порой казалось, — все, предел, конец и нет хода назад. А все же выбирались из труднейших положений, находили выход, и порой шагая по трупам, выходили сухо из воды.
Умолк и задумался Шелихов, вдруг вспомнив черный песок и свинцовые валы океана с их многотонным напором. Вспомнив далекий свой промысел, вдруг как наяву увидел бесноватого вождя местного племени с закатившимися пустыми глазами, которого пришлось ему зарубить, так метался и яростно нападал он на колонистов, будучи уже посаженным на цепь после неудачного, но очень кровавого нападения на охотников-промысловиков.
Задумавшись о Резанове, который не помог ему в схватке ни словом, ни делом, Шелихов подумал о том, что явно не боец зятек, не боец, хоть и офицер в прошлом. Да и ладно. Его задача в столице лад чинить — дела канцелярские двигать, а с лихими людьми мы и сами управимся. А так подумав и успокоившись, достал из саквояжа Григорий Иванович початую уже бутылку коньяка и, глотнул прямо из горлышка, а затем ткнул в бок Резанова и молча протянул ему бутылку темного стекла. Резанов вздрогнул поначалу, а увидев протянутую тестем бутылку, взял ее поспешно и, задохнувшись, проглотил обжигающей и ароматной жидкости. По телу пошла волна согревающего тело тепла, ударил нервный озноб, и мир как-то снова встал на свои места, и не осталось места ни тревоге, ни грусти.
Путь лежал теперь уже к Байкалу, а там уже открывались родные пределы, к которым теперь уже ходко, как будто скинув груз, летел их возок.
В Иркутске Николай чувствовал неловкость от своего малодушия и все ждал, как скажет об этом тесть. Но Шелихов молчал и не подавал и виду, и вскоре все подзабылось, а вскоре кануло в небытие.

14. Кончина Шелихова

Лето 1795 года в Иркутске было жарким. Григорий Иванович был занят подготовкой к долгой поездке на острова Кадьяк и Ситка. Занимали его и петербургские дела, вопросы снабжения колонии порохом, припасами и прочие большие и малые задачи функционирования его купеческой империи.
К насущным проблемам добавилась еще одна: компаньоны Григория Шелихова, обеспокоенные ростом его личного влияния, взялись теребить по вопросу условий распределения прибыли и настойчиво добивались возврата кредитных средств, выделенных ранее. Все переговоры и просьбы подождать до возвращения Григория Ивановича из поездки, когда будут новые доходы и средства, компаньонами отклонялись.
По всему было видно, что был продуман братьями Голиковыми и реализовывался план захвата лидирующих позиций в торговле столь успешно развивающейся компании. В результате сложилась достаточно нервная обстановка, которая усугубилась тем, что напряжение Григорий Иванович снимал известным в народе средством — водочкой. Частенько, заложив легкую бричку с верным слугой Акиньшей, уезжал Григорий Иванович на заимку, что стояла на берегу Ангары близ города, и там отводил душу, увлеченно парился в баньке, сдобряя душевное ненастье обильными возлияниями: то клюквенной наливочкой, то крепким самогоном, настоянного на кедровых орешках. Отводил душу, Григорий Иванович, наивно полагая, что так, снимая напряжение, здоровеет душой и телом, закаляется для новых свершений.
В июле, при столь непривычной для сибирского климата жаре, Григорий Иванович почувствовал себя плохо и слег. Лекарь пришел, похлопотал, пустил кровь, прописал пиявок, другие процедуры и микстуры, и показалось, что все стало налаживаться с самочувствием, но в один из дней случился удар и Шелихов слег основательно — грянул паралич. Встал вопрос о том, что следовало подумать о передаче дел в компании и о наследниках.
Сам Григорий Иванович, находясь в состоянии крайней слабости, пригласил Наталью Алексеевну и старшую дочь Анну с зятем и взялся проговаривать свою волю о передаче полномочий в пользу жены. Все сказанное записала Анна, своим ровным округлым почерком, а Григорий Иванович расписался кривенько и совсем мало похоже на свой фамильный росчерк. Но свидетели заверили достоверность документа о передаче дел компании в руки Натальи Алексеевны и на этом завершили официальную часть.
Казалось, все еще может наладиться, но болезнь прогрессировала, вскоре отказала речь и в один из жарких июльских дней Григорий Иванович преставился.
Все произошло так быстро, что по городу поползли слухи о том, как и почему самого видного купца в городе отравили.
Кто-то поговаривал, что отравили Шелихова подосланные компаньонами купца люди, а кто-то, зная сильный характер Натальи Алексеевны, утверждал, что смерть Григория Шелихова была выгодна именно ей. Поговаривали, выискивая мотив жестокого поступка, что завел Григорий Иванович себе полюбовницу и чуть ли было не собрался с ней уехать, не то в Петербург, не то в Америку, забросив свою семью.
Шептались по этому поводу отчаянно, переплавляя прежнюю долгую свою житейскую зависть в скорый навет.
При этом шептуны совсем не собирались учитывать и малолетних детей на руках овдовевшей Натальи Алексеевны, и огромные по затратам купеческие дела, которые нужно было тянуть и возвращать кредиты компаньонам. И знать еще злые люди не хотели, что любила она своего Гришеньку по-прежнему так, что объяснить словами и не выходило, только в груди теперь с его уходом вдруг опустело, как поздней осенью на проселке. И гуляло там теперь, словно ледяной ветер, отчаянье и ощущение полной безысходности, — только дети и спасали.
Слухами полнился город, шептались в трактирах и на задних дворах, шептались чиновники и чернь. Но после отпевания в Тихвинской церкви и захоронения первопроходца Русской Америки во дворе Знаменского женского монастыря все мало по малу успокоилось, и встала задача перед наследниками как-то управиться с компанией, успокоить кредиторов и распорядиться наследием купца Шелихова.
На семейном совете Натальи Алексеевны и Николая Резанова, с участием доверенных лиц, прежде всего Михаила Матвеевича Булдакова, — первого помощника Григория Ивановича, решили, что все дела в Иркутске по управлению работой компании будут решать совместно вдова и Булдаков. Николаю Резанову же нужно было ехать в Петербург и через его обширные связи в столице решать проблемные вопросы компании, всячески пробивать монополию и добиваться дополнительного финансового и материального обеспечения ее деятельности за счет кредитов и вложений, желающих заработать на компании лиц.
Михаилу Булдакову было предписано готовиться к поездке в Русскую Америку, — так, как планировал Григорий Шелихов, чтобы поддержать колонию и вывести закупленные у алеутов меха — мягкую рухлядь. Меха затем следовало продать китайским купцам в Кантоне, а вырученные средства использовать для возврата денег кредиторам и компаньонам и для развития торговых дел.

15. В Петербург

Ближе к осени подошла депеша из Петербурга. В бумаге было предписано высочайшее соизволение о возвращении подполковника Николая Петровича Резанова с семьей в Петербург под начало графа Платона Александровича Зубова.
Стали собираться в дорогу.
Укладывали приданное Анны, посуду и другую утварь, меха компании для реализации в столице. Планировали отправиться в дорогу по первопутку, но в итоге в хлопотах провели весь декабрь и уже после нового года тронулись в путь.
В Санкт-Петербурге у Шелиховых был дом, который теперь должен был принять молодую семью. Для убранства дома и в качестве приданного собрали несколько возков, и на выезде из города собралась изрядная колонна из саней с возницами и служивыми людьми для помощи и охраны.
Проводы — дело слезливое.
Горевали и лили слезы и маменька Наталья Алексеевна, и сестры, — Евдокия, остающаяся по возрасту теперь крайней на выданье, и Катенька с Александрой, а еще подружки Анны, братец Вася, няни и простосердечные хозяюшки, на чьих глазах выросла и стала невестой и женой юная дочь именитого купца Шелихова.
За две недели ходко дошли до Красноярска, где, остановившись на постой, Николай и Анна провели самые замечательные свои дни.
Оторвавшись от дома, от маменьки Анна вдруг поняла и приняла то, что она теперь хозяйка и рядом муж ее, за которым нужен уход и пригляд, есть обязанности, которые не обуза, а святая ноша и что от ее настроения, внешности и обхождения зависит многое в их семейном мирке. Анна, наконец, перестала дичиться и сторониться мужа, научилась приникать к нему с доверием, ощущая растущее в ней благоговение перед ним и глубокое чувство, в котором уважение и нежность переполняли сердце.
Николай пока лишь только привыкал к своей роли мужа и к тому, что рядом всегда была Анна, — его жена. Новизна чувства, ночные ласки становились привычны, но каждая ночь встречалась с ожиданием новых ощущений и нового уровня единения. Николай отмечал в жене стремление быть с ним рядом, быть достойной его ожиданий. Анна терпеливо старалась пройти путь от девочки к ласковой и опытной женщине быстрее и толковее.
В Красноярске провели несколько дней, чтобы отдохнуть, поправить поклажу. Ходили в гости, принимали гостей у себя, катались по Енисею на тройках с бубенцами вдоль отвесных скалистых берегов из красного гранита, любовались друг другом и сверкающим миром сибирской зимней природы.
— Красный Яр, барин! — поведал молодым сопровождающий их в поездке местный, приставленный к ним, служитель, указывая на кручу скалистого берега.
— Так и город назвали, как распорядился государь Михаил Федорович:

«… вверх по Енисею на Красном Яру поставить острог»,

в ответ на доклад Андрея Дубенского:

«на яру место угожее, высоко и красно, и лес близко всякой есть, и пашенных мест и сенных покосов много, и государев де острог на том месте поставить мочно».

Так и стал город Красноярском, то ли от того, что на яру из красного гранита поставлен, то ли от того, что место столь прекрасно.
В ответ подивились, — вот ведь как бывает порой ветвиста и не однозначна истина.
К марту добрались до Москвы, проехав через Томск, Тобольск, преодолев Уральские горы, а далее Казань, Нижний Новгород, Тверь, Валдай.
В Москве из-за распутицы пришлось подождать, пока просохнут дороги, и снова в путь, пересев с саней в дорожные кареты, теперь уже до столицы и дома, купленного Григорием Шелиховым и пустующего основное время. За домом в отсутствие хозяина присматривал дворецкий Гавриила Державина Аристарх. Молодая чета устроились в доме быстро, наведя наскоро свой порядок и уклад, благо никто этому не мешал.
По прибытии в столицу Николай Петрович написал о последних событиях письмо в Иркутск.

«Милостивая государыня, матушка наша, Наталья Алексеевна!
Хотим сообщить, что в Петербург приехали здравы и невредимы за три с небольшим довеском месяца. В Москве задержались на две недели из-за распутицы. Здесь поменяли санки на тележки и отправились дальше.
В столице дом наш нашли в сохранности.
Исправно делаю мою должность, но за нею поручений ваших не забываю. Визитировал графа Чернышева, Александра Романыча Воронцова, адмирала Чичагова, имел бессчетные консультации с господином Альтести и множество дружеских задушевных бесед с Гавриилой Романычем, за всем тем и единой строки утешительной передать не могу.
В столице живут веселехонько, а мы пока только обживаемся, выходить в свет стали и к новому нашему положению приспосабливаемся.
Чтобы получить сполна порох из Кронштадтского арсенала, пришлось наполовину убавить отпущенные запасы пушного. Без помощи Альтести, правду говоря, я и вовсе успеха не имел бы в этом деле.
Через Альтести я удостоился предстать и пред его сиятельством графом Платоном Александровичем Зубовым. Доложил о планах покойного Григория Ивановича развивать американскую колонию и искать незамерзающую гавань для отправления кораблей торговых круглый год в Америку и Китай и просил о дозволении войти с Китаем на сей предмет в дружеские сношения. Граф на это обещал подумать над предложением и просил составить подробную реляцию, но по всему видно, что это дело его вовсе мало занимает. Но рук покладать не нужно, как вода камень точит, так и мы сможем продвигать наше общее дело развития торговой компании.
Стремясь в столицу, не предполагал я, что будем скучать по иркутской жизни. В должности делать пока нечего, все дела производит господин секретарь. Тешу себя уверенностью в вашем добром здравии и надеждой сообщить в следующих письмах о благоприятных переменах.
Н. Резанов».

А на обороте листа знакомым почерком сделана приписка рукой Анны:

«Маменька моя родная, я — тяжелой стала, а когда случилось, не припомню. Мы спорим с Николаем Петровичем, как назвать, коли будет мальчик: я говорю — Петенькой, а он твердит — Гришенькой. Порешили назвать и крестить, как Вы, маменька велите и отпишете… Страшно мне, маменька, как то оно все сладится и будет?».

Вот такие вести донес с оказией посыльный. Из письма следовало, что дела компании идут, но без протекции и поддержки что-либо решить в столице очень сложно.
Отчет Николая о поездке и деятельности компании купцов в Русской Америке Николай передал в приемную статс-секретаря, но ответа не дождался пока. По всему было видно, что грянувшие события во Франции и другие государственные дела вновь отодвинули вопрос купеческой торговли и освоения Америки на дальний план.
В результате революционных событий во Франции и во всей Европе, напряжение в отношениях с Турцией и Персией, атмосфера в столице была достаточно напряженной. Екатерина находилась в том состоянии, когда здоровье все более сказывалось на результатах ее правления.
Екатерина не поспевала уже порой за развитием политических событий.
Заключив Георгиевский трактат с Картли-Кахетинским царством о принятии Грузии в состав России, не смогла защитить своего нового вассала от подавляющей столетия кавказские народы Персии. В результате семь тысяч лучших воинов истерзанной Грузии, Имеретии и Мингрелии, — практически все войско, полегли около селения Крцаниси в сентябре 1795 года, а Тифлис — цветущий город был захвачен, изнасилован и разрушен персами до основания за шесть дней.
Шах персидский Ага-Мохамед, плюгавый евнух с остатками своего многотысячного изрядно потрепанного доблестными картвелами войска, ушел восвояси, погрозив коротким толстым пальцем на северо-восток, утверждая, что это месть за грузинский выбор пути под покровительством Петербурга.
Событие это болью отозвалось на Кавказе, а репутации Екатерины и Ее Империи был нанесен заметный урон. Заговорили о том, что договор не состоялся, и должен быть расторгнут. Особо хлопотали англичане, менторским тоном высокомерного учителя распространяя слухи о зверствах персов над гордыми горцами, ныне, подданными России.
События в государстве происходили по долговременному плану, который следовало уже поправить, и по инерции работающего имперского тяжелого механизма. В воздухе зрело ощущение грядущих перемен, но каковы источники этих событий было совершенно не понятно. В силу окончательно вошел Платон Зубов, удостоенный Екатериною титула Светлейшего князя Священной Римской Империи, который и управлял державой по своему разумению, которое в прочем не простиралось далее интересов двора. Коррупционная система управления все чаще давала сбои, дела пошатнулись и в обществе, и в армии. Все пока держалось на том стержне управления страной, который был сформирован ранее еще при жизни Григория Потемкина и других сильных мужей, истинных сынов Отечества.
Прибыв в Петербург и оказавшись теперь в совершенно ином качестве, Николай Резанов быстро ощутил перемену в отношении себя со стороны ранее, как ему казалось, столь высоких недосягаемых для него особ. Теперь многие не ленились первыми подойти, поздороваться, взять за локоток, отвести в сторону для душевной беседы, и всё советовали, все советовались и так вот запросто, предлагали помощь, приглашали в гости вместе с супругой.
И сам Николай теперь в кулуарах, то за разговорами, то за картами в светских салонах, то просто отбывая срок в компании, в застолье за дружеским столом, нет-нет, да и подмечал, что очень он хорошо съездил в Сибирь, куда многие едут на погибель в каторгу или в ссылку.

16. Кончина Екатерины

И вот грянуло.
На исходе 1796 года столицу облетела весть — скончалась императрица.
Утром 5 ноября Екатерина II поднялась с постели и тяжело ступая, отправилась в туалетную комнату. После долгих ожиданий камердинер императрицы заглянул внутрь и обнаружил хрипящую Екатерину, лежащей на полу с багровым лицом и без сознания.
Императрицу потащили в опочивальню, но с этим смогли справиться только шесть или семь человек, такой тяжелой оказалась еще величественная вчера женщина. Умирающая императрица представляла тяжкое зрелище.
Умерла Екатерина II на следующий день утром, — Императрицу всея Руси постиг апоплексический удар.
После кончины Екатерины II в узких придворных кругах пошла недобрая молва о причинах смерти. Говорили о том, что императрицу погубила грешная страсть к мужчинам, которой она, якобы, отдавалась до последних дней. Затем появилась версия о травме, полученной от осколков ночного горшка, который раскололся под большим весом императрицы. Слухи ширились, достигая уровня абсурда, и даже возникла версия об убийстве императрицы засланным поляками наемником, поджидавшим ее в уборной.
Когда пришло время сообщить о кончине матери наследнику престола великому князю Павлу Петровичу, в Гатчину поспешил с этой целью сам Платон Зубов, надеясь лично засвидетельствовать новому императору свое почтение, смирение и показать желание служить.
Павел, увидев Зубова, пришел в ужас, побледнел и затрясся — он решил, что тот по приказу матери прибыл арестовать его или убить, — как убили его отца. Однако, узнав, в чем дело, Павел быстро оправился, просиял и обнял Платона Зубова.
Это, правда, не спасло позже Зубова от ссылки из Петербурга.
После же смерти императрицы вступившим на престол Павлом было сделано странное распоряжение. Он приказал хоронить Екатерину II вместе со своим отцом Петром III, отстраненного от власти и убитого гвардейцами при перевороте тридцать четыре года назад.
Могилу Петра III, которая находилась в Александро-Невской лавре, вскрыли, и Павел устроил над останками мистический ритуал — водрузил на голову мертвого отца царскую корону, которой его лишили заговорщики в 1762 году.
Утром в Александро-Невском монастыре Павел возложил корону на гроб Петра III. В начале декабря 1796 года жители северной столицы стали свидетелями необычного зрелища. Из ворот Александро-Невского монастыря медленно двинулся в путь траурный кортеж. Впереди гроба герой Чесмы Алексей Орлов нес на бархатной подушке императорскую корону. Позади катафалка в глубоком трауре шествовала вся августейшая фамилия. Похоронная процессия двигалась с кладбища во дворец, а в гробу покоились останки Петра III, убитого при активном участии самого графа Орлова.
Та же церемония и той же короной была выполнена женой Павла Марией Федоровной над телом Екатерины в Зимнем дворце. А вечером этого же дня тело усопшей Екатерины переложили в гроб и поставили в большую галерею, где был устроен великолепный траурный шатер, в котором разместили и гроб Петра. Несколько дней оба гроба стояли рядом, а затем их перевезли в Петропавловский собор. Впереди везли гроб Екатерины II, за ним следовал гроб Петра III. На гробе Петра покоилась императорская корона.
Получалось так, что хоронили не императрицу российскую Екатерину Великую, а императора Петра III и его жену Екатерину Алексеевну. Две недели оба гроба были выставлены в Петропавловском соборе для поклонения. Наконец их предали земле.
Все было сделано так, как будто Петр и Екатерина провели всю жизнь вместе на троне, умерли и погребены в один день.
Многие увидели в церемонии похорон стремление Павла, во что бы то ни стало унизить и оскорбить память своей матери Екатерины II, ненавидевшей мужа, — его отца. Вероятно, Павел как бы заново, посмертно, обвенчал своих родителей и тем самым свел на нет результаты дворцового переворота. При этом Павел заставил убийц Петра III нести императорские регалии, тем самым, выставил этих людей на публичное посмеяние.
При этом в свете упорно говорили, что идея вторичных похорон Петра III была подсказана Павлу масонами — членами тайного общества, к которым относился и сам Павел, воспитанный в духе масонского братства Никитой Паниным.
Вступивший на престол Павел I этой церемонией по советам Панина отомстил Екатерине II за гонения его единомышленников — «вольных каменщиков», которое наблюдалось в последнее десятилетие ее царствования.
Не почитала императрица тайных обществ, ибо все благочестивое на «свету делается». В 1792 году дело дошло до того, что по Петербургу прошли аресты членов масонского тайного братства. Екатерина озаботилась скрытой от глаз деятельностью многих высокопоставленных в Империи людей, которые, как, оказалось, принимали клятвы в верности не только Ей, — своей Императрице, но и неведомым зарубежным руководителям тайного общества. Как оказалось после ареста масона высокого уровня Николая Новикова, в обществе активно работали, возглавляемые им, подпольная типография и лаборатория алхимии, велись работы по эзотерике, созданию библиотеки духовных руководств. При этом стало известно, что членом масонского ордена был и наследник престола ее сын Павел, все его ближнее окружение и даже наставники будущего императора.
Последнее серьезно озаботило Екатерину, поскольку более всего она опасалась потери трона вследствие переворота, учиненного когда-то против ее мужа, и теперь совершенно не хотела допускать сына к императорскому трону.
Но при этом чтила матушка великих французов Вольтера, Руссо и Дидро, вела с ними долгие годы переписку, спорила, увлекаемая идеями мыслителей, которые, как оказалось, и явились теоретиками французской революции. Это был первый опыт вольных каменщиков, объявивших тайную войну любому самодержавию на пути к сверхгосударству без границ. Тайная война велась с лозунгом: «Свобода, равенство и братство».
17. Взлет карьеры

Николай Резанов, как только приступил к работе в Петербурге, занимал скромную должность в штате канцелярии Платона Зубова, неспешно перекладывая все дела на секретариат.
После смерти Екатерины и воцарении Павла возникла ситуация неопределенности и было ясно, что все изменится в ближайшее время. Во дворце, в структурах министерств, Сената, департаментов пошли значительные подвижки. Многие сторонники Екатерины, так или иначе отметившиеся лояльным к ней отношением, были отстранены от должностей.
В кулуарах теперь непрерывно шептались и обменивались новостями, заговорчески озираясь, а кто-то, по-звериному почуяв опасность, стал сторониться прежних своих друзей-сотоварищей, рассчитывая прослыть более лояльным новой власти, чем могло показаться ранее.
На место выбывших чиновников и должностных лиц требовались новые люди, а Николай Резанов оказался в числе тех, кто был благосклонно принят новым императором. Симпатия к зрелому и достаточно опытному чиновнику, возникла из-за тех, как могло показаться, притеснений, которые были сделаны Екатериной и Платоном Зубовым, а также вследствие новых возможностей, которые открылись перед Николаем после посещения Иркутска и женитьбы на Анне Шелиховой. Теперь, не стесненный в средствах, Николай Резанов устраивал приемы, показывал всем свою юную жену, огромный дом, обставленный изысканно и модно мебелью из Европы. На приемах появлялась возможность говорить о прибыльном купеческом деле покойного тестя, далекой и большинству неведомой Русской Америке с ее экзотикой и достаточно быстро собрать сторонников развития и участия в масштабном предприятии по организации торговли и жизни под флагом российской государственности на самых дальних рубежах необъятной Империи.
В этот период, под впечатлением от похорон Екатерины, под влиянием разговоров и обмена мнениями о таком новом для российской элиты явлении как масонство, Николай Резанов задумался о том, не стать ли ему самому членом этого тайного общества. В свете много говорили о решающем влиянии масонов на события в Европе и революцию во Франции, в частности, на процессы в борьбе за независимость Объединенных Областей Америки.
Удивляла и заставляла задуматься над многими процессами в обществе «Декларация прав человека», составленная масоном Томасом Джефферсоном, кандидатом в президенты Объединенных Областей Америки при участии масона Франклина, объявленная на конгрессе американских колоний в Филадельфии в 1776 году.
По всему выходило, что формировалась партия значительного влияния на общественные процессы, интересы которой распространялись вместе с ее членами далеко за пределы одного государства. Происходило становление мировой партии с величайшими амбициями стать партией управления, чьи лозунги о прогрессе, равенстве перед законом всех сословий манили многие прогрессивные умы.
Другие, те, кто попрактичнее, быстро поняли, что с помощью партии влияния, в которую стремились попасть «сильные мира сего», можно было вознестись на новый уровень своего личного положения в иерархии, устремились в масоны, движимые именно острым желанием сделать карьеру. Такую для себя перспективу быстро оценил и Николай Резанов, а узнав, что в общество масонов вступил его старый покровитель и товарищ Гавриила Державин, направился к старику на разговор.
После отставки, случившейся еще до смерти Екатерины, бывший президент коммерц-коллегии Гавриила Романович Державин вел светский, но достаточно отстраненный образ жизни, предаваясь любимому делу — литературе.
Николая Гавриила Романович, будучи в бодром расположении духа, встретил радушно и, выслушав его мнение о масонстве, ответил:
; Знаешь, Николай, у нас не принято завлекать людей в общество, ибо самое ценное в этом деянии, пребывая среди братьев ордена, проявлять искренность помыслов, желание понять истину, проявить послушание, терпение и скромность. Зная тебя как грамотного и радеющего за прогресс человека, я думаю тебе должно найтись место в этом сообществе единомышленников. Я думаю, грядут скоро события в России, и тогда встанет вопрос, ; как быть, чем жить, ибо, так как ныне у нас дела делаются в государстве и как страна развивается, долго продлиться не может.
— А что не так-то у нас, Гавриила Романович? — задал вопрос с удивлением Резанов.
; Как не горько говорить, но страшно мешают благополучию державы система управления государством и крепостничество. Так многие прогрессивные умы считают. Страшно мне подумать, что будет, если в свободных граждан превратят крестьян, но приходится с этим согласиться. А еще, формально, все в государстве от воли одного лица зависит полностью. А по факту, если учитывать нашу действительность, определяется кучкой некоторых лиц, прямо скажем, выскочек, которые возле монарха нашего утверждаются и вершат все по своему разумению и потребностям: кого миловать и наградами осыпать, а кого в ссылку сибирскую оправлять или казнить; с кем войну вести, а с кем дружбу ладить.
Надобно менять как-то эту систему, чтобы была законность и властью владела истинная элита общества: разумная, образованная и прогрессивная, а преемственность власти была по закону, и страна стремилась к прогрессу. Вот думаю, с помощью тайного общества грянут в России перемены.
Ближайшая задача масонства — захват в свои руки политического влияния в обществе, власти и перестройка общества на новых началах.
Николай, внимательно выслушав старшего товарища, решается вступить в тайное общество масонов, хотя еще совсем недавно почитал их как отступников от государства и даже как опасных заговорщиков, стремления которых ему были непонятны.
Процедура вступления в братство включала обряд посвящения. По рекомендации Державина Николая Резанова провели через строгий и закрытый обряд испытаний и посвящения в масоны.
В назначенный день камер-юнкер Димов по просьбе Державина привез Резанова в ложу вольных каменщиков. Ждали более часа пока шел обряд принятия в масоны другого профана, — так по процедуре называли новичков-кандидатов. Затем в комнату вошел человек во фраке, наложил на глаза Резанову тугую повязку и приказал следовать за ним. Загремели засовы, и они оказались в ином, судя по дыханию сырости, подвальном помещении.
Началась долгая процедура посвящения, которая включала ряд этапов, испытаний и переходов в разные комнаты, расписанные по строгому сценарию.
И, наконец, прозвучало:
— Возлюбленные братья! Профан прошел успешно испытания! Он достоин вступить в общество наше. Позволите ли вы приобщиться ему к лицу нашему?
В ответ раздалось недружное рукоплескание, что служило сигналом положительного волеизъявления братьев-масонов.
Далее последовал вопрос о возможности снять повязку с глаз профана, и когда Резанов смог видеть, то он сразу оценил роскошное убранство помещения, в котором он теперь оказался, длинный стол с лежащими на ярком сукне стола массивной библии, меча, белого молотка, циркуля и прочими принадлежностями ритуала.
Вокруг стола стояли около сорока человек из братства масонов. Все они были в одинаковых шляпах, длинных одеждах и фартуках. На членах ложи были также знаки различия и награды, которые определяли их статус. Среди всех присутствующих Резанов с удовольствием отметил многих своих знакомых и высокопоставленных чиновников правительства и сената, которые теперь одобрительно улыбались ему.
Далее Николая Резанова и других принятых в братство в этот день познакомили с тайными знаками и паролем масонской ложи.
Первое, что узнали новоиспеченные масоны в статусе учеников, это о ритуале рукопожатия, с помощью которого масоны тайно извещают о принадлежности друг друга к обществу при личной встрече.
Кроме рукопожатия было произнесено тайное слово saguin, которое при встрече по просьбе одного из братьев должен был озвучить другой брат таким образом, что каждый произносил одну очередную букву этого слова. Так устанавливался контакт незнакомых друг другу единомышленников братьев-масонов в особых случаях.
Сам шаг вступления в масонство Николая Резанова был оценен дворцовым окружением императора, как поддержка, признак единства, как движение в направлении сплачивания рядов единомышленников.
В след за этим наметился и карьерный рост. Николай Резанов вскоре назначается обер-секретарем Правительствующего сената.
С этого момента Николай Резанов получает возможность входить во все высокие дворцовые апартаменты и становится главным генератором учреждения Российско-Американской компании, активно используя связи в придворных кругах и, особо, дружбу с военным губернатором Петербурга активным масоном графом Петром Паленом, с которым сошелся коротко. Граф быстро оценил высокие финансовые возможности новоявленной торговой компании и, очевидно рассчитывая на отклик со стороны учредителей, взялся активно поддерживать начинания Николая Резанова.
Масонство Резанова, как и ожидал сам Николай, в этом деле оказало значительную помощь. С легкостью находя единомышленников, среди которых был и сам император, Николаю Резанову удалось достаточно быстро устранить все шероховатости тяжкого и бесконечного бюрократического процесса бумажной волокиты, связанные с судебными спорами.
Длительные тяжбы купцов Голиковых, Сибирякова и клана Шелиховых, происходившие в среде купеческих компаний, занятых промыслом пушного зверя на востоке Империи, привели, в конце концов, к их объединению и созданию Соединенной Американской компании.
Клан Шелиховых к этому времени разросся. Обличенный доверием Григория Шелихова и приласканный Натальей Алексеевной Михаил Матвеевич Булдаков стал, наконец, ее зятем, женившись на юной Евдокии. Более добропорядочного и знающего дело человека найти было сложно, и вся семья радовалась такому укреплению отношений с Михаилом, который много лет работая с Шелиховыми, проявлял честность, ум, энергию знающего и преданного помощника.
Николай также нашел в лице Михаила близкого друга и единомышленника.
Михаил Матвеевич, в свою очередь, отличаясь разумным и степенным подходом к делу, очень уважал и почитал вовлеченного в высшее общество Резанова, а тот верил Булдакову и все сугубо хозяйственные дела купеческого промысла доверял вершить ему.
Так и тянули они общую теперь лямку семейного купеческого дела, и каждый занят был своим кругом обязанностей, в которых был более всего осведомлен.
В июле 1799 года по плану, составленному Николаем Резановым и Михаилом Булдаковым, Павел I подписал рескрипт о создании Русско-Американской компании, состоящей теперь «под высочайшим покровительством». Высочайшее покровительство означало, что компании были предоставлены монопольные права на промыслы и торговлю на берегах Америки сроком на 20 лет. Компания не могла обанкротиться, так как полную защиту ее интересов брало на себя государство. При этом компания могла взять значительные кредиты в сумме до 200 тысяч рублей в банках под гарантии государства.
В этот же год, оценив усилия семьи Шелиховых, император указом возвел всех членов семьи, и прежде всего Наталью Алексеевну, в дворянское достоинство. Не будучи в состоянии наградить покойного Георгия Ивановича Шелихова по его заслугам и достижениям, император Павел I опубликовал указ о награде его вдовы Натальи Алексеевны:

«Наше внимание на заслуги умершего гражданина Шелихова, жертвовавшего жизнью и иждивением въ присоединении к скипетру Нашему обитающих в Северной Америке народов и положившего въ том краю основание православной Греко-Кафолической христианской веры… Жалуем жене его, вдове Наталье Шелиховой… и рожденным от них детям дворянское Нашей Империи достоинство».

Главное правление Русско-Американской компании возглавил Михаил Матвеевич Булдаков, а Николай Петрович стал ее «корреспондентом» с правом

«ходатайствовать по делам компании во всем, что к пользе ее и сохранению общего доверия относиться может»,

то есть, по сути, становился наиболее влиятельным членом руководства компании, впрочем, без каких-либо конкретных обязанностей.
В документах компании устанавливается также особая роль семьи Шелиховых: одно из мест в правлении Русско-Американской компании неизменно закреплялось теперь за представителем этого известного теперь всей России купеческого клана.
Таким образом, все противоречия преобразований и сопротивление иркутских купцов, стремящихся взять под свой контроль торговый промысел в Русской Америке, были преодолены. Компания оказалась полностью подчинена наследникам Григория Шелихова.
Успехи не заставили себя ждать и на государственной службе.
Николай Резанов включается в комиссию по разработке государственных законов. При его активном участии появляется закон «Устав о ценах», а затем он разрабатывает и учреждает после утверждения Сената раскладку поземельного сбора в Петербурге и Москве. За эту работу Николай Резанов награждается императором Павлом орденом Анны II степени и пенсионом в две тысячи рублей в год.
По всему становилось заметно, что Николаю Резанову готовится карьера с большими перспективами.
И действительно, вскоре Николай Резанов становится обер-прокурором 1-го департамента Сената и получает чин действительного статского советника, то есть генерала по табели о рангах. Новая должность давала самые широкие полномочия и авторитет, с помощью которых можно было вершить новые большие дела в продвижении фамильного предприятия.
Как подтверждение доверия и заслуг в 1801 году Павел I награждает Николая Резанова Командорским крестом Святого Иоанна Иерусалимского 2-й степени.
С этой поры обер-прокурор Сената Николай Петрович Резанов может именоваться Командором Мальтийского ордена масонской ложи.
Награждение Мальтийским орденом в период правления Павла было указанием на личное расположение императора к награжденному и ценилось даже выше, чем орден Святого Андрея Первозванного. А дело было в том, что Павел лично учредил данный орден в 1798 году после захвата острова Мальты Наполеоном и последовавшего обращения рыцарей ордена с просьбой возглавить тайную организацию, дав ей российскую прописку. Таким оборотом сего политического дела сам Павел был очень доволен, ощущал себе, этаким вершителем мировой истории, и теперь путем награждения масонским крестом собирал вокруг себя единомышленников.

18. Память Шелихова

Успехи по развитию торговой компании, созданной усилиями Григория Ивановича Шелихова, не заслонили задачи сохранения памяти о великом первопроходце, основателе мощной торговой компании, муже и отце.
Наталья Алексеевна после кончины мужа захлопотала с зятьями о сохранении памяти о муже и делает заказ памятника каменных дел мастерам в Екатеринбург. Стоимость эскиза и проекта архитекторам, мрамора и работ мастеров обошлись в сумме более одиннадцати тысяч рублей, не считая доставки памятника в Иркутск.
Николай Резанов, помня о добрых отношениях Державина и Шелихова, обратился к Гаврииле Романовичу с просьбой написать текст на памятник, оговаривая серьезную сумму вознаграждения.
Державин, при жизни относясь с большим уважением к Григорию Ивановичу, горячо откликнулся на просьбу и взялся заниматься как проектом памятника, так и текстами эпитафии и стихов, согласовывая порой текст с Николаем за бокалом доброго вина в доме у Державина на Мойке.
Узнав о составлении текстов на надгробие, на призыв отозвался и азартный Иван Дмитриев, норовя все же обойти Гавриила Державина в состязании на качество стиха. Обладая легким пером и побуждаемый соперничеством, Иван Иванович передал Державину для отсылки вдове и свою, как он определил,

«скромную лепту в венок славного российского навигатора».
Как царства падали к ногам Екатерины,
Росс Шелихов без войск, без громоносных сил
Притек в Америку чрез бурные пучины
И нову область ей и богу покорил.
Не забывай, потомок,
Что Росс, твой предок, и на востоке громок!

Державин, не оставшись в долгу, ответил:

Колумб здесь росский погребен!
Проплыл моря, открыл страны безвестны,
И зря, что все на свете тлен,
Направил парус свой
Во океан небесный
Искать сокровищ горних неземных,
Сокровище благих,
Его Ты Боже душу упокой.

Венчали текст на надгробии следующие слова:

Григорий Ивановичъ Шелиховъ
Рыльской имянинной Гражданинъ родился года 1748,
вступил во супружество года 1775
началъ Торговлю свою во окраинах Сибири въ 1775 году.
Морскiя путешествiя свершилъ
въ 1783, 1784 и 1785 годахъ, скончался 1795 июля 20 дня.

На восточной стороне памятника (на той стороне, которая будет обращена в направлении сделанных им открытий новых земель) должен был размещен составленный Гавриилом Романовичем Державиным текст о деятельности Шелихова:

«Здесь воожиданiй пришествiя Христова погребено Тело по прозванию Шелихова, по деяниям бесценного, по промыслу — гражданина, по замыслам — мужа почтенного, разума обширного и твердого, отважными своими путешествиями на востоке нашел, покорил и присовокупил к державе Ея не только острова: Кыхтак, Афогнак и многие другие, но и самую матерую землю Америки, простираясь к северо-востоку; завел в них домостроительство, кораблестроение и хлебопашество».

Заканчивался текст словами:

«Христе Спасителю!
Причти Его к лику Благовестников,
возжегшихъ на земле Светъ Твой предъ Человеки»
Гаврила Державин

К стихотворениям Гавриила Романович добавил строки эпитафии и все тексты были отправлены Наталье Алексеевне в Иркутск. Но вышла как всегда путаница. Мастера рубили тексты на гранях прямоугольника памятника, где нашлось место и барельефу с профилем покойного, и шпаге — памятной награде от Екатерины, и эпитафии, и всем текстам с каждой из сторон, только не нашлось упоминания об авторстве первого стиха. Везде было указано — Гавриил Державин.
Обиду Ивана Дмитриева можно было понять, а Гавриил Романович только посмеивался, намекая:
; Бодливой корове боженька рогов-то не дает.
Наталья Алексеевна, получив памятник, не сразу разобралась в путанице и честно отписала зятю о неловкости. Пришлось повиниться перед Иваном Ивановичем уже самому Николаю Петровичу и объявить, что победителей в этом споре нет, — оба пиита достойны приза и выделил из казны деньги для обоих стихотворцев.
Вечером, на приеме у Державина много шутили и смеялись над ситуацией, а Державин, отличаясь зловредностью нрава и остротою языка вставил-таки фразу о том, что коли бы не такая незадача, то Дмитриев бы и вовсе не получил своих денег.
Иван Дмитриев в растерянности все пытался добиться от присутствующих подтверждения, что его стих не хуже, а даже и лучше державинского.
Все скромно промолчали, и, помянув покойного, разошлись.

19. Убийство Павла I

На исходе марта 1801 года Российскую Империю потрясло очередное громкое событие, которое всколыхнуло вслед и всю Европу: пришло известие, что скончался император Павел вследствие апоплексического удара.
Версия смерти монарха звучала странно, так как Павел, будучи достаточно молодым и здоровым человеком, навряд ли мог быть жертвою такой болезни. Тайна сия была шита белыми нитками, так как в свете и среди низших слоев общества все знали, — императора убили.
Убийство случилось во дворце Михайловского замка и во многом совпадало с ранее свершенной трагедией 1762 года, когда был убит Петр III –отец Павла.
Среди участников убийства были люди близкие и поддерживающие на разных этапах жизни Николая Резанова. Это ущемленные в положении князь Платон Зубов и его два брата, еще недавно учитель и наставник императора Никита Панин и другие. Было странным, что среди заговорщиков многие были масонами и людьми, не обиженными Павлом, а более того обласканные, как, например, граф Пален, получивший чины, графство и высокую должность градоначальника столицы из рук Павла I. Среди причин и версий просматривалась и та, что указывала явно на английский след, так как Павел не видел особых причин конфликтовать с Францией, — извечной соперницей Англии, и собирался с Наполеоном заключить договор о военном союзе и совместном походе в Индию, — тучную колонию Владычицы морей Англии.
И Павел был решительно настроен: составлен план совместных с войсками Наполеона действий по захвату Индии и даже уже отправлен отряд донских казаков числом 25 тысяч сабель. Но этому плану не суждено было сбыться: весть о смерти императора Павла активно двигавшихся в Индию казаков настигла где-то на пути к Бухаре. Вскоре поход был остановлен, и оставшаяся часть войска (разразившаяся эпидемия выкосила часть войска) вернулась в казармы.
Гибель Павла I, посаженного на престол при активном участии масонской ложи, была вызвана целым рядом серьезных причин.
Став императором, Павел I неожиданно для тех, кто его усадил на трон, стал проводить независимую внешнюю политику, нарушающую ранее установленные договоренности, прежде всего с Англией и ее союзниками.
Во внутренних делах многие начинания Павла воспринимались, мягко говоря, как чудачества. Например, закон 1799 года запрещающий носить… бакенбарды. Странная растрата времени и внимания главы огромного государства не то, что на мелочи, а скорее на глупости. А ведь бакенбарды носили тогда практически все гвардейцы, гусары и светские франты. А еще вдруг появились всякие наставления и правила о том, кому можно носить усы и бороды, а кому следует и воздержаться.
Но это были только «цветочки», а плоды реформ еще только обещали созреть.
Император Павел взялся жестко реформировать армию по прусскому образцу, а основные траты реформ и тяготы государственного долга возложил на дворянство, наиболее привилегированную часть общества, никогда ранее не отягощенную налогами.
В то же время Павел озаботился судьбой крестьянства, снизив зависимость подневольных работников от своих хозяев, тех же поместных дворян.
Почувствовав вкус к единоначалию и безграничной власти, Павел стал уклоняться от влияния масонства, что отразилось, прежде всего, в том, что его наставник Никита Панин вдруг был выслан из Петербурга. Были удалены от него и другие влиятельные члены братства. Это возможно означало, что Павел более не нуждался в советах и поддержке членов тайного союза, несколько разочаровавшись в его доктринах.
Так вот, забавляясь и представляя, как умело, справедливо и просвещено он правит страной, Император Павел I остался практически один перед светом и двором.
И тогда сошлись недовольство политикой неопытного, открытого и даже наивного по натуре Павла и верхушки российского общества, людей, для которых император прослыл чудаком и даже безумцем. Заметив слабость Павла, к конфликту подключились заинтересованные зарубежные партнеры России, в преддверии великих потрясений и войны в Европе.
Сам же Николай Резанов, также получив от Павла многие блага, должность и поддержку в деле продвижения Русско-Американской компании, был несколько огорчен событиями, за которыми могли наступить для него зыбкие и сложные времена. Смена власти коренным образом могла отразиться на всех делах и начинаниях, так успешно складывающихся в последнее время. Успокаивало лишь то, что люди, возглавившие мятеж, были знакомы и поддерживали с ним добрые, часто дружеские отношения и в период царствования Екатерины, и ныне при Павле.
Екатерина II считала своего сына Павла неспособным занять престол и планировала возвести на трон Александра, игнорируя права его отца. Но вот не вышло, смерть опередила Екатерину.
Императоры все же не боги, и у них случаются смерти, и они бывают и смешны, и убоги.
В царствование Павла сын его, наследник Александр, любил вслух предаваться мечтам о том, как он, дав народу конституцию, покинет престол, чтобы проводить свои дни в покое в скромной лачуге на берегу Рейна. Легкое демонстративное неприятие отца обеспечило ему расположение высшего дворянства. Общество искренне приветствовало приход к власти молодого, красивого и либерально настроенного императора.
В ночь переворота Александр с женой не спали и были одеты для соответствующего событию выхода на люди, что подтверждает осведомленность Александра о планах заговорщиков.
В манифесте от 24 марта 1801 года новый император принял на себя обязательство управлять народом

«по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великой».

В указах, как и в частных беседах, император выражал основное правило, которым он будет руководствоваться в управлении Империей: на место личного произвола деятельно водворять строгую законность.
В этом же году Александр I стал протектором Мальтийского ордена масонов.
В государстве российском крепко угнездилась масонская ложа. И стало тогда совершенно очевидно, что цветы французской революции, обильно сдобренные кровью устаревшей элиты и патриотов Франции, зацвели и в России.
Александр I достаточно быстро оценил раскольнический дух новой партии, его разрушительное влияние на самодержавное правление Российской Империей и, спохватившись, вскоре сложил с себя функции покровителя масонского братства, упразднил все награды под знаком ордена масонов, а в 1817 году и сам орден, но влияние идей масонства это не остановило.
Время массовой смуты в декабре 1825 года еще не пришло и все кончилось гибелью сотен выведенных на дворцовую площадь солдат и офицеров, героя Милорадовича и пятерых заговорщиков, увлеченных идеями свободы, равенства и братства, без должного понимания — каким-таким образом следует эти идеи реализовать в огромной дремучей державе.
Страна убереглась тогда от страшного гибельного кровавого бунта, наспех организованного братьями масонами, но получила скорее не прививку, а заражение, приведшее к страшному разлому в обществе в начале XX века.
Николай Резанов продолжал чувствовать себя уверенно в среде единомышленников, чья негласная поддержка ощущалась им в делах торговой компании и на государственной службе.

20. Дела семейные

Одно пока не складывалось в жизни Николая Резанова после возвращения из Иркутска с молодой женой: Анна никак не могла выносить и родить ребенка. Раз за разом случались осложнения и беременность прерывалась. Сказывался юный возраст Анны, да и климат сырой балтийский ей был теперь не в помощь. Так продолжалось более пяти лет.
Но, не оставляя надежд, Николай каждое лето отправляется с Аннушкой в Европу, на воды в Германию, к морю в Италию и Францию, к самым известным лекарям по женским проблемам.
Сама Анна неустанно ходит в церковь, крестится, ставит свечи святым родителям Божией Матери: Иакиму и Анне, Богородице. В одном из монастырей Анна нашла сведущую в женских проблемах монахиню, которая умела снимать порчу и ходила теперь к ней, долго выслушивая ее нашептывания, низко склонив голову и внимая наставлениям.
И вот оно чудо!
На исходе первого года нового века Анна уже безошибочно определяет, что беременна снова. Это ее и радует, и пугает, — а вдруг снова все сложится неудачно и как на это посмотрит Коленька. Но все складывается хорошо. Она успешно, но все же, очень осторожно, вынашивает и в июле рожает наследника Петра.
Анна теперь занята только малышом: сама с ним много возится, пеленает, смотрит неотрывно, как кормит сына грудью кормилица. Умиляется каждому звуку, который издает Петенька, а вечерами все рассказывает — делится новостями о сынишке cо своим Коленькой.
И вот, нежданно-негаданно под весну, увлеченная ухаживанием за Петенькой, она понимает, — у нее снова беременность. И все снова так легко и просто происходит. Она порхает, воодушевленная этими событиями и вниманием мужа, а в октябре, в срок на свет появляется доченька Ольга.
Но беда всегда ходит рядом.
Что-то сложилось не так, как нужно было для благополучного исхода, — вышло не ладно. Обильное кровотечение не угасает и несчастная Аннушка, надорвавшись от родов, умирает на двенадцатый день после рождения дочери, оставив в отчаянии мужа и всех родных.
Николай проводит у постели юной еще совсем женщины долгие часы, наблюдая, как бледное ее лицо отражает страдания плоти и как угасает жизнь. Обливаясь слезами, он не находит себе места, понимая только теперь, что значила для него его жена и осознавая то, что он теряет ее безвозвратно.
В семью обер-прокурора Сената Николая Петровича Резанова пришло горе.
В то же время смена императора никак не отразилась на положении Николая Резанова на службе и при дворе.
Александр I, благоволил к торговой компании, ведомой кланом Шелиховых, и к самому обер-прокурору Сената, рассчитывая его привлечь для решения важных государственных дел.
Осенью 1800 года главное правление Русско-Американской компании было переведено из Иркутска в Петербург. Новоявленное предприятие с большими планами освоения новых колоний по образу английской Ост-Индийской компании, обосновалась в Петербурге на Мойке в обширном, купленном на первый же взятый кредит, особняке.
Близость компании к правительству укрепила ее позиции. Вскоре состав акционеров компании пополнился высочайшими особами: Императором Александром, Великим князем Константином Павловичем, вдовствующей императрицей Марией Федоровной и другими знатными людьми Империи.
В то же время настроение Николая Резанова было тягостным после смерти его любимой жены и успехи в развитии торговой компании казались для него теперь второстепенными. Николаю Петровичу недоставало Анны и, занявшись созданием некрополя в новом, приобретенном им имении близ Петербурга, названного Аннинским по имени умершей жены, Николай погружается в дела личные с намерением оставить службу и заняться воспитанием детей.
С детьми он засобирался было ехать в Европу, а затем, вернувшись к окончанию строительства дома в Аннинском, поселиться и жить ради детей в стороне от столичной жизни и государственной службы.
Но насущные дела службы держат еще крепко Николая Резанова, а задачи развития главной кормилицы семьи — торговой компании, требует его деятельного участия в делах.
После смерти жены у Николая Резанова складывается новый круг знакомых и друзей, с которыми он проводит свободное время, долгие вечера и шумные ночи. Средств на увеселение хватало, а душа тосковала и требовала участия, любви и забвения от терзающих душу воспоминаний.
Так в жизни Николая Резанова появились веселые цыгане и артистки балета, карточные игроки, просто говорливые кутилы и другие прожигатели жизни. Было порою весело, но пусто и очень тревожно утренними часами после застолий и кутежей.
Нужно было что-то менять в жизни, а для этого требовалось начинать новое дело.
В 1802 году Николай Резанов через министра коммерции графа Николая Петровича Румянцева подает императору записку, в которой излагает проблему неудобства доставки в новые русские владения на берегах Америки провизии, строительных материалов через всю Россию и Сибирь по сибирскому тракту и предлагает доставлять их морем из Европы в Америку. Эта записка стала результатом общения Николая Резанова со своим тестем Григорием Шелиховым, чьи идеи и мысли он теперь пытался реализовать, направляя деятельность торговой компании.
К этому пришло время, и финансовые возможности Русско-Американской компании с учетом государственной поддержки гарантировали возможность реализации самых амбициозных планов.

21. Кругосветное плавание. Крузенштерн

Всякое большое событие в жизни страны не происходит нежданно. Так было и с первым кругосветным плаванием российских моряков, начатого в период острой необходимости освоения восточных рубежей Империи, которые достигли берегов Северной Америки.
Выбор лиц, взявших на себя великую ответственность, выглядит так же совершенно не случайным.
Капитан-лейтенанты русского флота Иван Федорович Крузенштерн и Юрий Федорович Лисянский судьбой были предназначены для первого кругосветного плавания, будучи идеальной для достижения цели парой капитанов. Эти капитаны российского флота сочетали в себе большую личную дружбу, которая была начата еще гардемаринами после завершения кадетского морского корпуса, большой опыт участия в морских боевых столкновениях и длительных плаваниях под командованием как российских, так английских и американских капитанов.
И хотя оба офицера были глубоко преданы российскому престолу, все же происхождение капитана Ивана Крузенштерна, его крепкий характер ливонского немца, целеустремленность, пунктуальность, требовательность, трезвое отношение к обстоятельствам и себе лично, явились тем бесценным резервом, который позволил совершить труднейшее плавание, преодолевая не только природные, крайне жестокие невзгоды, физическое и моральное напряжение, но и ряд сложнейших обстоятельств, искусственно созданных легкомыслием и недальновидностью влиятельных особ, имевших отношение к плаванию.
Есть люди, чей жизненный путь прямо прослеживается через высокое предназначение. Жизнь таких людей схематично укладывается в формулу:
родился — учился — готовился — сделал дело жизни — оставил наследие.
К таким людям можно отнести Ивана Федоровича Крузенштерна (при рождении Адам Иоганн фон Крузенштерн).
Любопытна фамилия этого человека. Если разложить её на составляющие, то получится Крузен — штерн.
Круз — это с одной стороны крест, а с другой маршрут по замкнутому кругу — иначе говоря, кругосветное путешествие — круиз. Если придерживаться толкования из английского языка [cruise], — кругосветное морское путешествие.
А штерн — это, как известно, звезда.
Вот так: звезда морского кругосветного путешествия или кругосветного плаванья. Можно более витиевато — крест (предназначение) быть звездой (направлять) в свершении великого дела.
Иван Федорович Крузенштерн оставил достаточно обширное наследие, как в лице шести детей, некоторые из которых отметились заметными достижениями в жизни и в направлении географических исследований, многочисленных учеников, так и в виде созданных печатных трудов и карт.
Иван Крузенштерн и Юрий Лисянский происходили из «сухопутных» мелкопоместных дворян. Родился Иван Крузенштерн в Эстонии, в имении Хагудис в 1770 году. Эстония тогда входила в состав Российской империи, а так называемые балтийские немцы были подданными России.
Юрий Лисянский появился на свет в семье мелкопоместных дворян в городе Нежине, что в Малороссии.
В начале 1785 года Крузенштерн стал воспитанником кадетского корпуса, а уже в мае 1787 года был произведен в гардемарины и летом ушел в первое учебное плавание по Балтийскому морю. В это время он сблизился с Юрием Лисянским. Лисянский опережал Крузенштерна на курс, но при этом был младше на три года, что не мешало дружбе юных моряков.
В то время русский флот был уже достаточно мощным и за ним был ряд крупных сражений и побед на Балтике, в Черном и Средиземном морях. Но при этом еще ни один российский корабль не пересек экватор, не совершал плавания вокруг земного шара.
Подобная ограниченность в освоении морских пространств обернулась тем, что иностранцы, в основном французы и англичане, активно осваивая американский континент, стали интересоваться и восточными рубежами Российской Империи. В 1779 году напротив Петропавловской гавани встал на рейд англичанин Чарльз Клерк, а в 1787 году и знаменитый француз граф де Лаперуз во главе двух кораблей после посещения Америки встал на якоря в Авачинской бухте на Камчатке.
Отсутствие флота и крайне малые военные силы на восточных рубежах делали Россию крайне уязвимой с востока, и только дикость мест и удаленность от центров цивилизации защищали эти края от враждебной экспансии. Екатерине II интерес иностранцев к самому восточному порту России крайне не понравился и, отметив, что «лезут, куда не следует», она приняла решение отправить на восток военно-морскую экспедицию с целью «закрепить за Российским государством территории...». Указ вышел на исходе 1786 года, то есть еще до появления на рейде Авачинской бухты графа де Лаперуза. Таким образом, можно полагать, что о плавании французских кораблей знали и решили что-то предпринять, дабы показать миру заинтересованность в далеких от столицы территориях. Планировалось снарядить не менее четырех кораблей с командою и солдатами числом более 670, включая 34 офицера. Командиром был назначен тридцатилетний капитан первого ранга Григорий Иванович Муловский.
Но грянувшая война с Турцией, а затем и со Швецией, потребовали изменения планов и сосредоточения морских сил, и весь состав экспедиции был спешно отправлен на Балтику.
В 1788 году значительная часть российского флота вела боевые операции на Черном море против турок. Используя ситуацию, шведский король открыл второй фронт войны с Россией на Балтике, делая попытку вернуть утраченные ранее территории.
Для отражения шведского флота, из-за нехватки морских офицеров, ряд воспитанников морского кадетского корпуса, в том числе семнадцатилетний Иван Крузенштерн и четырнадцатилетний Юрий Лисянский, досрочно были произведены в мичманы и отправлены в действующий против шведов флот.
Русская и шведская эскадры сошлись в главном сражении у острова Гогланд 7 июля 1788 года. Почти весь день длилось жестокое сражение, но победа досталась русской эскадре. Флагман шведской эскадры «Принц Густав» сдался в плен, остальные корабли обратились в бегство, но русским морякам тяжело досталась эта победа. Одним из самых пострадавших кораблей был линейный корабль «Мстислав», на котором служил мичман Иван Крузенштерн. Искалеченный ядрами шведских пушек, еле управляемый, «Мстислав» продолжал огрызаться и до последнего вел бой, следуя за адмиральским кораблем. К окончанию сражения на «Мстиславе» были убиты и ранены почти все офицеры, и поэтому самый младший из них мичман Иван Крузенштерн стал помощником командира корабля капитан-лейтенанта Георгия Муловского.
Провидение как бы берегло Ивана Федоровича, готовя его для больших дел.
Спасаясь от преследования, шведская эскадра укрылась в морскую крепость Свеаборг, а русский флот до поздней осени сторожил ее там, не выпуская ни одного корабля из гавани.
Во время этой долгой осады, «Мстислав» без конца, днем и ночью, бороздил водную ширь, наблюдая за запертыми в крепости шведами. Георгий Муловский быстро оценил способного юного офицера и после нескольких проверок доверял ему корабль.
Однажды, когда Иван Крузенштерн стоял свою вахту, а капитан должен был отдыхать, Муловский подошел к своему помощнику и показал карту с континентами и красными линиями старательно прочерченных по морям и океанам маршрутов, неведомых молодому офицеру.
— Смотри Иван Федорович, это маршруты дальних плаваний в Индию и Америку, Австралию, Индонезию и Китай. А вот этот маршрут на восточные рубежи Отечества мы планировали осуществить перед войной. Но сорвалось. Скоро совсем не останется неизведанных мест, так и не успеем отметиться новыми открытиями, — сокрушенно сказал капитан.
; А Вас интересуют дальние плавания? — с большим интересом спросил Крузенштерн.
— Да, брат, мечтаю закончить эту войну и совершить большое плавание. Все плавают вокруг земного шара: и англичане, и испанцы, и португальцы, теперь вот и американцы. А мы все только собираемся. Накануне этой войны в 1787 году уже был план, выделены средства и даже снаряжены корабли для похода на восток к Японии, Курильским островам, но война со шведами не дала осуществить эту нашу экспедицию, ; ответил Муловский.
; Я сам мечтаю совершить долгое плавание. Хотелось бы вокруг света. Еще столько неизученных мест в мире, неоткрытых островов, – поведал по-мальчишески увлеченно заветную мечту Крузенштерн, с уважением глядя на капитана.
— Вот, так! Служим вместе, а не знали, что одну идею и мечту лелеем. Считай, что ты будешь моим помощником, как только я соберусь в дальнее плавание. Вот только добьем шведа, и в путь, — заулыбался Муловский.
— Сочту за честь! Я буду лучшим кандидатом для этой должности, — не сдержав улыбки, ответил юный мичман.
Иван Крузенштерн после этого разговора очень сблизился со своим командиром, ведь они вынашивали одну мечту — совершить кругосветное плавание, и им всегда было о чём поговорить долгими вечерами, обсуждая интересные вопросы этой темы.
Но война продолжалась, и в одном из боев при сражении у острова Эланда при сближении с неприятелем командир Георгий Муловский был убит.
К окончанию войны у девятнадцатилетнего Ивана Крузенштерна была слава опытного, засуженного моряка и он, имея честь служить с Георгием Муловским, напрямую унаследовал миссию большого, кругосветного плаванья.
В Кронштадте Иван Крузенштерн снова встретился со своим другом Юрием Лисянским, тоже побывавшим во многих сражениях, выросшим и возмужавшим.
После войны на корабле потянулась будничная жизнь. Но Крузенштерна привлекали просторы Северного Ледовитого и Тихого океанов, северо-запад американского материка, где находились теперь российские владения. Увлеченный кругосветным плаванием лейтенант Крузенштерн взялся за науки, досконально изучил результаты и опыт кругосветных экспедиций.
Вскоре Ивана Крузенштерна, Юрия Лисянского в числе лучших молодых морских офицеров отправили на несколько лет за границу для усовершенствования в морском деле. Отправляясь в Англию, Крузенштерн решает обязательно побывать в Индии, которая в то время была колонией Англии.
В Англии Крузенштерн был определен на военный фрегат. Фрегат отправился в Канаду охранять английские владения на реке Святого Лаврентия от французов и их союзников американцев. У берегов Канады Крузенштерн провел почти два года. Довелось молодому моряку участвовать и в сражениях.
Война кончилась, фрегат получил приказание плыть назад, в Англию. У берегов Америки корабль налетел на скалу и разбился, а Крузенштерна спасли американские рыбаки. Всего несколько лет назад Объединенные Области Америки стали самостоятельным государством после долгой борьбы за независимость. Американцы ненавидели своих недавних противников — англичан, от владычества которых только избавились, но узнав, что Крузенштерн российский подданный, отнеслись к нему доброжелательно, неоднократно отмечая то, что во время войны за независимость Россия оказала поддержку молодому государству.
Иван Крузенштерн долго путешествовал по стране и даже встретился с президентом страны Джорджем Вашингтоном. Президент предложил ему поступить на службу в американский флот, но служба на американском флоте у Крузенштерна не сложилась.
Преследуя неустанно цель учиться серьезно морскому делу, Иван Федорович уходит со службы и отправляется в Англию, надеясь попасть в Индию, но на нужный корабль попасть не удается. Не отказываясь от поставленной цели, Крузенштерн решает самостоятельно добраться до мыса Доброй Надежды в Африке, где обычно возникает необходимость у идущих в Индийский океан кораблей в пополнении команды. Расчет оказался верным, и Иван Крузенштерн оказался на корабле, идущем в Индию.
Однажды в доке Калькутты осматривали корабль, в днище которого была пробоина, а в дыре застрял обломок скалы, удачно исполнивший функцию пробки и, не позволив кораблю пойти ко дну. Увиденное в доке все моряки долго обсуждали, подчеркивая, как неслыханно повезло морякам. Иван Крузенштерн серьезно задумался над увиденным в доке и впоследствии разработает систему защиты корабля от пробоины применением специальных накладок и пробок, проявив новаторский подход в обеспечении живучести кораблей.
Общаясь с людьми, занятых морской торговлей, Крузенштерн начинает понимать, что Россия могла бы иметь большую выгоду, если бы отправляла товары из американских владений, а нужные для деятельности колоний грузы из России, морем. Этот морской путь шёл вокруг Африки и Евразии. Важнейшим портом на этом пути был китайский порт Кантон, и нужно было изучить условия торговли на месте, то есть побывать и в Кантоне. Крузенштерн поступил на корабль, идущий в Кантон, но ему не повезло, заболел тропической лихорадкой, и долго лечился в Малакке. Едва выздоровев, Крузенштерн прибывает в Кантон.
В Кантоне Крузенштерн подробно изучает торговлю мехами, приносившую баснословные прибыли европейским купцам, и снова убеждается, что морем везти товары много выгоднее. Не раз он видел, как приходили в порт Кантона суда с пушниной с северо-западного побережья Америки и быстро разгрузившись, уходили назад, загруженные продуктами и товарами.
Весь путь туда и обратно корабль обычно совершал за пять недель.
Доставка же мехов в Китай из русских поселений в Америке через Иркутск и Троицкосавск-Кяхту занимала около двух лет. Об этих несомненных для России выгодах доставки товаров Крузенштерн решил доложить правительству незамедлительно.
Вернувшись в Россию, Иван Федорович составляет записки, пытаясь преодолеть бюрократическую волокиту и равнодушие петербургских чиновников, — но все безуспешно. Упрямый Крузенштерн подает теперь свой проект в Адмиралтейскую коллегию, но снова получает отрицательный ответ.
В 1802 году Российско-Американская компания, ведомая теперь Николаем Резановым, приобрела значительный вес в государстве. В программе экономической политики России важное место отводилось мероприятиям по развитию внешней торговли.
Иван Крузенштерн в это время не ограничивался службой, а с присущей ему настойчивостью, кропотливо собирал ценные сведения по разным вопросам, и в январе 1802 года направил значительно расширенную записку по тому же вопросу вице-президенту Адмиралтейской коллегии Николаю Семёновичу Мордвинову.
В записке Крузенштерн написал:

«Великое отдаление и чрезвычайные в привозе всякого рода вещей затруднения, к чему употреблялись ежегодно более 4000 лошадей, возвысили цены на все товары в Охотске до крайности».

Во второй части записок Крузенштерн анализирует вопросы коммерции. Пишет, что в Англии, Индии, Китае он наблюдал торговлю, в которой все европейские народы участвуют, ; лишь одна Россия не имеет в ней своей доли. Ему, природному россиянину, тяжело видеть, что Россия не пользуется возможностями морской торговли, имея для этого флот и умелых и храбрых моряков.
Спустя четыре месяца Иван Федорович получает, наконец, ответ от Адмиралтейства, в котором сообщается, что во многом присланные записки полезны и «достойны монаршего внимания».
В июле 1802 года Ивана Крузенштерна вызвали в Петербург.
В Петербурге его принял сам министр по торговой части Николай Семенович Мордвинов. Разговор с ним было вести легко, поскольку чиновник сам прошел путь от гардемарина до боевого офицера и капитана военного фрегата, а кроме этого, был человеком умным и прогрессивным, готовым к новым решениям в правительстве.
Мордвинов стал расспрашивать Крузенштерна о преимуществах морской доставки грузов и продовольствия на восток, в Русскую Америку.
Крузенштерн рассказывал Мордвинову о том, что пуд ржаной муки стоил в Европейской России 40 копеек, а в Охотске уже 8 рублей, то же было и по другим товарам. Часто случалось, что по дороге перевозимые товары бывали разграблены и до Охотска доходила только малая их часть. Канаты, которые было необходимо вести в Америку из России, разрубали на куски, а в Охотске опять соединяли и скрепляли. Тяжелые для перевозки якоря также перевозили кусками, а потом сковывали вместе. Еще труднее было все это доставлять в Америку. Крузенштерн предлагал отправить корабли из Балтийского моря через мыс Горн к северо-западному берегу Америки.
; А вот Вы пишете в проекте, что следует использовать военных моряков в мирное время на торговых судах. Насколько это разумно? «И возможно ли такое?» — спросил Мордвинов, внимательно, тут же при нём, изучая записку Крузенштерна.
— Отчего же невозможно, вполне возможно, если государство будет контролировать торговлю, то для экономии средств и тренировки морских навыков подобный опыт будет очень полезен, ; ответил Крузенштерн.
Внимательно осмотрев Крузенштерна, Мордвинов с улыбкой сообщил ему, что принято предварительное решение о посылке корабля вокруг света, а капитаном этого корабля все рекомендуют именно его — Крузенштерна.
; Ваше Высокопревосходительство! Осмелюсь напомнить, что в записке я указывал, что все последние успешные кругосветные плавания совершались двумя кораблями. Тому пример и Кука, и Лаперуза. Прошу Вас рассмотреть вопрос посылки двух кораблей, поскольку в таком долгом маршруте тяжко будет одному кораблю справиться. Следует учесть не только природные опасности, но враждебность многих держав и наличие пиратов в южных широтах. Поэтому корабли должны быть хорошо вооружены, а команды укомплектованы военными моряками, ; строго ответил министру Крузенштерн.
Мордвинов слегка нахмурился, мотнул нервно головой, досадуя то ли на себя, что не прочел толком записку, то ли на Крузенштерна, на его непреклонность и обстоятельность суждений.
— Да, в Ваших словах есть здравый смысл. Мы обсудим этот вопрос, поскольку это мероприятие будет вдвойне дороже. А вот скажите, Иван Федорович, как вы относитесь к тому, что для исполнения плана экспедиции привлечь Русско-Американскую компанию, ее финансовые возможности, с исполнением некоторого торгового поручения? ; ответил Мордвинов, внимательно глядя на Крузенштерна.
; Я так полагаю, интересы этой компании находятся в Америке. Это нам по пути и не должно вызвать каких-либо проблем. Даже интересно будет подробнее изучить те края, мало кем исследованные, ; уверенно отвечал Крузенштерн, искренне радуясь, что проект начинает обретать реальные очертания и прагматичные решения.
— Отлично, Иван Федорович! Я Вас сведу с Николаем Петровичем Резановым, который будет готовить экспедицию со стороны Русско-Американской компании, и мы все решим, ; ответил ему Мордвинов.
Служа в Сенате, Николай Резанов был знаком с докладными записками Ивана Крузенштерна и, оценив их, подал встречное предложение об организации плаванья, преследуя чисто прагматические цели оживления торговли и роста прибыли компании. Записки Резанова во многом опирались на основные доводы Крузенштерна, изложенные ранее. Поэтому, в один из дней, Николай Резанов и Иван Крузенштерн встретились на приеме у Мордвинова.
; Вот, Иван Федорович, знакомься — это Николай Петрович Резанов. Он тоже стремится отправить корабли из Кронштадта в Америку. Вам следует все обсудить, поскольку выходит вы два самых заинтересованных лица в этом деле, — начал разговор Мордвинов.
Резанов оглядел Крузенштерна, его высокую крепкую фигуру с широкой грудью атлета и отметил несколько простодушное с крупными чертами лицо, внимательными, но, как казалось, совершенно бесхитростными глазами. Капитан производил впечатление надежного, простого и спокойного человека.
Резанов протянул руку Крузенштерну для пожатия. Пожатие морского офицера получилось крепким.
— Вот капитан Крузенштерн считает, что следует послать два корабля. Накладно это, но в этом предложении есть жесткая логика и, безусловно, здравый смысл. Что скажете, Николай Петрович? Мы давеча говорили о посылке одного судна, а второе-то ваша компания осилит? ; спросил Мордвинов Резанова.
; Осилим. Я так понимаю, какую-то часть денег обещал министр финансов. Я думаю, совместно справимся, ; ответил Резанов, продолжая внимательно изучать Крузенштерна, который был спокоен, и в то же время чувствовалась его готовность вступить в обмен мнениями, если что-то ему покажется неправильным.
После дискуссий о стоимости посылки двух кораблей и тех рисков, которые ожидали моряков, предложение капитана Крузенштерна о посылке двух судов было принято Мордвиновым. Было решено разделить затраты между государством и Русско-Американской компанией примерно поровну. Один корабль взяла на попечение торговая компания, а второй, флагманский, под командою самого Ивана Крузенштерна государственная казна. Как показало дальнейшее течение событий, данный вопрос имел огромное значение для успешного осуществления экспедиции.
— Что же, тогда решено. Будем готовиться, и Бог даст, снарядим экспедицию. А вот имеются ли у нас корабли нужного типа и водоизмещения? ; продолжил обмен мнениями Мордвинов.
Ответил Крузенштерн:
; Кораблей таких у нас нет. Я думаю, следует ехать в Англию и покупать там. Желательно получить новые или не сильно потрёпанные штормами суда. Я думаю, для этого привлечь капитан-лейтенанта Лисянского, которого я хотел бы взять в экспедицию.
– А кого Вы рекомендуете капитаном второго судна? — задал вопрос Резанов.
; Я рекомендую капитан-лейтенанта Юрия Лисянского. Знаю его давно, учились и служили вместе. Боевой офицер. Человек он беспристрастный, послушный и усердный к общей пользе. Имеет значительные познания как о морях, по которым нам плыть надлежит, так и о морской астрономии в нынешнем усовершенствованном её состоянии. Прошу его принять на службу и утвердить моим помощником и капитаном второго судна, ответил Крузенштерн.
— Хорошо. Я знаю его. Лисянский сильный капитан, талантливый человек и на службе себя зарекомендовал выше всяких похвал. Так и решим. Готовьте бумаги для финансирования покупки кораблей, ; ответил Мордвинов.
Мордвинов и Резанов, согласились с предложением Крузенштерна, не высказав ни замечаний, ни иных кандидатур.
Проект Ивана Крузенштерна появился, таким образом, в очень подходящее время. Возникло встречное движение предложений, взаимный интерес, как со стороны мореплавателя, так и заинтересованного чиновника, представлявшего интересы крупной торговой компании.
О подготовке первой кругосветной экспедиции русских знали не только в России, но и далеко за ее пределами и теперь ревностно, особенно англичане, наблюдали за подготовкой к плаванию.

«Экспедиция наша», ; писал Крузенштерн, ; «казалось мне, возбудила внимание Европы».

В сентябре 1802 года Крузенштерн направил Юрия Лисянского в Англию для закупки судов. В этом деле Юрий Федорович знал толк, и, казалось, вполне надежные корабли пришли в Кронштадт 5 июня 1803 года.
Иван Крузенштерн дал названия судам: «Надежда», которым должен командовать он сам и «Нева». Командиром «Невы» назначался капитан-лейтенант Юрий Лисянский.
Корабль «Надежда» был принят «на казенный счет, так как и двугодовое жалованье» Крузенштерну, офицерам и всему экипажу. Поэтому на момент отправления экспедиции Крузенштерн формально не состоял на службе компании, что подтверждали и сами ее директора:

«… вы отправляетесь не так как вовсе партикулярный Компанейский начальник, но как в службе Его Императорского Величества состоящий чиновник, с Высочайшего дозволения и для пользы всего Отечества».

Забот перед отплытием было много: корабли оснащались современными геодезическими инструментами, осуществлялся подбор команд, закупалось и грузилось продовольствие, одежда, медикаменты и ещё многое, — что требуется в долгом плаванье.
Иван Федорович Крузенштерн обратился в Петербургскую Академию наук с просьбой оказать содействие в предстоящей научной работе. Ученые охотно откликнулись. Академик П. Б. Иноходцев провел с будущими участниками экспедиции занятия по астрономии, академик В. М. Севергин написал для них «Инструкцию предполагаемого путешествия около света по части минералогии и в отношении теории Земли», академик А. Ф. Севастьянов составил инструкцию по зоологической части, а профессор Т. А. Смеловский — инструкции по ботанике. Петербургская Академия наук избрала Крузенштерна своим членом-корреспондентом, хотя научных трудов у него тогда еще не было. Впоследствии Иван Федорович оправдал доверие: в течение всего плавания он поддерживал переписку с учеными, посылал в Академию наук коллекции и свои записки с наблюдениями.
Содействие экспедиции было оказано и по официальным каналам. Государственный канцлер граф А. Р. Воронцов предписал российским представителям в Англии, Испании, Франции, Португалии и Нидерландах просить соответствующие правительства оказать необходимое содействие экспедиции, если она посетит территориальные воды их владений.
Команды кораблей составлялись исключительно из добровольцев и лично Иваном Крузенштерном и Юрием Лисянским. Первым своим помощником на «Надежде» Иван Крузенштерн назначил опытного морского офицера Макара Ивановича Ратманова, с которым они учились в кадетском корпусе.
На «Надежде» оказались и совсем молодые офицеры: мичман Фадей Беллинсгаузен и кадет Отто Коцебу, которым было суждено стать известными мореплавателями. Никто тогда, конечно, не мог предвидеть, что этим двум самым младшим спутникам Ивана Крузенштерна предстояло в будущем прославить свои имена и стать гордостью русского флота. В данном случае очевидным является то, столь важной является преемственность поколений, о которой можно говорить не менее как о мудрости управления процессами развития общества.
Матросов Крузенштерн выбирал особенно тщательно. В те времена русские матросы были крепостные и посылались на корабли чаще всего против своего желания. Иван Крузенштерн знал, что подневольные матросы для трудного и долгого плавания не годятся. Он брал только желающих, и назначал им жалованье, что для России было невероятно — 120 рублей в год.
А желающих было много.
Всех осмотрел судовой врач «Надежды» и выбрал только самых здоровых.
На очередном приеме у Николая Семеновича Мордвинова Крузенштерн докладывал о подготовке к плаванию. Затронули вопрос формирования команды.
Крузенштерн доложил министру о том, что от желающих плыть вокруг света, отбоя нет, и если бы была нужда, можно укомплектовать не два, а десяток судов.
– А кого берете, Иван Федорович, кому предпочтения отдаете? — поинтересовался Мордвинов.
; Предпочитаем россиян. Были просьбы принять в команду иностранных офицеров и матросов, имеющих опыт подобных плаваний, но я думаю качества российских моряков таковы, что лучшего желать нет надобности. Я предпочитаю российских моряков, даже в сравнении с истинными английскими мореходами.
– Я согласен с Вами, Иван Федорович. Российский человек, а особенно моряк российского флота, уникален по своим качествам характера, терпению и выносливости, — поддержал Крузенштерна Мордвинов, сам в прошлом опытный мореход.
; На наших кораблях только ученые: астроном, натуралисты и врач иностранцы, а остальные россияне. А при отборе кандидатов смотрим на здоровье матросов, оцениваем их нрав, чтобы спокойные были и работящие. Все они с наших кораблей российских, а потому мы о них все заранее разузнать можем. Вот этим и руководствуемся, — ответил Крузенштерн.
Иван Крузенштерн сам отличался отменным физическим здоровьем.
Над совершенствованием своего физического состояния он работал постоянно, не менее получаса ежедневно занимаясь гимнастикой с двумя двухпудовыми гирями, которые он неустанно вскидывал, покряхтывая с усердием и удовольствием. Огромные ручищи и широченная крутая грудь резко выделяли его среди офицеров и матросов на корабле. Глядя на Ивана Федоровича, мало кому хотелось в его присутствии шалить и браниться.
Другой личной особенностью капитана было то, что его в путешествиях сопровождал спаниель, ставший любимцем всей команды. Эту традицию он перенял с английских судов, на которых служил. У англичан считалось очень полезным для психологической разгрузки иметь на борту судна любимую командой собаку и чаще всего именно спаниеля, может быть по тому, что спаниели хорошо плавают.
Перед каждым отплытием вошло в добрую традицию каждому члену экспедиции потрепать спаниеля за длинные висячие уши. И действительно путешествия проходили на удивление гладко. Известны были буквально анекдотические ситуации, когда дикари, в жизни, не видевшие животных с настолько длинными висячими ушами, в ужасе разбегались при виде безобидной собаки.
Но, с таким трудом организованное кругосветное плаванье, стало испытывать проблемы еще в Петербурге, до выхода в открытый океан.

22. Посольская миссия

После горестных событий в семье Николай Резанов отошел было от дел, но император Александр предложил в ответ безутешному вдовцу принять участие в первом кругосветном плавании, а также взять на себя миссию посла в Японию с тем, чтобы наладить с ней торговлю и дипломатические отношения.
К этому времени Николай Резанов не планировал участия в экспедиции, а торговая компания собиралась ограничиться посылкой только своего представителя, который бы сопроводил грузы и продукты в колонию. Но дело повернулось так, что вспомнили о незавершенном деле налаживания отношений с Японией, а поскольку экспедиция финансировалась Русско-Американской компанией, более всех заинтересованная в торговле с восточным соседом, то решение созрело достаточно быстро.
Предложение от правительства дошло до Александра I, и после обсуждений было решено отправить во главе посольства действительного статского советника Николая Резанова, как лицо, лично заинтересованное в развитии торговли на востоке Империи.
Узнав о настроении Резанова отойти от дел, Александр I пригласил его для разговора и начал встречу с выражения искреннего сожаления о кончине супруги Анны Григорьевны, завершив свои соболезнования словами:
— Я думаю, Николай Петрович, тебе следует развеяться, пережить сей горестный эпизод твоей жизни. Потеря супруги — тягостное испытание. Думаю, лучшего способа, чем путешествие в далекие пределы, тут быть не может. Готовим мы, да и ты сам принимаешь участие в организации этого мероприятия, плавание по ту сторону света. Интересы наши государственные теперь столь далеко простираются, что чтобы добраться до мест, отдаленных нам, приходится организовывать целую кругосветную миссию. И тут вспомнили мы о том, что был интерес у наших купцов и миссионеров навести общение и торговлю с Японией. Тебя же, Николай Петрович, мы видим в качестве посла в эту дикую страну. Прошу тебя возглавить посольство в Японию.
— Ваше Величество, я пожалую, откажусь. Здесь я должен быть. Дела компании и семейные проблемы, дети мои, — это все требует моего присутствия. А охотников отличиться на службе посольской у нас много найдется. Прошу дать мне возможность отказаться от высокой миссии, — отвечал на это Резанов нетвердо.
— Николай Петрович, мне уже доложили, что ты уклоняешься от плавания в Японию. И мы искали другое способное и заинтересованное лицо, но, знаешь, видим, что кроме тебя лучшего кандидата не сыскать. Ты уж возложи на себя сей подвиг. Мы со своей стороны не забудем твоих детей, возьмем на попечение, да и ты наградами, да милостями будешь обласкан.
— Государь, не унижайте моих усилий и моего подвига на благо Отечества наградами. Я готов служить и верою, и на совесть, и не щадя жизни своей. Что касается моих детей, — спасибо, это для меня важно. Жизнь для меня теперь тягостна и только для детей моих она нужна. Тем и живу.
— Так, что с посольством, Николай Петрович? Возьмешься?
— Не смею отказать своему Государю. Возьмусь и постараюсь не разочаровать Ваше Величество.
— Ну, что ж, славно! Я знал, что ты согласишься. В добрый путь! Румянцев тебя просветит о тонкостях посольской миссии. С Богом! — закончил аудиенцию Александр I.
Граф Николай Петрович Румянцев, возглавлявший министерство иностранных дел, пригласил Николая Резанова к себе, и в беседе, которая более напоминала встречу старинных приятелей, заговорил с ним о том, как было начато некоторое время назад дело о налаживании дипломатических контактов и торговли с Японией:
; Николай Петрович, еще к императрице Екатерине обращались иркутские купцы и среди них твой покойный тесть с просьбой о необходимости налаживания отношений с Японией. Даже посольство было направлено и получен достаточно хороший ответ от японской стороны. Тогда поручик Адам Лаксман добился значительного прогресса в отношениях с закрытой от внешнего мира страной. Мы хотели бы направить тебя в Японию в качестве посла для развития этого начинания, ибо Япония наш сосед и как всякий сосед должна знать, где наши берега и острова, а где её территория.
— Сочту за честь, Николай Петрович, но это дело для меня новое. И потом, я уже было решил отойти от дел, посвятить себя детям, — ответил Резанов.
; Сам император на тебя указал, когда обсуждали эту тему. А вот, относительно того, что собрались на покой, ; думаю, спешишь, Николай Петрович. По Вашим годам, умениям и способностям, я думаю, карьера у Вас только начинается, — ответил с улыбкой граф.
— Я право смущен. Думал, уже не нужен вовсе я при дворе. Но коли меня позвал на эту должность сам император, то разве я мог отказаться. Надеюсь, просветите меня, чтобы верный тон взять в разговоре с японцами, ; ответил Резанов, понимая, что взваливает на себя серьезную ношу и великую ответственность.
Но, в то же время, Николаю Резанову показалось, что миссия с одной стороны не так сложна, а с другой участие в налаживании морского пути и торговых отношений с Японией будет чрезвычайно полезной не только для торговой компании, но и ему самому лично может принести авторитет и славу.
; Конечно, я согласен. Я уже дал согласие Его Величеству, ; выдержав паузу, ответил Резанов и уловил в глазах министра легкую усмешку, восприняв ее как одобрение.
— Вот и славно. Вы еще послужите Отечеству, Николай Петрович. Вникайте в дела посольства. Морскую часть мы поручили опытным и знающим людям. Иван Крузенштерн не так прост, гнет свою линию, спорит по каждому вопросу, но нам нужно с ним находить общий язык, ибо ему вести корабли через моря, а не нам с вами. Поэтому нужно сделать все для приготовления к экспедиции в согласии, все предусмотреть, ; ответил удовлетворенный беседой граф Румянцев.
Уже через несколько дней Николай Резанов принимал у себя дома своих нескольких друзей, коллег и компаньонов. После приятной вечерней трапезы, расположившись в уютной гостиной, угощались вином и Николай Резанов на вопрос Ивана Дмитриева о том, что он собирается делать, чем заниматься на поприще государственной службы, поведал присутствующим о своих ближайших планах.
; Теперь готовлюсь, друзья, я к походу в края столь далекие, что дух захватывает, ведь дальше уплыть просто невозможно. Два корабля купеческих, купленных в Лондоне, отдаются в мое начальство. Корабли снабжены приличным экипажем. В миссию со мною назначаются гвардии офицеры, а вообще для путешествия учинена серьезная экспедиция. Путь мой из Кронштадта в Портсмут, оттуда в Тенериф, потом в Бразилию и, обойдя кап Горн, в Вальпарезо, а оттуда в Сандвичевы острова, и, наконец, в Японию. Это все уже нынче летом начнем, и весь следующий год будем в плавании. А на 1805 год, зимовать буду уже на Камчатке. С Камчатки весной пойду в Уналашку, в Кадьяк, в Принц-Виллиам-Зунд и спущусь к Ноотке, от которой возвращусь снова в Кадьяк и, нагрузясь товарами компании нашей, пойду в Кантон, в Филиппинские острова торговать…
Возвращаться буду уже через Индийский океан кругом мыса Доброй Надежды. На все плавание три года отводится, так как еще император меня просит посольство в Японию возглавить. Уговорим японцев на торговлю, тогда будет очень удобно нам снабжать нашу российскую колонию в Америке всем нужным и для постройки кораблей и продуктами, которые для нас сейчас очень дорого обходятся. В Японию должны поспеть мы еще до зимовки.
Вот, такие планы, — закончил Резанов, с удовольствием отмечая, как удивились многие присутствующие, не посвященные в планы организации столь необычной для России экспедиции.
— Так что, это? Вокруг света собрался, Николай Петрович? ; изумленно воскликнул Иван Дмитриев и, будучи уже далеко не юнцом, вдруг по-мальчишески зарделся, представив бушующий океан и долгие месяцы плавания через неизведанные морские просторы, мимо таинственных островов, преодолевая огромные глубины и гигантские расстояния.
; Да, брат, Иван Иванович. Так и задумана экспедиция как кругосветная, первая в истории России, — довольный заданным вопросом и произведенным эффектом, ответил Резанов.
— Так ты теперь как Колумб для нас будешь! Наш первый морской герой, открыватель новых земель! Молодец! Завидую! — воскликнул в ответ Иван Дмитриев, горячо, со всем пылом души поэта, откликнувшийся на известие от Резанова.
— Что греха-то таить? Надеюсь, друзья мои, наконец, на сорокалетие и мое имя войдет в пантеон российских героев! Так хочется стать известным и заслужить величие и уважение потомков наших! — чрезвычайно воодушевившись, с пафосом ответил Резанов на слова Дмитриева.
; А еще, если убедишь японцев на торговлю, огромное дело свершишь для развития и торговой компании и российской дипломатии, — в разговор подключился угрюмо молчавший весь вечер Гавриил Державин.
— Они обет полного ограничения торговли и внешнего сношения блюдут уже лет двести. Странная, в своем упорстве, нация. Мало о них известно в Европе. Сказывают шибко характерные, если что не так, за сабли свои хватаются, честь рыцарствую — самурайскую, соблюдают свято. Угрюмый, даже свирепый в своих проявлениях и очень хитрый народец. Трудно тебе будет с ними диалог вести, Николай Петрович. Объегорят они тебя, — уж больно простоват ты для них. С ними нужно хитростью тягаться, почитание и уважение демонстрировать, важность свою показывать, но вовремя уметь и спину согнуть и колени преклонить. Сложно это будет для тебя, — продолжил размышлять вслух Державин.
; Ничего, Гавриила Романович, с божьей помощью все преодолеем. Сказывают Адам Лаксман, покойный ныне, с ними уже договорился о возможности торговли. А я что, не способнее Лаксмана, буду? Думаю, побаиваются они нас, ведь велика Россия. Если с нами не дружить, тяжким бремя государственности япошкам может показаться, — ответил своему старому другу и наставнику Резанов.
— Легкомыслие свое, Николай, ты отложи для общения в нашем кругу. К японцам нужно ехать со строгим настроением и хитринкой в запасе. Послушай знающих людей, посоветуйся, как себя с ними вести следует. А сноровки твоей, я думаю, будет достаточно, — напутствовал товарища Гавриила Романович.
После назначения в экспедицию Николай Резанов серьезно задумался о том, что получает шанс войти в историю как руководитель крупного плавания исторического значения, о котором будут помнить потомки. А уже если и Японию удастся убедить наладить торговлю, то кроме выгоды в торговых делах, еще и слава дипломатическая достанется ему. А там и карьера может быть уже высочайшего уровня. Например, Николай Резанов — государственный канцлер Российской Империи, — звучит очень гордо и чин высок. Он этой мысли у Резанова закружилась голова.
В один из дней, Николая Резанова пригласили в коллегию иностранных дел и предложили ознакомиться с инструкцией по ведению переговоров. Сам граф Румянцев пояснял послу линию его поведения и возможные варианты ответов на возможные вопросы японцев.
; Вы скажите японским сановникам, что Россия есть первейшее пространством своим государство в Европе, и объясните обширные границы Империи. Нужно отметить, что климат в нашем государстве различен, потому что оно занимает полсвета и что Россия могуществом своим содержит в почтении и равновесии всю Европу, Китай, Турецкую империю и Персию. А войска она имеет достаточно: пехоты и конницы до миллиона солдат. Управляется земля наша Самодержавным Государем, а так как японцы имеют предпочтение к единому самодержавию, то опишите самодержавную Российскую власть во всем ее достоинстве.
Вы можете сказать, между прочим, что многие Азиатские Цари и владетели, такие как Сибирские, Грузинские и Калмыцкие, покоряясь Императору Российскому, ныне находятся в числе знатных Его подданных.
Нужно отметить обязательно, что Государь Император Российский, приняв престол и отметив обширность границ своего государства, славными победами предков Его приумноженных, принял решение царствовать в тишине и мире со всем светом, а государство Его есть прибежище наук, художества и законов.
Немного поразмыслив, граф Румянцев продолжил:
— Особо обратите внимание на необходимость быть максимально точным, действуйте с большой осмотрительностью, на все вопросы отвечайте просто и без притворства. Японцы любят всяческие ритуалы. Для достижения результата нужно обязательно следовать их просьбам в соблюдении традиций. Большую роль может сыграть впечатление, которые Вы лично создадите у японцев своими манерами и поведением. Они уважают спокойных, рассудительных, строгих в желаниях и поведении людей. Важных вопросов очень много. Я надеюсь на Вашу благовоспитанность, Николай Петрович.
Министр Румянцев замолчал, задумался и продолжил свой монолог, сверившись с инструкцией:
; Вас будут весьма подробно спрашивать о разных вещах, даже и о тех, которые им известны, и ответы ваши велят записывать, и все будут проверять. Между прочим, будут любопытствовать: какая земля Россия? Как она обширна? Каковы ее границы? Что растет в России? Самодержавен ли Государь оной? Какие он содержит войска? Против кого воюет? Какие его союзники? Какая у него полиция? Какой закон? Какие обычаи, и множество вопросов Вам зададут подобных. Спросят Вас, что Вы за человек? Будучи посланником императора, в каком Вы качестве и достоинстве? Какая Ваша должность? В каких Вы чинах? И еще много подобных вопросов.
Касательно духовного закона страны нашей скажите, что российский закон совершенно противен Гишпанскому и Голландскому, разделен от оных и догматами, и обрядами. Спросят Вас, не зависит ли Государь Российский от Папы Римского по примеру некоторых известных им монархов?
Вы дадите ответ, что Государь наш от Папы нимало не зависит, даже не признает его за духовную особу, а сносится с ним как со светским малоземельным владетелем.
Это важный вопрос, поскольку уже имели японцы конфликт с представителями Папской конфессии. Наведывались духовники католические на их земли и сильно смутили своими проповедями и верой, которую навязывали айнам. Каленым железом выжгли тогда японские власти все ростки христианской католической веры. Нам важно показать, что православие, хоть и является христианством, но с католической верой общего имеет мало.
Государь наш непосредственный начальник духовенства своей земли. Он соединяет кротость с мужеством и имеет власть неограниченную, а со всем сим любит мир и тишину.
Радея не только что о своих подданных, Государь наш и японских моряков, которые злосчастною судьбою были выброшены на берег Его владений, возвращает на родину в дар Японскому Императору.
Закончив наставления, Румянцев изложил главную цель посольской миссии:
 – Важнейший предмет обязанности Вашей состоит в открытии торга с Японией. Вам надлежит показать японцам, насколько выгодной может торговля с Россией. От нас они, из первых рук, будут получать пушные товары, мамонтовую и моржовую кость, рыбу, кожи, сукна и прочее. Мы же от них сможем получать пшено, штыковую медь, шелк, рис и прочие товары.
Николай Резанов, получив ответственное поручение и ощутив серьезную поддержку от правительства и императора, сразу решил, что как человек высокого генеральского чина и посол императора в далекую страну он и должен быть начальником кругосветной экспедиции. А это означало, что и честь первопроходца должна достаться ему.
Вскоре новости, связанные с экспедицией и посольством посыпались как из рога изобилия.
В июне 1803 года император Александр I подписал «Рескрипт о назначении Н. П. Резанова руководителем посольства в Японию», в котором в весьма туманных выражениях определяется его миссия посла и организатора американских колоний:

«Господин действительный камергер Резанов! Избрав вас на подвиг, пользу Отечеству обещающий, как со стороны японской торговли, так и в рассуждении образования Американского края, в котором вам вверяется участь тамошних жителей, поручил я канцлеру вручить вам грамоту от меня к японскому императору назначенную, а министру коммерции по обоим предметам снабдить вас надлежащими инструкциями, которые уже утверждены мною. Я предварительно уверяюсь по той способности к усердию, какие мне в вас известны, что приемлемый вами отличный труд увенчается отменным успехом и что тем же трудом открытая польза государству откроет вам новый путь к достоинствам, а сим вместе несомненно более еще к вам же обратит и мою доверенность.
Александр».

В этот же день стало известно о присвоении Николаю Резанову титула камергера двора Его Величества и награждении орденом Святой Анны I степени.
Император, лично вручая награду, вспомнил о постигшем Резанова горе и словно в утешение о безвременно ушедшей из жизни жены Николая Резанова Анны, награждает его орденом Святой Анны.
; Эта награда и новый титул Вам даются нами как ознаменование Ваших заслуг и утрат, и как посыл к свершению на Вас возложенной высокой миссии, — заключил процедуру вручения ордена и атрибутов титула Александр.
Очевидно, что награждение и присвоение титула камергера означало поднятие статуса и наделение Николая Резанова полномочиями государева посланника.
Для официального закрепления своих начальствующих позиций, Николай Резанов добивается составления особой инструкции от министерства иностранных дел. В подробной «Инструкции графа Н. П. Румянцева Н. П. Резанову в связи с плаванием его в Русскую Америку», утвержденной в июле 1803 года Александром I, появляется та основная фраза, которая Николаю Резанову была нужна для документального закрепления его начальствующего положения. С ее помощью он мог объявить себя начальником экспедиции, беря управления над судами и их командами:

«…сии оба судна с офицерами и служителями, в службе компании находящимися, поручаются начальству вашему».

И далее:

«Предоставляя флота гг. капитан-лейтенантам Крузенштерну и Лисянскому во все время вояжа вашего командование судами и морскими служителями яко частию, от собственного их искусства и сведения зависящею, и поручая начальствование из них первому, имеете вы с вашей стороны обще с г-ном Крузенштерном долгом наблюдать, чтоб вход в порты был не иначе, как по совершенной необходимости…».

Из инструкции следовало, что управление морской частью поручается капитанам кораблей и общее Крузенштерну, а относительно выбора маршрута инструкция требует согласованного решения Ивана Крузенштерна и Николая Резанова.
При обсуждении инструкции граф Румянцев вспомнил, что было принято решение вести корабли через океаны и континенты под морским военным Андреевским флагом. Это было необходимо, так как в мире было крайне неспокойно, и статус военных судов был значительно более высок, чем торговых.
— Есть одна проблема, господа. Это особо касается Вашей миссии господин Резанов. Дело в том, что суда полностью комплектуются командами из военных моряков и суда идут под военным флагом Империи. В этом случае во время плавания действует морской Устав, согласно которому полностью отвечает и принимает командование на себя капитан судна. Во избежание недоразумений прошу Вас господин Резанов понимать в этом случае субординацию верно и быть в подчиненном положении. Я думаю, это Вам при вашем воспитании и такте будет нетрудно, поскольку по реям Вам не скакать, вахты не стоять. Что касается общего руководства и намерений куда идти и где делать остановки, я думаю, с капитаном Крузенштерном вы вместе всё решите миром, — заключил Румянцев, с некоторой осторожностью и сомнением оценив фразу в инструкции о начальстве над кораблями камергера.
При этом самому Крузенштерну каких-либо распоряжений, прямо указывающих его подчинение посланнику, сделано не было. И это не мудрено. Существовал морской Устав, принятый на русском военном флоте еще при Петре I, в котором было установлено абсолютное единоначалие капитана на корабле, который в плавании мог карать и миловать, и уж точно решать все встающие на пути следования вопросы и задачи по своему усмотрению. Тем более, морской Устав являлся основным для всего флота, а значит главенствующим документом, если учитывать, что корабли шли под военным государственным флагом России, а руководитель экспедиции был военным морским офицером и находился на государственной службе.
Недоразумения начались во время размещения свиты посланника камергера Резанова на «Надежде», поскольку свита посланника императора Александра I в Японию, во главе с Николаем Резановым, оказалась чрезмерно и неоправданно многочисленной. Капитан Иван Федорович Крузенштерн сразу потребовал часть ее оставить на берегу, мотивируя крайне стесненными условиями на кораблях.
Макар Ратманов, занимавшийся этим хлопотным делом, отмечает:

«… прибыли к нам Двора Его Императорского Величества Действительный Камергер и кавалер Резанов, который назначен чрезвычайным послом и уполномоченным министром в Империю Тензин-Кубоскаго величества, в Японию и с довольным числом свиты, и весьма корабль стеснили; о чем известясь Его Императорское Величество через графа Строганова и мыслящий как отец о своих подданных, прислал немедленно коммерц-министра графа Румянцева и товарища министра морских сил Чичагова, которые, найдя излишества, донесли Государю и резолюция последовала — излишних отослать по своим командам…».

В конфликт вмешался граф Николай Петрович Румянцев, курирующий экспедицию как министр иностранных дел, и на корабле остались только некоторые из свиты, но команде все же пришлось изрядно потесниться. Так самому капитану «Надежды» и руководителю экспедиции Ивану Крузенштерну пришлось пригласить посланника Николая Резанова к себе в крошечную — два на три метра каюту и терпеть крайне стесненные условия долгие месяцы плавания.
В свиту посланника вошли молодой гвардейский офицер граф Федор Толстой, надворный советник Ф. Фоссе, майор Е. К. Фридерици и другие сопровождающими камергера лица, функции которых в походе были совершенно не определены, а репутацию они имели явно не превосходную. Так Федор Толстой слыл в Петербурге отчаянным кутилой и дуэлянтом, Фоссе по отзывам был склонен к пьянству, а Фридерици зарекомендовал себя в столице мотом и человеком с наклонностями афериста.
Складывалось впечатление, что, назначая отдельных лиц в посольство, в столице хотели от них просто избавиться.
Камергер Николай Резанов был назначен в качестве посла в Японию для развития уже складывающихся торгово-экономических отношений с этой страной, то есть он не был первопроходцем. А дело было в том, что в 1782 году на алеутском острове потерпело крушение японское судно и его команда, подобранная русскими купцами, была привезена в Иркутск. В Иркутске японцам пришлось жить почти десять лет. Екатерина, прознав об этом приключении, приказала сибирскому генерал-губернатору отправить спасенных японцев на родину и воспользоваться этим предлогом для установления торговли с Японией. Избран для исполнения этого поручения был гвардии поручик Адам Лаксман. На транспорте «Екатерина» под командою штурмана Григория Ловцова Адам Лаксман отправился из Охотска в Японию и зимовал в гавани на восточной оконечности острова Хоккайдо. Во время переговоров Лаксман, благодаря искусству общения, демонстрируя свою бесконечную лояльность к японской стороне, добился успеха. В заключенном между представителем России и Японией договоре было означено:

«В переговоры о торговле японцы вступать нигде не могут, кроме одного назначенного для сего порта Нагасаки и потому теперь дают только Лаксману письменный вид, с которым один русский корабль может придти в помянутый порт, где будут находиться японские чиновники, долженствующие с русскими договариваться о сем предмете».

Это был значительный качественный успех, который следовало теперь развить посольству Резанова. С этой целью императору Японии везли подарки, письмо от Александра I и четырех японских моряков, подобранных в море после кораблекрушения.
Перед отправкой кораблей в плавание возникла достаточно двусмысленная ситуация. С одной стороны, в документе, который получил Николай Резанов за подписью императора, указывалось о назначении его руководителем двух кораблей, команды которых передаются ему в подчинение.
С другой стороны, сам Крузенштерн никаких указаний о таком распоряжении не получил, а следуя морскому Уставу и ранее сделанными распоряжениями именно капитан «Надежды» Иван Федорович Крузенштерн оставался фактическим руководителем плавания. Именно на этих условиях капитан Крузенштерн готовил экспедицию и готов был ее выполнять.
Таким образом, вопрос взаимоотношений между камергером Резановым и капитаном Крузенштерном руководством не был урегулирован и должен был решаться уже в процессе плавания на основе здравомыслия и доброй воли, прежде всего Резанова, который, по сути, был только пассажиром в этом многотрудном плавании-испытании, а Иван Крузенштерн реальным ответственным командором экспедиции.

23. Копенгаген. Экватор. Бразилия

23 июля корабли «Надежда» и «Нева» благословленные патриархом на плаванье, отправились в путь.
Сначала суда направились в Копенгаген.
В столице Дании на борт были приняты многочисленные и необходимые для работы Русско-Американской компании материалы и продукты: железо, якоря, парусина, пушки, медная посуда, мука, вино, табак, чай, сахар и многое другое.
К экспедиции в Копенгагене присоединился врач и натуралист, недавний выпускник Геттенгенского университета Георг Генрих фон Ландсдорф, упросив Крузенштерна и Резанова взять его в плаванье, загоревшись необычайно желанием применить свои стремления и знания натуралиста.
Георг Ландсдорф, увлеченный идеей посетить далекие континенты, примчался в Копенгаген из Нижней Саксонии, как только прознал о кругосветном плавании российских моряков. Прибыв в Копенгаген, он теперь следил за экспедицией из сообщений в прессе, стараясь не пропустить прибытия русских кораблей порт. В один из дней он отметил пришвартованные корабли под российским морским стягом и бросился искать капитана и руководителя экспедиции. Вскоре немецкий ученый уже сидел в кают-компании и сбивчиво рассказывал Крузенштерну и Резанову о своих планах и надеждах. Немец говорил быстро и сбивчиво, так, что даже Крузенштерн не всегда понимал смысл сказанного, отметив, что язык немецкий изрядно изменился за последнее время. Тем не менее, Ландсдорф сумел произвести должное впечатление и заслужил одобрение руководителей плавания, а решающим аргументом в пользу немца стало то, что Георг имел подготовку по врачебной практике и диплом уважаемого университета.
К отходу кораблей из гавани Копенгагена, Ландсдорф с сундуком, полным книгами и всяческим инвентарем, прибыл на «Надежду» и был определен в штат посольской миссии.
За время стоянки моряки осмотрели город.
В старейшей в Европе Копенгагенской обсерватории, основанной на двадцать лет раньше Парижской и Гринвичской, были проверены корабельные хронометры.
Здесь, уже в отдалении от родных берегов, проявились первые проблемы со свитою посланника Резанова. Как оказалось, Николай Резанов, уже изрядно избалованный жизнью на широкий счет и подбадриваемый своими друзьями, подобранными им для посольской миссии и, полагая, что надолго покидают места цивильного время препровождения, взялся отдохнуть на полный счет. Ему в этом стремлении помогали члены посольской свиты и прежде всего непревзойденный кутила граф Федор Толстой.
Граф Федор Толстой, как выяснилось уже после отплытия, вовсе не планировался в посольство, а попал на корабль совершенно случайно по протекции вместо своего двоюродного брата, то же Федора Толстого.
Будучи отъявленным бретером, поручик Преображенского полка двадцатилетний Федор Толстой вызвал на дуэль полковника своей же войсковой части. Поводом для дуэли послужил разнос за опоздание на полковой смотр, который устроил графу полковник. Последовала резкая выходка в отношении командира, ругань и в результате случился вызов на дуэль. Граф не желал учитывать совершенно то, что конфликт вызван был служебной ситуацией, а он в соответствии с Уставом службы был подчиненным. Учитывая, что дуэли вообще были запрещены императором, тут же был отдан приказ об аресте поручика и заточении его в крепость. Поскольку у графа уже был ранее ряд скандальных дуэлей, ему грозило суровое наказание.
И тут-то близкие к поручику люди вспомнили о камергере Резанове и его нашумевшем в столице плавании на восток. Было срочно принято решение обратиться к нему и упросить забрать проштрафившегося гвардейца Федора Толстого от «греха подальше», что и было сделано: Николай Резанов по просьбе родственников графа и влиятельных лиц включил гвардейского поручика в свою посольскую свиту и спрятал скандалиста от праведного гнева, определив в состав миссии вместо брата.
Опрометчивость этого недальновидного поступка очень скоро стала очевидной. Граф не собирался вести себя пристойно и в плавании, постоянно нарываясь на скандал.
Граф Толстой был ярким и беспокойным человеком, обожавшим всякого рода опасные проказы. Он мало дорожил своей жизнью, еще менее дорожил жизнью и здоровьем других людей и впервые прославился, отважившись подняться на воздушном шаре над Петербургом, — невиданной тогда в России забаве. Вся жизнь графа состояла из бесконечных и безрассудных попыток выделиться через скандал, ту или иную, порой совершенно дикую, выходку.
Даже внешний облик выдавал в нем человека необычно яркого. Юный граф Толстой был человеком среднего роста, плотного телосложения, круглолиц и складен фигурой. В нем сразу, с первых минут общения, угадывались недюжинная физическая сила и строптивый нрав. Хорошо сложенный и в своих пылких порывах будучи дьявольски красив, Федор Иванович был смугл своим круглым ликом, глаза его ярко сияли, а вокруг лица ладно вились черные и густые кудри. Когда Федор Иванович сердился, глаза его сверкали и в порывах он бел неудержим: сразу хватался то за шпагу, пистолет или за все то, что было под рукою, норовя сразу показать оппоненту свои грозные намерения. В этот момент его душевного состояния мало кто без страха мог смотреть в глаза молодому человеку.
Часто участвуя в дуэлях, выискивая новые поводы для них, граф имел послужной список из одиннадцати убитых им лиц разного возраста и чина. Один случай особо выделялся из общего ряда.
Графа позвали быть секундантом на очередной дуэли, и он, конечно, согласился. Но когда настало время дуэли, граф не явился к месту и поединок не состоялся, так как вместе с ним на дуэль не пришел и соперник господина, пригласившего Толстого в качестве секунданта. Когда стали разбираться в причинах несостоявшегося поединка, скоро узнали, что граф Толстой уже после назначенной дуэли, на которой он должен был быть секундантом, оскорбил выходкой соперника своего подопечного, вызвал его на дуэль и застрелил.
В Копенгагене, изрядно выпив крепкого пива и разбавив его пуншем, граф Толстой тут же схватился с посетителем бара, но, не имея возможности изъясниться, поскольку не владел датским языком, получил по физиономии и, махнув на благородное происхождение, сцепился с обидчиком в безобразной драке. Датчанину помогли его товарищи, и граф вернулся на корабль с изрядно помятым лицом и в изодранном совершенно грязном костюме.
Вечером после потасовки, наспех залечив ссадины, граф хвастался:
— Вот надавал я им люлей-кебабов по фунту за каждый!
Оказалось вдруг, что злодеев было несколько, а граф вступился в битву, отстаивая свое честное имя. И совсем уже оправившись от трепки, граф отправился искать новых приключений, задирая каждого встречного на пути.
Камергер Рязанов, от греха дальше забрал Федора Ивановича к себе в гостиницу. В гостинице бражничая, граф постоянно порывался пойти и убить все-таки негодяя, имея в виду своего обидчика-датчанина.
Так пишет лейтенант Макар Ратманов о пребывании экспедиции и посольства Николая Резанова в Копенгагене:

… «Посол жил на берегу… и мало сделал чести, ибо я несколько раз напоминал ему о его звании и снял бы знаки отличия их, гоняясь за непотребными женщинами в садах и на улице. Тут я мог заметить, что мало будет делать чести его превосходительство, и чем более были вместе, тем более находили в нем и в свите подлости».

Левенштерн вторит Ратманову:

«Р. думает только о девках, и больше ни о чём».

Решив вопросы погрузки снаряжения, российские корабли в первых числа сентября отошли от причала в Копенгагене, направившись в сторону Англии.
Преодолевая осеннюю непогоду, вышли на просторы Северного моря, где разразился невиданный шторм. Мощные удары волн о борта судов крушили надстройки, оглушал свист ветра…

«Казалось, что все страшилища со всего света стеклись сюда пугать нас»,
— записал в свой дневник служащий торговой Русско-Американской компании Федор Шемелин.
Мощные удары волн о борта судов, оглушительный свист ветра способны были привести в смятение даже опытных моряков. Во время шторма корабли потеряли друг друга на морских просторах и встретились только в английском порту Фалмут. Здесь русские моряки узнали, что буря погубила многие английские корабли, причинив вред и российским, но первое суровое испытание команд и судов было выдержано с честью.
В Фалмуте пробыли более недели, где все время конопатили пострадавшие суда, поправляли такелаж, чинили обшивку.
Крузенштерн и Лисянский в пути не теряли времени, проводили метеорологические и гидрологические наблюдения на море, что занимало все свободное от вахты время.
У Ярмутских берегов «Надежда» неожиданно была встречена английским военным кораблем «Аntelope». Англичане, не ожидавшие встретить российский фрегат в столь дальних широтах, приняли его за французский корабль и решительно развернулись на боевой курс. Стрельнув для острастки из пушки, приказали остановиться. Когда недоразумение разъяснилось, находящийся на борту «Аntelope» адмирал Сидней Смит прислал на «Надежду» офицера с извинениями и в подарок два бочонка рому.
В первых числах октября корабли подошли к острову Тенерифе. Поначалу путешественникам показалось, что они попали в какую-то сказочную страну, настолько цветущим с борта корабля казался этот край. Но когда сошли на берег, были поражены, в какой нищете проживали местные жители, доведенные до отчаяния и истощения испанцами, которые просто грабили свои колонии, мало что предлагая им взамен для развития и процветания.
Погода стояла прекрасная, дул попутный ветер и целый месяц корабли шли рядом. В районе островов Зеленого Мыса натуралисты, пребывающие на кораблях, наблюдали яркое свечение морской воды. Стали изучать причины и вскоре пробы воды показали, что свечение происходит от наличия органических существ в морской воде.
В ноябре корабли достигли тропических широт. Воздух в каютах пропитался влагой, невозможно было просушить белье и постели. В пищу, во избежание цинги, команда получала картофель, тыкву, лимоны. Для поднятия духа каждый матрос получал вино, закупленное на острове Тенериф. На палубе кораблей из брезента соорудили бассейн, где купались матросы. Это очень помогало переносить зной и снимало напряжение перехода.
Вся команда с удовольствием общалась со спаниелем Крузенштерна. Пес взял за правило обходить каюты и трюмы корабля, получая от матросов и офицеров гостинцы и позволяя погладить и потрепать себя. Это очень нравилось всем членам команды, и каждый считал, что, если ему с утра повезло встретить и приласкать собаку, день будет непременно удачным. Пёс также с удовольствием залазил в бассейн и подолгу лежал в нем, свесив голову и уши через край бассейна чуть ли не до палубы. Это нисколько не смущало матросов, и они порой плюхались в бассейн рядом со спаниелем.
Крузенштерн записал в свой дневник:

« Из сего заключить надобно, что для россиян нет чрезмерной крайности. Они столь же удобно переносят холод…сколько и жар равностепенный».

Один только граф Толстой не заслужил уважения собаки. Будучи в некотором подпитии граф праздно шатаясь по палубе, повстречался со спаниелем, который совершенно не реагировал на его извечные призывы пообщаться. Выругавшись, граф обозвал пса скотиной, за что тут же получил отповедь от помощника командира корабля Ратманова:
— Не пристало, граф Вам ругаться. Собака здесь ни при чем. Ведите себя пристойно.
Граф закипел, но зная о жестком запрете на дуэли на корабле, только и ответил, что как только сойдут на берег, он готов проверить каков же цвет крови имеет лейтенант.
Зародилась неприязнь, наметился конфликт.
Крузенштерн, которого выходки графа Толстого, его безостановочное пьянство, уже неоднократно выводили из себя, вызвал скандалиста и приказал не шляться ему без дела по палубе. А если тот вздумает вызывать кого-либо на скандал и тем более на дуэль, пообещал повесить на рее волею капитана, ответственного за плавание.
Перспектива столь скорой расправы охладила пыл авантюриста и, закрывшись в каюте, граф Толстой взялся за воспитание макаки, купленной по случаю на острове.
Теперь по утрам, едва высунувшись из входа на палубу, граф удрученно наблюдал физкультурные занятия Крузенштерна, который обнаженный по торс методично прокачивал свой могучий организм, увлеченно работая с гирями.
Спаниель то же наблюдал за занятиями своего хозяина, устроившись поодаль, одобрительно помахивая хвостом.
Граф понимал в этот момент, что от этого человека, который казалось, был совершенно непреклонен в выполнении своей задачи, можно было ждать всего что угодно. Тем не менее, Толстой решил не мириться с ограничением его свободы и постоянно жаловался Резанову, а тот, воспринимая угрозу со стороны Крузенштерна как покушение на его камергера полномочия, взялся раз за разом ставить Крузенштерна на место, вдруг вспоминая, что именно он руководитель экспедиции.
Ответ Крузенштерна не давал надежд на то, что он уступит. В разговоре с послом капитан раз за разом повторял:
; Я несу ответственность за корабли и все плавание и буду делать все, чтобы был порядок на вверенных мне кораблях, и ничего не мешало выполнению нашей общей задачи.
На такой аргумент было сложно что-то возразить. Камергер не находил, что ответить, обижался и дальнейшее общение с капитаном было прекращено, а все просьбы теперь Резанов излагал теперь только письменно, в виде записок, передаваемых через посыльного.
Характерным, показывающим уровень претензий камергера и их мотив, является следующее письмо Крузенштерна Резанову:

«Письмо Ваше, которое я получил сего утра, привело меня в большое изумление. Оно в себе содержит, что не признавая Вас начальником Експедиции, Вы не можете ожидать от меня никакого повиновения; окроме сего слух носится, что ваше пр-во вознамерились писать к Государю, что Вы не в состоянии будете выполнять Его повелений от моих поступков, почему я считаю долгом уведомить Вас письменно о том, что Вы словесно уже много раз от меня слышали, то есть: что я признаю в Вас особу уполномоченную от Его Императорского Величества, как для посольства так и для разных распоряжений в восточных краях России; касательно же до морской части, которая состоит в командовании судами с их офицерами и экипажем, тако же пути, ведущего к благополучному исполнению прожектированнаго мною вояжа, как по словам самого Императора, так и по инструкциям мне данным по Высочайшему соизволению от Главного правления Американской компании, я должен счесть себя командиром… Я не требую ничего, как с чем отправился из России, то есть быть командиром экспедиции по морской части…».

На подходе к экватору встретился американский корабль. С американцами удалось завести диалог и, к всеобщей радости, отправить письма на родину.
В ноябре русские корабли пересекли экватор, и впервые русский военный морской флаг развевался в южном полушарии!
Переход через экватор отпраздновали так, как требует старинный морской обычай, издавна соблюдаемый на всех флотах мира. Были организованы веселый праздник в честь бога Нептуна и парадный обед. Капитаны Крузенштерн и Лисянский сблизили свои шлюпы, команды были выстроены в парадном порядке на палубах, и над экватором раздался грохот пушек, и грянуло три раза кряду русское «Ура!».
Вскоре начали праздник и карнавал.
Переодетый Нептуном матрос потрясал трезубцем, приветствуя первых русских в Южном полушарии. Члены экипажа, свободные от вахты купались в Атлантике сами и купали… скотину: свиней, коз, корову с теленком. Несчастных и испуганных животных обвязывали веревкой и швыряли за борт, а потом вылавливали из воды совершенно обезумевших. Это конечно делалось не из-за баловства, а исключительно по соображениям гигиены, ведь в тесных корабельных стойлах скотина без свежего воздуха изрядно запаршивела и дурно пахла. Но матросы веселились, извлекая из воды, обезумевших от плавания и купания животных.
Команде во время обеда преподнесли бочонок вина, и все смогли выпить за здоровье капитана и успешное возвращение домой.
Свита камергера и сам Резанов, утомленные переходом, и как бы в противовес всей команде, продолжили праздник, не ограничившись поданным за обедом вином. В результате напившись, посланник, пошумев на палубе, уснул прямо на выстланном на палубе парусе и бесчувственным был доставлен в каюту матросами.
Помощник капитана Макар Ратманов напишет по этому поводу:

«За обедом пили здоровье Императора и Императриц порознь и палили из пушек; пили здоровье патриотов, и всех россиян, и… — довольно надрызгались, так что господин посол валялся по шканцам, задирая руки и ноги до небес, крича безпрестанно: Крузенштерну ура!!! Потом превосходительство начал уверять, что много у него присутствия духа и что он хоть и не англичанин, но также от радости хочет броситься за борт, держась за грот-ванты; я, хоть и показывал ему в пространство, где пошире и ванты и выбленки, надеясь при том, что не бросится, ибо он не говорит правду, а его окружающие уговаривали, и надворный советник Фоссе и Американской компании 1-й прикащик, уговаривали со слезами и целовали руки, а как тут же в это время починивался большой парус, то с великим присутствием духа грандиссимо амбасадер (посол — прим. автора), счел его за мягкую постель и разлегшись на оном, уснул. Я, был на вахте, приказал отнести его в каюту, где он проспал до другого дня и безсовестно всех заверял, что он не был пьян и что он сам дошел в каюту».

Граф Толстой, следуя своим наклонностям известного любителя пошалить, пытался скандалить, но после того, как его главный собутыльник Резанов стал невменяем, помня о грозном наказе капитана, ушел в каюту и стал потчевать вином свою мохнатую подругу — макаку. От одного запаха вина обезьяна обезумела и исцарапала своего хозяина, на что, наблюдавшие это безобразие офицеры, посоветовали графу вызвать макаку на дуэль.
Граф был в ярости, пинал сундук с канатом, грязно ругался, на что уже среди матросов пошли разговоры, что еще немного и граф совсем обтешется и его можно будет взять матросом:
— А то, вишь, как выражаться научился! Ну, прям, как наш боцман! Берем его в команду по реям скакать?! А не то от безделья недолго и ума лишится окончательно.
— Не дай-то, Бог! — воскликнул один из мичманов, понимая, что это шутка, но живо представив графа ползающим вместе с макакой по мачтам и реям при постановке парусов.
Но на этом подгулявшие матросы не успокоились. Нашелся шутник, позволивший скабрезную шутку в адрес Толстого, тихо сказанную в своем кругу о том, что спит де граф со своей макакой, полюбил ее и совсем собрался обучить и очеловечить.
— Женится, небось? — продолжил шутку другой.
; Коли родит, узнаем! — нашелся, что ответить шутник.
Дружный хохот матросов разнесся по палубе.
Рождество встретили у берегов португальской колонии Бразилии.
На причал встали на острове Санта-Катарина в городке Носса-Сеньлора-ду-Дестеру.
На переходе к Бразилии выяснилось, что англичане все же «благословили» уходящую в плавание русскую экспедицию, продав не только не свежие, как они заверяли, корабли, но корабли со скрытыми дефектами обшивки и мачт. Прибыв в Бразилию, пришлось встать на ремонт и заняться обшивкой «Невы», которая местами просто была сгнившей.
При чистке днищ обнаружились даже прежние названия судов ; «Леандр» и «Темза».
Плохое состояние кораблей, купленных Лисянским у англичан, стало предметом обсуждения в обществе, где тут же распространилась версия о том, что капитан хорошо погрел руки на сделке.
Обшивку местами пришлось заменить, законопатить щели и покрыть все водонепроницаемой смолой. Две мачты из трех — грот- и фок-мачты на «Неве» пришлось также менять. На мачтах были замечены значительные после шторма в Северном море трещины. Особенно опасной была трещина на грот-мачте, которая опасно наклонилась, готовая рухнуть при малейшем напоре ветра. На все работы ушло не менее шести недель и хорошо, что мачты не подвели в море во время шторма, так как без них корабль был обречен на гибель.
В Бразилии через посольство пришла весть, что капитан Иван Федорович Крузенштерн награжден Императором орденом Святого Георгия IV класса.
Как следует из положения к награждению:

«…но дается оный тем, кои не только должность свою исправляли во всем по присяге, чести и долгу своему, но сверх того отличили еще себя особливым каким мужественным поступком, или подали мудрые, и для Нашей воинской службы полезные советы…».

Так высоко оценил император долгую службу на флоте, работу по подготовке кругосветного плавания и первые уверенные шаги в направлении реализации экспедиции под руководством Крузенштерна.
Экипаж занимался ремонтом судна, а свободные от вахт остальные члены экспедиции, подчиненные Крузенштерну, совершали экскурсии вглубь острова и на материк, пополняли гербарии, коллекции насекомых, рыб, животных. Сам Крузенштерн, так же, как и во время плавания, руководил многими научными работами, сам нередко принимая непосредственное участие в гидрографических исследованиях. Морские офицеры занимались астрономическими определениями, съемкой местности, промеряли глубину воды, пеленговали и на основе всех этих данных составляли морскую карту.
Посланник же со свитой проживал на берегу в праздности.
Со стороны свиты камергера в Бразилии последовали новые выходки и проделки.
Пока стояли в доке, разразился скандал с местными властями. Виной конфликта снова стал член посольской свиты Резанова молодой граф Федор Толстой.
Шатаясь по городу со своей обезьяной граф, находясь в изрядном подпитии, вступая в шумные дискуссии с местными жителями и приставая к женщинам, был местными блюстителями порядка принят за контрабандиста, которых в здешних краях было множество. На требование предъявить документы, не пытаясь объясниться и вообще плохо понимая, в чем претензия со стороны властей, граф достал пистолет и взялся палить, что привело к ужасной суматохе.
Сам граф, наведя переполох, после этой выходки сбежал.
Быстро разобравшись, что этот сумасшедший русский с одного из кораблей из дока, к капитану приехал в экипаже представитель мэрии с полицейским и потребовал выдачи хулигана. И вполне вероятно, что изрядно надоевшего своими выходками графа выдали бы и оставили на острове, но его на борту не оказалось.
Граф и вся свита камергера проживали на берегу, блаженно потягиваясь на полноразмерных и мягких кроватях, куда и устремился граф в обнимку с макакой.
В гостинице обильно текло вино, и всегда были под рукой местные доступные женщины: белые, креолки, черные и прочие местные красавицы на любой вкус, которые доставлялись в отель шустрыми сутенерами.
В этой сладострастной суматохе не обошлось и без потерь.
Так пишет в своих воспоминаниях лейтенант Макар Ратманов:

«…А у нашего посла украли на берегу 49 талеров и золотую табакерку — ничего странного слышать, что сие попалось в те руки, которые доставляли послу и белых и черных непотребных женщин — в бытность посла на берегу мало делал России чести, ибо которым было отказано от португальцев общества, а его превосходительство ежудневно делал ему визиты, для того чтобы утолить свое сладострастие».

Подобное поведение среди военных моряков, настроенных уставом морской службы на дисциплину, выглядело вульгарным и недопустимым, но петербургским кутилам прожигателям жизни все было нипочем — было бы весело.
На этот раз графу Толстому снова повезло. Узнав о принадлежности графа к экспедиции русских, португальские чиновники ограничились сообщением в посольство России об инциденте, оставив молодого повесу в покое.
Что же касается потери денег и дорогой табакерки, то по соответствующему заявлению было составлено сообщение, которое было приобщено к общей депеше в посольство, после того как власти выяснили с какой компанией проводил время граф Толстой и характер развлечений свиты камергера.
А вот на корабле Федор Иванович, пока что не столь изнуренный плаваньем, продолжал выделывать всякие новые штуки.
Однажды граф Толстой, раздобыв бутылку рому, напоил корабельного священника Гедеона. Пока старик Гедеон, отключившись под воздействием алкоголя, спал прямо на палубе, граф припечатал его бороду к полу казенной сургучной печатью, которую выкрал по этому поводу из каюты капитана. А когда священник очнулся, Федор Толстой прикрикнул на него, указав на печать:
; Лежи, вставать не смей! Видишь, казенная печать! Вставать не велено — капитан приказал!
Священник, потерпев некоторое время и наконец, протрезвев, плача, попросил принести ему ножницы и отстриг себе бороду по самый подбородок. После такой варварской цирюльни Гедеону пришлось остричь богатую окладистую когда-то бороду, явив миру со слезами на глазах ветхую куцую бороденку.
В другой раз граф Толстой, развлекая камергера, проживавшего в одной каюте с Крузенштерном, затащил в капитанскую каюту свою макаку и стал показывать Резанову, как обезьяна умеет писать. В качестве орудия для написания макака использовала пальцы всех четырех лап, подражая своему хозяину. Вот только граф Толстой использовал для занятий чистый лист, а макака добралась до дневника капитана, лежавший на столе, и измарала его страницы вдоль и поперек.
С помощью камергера все свалили на обезьяну.
Но вскоре обезьянка наскучила графу и когда она в очередной раз поцарапала Федора Ивановича, тот со злости так припечатал со всего маху несчастное животное к палубе, что она тут же испустила дух.
Никто особо не горевал, обезьяна всех достаточно напрягала и раздражала своими шалостями, но одобрения такой поступок представителя столичной аристократии со стороны моряков не получил. Покачав головой и дружно осудив графа, матросы макаку завернули в кусок ткани и по морскому обычаю опустили за борт.
Длительная остановка у бразильских берегов нарушила все ранее намеченные планы экспедиции. Теперь приходилось огибать мыс Горн в самое опасное время — время диких и самых опасных штормов.
Пребывая на берегу Резанов не уставая строчил письма в столицу, непрерывно жалуясь на Крузенштерна, а проведя два месяца на берегу и явившись на корабль узнал, что по распоряжению капитана в кают-компании соорудили перегородку из бразильского дуба, чтобы разделить команду офицеров и посольскую миссию. Камергеру пришлось пережить и это унижение.
Изоляция Резанова со стороны команды нарастала. Так пишет об этом Герман Левенштерн:

«Офицеры не общались с Резановым, и тотчас уходили, если он появлялся в кают-компании или на палубе».

Известен шарж Левенштерна, на котором Резанов изображен в крайне нежелательном неряшливом виде, закутанный в теплые одежды и с нелепой шапкой на голове, с торчащими из карманов свертками.
Левенштерн добавляет к рисунку:

«Р. ходит по кораблю, опустив голову, как провинившаяся собака».

Хорошо отдохнув на берегу, камергер Резанов, узнав об отправлении корабля по маршруту вокруг мыса Горн, вдруг стал возражать, предлагая изменить маршрут плавания. Камергер, озаботившись судьбою экспедиции, стал настаивать, что правильнее теперь идти кораблям к берегам Африки, чтобы обойти этот континент и далее следовать через Индийский океан в Японию, а уже затем к берегам Америки.
Данное предложение Иван Крузенштерн решительно отверг, так как ранее принятые план и маршрут экспедиции для него были незыблемы. Доводы, которые привёл Крузенштерн в споре, были просты и понятны:
— Мы уже пересекли Атлантику и терять время, подвергая корабли новым и неизведанным опасностям плавания через океан от берегов Америки к Африке, считаю неправильным. На ненужный нам переход мы потратим не менее двух месяцев. Путь же вокруг африканского мыса Доброй Надежды не менее тяжел, чем вокруг мыса Горн. В итоге мы потеряем время, нарушим ранее принятый и обдуманный маршрут. Это неприемлемо!
Крузенштерна поддержал и Лисянский, которому также была очевидна нелепость сделанного камергером предложения об изменении маршрута.
Камергер Рязанов вынужден был согласиться, но остался при своем мнении, отметив:
; Я предупредил вас об опасностях и возможности изменить маршрут. Если экспедиция потерпит крушение, это будет на вашей совести и ответственности.
Трудно представить каковы были бы последствия отступления от продуманного и ранее согласованного маршрута, если бы предложение камергера было принято.
Крузенштерн и Лисянский провели совет и решили, что в случае, если во время бури корабли потеряют друг друга, местом встречи назначается остров Пасхи или Маркизовы острова.
Следуя в направлении мыса Горн, корабли попали в полосу жестоких бурь, дождей, снега, града и команда с умилением вспоминала теплые воды и жаркую погоду у экватора.
Руководители экспедиции, хорошо изучив опыт дальних плаваний, постоянно заботились о состоянии команды. По приказу капитана был усилен рацион питания, который разнообразили горохом, луком и тыквой, а ещё подавали горячий чай утром и пивное сусло на ужин. Все моряки были одеты в тёплое белье, бушлаты и штаны, и была организована просушка намокающей во время шторма верхней одежды.
Так заботами и трудами занятые экипажи парусников уверенно двигались через глубины океана, преодолевая недоразумения и несогласованность, испытывая бесконечные трудности бытия людей, оторванных от общества, испытывающих скудность питания и ограничения в воде, изнывающих от жары и холода, тесноты и духоты, ежедневно рискующих жизнью на вахте и исполняя каждый час тяжелейшую работу.

24. Мимо мыса Горн к Маркизовым островам

В феврале корабли находились в районе Огненной Земли. Погода резко ухудшилась, разыгрался жестокий шторм, холодный юго-восточный ветер рвал снасти, а тяжелые волны крушили надстройки на палубе. Промокшие до нитки люди неутомимо работали, невзирая ни на леденящий холод, ни на валивший с ног штормовой ветер. Только к вечеру 17 февраля начал успокаиваться разбушевавшийся океан и, наконец, корабли оставили за кормой опасный мыс Горн — самое гибельное место мирового океана, потратив несколько дней на опасный маршрут вокруг мыса.
Вскоре погода вновь резко ухудшилась. Крутая океанская волна затрудняла плавание шлюпов, а корабли попали в полосу густого тумана и потеряли друг друга из виду.
В первых числах апреля, более ходкая «Нева» подошла к острову Пасхи. Не найдя здесь «Надежды», Лисянский решил подождать Крузенштерна с командой несколько дней, занявшись в это время описанием побережья острова. Не ограничившись изучением очертаний побережья и прибрежных глубин, он описал природу острова, быт и нравы его жителей.
У острова Нука-Хива «Нева» встретилась с «Надеждой», которая пришла сюда за три дня до этого. Команды радовались несказ;нно. Дали залп из пушек, кричали, размахивая руками, приветствуя друг друга, скрещивали руки на груди, — обозначая крепкие объятия моряков с двух, теперь таких сроднившихся в походе, судов.
Это были первые острова, которые посетила экспедиция за пределами цивилизованного мира: настоящий рай для исследователей новых земель, натуралистов, собирающих интереснейшие материалы о природе и местных жителях.
Высадились на остров, снарядив две шлюпки, оставив суда на рейде.
На берегу российских моряков ждали воинственные рослые статные мужчины с расписанными татуировками телами. Хоронясь за деревьями, близ береговой линии, воины настороженно наблюдали за пришлыми чужаками. А за ними уже суетились и с интересом рассматривали моряков женщины, едва прикрытые одеянием. Среди женщин были замечены и дети.
Моряки во главе с капитан-лейтенантом Лисянским, ожидали покорно у шлюпок выхода представителей племени аборигенов и после некоторой заминки, вызванной нерешительностью, вышел в ярком головном уборе, и набедренной повязке, с посохом представитель вождя. За ним следовало несколько воинов с копьями. Несмело приблизившись к морякам, представители племени, изображая строгость во взгляде, уставились на приезжих. При этом казалось, что при малейшем неосторожном и резком жесте они готовы кинуться убегать.
Крузенштерн, понимая, что нужно развеять недоверие во избежание каких-либо недоразумений, попросил матросов преподнести туземцам приготовленные дары. Тут были недорогие украшения из цветного стекла, нарядные платки и косынки, зеркала, предметы туалета и тому подобные вещицы.
Туземцы сразу оживились и как только взяли дары, еще более оживились и заговорили наперебой, делясь впечатлениями о подарках друг с другом.
Представитель вождя, держа в руках яркий платок, бусы из стекла и зеркало, шагнул к Крузенштерну и заговорил, волнуясь на странном для слуха европейца языке. Рядом с этим высоким худощавым и уже немолодым туземцем стоял другой человек, в котором, под загаром и яркими татуировками, которыми были покрыты многие участки тела, угадывался европеец. Он заговорил по-английски, переводя сказанное туземцем. Вскоре, привыкнув к звучанию слов, удалось понять, что представители племени интересуются: откуда и с какой целью прибыли корабли, и каковы намерения прибывших относительно местного племени, которые живут здесь несколько поколений и имеют все права на этот остров.
Крузенштерн успокоил представителя вождя и передал свои заверения, что они хотят только дружественных отношений, желают пополнить запас воды и продуктов и после этого сразу покинут остров и продолжат плавание.
По всему было заметно, что туземцы очень опасались насилия со стороны моряков, очевидно не раз, подвергаясь нападениям.
Макар Ратманов отмечает в своих дневниковых записях, делясь впечатлением об островитянах:

«…мы в первый раз увидели голых, рослых статных мужчин и с большим искусством расписанных наподобие лат древних рыцарей. ...Оне удивлялись, что мы пугами (ружьями) их не убиваем, как прежде бывшие по нескольку истребляли».

После вручения подарков и объяснений к морякам потянулись и остальные жители острова. Дети и женщины живо интересовались лодками, подходили и теребили матросов за рукава, стараясь заглянуть в глаза, широко и приветственно улыбаясь. Молодые женщины тут же взялись кокетничать и строить глазки морякам, недвусмысленно предлагая себя в обмен на подарки. Но ухаживания были пресечены офицерами во избежание недоразумений. Матросы, посмеиваясь, не отходили от лодок, с живейшим интересом и улыбками рассматривая местных, живописно разукрашенных дам.
Вскоре, получив известия, что прибывшие на остров не проявляют агрессии, к берегу для встречи вышел и вождь племени, уже преклонных лет мужчина в ярком наряде с головным убором из перьев. В руках он держал резной посох. Подойдя к офицерам и обратившись к Крузенштерну, вождь заговорил на своем языке, а толмач европейского вида, перевел сказанное. Из всего, что было произнесено, можно было понять, что жители острова не против принять гостей на своем острове и им будет оказано соответствующее внимание и помощь в пополнении запасов.
За время пребывания у острова Нука-Хива Крузенштерн собрал интереснейшие географические этнографические сведения о Вашингтоновых островах, составляющих северную группу архипелага Маркизовых островов, и составил их карту.
Граф Федор Толстой продолжал всех удивлять своим поведением.
Стоянку на Нука-Хива, — острове, где почиталось каннибальство, неутомимый искатель приключений, рискуя собственной головой, провел с «пользою», память о которой оставил на всю оставшуюся жизнь.
Обнаружив, какие живописные татуировки украшают тела мужчин острова, граф выкрал несколько топоров из запаса товаров и обменял их на татуировку, которая украсила спину и грудь молодца. Явившись на корабль в полуобнаженном виде, он, сотрясая одетым на голову замысловатым убором из перьев, размахивал прихваченным у туземцев копьем, изображая пляску на мотив местных жителей и демонстрируя живописное тело, расписанное вдоль и поперек сложными магическими знаками. Что они означали, граф объяснить не мог, а впоследствии с помощью француза Кабри, прожившего с туземцами три года, который и выступил в качестве толмача, выяснилось, что многие знаки трактуются, мягко говоря, как мера наказания и клеймо за чрезвычайное неприличное любопытство.
Так моряки из России узнали, что и у грозных каннибалов острова присутствует тонкое чувство юмора.
Сам же граф Толстой не расстроился совершенно, полагая, что все равно никто ничего не понимает в этих знаках, а в сглаз он не верил. Он тут же придумал объяснение каждому элементу своей сложной татуировки. С его слов следовало, что теперь он защищен не только от пуль и клинков его врагов, но и от злых языков.
— Трепещите теперь, супостаты! ; закончил представление своей расписной груди и спины граф под смех присутствующих.
Во время пребывания российских моряков на острове, несмотря на первоначально сделанные запреты, возникли многочисленные знакомства с дикарками, которые проявляли огромный интерес к ним, навязываясь на общение и завлекая истосковавшихся в плавании мужчин.
Крузенштерн, понимая сложность ситуации и избегая осложнений, разрешил встречаться морякам с местными женщинами на кораблях, чтобы это не происходило тайно, а моряки не разбрелись по острову.
В определенное время давалась команда, и снимался запрет на пребывание на корабле посторонних лиц, о чем громогласно извещала корабельная пушка. После сигнала с корабля звучали призывы и вскоре на корабль приплывали вплавь несколько десятков женщин. Им помогали забраться на судно, выстраивали на палубе и каждый желающий член команды выбирал себе пару. Оставшиеся без пары женщины вынуждены были покинуть борт, несмотря на протесты и недвусмысленные жесты.
Ночь на корабле проходила для многих без сна.
Утром, женщин выстраивали на палубе, пересчитывали и с подарками отправляли плыть к берегу. На полпути их уже поджидали мужчины племени на лодках, вылавливали жриц любви и тут же забирали дары.
Иногда разыгрывались очень забавные ситуации.
Прибыв как-то на берег на шлюпе, капитан Крузенштерн в сопровождении лейтенанта Германа Левенштерна, с которым был особо дружен, и матросов-гребцов, стояли на берегу, советуясь как повести разговор с вождем о приобретении припасов. Внезапно в их круг решительно вошла местная молодая женщина мало чем прикрытая в особо пикантных местах. Оглядев вызывающе матросов, дама села на песок и стала неотрывно смотреть на Крузенштерна снизу вверх, выбрав самого высокого и видного среди присутствующих.
Все примолкли.
Оглядев капитана основательно с ног до головы, дикарка недвусмысленно стала показывать на свою едва прикрытую набедренной повязкой «ика», явно приглашая насладиться прелестью ее, но так как Крузенштерн не обращал внимания на неприличные призывы, резко встала, сверкнула глазами в сторону капитана, что-то резкое сказала и ушла, раскидывая ногами песок.
Все подумали:
— Уф! Пронесло.
Но дама вскоре вернулась, вымазанная с ног до головы кокосовым маслом. Теперь-то она думала, что точно будет неотразима во всем блеске кокосового масла, и вновь взялась обольщать капитана, играя глазами, томно улыбаясь и выгибая свое тело темного шоколада, желая одобрительной оценки своих прелестей.
Офицеры и матросы дружно смеялись, глядя на проказницу.
Ситуация вызрела до неловкости.
Крузенштерн, оглядев матросов и, как бы прося у них помощи, предложил одному, едва сдерживая смех:
— Братцы, заступитесь. И глядя на рослого моряка, обратился к нему:
— Гриша, если ты хочешь, и она тебе мила, то возьми, ублажи девушку, Христа ради.
Один из молодых гребцов-матросов, к которому обратился Крузенштерн, усмехнувшись и качая головой, взял дикарку за руку и повел было за ближайшую изгородь. Дикарка при этом как-будто заупрямилась, стала выказывать показное недовольство, стараясь выдернуть свою руку из руки Гриши, бросая взгляды, полные укоризны на Крузенштерна, но увлекаемая Григорием вскоре подчинилась.
Парочка скрылась от глаз публики и вскоре стали слышны недвусмысленные стоны и возгласы, извещающие о греховной «трапезе».
Вскоре довольный Григорий, сияя и поправляя на себе одежду, присоединился к матросам, живо обсуждая с ними процедуру «жертвоприношения Венере». Вскоре вслед за ним вернулась и островитянка, недвусмысленно требуя от матроса подарка за оказанную ему милость. Матрос отмахивался, показывая знаками, что нет ничего с собой, все на корабле, показывая рукой на стоящий на рейде парусник. Дама не унималась, требуя плату сразу, гневно что-то выговаривая и по-прежнему требуя оплаты услуги, уже у Крузенштерна.
Крузенштерн, под смех всех присутствующих, откупился от назойливой жрицы любви пятаком, оказавшегося в его кармане. Дама, получив хоть что-то, долго крутила медяк в руках, пытаясь пристроить его к себе в качестве украшения, но, так и не решив, что с этим кругляшом можно сделать, несколько обиженная ушла, гордо вышагивая по прибрежному песку.
На острове перед моряками предстали два обосновавшихся здесь европейца: одного, более общительного француза, звали Кабри, другого, несколько нелюдимого англичанина, Робертс. Как обычно водилось и в Европе между этими народами, оба европейца враждовали. Свой статус среди племени, заселившего остров, они завоевали сообразительностью и умелым влиянием на вождя. Впрочем, узнать в них европейцев было уже очень сложно: отсутствие одежды, крепкий загар и сплошной ковер разноцветного тату, преобразили этих людей, и показалось, лишили свойственной цивилизованным людям человечности. Приплыв на «Надежду» европейцы старались что-то рассказать морякам, но уже недостаточное знание английского и французского и, явно проявившееся у бывших «белых» господ, одичание, не позволили развить диспут и дискуссию.
Перед отплытием с острова, на корабль прибыли попрощаться царственного вида вождь племени со свитой. Выпив поданной моряками водки, туземцы несколько ошалели, расшумелись и отбыли на остров в развеселом настроении. Кабри, выступавший снова в качестве толмача, крепко уснул, о нем позабыли и еще полупьяного француза отыскали крайне поздно.
Выход из тихой бухты пришлось делать верпованием, когда суда вытягивают себя из бухты шаг за шагом за якорь, который на шлюпке отводится от судна и опускается на дно. После этого с натугой, всей матросской ватагой, вращая вручную вороток с якорным канатом, судно подтягивают к якорю. Далее операция повторяется, то есть якорь снова поднимают на шлюпку, отводят от судна и опускают на дно. Операция крайне утомительная, но в условиях штиля единственно возможная для выхода под ветер или для входа в бухту.
Занимаясь этой многотрудной работой, моряки то ли не заметили мирно спавшего француза, то ли сделали это намеренно. Вокруг уже простилался океан, паруса наполнились ветром, белоснежный бурун огибал с шумом нос корабля, а остров был отмечен вдали только облаком над горизонтом, когда француз, пошатываясь, вышел на палубу. Не увидев родного теперь для него острова и поняв, что он покидает его, Кабри стал рыдать и подвывать, в полном отчаянии взялся биться головой о палубу.
Капитан, узнав о случившемся, пообещал высадить француза на ближайшем острове или пересадить на встречный корабль, который будет идти встречным курсом к острову. Но такого не случилось, и сам Кабри вскоре смирился со своей участью, а на третьи сутки уже заговорил о возникшем своем желании вернуться во Францию.
«Надежда» и «Нева» покинули остров Нука-Хива в первых числах мая. Крузенштерн повел свое судно на Камчатку, а Лисянский в Русскую Америку, на остров Кадьяк. Расставаясь с Юрием Лисянским, Иван Федорович условился о встрече двух кораблей в сентябре 1805 года в Маккао, в небольшом порту португальской колонии у южных берегов Китая.
Дальнейший путь «Надежды» лежал мимо Гавайских островов. Крузенштерну нужно было торопиться, чтобы успеть разгрузиться на Камчатке, дойти до Японии и пойти в Нагасаки с попутным муссоном, но он был крайне обеспокоен тем, что на судах не было свежего мяса. Попытка выменять мясо у жителей острова Нуку-Хива не дала никаких результатов, и начальник экспедиции опасался, что недостаток свежих продуктов повлечет за собой вспышку цинги.
Двухсуточная стоянка у Сандвичевых островов также оказалась безрезультатной. Туземцы, подплывавшие к судам на своих лодках, мяса не предлагали. Тогда убедившись, что матросы его корабля вполне здоровы, Крузенштерн решил продолжать плавание, не задерживаясь для пополнения запасов.
25. Резанов vs Крузенштерн

Камергер Николай Резанов, вступив впервые на корабль еще в Санкт-Петербурге, сразу понял, что он попал в слаженный морской коллектив людей, связанных дисциплиной и долгом. Общение с Иваном Крузенштерном, с которым он по необходимости оказался в одной каюте, показало, что капитан считает себя на корабле полным хозяином и, исполняя свои обязанности, совершенно не проявляет ни пустого чинопочитания, ни желания согласовывать свои действия с чиновником компании и послом в Японию по совместительству.
Камергер Резанов понимая, что ему в данной ситуации, в море, потребуются серьезные аргументы в реализации намеченного, а именно в исполнении командования кругосветной экспедицией и использовании кораблей по своему плану, стал искать для этого серьезные мотивы и аргументы, а главное людей, которые бы его поддержали и могли реализовать эту затею. Ему требовались для подчинения офицеры из команды, которые могли бы взять на себя управление кораблями, в случае отстранения независимого и несговорчивого Крузенштерна.
В один из ранних часов, когда корабли только вышли в море из Петербурга и устремились к Копенгагену, Резанов, не обнаружив в каюте Крузенштерна, вышел на палубу и увидел, как усердно капитан занимается гимнастикой со своими огромными гирями. Спаниель сидел рядом и вместе с хозяином переживал процесс гимнастики, перебирая передними лапами, и слегка поскуливая, явно сопереживая яростно работающему с тяжестями Крузенштерну.
Увиденное произвело на камергера сильное впечатление. Голая мощная грудь капитана, его запряженные бицепсы очень хорошо подчеркнули стойкость и здравомыслие этого человека, который готов себя ковать и перековывать для достижения поставленной цели.
Камергер Резанов подумал тогда, что их первое знакомство на приеме у министра, оказалось несколько ложным. Тогда он узнал, что Крузенштерн опытный офицер, лучше которого на флоте не сыскать, но первое общение представило ему простодушного, прямого и, как могло показаться, несколько, не то чтобы недалекого, но вполне примитивного человека, чей образ мысли был достаточно упрощен уставом флотской службы. Тогда казалось, что повлиять на Крузенштерна, человека долга и службы, хорошо осознающего должностные ранги, и добиться его подчинения не составит большого труда. Но общение на корабле, когда перед Резановым предстал цельный в отношениях с командой и в своей непростой должности человек, указало, что, во-первых, Крузенштерн действительно очень хорошо подготовлен и мотивирован, а во-вторых, он будет достаточно непреклонен в исполнении своей должности и не уступит руководства. Потребовались дополнительные ходы и усилия для развития интриги и создания обстановки, которая бы поменяла соотношение сил не в пользу командора экспедиции.
В интригах камергер Резанов был достаточно искушен. Послужив рядом с императрицей и, испытав на себе и ее любовь, и гнев, он поднаторел изрядно в практике и теории организации интриг. Резанов теперь любое дело начинал с планирования своих действий по захватыванию позиций влияния, а для этого планомерно подбирал себе помощников, на которых он мог оказать то или иное убедительное воздействие. Камергер также был умельцем выискивать слабые места и противоречия в коллективе. Таких противоречий практически не было им обнаружено и здесь сказалось то, что он плохо знал молодых служивых флотских людей. Они значительно отличались от офицеров гвардии, среди которых он служил в свое время. Морских офицеров отличала ясность мыслей, последовательность действий, стойкость и сущее понимание своего долга. И не мудрено: среди океана, когда с корабля не сбежишь и не спрячешься, рассчитывать можно только на единство команды и верность долгу. Это серьезно воспитывало личность и шлифовало порядок общения в коллективе, который основывался на взаимном уважении и доверии.
Одна из попыток найти себе помощника, а в будущем и руководителя морской части экспедиции, была предпринята в первые же дни плавания. Затеяв как-то разговор с Макаром Ратмановым, помощником Крузенштерна на «Надежде», Резанов уловил, как ему показалось, стремление лейтенанта сделать большую карьеру, так как возрастной уже офицер, все еще был лейтенантом. Уже при другой встрече, пригласив Макара Ратманова к себе в каюту, камергер показал ему императорский рескрипт, в котором указано было, что это он — камергер Резанов ставится Александром во главе двух кораблей, а значит он его непосредственный начальник. При этом Резанов дал понять офицеру, что от его воли зависит, кто будет руководить морской частью экспедиции и что это окажет значительное влияние и на карьеру избранника, особенно в случае успешной реализации предприятия. В качестве капитана и руководителя морской частью экспедиции Резанов намеками указал на приглашенного офицера, до времени, не раскрывая всего плана своих намерений по смене руководства кораблями.
Макар Ратманов, в ответ на слова и аргументы Резанова, переменился в лице, но скорого ответа не дал. Отмолчался насупившись, быстро откланялся и удалился прочь, в дальнейшем уклоняясь от контактов и разговоров «по душам» с камергером. Вскоре, а именно после Копенгагена, Резанов ощутил в отношении Ратманова жесткую оппозицию и даже испытал колкости от офицера, едкие реплики, которые он не стеснялся отпускать и по поводу праздности камергера и его свиты, и их разгульного поведения на берегу. Колкости касались и внешнего вида посланника, который совершенно не сочетался с опрятным и строгим видом офицеров и матросов. Действительно, камергер на судне выглядел часто так, как будто он собрался пройти из своей спальни спросонья в уборную. В таком виде он мог провести и весь день, валяясь на кровати то с книгой, то с пером и бумагой.
Камергеру стало ясно, что план по привлечению Ратманова на свою сторону провалился.
Рассмотрев иные варианты привлечения сторонников, Резанов скоро понял, что выбирать особо-то не из кого. Из русских офицеров оставался только лейтенант Петр Головачев, податливый, тактичный молодой человек. С другими офицерами, среди которых были сплошь прибалтийские немцы, Резанов заводить разговор опасался, понимая, что они более близки к Крузенштерну, который и сам был урожденным балтийским немцем.
Петр Головачев, с точки зрения возможности его подчинения, был интересен тем, что состоял из совершенно небогатой семьи дворян, был крайне стеснен в средствах и потому зависим. Отправившись в плаванье, молодой офицер очень рассчитывал поправить финансовые дела семьи, которые были плачевны: семья, — престарелые мама и отец, многочисленные сестренки и братья, вынуждено заложила дом, небольшое имение и практически потеряла права на свою собственность, обремененная растущими долгами.
Семье молодого офицера грозила нищета и долговая тюрьма.
В беседах, которые вели камергер и лейтенант, Николай Резанов говорил о возможной перспективе молодому офицеру Головачеву возглавить корабль, если это потребуется, туманно намекая на некий план по смене руководства санкционированный из Санкт-Петербурга. Головачеву предлагалась после возвращения из экспедиции хорошая должность в Русско-Американской компании, высокооплачиваемая работа и решение его финансовых проблем.
Но лейтенант был не готов к такому развитию событий, будучи воспитанным в духе уважения к своему долгу офицера и глубоко почитая Крузенштерна. Он благодарил камергера Резанова за предложения, понимая в то же время, что ему предлагают совершить очевидный неблаговидный поступок. Не принимая до конца предложений камергера, Головачев в то же время не смог жестко возразить высокопоставленному чиновнику, предпочитая уклоняться от ответа, в то же время, поддерживая с ним дружеское общение.
Такое двусмысленное поведение молодого офицера впоследствии привело к серьезным осложнениям в команде моряков и его личной трагедии. И здесь уместно сказать, что судьба человека определяется на фоне исторического процесса и внешних обстоятельств, прежде всего его характером. Характер, формирующий неопределенности позиции, не понимание связи между целью и своей личной позицией, часто приводит к проблемам взаимоотношений, конфликтам и невозможностью реализовать задуманное.
Остро вопрос о полномочиях руководителя экспедиции был поднят только на Тенерифе, почти через три месяца пути. Возникший спор после «шалостей» графа Толстого привел к тому, что Резанов, напустив на себя надменный вид, предъявил Ивану Крузенштерну документ, подписанный императором.
; Вот читайте, здесь и подпись есть! Наш с Вами император подписал рескрипт о моем начальстве над экспедицией. А Вам следует заведовать лишь парусами и не лезть в иные вопросы плавания, — высказался Резанов, предъявляя документ Крузенштерну, но, не выпуская его из рук.
Мельком оглядев бумагу со знакомым вензелем, Иван Федорович тяжко вздохнул, показывая полное разочарование и темой разговора, и самим собеседником.
На реплику Резанова Крузенштерн ответил, сдерживая эмоции и излагая только объективные соображения:
— Я не могу принять этот документ для себя, как правило, так как не в состоянии его выполнить. Я выполняю свою обязанность капитана и руководителя экспедиции в соответствии и с морским Уставом, и тем, что несу персональную ответственность перед обществом и императором за возложенную на меня миссию, — кругосветный поход.
Тем не менее, я признаю в Вашем лице особу, уполномоченную Его Императорским Величеством для посольства в Японию и для разных распоряжений в восточных краях России.
Что же касается морской части, которая состоит в командовании судами с их офицерами и экипажем, а также выбора пути, ведущего к благополучному исполнению продуманного и спланированного мной вояжа, я должен исполнять должность и обязанности командира. Это следует как со слов самого императора, так и по инструкциям мне данным от главного Правления Американской компании. Из всего этого я хочу, чтобы Вы не мешали мне точно исполнять данное мне поручение на благо Отечества и на пользу Американской компании.
Я не требую ничего более, сверх того с чем отправился в плавание из России. То есть быть командиром по морской части. Вы же мне сказали, что я должен заведовать лишь парусами. Если это так, то прошу дать мне на это письменное распоряжение, чтобы, точно зная свою должность, я уже не отвечал ни за что более.
Однако же я уверен, и Вы об этом знаете, что это не было мнение Государя Императора. Для этого могли бы найти другого капитана на мое место и не отрывать меня от тех служебных дел, которые бы я никогда не оставил, как для выполнения воли Государя, так и для пользы моего Отечества.
На эти слова Резанову было сложно ответить что-то взвешенное. Давать распоряжение о том, чтобы поручить Крузенштерну «только ставить паруса» он не мог, так как понимал всю абсурдность такого решения из-за невозможности взвалить командование экспедицией на себя. Заменить Крузенштерна другим офицером он не мог, поскольку вся команда была на стороне действующего капитана и руководителя экспедиции. Было понятно, что поднятый разговор и все претензии на начальство над кораблями оказались пустой вздорной склокой, интригой, затеянной без благоразумной и благородной цели.
Камергер смолчал, покрутил в руке свернутую в трубу бумагу, и еще раз, уже несколько растерянно взглянув на Крузенштерна, отправился в каюту.
Собравшиеся вокруг спорящих Крузенштерна и Резанова офицеры и члены посольства также молча разошлись, только Ратманов остался рядом с Крузенштерном и, насупившись, выдавил сквозь плотно сжатые губы:
— Каков гаденышь… Намучаемся мы еще с ним… А бы как не эта нелепая посольская миссия, как все бы славно сложилось бы в походе. А не запереть ли нам его в каюте, чтобы не шастал по палубе?
— Остынь Макар Иванович, придется терпеть его до конца. Это нам видимо испытание свыше, чтобы были более настроены на работу в плавании.
Наконец решающее объяснение состоялось на Маркизовых островах в мае 1804 года, то есть через девять месяцев после начала плавания.
К началу мая «Надежда» добралась до острова Нука-Хива, несколько позже к ней присоединилась и «Нева».
На кораблях, уже несколько месяцев, находящихся в плавании, по прибытии к Маркизовым островам, стала ощущаться нехватка продовольствия.
Иван Крузенштерн, рассчитывая пополнить запасы продуктов на Нука-Хиве, запретил самовольную торговлю с островитянами, предполагая, что первоочередным должно быть пополнение запасов для улучшения рациона питания. Капитаном был издан письменный приказ, воспрещающий выменивать какие-либо предметы у местных жителей, пока экспедиция не будет снабжена свежим продовольствием.
На подходе к Маркизовым островам Крузенштерн приказал собрать команду на шканцах и зачитал свой приказ командора экспедиции:

— Главная цель пристанища нашего на островах Маркизов есть налиться водой и снабжение свежими припасами. Хотя без согласия и доброй воли жителей все сие получить можем, но взаимные опасности запрещают нам прибегнуть к средству сему…
Я уверен, что мы оставим берег тихого народа сего, не оставив о себе дурного имени. Предшественники наши, описывая нрав островитян сих, представляют нам его миролюбивым, они расстались с ними со всеми знаками дружбы, то и мы человеколюбивыми поступками нашими постараемся возбудить в них живейшую к нам признательность и приготовить для последовательных соотечественников наших народ, дружбой к Россиянам пылающий.

Камергер Николай Резанов, поощряемый свитою, решил демонстративно проигнорировать приказ капитана, поручив устроить обмен товарами, которые везли в Русскую Америку, на безделицы, в виде украшений туземцев, их орудия быта, охоты и рыболовства, мотивируя это обязанностью пополнить фонды Академии наук.
Капитан Крузенштерн, узнав о самоуправстве, решительно воспрепятствовал самочинному торгу, ссылаясь на приказ и веские доводы о пополнении, прежде всего, запаса продовольствия для успешного выполнения плавания. Он приказал забрать все топоры у приказчика компании Федора Шемелина, который взялся раздавать их туземцам, и запереть в трюме, потому что на топоры он надеялся выменивать свиней, иную живность, для пополнения рациона свежим мясом после трудного перехода от Бразилии, когда из-за постоянно потребления солонины, у членов экипажа уже начиналась цинга.
Этот инцидент явился поводом к последовавшему новому столкновению Резанова и Крузенштерна, ставшему кульминацией конфликта.
После запрета капитаном производить обмен с островитянами до завершения пополнения запасов продовольствия, задетый этим камергер Резанов на следующий день направился прямиком на шканцы корабля для встречи с Крузенштерном, который управлял судном, находясь рядом с вахтенными офицером и матросом.
Камергер, едва увидев капитана, нервно выкрикнул:
; Не стыдно ли вам так ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению на меня возложенного!
Обычно спокойный Крузенштерн, крайне оскорбленный тем, что ему публично в присутствии подчиненных, на шканцах — том месте на корабле, которое особо почитаемо, делают столь грубые замечания, вспылил:
— Как вы смели мне сказать, что я ребячусь!
На что посол Резанов ответил криком:
; Так сударь мой, я сказал, и весьма смею так говорить, так как начальником вашим являюсь!
— Вы начальник! Может ли это быть? Да вы читали Морской Устав?! Знаете ли, что я поступлю с вами, как не ожидаете!? ; отвечал капитан, едва сдерживая себя.
Резанов, несколько опешив от такого напора, явно струсив, ответил:
;…Матросы вас не послушают, я говорю вам, что ежели тронете, коснетесь только меня, то чинов лишены будете! Вы забыли законы и уважение, которым вы и одному чину моему уже обязаны!
Поняв, что разговор не дал результата, и явно опасаясь гнева капитана, Резанов резко развернувшись, ушел в каюту.
Крузенштерн, понимая, что конфликт как-то следует завершить, пришел в каюту к камергеру и заявил:
— Как вы смели сказать, что я ребячусь, да еще при подчиненных. Знаете ли, что есть такое шканцы на корабле, что такое субординация!? Как вы смеете на шканцах — официальном месте капитана на корабле, публично обвинять капитана не только перед офицерами, а и более того, нижними чинами — матросами!?
И сверх меры, не свойственной его натуре, разгорячившись, добавил с угрозою:
; Увидите, что я с вами сделаю…
Выйдя из каюты, Крузенштерн отправился на шлюпке на «Неву» и, вернувшись вместе с капитаном Лисянским и мичманом Бергом, созвал экипаж «Надежды». Собравшимся на палубе Крузенштерн объявил о том, что камергер пытается заменить начальство над кораблями своей персоной, что это он — капитан Крузенштерн рассматривает как самозванство, вызов здравому смыслу, несоблюдение Устава морской службы и как угроза их плаванию по заданию Императора Российского.
Камергер Резанов теперь уже достаточно сильно испугался. Он понимал, что при психологически очень напряженных условиях на кораблях, когда все участники плавания резко реагируют на всяческие внешние раздражители, неловко сказанные слова и необдуманные поступки можно ожидать самых решительных действий, вплоть до ареста.
— А то и прибьют вовсе …, — пронеслось в голове камергера.
— Прибьют ночью и в море выбросят, — смыло, мол, волною посланника императора, — развил молнией сверкнувшую мысль, Резанов.
После стычки и резкостей и неутешительного своего вывода-догадки, камергеру стало плохо, и он удалился в свою каюту, где слег, сославшись больным.
К Резанову был направлен лейтенант Ромберг, который, войдя в каюту, снял головной убор, делано вытянулся перед лежащим на кровати посланником, и передал приказ капитана и команды судна:
; Извольте идти на шканцы, офицеры обоих кораблей вас ожидают для разъяснения ситуации.
На эти слова Резанов отвечал, что не может идти по приказанию, так как разболелся и лежит без сил:
— Я болен и не могу идти на шканцы! Оставьте меня!
–Ага! Как браниться, так вы здоровы, а как к разделке, так больны, ; ответил ему Ромберг.
; Прекратите грубить, вы за грубости свои еще ответите! — выкрикнул, срывая голос Резанов, продолжая лежать на кровати в своем видавшем виды халате, одетого поверх мундира.
Не добившись выхода к команде Резанова, Ромберг ушел.
Тогда в каюту к камергеру пришел вновь Крузенштерн:
— Извольте идти и нести ваши инструкции. Я собрал всех. Оба корабля в неизвестности о начальстве над ними, и я не знаю, что делать теперь. Команда и два капитана ждут объяснений о том, кто будет далее руководить плаванием.
Резанов, изобразив на лице сумеречную усталость, ответил:
; Довольно уже и так вашего ругательства, я указов государевых нести вам не обязан, они более до вас, нежели до офицеров касаются, и я прошу оставить меня в покое. Я разболелся, у меня мигрень и обострился ревматизм.
Услышав, однако, шум и крики на палубе офицеров:
— Что трусит?! Мы уже его! ; камергер решился выйти и предъявить высочайшие повеления, данные ему в плавание.
Выйдя к собранию и увидев Крузенштерна в шляпе, Резанов, белый лицом, решительно подбоченился и срывающимся голосом потребовал снять головной убор, а затем прочел рескрипт с подписью Александра.
Сам Резанов в этот момент выглядел крайне невыгодно: без должной выправки, одетый не по форме, а совершенно по-домашнему в теплом халате поверх мундира, обутый на босу ногу, как вспоминает Ратманов — «выглядел полною неряхою».
Из группы офицеров и матросов в ответ он услышал смех и вопрос:
;А кто подписал-то?!
Резанов ответил:
— Государь ваш Александр.
; А писал то, кто? — последовал новый вопрос.
— Не знаю, ; ответил Резанов.
; То-то не знаю, ; прокричал Лисянский, — мы хотим знать, кто писал, а подписать-то знаем, что он все подпишет, чтобы не подложили ему из канцелярии.
Собравшиеся на шканцах еще пошумели, обсуждая сложившуюся ситуацию, единодушно утверждая, что командор у них один — Крузенштерн, а другого они не примут.
Наконец все стало завершаться и успокоилось, наконец. Офицеры с двух кораблей подходили поочередно к камергеру Резанову со словами, что каждый из них с ним не пошел бы в плавание:
— Ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна.
Некоторые офицеры со смехом говорили:
; Да он, видишь, еще и хозяйствующее лицо компании!
— Как же! — кричал Лисянский.
— И у меня есть уже полухозяин — приказчик Коробицын!
А лейтенант Ратманов, изрядно разобиженный на Резанова и его свиту, разошелся не на шутку, и, матерясь, прокричал вслед уходящему в каюту камергеру:
; Мать, его! Он будет у нас хозяином в своей койке! Еще он прокурор, а не знает законов, где объявляют указы! Его, скота, заколотить в каюту! Пусть там сидит — вшами своими командует!
— А кораблем-то править сможешь ли?! — разошелся не на шутку и Ромберг, выкрикивая свой вопрос в спину уходящего к своей каюте камергера. И закончил, когда Резанов уже стал спускаться по лестнице и вовсе скрылся из вида:
–Это тебе не бумаги марать и таскать на подпись!
— Успокойтесь, господа офицеры! Поберегите силы для службы, — прервал начавшуюся бессмысленную перепалку Крузенштерн.
— Будем исполнять свой долг до конца, а там пусть все будет, как Господь и Император рассудят, закончил спор Иван Федорович, дав команду Лисянскому следовать на «Неву» и ставить паруса.

«Я едва имел силу уйти в каюту и заплатил жестокою болезнью, во время которой доктор ни разу не посетил меня, хотя все известны были, что я едва не при конце жизни находился. Ругательства продолжались, и я принужден был, избегая дальних дерзостей, сколь ни жестоко мне было проходить экватор, не пользуясь воздухом, высидеть, никуда не выходя, до самого окончания путешествия и по прибытию в Камчатку вышел первый раз из каюты своей»,

; напишет в своих записках камергер Резанов о завершении разговора с офицерами.
После скандала, произошедшего у Маркизовых островов, Николай Резанов, судя по его записям, тяжело заболел и не покидал своей каюты до прибытия в Петропавловск.
Между тем в дневниках «узника», к которому якобы даже не допускали врача, можно найти весьма пространное описание Гавайских островов, на которых корабли экспедиции побывали в июне 1804 года.
В его записках, сделанных по горячим следам тех или иных событий, проявляется много еще различных вариаций, никак не соответствующих свидетельствам других очевидцев тех же событий. Камергер, как показало последующее сравнение свидетельств разных участников событий, склонен был в своих сочинениях многое преувеличивать или трактовать в свою пользу. А дальнейшие события, связанные с посольством в Японию, показали, что прикинуться больным, когда это было удобно для камергера, являлось его испытанным и отработанным приемом.
Тем не менее, документ за подписью Александра на команду произвел должное впечатление. Все изрядно были подавлены и задумались о возможных последствиях неподчинения назначенцу императора. Но решительность и уверенность Крузенштерна вернули всем спокойствие и понимание правильности действий в отношении посла камергера Резанова.
После этих событий Юрий Лисянский пишет письмо Ивану Крузенштерну:

«Позвольте мне изъявить свое недоумение на инструкции, которые Николай Петрович читал вчерась публично на шханцах; до сего времени я щитал себя в команде вашей теперь же выходит, что имею у себя другого начальника. Признаюсь, что все сие происшествие кажется непонятным. Ежели бы была воля императора, чтоб мне находиться в команде у господина Резанова то она должна бы быть объявлена с самого вступления Его Превосходительства на корабли, а не в Маркизских островах…».

Действительно, камергер Резанов не был представлен экипажу кораблей как глава экспедиции ни императором, ни морским министром. Не представился он и сам, вступив на корабль. Возможно, Резанов показал Крузенштерну в Кронштадте не инструкции, а только высочайший рескрипт, в котором ничего не сказано о порядке подчинения. Возможно, он вовсе ничего не предъявил, наивно полагая, что уже того достаточно, что он выше чином и к тому же один из влиятельных лиц в Русско-Американской компании, которая во многом и стала генератором данной экспедиции. Требовать же от генерал-майора (чин камергера равен генерал-майору по табели о рангах) Резанова предъявить касающиеся лично его и японского посольства инструкции, капитан-лейтенант Крузенштерн, младший и по чину, и по возрасту, явно не мог.
Так что же произошло?
Бунт на корабле?
Для всех было непонятно, почему официальный документ был предъявлен только на десятый месяц плавания и сложившаяся ситуация напоминала скорее розыгрыш, а не какие-то серьезные события. За время плавания авторитет Крузенштерна настолько стал высок, что просто никто не мог даже допустить мысли, что теперь капитан не он, ведь от того, кто стоит во главе команды, зависели, прежде всего, жизни самих участников тяжелейшей экспедиции и соответственно ее успешное выполнение.
Макар Ратманов, понимая всю сложность ситуации и реальную угрозу наказания за неподчинение как Крузенштерну и другим офицерам, пишет письмо товарищу министра военно-морских сил П. В. Чичагову:

«Ваше Превосходительство Милостивый Государь Павел Васильевич, распри, происходящие чрез господина действительного камергера Резанова, которому желательно получить начальство над экспедициею, порученной капитан лейтенанту Крузенштерну, понудило меня утрудить ваше превосходительство письмом сим: ежели сверх моего чаяния, предписано будет приказать первому командование, — уверен будучи, что последний под начальством господина Резанова остаться не согласится, и из того места отправится в Россию.
А как я предпринял вояж сей по дружбе с капитан лейтенантом Крузенштерном, которую издавна к нему имею, то сим покорнейше прошу ваше превосходительство и меня, как старшего морского офицера, от начальства господина Резанова избавить, и вместе с капитан лейтенантом Крузенштерном возвратить в Россию, ибо поступки его с капитаном для всех благородных душ весьма не нравятся.
А посему к несчастию оставшись командиром уже непременно и со мною тоже воспоследует, причем моя непорочная пятнадцатилетняя в лейтенантском чине служба от такого человека может пострадать. А при том характер его от времени до времени открывается и обнаруживает его душу. Не стыдится уже он заранее делать угрозы, что выучит и покажет свою власть в Японии и в Камчатке!..»

На остроту отношений на корабле огромное влияние оказывала общая обстановка, которая отрицательно сказывалась на психологическом климате плавания, на взаимоотношениях в коллективе.
По мере удаления от экватора климат менялся, становилось прохладно. Начались холодные шторма, изнуряющая качка.
При этом на кораблях отсутствовали элементарные бытовые удобства, а на период длительного перехода наступал режим жестокой экономии пресной воды. Особенно сложно было с возможностью умыться и поддерживать чистоту, а на «Надежде», при нехватке свободных помещений, держали еще и животных для пополнения рациона: свиней, коров, коз, кур, уток, гусей.
Однако свежей провизии в рационе не доставало, и приходилось кушать солонину, а пища была слишком однообразной.
Иван Крузенштерн оставил запись в дневнике:

«Наша провизия сильно убывает. Бочки с водкой протекают, сухари пожирают крысы, много бочек с солониной протухло, крупы на корабле меньше, чем мы ожидали, горох почти несъедобен, масла у нас мало. Трески нет совсем».

Количество питьевой воды во время перехода от Бразилии к Маркизовым островам было строго нормировано.
Каждому члену команды полагалось по норме две кружки воды. Одну из них человек получал в руки для своих нужд, а вторую должен был отдать на кухню для приготовления пищи, а ее остатки получал во время обеда или ужина. При теплой погоде и при приготовлении в пищу солонины, потребление воды возрастало и многие жаловались на её недостаток. Но общий недостаток воды на корабле не позволял увеличить порцию.
Некоторые члены команды особенно возмущались недостатком воды и даже делали вид, что умирают уже от жажды. Капитан Крузенштерн, во время обеда, увидев подобную сцену в лицах, представленную графом Толстым и Эспенбергом, молча оглядел свой кусок солонины в тарелке и тяжко вздохнув, принялся его жевать. Скандалисты, оценив то, что все на корабле находятся в равных условиях, тут же умолкли.
Но особенно усердствовал в выражении недовольства граф Толстой, который дразнил свою обезьяну водой, не давая макаке напиться. Та бесилась, начинала скакать по реям, размахивая пустой кружкой, с воплями и стонами. Все это проделывалось в тот момент, когда Крузенштерн или Ратманов поднимались на мостик.
Камергер Николай Резанов и его свита, не имея опыта морской службы, безусловно, тяжелее всех переносили условия длительного плавания. Серьезно усугубляло их психологическое состояние физическое истощение из-за качки, отсутствие обязанностей и постоянных занятий, мобилизующих интеллектуальную деятельность и тренирующих тело.
Непривычно стесненные, а порой и просто неприемлемые условия жизни разрушительно сказывались на психике людей. На корабле порой возникали нервные стычки, дело порой доходило до оскорблений.
Лейтенант Герман Левенштерн записал в дневнике:

«…только на корабле люди могут стать такими врагами. Незначительные насмешки накапливаются, озлобление растет».

И в таких суровых условиях нужно было не просто выжить, но еще и работать. Офицеры стояли на вахте при любой погоде, делали тригонометрическую съемку и иногда сами выполняли то, чего не умели или не хотели делать матросы. Лейтенанты вели путевые журналы, учились сами и обучали молодежь: мичмана Беллинсгаузена, кадетов братьев Коцебу. На их плечи ложилось руководство погрузкой и выгрузкой, ремонтом парусов и такелажа, поисками течи на судне и ее ликвидацией.
Натуралисты также были заняты делом: делали чучела рыб, птиц, заспиртовывали и засушивали морских животных, составляли гербарии, рисовали, вели дневники и описывали научные наблюдения.
Сам Крузенштерн отвечал за весь корабль и экипаж, руководил навигационными и астрономическими наблюдениями, вёл большую научную работу.
Существовала еще одна серьезная проблема, осложняющая взаимопонимание между участниками экспедиции. Это языковой барьер среди офицеров, членов свиты посланника, ученых.
В кают-компании говорили в основном по-немецки, однако даже германцы представляли различные культурные традиции, обусловленные местом их рождения и воспитания. Естественно, все это могло серьезно раздражать друг друга.
Корабль «Надежда» по первоначальному плану должен был идти в Японию, а уже затем на Камчатку. Но планы пришлось поменять и направить судно в тихую гавань на Камчатке для вынужденного ремонта.
Вот так описывает причину изменения начального плана Николай Резанов в рапорте Александру I, который он подготовил в гавани Петропавловска 16 августа 1804 года.

«Вверенные начальству моему суда Вашего и. в-ва (императорского величества — прим. автора) свершили знаменитую часть предположенного кругом света путешествия. Мы оставили бразильские при острове Св. Екатерины берега генваря 23-го числа и, пользуясь благополучными ветрами, дошли в 3 недели до пролива Лемерова, а мыс Горн обогнули восходя до 60° южныя широты. Здесь разлучили нас с «Невою» жестокие штормы, которые при сильных и порывистых противных ветрах, в течение трех недель весьма часто тревожа нас, были крайне чувствительны нашему судну. Течь, угрожавшая нам неприятностями решила капитан-лейтенанта Крузенштерна предложить вместо Японии итти в Камчатку, тем паче, что товары и провизия, в судне лежащая, подверглись гибели. Следуя благоразумному совету опытнаго офицера, охотно отсрочил я посольство и мы держали в Камчатку курс свой…
…При Оваи-Хи, одном из островов Сандвичевых, разстались мы с «Невою», взявшею по высочайшему Вашего и. в-ва предписанию курс к Кадьяку, а мы поспешали к Камчатке и июля 4-го числа пришли благополучно в Петропавловскую гавань. Здесь капитан-лейтенант Крузенштерн выгрузил товары, кренговал судно, выконопатил его, вычинил и, нашед подводныя части здоровыми, спешим мы теперь в Японию, надеясь вытти отсюда около 20-го августа. Экипаж судна благополучен. Сколь ни затруднительно было нам путешествие, ибо от Бразилии до самой Камчатки не видели мы берега кроме острова Нукагивы, где под прикрытием вооруженных людей матросы наши у диких наливались водою, близ четырех месяцов не имели свежей провизии и иной пищи, кроме сухарей и солонины, переходили экватор и во весь путь наш безпрестанно и притом весьма поспешно переменяли климаты, но при всем том неусыпное старание капитана сохранило людей и мы потеряли одного только вольнонаемнаго по болезни».

Вот так, толково, без лишних эмоций и стремления к единоначалию было принято верное решение, исходя из реально сложившейся ситуации на корабле, а именно осознание потребности ремонта судна и пополнения запасов провианта. При этом примечательно, что Резанов ничего не говорит о конфликте с капитаном и более того дважды отзывается о его службе в форме доброжелательной и положительной оценки. Что же относительно конфликта, то Резанов так пишет об этом в рапорте:

«…Донеся Вашему и. в-ву из Бразилии о несогласиях, между мною и морскими офицерами случившихся, наказывались мы среди всего пути нашего одними мыслями, что неприятныя известия дадут Вашему в-ву прискорбное для нас заключение, что какая-либо нибудь личность могла бы взять верх над пользою государственною. Я признаюсь Вашему и. в-ву, что причиною была единая ревность к славе, ослепившая умы всем до того, что казалось, что один у другаго ее отъемлет. Сим ентузиазмом, к несчастию своему, воспользовался подпоручик граф Толстой по молодости лет его и, наконец, когда взаимное всех к пользе общей усердие возродило во всех еще более взаимное друг к другу уважение, то и остался он жертвою своего поступка. Я обращаю его к своему месту, всеподданнейше прося всемилостивейшаго ему прощения, ибо жестоко уже для чувствительного серца лишену быть способов разделять славу великого подвига. Милость Вашего и. в-ва есть единственное для всех нас прибежище. Я чувствую и себя виновным, поспеша моим донесениям и повергая себя ко стопам Вашего и. в-ва, всеподданнейше прошу прощения себе и всем морским офицерам».

Осталось малопонятным, как подобное достаточно миролюбивое изложение событий согласуется с более ранним требованием к камчатскому коменданту Павлу Ивановичу Кошелеву (будет приведено ниже) отдать Крузенштерна под суд, заковать в кандалы или даже отправить на эшафот. Здесь видимо следует иметь в виду, что рапорт для императора писался уже после разбирательства Кошелева и являлся, по сути, соглашением сторон. По всему следовало, что конфликт был завершен, составлено соглашение и это не давал более повода Резанову обвинять Крузенштерна.
В письме императору Николай Резанов откровенно пишет о своем желании принять на себя славу руководителя кругосветного плавания, которым он фактически не являлся.
Также не ясно, о каком таком проступке графа Толстого идет речь в рапорте, так как получается, что именно его обвиняет Резанов во всех недоразумениях между господами офицерами, Крузенштерном и им — посланником императора. Это похоже на оговор Толстого с целью как-то выгородить себя из конфликта. Шалости графа были общеизвестны, но основная причина конфликта находилась вне его влияния и связана, прежде всего, с необоснованными претензиями камергера Резанова на единоначалие над кораблями и всей экспедицией.
Так камергером Резановым был назначен «козел» отпущения грехов своих в лице графа Федора Толстого.

26. На Камчатке

«Надежда» пошла на Камчатку, а «Нева» уверенно отправилась на остров Кадьяк, что близ берега Северной Америки, чтобы доставить столь нужные для русской колонии грузы.

«В 8-м часу утра с селенга увидели берег Камчатки, любезнейшего отечества нашего. Тут вулканы Стрелочная и Авачинская, Горелая сопка показали вход в Авачинскую губу»,

— написал в дневнике Макар Ратманов.
Авачинская губа или бухта, на берегу которой располагался Петропавловск, так спрятана с моря, что корабль, направляясь вдоль отвесных скалистых берегов, как бы ныряет внутрь скал, — так неприметен и узок вход в бухту. Над бухтой дыбились шатры вулканов, выпуская из скошенных вершин дымы.
При входе в бухту корабль встретили три вертикально торчащие из воды высокие и узкие скалы разного, от малого к большому, по возрастающей, размера.
«Три брата», — узнал Крузенштерн скалы, припоминая описания бухты, прочитанные им перед плаванием.
Бухта была открыта ранее Берингом в 1729 году, когда он возвращался в Охотск после первой экспедиции на Камчатку. История поселения под названием Петропавловск начата в 1741 году после посещения бухты Витусом Берингом и Алексеем Чириковым, на двух кораблях «Святой апостол Петр» и «Святой апостол Павел».
Первой же «столицей» камчатского края была крепость Нижнекамчатская и располагалась она на реке Камчатка примерно там, где сейчас городки Ключи и Козыревск. Это очень далеко от Петропавловска в направлении на север, что стало крайне неудобным при освоении полуострова, когда центром морского плавания и доставки грузов стала Авачинская бухта.
Путь освоения Камчатки пролегал в те времена из Иркутска до Якутска и Охотска по рекам Лена и Охота, а также по сухопутью. Логика же создания опорной крепости на берегу реки Камчатка определялась тем, что освоение полуострова шло через Охотское море, которое ранее называлось Камчатским. Плавали через это море на маломерных судах из поселка Охотск, что на реке Охота, впадающей в Охотское море до поселков Тигиль и Большерецк, что на Камчатке.
Из Тигиля, что стоит на берегу одноименной реки, далее перемещались поперек полуострова на юго-восток по реке и вскоре попадали в долину реки Камчатка, где и возник первый укрепленный населенный пункт Нижнекамчатск.
Открытие Витусом Берингом Авачинской бухты и дальнейшее освоение теперь уже Русской Америки (ныне Аляски) привело к тому, что в бухте зажил своей жизнью новый порт, и столица края оказалась в Петропавловске. Это случилось в 1812 году.
Петропавловск был интересен тем, что в бухту заходили корабли «Дискавери» и «Революшен» Джеймса Кука в 1779 году и Жан-Франсуа Лаперуза «Астролябия» и «Буссоль» в 1787 году, совершавшие кругосветные плавания.
А теперь в бухту Петропавловска входил корабль «Надежда». Преодолев за год половину пути, российское судно впервые было на маршруте кругосветной экспедиции.
Петропавловск предстал перед путешественниками в виде размещенных у берега бухты рубленных неказистых домов и иных построек численностью проживающих не более двухсот человек. В основном это были мужчины, — служивый и рабочий люд, охотники и рыбаки.
По прибытии в Петропавловск в начале июля Николай Резанов, сразу же переселившись с корабля на берег и вынашивая план мести Крузенштерну и офицерам команды за отказ ему подчиниться, вызвал письмом к себе камчатского коменданта Павла Ивановича Кошелева:

«Имею я крайнюю нужду видеться с Вашим Превосходительством и по высочайше вверенным мне от государя императора поручениям получить нужные от Вас, как начальника края, пособия. У меня на корабле взбунтовались в пути морские офицеры. Вы не можете себе представить, сколь много я вытерпел огорчения и насилу мог с буйными умами дойти до отечества. Сколь не прискорбно мне, соверша столь многотрудный путь, остановить экспедицию, но при всем моем усердии не могу я исполнить японского посольства и особливо, когда одни наглости офицеров могут произвесть неудачу и расстроить навсегда государственные виды. Я решил отправиться к государю и ожидаю только Вас, чтобы сдать как начальствующему края всю вверенную им экспедицию».

Павел Иванович Кошелев имел значительный послужной список. Служил комендантом Московского гарнизонного полка, Севастопольской крепости. На Камчатку прибыл в 1802 году. Были за плечами генерала Кошелева и военные заслуги: участник русско-турецкой войны 1787;1791 г.г., герой штурма Измаила — нес службу при М. И. Кутузове, кавалер ряда орденов за боевые заслуги.
Теперь же опытный Кошелев служил, оберегая восточные рубежи Отечества.
Поле службы на Камчатке, когда его сместили по ложному доносу, генерал Кошелев проявил себя как активный участник Отечественной войны 1812 г. и похода русской армии в Европу в 1814 года.
Поселился камергер Резанов в доме коменданта порта Святых Петра и Павла майора Крупского в отведенной для почетного гостя комнате, обставленной вполне достойно.
Поскольку Павел Кошелев находился в тогдашней столице края Нижнекамчатске, он прибыл в Петропавловск только через месяц с отрядом солдат.
Кошелев был крайне обеспокоен письмом Резанова, полагая, что на кораблях был настоящий бунт и привел с собой серьезный отряд, — шестьдесят солдат под командою офицеров для усмирения бунтовщиков. Из письма посланника императора следовало о возникших, вследствие бунта офицеров, условиях прекращения кругосветной экспедиции и невозможности запланированного посольства в Японию.
Прибыв в Петропавловск, Кошелев признаков бунта не обнаружил, а напротив отметил, что прибывшие офицеры и матросы заняты делом. Два баркаса, было уже сгинувших и брошенных на берегу бухты, ими были отлажены и теперь использовались для выгрузки грузов, доставленных в порт с корабля, стоящего на рейде.
Из-за поведения посланника Резанова, его молчания и игнорирования команды, капитану было не ясно, следует ли разгружать посольские подарки для микадо или оставить их на корабле для доставки по назначению.
Крузенштерн, находясь в неведении относительно намерений Резанова, после обеда поехал на берег, чтобы, наконец, получить от Резанова определенный ответ и окончательное решение о судьбе экспедиции и команды. Надежду на благополучный исход давало ему теперь присутствие рассудительного генерала Кошелева.
Встретив Резанова у причала, Крузенштерн спросил:
— Идем ли мы теперь в Японию и надо ли матросам выгружать посольские подарки и вещи?
В ответ на этот вопрос Резанов самым грубым образом взялся ругать Крузенштерна:
; Не суйтесь в чужие дела! Вы, разбойник, бунтовщик! В колодку вас следует посадить и в каземат упрятать!
Крузенштерн стоял перед Резановым и видел перед собой человека с искаженным от злобы лицом. Резанов смотрел на Крузенштерна снизу вверх, и, казалось, был готов броситься на него, уничтожить своего непримиримого оппонента.
Резко развернувшись, капитан пошел к выходу, не ответив на нападки и оскорбления.
— Я бы здесь построил виселицу и повесил бы на ней одного из вас! — закричал Резанов вслед спешно уходившему прочь капитану.
Крузенштерн, совершенно в расстроенном настроении направился к коменданту Кошелеву, которому долго объяснял причины ссоры офицеров с Резановым, уже совершенно не уверенный в благоприятном исходе дела.
Павел Иванович Кошелев, опытный сорокалетний генерал-майор, воспитанник Михаила Илларионовича Кутузова, участник русско-турецкой войны и герой победоносного штурма Измаила, награжденный на взятие крепости Золотым именным крестом, отличался редкостными для российского высокого чиновника качествами. Он был честен и бескорыстно служил делу развития доверенного ему края Отечества. Генерал был опытен и в делах хозяйственных, послужив ранее в должности коменданта Севастопольской крепости. Накануне прибытия экспедиции Крузенштерна Кошелев уличил в кражах государственного имущества местных чиновников и, не взирая на их обширные связи в столице, отправил арестованных в Иркутск для разбирательства.
Кошелев слушал Крузенштерна сидя в кресле и глядя внимательно на расстроенного капитана. Ему хорошо была известна коварная сила интриги и тем более заговора, и он хорошо понимал Крузенштерна, в котором видел, прежде всего, человека долга, преисполненного желания честно выполнить порученное многотрудное предприятие.
С другой стороны, ему предъявили документ о назначении гражданского чиновника руководителем морской экспедиции и, не смотря на некоторую абсурдность такого предписания, игнорировать данный факт комендант не мог, ведь рескрипт был подписан самим Александром I. Нужно было использовать определенные дипломатические ходы, чтобы сгладить конфликт и снять претензии камергера.
Так пишет о сложной ситуации, сложившейся на Камчатке, лейтенант Герман Левенштерн:

«...Путешествие очевидно закончилось, так как Крузенштерн сдает команду, и большая часть нас, офицеров, последует за ним сухим путем в Петербург. Кошелев рассматривает это дело с правильной точки зрения. Согласно воле императора, цель экспедиции должна быть превыше всего. После обеда Крузенштерн снова побывал у Резанова и Кошелева. Резанов сам хочет ехать обратно сухим путем, чтобы донести на нас и оклеветать и по возможности навлечь на нас беду. Единственное желание господина Крузенштерна — это то, чтобы в Санкт-Петербурге его обо всем допросили. Император не должен и не будет отказывать ему в этой справедливой просьбе. Его должны судить только в Петербурге. Сердце разрывается, когда видишь Крузенштерна плачущим. Сегодня он был до слез расстроен мыслью о жене и ребенке».

Николай Резанов по прибытии в порт полагал, что его письма в адрес коменданта будет уже достаточно для решительных действий по пресечению неповиновения со стороны офицеров и капитана «Надежды». Отметив с удовлетворением, что коменданта сопровождает большой отряд военных лиц, воодушевился и ждал теперь активных действий со стороны коменданта. Но Кошелев, обменявшись мнениями в частной беседе с Иваном Крузенштерном и другими офицерами, при встрече объявил камергеру, что следует собраться ему, Резанову и Крузенштерну для разбирательства сложившейся ситуации.
– А что тут разбираться? Я все объяснил в письме. Хватайте их и в каталажку. А там уж и разберемся! — занервничал Резанов.
; Успокойтесь, господин камергер. Главная наша задача исполнить возложенные на нас обязанности. Я действую с этих позиций и Вам советую искать возможности для исполнения на нас возложенного, — ответил на экспрессивные наставления комендант Кошелев.
В назначенный день Резанов и Крузенштерн пришли на квартиру к Кошелеву, где их встретил дежурный офицер и писарь.
Начал встречу и серьезный разговор генерал-майор Павел Иванович Кошелев, который объявил следующее:
; Господа, со стороны посланника императора Александра I камергера Николая Петровича Резанова есть претензия к Вам капитан-лейтенант Крузенштерн и к некоторым офицерам команд судов «Надежда» и «Нева» на неподчинение ему, грубое обращение, без учета звания и поручения, полученного им от императора нашего.
Но я вам не судья, а я всему, что я слышал от вас, только свидетель, поэтому Николай Петрович, изложите свои претензии, и мы их рассмотрим, обсудим и, если следует, виновных накажем.
Ощутив поддержку со стороны коменданта, Резанов волнуясь, предъявил все то, что считал нарушением субординации и возмутительным поведением:
— Господин комендант, по данному мне Государем нашим Императором Александром поручению, я назначен руководителем данной экспедиции. На то имеется высочайший рескрипт. Но за этот год плавания, я так и не смог проявить своих полномочий. Капитан Крузенштерн всячески игнорирует меня как руководителя, единолично решая все вопросы плавания. Более того, я неоднократно подвергался оскорблениям со стороны некоторых господ офицеров и со стороны капитана. Я считаю Крузенштерна и его помощника Ратманова бунтовщиками, которые вели себя как разбойники и заставили меня вынести оскорбления. Они угрожали мне расправой. За все это они должны нести самоё суровое наказания вплоть до эшафота. Прошу заковать их в кандалы и отправить в Петербург на суд. Остальные офицеры кораблей за содействие в неподчинении должны быть определены на вечную ссылку на Камчатку или в колонию Русскую Америку, где службою будут отбывать наказание.
Слушая пылкую и сбивчивую речь Резанова, Павел Иванович Кошелев качал головой и пытался сдержать порыв камергера:
; Позвольте, Николай Петрович, разве не исполнили Крузенштерн и Лисянский, и все офицеры той задачи, которая на них была возложена. Насколько я вижу, все члены команды прибыли на Камчатку в полном здравии, корабль находится в прекрасном состоянии, команда вся готова продолжить службу и исполнить поручение до конца. И разве нарушил Иван Федорович морской Устав. Ведь он капитан и Лисянский капитан — каждый на своем месте начальник, а Иван Федорович еще начальник и над морской экспедицией — так следует из поручения.
И несколько подумав, добавил:
— А был ли бунт? И в чем он состоял? И разве Крузенштерн и его помощник Ратманов исполнили свои обязанности столь недостойно, что это равносильно бунту? В чем неподчинение, господин, камергер?
На это Резанов, уже теряя свою первоначальную уверенность, нервно ответил:
; Я уже объяснял. Они меня не посчитали своим начальником, хотя им даны были свыше соответствующие инструкции, не оказывали внимания и оскорбляли меня. Меня оскорбил граф Федор Иванович Толстой, а еще я видел, как лейтенант Ромберг нес вахту в неподобающем пьяном виде, подвергая опасности наше судно.
— Мне кажется, что на кораблях могло возникнуть какое-то недоразумение, вызванное сложностями плавания. Возможно, достаточно просто извиниться друг перед другом и далее вместе выполнять возложенные на капитана и нас обязанности. Это будет самым правильным и взвешенным решением. Стоит ли горячиться и обвинять офицеров и капитана, чуть ли не в измене, ибо наказания, которые Вы хотите к ним применить настолько тяжкие, что их и к врагам не всегда можно применить. Что касательно графа Толстого? Ведь он состоит в посольской миссии и не является членом команды, а таким образом, напрямую подчиняется именно Вам, Николай Петрович. Вы уж с ним сами разберитесь, накажите сумасбродного нахала, ; ответил камергеру Резанову комендант Кошелев.
После этих слов коменданта слово взял Крузенштерн:
; Если господин камергер считает, что я скверно исполняю свои обязанности и в чем-то виновен, то вот моя шпага и пусть он примет от меня отставку. Далее я готов отправиться в Петербург. Быть при нем в подчинении на корабле я не могу. Если считаете, что я криминальный преступник, то закуйте меня в кандалы и отправьте в Петербург под конвоем. Да, на судне были случаи неисполнения правил и нарушения. Виновные мной, как капитаном, были наказаны, и нам удалось преодолеть все тяготы плавания. В частности лейтенант Ромберг неделю с матросами драил палубу, лазал по реям, да таскал канат. Что же касается графа Толстого, я его приструнил и на палубе он не шалил, а вот то, что он вам выговаривал в каюте, это мне не ведомо. Вам, как его начальнику, следовало принять меры, например, известить капитана, а я бы его уже наказал достойно его поведению.
Горячась, камергер заявил:
— Если вы отказываетесь далее быть капитаном, то должны остаться здесь, а я отправлюсь в Петербург и пришлю сюда судей, чтобы они вас судили. Я вас здесь гнить оставлю до конца дней ваших.
; Извольте. Только я сам отправлюсь, коли вы меня отстраняете. А покуда я еще не преступник, поеду в Петербург сам, — ответил Крузенштерн.
— Господа! Вам поручена важная государственная миссия. Не пристало обижаться и рядиться, кто имеет больше прав! О деле нужно, прежде всего, думать, готовиться к плаванию в Японию для исполнения поручения императора нашего и завершить экспедицию! ; вмешался в спор Кошелев.
Слова коменданта подействовали отрезвляюще на камергера. Он, не получив ожидаемой поддержки коменданта Кошелева, как будто понял всю абсурдность спора и, вспомнив о главном для него поручении императора, сбавил тон и заговорил о том, что Крузенштерн должен, как и было запланировано, направиться с ним в Японию.
;Миритесь, господа! Миритесь и за дело браться нужно. Стыдно вам так собачиться! Дело нужно порученное сделать, а искать правых и виноватых будем потом, если потребуется, — уже совсем примирительно заговорил Кошелев, почувствовав, что пик спора миновал.
— Меня оскорбили, назвали преступником. Оскорбили моих офицеров, требуя для них жестокого наказания. Как нам можно теперь вам доверять, господин камергер?! Нам бы хотелось получить заверения в вашем к нам доверии, и в том, что не будет иных преследований после возвращения в Петербург. Мы хотели бы услышать и извинения за те оскорбления, что претерпели. Только в этом случае я и мои офицеры готовы продолжить плавание, ; отвечал на это Крузенштерн.
Резанов застыл, опешив, отрешенно глядя перед собой. По всему было видно, что он уже жалеет о начатом разбирательстве, которое пошло не так, как он хотел и не совсем учитывая ранее, чем это может обернуться против него.
; Хорошо. Я готов принести свои извинения, — выйдя из оцепенения, заговорил камергер Резанов.
— Если нужно письменное мое обращение с обещанием, что не будет каких-либо последствий в будущем, с моей подписью, я согласен его написать, — ответил Резанов, понимая, что ситуация зашла очень далеко и его необдуманные действия и слова могут поставить под угрозу миссию в Японию, запланированное кругосветное плавание и его личную карьеру. И не только карьеру, как осознавал теперь Резанов, — разыгравшийся конфликт мог стоить ему не только положения и должности, но мог иметь и более далекие последствия: вдруг, представил он в своем сознании изящный профиль Петропавловской крепости и вспомнил сырость и запах в казематах этого на совесть построенного оплота законности Российской Империи.
— Могут, поверив в навет обвинить в том, что я, в угоду противников России, — тех же англичан, сорвал миссию в Японию и экспедицию вокруг света. Желающие найдутся, — подумал Резанов, и почему-то, вдруг, вспомнил сверкающие на солнце золотые рубли, что, кувыркаясь и сияя, падают в снег.
Для окончательного примирения было решено всем офицерам с «Надежды» прибыть на квартиру к Резанову и разом покончить со всеми недоразумениями и ссорами.
В назначенный час офицеры во главе со своим капитаном пришли на квартиру Резанова, где присутствовал и комендант генерал Кошелев.
Николай Резанов, войдя в комнату, заполненную офицерами, неожиданно для всех первым делом обратился к лейтенанту Петру Головачеву со странной фразой:
— Мы с вами должны все забыть и простить, так как я уже помирился с нашим капитаном.
Офицеры молчали и теперь недоуменно оглядывали лейтенанта, поскольку сказанное камергером как бы ставило Петра Головачева в один с ним ряд против остальной команды.
Было заметно, как сильно расстроен был лейтенант после сказанных камергером слов.
Подождав несколько, Головачев уже со слезами на глазах, глядя на камергера, сказал:
; Ваше Превосходительство должны меня оправдать перед товарищами. Я потому страдаю, что обласкан был Вашим Превосходительством. Прошу ответить всем на то, что говорил ли и делал ли я когда-либо что-нибудь, что могло бы послужить к обоюдному вреду, или был ли я наушником?
— Нет! — сказал Резанов совершенно равнодушно, словно отмахнувшись от Головачева.
Было заметно по реакции офицеров, что они взволнованы разыгравшейся сценой и едва послышались чьи-то тихо, как бы про себя, сказанные слова:
;Да.
Невольный гул одобрения, послышался в насупленном молчании офицеров.
Головачев вздрогнул и попытался, еще что-то сказать в оправдание, но камергер ему не дал выговориться, продолжая свой разговор с офицерами.
Резанов же отвернулся от Головачёва и заговорил в раздражении с Ратмановым, упрекая его за недостойное поведение:
— Мало того, что вы хотели запереть меня в моей каюте, вы еще сказали: «Я его в грош не ставлю».
В разговор вмешался генерал Кошелев, заявив достаточно резко в адрес камергера Резанова:
; Николай Петрович, если все должно быть прощено и забыто, как мы решили, то объяснениям не должно быть здесь места. А не то снова обиды вас накроют с головой.
Но Резанов не среагировав на замечание коменданта, продолжал свой путь, обходя присутствующих, следуя от одного своего обидчика к другому.
Повернувшись к лейтенанту Ромбергу, Резанов сказал:
— Вы всегда на вежливость мою отвечали грубостью, бранились.
Подойдя к Фаддею Беллинсгаузену, и глядя на юного мичмана с чувством многократного превосходства, Резанов сделал замечание и ему:
; Вы, молодой человек, были, ой как, неправы, когда не признавали меня на вашем корабле.
Подойдя снова к бледному, полностью отрешенному Головачеву, Резанов добавил к ранее сказанному, как будто это было не продолжение разговора, а только его начало:
— Вот только с Вами я жил в согласии.
Головачев пытался несколько раз снова заговорить, но Резанов каждый раз сводил это на шутки, и изменившемуся в лице лейтенанту так и не удалось взять слово.
Затем в комнату вдруг вошел приказчик Федор Шемелин, и это вызвало крайнее раздражение Резанова. Увидев своего подчиненного, который всегда исполнял только его поручения, камергер в свойственной ему уничижительной грубой форме прокричал, снимая накопившееся напряжение:
; А ты не смей более оказывать непослушание Крузенштерну! И вообще, не смей забываться! Знай свое место!
Тут, по распоряжению Шемелина, принесли на подносе налитую в рюмки водку и тарелку с соленостями, красной икрой и рыбой. Все оживились, смущенно заговорили, а выпив по первой, расслабились и наперебой заговорили, казалось, забыв сказанное в накаленной до предела атмосфере собрания.
Так, как будто, и помирились.
Один Головачев не пил водки, а стоял в стороне и безучастно смотрел поверх скучившихся оживившихся офицеров, о чем-то тягостно размышляя. По всему было видно, что он теперь прекрасно понимал, что по-настоящему проиграл в результате только он один. Проиграл, по сути, стараясь сгладить противоречия в коллективе, не приняв до конца ни одну из сторон конфликта и пытаясь сохранить добрые отношения с камергером.
Генерал Кошелев, теперь общался со всеми по-простецки и представил своего брата Дмитрия, офицера камчатского гарнизона, который тоже отправляется в Японию на «Надежде» с солдатами и барабанщиком для придания более высокого статуса посольства.
Камергер Резанов, после разбирательства, явно повеселел и щедро позвал всех к себе на обед, предлагая закрепить мир добрым застольем. Но офицеры по одному высказались, что им не досуг обедать у камергера и, извинившись, отправились на корабль.
Но Иван Федорович Крузенштерн снова все же поехал на берег к Кошелеву и Резанову, чтобы проследить за правильностью исполнения условий заключенного соглашения.
Крузенштерн не стал настаивать на письменном соглашении сторон, проявив свойственное ему великодушие. Он полагал, что уже достаточно было сказано и было видно, что камергер понял абсурдность претензий, которые после острого спора стали выглядеть достаточно вздорными и беспочвенными, но могли иметь серьезные последствия для всех.
В результате конфликта, могло свершиться так, что, прибыв в Петропавловск и Крузенштерн, и все его офицеры с двух кораблей покинули бы их, отправившись назад сухопутными путниками, поскольку камергер обвинил Крузенштерна в нарушении субординации, неподчинению человеку, которому поручена руководящая миссия Императором Александром I. Резанов грозил Крузенштерну арестом, кандалами и чуть ли не эшафотом.
И здесь нужно отдать должное Крузенштерну, который проявил себя дипломатом: предложил принять оружие в знак покорности и сложить с себя полномочия командора кругосветного плаванья, понимая, что это сразу отрезвит камергера.
Иван Федорович Крузенштерн так писал об этом в прошении в торговую компанию:

…«ежели бы угодно было Главному Правлению лишить меня команды всей Експедиции, то… быв подчинен Резанову, полезным быть не могу, бесполезным быть не хочу».

В другом письме Крузенштерн так описывает конфликт:

«Его превосходительство господин Резанов в присутствии Областного коменданта и более 10-ти офицеров назвал меня бунтовщиком, разбойником, казнь определил мне на ешафоте, другим угрожал вечною ссылкою в Камчатку. Признаюсь, я боялся. Как бы Государь не был справедлив, но будучи от него в 13 000-х верстах, — всего от г. Резанова ожидать мог, ежели бы и Областной Командир взял сторону его. Но нет, сие не есть правило честнаго Кошелева, он не брал ни которую… После вышеупомянутых ругательств, которые повторить даже больно, отдавал я ему шпагу. Господин Резанов не принял ее. Я просил, чтобы сковать меня в железы и как он говорит, „яко криминального преступника" отослать для суда в С.-Петербург… .. Я письменно представлял ему, что уже такого рода люди, как назвал он меня, — государевым кораблем командовать не могут. Он ничего слышать не хотел… но когда и Областной комендант пред ставил ему, что мое требование справедливо, и что я должен быть сменен, тогда переменилась сцена. Он пожелал со мной мириться и идти в Японию…Сначала с презрением отвергнул я предложение его; но, сообразив обстоятельства, согласился… Экспедиция сия есть первое предприятие сего рода Россиян; должна-ли бы она рушиться от несогласия двух частных лиц?.. Пусть виноват кто бы такой из нас не был, но вина обратилась бы на лицо всей России. И так, имев сии побудительные причины, и имея свидетелем ко всему произошедшему его превосходительства Павла Ивановича (Кошелева), хотя против чувств моих, согласился помириться; но с тем, чтоб он при всех просил у меня прощения, чтоб в оправдание мое испросил у Государя прощение, что обнес меня невинно.
Я должен был требовать сего, ибо обида сия касалась не до одного меня, а пала на лицо всех офицеров и к безчестию флага, под которым имеем честь служить. Резанов был на все согласен, даже просил меня написать все, что только мне угодно: он все подпишет. Конечно, он знал сердце мое, он знал, что я не возьму того письменно, в чем он клялся в присутствии многих своей честью. На сих условиях я помирился…».
«…Пусть иcследовают наше дело по собственным доносам Его Превосходительства, которые, я уповаю, подобны его словам и приводят, конечно, всякого в ужас, но не думаю по одним поношениям, без всякого оправдания осудили меня, почему и не мучусь будущим, ибо уверен в правосудии законов моего отечества, хотя публичный суд для меня имеет нечто страшное, но вижу, что сие для оправдания моего необходимо. Мог ли я при отправлении своем из России ожидать, что по возвращении буду судим «яко криминальный преступник?»

Вот так переживал случившееся с ним морской офицер Иван Крузенштерн, совершенно не сведущий в интригах, а свято и доблестно исполнявший возложенный судьбой многотрудный подвиг кругосветного плавания.
Любопытно, что в рапорте от 16 августа Александру I, приведенного выше, Николай Резанов не словом не упомянул о попытке арестовать и отстранить Ивана Крузенштерна, а напротив, отзывается о нем как об опытном и хорошо знающем дело капитане, стараясь скрыть конфликт.
В рапорте императору камергер Резанов пишет о планах посольской миссии, и об изменении ее состава. Пространно излагает свои намерения по посещению Русской Америки и подробно описывает свой обратный путь в Россию через Камчатку сухопутным маршрутом для изучения богатой природы и жителей полуострова.
Николай Резанов описывает Малкинские термальные источники, которые, впрочем, он не посещал, но приказал теперь именовать Александровскими в честь Его Императорского Величества, и другие природные щедроты камчатского края, излагает целесообразность переноса столичной резиденции камчатского коменданта в Петропавловскую гавань.
В своих же записках камергер, стараясь показать себя в более выгодном свете, пишет, что великодушно простил офицеров и Крузенштерна только после того, как те дружно пришли к нему при парадной форме и искренне извинялись перед ним.
Но в записках других участников конфликта ход событий описывается иначе.
Ситуация складывалась так, что если бы камергер Резанов не сгладил развязанный им конфликт, а обиженный отправился в Петербург искать защиты в столице, отказавшись от посольства в Японию, то предстал бы перед императором не выполнившим и доли возложенных на него поручений.
Что же касательно позиции Крузенштерна, то при поддержке генерала Кошелева, он бы вероятно продолжил плавание. Ведь для этого у него были все основания, и воля исполнить порученное.
В такой ситуации камергеру Резанову ничего не оставалось, как спешно мириться с Иваном Крузенштерном, забыв на время о своих претензиях на необоснованное лидерство и славу.
Как засвидетельствовал Герман Левенштерн, именно коменданту Камчатки все были обязаны исправлением скандальной ситуации, что особо подчеркивал Иван Федорович Крузенштерн:

«У Крузенштерна была идея поместить портрет Кошелева перед своими письмами, если их разрешат ему издать. Потому что без Кошелева ничего не вышло бы с поездкой в Японию. Наше путешествие закончилось бы с прибытием на Камчатку».

Стоит и нам поблагодарить Павла Ивановича Кошелева за то, что смог он, разумно разрешив конфликт, оставить возможность для завершения первого кругосветного плавания российских моряков. И хочется ещё отметить, что как славно, что в критический исторический момент находится человек или группа лиц, чья позиция и действия спасают ситуацию.

27. Граф Федор Толстой

Граф Федор Толстой в плавании неожиданно сдружился с Кабри. Француз, праздно шатающийся по палубе и граф, также изнывающий от безделья, сошлись коротко, бражничали и порой засиживались без ограничений и часами говорили по-французски, вспоминали милую Родину Кабри — Францию. Нашлись общие темы для разговора и граф увлеченно взялся учить француза русскому языку, по обыкновению подшучивая и посмеиваясь над наивным страдальцем, отправляя его то к коку на камбуз за «затрещиной», то к помощнику капитана «дать квасу пенного, чтобы морда была ох..нная».
Француз, не владея тонкостями «скверного», как он говорил, делано морщась, языка, поначалу безоговорочно веря графу, шел не задумываясь, и коверкая слова, передавал просьбу. В ответ, получив, под хохот присутствующих, затрещину от кока, пучил глаза от обиды и даже плакал, но скоро понял суть игры и, наблюдая, как это веселит команду, сам стал участником забавы, с удовольствием выговаривая сложные, редкостные, а часто матерные слова, сам хохотал вместе с моряками.
По прибытию на Камчатку, когда казалось, начинается то основное дело, ради которого и была направлена посольская миссия, Резанов в резкой форме объявил графу Толстому, что выводит его из состава миссии и отстраняет от поездки в Японию за его непозволительные на службе шалости.
— Вы, граф, недопустимо вели себя в плавании! Ваши шутки, поведение за пределом добропорядочности! Вы рассорили меня с капитаном и командой! Я Вас отстраняю от посольства, о чем доложил уже Императору в своем докладе! — гневно выговаривал Фёдору Ивановичу Резанов, досадливо притоптывая ногой пол в каюте, куда пригласил графа для разговора.
— Позвольте, камергер! Я не ангел конечно и за это плачу тем, что вынужден терпеть Ваше общество столь долго, но обвинять меня в том, что занимался интригами, ссорил Вас с Крузенштерном и командой, не достойно! Это ложь! Не Вы ли интриговали в Бразилии и меня этим увлечь пытались!? — возмутился граф Толстой, но помня, что Крузенштерном наложен жесткий запрет на дуэли, только сжимал губы, сверкал своими темными глазами, а закончив разговор, с досадой ударив ладонью в косяк, вышиб ногой дверь и вышел вон.
После исключения из посольства граф Толстой в сопровождении Кабри по прибытии в Петропавловск, переселился на берег и занял комнатку в домишке рядом с трактиром. Комнату оплатили из полученных за пребывание в посольстве денег и сразу загуляли, отъедаясь камчатской рыбой: чавычей, кижучем, селедкой. Хлеба недоставало, но в изобилии была красная соленая икра и моченая в берестяных туесах брусника.
В один из дней, когда утреннее невеселое похмелье сменилось веселеньким опьянением, в комнату к опальному графу заглянул Федор Шемелин. Приказчик компании был совершенно раздосадован после встречи офицеров с Резановым, когда камергер прилюдно обидел, оскорбив его. Шемелин поведал о встрече камергера с офицерами и о примирении Крузенштерна и офицеров команды «Надежды» с посланником императора.
— А вот Головачева камергер выставил как предателя! Чуть ли не заявил, что Петр был с ним заодно! Это ли не подлость?! — закончил свой рассказ Шемелин, в сердцах выпив полстакана водки и сморщившись, заел спиртное ложкой икры.
— Вот, каналья! — в сердцах выкрикнул граф, вспомнив обидные слова камергера в его адрес и решение отчислить его из посольской миссии.
— Я его проучу, этого прохвоста, выскочку! — продолжил граф Толстой и, нацепив на портупею шпагу, вышел вон и решительно направился к дому камергера. Кабри и Шемелин направились следом, понимая, что Федор Иванович не в себе и может натворить беды.
Граф Толстой вошел в дом без стука, резко отворив дверь. Камергер, сидевший за столом и занятый составлением очередного письма в Петербург, вскинул голову, а увидев графа, вскочил со стула и вышел ему навстречу.
— Вы, камергер, подлец! Я Вас презираю за ваши подлости! Извольте принять вызов! Я хочу драться с Вами! Выбор оружия за Вами! Извольте выбрать шпагу или пистолеты?! — вытаращив свои круглые черные глаза, кричал граф Толстой, готовый кинуться на Резанова с кулаками.
— Как Вы смеете, граф, врываться и оскорблять меня — посланника императора нашего! Вы знаете, что дуэли запрещены, а капитан Крузенштерн под страхом казни Вам наказал даже не помышлять о вызове на поединок, — срывающимся голосом произнес побледневший Резанов.
— А, струсил, каналья?! Как клеветать на меня, да гнать из посольства, так ты смелый, а как отвечать за свои подлости, то трусишь? — заревел Толстой, готовый броситься на камергера.
— Не, смейте подходить ко мне! Я позову солдат! — растерянно, срываясь на фальцет, выкрикнул Резанов, ретировавшись за дубовый резной стол.
— Смею, ибо Вы заслуживаете доброй порки! Защищайтесь, гнусная душонка, — продолжал реветь граф Толстой, вынимая из ножен шпагу.
— Я не буду с Вами драться, граф, — уже изрядно перетрусив, произнес срывающимся голосом Резанов.
— Ах, не будешь! Ну, тогда молись! — устрашающим тоном произнес Толстой и решительно шагнул к камергеру.
Резанов стоял перед графом Толстым в полной растерянности. На лице был испуг. Федор Толстой размашисто влепил ему кулаком с зажатой рукоятью шпаги, оплеуху сбоку по голове. Удар вышел неловким, но сокрушительным. От удара камергер отшатнулся и, потеряв равновесие, завалился набок, опираясь на стену. Предвкушая новые удары, Резанов закрылся руками, вжал голову в плечи и, опираясь на стену, сполз на пол, ожидая безмолвно своей участи. Но граф Толстой сдержавшись, грубо выругался и, пошатываясь, вышел вон и сопровождаемый Кабри, отправился в свою квартиру.
После безобразной стычки Резанов побежал в дом к Кошелеву и сбивчиво рассказал о расправе графа над ним.
Кошелев, оценив по внешнему виду Резанова, что особого ущерба его здоровью не нанесено, заверил камергера о том, что граф будет наказан, и вызвал к себе поручика Дмитрия Кошелева. Коротко переговорив с братом, комендант отправил его с двумя солдатами на квартиру к Толстому, дав приказ посадить скандалиста под замок, а поутру определить его под конвой и отправить от греха подальше в Нижнекамчатск вместе с отбывающими в крепость солдатами.
Конвой, прибыв на квартиру, отметил, что граф мирно спит, сломленный алкоголем. Рядом на полу, на расстеленной дохе, посапывал Кабри. Растормошив Толстого, поручик Кошелев предложил графу собраться и уже в наступившей темноте увел его на окраину Петропавловска, где поручил солдатам, отправляющимся поутру в Нижнекамчатск, забрать скандалиста с собой. Перепуганный Кабри увязался за графом, и ему было разрешено следовать за ним и далее.
На вопрос камергера, где граф Толстой и как он будет наказан, генерал Кошелев, только развел руки и выдохнул, отведя глаза в сторону окна:
— Cбежал, буйна голова! Но долго не пробегает, — скоро осень да зима! Вернется, вот тогда мы его накажем. Будьте покойны, господин посланник.
Резанов недовольно дернул головой и скривился, — было больно поворачивать голову после оплеухи графа. Молча выслушав ответ Кошелева, Резанов вышел, понимая, что комендант его распоряжения выполнять не спешит.
Вот так здесь, на окраинах Империи, Федор Иванович умудрился устроить себе очередное приключение. После высадки с корабля в Петропавловске целый год графа Толстого где-то «носило».
Оказавшись с отрядом солдат и обозом в столице камчатского края, граф Толстой и Кабри отправились с побережья Камчатки на Алеутские острова, рассчитывая так добраться до Русской Америки и уже оттуда на корабле вернуться в Охотск и в Россию. Кабри же агитировал Толстого отправиться в Америку, чтобы там и остаться, предполагая начать новую жизнь на новом континенте.
В Нижнекамчатске граф и одичалый француз сошлись с местными рыбаками и под покровительством коменданта были взяты промысловиками в состав команды, отправившейся на рыбацких баркасах вдоль островов Алеутской гряды, что протянулась до берега Америки. Добравшись до первых поселений алеутов, остались с ними, дожидаясь возможности отправиться дальше, и так вскоре скитальцы оказались на острове Ситка и предстали перед глазами Александра Баранова. Баранов не мало удивился, узнав о высоком происхождении графа Толстого и оценив его изрядно потрепанный внешний вид, определил его на судно, что отправлялось в Охотск. Так граф вернулся в Россию.
Вернувшись в Россию граф рассказывал о том, как он жил среди аборигенов острова Ситка. Если верить Толстому, индейцы даже хотели сделать его своим вождем, но зная о склонности графа привирать, этот момент не стоит принимать на веру. Тем не менее, о жизни алеутов Федор Иванович, пребыв в столицу, рассказывал с такими подробностями и деталями, которые можно познать только на собственном опыте.
В Петербурге графа уже ждали. Прямо на Петербургской заставе ему вручили приказ и отправили в Нейшлотскую крепость без права въезжать в столицу без разрешения властей.
Но сразу изрядно испугавшись, вскоре хулиган и баловень Толстой узнал, что Александр I всего лишь запретил ему появляться в столице, а в крепость послал не в заключение, а на службу. Можно представить, как изнывал от скуки деятельный граф, служа в крепости, как в заточении.
Куда только не просился граф Толстой после возвращения из Америки, стараясь избежать долгой службы в крепости, но всегда следовал отказ. Брать непредсказуемого в порывах графа под свою команду не хотел ни один командир. Наконец Федор Толстой оказался на войне. Война со шведами, храбрость, проявленная в боях, реабилитировали его, и он снова был переведен в Преображенский гвардейский полк. Но служба в гвардии опять оказалась недолгой, — последовали новые дуэли, затем разжалование в рядовые, отставка, содержание в Выборгской крепости, и, наконец, ссылка в деревню под Калугу. Все это уместилось в менее чем четыре года бурной и несколько бессмысленной жизни графа после его возвращения из путешествия.
А затем была война с Наполеоном, и граф Толстой не был в стороне от этих событий: участвовал в боях и в Бородинском сражении как ополченец, по зову сердца. При Бородино был тяжело ранен, награжден и, наконец, помилован.
В обществе, после возвращения, граф Толстой стал очень популярен, получил прозвище «Американец» и попал в известные литературные произведения своих современников А. С. Грибоедова и А. С. Пушкина.
В «Горе от ума» так представлен образ графа Толстого:

Но голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист...
* * *
«Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем».

У Пушкина также можно найти характерные черты неугомонного графа:

«Картёжной шайки атаман, глава повес, трибун трактирный». Смельчак, патриот, добрый и простой отец семейства холостой, надежный друг, помещик мирный и даже честный человек».

С Пушкиным у Федора Толстого сложились особые отношения. Первое знакомство породило неприязнь. Поэт дерзил и высмеивал, граф ответил неприлично, пошутив о том, что, дескать, перед тем как выслать Пушкина за дерзкие слова из столицы с него сняли штаны и выпороли в охранном отделении, намекая, что столь оскорбительное наказание было применено из-за юного возраста поэта.
А. С. Пушкин, разгорячившись, решительно вызвал не менее горячего и скорого на расправу Толстого на дуэль. Пушкин, понимая, насколько малы его шансы на дуэли против опытного Толстого, находясь в ссылке в Михайловском имении, делал попытки натренировать точность стрельбы из пистолета. Но делал это он напрасно, так как оказалось Толстой при всей его непочтительности ко всяческим авторитетам, Пушкина ценил и как более взрослый человек нашел способ уладить конфликт. А когда Пушкин решился сделать предложение своей будущей жене Наталье Гончаровой, именно граф выступил посланником и доверенным лицом поэта и отправился с письмом от него к родителям невесты с просьбой выдать дочь за Александра Сергеевича. Сосватав Наталью за Пушкина, именно Федор Толстой будет держать венец над головой поэта в церкви у Никитских ворот на венчании рабов божиих Александра и Натальи.
Это ли не пример доверия и дружбы?
Так они стали друзьями, а черты Толстого Пушкиным представлены в «Евгении Онегине» в образе Зарецкого — секунданта Ленского на дуэли.
Сказывают, что, когда граф Толстой, проживая в это время в Москве, узнал о смертельной дуэли Пушкина на Черной речке, он расплакался, а затем часто говорил, что многое бы отдал, чтобы заменить своего друга в этом поединке и обещал отомстить Дантесу за гибель поэта. Возможно, именно поэтому соперник Пушкина на дуэли так поспешно покинул Россию.
Вот если бы граф был ближе к Пушкину и жил в это время в Петербурге, может быть, сумел Федор Иванович изменить ход событий, вмешавшись в смертельный спор.
А Лев Николаевич Толстой, помня о своем предке и гордясь этим родством, сам в молодости следуя наклонностям «Американца», вывел его образ в романе «Война и мир», наделив качествами графа одного из героев — гвардейского офицера Федора Долохова, такого же, как Федор Иванович кутилу и бретера. В повести «Два гусара» в образе старшего Турбина Лев Николаевич также описал своего двоюродного дядю.
Нагулявшись, Федор Иванович женился, проигравшись в карты на спор, на известной в столице цыганке-танцовщице Авдотье Тугаевой, которая взялась без остановки рожать ему детей. Но из родившихся умерли в младенчестве одиннадцать из них, и только одна дочь, рожденная в браке, прожила долгую жизнь.
Граф Федор Иванович Толстой, испив эту чащу горести, считал, что так наказан за убитых им на дуэлях соперников, осознав, что погибли они напрасно, без какой-либо значительной надобности и что только глупые порывы, гордыня и заносчивость вели часто его по жизни. А еще отмечал, что если бы не столь значительное событие, как плавание к берегам Америки, то и отметить что-то значительное в жизни своей было бы ему трудно.
28. В Японию. Посольство без перспективы

Стали готовиться к плаванию в Японию.
Камергер запросил у коменданта Павла Кошелева конвой, который должен был поднять статус посланника. После раздумий выбрали двух офицеров, пять солдат и барабанщика для сопровождения процедуры встречи на японском берегу.
Из состава миссии были исключены кроме графа Федора Толстого, врач Бринкин и живописец Курляндцев, а также совершенно обрусевший японец-толмач Киселев, когда-то спасенный русскими моряками.
С судна сошел и дикий француз Кабри, нечаянно увезенный с острова Нука-Хива, а теперь оставленный в порту затем, чтобы мог отправиться с Камчатки до своего дома во Франции. Но Кабри, увлеченный графом Толстым, пропал вместе с ним и о его дальнейшей судьбе ничего доподлинно не известно. Правда, сказывали, что задержался француз у алеутов, а затем перебрался Американские штаты, где и нашел себе место среди выходцев из Франции.
Если врача и художника списали по состоянию здоровья, которое значительно пошатнулось за время перехода из Кронштадта, то японского толмача оставили из-за опасений, что его убьют сразу по прибытии в Японию. О столь грозных намерениях ему говорили другие японские моряки, которых везли домой в качестве жеста доброй воли: неуступчивые японцы полагали что толмач, приняв православие, предал свое Отечество и должен быть жестко за это наказан.
В состав миссии в Японию камергер Резанов включил Георг Генриха фон Ландсфорфа, надворного советника Ф. Фоссе, майора Е. Фридерици, комиссионера Российско-американской компании Федора Шемелина. В состав миссии также вошли принятые на борт в Петропавловске брат губернатора Камчатки поручик Дмитрий Кошелев и офицер местного гарнизона капитан И. Федоров.
На пути в Японию участники экспедиции отпраздновали день коронации императора Александра I. По этому случаю, камергер Резанов вручил членам экипажа медали, на которых, с одной стороны, было изображение императора, а на другой надпись: «Залог блаженства всех и каждого ; Закон».
Свою длинную и витиеватую речь камергер Резанов начал словами:

«Россияне! Обошед вселенную видим мы себя наконец в водах Японских! Любовь к отечеству, искусство, мужество, презрение опасностей суть черты изображающие российских мореходов; суть добродетели всем россиянам в общем свойственные. Вам, опытные путеводцы, принадлежит и теперь благодарность соотчичей. Вы стяжали уже ту славу, которой и самый завистливый свет никогда лишить вас не в силах. Вам, достойные сотрудники мои, предлежит совершение другого достохвального подвига и открытие новых источников богатства!....»

Да, был камергер, изрядным «говоруном и писакой», а пламенная речь показывает, насколько «проникся» дружбой моряков, получив достойный отпор на камчатских берегах, если, принять во внимание, что не пожалел он медалей, выданных ему в столице для вручения колонистам Русской Америки, а не матросам и офицерам, служившим на «Надежде».
Но,

«…все матросы наши были в слезах, слушая эту речь»,

— отметил в дневнике лейтенант Герман Левенштерн.
Крузенштерн тем не менее отметил, что медали предназначены для иностранцев в колонии, а не для российских матросов, на что Резанов снова грязно обругал капитана.
Крезенштерн был мрачен. Подчиняясь долгу, он остался на своем посту лишь только потому, что понимал, — без его участия экспедиция обречена на провал:

« Вся Россия пострадала бы от того, что Резанов меня оскорбил».

У японских берегов корабль попал в страшную бурю.
Так вспоминал об этой буре Крузенштерн:

«Ветер, постепенно усиливался, крепчал в один час пополудни до такой степени, что мы с великой трудностию и опастностию могли закрепить марсели и нижние паруса, у которых шкоты и брасы, хотя и по большей части новые, были вдруг прерваны. Бесстрашие наших матросов, презиравших все опасности, действовало в сие время столько, что буря не могла унести ни одного паруса. В 3 часа по полудни рассвирепела, наконец, оная до того, что изорвала все наши штормовые стаксели, под коими одними мы оставались. Ничто не могло противостоять жестокости шторма. Сколько я не слыхивал о тифонах, случающихся у берегов китайских и японских, но подобного сему не мог представить. Надобно иметь дар стихотворства, чтобы живо описать ярость оного».

Свои впечатления оставил Левенштерн:

«Мы все приготовились к смерти. Кто-то держался за руки и просил прощения друг у друга, кто-то сидел истуканом, а кто-то молился, готовясь испустить дух».

Ветер изорвал все паруса, вода заливала трюмы и корабль несся прямо на прибрежные скалы, и только изменившееся в последнее мгновение направление ветра чудом увело корабль от скалистого берега.
Буря улеглась и моряки, и дипломаты стали готовиться к встрече с японцами.
Резанов взялся тренировать принятых на борт на Камчатке солдат отбивать барабанный марш и маршировать по уходящей из-под ног палубе. Солдаты валились с ног и порой не привычные качке, не успевая к борту, блевали прямо на палубу, но камергер не унимался.
Стараясь произвести впечатление, Резанов, просиживая вечера, написал краткую справку для японцев о России. В справке камергер заносчиво писал:

«Россия занимает полмира и является величайшей империей во всей вселенной…» и далее, — «…великий русский император знает о страданиях людей в других странах и из чувства сострадания разрешает открытие границ для торговли…».

Рассчитывая использовать в переговорах документ, одиннадцать лет назад выданный Лаксману, Резанов тщательно изучал его. Но текст письма не добавлял оптимизма, так как, по сути, был мало дружественным:

«Наша империя», — писал сегун, — «не выражает вашей уважения, но и не относится к ней с каким-либо неуважением. Мы не стремимся к ведению переговоров…».

Но все же в тексте был лучик надежды –

«…один корабль в год может посетить Нагасаки».

Все позиции Резанова перед переговорами были очень зыбкими, но расчет был на подарки и доставленных на родину японских моряков, письмо от императора и случай, который трансформировался в столь характерное для русских понятие «авось».
В первых числах октября 1804 года «Надежда» наконец приблизилась к японскому побережью. Спустя трое суток моряки увидели множество японских рыбачьих лодок, но японцы никак не реагировали на знаки приблизиться, которые подавали им русские моряки. Японские подданные боялись гнева своих хозяев, так как по суровому закону было запрещено встречать иноземцев и помогать иностранным судам приставать к японским берегам, а также самим подданным страны восходящего Солнца и цветущей сакуры отправляться в чужие воды.

«8.10.1804. не доходя Нагасаки, остановились на якорь. Весь берег, нами виденный, обделан с большими трудами и искусством. Сия часть южная Японии составлена из гор, кажется, дикого камня. Но рука человека делает в свою пользу и исторгает источники богатства. Словом сказать, все обработано. Везде видны зеленеющие нивы и рощицы. Правда, не мудрено, ибо здесь муравейник жителей, однако ж, честь их трудолюбию. Дороги, проведенные по косогорам гор, усаженные аллеями, во множестве перевозных судов и рыбачьих лодок, под распещеренными парусами беспрестанно движущиеся, делают хороший вид»,

— записал впечатления от увиденного Макар Ратманов.
Корабль был сразу при появлении оцеплен лодками с вооруженной охраной. Вскоре к кораблю подошла шхуна и сановник-банжос, направленный местным губернатором, в сопровождении солдат, строго, даже с некоторым зверским выражением на лице, стал энергично выкрикивать резкие слова и спрашивать о цели визита, постоянно при этом повторяя, что заходить в воды Японии иностранным судам запрещено, и он не понимает, как мы могли совершить этот непозволительный акт.

«Один из японцев поднялся наверх и спросил, можно ли посетить корабль. После утвердительного ответа на палубу поднялись около 30 человек. У некоторых из них было по два меча, у многих по одному, были люди и совсем без мечей. Эти люди заняли всю палубу. После этого на палубу поднялся старик — должно быть, главный начальник японцев. Должно быть, старый банжос — ревизор губернатора (а может быть, и сам губернатор incognito)»,

— оставил запись о своих впечатлениях от первой встречи с японцами Герман Левенштерн.
Посол Николай Резанов, облачившись в свой мундир камергера с золотым камергерским ключом на золотой цепочке, при ленте и орденах, Мальтийском кресте ордена масонов выглядел вполне убедительно. Он, окруженный офицерами, так же при парадном убранстве и строгих на выправку солдатах, предъявил послание императора Александра к императору Японии, потребовал сопроводить его на берег и дать возможность продолжить посольскую миссию, а именно стал добиваться аудиенции с императором Японии для личного вручения письма и подарков от императора России.
На аргументы сановника, что запрещено иностранным судам входить в бухту у японских берегов, Резанов напомнил ему о разрешении японского правительства одному российскому кораблю раз в год заходить в порт Нагасаки, и предъявил рескрипт, выданный Адаму Лаксману императором Японии. Банжос недоуменно смотрел на предъявленный документ и был обескуражен, как наличием какого-либо документа, так и настойчивостью русского вельможи и изрядно сбитый с толку пообещал выяснить у губернатора, действительно ли в настоящий момент подобное разрешение.
После этого от представителей японских властей последовали многочисленные вопросы о цели прибытия, дате отправления из России и еще множество вопросов, которые тщательно записывались офицерами, сопровождавшими банжосов.
Наконец дали разрешение зайти на рейд бухты, но встать позволили только в почтительном отдалении, практически в открытом море и до дальнейших распоряжений в бухту заходить строго запретили.
На следующий день прибыла новая, еще более многочисленная комиссия японцев, с которыми прибыли и голландцы. Голландцы торговали с Японией в знак особого расположения, а их миссия ютилась на выделенном хозяевами островке, огороженного высоким забором из бамбука, что не давало возможности европейцам свободно перемещаться и общаться с жителями острова.
Японцы поднялись на корабль и потребовали сразу сдать порох и все оружие, включая ружья и пушки. Обескураженный таким жестким требованием Крузенштерн, согласившись, что порох можно сдать на время стоянки в порту, попросил хотя бы пушки и ружья оставить на месте, так как без пороха стрелять из них становилось невозможно.
Японцы пошли совещаться.
После сурового распоряжения о сдаче пороха Крузенштерна и Резанова вновь стали испытывать вопросами, причем вопросы задавались те же, что и накануне в первый день прибытия в порт. Все ответы внимательно выслушивали и вновь аккуратно документировались сразу несколькими писарями.
Через некоторое время с лодок на корабль поднялись голландцы. Среди них были резидент Дуф, капитаны Мускетир и Бельмер, путешественник барон Папст. Пришлось наблюдать, как японцы заставляют унижаться голландцев, при которых те могли находиться, только склонив голову в поклоне и опустив руки по швам. При этом японские господа сидели вальяжно по-турецки на диване, а переводчики и голландцы стояли в строгом почтительном поклоне перед ними. Зрелище было и забавным, и удручающим.
Так описывает встречу российской миссии в Нагасаки Герман Левернштерн:

«Наконец японцы с многочисленными церемониями и поклонами поднялись на корабль. С поклонами же они пошли в каюту нашего посланника. Там было задано много вопросов через голландского переводчика. Первым требованием было не стрелять без их разрешения. Затем послали за голландцами, находившимися в лодке, украшенной голландским флагом.
Наконец голландцы прибыли на корабль. В правом углу каюты они склонились перед японцами. Пока старик через переводчика говорил с голландцами, они стояли перед ним в правом углу навытяжку. Японский же переводчик пытался объяснить Крузенштерну, что тот также должен преклониться перед японцами, как голландцы. Не хватало только того, чтобы переводчик схватил Крузенштерна за спину и нагнул ему голову».

В результате препирательств между прибывшими на корабль чиновниками и российскими офицерами японцы забрали весь порох с корабля, заставив моряков перегрузить порох на японские лодки, но оставили на корабле пушки, ружья и разрешили офицерам и послу Резанову оставить при себе шпаги.
По всему было видно, что этот великодушный шаг японцам дался нелегко.
На просьбу посла Резанова оставить при нем еще и вооруженную охрану, положенную по статусу как посланнику Российского Императора, высокомерный банжос, скривив недовольно широкое лицо, ответил достаточно грубо, указав на вопиющую недопустимость этого.
В ответ на вопрос японского высокого банжоса, готов ли российский посол следовать японским обычаям, подобно тому, как это делает голландская миссия, которых они почитают как друзей, Резанов, наглядевшись на обращение японцев с голландцами, ответил вдруг достаточно резко:

«Нет, ибо почитаю слишком японскую нацию, чтобы начинать нам дело безделицами, а обыкновения ваши, ежели они издревле с голландцами состоялись, ни мало для меня не удивительны, но у нас они другие, и при том они также непоколебимо сохраняются».

Ответ посла явно разочаровал японского вельможу и он, тщательно запротоколировав с помощью переводчиков ответ Резанова, отправился назад.
Следует отметить, что посол Резанов полностью проигнорировал подробные инструкции, которые уму были даны министерством иностранных дел о правилах, форме и этикете ведения переговоров с японской стороной, которая очень склонна почитать особый такт и ритуал переговоров, а также лесть вместо колкостей. В данный момент следовало, конечно, поступить хитрее, показать свое смирение. Но посланник не на шутку вдруг пропитался духом высокомерия, напрочь забыв всяческую дипломатию. Возникало впечатление, что он вовсе не был способен к подобным манерам, принимая их за оскорбление его достоинства.
Только после того, как российский корабль был обезоружен, после затягивания времени, бесконечных согласований правил пребывания русских в Нагасаки, «Надежде» дали возможность войти в бухту и встать на якоря вдали от берега под охраной многочисленных лодок.
Потянулись дни томительного ожидания разрешения сойти на берег. Все это время к российскому кораблю приплывали многочисленные зеваки, среди которых были женщины и дети, чтобы рассматривать диковинку — корабль и моряков из далекой страны.
Как отмечают очевидцы тех событий, камергер Резанов совершал все новые и новые оплошности перед японцами, недопустимые для статуса государственного посланника.
Он горячится при разговоре с японскими сановниками, демонстрируя нежелание следовать традициям при переговорах, вступал в необоснованную, пустяшную полемику, кричал при японцах на подчиненных, унижал их, порой едва только дело не доходило до рукоприкладства.
При японских сановниках камергер Резанов обычно бывал строго одет, но в отсутствие на корабле японцев, ходил по палубе как обычно, а значит, был неряшливо одетым в нижнем белье или в халат, под которым у него часто совсем ничего не было одето. Ветер шевелил, раздувал халат резкими порывами, и порой открывались забавные для всех присутствующих виды оголившихся частей тела посланника российского императора. Японцы, подплывающие посмотреть на русский корабль, среди которых конечно было полно осведомителей, хохотали при виде посла, в столь неприглядном виде он представал перед ними. Японцы, следует отметить, всегда настолько строги в этикете, что нарушение его норм считают оскорблением, а поездки к российскому кораблю воспринимали как выход в театр, где они могли видеть публичную демонстрацию неподобающего поведения. Посланник же у них прослыл главным героем бесплатного представления.
Левенштерн пишет, что Резанов

«…валял дурака и лишился уважения всей нации».

Этот текст сопровождался рисунком писающего с палубы корабля Резанова с надписью «посол Резанов показывается на глаза народу Японии».
Но Резанов оставался непреклонен в своих пристрастиях, а замечаний ему делать никто не решался, в основном из недружественных соображений. При этом посол, как следует из записей Германа Левенштерна, сам отзывался при этом о японцах уничижительно:

«Сословие знатных японцев более культурно, чем считает Резанов. К сожалению, наш посол говорит о японцах как о полудикарях».
«У Резанова для всех подарков одна оценка на языке: «Это сделано в России». На ящике, из которого вынули золотого слона, стояло: «Lоndоn». Переводчики, стоявшие рядом, увидели это и спросили, для чего такая надпись. Резанов сказал: «На вещах, изготовленных в Петербурге, пишут «Lоndоn», и наоборот, так поступают во всей Европе. Резанов находит удовольствие в том, что он выставляет японцев в смешном свете и глумится над ними. Он и не подозревает, что собственно сам и является посмешищем».

При этом камергер продолжал гнуть свою линию в поведении, демонстрируя высокомерие и отклоняя предлагаемые ему правила и традиции японских переговоров, показывая на публике свою неряшливость и неуважение распущенным внешним видом. При каждой новой встрече с японцами Резанов требует непременно ехать в столицу к императору для личного разговора, стращая японцев гневом их монарха за недопустимое с посольством обращение. При этом посол горячится и старается казаться очень строгим.
На японцев это не действовало. Внимательно слушая посла, банжос кривил рот, и высокомерно задрав подбородок, резко отвечал. Без перевода было ясно, что значили его слова.
Только через месяц японцы дали разрешение подойти российскому судну ближе к берегу и встать на якорную стоянку, что и было исполнено командой «Надежды» верпованием. Японцы внимательно контролировали процесс, отслеживали каждый маневр судна, следуя на лодках шаг за шагом за российскими моряками, изучая внимательно приёмы управления судном.
А посол Резанов продолжал терять лицо перед японцами.
Главной добродетелью знатного японца считается терпение и спокойствие. Если человек гневается, кричит, ругается, то он, по мнению японцев, теряет лицо, что расценивается как потеря достоинства. Такой человек уже оказывается недостоин уважения истинного японца.
Вильгельм Тилезиус, — хороший художник, ученый и врач, член Петербургской Академии наук, нарисовал на досуге открывающийся с «Надежды» вид на берег. На рисунок попал Крысий остров (Носуми-сима) и остров Папенберг (Такабока-сима). Рисунок показали японцам из свиты, самому банжосу и он всем очень понравился. Японцы одобрительно кивали, улыбались, и было заметно, что очень довольны рисунком, ожидая, что он будет им подарен.
Резанов, придя в кают-компанию, отметив одобрение японцев рисунка и, видимо приревновав Тилезиуса к японскому восхищению вместо того, чтобы дипломатично и любезно предложить рисунок в качестве подарка бонжосу, устроил тут же безобразный разнос Телезиусу за его, прямо скажем, замечательную инициативу.
Долго не успокаиваясь, посол всячески обозвал Вильгельма, стал пугать увольнением и, в конце концов, потребовал охрану, чтобы отправить обескураженного бедолагу под арест.
Охрана на этот нелепый призыв посла не пришла, и ситуация выглядела уже крайне странной и нелепой.
Японцы остолбенели от всего происходящего в исполнении Резанова и, сбившись в углу кают-компании, о чем-то шептались, затравленно оглядываясь на расшумевшегося посланника.
В результате, когда посол успокоился, наступило крайне неловкое молчание и присутствующие при этом японцы, недоуменно оглядываясь на камергера, удалились. Столь ожидаемый ими рисунок остался не подаренным, и общее впечатление от общения российского посольства с принимающей стороной было категорически испорченно.
Тилезиус напишет в дневнике оценку своего отношения к камергеру:

«… мне пришлось пережить много грустных дней из-за его (Резанова — прим. автора) ненависти, бесчисленных обманов, ругани, а также несправедливого и деспотичного контроля. Он злоупотреблял своей властью и доверием монарха».

По просьбе команды японцы после месяца пребывания судна в бухте выделили огороженный плотным тростником домик на берегу залива на левом берегу губы Кибач для прогулок, отметив, что днем моряки и посольство могут приезжать сюда и делать моцион — совершать прогулки без ограничений.
И только через два месяца в местечке Мегасаки у Нагасаки послу выделили, наконец, достаточно просторный дом, который японцы упорно называли дворцом. В доме было идеально чисто, пол выстелен блестящими циновками, а ходить по дому было разрешено без уличной обуви в чулках, но посол, поначалу восхитившись этим, быстро забыл о правиле, частенько прямо с улицы направляясь в дом в грязных башмаках.
Так об этом событии пишет Герман Левенштерн:

«Резанов и вся его свита ходят в своем новом доме без башмаков и сапог, в одних только чулках, потому что все полы устланы блестящими соломенными циновками тонкой работы. Они хвастаются: «Это японский обычай!»… Посол, однако часто ходит в обуви, иногда прямо с улицы направляется в покои и тащит за собой грязь.
... Все утверждают, что поведение Резанова на берегу граничит с сумасшествием.
На нашем корабле сейчас приятная спокойная жизнь. Посольская чума бушует на берегу».

Дом-дворец располагался на возвышении у берега и был обнесен плотным забором из бамбука, который охватывал прямоугольником двор с садом и опускался к морю и далее по мелководью уходил в воду, чтобы, не дай бог, кто-то из затворников мог выйти за пределы ограды, о чем напоминали россиянам ежедневно.
Запрет оберегали приставленные к посольству офицеры охраны: японцами все было сделано для полной изоляции посольства от внешнего мира.
В просторном доме каждый из свиты посольства нашел для себя место. Гостей поставили на довольствие, оказав посланнику российского императора особые условия проживания и питания во флигеле дома, где было семь больших ухоженных комнат. В половине дома посланника появились бесшумные гейши и слуги.
Столь почтительное и внимательное обращение, как показалось камергеру, сулило удачу в переговорах. Резанов теперь решил, что к его персоне отнеслись, наконец, с должным почтением, и это подняло его дух. Теперь он твердил, убеждая посольство, что с японцами и далее следует себя вести строго и обращаться только свысока, поскольку это приводит к успеху и дает результат. Было заметно, что послу стало казаться, что скоро будет решен и главный вопрос переговоров, и он безоговорочным победителем вернется в Петербург.
С корабля в дом были доставлены подарки для императора. Это были меха, фарфоровая посуда, изделия ювелирного промысла, красивое оружие в серебре и золоте и английская электромашина, с помощью которой можно было осветить целый дворец.
Через важного банжоса, посетившего посланника российского Императора во дворце, для Императора Японии была передано письмо Александра I, так как сановник сообщил, что личная встреча посла и императора невозможна.
Теперь осталось только ждать ответа с японской стороны.
На берегу странности поведения посланника усилились, что следует из отдельных записей из дневника Германа Левенштерна, которые кратко, но достаточно ярко, описывают ситуации, создаваемые периодически камергером.

«…Ключ (знак камергера — прим. автора) Резанова, который он никогда не снимает, возбуждает удивление у японцев. Японцам золотой ключ затмевает самого посла. В начале, в Мегасаки, как только он появился, так за ним собиралась толпа любопытных, восхищавшихся камергерским ключом. Резанов, которого это забавляло, сказал: «Нужно быть популярным». Он еще больше привлекал внимание японцев к своему ключу тем, что очень непристойно крутил туда-сюда свой достойнейший знак и, чтобы всё еще было понятнее, присовокуплял пантомиму (на рисунке возле записи, сделанного рукой Левенштерна, Резанов жестом показывает, как ключ вставляют в замочную скважину — прим. автора). Любопытным он кричал: «Императорская комната! Императорская комната! Императорская комната!»
Некоторые учтивые японцы отворачивались с таким выражением, как будто они хотели сказать «У императора России все же плохой вкус!»

Среди членов посольства камергер часто устраивал скандалы, пытаясь добиться исполнения своих наставлений и вздорных требований.

— «Вчера, когда поднялся воздушный шар (бумажный светящийся фонарь, склеенный Ландсдорфом — прим. автора) Ландсдорфа, его превосходительство (посол Резанов — прим. автора) был вне себя от страха. Он ругался и кричал как выпь. Ландсдорф стоически выслушал все, что ему говорилось, продолжая наполнять воздушный шар. Последний поднялся, а потом с привязанной нити был благополучно возвращен в Мегасаки. Теперь Резанов был вне себя от радости…и сказал ему после всех оскорблений — «Я рад за Вас».
; «Резанову пообещали, что придёт купец с лаковыми вещами. Но тот не пришёл и Резанов стал себя вести совершенно неприлично. Из его рта сыпалось такое, что другие постыдились бы в руки брать… «Насрал я на ваши комоды» и т.д.».
— «…Резанов играл (на следующий день — прим. автора) во дворе Мегасаки с нашими и японскими офицерами в свайку (русская игра по метанию гвоздика со шляпкой в кольцо, при которой бегают и резвятся молодецки — примечание автора)… вдруг послышалось:
— «Переводчики идут!».
Резанов, который только, что играл резво в свайку, побежал домой, лег в кровать и начал играть роль больного. Переводчики сказали после того, как поздоровались: «Письмо, которое вы нам дали, мы передали, но он (император) не имеет права ответить, потому что это было бы вопреки японским законам». Резанов в это время стонал и охал… При этом переводчики известили, что курьер из Йедо может прибыть только в течение 30 дней. Эти известия возбудили злость Резанова.
Он взялся ругаться на них…
«Лаксман, — сказали переводчики, — был здесь девять месяцев».
«Лаксман! — зло ответил Резанов и язвительно улыбнулся, — у меня из моих офицеров под командою имеется 20 Лаксманов» (это конечно неправда — прим. автора)…
«Чем важнее персона посла, — тем больше времени требуется нам для подготовки вашего приема».
Тут Резанов выскочил из кровати и начал бушевать: «Насрал я на губернатора и все его платья. Я буду жаловаться на него императору Японии, когда придёт разрешение из Йедо, и он, конечно, воздаст мне должное».
Пока Резанов бушевал, были доставлены некоторые образцы лаковых вещей (с опозданием на один день — прим. автора). «Мне не нужны ваши дерьмовые вещи, сказал Резанов уже мягче… В этот момент один из переводчиков открыл шкатулку. При виде красивой лаковой табакерки Резанов совершенно изменил свою речь, встал с кровати и сказал: «Ах! Ах! Сколько это стоит?..... как красиво, не правда ли?..».
; «Резанов все время жалуется на холод и сквозняки и на то, что он мерзнет..… японцы доставили ему угольную жаровню, а теперь они снабдили его шлафроком (теплым халатом — прим. автора). Ревматизм мучает Резанова, когда ему взбредет в голову, и когда ему это удобно… В спальне ставят большую жаровню… и в спальне становится жарко как в бане. От угольного чада у Резанова часто болит голова, но виноват в этом всегда ревматизм. Он очень часто выбегает на воздух из этого раскаленного ящика. Сейчас погода довольно суровая, так что Резанов сможет заполучить ревматизм, если его у него еще нет».
— «Место для прогулки возле дома обнесено высокой бамбуковой оградой. У ограды всегда находится множество любопытных обоего пола, глазеющих на нас. Здесь Резанов в ночном колпаке, без штанов и в шлафроке с утра до ночи выставляет себя напоказ любопытным японцам. А мы злимся и досадуем. Как можно не презирать его!
… Резанов находился в обществе Федорова на своем любимом месте (во дворе — прим. автора). Резанов захотел возвратиться домой, устав от глазеющей черни. Он повернулся, запутался ногами в длинном шлафроке, споткнулся и растянулся во весь рост, носом в грязь, так как за день до того прошел сильный дождь. Толпа японцев, глазеющих из-за ограды, разразилась громким смехом. Федоров, который стоял несколько впереди, вместо того, чтобы вернуться, убежал от стыда прочь и оставил посла в грязи…».
; «Резанов один вышел из-за бамбуковой изгороди и пошёл довольно далеко по берегу к городу. Он никого не встретил у домов, на улице, на полях… Резанов от этого осмелел и стал дерзким. Он повернул обратно и принудил Федорова, почти насильно, провожать его наружу. Они прошли порядочное расстояние и никого не встретили, как вдруг толпа женщин и детей, работающих в поле, увидела безрассудного Резанова… Они подняли страшный крик. Резанов, который сразу теряет голову, испугался и убежал прочь, охваченный паническим страхом. Федоров медленно последовал за ним. Резанов кричал ему: «Идите! Идите! Ведь в нас начнут кидать камни!».
В этот вечер его превосходительство хвастался подвигом. Он, несмотря на стражу, находился вне бамбуковой изгороди в ста с лишком шагах…
…к Резанову пришёл японский офицер… спросил, кто именно отважился пойти в город? Резанову не оставалось ничего больше как сказать: «Это был я!», так как слишком много свидетелей присутствовало при том, как он бежал обратно, и он не мог свалить вину ни на кого другого…».

Крузенштерн иронизирует над Резановым, уже понимая, что он за человек.

; «21.12.1804. Сегодня Крузенштерн первый раз поехал на берег. Резанов, который принял его любезно, но с презрительной надменностью, был сам в башмаках. Но он потребовал, чтобы Крузенштерн снял свои башмаки до того, как он войдет к нему в комнату. «Нет, — сказал Крузенштерн, — тогда я лучше передам вам свой рапорт через порог и пойду или поеду в моих башмаках снова на корабль».
И Резанов был настолько великодушен, что позволил Крузенштерну ходить в башмаках по своей комнате, так как он увидел, что тут ничего не поделаешь».
— «…Крузенштерн сказал: «Это непозволительно, что японцы не сделали вам никакого подарка. Ведь они подарили Лаксману несколько мечей!».
Резанов: «О! Это были очень плохие мечи, самые обыкновенные мечи».
Крузенштерн: «Лаксман и был, по сравнению с вашим превосходительством, человек самый обыкновенный. Японцы должны были подарить вам красивый большой меч».

Долгими вечерами Николай Резанов выходил из дворца в сад, смотрел с лестницы, на рейд, где стоял корабль. На «Надежде» загорались судовые огни, и там находился его главный оппонент, которому хотелось доказать, что он, Николай Резанов, то же чего-то стоит. И теперь казалось, что скоро все решится в его пользу и успех в переговорах не заставит себя ждать. А успех в переговорах вернет благосклонность императора и откроет новые возможности для его компании в торговых делах.
Посол Резанов стал привыкать с размеренной жизни во дворце на окраине Нагасаки. Он и его свита ни в чем не нуждались и могли заниматься любыми делами, но только в пределах самого дворца без права выходить за его пределы.
Заполняя свободное время, Николай Резанов, продолжил составление словаря японского языка, который он начал еще во время плавания, используя возможность общения через переводчика с японцами, которых везли на родину. Здесь он привлекал для составления словаря слуг и гейш, которые создавали приятные условия пребывания камергера во дворце. Гейши развлекали посланника и мило улыбались статичными лицами-масками, ненавязчиво сглаживая одиночество посланника.
Стало привычкой пригласить одну из гейш к себе в покои и, пользуясь тем, что жрицы любви и общения были хорошо образованы, расспрашивать их о предметах окружающих и записывать значение самых разных слов, сопровождая звучанием японского слова по-русски и иероглифами, которые старательно вписывали в текст гейши. Вся тетрадь была исписана не ровным почерком Резанова с оригинальными вставками иероглифов, вписанных руками женщин-японок. Все это происходило в милой, уединенной обстановке.
Каждый вечер, в один тот же час в углу опочивальни тихо, практически беззвучно появлялась гейша. Босая, в необыкновенном наряде и прической, с неизменной улыбкой виноватой рабыни, она скользила от входа вдоль стены, и беззвучно садилась на циновку, поджав ноги, смиренно сидела, опустив голову, и ждала. Если хозяину спальни хотелось нежности и ласк, то по первому зову гейша вставала и, скинув халат, ложилась рядом, все также улыбаясь, замирая и легонько поглаживая руку мужчине. В ответ на внимание со стороны хозяина дарила несмело ласки, исполняя женский долг. Чуткая ко всякому сигналу обслуживала нежно и исчезала, как только чувствовала, что она уже мало интересует мужчину.
Если же хозяин был не в духе и никак не проявлял интереса, гейша, отсидев срок достаточный для того, чтобы мужчина уснул, бесшумно вставала и уходила, не издав даже шороха.
Поражало на первых порах, что в макияже все гейши были на одно лицо, и Резанову долго не удавалось определить, сколько всего японок приходят к нему. Но со временем ему удалось научиться различать девушек, и одну из них он выделил. Когда эта девушка осталась с ним наедине, начиная с ней уже привычный разговор о названии предметов, Резанов спросил ее об имени.
— Айко ; улыбнувшись, ответила девушка.
— Мое имя — дитя любви, — объяснила она Резанову жестами.
Теперь Резанов ждал Айко с возрастающим нетерпением, и они мило общались. Общение носило спокойный и трогательный характер. Мягкость девушки, ее обхождение были приятны, и Резанова тянуло к ней. Очень скоро он попросил, чтобы только Айко приходила к нему. На его просьбу японцы отреагировали быстро, — Айко вовсе перестала появляться в доме. Очевидно, что личные привязанности здесь не приветствовались.
Николай Резанов, будучи мечтателем, представил себя уже в роли посла в Японии, ибо такая жизнь ему была очень по нраву. Не доставало, конечно, в настоящий момент общения с детьми и близкими, но это можно было исправить после заключения договора с японской стороной.
Эти мечты нельзя было назвать значимыми планами. Это были просто желания, которые, тем не менее, могли быть осуществлены, так как близость Камчатки и Русской Америки позволяла успешно руководить торговлей в этих дальних от России местах.
В эти дни Резанов больше всего общался с Георгом Ландсдорфом. Он высоко оценил образованность немца, его неутомимость в делах, знание основных европейских языков и латыни, увлеченность многими науками и широкие познания в медицине. В тиши дворца, вечерами они говорили о перспективах заключения договора с японцами и о дальнейших планах развития отношений с этой отгородившейся от мира страной. Казалось, что теперь после того, как их приняли официально и со всеми почестями поселили в городе, вопрос торговли должен был решаться только положительно. А иначе, — какой был смысл содержать достаточно многочисленную миссию и не давать скорого ответа?
На упреки Макара Ратманова и неодобрительное молчание Крузенштерна после первой встречи посланника с японским чиновником, когда заносчивый ответ, показалось, покоробил японца, Резанов теперь мог ответить тем, что с этими узкоглазыми нужно говорить как можно жестче. Они силу понимают и пусть помнят, какова Россия и что представляет собой в сравнении с этой великой державой островная Япония, которую порой волна океанская может в некоторых местах чуть ли не перехлестнуть поперек.
На эту тему говорили с Ландсдорфом. Умный немец молчал, слушал говорливого камергера, удивляясь его неизвестно чем вскормленной гордыни и уверенности, что он так значим здесь на чужом берегу, среди народа, даже языка которого они не понимали совершенно.
В то же время, видя, как встретили миссию, какие знаки внимания и обхождение были предоставлены, Ландсдорф ждал с некоторым любопытством развития событий. Его смущал несколько разгульный образ жизни посланника и его ближайшей свиты, долгие, порой глубоко за полночь застолья в окружении представленных к ним во дворце женщин. Обнаружились пагубные наклонности посланника, его стремление к сладострастию и унижению подчиненных ему людей, его неопрятность в одежде и порой, выходки, которые вызывали недоумение и смех японцев. Ландсдорфу показалось, что японцы, вероятно, специально создают такие условия проживания для посольства и теперь только наблюдают, как поведут себя гости. Было совершенно ясно, что вся информация о событиях передавалась переводчиками, слугами и гейшами, людьми с улицы своему начальству. И здесь возникала угроза того, что подобное распущенное поведение может негативно сказаться на решении основного вопроса миссии.
Георг Ландсдорф попытался изложить Резанову мысли о своих опасениях.
; Вы делаете мне замечания, о том, как стоит себя вести посланнику императора?! ; отреагировал Резанов.
— Извините, я не делаю замечания Вам, я просто думаю, что от поведения членов миссии зависит то впечатление, которое мы производим на японцев, ; ответил Ландсдорф, понимая, что этот разговор к добру не приведет.
; Вздор! Я думаю, Вы преувеличиваете! В конце концов, ничего особенно предосудительного мы не делаем, ; самоуверенно ответил посланник.
Характер поведения миссии и то, как велись переговоры, безусловно, оказывали свое влияние на их результат.
Сложности государственного управления Японии, о которых были несведущи в России, состояли в том, что император не имел реального влияния на принятие решений. Все основные вопросы государственного управления были сосредоточены в руках воинственного совета сегунов Токугава. Поэтому письмо, адресованное японскому императору, было в данном случае совершенно бесполезно: сегун, возглавляющий совет, его получить не мог, а передавать императору письмо было совершенно бесполезно.
В то же время в Японии в данный момент продолжал действовать принятый много лет назад строжайший закон об изоляции страны от внешних отношений: запрещалось, как принимать иностранные суда в японских портах, так и направляться самим японцам для торговли в другие соседние государства.
Утешало лишь то, что удалось же когда-то Адаму Лаксману заключить договор, позволяющий одному российскому торговому судну один раз в год заходить в японский порт и производить обмен товарами. Этот факт, так и остался лишь договором на бумаге, и японцы вскоре поняли, что со стороны России пока нет достаточной государственной потребности в торговле с Японией, до которой просто пока не «дотягивались руки» огромного государства, ведь на востоке у России не было крупного порта и какой-либо военной эскадры.
Пока посольство предавалось праздности во дворце на корабле моряки были заняты налаживаем такелажа, штопаньем парусов, ремонтом на судне. Все необходимое для жизни, питания команды и ремонтных работ доставлялось на борт безотлагательно и бесплатно японцами. Казалось, все идет в направлении благополучной развязки.
Распорядок на корабле во время пребывания в Японии описывает Герман Левенштерн:

«В 8 часов все на «Надежде» встают и являются к чаю и кофе. После чая до 11 часов каждый занят рисованием, писанием, черчением, переводом, обучением… Только иногда тишина нарушается обменом мнениями и разговорами. Когда свистят «шабаш», все идут на палубу. Эспенберг дает уроки фехтования, учит прыгать и перепрыгивать через веревку. Это моцион для каждого. В час мы садимся за стол. В 3 часа все опять прилежны, и все работают до чая. После чая занятия не регулярны. Мы вынуждены слушать музыку, пение, шум и игра в карты тормозят усердие. После ужина все исчезают один за другим и в половине 11 все уже спят..»

И вот, наконец, в марте прибыл сановник из Иеддо.
В один из дней более двадцати чиновников прибыли для сопровождения посла в дом губернатора для оглашения долгожданного решения. Здесь же были представители губернатора с почетным караулом. Вдоль улиц, по которым шла процессия, были выстроены военные. Посланнику российского императора был предоставлен шикарный норимон, который несли восемь носильщиков. В норимоне восседал камергер Резанов, исполненный высокого достоинства. Остальные члены посольства шли пешком. Окна и двери домов на улице, по которой шла процессия, были завешены разноцветными материями, чтобы из домов ничего не было видно. Улицы при этом были абсолютно пустынны, как при карантине.
Ответ, который огласили в доме губернатора, оказался неожиданно неутешительным даже для местных японцев, которые уже свыклись с присутствием российского корабля и строили планы сотрудничества при приемке грузов из России. Многие даже взялись учить русский язык, надеясь найти хорошую работу переводчиков, когда товары из России станут поступать в Японию.
В ответном письме японский император указывал, что крайне удивлен прибытием русской миссии, принять посольство он не может, торговли не желает и просит, чтобы русский корабль покинул Японию, так как его страна уже двести лет следует строгому закону, предписывающему полный запрет на торговлю или иные отношения с внешним миром.
Для возвращения на родину предлагалось снабдить корабль продуктами питания и всем, что необходимо.
Японцы в самом начале переговоров знали о намерении посольства Николая Резанова закрепить на правительственном уровне принадлежность России всех островов Курильской гряды и Сахалина, на том основании, что эти острова были открыты российскими купцами-мореплавателями.
В «Атласе Российской империи», изданном в 1796 году Российской Академией наук, который был доставлен посольством камергера Резанова в Японию в качестве подарка, все Курильские острова и Сахалин рассматривались как принадлежность России. Об этом говорилось и в посольских документах, адресованных японскому императору. Но совет сегунов, зная, что Россия отвлечена на западном направлении и не располагает на Востоке достаточной военной мощью, решил ответить отказом на предложения торговли и тем самым создать неопределенность статуса Курильских островов, на которых японцами уже налаживалась определенная хозяйственная и торговая деятельность.
В ответе японской стороны говорилось о том, что Япония опасается

«…заводить с неизвестной державой дружественные отношения, основанные на неравных правах».

Если следовать логике дипломатических текстов, можно сделать вывод о том, что именно надменность посланника Резанова, всячески подчеркивающего могущество и превосходство российского государства, особенности его поведения и стали тем мотивом, который создавал негативный фон, помешавший сближению и заключению какого-либо договора с положительным результатом для обеих сторон.
Не были приняты и дары российского императора, и сановник-банжос с почтительным поклоном вернул их Резанову. Возможно, японскому императору они просто не понравились, потому что подобраны были неудачно: фарфоровая посуда, которой в Японии было достаточно, ткани по качеству более низкому, в сравнении с местными шелками, наконец, меха, не столь почитаемые в Японии, как в России. Среди дареных мехов было много шкурок чернобурой лисы, а ведь в Японии лисица считается нечистым, дьявольским животным.
Японцы же объяснили, что принимая дары, они как бы вступают в торговые отношения с иностранцами, которые запрещены законом.
Николай Резанов в ответ, совершенно не ожидая поражения в переговорах, не сдержался и наговорил японскому губернатору дерзостей:

«Наш император помогущественнее вашего будет, и с его стороны это большая милость, которая из единого человеколюбия к облегчению ваших недостатков последовала».

А еще было сказано о том, что Сахалин и острова Курильской гряды принадлежат России и если Япония отвергает предложение о торговле, то и на этих территориях не должно быть самовольной торговли с местными «мохнатыми» — айнами и нивхами, которые по праву открытия островов Россией подданными России и являются. А коли не исполнят этого повеления, то пусть, мол, пеняют на себя, Россия сумеет постоять за себя и на дальних своих рубежах.
Переводчики пугались, вздыхали, ерзали, не решаясь переводить сказанное, но посол Резанов настаивал, чтобы непременно переводили все точно и полно.
Дело было провалено окончательно.
На корабле то же были сражены сообщением о провале миссии, а узнав подробности, Ратманов и Крузенштерн тут же обменялись мнениями о том, что еще можно было ждать от посланника Резанова, при его полной бездарной заносчивости иное положительное решение было бы удивительно.
— Да и какой он дипломат! ; в сердцах махнул рукой Федор Иванович, тут же отдав команду собираться в дорогу, так как вот-вот, на судно должна была прибыть незадачливая посольская миссия.
Как пишет по этому поводу Макар Ратманов:

«… своей неуклюжей дипломатией собственными руками разрушил ту базу отношений, которая была заложена Лаксманом. Он сразу занял позу большого вельможи, которому японцы не так кланялись, не так обращались».

В докладной записке графа Николая Петровича Румянцева, в то время министра иностранных дел следовал вывод о плачевных результатах посольской миссии:

... видно, что японцы весьма расположены к российской торговле…Кажется, больше бы еще ожидать можно, если бы в настоящем случае японские обряды более почитаемы были. Усердие Резанова к поддержанию достоинства империи завлекло его в некоторую горячность, хотя в инструкции, ему от меня данной, в пример ему поставлено было… сообразовываться с обычаями их, и что за несоблюдение оных в 1624 году Послы короля Гишпанского, два кавалера златаго руна не были приняты и возвратились потому, что сообразовываться с японскими обычаями не хотели».

Скоро подошел баркас с группой людей посольства во главе с Резановым. На баркасе привезли запрошенные ранее у японцев рис, соль и иные припасы, которых могло хватить на два месяца пути. Японцы за продукты денег не взяли, опять же объясняя это тем, что торговля с иностранцами запрещена.
Николай Резанов, хмурый, потерянный и крайне раздосадованный неудачей, молча, не кивнув Крузенштерну, ожидавшему его у борта, прошагал в каюту.
5 апреля 1805 года весельные лодки вывели «Надежду» из бухты в открытое море. Здесь, на удалении от Нагасаки, русским вернули порох и всю изъятое ранее оружие.

«Резанов стал молчаливым и уже не говорил ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем»,

— записал Левенштерн.

«На протяжении всего путешествия он не отказывал себе в алкоголе. Теперь за завтраком выпивается две порции водки, в обед две бутылки мадеры или хереса, а к чаю он угощает нас отличным ямайским ромом».

По всему было видно, что камергер Резанов совершенно был в отчаянии.
Из своей, теперь отдельной каюты, камергер Резанов практически не выходил до возвращения в порт Петропавловска.

29. Камчатка. Хвостов и Давыдов

«Надежда» покинула Нагасаки 5 апреля, «радуясь сердечно», как писал впоследствии Иван Крузенштерн.
Невзирая на запрещение японских властей, Крузенштерн решил пройти вдоль западного побережья Японии, чтобы составить подробное описание этого малоизведанного берега.
Крузенштерну удалось осуществить весь этот обширный план исследований. Он составил карты на западное и северо-западное побережья японских островов и уточнил карты Лаперуза. Крузенштерном было отрыто и нанесено на карту множество мысов и бухт, изучено и описано побережье острова Сахалина.
Сложная ледовая обстановка не позволила продолжить плавание на север и закончить описание Сахалина. Крузенштерн, теперь более осторожный в отношении камергера, доложил Резанову о ситуации по маршруту следования, просил изменить маршрут и возвратиться в этот район позднее, когда льда уже не будет. Но камергер Резанов, теперь уже торопился поскорее вернуться в Петропавловск, чтобы отправиться в Санкт-Петербург. Он вынашивал новые планы своего возвращения, чтобы поставить на место заносчивых японцев и доказать всем свою состоятельность. Не терпелось камергеру разобраться и с Крузенштерном. Застарелая «язва» открылась снова в сознании камергера после столь неудачного посольства, свидетелем которого был Крузенштерн и его команда офицеров.
Проигрывать камергер не желал.
Крузенштерн повел «Надежду» в сторону Камчатки мимо Курильских островов. Сильное течение, обнаруженное в районе Курил и вновь открытых островов, делало плавание в этом районе в условиях штормовой погоды и туманов, обычных в этой части Тихого океана, весьма опасным. Не зная о существовании островов, можно было налететь на один из них и потерпеть крушение. Крузенштерн назвал эти острова Каменными ловушками и нанес их на карту.
В конце мая 1805 года «Надежда» прибыла на Камчатку, где, наконец, посланник камергер Николай Резанов и сопровождающие его лица сошли окончательно на берег. Посольство должно было отправиться через Сибирь в Петербург.
По прибытии в Петропавловск мореходы и посольские люди узнали о почте из Санкт-Петербурга, поступившей за время их отсутствия. В сообщении, адресованной коменданту Кошелеву, было указано, что камергер Резанов освобождается от дальнейшего участия в первой кругосветной экспедиции и должен направиться для инспекции поселений колонии Русской Америки.
В сообщении также было сказано об указе императора о награждении капитана Крузенштерна орденом Святой Анны II степени, о представлении всей команды к наградам по завершении плавания, а камергера Резанова даруют …… золотой табакеркой, осыпанной бриллиантами с императорскими вензелями.
Оценка усилий Резанова и Крузенштерна со стороны императора сделана, скажем прямо оказалась не равная, показывающая отношение столицы к вкладу участников кругосветного плаванья в реализацию намеченного.
Забавным в награждении камергера Резанова являлось то, что ему как бы вернули утрату, о которой было в свое время доложено, — украденную в Бразилии то ли «жрицами любви», то ли людьми его посольского окружения золотую табакерку.
Шутка императора?
Наверняка знал Александр I о нравах, проделках и интригах своего посланника, о чем, возможно, и известил его таким образом, «опустив с небес на землю».
А отстранение Резанова от дальнейшего плавания на кораблях, совершающих кругосветный поход, убедительно показало, чьи усилия в столице были восприняты как верные и действенные, а чьи как пустой звон.
Генерал Кошелев, излагая Крузенштерну полученную депешу, прокомментировал ситуацию коротко:
;Вот так, брат Иван Федорович! Император то наш не прост: хоть и далече от нас, а разобрался в ситуации.
«Всяк медяк, может звяк, да не всяк в деле маг!» — подвел итог долгой дискуссии опытный Кошелев.
Спустя две недели, потребовавшиеся для разгрузки доставленных из Японии грузов, «Надежда» вновь вышла в океан. Ее путь лежал к Сахалину, описание побережья которого стремился закончить Иван Крузенштерн, освободившись, наконец, от унизительной опеки камергера Резанова.
Пройдя неизвестным до тех пор проливом к Курильской гряде, названным проливом Надежды, Крузенштерн подошел к мысу Терпения и, окончив описание восточного побережья Сахалина, направился в южную часть Сахалинского залива.
Наблюдения за удельным весом и цветом воды в заливе привели Крузенштерна к выводу, что где-то в самой южной части залива в него впадает большая река. В поисках устья реки Крузенштерн направил корабль к берегу, но глубина резко уменьшалась, и, боясь посадить «Надежду» на мель, Крузенштерн вынужден был повернуть корабль обратно в открытое море.
В середине августа 1805 года «Надежда» вновь, уже в третий раз, возвратилась на Камчатку, откуда после ремонта и пополнения запасов в конце сентября вышла в Кантон для встречи с «Невой» и совместного обратного плавания в родной Кронштадт.
Во время стоянки «Надежды» в Авачинской бухте из Русской Америки пришел один из торговых кораблей Российско-Американской компании, и его капитан сообщил морякам тревожную весть. Из его рассказа следовало, что морякам «Невы» пришлось выдержать серьезное сражение с индейцами на побережье Америки. А вот чем оно закончилось, ему было доподлинно не известно.
— Все ли живы из команды «Невы»? — задался вопросом Крузенштерн, отправляясь в обратный путь и понимая всю сложность плавания с неполной по составу командой.
Николай Резанов, сойдя со шлюпа «Надежда» по прибытии в Петропавловск и ознакомившись с посланием из столицы с указанием направиться в Русскую Америку, перебрался на торговый бриг Русско-Американской компании «Мария Магдолина», прибывший так раз в это время из Охотска.
На корабле, на котором он теперь себя чувствовал полным хозяином, Николай Резанов познакомился с капитаном «Марии Магдолины» лейтенантом Ростиславом Машиным и встретился со своими знакомыми по Петербургу двумя офицерами флота лейтенантом Николаем Хвостовым и мичманом Гавриилом Давыдовым. Молодые люди впервые были приняты по контракту в Русско-Американскую компанию в 1802 году и вот вновь, спустя три года, поступили на службу и прибыли в распоряжение камергера, проделав долгий и опасный путь через Сибирь и плавание из Охотска на Камчатку.
Несмотря на то, что молодые капитаны предстали перед начальником в нетрезвом состоянии, а внешний вид Хвостова выдавал его пребывание во многодневном запое, впечатление на камергера они произвели положительное. Это были офицеры, которые в отличие от офицеров «Надежды» демонстрировали ему полное подчинение.
Капитан Николай Хвостов, человек смелый, решительный и безрассудный, в прошлом военный офицер с боевым опытом, выходец из обедневшей дворянской семьи, в возрасте 14 лет уже участвовал в первых морских сражениях и удостоился награды. По описаниям современников, Хвостов, обладающий средним ростом и посредственной силой,

«соединял в душе своей кротость агнца и пылкость льва»,

что проявлялось в бою полным бесстрашием и презрением к возможной гибели, но и в высочайшем почтении и внимании к близким людям — родителям и младшим братьям и сестрам. В этот раз он нанялся в торговую компанию по контракту из необходимости содержать своих престарелых родителей. Жалование в размере четырех тысяч рублей в год оказалось достаточным основанием для новой крайне далекой и опасной поездки в Русскую Америку.
Юный еще совсем, девятнадцатилетний Гавриил Давыдов, тем не менее, морской офицер с боевым опытом, увлеченный путешествиями, также отправился со своим другом второй раз в далекие края, увлеченный более поиском новых впечатлений, чем возможностью заработать деньги.
Гавриил Давыдов, в отличие от Хвостова,

«был высокого роста, строен телом, хорош лицом и приятен в обхождении. Предприимчив, решителен, смел».

Молодые офицеры понравились Николаю Резанову и после разговора с ними, камергер был очень доволен, что получил смелых, боевитых и знающих уже местные условия помощников.
Общаясь с камергером, друзья рассказали о своем, полного неожиданностями пути через Сибирь. Поведали о том, как отражали нападение бандитов при переходе из Якутска в Охотск, о переправах через реки, дороге через тайгу, полную мошки и дикого зверя, как уже здесь в Петропавловске усмиряли бунт перевозимых в Русскую Америку колонистов, — по большей части опустившихся бродяг, воров и преступников.
Вместе с Резановым в Русскую Америку с Камчатки отправился и Георг Ландсдорф, которого Резанов долго уговаривал принять участие в поездке в качестве врача, когда узнал, что тот имеет намерение остаться для научных наблюдений на Камчатке.
Георг Ландсдорф после поездки в составе миссии в Японию и времени, которое он провел с Резановым в Нагасаки, разочаровался в камергере окончательно, в полной мере ощутив на себе его вздорный характер, поверхностное отношение к проблемам, непоследовательность решений и действий. Разочарование было связано также с поведением посланника, который постоянно проявлял качества, по мнению Ландсдорфа, недостойные воспитанного и благочестивого человека. Понимая, что его интересы по исследованию природы, географии, населения новых мест камергером совершенно не приветствуются, Ландсдорф, уже неоднократно испытавший на себе его недружелюбные замечания и действия, решил отказаться от поездки в Русскую Америку и отправиться в обратный путь, сосредоточившись на изучении Камчатки. Ему в этом обещал помочь комендант Кошелев, проникший уважением к трудам ученого.
Но Николаю Резанову в поездке в Русскую Америку был остро необходим врач, и он стал настойчиво уговаривать Ландсдорфа отправиться с ним в плавание, пообещав высокое жалование, предоставление помощи и иных возможностей в проведении всяческих исследований.
Георга Ландсдорфа охватывали сомнения. Причины этого были в том, что хотелось закончить плавание вокруг света под руководством достойного командора Крузенштерна, но одновременно хотелось увидеть и американский континент, — места совершенно не исследованные. Крузенштерн, зная о настроениях ученого, отговаривал его от поездки в Америку под началом Резанова. Именно то, что Ландсдорф оказывается столь зависим от этого человека смущало Ивана Федоровича, который уже хорошо знал неровный характер и вздорность камергера. Сам Ландсдорф так же не доверял камергеру и пытался заключить с ним соглашение, в котором оговаривались все условия сотрудничества, рассчитывая на то, что все обещанное будет предоставлено.
Условия договоренности с Резановым были для Лангсдорфа весьма выгодны. Он мог свободно вести естественнонаучные наблюдения в Северо-Западной Америке и на близлежащих островах, собирать коллекции, описывать посещаемые места, «судить об их богатстве или бедности». Российско-Американская компания при этом обязывалась обеспечить его продуктами питания, одеждой, снаряжением, предоставлять проводников и суда для плавания, а в случае болезни, лечить за казенный счет. В помощь путешественнику давался проводник — местный охотник. В любом месте, которое вызвало интерес, Лангсдорф мог находиться так долго, как требовали его исследования, и имел право в любое время уехать из Америки.
Отправиться с ним в Русскую Америку путешественника побудили, как писал он в письме, лишь

«слепая любовь к естественной истории, неоднократные обещания помощи в научных исследованиях и жажда знаний».

Ученый не подозревал, что он был важен для Резанова исключительно в качестве личного врача и отчасти переводчика, а отнюдь не как исследователь.
Позже, уже после пребывания в Русской Америке и Калифорнии, в письме к Крузенштерну Ландсдорф так напишет о своих впечатлениях:

«Такой невежда, как Резанов, ничего не понимает и не любит науку, и он совершенно не помог моей работе. Всё, что мы пережили в Бразилии, Южных морях и на Камчатке, просто ничего по сравнению с событиями и сценами, свидетелем которых я был. Ох, как часто я вспоминал ваш добрый совет не доверять Резанову».

30. Алеутские острова. Русская Америка

14 июня 1805 года судно с камергером Резановым вышло из Петропавловска в направлении Русской Америки.
Плавание на судне «кривобоким построенного», то есть выстроенного на слабых стапелях в Охотске из плохо обработанной и сырой древесины, сделало плавание «весьма затруднительным», но все же команда и пассажиры успешно прибыли к берегам Русской Америки.
В конце августа 1805 года бриг «Мария Магдолина» прибыл в бухту Ново-Архангельска. Здесь на острове Ситка Николай Резанов познакомился, наконец, с правителем Русской Америки Александром Барановым, о котором слышал очень много хороших слов еще от своего тестя Григория Шелихова.
Баранов встречал посланника на берегу в поношенном кафтане с орденом на груди и в нелепом, потерявшем форму, парике, подвязанного на лысой голове тонкой тесемкой под подбородком. Возраст старца и парик, деланная смиренность образа, делали его внешний вид несколько жалким, что, по сути, не соответствовало действительности.
Жалким этот старец точно не был.
Александр Баранов — седовласый шестидесятилетний с большой лысиной на крупной голове производил впечатление крепкого и основательного человека. В Баранове чувствовались опытность и властность, и в то же время способность к спокойному рассудительному решению текущих задач. Он умел говорить с окружавшими его промысловиками на понятном для них примитивном и грубом языке приказов и наставлений с использованием тяжелых и грубых слов, но мог перейти и на высокий слог, говорить грамотно и убедительно с представителями дворянства. В Баранове с первых слов общения распознавалась личность высокого порядка.
В то же время сразу стало понятно, что, ощущая себя вершителем судеб в колонии, Александр Андреевич четко понимал субординацию и после первой же беседы с Резановым уступил ему первенство, выказав покорность и внимание ко всему, что предлагал и высказывал прибывший из столицы высокий представитель торговой компании и правительства. Это был натренированный прием, суть которого сводилась к простой формуле: начальство приехало и рано или поздно уедет, а я останусь и сделаю так, как посчитаю нужным.
По пути в Ново-Архангельск Резанов посетил острова Святого Павла, Уналашку, Кадьяк. Выяснилось, что не хватает многих продуктов, материалов для строительства и оснащения кораблей, есть проблемы с порохом, многие колонисты болеют цингой и, по сути, просто голодают уже не в силах питаться только рыбой и мясом морских животных.
Тем не менее, не теряя оптимизма, Резанов увлеченно берется за руководство и делает первые распоряжения по управлению колонией. Теперь, не скрывая своего тщеславия и желания первенствовать, Резанов объявляет себя руководителем Русской Америки и ощущает вершителем судеб людей. Однако, то легкомыслие и неопытность в делах промысла в колониях, которые проявил камергер, скоро весьма отрицательно сказалось на положении дел. Усилилось недовольство промысловиков из-за сбоев в организации работ и снабжении их продуктами и средствами промысла, участились беспорядки в колониях, случился ряд эксцессов на почве межличностных отношений.
Александр Баранов, понимая всю сложность управления своим хозяйством, поначалу пытался участвовать советами в организации жизни колонистов, раз за разом стараясь поправить прибывшего на побережье чиновника, но его наставления Резанов заносчиво отвергал, несказанно обижая опытного функционера торговой компании.
В ответ Баранов мрачнел и выговаривал, ставшую уже привычной для Резанова, фразу:
; Делай, как знаешь! Тебе виднее!
И уходил, опустив лысую свою крупную голову, которой многие годы приходилось думать и решать вопросы налаживания и организации непростой жизни Русской Америки.
Тем не менее, ряд распоряжений камергера и Баранов считал вполне полезными. Так, например, отцу Гедеону Резановым была поручена перепись всего населения русских поселений вместе с местными жителями, которые сотрудничают с компанией.
Обращаясь к Хвостову и Давыдову, Николай Резанов пишет длинное письмо, объясняя им письменно задачу постройки судов для им задуманной секретной экспедиции:

«… решился я на будущей год произвесть Экспедицию, которая может быть проложит путь новой торговле, даст необходимые силы краю сему и отвратит его недостатки. Для того нужно иметь два военных судна, Бриг и Тендер; они могут быть здесь построены, и я дал уже о сем господину Правителю (Баранову — прим. автора) мое предписание.…
…Я прошу вас теперь, как друзей моих, готовых жертвовать собою на пользу общую, для которой столь охотно мы себя посвящаем быть готовыми к принятию начальства над судами предполагаемыми, разделив их по старшинству вашему, и для того ныне же приступить к рассмотрению чертежей, которые Господа Корабельные Подмастерья представят, и по апробации оных участвовать присмотром вашим в успешном их построении, так чтоб в конце Апреля были они готовы и в первых, числах Мая мы уже под паруса вступили…
……Я не нахожу еще нужным распространяться о предмете Экспедиции сей, о которой в свое время получите вы от меня полное наставление».

По распоряжению Резанова на острове Ситка в Ново-Архангельске стали готовиться к постройке двух судов: брига

«длиною от 80 до 90 футов о 16 пушках» и тендера «от 50 до 55 футов о 6 или 8 пушках для удобного приближения к берегам»

для осуществления секретной экспедиции.
Капитаном брига назначался лейтенант Николай Хвостов, тендера мичман Гавриил Давыдов.
Для постройки судов решено было выстроить верфь корабельными мастерами Крюкиным и Поповым, прибывшими из России для налаживания постройки судов

«чтоб ежегодно с эленгов по два судна спущать было можно».

И все же главной проблемой русских поселений на побережье Северной Америки была проблема нехватки продовольствия.
В середине осени в Ново-Архангельск пришло трехмачтовое судно «Juno» американца Джона Вульфа, торговавшего с алеутами. Джона, хорошего знакомого Александра Баранова, сердечно принимали и обильно по-русски угощали.
Николай Резанов, понимая необходимость быстрейшего решения вопроса продовольствия в преддверии зимовки, а также необходимость иметь под рукой боевое судно для реализации задуманной им секретной экспедиции, предложил американцу большие деньги за его бриг и весь груз, часть которого составляли продукты питания, не смотря на то, что «Juno» требовался значительный ремонт мачт и такелажа, поскольку cудно пришло в порт с пробоиной в днище и поломками бизань-мачты и фор-стеньги.
Судно «Juno» водоизмещением 250 тонн было вооружено несколькими пушками и фальконетами, а на носу судно украшала фигура богини Юноны.
Осмотрев судно вместе с Хвостовым и Давыдовым и отметив его ходовые и боевые качества, Резанов решил, особо не надеясь на скорую постройку судов в Ново-Архангельске и понимая, что это судно будет явно лучше вновь построенного на наспех сколоченных стапелях еще не выстроенной верфи, принял решение купить «Juno».
Американец, понимая остроту проблемы, решил заработать, и Резанову пришлось изрядно переплатить американцу.
Вся сумма, на которую согласился Вульф отдать свое судно, составила 68 тысяч испанских пиастров. Для возвращения назад в свой порт Вульфу и его команде передавалось компанейское судно «Ермак», а также вексель на 31750 испанских пиастров на Главное управление Русско-Американской компании в Петербурге.
Несколько ошалев от внезапно заключенной сделки, Джон Вульф отплыл из Ново-Архангельска, покачивая головой и посасывая свою непрерывно дымящую трубку. По всему получалось, что на вырученные деньги он сможет купить новое совсем судно и полностью снарядить его в плавание, заполнив трюмы товаром и еще останется достаточно средств для расширения бизнеса.
Беседуя с Джоном Вульфом, Резанов выяснил, что можно закупить продовольствие у испанцев в Калифорнии. Там, по словам торговца, было изобилие качественных продуктов, особенно в монастырях, понастроенных испанскими колонистами вдоль побережья залива Сан-Франциско.
На это Александр Андреевич Баранов, зная особенности взаимоотношений с колониями других стран, решительно выразил сомнения, зная, что не жалуют испанцы русские колонии, получив приказ из Мадрида не развивать отношений с русскими.
Но покупка корабля с продуктами была лишь частичным решением проблемы. Надвигалась зима, и до весны продуктов с «Juno» поселенцам бы едва хватило.
Решили изменить первоначальный план и спешно строить только тендер, чтобы к весне новое судно в связке с «Juno», которое переименовали в «Юнону», отправилось к берегам испанской колонии в Калифорнии, ближней к Ново-Архангельску, за продуктами. Капитаном «Юноны» был назначен Николай Хвостов.
Новому судну, которое взялись строить, дали странное, но символичное название «Авось».

«Спасем колонии от голодной смерти. Или погибнем. Авось все-таки спасем!»

— вот с каким девизом молодые капитаны готовы были отправиться в путь.
Между собой колонисты тут же окрестили посудину, которая только строилась «Авоськой», обозначив метко назначение судна по доставки продуктов.
К этому времени уже многие в колонии погибали от цинги. Георг Ландсдорф взялся лечить больных, давая отвары из хвои, трав и другие, содержащие витамины снадобья. Методы лечения больных, предложенные немцем, тут же высмеяли, что обидело и больных, которые за некоторым исключением, перестали слушать наставления Ландсдорфа.
Лечение пришлось прекратить.
— Какая дикость, — в сердцах сокрушался Георг, вспоминая усмешки Резанова и его реплики о методах лечения цинги.
— Ты бы их еще медом и кренделями кормил, — насмехался Резанов, взявшись критиковать Ландсдорфа в ответ на его к нему отношение.
А больные цингой продолжали помирать.
К этой напасти — цинге, добавилась и другая острейшая проблема.
Еще по прибытии в Ново-Архангельск Александр Баранов, увидев Николая Хвостова, побледнел и насупился.
Оставшись наедине с Резановым, шестидесятилетний опытный Баранов обратился к камергеру:
— Зря, Николай Петрович, ты привез Хвостова. Он теперь здесь всем нам на погибель. Не будет проку от него, а только беспокойство и вред.
; Отчего так? Что Вы имеете в виду, Александр Андреевич? Он боевой офицер, знающий навигатор, — ответил недоуменно Резанов.
— Знаете, Николай Петрович, что в первую свою зимовку Хвостова на Кадьяке кроме пьянства и буйства он ничем не занимался. Требовал, то соль, то хлеб, то водку, а когда запасы поиссякли и ему отказали, то выбил в доме все стекла и стрелял из пистолета в комнату. Редкую ночь нам от него не приходилось запираться и прятаться. Запойный он. А пьет так подолгу, что до полного своего истощения доходит и потом еще долго отлеживается. Я многих здесь насмотрелся, но такого еще не видывал. Можешь посмотреть в моем доме, там дырки от пуль-то до сей поры сохранились, — ответил эмоционально на вопрос Баранов.
И продолжил в сердцах:
; Как говорят в народе: «Золота голова, да рыло погано», — вот таков твой Хвостов.
— А Давыдов? «Он-то как?» — спросил Резанов.
; Этот хорош. Вовсе не пьет почти. И своего дружка сдерживает. Без него Хвостов вовсе пропал бы, — закончил свою исповедь Баранов.
— Ну, что теперь? Пусть служит. Другого подходящего для дела офицера у нас нет. Буду за ним приглядывать, — сдержанно тогда ответил Резанов, надеясь, что понравившийся ему Хвостов, на которого он возлагал большие свои надежды, при нем будет вести себя прилично.
Однако, Николай Хвостов, перебравшись на свой корабль и впервые осознав себя капитаном большого судна, крепко запил.
По настрою капитана запили все подчиненные ему матросы на «Юноне» и корабельные мастера, занятые постройкой «Авось». В запой втянулись и другие колонисты. Уничтожались в огромных количествах запасы водки и спирта. Каждую ночь с борта «Юноны» неслись выстрелы из ружей, пушек и каждую ночь капитан Хвостов пошатываясь, выходил на палубу и, держась за канаты, отдавал команду сниматься с якоря, ставить паруса и выходить в море. Спасало положение всегда то, что вся команда лежала вповалку пьяная, и ставить паруса было просто некому.
Друг Николая Хвостова мичман Гавриил Давыдов, не участвовавший в пьянках, изрядно натерпевшись от пьяных матросов и своего запойного друга, склонного в пьяном виде к бесконечному выяснению отношений, скоро сбежал на берег. Мичмана поселили в холодном, в единственно свободном, но недостроенном доме. Давыдов, увидев после прибытия на берег Резанова, заверил его, что с Хвостовым служить более не будет и дружбу с ним прекращает, так как такого скотского поведения ему он более прощать не намерен.
Встал вопрос о назначении нового капитана на «Юнону». Решили назначить лейтенанта Машина с «Марии Магдолины», так как исполнять обязанности Хвостов более не мог. Но и Машин оказался среди запойных, и от того совершенно не мог исполнять возлагаемые на него обязанности. События в колонии развивались так, что все ждали с надеждой исхода коллективного запойного помешательства.
В этот раз пьяный разгул стал просто бедствием: пьянство Хвостова и подчиненных ему матросов продолжалось три месяца и закончилось только после того, как основные запасы спиртного закончились.
Так написал Николай Резанов в своих записках:

«Между тем, пьянство нимало не прекращается, ругательства и угрозы всем неимоверные, стреляют ночью из пушек, на верфи за пьянство корабельных подмастерьев работы идут медленно, матросы пьют».

Тем не менее, уничтожив запасы спиртного на корабле, Хвостов стал требовать спиртное с берега, на что Резанов дал распоряжение в день давать не более бутылки спирта. В ответ с корабля стали поступать угрозы о том, что возьмут водку силою, что потребовало усиления караулов на стенах крепости. Каждую ночь теперь ждали десанта с пьяного мятежного корабля и каждую ночь, побесившись, команда на «Юноне» к утру засыпала.
Александр Баранов просил увольнения зачинщиков беспорядков и их изгнания из колонии, но Резанов вынужден был проявить б;льшее терпение, и стал уговаривать Хвостова вернуться к исполнению своих обязанностей, так как, по сути, заменить пьяницу Хвостова было некем.
— Да он тебе такого учинит, что не обрадуешься! А ты ему, Николай Петров, корабль хочешь доверить! — горячился в ответ Баранов.
; Ты знаешь, что в прошлый раз, когда он у нас здесь служил, уже учудил такое, что едва не поссорил нас с американцами. Отправил я его в качестве капитана к побережью Америки на компанейском судне. Они повстречали в пути купеческое судно бостонцев, которому, уже загулявший с утра Хвостов, приказал салютовать из пушки. Но ответного выстрела с корабля американцев не последовало. Оскорбившись, Хвостов отдал команду атаковать бостонцев и взял торговое судно на абордаж. Захватил опешивших от неслыханной дерзости американцев, которым изрядно намяли бока и наставили шишек. На недоумение перепуганных американских моряков, которые было решили, что объявились пираты и в северных морях, Хвостов, потребовал объяснений, почему это американцы его судно не приветствовали в ответ на его салют. Затем, изрядно поиздевавшись над командой захваченного судна, прихватив с собой пару бочонков рома, американцев отпустили.
Американцы пришли ко мне и недоумение и свою обиду высказали. А ему хоть что говори. Когда Хвостов трезвый, то слушает, да помалкивает, со всем соглашается, винится. А как запьет, рыло-то зальет, страшнее чумы становится: шумит, ругается, кидается в драку, все норовит напаскудить. Пропадет, если так бездумно пить будет и далее. Как пить дать, — пропадет! — закончил свой рассказ Баранов.
Резанов в ответ, только покачал головой, подумав, как часто бывает среди русских, что, если попадется способный к делу человек, так непременно будет пьяницей.
По мере того, как заканчивалось спиртное, стал, как показалось, налаживаться постепенно и порядок. На «Юноне» стадо потише, прекратилась ночная стрельба. Но в один из вечеров, когда Резанов засиделся у Баранова за ужином и обсуждением текущих дел, на улице вдруг хлопнул выстрел, потом второй и послышались возбужденные голоса, потом крики и женский визг. Сразу залаяли собаки и по крыльцу загремели тяжелые сапоги. В незапертую дверь, раскрытую резким толчком, ввалился Хвостов с пистолетом в руке. Он был пьян, расхристан до голого пуза. Оглядев помещение, Хвостов неуверенной походкой направился к Резанову. Тот побледнел и отпрянул, ища защиты у Баранова.
— Ваше Высокоблагородие, Николай Петрович, а мы к тебе с просьбою, — деланно учтиво заговорил Хвостов, ловя фокус плохо видящим от выпитого алкоголя взглядом.
— Знаешь, команда просит милостиво ссудить немного спирта, а то до того зябко на рейде и плохо от перепоя, — мутит, и так на душе неспокойно становится.
; Прекратите Хвостов своевольничать. Все запасы спиртного, отпущенные для вашей команды, уже израсходованы. Вам следует прекратить пьянство и приступить, наконец, к исполнению обязанностей, — вмешался в разговор Баранов, встав решительно между Хвостовым и Резановым, готовый ввязаться в схватку. В руке он уже держал, невесть откуда взявшуюся, обнаженную казачью саблю.
; Господин комендант, Александр Андреевич! — распахнул объятия Хвостов, — уважь ты нас, измученных рабов божьих!
Оправившись от неожиданного вторжения, Резанов обратился к Хвостову:
— Николай, я так на тебя надеялся! Ты же ведешь себя недостойно звания русского дворянина, моряка и героя войны. Одумайся, прошу тебя! Прекрати уже своевольничать! Возьмись уже за дело!
Хвостов в ответ промолчал, но было заметно, что камергер сумел задеть струны его еще не почившего в небытие самолюбия и донести до пьяницы все разочарование и предложение о последней возможности урегулировать конфликт. Помолчав и потупившись, Хвостов невидящим взором оглядел комнату, образа с горящими свечами в правом углу, Баранова, задержав взгляд на кривой сабле, круто развернулся и, пошатываясь, вышел из дома.
Резанов и Баранов, вслед за Хвостовым, вышли на высокое крылечко и узнали, что перестрелка не причинила урона жителям колонии, а два сопровождавших Хвостова моряка с «Юноны» были схвачены и тут же заперты в складе.
Хвостов, которого все же не решились задерживать, отправился к своему другу Гавриилу Давыдову.
— Виниться пошел к Гавриилу. Может как-то все и наладится, ; отметил Баранов.
На следующий день Николай Хвостов пришел с повинною головою, — долго мялся и мямлил и, наконец, слезливо выдавил:
— Простите меня, Ваше Высокопревосходительство! Бес снова попутал. Обещаю более не мараться таким позором, буду верою Вам служить. Любые поручения, любую нужду вынесу, и век Вас не забуду.
Выглядел капитан «Юноны» плачевно. От длительного пьянства Хвостов высох и потемнел лицом, выглядел совершенно нездоровым с горящими неестественным блеском глазами, но с необыкновенной покорностью и даже смирением в поведении.
Николай Резанов, оглядев пришельца, на которого он уже не рассчитывал, подумав несколько и под давлением обстоятельств, что нет других в его подчинении знающих людей, несмотря на все аргументы Баранова против Хвостова, сохранил за ним его капитанство с поручением готовить судно к плаванию в Калифорнию.
Махнув рукой, Резанов только и выдавил в ответ на клятву Хвостова:
; Хорошо. Поверю тебе. Но если подведешь меня, в кандалы закую и под суд отдам. Сам знаешь, что с тобой будет потом. Готовь «Юнону» и команду к плаванию в Калифорнию.
— Делай, как знаешь, Николай Петров, — сокрушенно и вяло махнул рукой Баранов, глубоко огорченный решением камергера вновь довериться Хвостову и нежеланием слушать его советы.
Николай Хвостов, выслушав распоряжение Резанова, необычайно воодушевился и усердно взялся за подготовку судна, которому требовался ремонт и сумел наладить работу медленно выходившей из запоя команды.
«Юнону» после покупки спешно, но добротно отремонтировали, а вот «Авось» все еще стояла на стапеле в лесах. Было ясно, из-за затянувшейся пьянки мастеров спустить судно на воду весной или в начале лета не удастся, и в Калифорнию придется идти только на «Юноне».
«Авось» построили только в конце лета 1806 года, уже после возвращения «Юноны» из Калифорнии и накануне отплытия Резанова в Охотск.
«Авось» имела водоизмещение 50 тонн, одну мачту и получила команду из 12 человек. Такое небольшое судно, построенное «абы-как» и предназначенное для каботажного плаванья, было отчаянным вызовом стихии мирового океана.
В Ново-Архангельске Баранов рассказал Резанову о пребывании в этих водах «Невы» под руководством Юрия Лисянского и участии команды в боевых столкновениях с местными индейцами.
Усилению русского присутствия на американском континенте противодействовали, теряющие контроль над своим родными местами, индейцы тлинклиты-колоши, очень часто настраиваемые против русских новоявленными американцами — промысловиками из Американских областей.
Летом 1802 года случилось самое крупное восстание тлинкитов, когда основные силы колонистов оказались на побережье, индейцы числом 600 человек учинили бунт и сожгли крепость Архангельскую на острове Ситка, когда в ней было всего-то 15 человек.
Разгромив крепость, отряд индейцев, воодушевившись первой победой, уничтожил еще один отряд русских, которым руководил Василий Кочесов, местный умелый охотник, рожденный алеуткой с островов Лисьей гряды от русского промысловика.
Захватив в плен отряд Кочесова, индейцы взялись мучить пленников, надеясь запугать колонистов и заставить уйти с побережья:

«…варвары не вдруг, но повременно отрезывали у них нос, уши и другие члены их тела, набивали ими рот, и злобно насмехались над терзаниями страдальцев. Кочесов ... не мог долго переносить боли и был счастлив прекращением жизни, но несчастный Еглевский более суток томился в ужаснейших мучениях».

Позднее индейцами была атакована и еще одна большая группа промысловиков с Ситки, состоящая в основном из алеутов. Потери Российско-Американской компании в этих столкновениях в тот год составили более двухсот человек.
Разгрома колонии на Ситке, уничтожения Архангельской крепости и учиненных зверствах Баранов индейцам простить не мог.
За два года собрав силы, в июле 1804 года Александр Баранов отправился к Ситке для восстановления своей власти на острове, основания новой крепости и наказания тлинкитов за уничтожение русского поселения.
К этому времени и подошла к побережью Америки «Нева».
Отряд Баранова насчитывал 150 русских и почти тысячу алеутов, а подкрепление в виде корабля с пушками и боеспособной командой оказался в этом случае как никогда кстати. «Неву» встречали с огромным воодушевлением, радостными криками поминая императора и неласковую к ним Россию.
«Нева», разгрузившись на Кадьяке и поправив такелаж, в августе отправилась на помощь отряду Баранова. Попытки мирного разрешения конфликта окончились неудачно, и уже в октябре Александр Баранов при поддержке отряда моряков во главе с лейтенантом Петром Арбузовым с «Невы» предпринял штурм неприятельской крепости, в которой засело полторы сотни бойцов.
Сначала тлинклиты успешно отражали атаки, отбили штурм и даже серьезно ранили Баранова в руку, но русские не отступили и приготовились к решительному штурму.
Постреляв для острастки на дальних подступах, подошли к стенам крепости, а к воротам подтащили следом и пушки. Из-за стен изредка палили из ружей, но крайне редко и не точно. Тем не менее, за стенами слышались воинственные возгласы крайне возбужденных индейцев. Стали готовить решительный штурм. Из пушек прошибли дыру в стене и уже были готовы кинуться в нее и завершить разгром, как из открывшихся ворот высыпали воинственные и полные отчаяния тлинклиты-колоши. Они нестройно вопили и понеслись в отчаянии на штурмующих крепость вооруженных кадьякцев, размахивая ножами и копьями. Кадьякцы от неожиданности дрогнули и побежали. Атака захлебнулась, и пришлось снова ждать другой возможности для нападения на крепость.
Через несколько дней, испытывая недостаток в порохе и пулях, тлинкиты решились все бросить и сбежать из крепости. На том восстание и закончилось.

«В крепости нашли мы»,

— писал Юрий Лисянский,

— «около 100 наших пушечных ядер... и две оставленные неприятелем небольшие пушки».

Потери колонистов составили 20 человек убитыми, потери тлинклитов-колошей никто не считал.
8 октября над крепостью был поднят российский флаг.
После изгнания тлинклитов было решено строить новую крепость на новом месте. Новое русское поселение назвали Ново-Архангельском.
Командир «Невы» оказался едва ли не первым, кто оценил все выгоды месторасположения новой крепости, основанной на неприступной горе на берегу обширного залива. Выслушав Баранова, который показал новое место для крепости, Юрий Лисянский согласился, что Ново-Архангельск должен быть теперь главным портом Российско-Американской компании, поскольку занимает очень удобное, защищенное и с моря, и с берега место и находится в средоточии самых важных промыслов.
Самого высокого мнения Юрий Лисянский придерживался и об Александре Андреевиче Баранове,

«который по дарованиям своим заслуживал всякого уважения».

«Нева», оказав решающую поддержку колонистам в войне с тлинклитами, отправилась на запад для встречи с «Надеждой».

31. Александр Баранов

Активная насыщенная событиями жизнь каргопольского потомственного купца Александра Андреевича Баранова началась с тех пор, как попал он на Уналашку, а затем и Кадьяк в солидном уже возрасте — было ему за сорок.
Поддавшись уговорам Григория Шелехова и увлеченный грандиозными перспективами, оставил Баранов в Иркутске жену и дочь и отправился в малоизведанные пределы, уже искупив чашу горести от потерь и приобретя житейскую мудрость и опыт в торговых делах.
Вот так началась история легендарного начальника Русской Америки, который восемнадцать лет служил компании Шелихова, а затем Русско-Американской компании, организуя промыслы, наводя мосты сотрудничества и принуждая к миру местных алеутов и индейцев с 1790 по1818 год, пока не ушел на покой в возрасте 71 года.
Александр Андреевич отличался пытливым умом. Понимая важность исследований малоизученного края, сам взялся составлять описание архипелага и заливов северного Американского побережья.
За труды на удаленных от центра России территориях пытливый исследователь и талантливый организатор в 1799 году был отмечен за

«…усердие его к заведению, утверждению и расширению в Америке российской торговли»

молотой медалью на ленте Святого Владимира.
Через три года Баранову был пожалован чин коллежского советника, что соответствовало армейскому чину полковника и давало права потомственного дворянства.
При жизни о Баранове ходили легенды: он внушал уважение своим и страх чужим окружавшим его людям, а самые строгие правительственные ревизоры поражались его преданности делу, энергии и самоотверженности. Баранов крепко обосновался для начала на острове Кадьяк, а затем и на других островах гряды, добравшись до побережья. Здесь в Америке, скоро по прибытию, налаживая дипломатию с местными вождями, он взял в жены ладную колошанку — дочь местного князька и обзавелся большой семьей: родила ему смуглая женушка трех новоявленных дворян Российской Империи — Антипатра, Ирину и Екатерину.
Сам Баранов называл себя гордо «Писарро российский», сравнивая с Франциско Писарро — испанским конкистадором и этим определил цели и пределы своего служения Отечеству.
Александр Баранов отличался редкостным, особенно для российского чиновничества всех времен, бескорыстием. Так, получая от торговой компании в зачет оплаты труда двадцать паев, по пять из них выделял своим помощникам, а производя самостоятельно торговлю и распоряжаясь очень большими суммами средств, не составил для себя лично никакого состояния.
Принимая во внимание все сложности организации деятельности и жизни колоний, постоянные стычки с туземцами — алеутами и индейцами, отсутствие квалифицированных помощников, карт местности, интриги и происки не только иностранцев, но и ближайших помощников и подчиненных, нельзя не удивляться результату достигнутому Барановым: приняв в 1791 году небольшую артель в гавани Трех Святителей на Кадьяке, он оставил после себя обширную факторию на Ситке, постоянные конторы на островах Кадьяк, Уналашка, форт Росс в Калифорнии, отдельные управы на островах Прибылова, в Кенайском и Чугатском заливе, сумел наладить добычу угля, медеплавильное производство, постройку судов, первое из которых «Феникс» сошло со стапеля уже через пять лет после его прибытия в Русскую Америку.
Так оценивают результат работы Александра Баранова современники его, произведя ревизию при сдаче дел:

«При сдаче дел все компанейское имущество, считавшееся налицо, найдено не только в совершеннейшем порядке, но даже в количестве, превышавшем значащееся по описям. Размеры нежданного превышения впечатляют, ожидали найти имущества на 4 800 000 рублей, а его обнаружилось на семь миллионов. Все недоброжелатели, много лет распространявшие слухи, что Баранов тишком обогащается, моментально прикусили языки…».

После завершения своей миссии Александр Андреевич Баранов оставил на подчиненной ему территории не только налаженное производство, но и определенные зачатки культуры и просвещения, ориентированные на традиции российского уклада.
Местные вожди племен, возмущенные экспансией русских на родные для них места, не раз пытались убить Баранова, на плечах которого держалась русская колония в Америке. С этим подсылали к нему ряженых в мирное одеяние воинов, нападали из засад.
Баранову было все нипочем.
Вел себя осторожно и продуманно, на рожон не лез, всегда ходил с охраной. Да и сам был мужичок он не промах — кулаком мог свалить с ног не то, что щуплого алеута, но и зашалившим промысловикам и матросам порой доставалось от Баранова.
Александра Баранова алеуты и индейцы считали то ли шаманом, то ли злым духом. А дело было в том, что прислал ему однажды Григорий Шелихов чудо-рубашку — кольчугу еще средних веков, изготовленную нигде попало, а в Дамаске из колечек тройного плетения дамасской стали. Куплена была кольчуга в Кантоне, совершенно случайно и недорого у запившего и поиздержавшегося голландского моряка. Кольчуга была длинная, закрывала все тело и прекрасно подходила под длинный черный сюртук, под которым была совершенно не видна. Говаривали, что плели такую рубашку для знатного эмира, а носил ее, чуть ли не король в свое время.
Наверное, врали про короля, но Баранов так привык к кольчуге, что порой и спал в ней. Это однажды и спасло ему жизнь, когда на баркас пробрался очередной лазутчик, засланный местным князьком, и пытался вонзить острый клинок в спину спящего Александра Андреевича. Клинок скользнул по спине, распоров сюртук и рубаху, не причинив Баранову заметного вреда. Лазутчика поутру повесили, предварительно допросив, на мачте, чтобы с берега хорошо было видно, кто нынче ночью пытался отнять чужую жизнь, да потерял свою собственную.
Кольчуга была старая, потертая и от того хорошо и ладно сидела на теле. В трех местах она уже была когда-то пробита, и были заметны места, где ее чинили. Колечки в местах штопки были из стали другого состава и со временем почернели, а вся кольчуга сияла по-прежнему.
В доме Баранова Николай Резанов встретил юную совсем девушку-колошанку, которая около года жила в русской крепости после восстания ее племени, когда напали на отряд колонистов во главе с самим Александром Барановым.
Колошанку звали Слоун, и было непонятно — это ее настоящее имя или она так себя называла, связывая с последними событиями в её жизни.
Теперь она жила в доме Баранова, помогала по хозяйству, с удовольствием выполняла поручения хозяйки дома, то же колошанки. Здесь она нашла для себя новую семью и была теперь вполне довольна своей жизнью.
Николай Резанов, расспросив Баранова о симпатичной, улыбчивой Слоун, заговорил о желании забрать девочку к себе.
Баранов сразу насупился, но несколько подумав, кивнул в знак согласия и наказал Резанову:
; Она ладная девочка — молоденькая еще совсем. По дому поможет, по хозяйству похлопочет. Возьми её — пусть будет по-твоему. Да не обижай, она мне теперь как дочка стала. Ее родных убили. Сами они тогда свару завели, забуянили, кинулись на нас, когда приехали к ним искать зачинщиков нападения на наших охотников. Много тогда пришлось их успокоить на веки вечные. Да и наших кадьякских полегло в тот день не мало.
Вспомнил Баранов, как пришлось публично отсечь тогда голову местному князьку, который все не хотел успокоиться, визжал, катался по песку у берега, и все грозился всех «рурус» поубивать, показывая ребром ладони, как будет резать головы ненавистным пришельцам, пуча глаза и выкрикивая проклятия.
Подняли несчастного, потерявшего разум под руки два промысловика, уложили головой на бревно и, не церемонясь, отделили беспокойную лысую голову от тела кривой саблей.
Голову водрузили на шест с индейскими воинскими знаками и так оставили в назидание.
Неприятные воспоминания остались от тех событий. Но с той поры пока все, слава, Богу, — спокойно.
Резанов позвал Слоун за собой и объяснил ей, что она будет жить теперь с ним и помогать ему по дому. Слоун была испугана и очень смущена, но скоро все сладилось в их короткой совместной жизни с Резановым.
Стала она ему и помощницей, и подругой, и женой на короткий срок его пребывания в Ново-Архангельске.

32. Георг Ландсдорф

После событий в Петропавловске, когда между Резановым и Крузенштерном состоялось заключительное выяснение отношений при посредничестве коменданта Кошелева, рядом с камергером практически всегда теперь находился Георг Ландсдорф, который очень хорошо знал обо всех последних событиях и отношениях, возникших в жизни Николая Резанова.
Но друзьями они не стали. Напротив, Ландсдорф крайне критически относился практически ко всему, что делал камергер и какие бы решения он не принимал. Особенно это стало явно после посещения Японии.
Георг Генрих фон Ландсдорф, естествоиспытатель, этнограф, путешественник, позднее российский академик, дипломат, сопровождал в качестве врача камергера Резанова во время его поездок по Северной Америке. Он принял участие в плавании из Ново-Архангельска в испанскую колонию Сан-Франциско. Плавание туда и обратно, а также пребывание в Калифорнии продолжалось с марта до первых чисел июня 1806 года. Во владениях Российско-американской компании Георг Ландсдорф посетил некоторые острова Алеутского архипелага и остров Кадьяк, но в основном жил в Ново-Архангельске, на острове Ситка.
На обратном пути путешественник побывал также в заливе Кука, у побережья Аляски, провел изучение природы Камчатки.
Камергер Резанов высоко оценивал включенного им в состав миссии в Японию натуралиста Георга Ландсдорфа, который изначально попал в экспедицию как натуралист-исследователь и врач. Своей властью Николай Резанов произвел его в надворные советники, отправив прошение о чине и разрешении включить немца в российское посольство в Японию в Санкт-Петербург. Так Лангсдорф превратился в члена весьма ответственной дипломатической миссии и пока полуофициально получил чин соответствовавший капитану второго ранга.
По замыслу Резанова в случае успешного завершения переговоров планировалось Георга Ландсдорфа оставить в Японии в качестве постоянного посла при посольстве.
Представляя потенциально нового посла России в Японии, Николай Резанов писал в Санкт-Петербург:

«...Он в трудах неутомим... Кроме природного немецкого языка, знает он латинский, французский, английский и португальский; при многих талантах его он и медик практикованный, и надеюсь, что японцам через то приятен будет…».

Ситуация во владениях Русско-Американской компании, произвела на Георга Ландсдорфа крайне тяжелое впечатление. Более того, увиденное им, настолько шокировало, что находясь на острове Ситка, он опасался писать об отмеченных им фактах в письмах и в своих дневниковых записках. Ландсдорф опасался это делать, так как считал, что это может стоить ему жизни.

«О всяких злоупотреблениях и зверствах, свидетелем которых я был, и о неприятностях, сводивших на нет мою работу, я лучше умолчу и сообщу лишь некоторые сведения по естествознанию»,

; писал он в письме своему учителю и наставнику геттингенскому профессору Иоганну Блюменбаху.
Георг Ландсдорф был воспитанником медицинского факультета Геттингенского университета, являвшегося во второй половине ХVIII века одним из центров научной мысли Европы. В Геттингене тогда преподавали многие известные ученые исследователи, которые несли в общество идеи гуманизма и законности, проповедуя приверженность истине и человеческой порядочности.
Поэтому понятно столь острое восприятие увиденного, воспитанного в атмосфере просвещенного гуманизма человека на факты беззакония, несправедливость и дремучую дикость. Более всего Ландсдорфа возмущало то, что все, что делалось в Русской Америке, делалось под покровительством государства и императора.
Его возмущало массовое истребление морского зверя, особенно молодняка, ради шкур, которые часто сгорали в запасниках при пожарах или портились от сырости и некачественной выделки. После охоты горы тел убитого зверья оставляли на берегу, не в силах переработать и малой доли добытых животных.
Георг Ландсдорф возмущенно писал о падении нравов, губительном пьянстве и беззаконии, когда алеутов и индейцев наказывали жестоко без суда за любые проступки. Его возмущало отсутствие должного лечения и условий проживания колонистов, их бесправное положение перед чиновниками компании, которые их обсчитывали нещадно, без усилий превращая в вечных должников неграмотных, пристрастившихся к водке, алеутов и промысловиков.
В поездке с Резановым вместо ожидаемой помощи в проведении исследований Ландсдорф столкнулся с полным невниманием к своей работе. Очень часто ему приходилось встречать и откровенную недоброжелательность и враждебность. Сам Резанов несколько раз высказывался пренебрежительно о его работе и не давал возможности обработать и сохранить собранные гербарии и образцы, используя врача и натуралиста Ландсдорфа только по своему усмотрению.
Между Ландсдорфом и Резановым возникал иногда разговор о целесообразности осуществляемой Русско-Американской компанией экспансии на восток, в том числе и в Русскую Америку — практически на другую сторону планеты.
Георг Ландсдорф недоумевал:
— Для чего, с какой целью осваивать американский континент, если у России есть огромные территории совершенно не заселенные и даже не изученные? Например, Камчатка — обильный, богатейший край, в котором совершенно не ведется хозяйствования! А здесь?! То, что происходит в колониях разве можно как-то соотнести с законностью и порядком!?
На это Резанов отвечал оппоненту со снисходительной улыбкой:
; Так коли ничье пока и нам в руки само идет, — от чего же не взять. Тем более от этого нам польза большая и выгода. Здесь каждая добытая шкурка нам практически даром дается. А то, что далеко зашли и трудности имеем с доставкой всего нужного в эти края, так решим, с божьей помощью. Флот построим, города здесь возведем, начнем с американцами торговлю вести.
В итоге рассуждений и разговоров сошлись на мнении, что русские и немцы слишком разные, чтобы понять друг друга.
— Вот, например, по дороге будет немец идти, сразу камень с дороги уберет, который мешает его повозке и коню, да не просто уберет, а еще пристроит его в фундамент будущего своего дома. А дом свой немец строит на века, так чтобы память о нем сохранилась, и детям его осталось все, что он сумел создать.
А вот русский человек такой камень просто не заметит, — перешагнет и дальше пойдет, потому что смотрит только вперед, только за горизонт. Ему кажется, что там, безусловно, лучше, — там благодать. Его интересует только то, что за горизонтом, а рядом с ним пусть дом рушится, забор заваливается, земля его зарастает сорняком, его это мало занимает. А потому и наследие его часто зыбким бывает, и нет преемственности, — высказался Ландсдорф, вспомнив поселки и города, их окрестности в родной Германии и сравнив их с тем, что он знал о России и увидел во время поездки.
; Возможно, ты прав Георг, есть такая черта у нас, — растекаться в поисках насущного и искать счастья за горизонтом, верить более в благодать, а не мирское и материальное. Может быть это от того, что в своей державе не можем мы создать хорошие, добрые условия для жизни и развития и все уповаем на то, что кто-то придет и за нас все сделает. Но согласись, не только Россия, но вот и Испания, Португалия, Франция и Англия обосновались на Американском континенте. И то, что эти страны делают на завоеванных территориях, то же нельзя назвать добрым отношением к аборигенам.
Более того, везут американцы сюда многие тысячи рабов из Африки, и даже из Европы — Ирландии для подневольного труда, а местных жителей за их несговорчивость истребляют. За скальпы мужские, слыхивал, дают до ста долларов, женские ценят в пятьдесят. Но ведь нужно понять, что каждый скальп — это убитый человек индейского племени. Получается, государство открыло не только охоту на тех, кто здесь жил ранее пришлых европейцев, то есть фактических хозяев этих земель, но торг живыми душами развернула, предлагая устроить этакое дьявольское состязание!
Это разве по-людски, по-христиански? — парировал Резанов.
И добавил, что только сверхвысокой выгодой от торговли и землевладения можно объяснить такое стремление к завоеванию новых территорий. Но с приходом белых людей на эти земли придут сюда со временем прогресс и просвещение, что сулит благо и развитие и для местных племен.
— Если к тому времени еще останутся живыми какая-то часть местных жителей, — вставил Ландсдорф.
— Мы в своих колониях пытаемся поступать иначе. Пытаемся их учить и к делу приобщать. Посмотрите, как они живут? Дикость и безграмотность. А теперь, когда эти земли открыты, более им в своем диком состоянии пребывать не дадим, — закончил разговор Резанов.
Спорить с ним Георг Ландсдорф далее не стал.

33. Калифорния. Кончита

Испанцы открыли для себя Калифорнию в 1769 году, когда испанская исследовательская группа под командованием Гаспара Де Портула, прибыла в залив Сан-Франциско. Тогда эта местность называлась Чутчуи и проживали тут индейцы племени олони. Вся прибрежная территория залива была представлена вскоре как часть земли Новой Испании.
В 1776 году испанцы основали на побережье военный форт Presidio de San Francisco, в котором обосновалась католическая Миссия Святого Франциска Ассизского. Впоследствии были построены еще ряд поселений вдоль побережья Калифорнии с целью укрепления влияния на новой территории и распространения католической веры среди местных жителей.
Отправившись в путь в феврале, умело лавируя между льдами, в марте 1806 года «Юнона» пришвартовалась в заливе Сан-Франциско. Дипломатическая сложность состояла в том, что Испания была союзницей Наполеона, который был практически в состоянии войны с Россией. Назревала война, поэтому комендант Сан-Франциско принимал у себя русских на свой страх и риск. Встреча и прием россиян были изначально достаточно сдержанными и Николаю Резанову недвусмысленно дали понять, что его корабли в заливе не желательны.
Но используя рескрипт императора о кругосветном плавании, известие о котором уже достигло через дипломатов и берегов Калифорнии, удалось сдержать негативную реакцию коменданта крепости Хосе Дарио Аргуэльо и заручиться его некоторым сочувствием и поддержкой.
При новой встрече с губернатором Верхней Калифорнии Хосе Арильягу, который прибыл на встречу из Монтеррея, Резанову удалось развить успех, используя два обстоятельства.
Сначала Николай Резанов вызвал у местных испанцев большой интерес и сочувствие к путешественникам, совершающих подвиг кругосветного плаванья. Николай Резанов подробно рассказал о трудностях, штормах и опасностях экспедиции, о дикарях и их столь незатейливых нравах. При разговоре вспомнили Христофора Колумба и Америго Веспучи, открывших миру Америку. Отметили в беседе большую роль Испании в освоении и покорении новых земель.
; А что, на этом судне Вы совершили плаванье? — поинтересовался комендант, имея в виду стоящую на рейде «Юнону».
— Нет. Два корабля под военным Андреевским российским флагом по моему распоряжению ушли в Кантон груженые товарами, а я занялся насущными делами здесь в наших северных колониях по поручению императора нашего Александра, — ответил Резанов, всячески стараясь повысить впечатление о важности своей миссии, не гнушаясь несколько преувеличить и присочинить.
Значительным оказалось впечатление испанцев от того, что камергер Резанов явился на прием при дорогой шпаге в парадном, расшитом золотом, мундире с пунцовой муаровой лентой и золотым знаком-ключом камергера, сверкающем бриллиантами ордене Святой Анны I степени и с Мальтийским крестом ордена масонов на шее. На голове камергера была шляпа-двухуголка — модный бикорн с султаном по центру и до блеска начищенные сапоги ботфорты.
Своим видом, гордой осанкой Николай Резанов сразу покорил сердце добродушного Хосе Арильягу, который был много наслышан о масонской ложе, в то время очень популярной в широких кругах европейцев и особенно новоявленных американцев.
Сам губернатор был не чужд идеям и замыслам этого закрытого от общества тайного и уже достаточно могущественного ордена, в тайне желая в него вступить. Заинтересовавшись Резановым, губернатор даже несколько теперь оробел, отметив его награды, звания и поинтересовался, как обращаться к нему — граф, князь?
Резанов кивнул, решив, что излишки авторитета ему здесь не повредят:
; Граф, Ваше сиятельство, — с милой улыбкой кота, в надежде получить сметану, подтвердил он, отметив, что мальтийский крест ему вручил лично император Павел.
— Да, мы наслышаны о скорбной кончине этого достойного монарха, ; ответил губернатор, оценив Резанова как «птицу», безусловно, высокого полета, исполняющего высокую миссию в тяготах сложнейшей экспедиции.
;А что вас интересует в наших краях, граф? С чем пожаловали в наше захолустье? — задал с улыбкой свой вопрос комендант Хосе Дарио Аргуэльо.
–У нас большая нужда с провиантом образовалась. Мы бы хотели пополнить запасы и купить в ваших владениях любые продукты питания. Хлеб, сало, масло всякое, соль очень нужна, овощи, — отвечал Резанов, заверяя, что за все будет заплачено сполна.
;Граф, мы должны подумать над Вашей просьбой. Нужно узнать, есть ли нужные для вашей миссии припасы. А вечером, прошу Вас прибыть к нам на ужин. Вот на ужине все и обсудим, ; ответил на просьбу губернатор.
Николай Резанов почувствовал себя несколько неловко от нового для себя обращения к нему как графу, но среагировал быстро, отметив явно возросший свой авторитет, поблагодарил за приглашение и, откланявшись, отправился на корабль.
После приема у губернатора Николай Резанов и Георг Ландсдорф не спеша вышагивали по дорожке, делясь впечатлениями о встрече.
— Неплохо они тут устроились, ; сказал Николай Резанов, оглядывая добротные дома и иные подсобные помещения, высокие крепостные стены из камня.
;Да, много труда вложено. Все сделано с усердием и с умом, ; ответил Ландсдорф, подумав о том, что в Ново-Архангельске не хватает такого должного порядка и сами крепости, в основном из рубленного леса, выглядят достаточно неказистыми и недолговечными.
–А Вы оказывается граф Священной Римской империи? Этот титул у Вас по рождению или за службу жалован, Николай Петрович? ; полюбопытствовал Ландсдорф, впервые слыша о графском титуле камергера.
; А ведь странно, на приеме посольства в Японии такой титул должен был прозвучать, но о нем точно не было ничего сказано. Что это? — скромность Резанова, что совершенно не соответствовало его натуре или здесь что-то не так? ; подумал Ландсдорф, глядя себе под ноги и косясь на чинно вышагивающего рядом Резанова.
— Граф, — пусть так считают, — не отвечая на вопрос прямо, заметил Резанов, а сам подумал о том, что мог бы быть и графом, как фавориты Дмитриев-Мамонов и Платон Зубов, и даже может быть и князем, как светлейший князь Григорий Потемкин и тот же Платон Зубов и другие, прошедшие путь через опочивальню императрицы. Но судьбу обмануть не удалось. А может все и к лучшему.
; Ну, а чем я хуже других — графов, да князей? ; вдруг неожиданно для себя высказался Резанов, чем поверг ученого и крайне щепетильного в вопросах морали Ландсдорфа в смятение.
— Так это он приписал себе титул в разговоре, ; вдруг догадался Ландсдорф, с опаскою глядя на спутника.
; Вы это придумали, чтобы поднять свой статус? Это понятно будет полезно для решения наших вопросов, но ведь губернатор теперь напишет в Мадрид сообщение, в котором укажет все Ваши титулы и обман раскроется! — воскликнул Ландсдорф, представив весь ужас положения, в которое может попасть этот безрассудный человек.
— Если это будет, то будет потом, а сейчас нам нужно купить у них продовольствие — правдой или не правдой. Если будет нужно я готов и украсть его или отнять силою. Без продуктов наши поселения обречены. Из России нам должной помощи ждать не приходится, — закончил беседу Резанов, подумав, что и это самозванство он вынесет после позора посольства в Японию и бесславного участия в кругосветной экспедиции. А что касается титула, то всегда можно будет сказать, что напутали испанцы — спутали камергера с графом. С них станется.
Собрав совет после встречи с российским послом, губернатор и комендант крепости обменялись впечатлениями о госте.
Губернатор, как более ответственное лицо высказал мнение, что следовало послать письмо ко двору в Испанию с тем, чтобы узнать, как вести себя с непрошенными гостями, судя по всему, во главе с высокопоставленным чиновником российского двора. Но было понятно, что такое письмо и ответ на него будут в пути не менее полугода, а решение следует принимать уже сейчас. Просьба со стороны посланника императора России о скорой закупке продовольствия усложняла задачу.
; Вот, если бы просто требовалась стоянка на рейде, то это можно было решить и без высоких властей… Но в этом случае следует принять более взвешенное решение, чтобы не потерять лица в глазах Мадрида, ; отметил губернатор, а комендант кивнул, понимая дипломатическую сложность ситуации.
— Нужно отписать в Мадрид о происшествии и подробно описать титулы особы, представляющей интересы императора Александра. Как его нам представили? ; обратился губернатор к секретарю.
; Граф Священной Римской Империи, кавалер и командор Мальтийского ордена, кавалер орденов Российской Империи, камергер двора Императора Российской Империи Александра I, — огласил секретарь, несколько задохнувшись от произношения высоких званий и регалий посланника.
— Да, в России, наверное, не много найдется лиц с такими титулами и положением, а он еще и в плавание отправился, не погнушавшись тяготами дальнего путешествия, ; закончил губернатор, дав распоряжение составить письмо ко двору испанского короля, указав точно все, что им удалось выяснить при встрече с русским графом.
Обсудив просьбу посланника, решили, что в покупке продовольствия сразу откажут, а несколько позже направят русских в католическую миссию — в монастырь при крепости, где в избытке есть все, что им нужно. А уж церковники пусть решают, — помогать русским или нет. Если откажут, то мы здесь ни при чем, ровно как если и продадут продукты. Главное сейчас для нас — не разгневать чины при дворе.
В отношении северных колоний России на американском континенте существовало негласное мнение — русским не помогать. Знали о том, что там, на севере сложно с продовольствием, но поддерживать конкурента в освоении континента не хотели. Все понимали, что скоро встанет вопрос об освоении и северной части Америки, богатой, но суровой территории.
Вечером Николай Резанов в сопровождении Георга Ландсдорфа прибыл в дом к коменданту, ярко освещенному по случаю званого ужина.
За столом Николая Резанова представили супруге коменданта — молодящейся пышнотелой даме, настоятелю монастыря — суровому, облаченному в черное, мужчине с седой окладистой бородой и огромным католическим крестом на груди, местным служащим при губернаторе и коменданте и дочери коменданта 15-летней Донне Марие де ла Консепсьон Марселле Аргуэльо.
Кончите…
Кончита, — совсем девочка, с решительным характером и как всякий любимый ребенок с огромным влиянием на родителей. Тонкая, гибкая с ясным открытым лицом знатной европейской юной сеньориты, с вьющимися локонами темных длинных волос и карими глубокими глазами.
Так напишет в своих воспоминаниях Георг Ландсдорф о встрече с девушкой:

«Она выделяется величественной осанкой, черты лица прекрасны и выразительны, глаза обвораживают. Добавьте сюда изящную фигуру, чудесные природные кудри, чудные зубы и тысячи других прелестей. Таких красивых женщин можно сыскать лишь в Италии, Португалии или Испании, но и то очень редко».

Николай Резанов обратил внимание на юную Кончиту и отметил, что она теперь в тех годах почти, в каких была его Анна, при их знакомстве и женитьбе. Он заметил ту же неловкость девичью, тот едва заметный переход, который строился пока еще в душе юной искусительницы мужских сердец. Намечался уже в характере девушки переход от незатронутой невинности к осознанной власти над мужчинами, когда и взоры, и все внимание только к ним.
А пока, Кончита была весела и беспечна…
Осознавая бескрайную любовь к себе в доме родителей, вела себя легко и свободно, с интересом поглядывая на стройного и очень взрослого мужчину — чуть ли не ровесника ее отца, при лентах и орденах в расшитом з;лотом мундире. Он казался ей немного смешным и очень строгим.
После званого ужина у губернатора Николая Резанова не беспокоили. Прислали из крепости свежие продукты и все. Более никаких распоряжений или приглашений не последовало. И только через неделю дали знать, что ответ на их просьбу готовы дать и просят прибыть в крепость.
Николай Резанов и Георг Ландсдорф в парадных одеждах незамедлительно отправились с «Юноны» в крепость, где было объявлено, что существуют трудности с продовольствием для самих испанских поселений и лучше обратиться в монастырь к монахам.
Обращение к монахам не дало какого-либо весомого результата. Приняв просьбу, настоятель пообещал рассмотреть ее, но на этом все ответные действия были прекращены.
; Мы не можем вернуться без продовольствия. Будем здесь стоять, и оказывать на губернатора и коменданта влияние и давление, торговаться, наконец, но своего мы добиться должны, — огласил своё решение Николай Резанов на совете в присутствии капитана Николая Хвостова и его помощника Гавриила Давыдова.
На следующий после совещания день, Николай Резанов в сопровождении Георга Ландсдорфа отправился к коменданту посоветоваться о новых возможностях приобретения продуктов.
Комендант, чувствуя некоторую неловкость от того, что пришлось, явно лукавя, отказать русским в покупке продовольствия, после недолгого разговора, в котором он невыразительно говорил о стесненных нынче условиях и невозможности выделить продукты, пригласил Резанова и его переводчика Ландсдорфа на обед, назначенный на завтра.
Обед по замыслу коменданта как бы венчал пребывание русских на берегах залива Сан-Франциско, после которого гости должны будут покинуть побережье и отбыть восвояси. На обед были приглашены чиновники и военные из крепости, были домашние самого коменданта и среди них Кончита. Говорили о трудностях плаванья, звучали неоднократно пожелания удачного пути отважным морякам назад к родным берегам.
Понимая, что требуются какие-то шаги для того, чтобы задержаться в Сан-Франциско и найти новые аргументы в решении вопроса о приобретении продуктов, Николай Резанов решается заявить о невозможности покинуть гостеприимный Сан-Франциско без решения проблемы закупки продовольствия.
Комендант дон Аргуэльо, в ответ только развел руки, понимая, что слова Резановым сказаны в отчаянии и к ним серьезно относиться не стоит.
Поразмыслив после отказа испанцев в продовольствии, Николай Резанов обращает свое внимание на Кончиту, которая беспечно беседовала с молодым кавалером из местных. Молодые люди веселились, бойко обсуждая недавно состоявшуюся конную прогулку к заливу.
Когда Кончита осталась одна, Николай Резанов улучил момент и подошел к девушке. Между ними возник легкий разговор, в котором Резанов, используя знания иностранных языков, под звонкий смех девушки пытался ей рассказать о тех впечатлениях, которые он получил здесь в Калифорнии. Во время разговора Кончите и Николаю приходилось использовать язык жестов и мимику, что очень смешило юную сеньору.
После веселого общения Николай обратился к юной Кончите с вопросом через доктора Ландсдорфа:
— Не хочет ли прекрасная сеньорита посетить русский корабль?
Кончита, бойкая за столом, в окружении знакомых ей испанцев, несколько стушевалась от этого вопроса и искоса глянув в сторону отца, ответила:
; Мне очень интересно, я с большим удовольствием хочу побывать на Вашем славном корабле. Но пока я чувствую неловкость и для более близкого знакомства приглашаю графа и его переводчика на конную прогулку. Я хочу показать графу красивые места побережья залива и окрестностей.
— Прекрасно! Давно я не скакал на хороших лошадях, с самой может быть службы в гвардии в конвое Императрицы Екатерины Великой, ; ответил Резанов и после перевода его слов Ландсдорфом, отметил, какое значительное впечатление его слова оказали на присутствующих и особенно на девушку.
На присутствующих его слова произвели действительно должное впечатление. Все почтительно закивали и в ответ заговорили о большой роли российской Императрицы в делах Европы, отмечали ее мудрость и величие.
Кончита с большим интересом посмотрела на Резанова и воскликнула, зардевшись лицом:
; Вот, здорово! Расскажите мне о Екатерине Великой, граф? Она мне так интересна! Я многое прочла о ней и хотела бы быть на нее похожей!
— Обязательно расскажу, коли хотите. Вот только испанским языком я владею слабо, но надеюсь скоро подучиться с Вашей сеньорита помощью, а завтра, думаю, доктор Ландсдорф поможет нам пообщаться на прогулке, ; ответил Резанов.
Георг Ландсдорф, переводя общение Резанова и Кончиты, вежливо кивнул, подтверждая свою готовность выступить посредником в их общении.
Отец Кончиты Дон Аргуэльо с некоторым недоумением и растущим опасением следил за диалогом русского графа и его дочери. Дочь для него была той радостью, которая заменила многое в его строгой жизни. Она скрашивала тяготы службы и начинающиеся проблемы со здоровьем, сложные отношения с другими членами семьи коменданта. Лучики ее — Кончиты сияния, были с ним всегда и подсвечивали его жизнь мягким благодатным огнем. И теперь он заметил интерес, неподдельное внимание к чужаку из далекой заснеженной России, от которого исходила неосознанная пока угроза. Дон Аргуэльо насторожился и попытался повлиять на дочь, показав ей, что ее активность в разговоре с русским графом неуместна. Но по поведению дочери скоро понял, ; она не будет следовать его отцовским наставлениям сейчас, так как, она полагала, все его опасения напрасны.
Кончита, зная о том, как она дорога отцу, подошла к нему и, не говоря ни слова, просто взяла его за руку и прижалась прелестной головкой к плечу седого Дон Аргуэльо. Отец тут же растаял и подумал, что дочь его вполне разумна и не даст повода отцу для горести.
На следующий день в назначенное время Николай Резанов и Георг Ландсдорф прибыли к означенному месту в крепости и нашли там приготовленных коней, а вскоре подошла и Кончита в прекрасном голубом платье с алой лентой на талии и шляпке на прелестной голове. Кончите подвели вороного жеребца, и юная испанка ловко оказалась в дамском седле.
Николай потрепал по холке гнедого жеребца, вспомнив молодые годы, — старательно поднял свое тело, достаточно уверенно усевшись в седло. Он почувствовал, что все же некоторые кондиции наездника им утрачены, нет той былой уверенности, но скоро уже лихо скакал по двору, умело управляя горячим скакуном.
Георг Ландсдорф осторожно, с помощью кучера уселся тяжело в седло и было понятно, что наездник он явно начинающий и составить компанию кончите и Резанову в полной мере не сможет.
Наездники выехали из ворот крепости и направились по тропе к берегу залива к самому обрыву с высоких скал. Вести разговор через Ландсдорфа было сложно, из-за того, что тропа было узкой, поэтому, только поднявшись по тропе, всадники смогли остановиться и начать разговор.
Говорили о далекой России, ее просторах, которые преодолевая, тратили путники месяцы пути, об императрице Екатерине и Санкт-Петербурге, русской зиме и волшебстве рождественских праздников, шумных балах в сверкающих залах.
Кончита слушала Резанова заворожено, распахнутыми глазами восторженно смотрела на камергера и было заметно, как уносит в даль ее сознание прекрасная мечта о ярких балах и жизни в больших красивых городах. И показалось, ; ей была по нраву далекая, такая непохожая на Калифорнию и Испанию, страна.
После возвращения с первой конной прогулки Кончита и Резанов договорились в другой день еще покататься по окрестностям на лошадях, но уже без Ландсдорфа, который едва поспевал за парой увлеченных друг другом всадников.
Прогулки на лошадях стали довольно частыми. Из дома Кончиты с возрастающей тревогой наблюдали за ними, но не вмешивались пока, очевидно, доверяя дочери, а вскоре и успокоились, — прогулки проходили без осложнений и не долго, а Кончита после них сияла и непрерывно щебетала, рассказывая о своих новых впечатлениях.
Увлечение Кончиты Резановым нарастало. Ее многое интересовало в его рассказах о далекой стране, и она, наконец, не сдержавшись, высказывала заинтересованность побывать в России и увидеть своими глазами столицу и все то, о чем ей поведал ей Резанов.
Общение юной девушки и искушенного в делах сердечных мужчины приближались к той точке, когда должен был сделан определенный шаг: или в направлении развития складывающихся отношений или их прекращения.
При этом Резанов переживал заново все то, что он уже испытал, ухаживая за Анной в тот далекий 1794 год в Иркутске. Многое повторялось — слова, жесты, ответы Кончиты, ее вопросы, его слова и поступки… Пришла в голову мысль о том, что это если первый раз было все ново в его любви к Анне, то теперь все происходившее походило на далекие воспоминания о тех событиях и переживаниях.
Возникла мысль о том, что возможно это уже старость, — такое состояние, когда приходится заново делать и переживать уже ранее сделанное и пережитое… но без прежнего огня в душе…
Но Резанову было понятно, что Кончита, при ее интересе к России, с желанием уехать из скучной, как она говорила, Калифорнии в далекую страну, сама недвусмысленно ему говорит о возможности и желании их союза. А это значит, что используя эту ситуацию можно было решить задачу обеспечения колоний продовольствием, ибо навряд ли после того как будет сделано предложение и оно будет принято, ему — камергеру, посланнику императора откажут в просьбе.
Нужно было идти до конца.
Настал черед Резанова пригласить Кончиту снова на корабль. Юной испанской красавице уже самой не терпелось оказаться на корабле, поскольку она чувствовала, что там случится важное для нее событие и будут, возможно, произнесены важные волнующие и долгожданные слова.
По приказу Резанова на корабле был объявлен аврал и теперь «Юнона» сияла чистотой.
Прибывшие на корабль с берега Резанов и Кончита обошли все судно, осмотрели бодрую отдохнувшую команду, посетили каюты и после беседы на шканцах, осмотрев открывающиеся с корабля виды в корабельную подзорную трубу, спустились в каюту камергера. Кончита не стеснялась теперь оставаться с Резановым наедине, полностью доверившись ему, хотя помнила наставления маменьки о том, что благочестивой католичке нужно строго сохранять свою честь и не давать кому-либо повода сомневаться в чистоте девичества.
В каюте Резанов заговорил с Кончитой о том, что он теперь одинок, потерял свою жену, а измученный странствиями перед возвращением в Россию просит ее руки и умоляет стать его женой, так как полюбил ее.
Пылкая девушка все решила очень быстро. Ее ответ был скорым и горячим. Ситуация в каюте располагала к уединению и сговорившись быть вместе, пылкие влюбленные дали волю чувствам и страсти.
Случившееся было серьезным шагом и каждый из любовников понимал ответственность за него.
Кончита остро восприняла то, как она рискует своей репутацией в глазах близких и окружения их семьи и церкви. Но ее решимость была столь велика, что она не думала уже о возможных кривотолках и последствиях этого поспешного шага. Была ли она счастлива? Невозможно было это понять, а наступившее состояние назвать счастьем. Было чувство освобождения и решимость от принятого решения. Как всякий запретный шаг бывает продиктован обстоятельствами, так и то, что случилось с ней, совпало с тем порывом души и сердца, который неминуемо приходит с каждой юной и пылкой натурой в свой час и миг. Сделав этот шаг, Кончита пробила, условно говоря, стену каземата, и увидела, что впереди широкий ров, целая река, которую еще нужно переплыть, чтобы обрести истинную свободу и понять, — может ли быть она счастлива, сделав этот шаг.
Николай Резанов понимал, что он без благословления родителей переступил ту черту, которая уже не позволит отказаться от намерений и что-то отменить. После того, что с ними случилось, следовало спешить к родителям и добиваться разрешения на брак с их дочерью.
Когда Резанов и Кончита возвращались и шли уже к трапу судна, чтобы вернуться в крепость, по палубе прошмыгнула невесть откуда взявшаяся мышь, которая перед самыми ногами Кончиты, едва не ткнувшись к ней в башмачки, шмыгнула в приоткрытую дверь камбуза. Девушка закричала, отвернулась и прижалась к Резанову, схватив его за плечи. В глазах ее застыл ужас. Приобняв Кончиту и успокоив, Николай проводил девушку с корабля.
Хвостов и Давыдов, а также стоявший рядом с друзьями Георг Ландсдорф наблюдали разыгравшуюся сцену, так напоминавшую театральную.
— И здесь на краю света девушки бояться мышей, ; среагировал лениво на увиденное Хвостов.
— От чего так женщины боятся мышей? Слабые, беззащитные твари, казалось бы, а так бедолажки верещат при виде пухлых хвостатых комочков, что как будто их резать разбойники собрались, — спросил Давыдов, обращаясь к натуралисту.
— Я изучал этот вопрос. Однозначного ответа нет. Это воспитанная многими тысячелетиями неприязнь человека к мышам, которые одни из наиболее древних существ на Земле.
— А я думаю, — взял слово Хвостов, — что дело в том, что женщина, это извините, норка по своей сути, а мышка, как известно, живет в норке, вот такое неприятное для женщины совпадение может иметь причину для столь значительной неприязни женского сословия к этим тварям.
; А что, если мышка найдет дорожку в норку, например, когда дама изволит почивать, это может сделать страшный переполох, — подвел итог рассуждениям Хвостов.
Георг Ландсдорф с некоторым недоумением на лице, молча посмотрел на Хвостова, но ничего не ответил. По всему было видно, что высказанная версия несколько смутила ум ученого мужа.
— Однако плохая примета я думаю для девчонки, эта ее встреча с мышью. Не к добру, однако это, — сказал подошедший с ним Шемелин. Он стоял поодаль и то же наблюдал разыгравшуюся сцену.
В смятении и смущении Кончита и Резанов покинули корабль и отправились в крепость, где Резанов безотлагательно направился к отцу Кончиты и объявил о своем твердом и горячем желании взять девушку в жены.
Дон Аргуэльо был обескуражен, просто сражен услышанным предложением.
Сразу же Резанов получил резкую отповедь и заявление о нежелании продолжать этот неуместный разговор. Ему было сказано достаточно резко, что он воспользовался доверием их семьи и должен срочно прекратить все ухаживания за Кончитой.
Но Резанов настойчиво попросил спросить о желании Кончиты и открылся, что у них с дочерью коменданта были объяснения наедине и они поклялись друг другу быть вместе, а он, камергер Его Величества российского Императора, намерен забрать дочь Дона Аргуэльо с собой в Петербург только в качестве жены.
В крепости, в доме коменданта началась паника.
Слышались рыдания и призывы к богу маменьки. Все шептались и обменивались мнениями и впечатлениями от того, что стало уже известно. Поползли слухи, которые грозили разрастись до невероятных размеров, и потому следовало принимать решение и положить конец сплетням, решив этот вопрос окончательно и с меньшими потерями для репутации семьи и Кончиты — девушки на выданье. А ведь, как оказалось, и жених был уже намечен для нее среди знатных мужчин испанской Калифорнии.
Камергер Резанов просил помолвить его и Кончиту и, сохранив все в тайне, он готов был клятвенно обещать вернуться в Калифорнию после разрешения на брак Папой Римским и стать мужем Кончиты.
Не теряя самообладания, после долгих совещаний и переговоров, бесед с дочерью, Дон Аргуэльо решается и, наконец, дает согласие на брак, почувствовав значительную перемену в дочери, вдруг осознав ее непреклонное настойчивое желание стать женой русского графа.
Дон Аргуэльо понял, Кончита более не принадлежала больше ему — ее отцу.
Кончита принадлежала теперь другому мужчине, и им был граф Николай Резанов. В общем, как оценил Дон Аргуэро, неплохая партия, ведь дочь станет титулованной графиней.
Для него Кончита теперь была уже не ребенком, а взрослой, совсем взрослой дочерью, готовой стать женой мужчины, которому принадлежала по воле случая и судьбы, готовой стать матерью его детей и нести с ним крест брака до конца дней своих.
Вскоре было назначена помолвка в присутствии самых близких к семье Дона Аргуэльо людей и священника.
Кончиту и Резанова тайно помолвили и отпустили с миром.
Жизнь продолжила свое течение и уже совсем не в том русле — помолвка многое поменяла.
Возвращаясь вечером в полной уже темноте на корабль, Резанов при спуске по тропе между скал, вдруг увидел перед собой две темные фигуры в плащах и шляпах. Сверкнули клинки. Резанов был при шпаге и успел вынуть из ножен свое оружие. Шпагой он владел не очень уверенно, но ситуация требовала решительно защищаться. Из уст нападавшего первым послышались приглушенные проклятия и ругательства в его адрес. Он кинулся к Резанову и нанес удар сверху. Клинок сверкнул при луне и Резанов отбил его, второй удар был более коварным — нападавший умело выбил шпагу из рук Резанова и тот теперь стоял, обреченно ожидая смертельной боли, так как он даже не видел своего соперника, который слился в темноте под нависавшей над ним скалой. Вдруг страшный и крайне обидный для мастеров фехтования удар в лицо эфесом шпаги выключил сознание камергера, и он упал на землю.
Очнулся Резанов видимо скоро, так как Луна висела практически там же, где и находилась и ранее до потери сознания. Было очень тихо. Голова гудела, а лицо было сильно разбито и кровоточило. Поднявшись с земли, Резанов покачиваясь, побрел к берегу, к причалу, где его должна была ждать лодка с матросами, высланная к назначенному часу Хвостовым.
Прибыв на корабль, Николай Резанов осмотрел себя в зеркало, а Ландсдорф промыл рану на щеке и ссадину на лбу, обработал повреждения, приговаривая, что камергер легко отделался. Ландсдорф думал при этом, что подобного камергеру следовало ожидать за его поступок.
А то ведь и убить могли, но, от чего-то, не убили.
Врач подумал, что в поведении Резанова в пресидио есть приметы нарушения кодекса чести, но говорить об этом Резанову он не стал.
На следующий день Резанов отправил посыльного сообщить, что он приболел, и к середине дня к нему привезли Кончиту, крайне встревоженную ночным происшествием.
Оглядев жениха, девушка сказала, что она догадывается, кто мог это сделать, но теперь ему не стоит опасаться этого безрассудного человека, отец его закрыл на засов и будет с ним разбираться позже. Николай понял, что это был кто-то из близких к семье Аргуэльо.
Утром Николай, приведя себя в порядок после стычки на берегу, еще помня на своих губах утренний поцелуй Кончиты, уверенно вошел в дом Аргуэльо и завел разговор о возможностях покупки продуктов для северных российских колоний. Дон Аргуэльо теперь уже не перечил. Он принял правила, навязанные ему Резановым и теперь, поглядывая на ссадину и синяк на лице Николая Петровича, через помощников дал распоряжения о подготовке требуемых продуктов.
Прощаясь, Дон Аргуэльо, оглядел лицо камергера и ссадины на нем, и сказал, чтобы он не беспокоился. Безрассудный молодой человек больше не осмелится причинить ему вреда, а он, отец его невесты, приглашает Николая Резанова до самого отплытия остановится в его доме, — так будет безопаснее.
С этого дня Резанов почувствовал себя полным хозяином в крепости. Ему кланялись, его учтиво приглашали к обеду, и он сам теперь давал распоряжения по загрузке «Юноны».
А вечерами, они долго бродили с Кончитой у крепости, сидели у огня и говорили, говорили...
В июне 1806 года Николай Резанов так описывает события, случившиеся в Калифорнии, в донесении графу Николаю Петровичу Румянцеву, тогдашнему министру коммерции:

«…Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих. Видя положение мое неулучшающееся, ожидая со дня на день больших неприятностей и на собственных людей не малой надежды не имея, решился я на серьезный тон переменить мои вежливости. Ежедневно куртизуя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер её, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятною. Всегда шуткою отзывалась она об ней — «Прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего». Я представил Российский посуровее и при этом во всем изобильной, она готова была жить в нем, и, наконец, нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие. Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме родителей её. Разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом. Они прибегли к миссионерам, те не знали, на что решиться, возили бедную Консепсию в церковь, исповедовали её, убеждали к отказу, но решимость её, наконец всех успокоила. Святые отцы оставили разрешение Римского престола и я, нежели не мог окончить женитьбой моей, то сделал на то кондиционный акт и принудил помолвить нас на то по соглашению с тем, чтоб до разрешения Папы было сие тайною. С того времени, поставя себя коменданту на вид близкого родственника, управлял я уже портом Католического Величества так, как того требовали пользы мои, и Губернатор крайне изумился, увидев, что весьма не в пору уверял он меня в искренних расположениях дома сего и что сам он, так сказать, в гостях у меня очутился… Миссии наперерыв привозить начали хлеб и в таком количестве, что просил уже я остановить возку, ибо за помещением балласта, артиллерии и товарного груза не могло судно мое принять более 4500 пуд, в числе которых получил я сала и масла 470, и соли и других вещей 100 пуд».

Замечание об отношениях Резанова и Кончиты сделал в своем дневнике и участник экспедиции доктор Георг Лангсдорф:

«Все-таки надо отдать справедливость оберкамергеру фон Резанову, что при всех своих недостатках он все же отличается большими административными способностями. И не все человеческое ему чуждо. Можно было бы подумать, что он уже сразу влюбился в эту молодую испанскую красавицу. Однако, в виду присущей этому холодному человеку осмотрительности, осторожнее будет допустить, что он просто возымел на неё какие-то дипломатические виды».

И вот теперь, когда цель была достигнута и нагруженная «Юнона» грузно и солидно покачивалась на рейде, Николай Резанов спешно покидал столь гостеприимный берег и обретенную невесту, чтобы вернуться в Петербург и просить ходатайства императора Александра перед Папой римским о согласии на брак православного христианина и католички. Николай Петрович рассчитал, что на это вполне хватит двух лет.
Кончита заверила его, что будет ждать… столько, сколько будет нужно.
В начале мая 1806 года ярким утром отяжелевшая «Юнона» отвалила от калифорнийской земли, увозя спасительные для русской колонии 2156 пудов пшеницы, 351 пуд ячменя, 560 пудов бобовых.
Через месяц «Юнона» с Николаем Резановым на борту была в Ново-Архангельске.
34. План наказания японцев. Путь назад

Получив поражение в переговорах с японской стороной, Николай Резанов решил, что японцев следует заставить силою вступить в торговые отношения, и теперь непрерывно вынашивал план по их наказанию.
За время плавания в Калифорнию Резанов несколько раз брался разрабатывать план выдворения японцев с остров Курильской гряды и с Сахалина и, понимая, что воинственные действия без разрешения правительства могут быть истолкованы крайне отрицательно, отвергал всякий раз очередной созревший в воспаленном мозгу план. Тем не менее, хотелось наказать японцев за строптивость, неуважение и несговорчивость, обманутые надежды, за то унижение, которое он испытал в Японии.
Как только Резанов вспоминал свое пребывание в Нагасаки и лица японских вельмож, настроение его сразу портилось. Приняв для успокоения стакан крепкого согревающего душу напитка, камергер начинал лихорадочно прокручивать в голове эпизоды общения с японскими сановниками и яростно ругать их, вдруг переходя на японские обидные и резкие слова, которые успел запомнить за период изучения японского наречия.
Первым пунктом этого плана, придуманного им еще на пути с Камчатки в Ново-Архангельск, было предусмотрена постройка судов с пушками, чтобы можно было идти к островам и нагнать страху на несговорчивых японцев, вынудить их покинуть Курилы и Сахалин.
Теперь, когда у него было два худых, но все же боеспособных судна и такие помощники как боевые офицеры флота Хвостов и Давыдов, решительные намерения о наказании японцев становились достижимыми.
В голове камергера к этому времени сложилась достаточно обоснованная диспозиция, и он решается изложить план изгнания японцев с островов в письменном распоряжении для Николая Хвостова.
Несколько раз, переписывая письмо, он останавливается на жестком варианте акции против японцев, с приказанием уничтожить все фактории, магазины и склады на территории островов, а японцев годных для работы отправить в Охотск или даже в Русскую Америку для работы и службы на благо торговой компании. Возможное военное сопротивление японцев предполагалось подавить. В планы камергера входило и нападение на шхуны японских моряков в море, чтобы японцы боялись даже плавать вдоль своего побережья.
Прочитывая раз за разом свое письмо, Николай Резанов чувствовал удовлетворение, как будто уже удалось наказать японцев и заставить их жалеть о своей несговорчивости. В эти минуты он выходил на палубу «Юноны» в приподнятом настроении и вглядывался в океан, представлял себе развитие намеченных событий. Камергеру виделось, как он во главе кораблей компании победоносно высаживается на побережье и японцы, учтиво кланяясь, несут дары и предлагают открыть торговлю и просят учтиво сообщить о необходимости российского посольства в Японии.
Поднявшись на шканцы и повстречав Николая Хвостова, Резанов затевал разговор о том, что он лейтенант русского флота думает о японцах, которые без всякого разрешения с российской стороны торгуют с айнами на Курильских островах и Сахалине, ведут там промысел и рыбную ловлю.
; А что Вы предлагаете, Николай Петрович? Что мы можем сделать без распоряжений из столицы, без войск? Надобно несколько кораблей здесь держать, да гарнизон, какой-никакой, для острастки. Нам ли тягаться с целым государством? — задал ответный вопрос Хвостов, вглядываясь в живописные виды побережья Камчатки.
— Предлагаю пойти к Курилам и Сахалину и «пощипать» как следует японцев, нагнать на них страху, а в результате прогнать с островов. Склады и магазины сжечь, все товары изъять, а японцев отправить домой. Кто захочет из них, особенно мастеровые люди, забрать с собой в нашу колонию в Америке и заставить работать, — отвечал воинственно Резанов.
Глядя на карту, он яростно пристукнул по столу ладонью:
;Я их заставлю торговать с нами и уважать российского императора!
Николай Хвостов малый скорый и решительный, частенько в легком подпитии, желая угодить начальнику, отвечал легко:
— Да что с ними церемонится, Николай Петрович, лупить их и гнать с островов, — вот и все дела!
— Легко тебе рассуждать, коли вся ответственность на меня ложится, — думал, после таких легкомысленных заявлений своего помощника, Резанов, но, тем не менее, еще более укреплялся в своей решимость наказать японцев.
А Николай Хвостов, не без насмешки, напишет позже о решении Резанова наказать японцев:

«Пойдём, — говорит он (Резанов — прим. автора), пощипать этих дураков в отмщение за худой приём нашего посла в Японии. Вы верно захохочете, да нельзя и не смеяться, что два маленькие суденки с пятидесятью человеками, идут наказать такой народ, который боятся пошевелить как муравьиную кучу? Но это всё не удивительно.
Вы спросите, каким образом, получивши ключ (знак камергера — прим. автора), ленту, все почести, век живя в Петербурге, сидевши за пером, вдруг пожелал обнажить шпагу, и где ещё, на море! Сделался из юристконсульта морским адмиралом! Вот прямо удивительная вещь!»

Вернувшись из Калифорнии в Ново-Архангельск в первых числах июня и воодушевленный тем, что удалось решить задачу с продовольствием, Николай Резанов, в конце июля объявляет о том, что отправляется двумя судами к Сахалину и на Курилы, а затем в Охотск, затем, чтобы быстрее вернуться в Петербург.
Отдав распоряжения о скором плавании, Резанов встретился с Александром Барановым и поведал ему о том, сколь благоприятные места для создания сельскохозяйственной колонии он видел в Калифорнии. Было бы очень полезно и своевременно, пока испанцы еще не успели захватить все побережье, выстроить там крепости, закрепить эти благодатные места за компанией и Россией. В этом случае можно будет как выращивать продукты питания, так и закупать их у местного населения, у испанцев для снабжения северных поселений Русской Америки.
; Согласен, Николай Петрович. Такой план был и у покойного Григория Ивановича, твоего тестя и я сам давно хочу на сем побережье закрепиться. Тогда нам удастся наладить поставки продовольствия сюда в Ново-Архангельск и наконец, решить проблему пропитания колонистов. Вот соберемся с силами, да пошлем туда судно. Надобно человек сорок отправить, чтобы их там не извели сразу испанцы, — живо отозвался на предложение Баранов, хорошо понимающий, что без развития колоний, увеличения их численности, что следовало связывать, прежде всего, со стабильным снабжением продовольствия, долго колонистам не продержаться в Америке.
После обстоятельного делового разговора с Александром Барановым Николай Резанов вспомнил о Слоун.
— Как поживала твоя подопечная, Александр Андреевич, пока меня не было? — спросил Резанов Баранова о девочке-индеанке.
; Тосковала без тебя, голубчик Николай Петрович. Ты, небось, скоро снова уйдешь в море. А она каждый день ходила на берег, на скалу и все там колдовала, да грустила. Приходила всегда назад очень грустная, заплаканная. Ты уж попрощайся с ней по-человечески, объясни куда едешь, и чтобы не ждала тебя более, а не то в море кинется, — ответил камергеру Баранов.
–Да уж, поговорю. И я к ней привык. Да теперь я жених! ; воскликнул Резанов, в сердцах хлопнув ладонью по столу.
Баранов с пониманием покачал головой.
Через два неполных месяца пребывания в Ново-Архангельске «Юнона», теперь уже груженная мехами и иными продуктами промысла, снялась с якоря и ушла в море на запад в направлении российских берегов.
Вслед за «Юноной» в свое первое плавание отправилась и «Авось».
Николай Резанов привычно разместился на «Юноне», подолгу просиживал в своей каюте, обдумывая сложившееся положение колоний, намеченные действия против японцев, свою поездку в Калифорнию, события в Сан-Франциско, непростые отношения с Кончитой и ее семьей.
Не шла из головы и Слоун, с которой он попрощался, оставив на память несколько вещиц. Девушка молчала, стойко держалась, не проронив и слезинки, но по все было видно, что расставание для дается тяжко.
До Камчатки шли спокойным океаном сначала вдоль Алеутских островов, а затем направились вдоль восточного берега полуострова.
Намерения камергера, высказанные им ранее о личном участии в наказании японцев на Сахалине, угасали по мере приближения к цели плавания. На исходе второй недели, будучи уже у Камчатки, Резанов пригласил в каюту Хвостова и дал указания идти «Юноне» прямиком в Охотск, поскольку он спешит и ранее спланированное участие камергера в высадке на берег Сахалина отменяется.
Планировалось также, что «Авось» зайдет сначала в Петропавловск, поправит такелаж и, устранив открывшуюся течь, отправится затем в залив Анива, где станет дожидаться прихода «Юноны» из Охотска.
Надобности заходить в порт Петропавловска у «Юноны» не было, и судно ходко под бойкими парусами пошло далее и, обогнув оконечность полуострова, устремилось поперек Камчатского моря к Охотску. Тем не менее, почти два месяца пришлось провести в море.
В один из дней, когда уже был виден берег и корабль подходил к Охотску, Резанов, надев мундир с лентою и ярко начищенные сапоги, пригласил в каюту капитана Хвостова и передал ему письмо о действиях «Юноны» и «Авось» по выдворению японцев с островов. Не раскрывая содержания письма и не объясняя сути распоряжения, Резанов отдал запечатанное сургучом письмо Хвостову, предупредив строгим голосом, что тот его должен вскрыть только у Сахалина по пути из Охотска в залив Анива.
Вручая письмо Хвостову, камергер Резанов подчеркнул:
— Я вам Хвостов доверяю важную миссию. Я не намерен оглашать содержание распоряжения и прошу, во избежание непозволительных недоразумений и предательства перед оглашением сего приказа привести всю команду к присяге о неразглашении сути распоряжения.
Многозначительно помолчав, камергер добавил:
– Я на вас Хвостов рассчитываю. Очень надеюсь, что исполните распоряжение в лучшем виде. Помните о том, что обещали мне в Ново-Архангельске. За вами долг передо мной.
Хвостов, конечно, помнил свои пьяные выходки и то, как камергер поверил ему и доверил командовать кораблем и деланно бравируя ответил:
— Все исполним, Николай Петрович, будьте уверены.
Тем не менее, как перед всяким бедовым мероприятием под сердцем Хвостова возникло ощущение пустоты и, на несколько мгновений поселилась тревога.
Не выдав своего состояния, Хвостов, как часто, бывало, в преддверии грядущей опасности, повеселел, и добрая порция рому решила спор в пользу бесшабашности и легкого восприятия действительности.
В секретном распоряжении камергер Резанов указал:

«Осмотрев 16-й и 18-й Курильские острова (Симушир и Уруп), из которых на первом хорошая гавань, а на втором еще в 1795 году сделано селение.., идти к о. Сахалину, освободить тамошних жителей айнов из-под японской власти, обласкав и одарив их разными вещами и медалями; истребить все японские суда и магазины.., захватить несколько японцев.., а всех остальных отправить в их землю, объявив им, чтоб никогда они Сахалина, как российского владения, посещать иначе не отваживались, как приезжая для торга, к которому всегда россияне готовы будут».
«Войти в губу Анива и, буде найдете японские суда, истребить их, людей, годных в работу и здоровых, взять с собою, а неспособных отобрать, позволить им отправиться на северную оконечность Матмая. В числе пленных стараться брать мастеровых и ремесленников. Что найдете в магазинах, как то: пшено, соль, товары и рыбу, взять все с собою; буде же которыя будут ею наполненными и одаль строения, таковых сжечь…
… Обязать на судне вашем всех подписать, чтобы никто не разглашал о намерении экспедиции сей и чтоб исполнение ея в совершенной тайне было…».

В сентябре пришли в Охотск, что располагался на длинной косе из галечника в устье реки Охота у берега моря.
Дожди накрыли побережье. Низкое небо обильно увлажняло землю. Облака висели над тайгой, цепляясь за вершины огромных сосен.
Николай Резанов направился к дому, принадлежавшему торговой компании, где для него была приготовлена добротно обставленная комната с камином, рабочим столом и примыкающая к ней спальня.
Беседа с комендантом порта Охотск подполковником Бухариным об организации поездки в Якутск и Иркутск показала еще несведущему в этих вопросах Резанову, что ехать сейчас не стоит, так как распутица, дожди и дороги приемлемой просто нет, а погода такова, что уже холодно и ночами подмораживает изрядно. Следует ждать более поздней осени, первых заморозков и снега, чтобы по зимнику отправиться в дорогу и при этом была бы возможность надежно пересекать многочисленные реки по крепкому льду.
Но камергера гнала вперед его неспокойная звезда. Ему казалось, что нужно быстрее оказаться в столице, найти аргументы и реабилитироваться перед императором, министром и светом, рассказать о недопустимом поведении Крузенштерна и команды, донести свои предложения о влиянии на Японию в вопросах Сахалина, Курил и торговли, о развитии колоний в Америке.
Перед отбытием в столицу основной проблемой для камергера Резанова оставалась японская «заноза», глубоко засевшая теперь в его сознании. Дав накануне жесткие наставления Хвостову в письме по нападению на японцев на островах, камергер стал изрядно нервничать. Теперь ему казалось, что решительные действия русских моряков под командою безрассудного Хвостова могут обернуться изрядным скандалом, серьезными для него проблемами и даже наказанием со стороны императора, ибо полномочий объявлять войну он, конечно, не имел.
–Было бы замечательно, – размышлял Резанов, – если после нападений на поселения японцев на Сахалине и Курилах, те бы как-то проявили свою лояльность, обратившись к правительству России о желание торговать. Но вот если эта затея сорвется, и японцы начнут жаловаться, а тем более, если захватят корабли и предъявят счет и претензии с требованием наказать виновных, последствия для него могли быть крайне неприятными.
Действительно, – как повернется дело, было предугадать очень сложно.
Теперь, сидя в удобном кресле за столом, Резанов ломал голову, представляя раз за разом последствия такого решительного и несогласованного с императором и правительством шага.
— Могут и наказать за своеволие. Именно своеволия не прощают у нас. Многое могут у нас простить, но только не своеволие. Что же предпринять? А то приедешь в Петербург, и сразу в кандалы закуют и назад отправят на рудники нерчинские, — размышлял камергер, горестно глядя перед собой. Он был неуверен в благоприятном для него исходе дела, но в нем жила неприязнь к японцам, не угасало желание их наказать.
Ночью, когда сон приходил урывками, ему виделись в сновидении строгие солдаты, стоящие в строю с длинными ружьями и остроконечных шапках, и он брел через их строй, ступая тяжело через силу. Строгие солдаты к нему стояли спиной, а когда он проходил, и они оказывались у него сзади, они вдруг поворачивались, и он, поглядывая украдкой через плечо, видел, что это не солдаты, а японские бонжосы, переводчики и гейши с лицами-масками. Все они, повернувшись, начинали громко смеяться и кривляться, показывая в его сторону. Руки со всех сторон тянулись к нему, хотели схватить, толкнуть, ударить.
В горячке Резанов просыпался и долго не мог уснуть, вытирая влажный лоб. Затем снова ложился, перевернув уже намокшую подушку сухой стороной, укрывался одеялом с головой.
Промучившись бессонницей ночь, ошалевший от разрывающего его сознание выбора, накануне отъезда из Охотска в Якутск, камергер с утра сам поспешил на судно к Хвостову и потребовал свое письмо с распоряжением о нападении на японцев обратно, путаясь в причинах, которые заставляют его письмо забрать. Изрядно разозлившись без причин на Хвостова, Резанов взялся кричать на своего подчиненного, напоминая ему, что он будет делать то, что ему скажут и не его дело задавать вопросы начальнику.
Хвостов несколько смутившись и даже растерявшись, отдал уже распечатанное, несколько мятое и чем-то уже испачканное письмо камергеру, и виновато промямлил, что вот, мол, не удержался и прочел письмо раньше означенного камергером срока.
Затем умолк, ожидая ответа.
Резанов еще более насупился, выговорив ослушавшемуся его Хвостову, что ему морскому офицеру не к лицу нарушать указания старшего, и быстро покинул корабль, предупредив, что даст дополнительные инструкции о плавании к Сахалину уже к вечеру.
Забрав письмо, и поначалу решив, что этим он и закроет вопрос о намерениях напасть на японцев, несколько поразмыслив, Резанов решает дополнить ранее сделанные распоряжения, а письмо с приказом Хвостову вернуть.
Возвратясь к себе на квартиру, камергер на своем первом письме, долго подбирая слова в продолжение уже ранее так смело написанного грозного текста, добавил новые указания и наставления.
В новых распоряжениях, в противовес ранее врученному секретному посланию, он исключил остроту приказа и изложил задачу мирную и чрезвычайно размытую, с указанием причин отмены первого распоряжения:

«…нахожу лучше всего прежде предписанное оставя, следовать вам в Америку к подкреплению людьми порта Ново-Архангельска».

Становилось неясно, для какой цели он отправил к Японии два снаряженных судна и почему следовало направляться в Ново-Архангельск мимо Сахалина и Японии, значительно удлиняя путь.
Среди причин отказа от первоначальных намерений Резанов решил указать поломку фок-мачты, которой фактически не было, а также ссылаясь на неблагоприятные направления ветра, позднюю осень, вероятность надвигающихся с наступлением холодного времени штормов и необходимость вернуться в Америку.
Вместе с тем в новом предписании сохранялась оговорка, что

«ежели ветры без потери времени обяжут вас зайти в губу Аниву, то старайтесь обласкать сахалинцев подарками и медалями и взгляните, в каком состоянии водворение японцев в нем находится. Довольно исполнение и сего сделает вам чести, а более всего возвращение ваше в Америку, существенную пользу приносящее, должно быть главным и первым предметом вашего усердия».

Чтобы сгладить спланированные разбойные действия, Резанов обязал Хвостова выполнить задачу наказания японцев несуществующими гуманными способами:

«…всюду сколько можно сохранять человечество, ибо весь предмет жестокости не против частных людей обращен быть должен, но против правительства, которое, лишая их торговли, держит в жестокой неволе и бедности».

Завершается письмо снова словами о сломанной мачте:

«…здешний порт (Охотск — прим. автора) не способен к перемене мачты и что стечение обстоятельств обязало меня к перемене плана».

Второе письмо, по сути, дополняло распоряжение, изложенное в первом секретном послании, но не отменяло его, и все было подано столь невнятно, что становилось понятно, — камергер Резанов снимает с себя ответственность за последствия, запустив, тем не менее, механизм агрессии и насилия против японцев.
Сделав дополнения в своем письме, Резанов несколько успокоился и решил довериться провидению и воле случая. Теперь, как он полагал, был найден вариант решения проблемы, при котором, не отменяя наказания для японской стороны, распоряжение отводило все возможные упреки в его камергера сторону.
Закончив с наставлениями Хвостову, Резанов снова запечатал письмо и отослал его на судно с нарочным.
В один из дней, когда на мокрый берег и лес стал основательно ложиться первый снег, не дождавшись сильных морозов, камергер Резанов с обозом, со слугой и охранявшими его казаками, разместившись в седле резвой низкорослой кобылки, отправился вдоль речки Охота вверх по ее течению, а затем через многочисленные притоки и реки в сторону Якутска. Путь в семь сот долгих и трудных верст следовало пройти по раскисшей дороге. Единственным помощником в пути мог стать только крепкий мороз, который скует реки и сделает проходимой раскисшие сухопутные дороги.
Получив новые инструкции, еще находясь в Охотске, Николай Хвостов решил не испытывать судьбу и прочесть новое послание. Увидев вновь написанное и сравнив его с ранее сделанными распоряжениями, Хвостов, не понимая, что же ему следует делать, то ли побить японцев, или только пойти посмотреть, что они делают на островах, возмущается со словами:
; Как он сухопутный человек может судить о надежности мачты? Она вполне исправна! И как теперь поступать с японцами? Побить их или целоваться при встрече?
Промучившись над распоряжением, вникая в его суть, озадаченный Хвостов сам отправляется к Резанову за разъяснениями, но не застает его на месте, поскольку камергер утром этого дня уже отбыл из Охотска, оставив Хвостова наедине со столь двусмысленно поставленной задачей.
Дорога до Якутска была тягостной. Впрочем, дороги вовсе не было, приходилось двигаться по заросшим просекам, преодолевая речушки и болота.
Мороз долго не собирался выполнять свою работу и реки покрылись только слабым льдом. Начались многотрудные переправы на плотах, при которых как не старайся, — вымокнешь и выбьешься из сил. Скорость перемещения обоза была невысокой, в день проходили не более десятка верст. Распутица держала путников крепко, а потому приходилось ночевать часто у дороги, в возках, при свете костров не добравшись до теплого жилья.
В дороге многие простудились.

«Стояла поздняя осень, и мне пришлось переходить вброд еще не замерзшие реки. Днем в седле мне было тепло, но ночами в снегу я очень мерз, заболел и однажды 7 октября упал с лошади и пробыл без сознания двадцать четыре часа. Меня положили в якутскую юрту поблизости реки Алдан, там я пришел в себя и вынужден подождать того, как река покроется льдом. После того как лед сковал реку, я 23 октября помчался дальше, но тут болезнь вернулась. Я боролся со смертью, и вот второй день как я снова на ногах»,

— так писал о своем пути из Охотска в Якутск Николай Резанов.
Резанова мучил кашель, поднялась температура, и теперь можно было только ждать города, теплого ночлега и помощи лекаря, чтобы как-то поправить своё здоровье.
К Якутску, небольшому городку у могучей реки Лены, пришли уже к ноябрю по крепкому морозцу. Резанова, серьезно разболевшегося, везли теперь в возке укутав одеялами.
Весь город высыпал на берег реки, встречая обоз, ходко скользивший по вставшему уже на реке льду.
В городке камергера встретил комендант и, сопроводив санки с ним, поселил в теплом ухоженном доме.
А как только Резанов несколько оправился от болезни, все чиновники, купцы и разные служивые люди стали звать его наперебой в гости, стараясь расспросить об увиденном в долгом путешествии.
Две недели камергеру Резанову пришлось провести в Якутске и это время пошло на пользу. Кашель как будто почти прекратился, озноб пропал, и только по ночам часто бросало в жар и к утру подушка, простынь и одеяло были мокрыми. Но встав и проведя весь день на ногах, камергер чувствовал себя относительно бодро и решил уже ехать, рассчитывая поскорее попасть в знакомый для него Иркутск, где надеялся подлечиться основательнее под присмотром опытных врачей. Благо, что, наконец, ударили морозы, река встала на долгие месяцы зимы, лег снег, и можно было сменить верховую езду на поездку в теплых санках, в полудреме. Так, укутанный тулупами и медвежьими шкурами, коих натаскали ко двору, как только узнали, что камергер нездоров, но желает ехать далее, понеслись в сторону столицы сибирского края.
Путь в Иркутск был достаточно скорым. Обоз с камергером ходко бежал по льду Лены по уже проторенной санями дороге, следуя вешкам. Сильные морозы хорошо сковали реку, но надышавшись морозным воздухом Резанов снова стал сильно кашлять и к Иркутску уже обессиленный только того и ждал, чтобы, приехав, лечь и уснуть долгим сном на удобной чистой постели. Казалось, что вся хворь сразу и пропадет. Тело, умаявшись от неудобств поездки, тряски в седле и на возу, сырости и холода, неустроенных ночевок без сна, болело и настоятельно требовало долгого покоя.
В пути были неполные две недели, погода стояла тихая, но морозная. Вокруг реки лес стоял тихий, завороженный, укрытый пушистым снегом.
Подъезжая к Иркутску, камергер понял, что серьезно заболел.


35. Снова Иркутск. Последнее письмо Николая Резанова

Николай Резанов приехал в Иркутск «на щите», удрученный ходом дел и состоянием своего здоровья.
Долгое путешествие по морям, холод последних переходов от Охотска до Якутска и затем до Иркутска по тяжкой осенне-зимней дороге сломили здоровье камергера. В Иркутске он был вынужден лечиться основательно, не в силах теперь преодолеть по зимнику путь до столицы. В этом городе он провел почти два месяца, сначала отлеживаясь, а затем, выйдя на люди, пытался решать насущные задачи, чувствуя и угасающее желание, и физическую неспособность к их осуществлению. Слабость, вызванная хворью, кашель и общее истощение организма, требовали покоя, но нужно было ехать в столицу, так как предстоял путь длиною в долгие три месяца, а весенняя распутица уже была не за горами.
Сам генерал-губернатор Сибири Иван Борисович Пестель, находившийся в эти дни в Иркутске, раз за разом приезжал к нему и все расспрашивал о деятельности торговой Русско-Американской компании, взаимоотношениях с алеутами, нескончаемых стычках с местными индейцами-сколотами, планах развитии монополии.
Иван Пестель, сухой саксонец московского «разлива», высокий и ладный, был несколько моложе Резанова, а назначен губернатором менее года назад самим Александром I и воспринимал свое назначение двояко. Пестель слыл среди столичных и придворных чиновников человеком строгим и способным, в свои тридцать пять лет, дослужившись уже до сенатора и тайного советника.
Сама должность губернатора Ивана Борисовича вдохновляла, поскольку давала большие возможности и власть на огромной территории, а с другой стороны, приходилось терпеть малоактивную деятельность среди людей низкого сословия. Пребывание в Иркутске воспринималось Пестелем как временная вынужденная ссылка.
; Доклад готовит для Государя, ; размышлял Николай Резанов, отвечая на вопросы губернатора и стараясь сгладить впечатление о промахах в работе компании, о голоде и пьянстве колонистов и запустении промыслов. Приходилось в разговоре повторять раз за разом о свершениях и удачных делах на островах Кадьяк, Ситка, о планах развития монопольной торговли и переносе поселений компании в несравнимо более благоприятную Калифорнию.
В этих, наполненных вдохновением прожектах, камергер был неудержимо красноречив. Он обладал свойством придумывать и развивать фантазии без всякой задержки, заражая этой верою и слушателей. Вот и грандиозный проект развития торговой компании и представительства России в Америке, создание русской крепости на калифорнийском берегу в изложении Николая Резанова звучали теперь достаточно убедительно.
Многоопытный Пестель кивал, слушал, раз за разом пытался говорить о вреде монопольной деятельности, которая развращает, а в отрыве от метрополии на тысячи верст, просто превращается в средство финансовых злоупотреблений, мздоимства, всяческих иных нарушений, принуждения и несоблюдения основных законов державы. Говорил губернатор и о значительном отрыве американских территорий, о том, что сама Россия и Сибирь совершенно не обустроены и сил державе просто не хватит проглотить лакомый, но такой дорогой и неудобный кусок, который ныне и впредь будет только тянуть из метрополии ресурсы, еще бесконечно долго мало что отдавая в ответ. Говорили о войне, которая стучится в двери со стороны Наполеона, об угрозах от шведов и других европейских государств, поднявших голову после успехов российских, добытых при Екатерине. И завершая разговор-полемику губернатор заметил, что Екатерина, радуясь и поощряя расширение Империи, все же думала о реальных благах такого расширения, а не о легко писаных прожектах и всегда императрица была против монополии, губительной для любого начинания, особенно в ситуации слабого за ней контроля.
Камергер не перечил, он знал, что все так и есть, и отмеченное в разговоре губернатором имеет место и в Охотске, и на Камчатке, и тем более в Америке, где миром правили насилие, бесправие как аборигенов, так и наемных, привезенных с материковой России казенных людей. Знал, не перечил, понимая, что изменить что-то пока невозможно. Прибывшие поселенцы оказывались в сложнейших условиях быта, голодали, болели цингой, а оторванность от родных мест, тяжкий труд, враждебность местных племен рождали острую тоску и как следствие беспробудное пьянство. Горячительными напитками увлекались без меры и очень склонные к алкоголизму, приученные колонистами, местные алеуты и индейцы. Вся торговля строилась на спаивании охотников, которые за спиртное, порох и скудные припасы отдавали меха скупщикам компании, оказываясь в вечном долгу перед купцами. Периодически возникающие бунты местных жителей, которые понимали, что теряют безвозвратно свои исконно родные места, подавлялись пришельцами жестоко. Стычки и даже небольшие сражения уносили десятки, а порой и сотни жизней. Особенно жестоко казнили местных вождей-князьков. Так повелось еще при Григории Шелихове, который отличался скорым желанием овладеть богатейшими местами и вершил суд над непокоренными аборигенами твердой рукой. Этот немноголюдный край стремительно терял свое население от новоявленных болезней и эпидемий, завезенных колонистами, от водки и бесконечных боевых столкновений. Зыбкая нить мира нарушалась периодически и создавала тревожное предгрозовое настроение, которое изредка сменялось истинно мирным ходом событий.
В противовес такому течению жизни на побережье из России привозились священники, книги, способные изменить через приобщение к религии и грамоте, через ознакомление с культурой пришельцев отношение местного населения к колонизаторам. Но бороться с дикостью, которую упорно демонстрировали обе стороны этих ломающий строй жизни отношений, удавалось с огромным трудом, что рождало новые и новые примеры жестокости и насилия. Одним из методов приобщения местного населения было крещение язычников — алеутов и сколотов, превращение их в православных прихожан церквей и часовен, наспех строящихся на скалистых берегах алеутских островов. Аборигены стойко терпели процедуру крещения с омовением в холодных водах залива, предвкушая лакомые дары, столь нужные и желанные. Но вступив в веру, наивно продолжали служить и прежним своим богам и новой вере, порой неистово крестясь, но обращаясь с мольбами и к своим идолам, и к Богу, по-детски, забывали о заповедях новой веры, демонстрируя дикость и непослушание.
Николай Резанов помнил беседы со своим тестем Григорием Шелиховым, который поведал о ходе событий в Русской Америке. Отчаянным и крайне решительным человеком, был Григорий Иванович, стараниями которого возникла и монополия торговли на востоке Империи и сама Русская Америка.
Шло время, здоровье камергера Резанова под натиском методичного врачевания, теплого жилья и долгожданного постельного режима стало налаживаться. Но слабость еще давала о себе знать. Выйдя на улицу, на январский мороз в ясную и солнечную погоду, Николай почувствовал такое бессилие и неспособность к активной жизни, что только и смог с трудом усесться в возок и укрытый теплою дохой прокатиться вдоль реки и вернуться назад. Казалось, силы оставили его навсегда. Но, минули пара дней и скоро уже захотелось что-то делать, и Николай решил, что пора навестить губернатора, тем более что прошел слух о его скором отъезде в Петербург после неполного года пребывания в Иркутске. Было важно повидаться и закрепить знакомство на случай дальнейшего сотрудничества уже в столице.
И вот несколько оправившись и приведя себя с утра в порядок, Николай Резанов, направился сам в дом губернатора, который теперь был выстроен как резиденция по специальному проекту. Подъезжая к двухэтажному дому на углу близких к центру города улиц, камергер отметил вполне достойный внешний вид дома с колоннами.
Губернатор, в ярком, с орденами мундире, но в меховых коротких оленьих унтах и накинутой на плечи меховой соболиной накидке, встретил Николая Резанова внизу, перед каменной лестницей, ведущей на второй этаж.
При виде Резанова Иван Борисович разулыбался, но светлые глаза под сведенными к переносью бровями оставались холодными.
; Добро пожаловать, Николай Петрович! Милости прошу ко мне. Славно, что Вы уже на ногах и вполне выглядите молодцом! — поприветствовал Резанова губернатор.
; Спасибо, Иван Борисович! Силы как будто стали возвращаться. Надеюсь, скоро смогу ехать далее, — ответил Резанов.
; Что ты, братец! ; совсем по-свойски ответил Пестель.
— Отдохни до полного выздоровления. Путь еще очень долгий. «Это мой тебе совет», — озабоченно произнес губернатор.
; Ну, пойдем ко мне, — приобняв отечески гостя, Пестель повел Резанова вверх по лестнице в кабинет.
Кабинет губернатора был обставлен со вкусом, но был уже почти пуст. Губернатор и вправду собирался уезжать, и забрал с собой многое из ранее привезенных предметов мебели и интерьера. Но в кабинете пылал камин и губернатор, указав на кресло у камина для Резанова, сам уселся в другое, стоящее рядом.
; Мерзну я здесь, Николай Петрович. Вот уже и унты мне привезли из Якутска и накидку подарили из баргузинского соболя, а все равно, поутру особенно, порой такой холод одолевает, просто нет сил. А в постель ложусь, прошу согреть мне одеяло, так порой бывает зябко, что уснуть не могу. Боюсь подцепить чахотку или еще какую напасть. Вот собираюсь ехать в Петербург, чтобы решить вопрос о том, чтобы здесь оставить наместника, а самому вершить дела из столицы. Мне так кажется, больше от этого будет пользы, чем от того, что я тут сижу попусту, — повел разговор Пестель.
; Возможно. По себе знаю, как трудно порой что-то решить в столице без личных усилий и связей, — поддержал губернатора Резанов.
; А Вы знаете, что Россия теперь вовсю воюет с Наполеоном? Под Аустерлицем всыпал Наполеон нам и австриякам без шуток. Сказывают, что грозится Наполеон, хочет отомстить Александру за его отца Павла, в смерти которого он обвиняет сына. Вот так и пишут французы в своих газетах и журналах, что Аустерлиц — это месть Александру за союзника Наполеона Павла. И более того, пишут, собирается Наполеон еще строже наказать российского императора и лишить его и короны, и державы. Каково! ; продолжил разговор губернатор.
; Я помню эту историю. Император Павел тогда создал союз с Наполеоном, чтобы отнять и поделить английские колонии в Индии. Англичане тогда очень всполошились, да и в Петербурге сторонники английской короны забеспокоились. Союз, правда, не состоялся, но Павел — стойкий упрямец, отправил тогда несколько десятков тысяч казаков в Индию, следуя договоренности. И только его смерть тогда остановила тот поход где-то в степях за Волгой, — ответил Резанов, вспомнив, как в кулуарах, за картами в салоне смеялись над Павлом, над его скороспелой затеей отнять Индию у Англии.
; То его и сгубило. Англичане такого расклада сил не могли терпеть и нашли аргументы против Павла, ; задумчиво ответил Пестель, и уже несколько оживившись, продолжил:
; А у нас есть новости из Петербурга, которые и Вас, Николай Петрович, касаются. Вот сообщают о том, что корабли «Надежда» и «Нева» летом этого года успешно прибыли в Санкт-Петербург, выполнив кругосветное плавание. Об этом краткое сообщение было и ранее, а вот пришли и столичные журналы, где об этом прописано подробно.
Пишут в столичных журналах, вот в «Вестнике Европы» заметка, что оба корабля пришли в исходную точку маршрута еще более способные к новому походу, чем в начале пути, претерпев по ходу путешествия несколько серьезных ремонтов. Что касается команды, то она во здравии и практически в полном составе вернулась домой. Доклад Крузенштерна по прибытии в родной порт содержал слова о полной и мгновенной готовности экипажей двух кораблей по приказу Императора Александра I отправиться в новый самый дальний маршрут, не смотря на более чем трехлетнее плавание. Ходкая «Нева» Лисянского, которая пришла в Кронштадт на десять дней раньше «Надежды» Крузенштерна, имела честь видеть у себя на борту вдовствующую императрицу Марию Федоровну, и каждый офицер получил из ее рук в подарок золотую табакерку, как особую награду за скорость плавания.
; Вот приводят слова моряков по прибытии, — Пестель взялся читать из журнала:

«На вопрос Императора: ; А готовы ли вы снова пойти вокруг света? Его Величество получил скорый ответ:
; Хоть, завтра, Ваше Величество! Только бы в баньку сбегать, хоть разок! ; под смех встречающих ответил офицер с «Невы».
На него цыкнул было капитан — Юрий Лисянский, а затем и сам добавил, уловив, что момент вполне удобный:
; Да! Попариться в баньке страсть как хочется! Наскучались по парку и веничку-то берёзовому русскому!
Император, министры и другие высокие чины, встречавшие моряков, снисходительно улыбались, давая возможность совершившим плавание людям ощутить вкус своей победы».

; Ты, Николай Петрович, то же участник и организатор этого плавания. Поздравляю с успешным завершением этого многотрудного мероприятия.
Резанов побледнел и изменился в лице, а что бы скрыть свою реакцию на услышанное, спросил:
; А когда они прибыли в Кронштадт?
; В июле и августе с разницей 10 дней, ответил губернатор, отметив, как болезненно воспринял известие собеседник, продолжил зачитывать сообщение:

«По итогам первого кругосветного плаванья все офицеры были награждены специально выпущенной медалью, а многие произведены в следующий чин.
Иван Крузенштерн 10 августа 1806 года был награжден орденом Святого Владимира с указанием «Совершив с вожделенным успехом путешествие кругом света, вы тем самым оправдали справедливое о вас мнение, в каком с воли нашей было вам вверено главное руководство сей экспедиции».

; Вот еще пишут важное о плавании:

«Потеря одного из офицеров команды — лейтенанта Петра Головачёва случилась уже на завершающем переходе у острова Святой Елены. Причиной смерти послужило самоубийство, что говорит о достаточно трагических мотивах данного поступка. По объяснениям членов команды, смерть стала следствием его переживаний о начавшейся войне с Наполеоном, который для него был большим примером в жизни и иконой…».

; Такие вот новости. Тут, правда, еще пишут о тебе, что

«не смог камергер Резанов выдержать тяготы плавания и сошел на Камчатке после своего крайне неудачного посольства в Японию».

А более о тебе ни слова, — закончил рассказ о новостях из столицы Пестель.
Резанов сокрушенно покачал головой, не найдя что сказать в ответ, а отмолчавшись, стал прощаться ссылаясь на того, что устал, так как сил еще мало совсем и трудно быть на ногах.
Выйдя от губернатора, Николай Резанов поспешил к себе, уселся грузно в возок и погрузился в свои мысли, пустым взглядом, окидывая людей и дома, мелькавшие по ходу движения возка, чтобы в обстановке уединения еще раз обдумать услышанное у губернатора. Особенно камергера Резанова задели слова указа Александра I о награждении Крузенштерна.
Словами в тексте указа о награждении Александр I словно пытался спешно исправить свою оплошность, выдав в свое время документ ему Николаю Резанову о назначении его главой экспедиции.
Вспомнилась Николаю Резанову и его награда, в виде золотой табакерки, полученная на Камчатке по прибытии из Японии, когда вместе с этой никчемной безделушкой пришел рескрипт о прекращении им плавания в составе кругосветной экспедиции и командировании для инспекции колоний Русской Америки.
; А вот видишь как! Табакерками наградили всех офицеров на «Неве»! Господи, как это несправедливо и даже унизительно, — вдруг воскликнул Резанов и боль обиды сдавила сердце и приостановила дыхание. На глаза выступили слезы.
Вспомнились слова Пестеля о самоубийстве Петра Головачева.
— Затравили, заклевали офицеры Петра Головачева. По всему видимо не простили ему того, что он поддерживал меня в споре с Крузенштерном. Не мудрено. Такого и я, наверное, не простил бы, — пронеслось в голове Резанова.
Резанов вспомнил, как тогда в Петропавловске в доме, где состоялось объяснение его и офицеров с «Надежды», лейтенант Головачев просил, умолял его объяснить как-то офицерам его, как члена команды, личную позицию и подтвердить, что он не был шпионом и доносчиком. Просил сказать при всех, что он как русский офицер — человек чести, не замышлял что-то против Крузенштерна и офицеров и никак не участвовал в заговоре, о котором в последнее время так много говорили на корабле.
Но Резанов тогда только отмахнулся от просьбы молодого лейтенанта, не счел нужным что-то объяснять и не стал утруждаться, поскольку был больше занят собой и своим конфликтом, тем как сохранить лицо при скандальной ситуации.
Теперь же, уже по прошествии времени, Николай Резанов мог дать себе отчет в том, что он тогда не только не хотел подчеркнуть честную по отношению к команде роль лейтенанта, но более того, был заинтересован в том, чтобы показать, что он в этом конфликте был не одинок. Хотел убедить оппонентов, что у него был среди офицеров сторонник и, таким образом, он практически жертвовал Головачевым, обрекая его на немилость команды «Надежды».
Николай Резанов, теперь сидя в теплом доме, в кресле у пылающего камина, всматривался в огонь, пытаясь вспомнить и в блесках пламени увидеть лица тех, с кем его так тесно связала жизнь. Он понимал, что гибель Головачева была не случайна, и следовало признать, что смерть молодого офицера была вызвана, прежде всего, тем, какую роль он сам сыграл в его жизни и судьбе.
Резанов не жалел молодого офицера. Ему было теперь неприятно вспоминать все события, связанные с плаванием, когда его просто проигнорировали и указали на то место, которое он должен был занимать, как человек хотя и высокопоставленный, но далекий от морского поприща и мало что решавший во время тягот плавания. Вот и император распорядился, всех наградил, а заслуги Крузенштерна третий уже раз отметил высоким орденом за все плавание, а ему в насмешку пожаловали дорогую несерьезную безделушку — табакерку, с которой связан некрасивый скандал в Бразилии.
Было неприятно и горько.
Ведь и он плавал в ледяных водах, изнуряя себя, то холодом, то жарой, питаясь хуже кучера в его доме в Петербурге, постоянно рискуя жизнью и имея всегда такую неприязненную жесткую оппозицию со стороны всей команды.
Стоило ли так мучить себя?
Для того, чтобы жалеть о случившемся, у Резанова уже не было душевных сил и состояние его здоровья было таково, что жалеть в пору хотелось только самого себя. Слезы подступали в ответ на раздумья о своем положении, бессилии что-то изменить, на ощущение того, что сок жизни теряет градус бодрости, а сил уже не доставало утром встать и приводить себя в порядок, не было совсем желания видеть кого-либо. Кашель отнимал силы, Николай сильно исхудал и выглядел совсем нездоровым.
Состояние здоровья и душевный настрой Николая Резанова здесь в Иркутске оказались в том плачевном состоянии, что только с тоской он мог думать о далеком Петербурге, о своих детях, оставленных на попечении матери своей и семьи Михаила Булдакова.
Силы ушли, как вода в песок так быстро, как будто не было их вовсе и надежд на возвращение было совсем мало.
В Петербург, где ему придется держать ответ и оправдываться, ехать было нужно, но это не сулило ему удовлетворения. Как ему писали из столицы, император и министр Румянцев выразили уже свое неудовольствие результатами его дел и поведения в плавании и посольстве.
В Русской Америке ему не удалось решить основных задач развития поселений и оживления торговли. Состояние колоний выглядело плачевно. Дикость, беззаконие и пьянство, голод, болезни, страшная убыль населения, ненависть алеутов и колошей, — все это указывало на то, сколько еще усилий нужно приложить, чтобы сохранить достигнутое компанией.
Япония, — холостой выстрел российской дипломатии, потеря времени и лица.
Вспомнилась Слоун.
Маленькая, верная, искренняя девочка с широко распахнутыми глазами в холодном неуютном доме. Теперь она вернулась в дом к Баранову, и он позаботится о ней.
Кончита…
Его обещания вернуться к ней теперь казались ему столь нереальными, просто сном-наваждением или тем обязательством, выполнить которое уже недоставало жизненных сил. Преодоленное им расстояние, временные сроки и физические страдания стерли в памяти страсть, желание обладать юной красавицей, оставив только горечь.
Склонившись над столом, Николай Резанов взялся писать письмо в Петербург верному Михаилу Булдакову.
Это было последнее письмо камергера.

"От генваря 24 дня 1807.
Получено с курьером 6-го марта 1807 года.
Наконец я в Иркутске! Лишь увидел город сей, то и залился слезами. Милый, бесценный друг мой живет в сердце моем одинаково! (о жене Анне — прим. автора) Я день, взявшись за перо, лью слезы. Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и плачу. Ты прольешь тоже слезу здесь, что делать, друг мой, пролей ее, отдай приятную эту дань ей; она тебя любила искренне, ты ее тоже. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы мои меня оставляют. Я день ото дня хуже и слабее. Не знаю, могу ли дотащиться до вас. Разочтусь с собою со временем, и буде нет, но не могу умирать на дороге, и возьму лучше здесь место, в Знаменском (в Знаменском монастыре, где похоронен Г.И Шелихов — прим. автора), близ отца ее. Письмо матушки и детей, сегодня же с курьером полученное, растравило все раны мои, они ждут меня к новому году, но не знают, что может быть, и век не увижусь.
Матушка описывает, что граф Н. П. (министр коммерции Н. П. Румянцев — прим. автора) столько к ней милостив, что посылает наведываться о сиротах моих; у меня текут опять слезы, и благодарность извлекла их. Матушка пеняет, что я причиною, что граф на меня в неудовольствии, но что обещает столько же быть ко мне благосклонным, как прежде, и что всякого мне добра желает. Сожалею, что старушка огорчается, жалею, что граф не снизошел моей слабости. Но я не виню графа, потому что нет ему пользы вредить мне, впрочем, слава богу, все кончилось. Все получили награды, и один только я ничего не желаю потому, что не о том мыслю и ничего не удобен чувствовать. Видно, полно писать, я некстати слезлив сегодня.
Генваря 26 дня.
Не мог я онагдысь кончить письма моего, моральные страдания мои растравили еще более мою физику, все эти дни я приметно слабеть начал. Между тем у меня беспрестанно люди, а на них и смерть красна. Генерал-губернатор всякий день у меня бывает, иногда раза по два, и вечера проводит. Дружба сего честного человека и доброго услаждает меня.
Не знаю, будет ли у вас принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь им столько, что ничего, кроме признательности потомства, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка; страдал от холода, голода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих. Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил, я сделался равнодушен; и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел, что одна счастливая жизнь моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя. Испытал, что одна строка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа. Но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от Монарха получать их.
Приехав в Якутск, видел я благодарность сотчичей моих, весь город за рекою встретил меня, и наперерыв угощали. Здесь, в Иркутске, еще более видел ласки их, меня задавили поздравлениями. Я из благодарности, хотя без удовольствия, но таскался всюду, и из той же благодарности дал я и городу в доме училища на 300 человек обед, бал и ужин, который мне 2 т. руб. стоил.
Из Томска получил нарочного, что город приготовил мне дом со всею прислугою, здесь также наперерыв иметь старались меня, и г-н Ситников, уступя мне прекрасный дом свой, барски меблированный, дает мне стол, экипаж и ни до малейшей не допускает издержки. Остается мне пожелать только того, чтобы мой труд Монарху угоден был, верь, что мне собственно ничего не нужно. Не огорчайся, мой друг, что описывая в настоящем виде компанию, не пощадил я ни мало дурного производство ее, ты нисколько не виновен в том, но мне слишком дорого стоит труд мой, чтобы я в чем-либо закрыл истину.
Как добрый купец вникал я в торговлю вашу, я не думал быть им, но государю было угодно меня в купцы пожаловать, и я все силы употребил, чтоб в полном виде достичь звания сего. Много желал бы писать к тебе, но истинно сил нет. Еще 23 приготовил бумаги, но по сей день эстафета не отправлена. А затем и к родным не пишу. Пусть письмо это общим будет.
Прости, любезный друг Михайло Матвеевич, до свидания, верь, что искренне любит тебя преданный тебе брат твой Н. Р.
P. S. Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветренницей. Любовь моя (о жене Анне — прим. автора) у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству. Контепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем, здесь я, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну».

В Иркутске, проезжая по городу и бывая во многих знакомых местах, где они с Анной бывали, Николай Резанов остро ощутил потерю своей жены. К недомоганию и слабости добавилась острая душевная боль и отчаяние от того, что изменить что-то уже нельзя. И показалось вдруг, что жизнь действительно закончилась, растворилась в этих необъятных пространствах континента и мечущегося на необычайных просторах океана, в тщеславных попытках что-то изменить, отличиться и прославиться.
Здесь в Иркутске, несколько поправив здоровье, Николай Резанов был вынужден посетить ряд званых обедов и встреч и, как представитель Русско-Американской компании, дал обед и бал в честь своего пребывания в городе. Все эти мероприятия не доставляли ему радости, и хотелось лишь исправно исполнить роль и завершить свое пребывание в городе достойно.
На обед собрались несколько десятков видных жителей города, чиновники и представители купечества. Произносили тосты во славу императора, за здравие губернатора и посланника камергера Резанова. Николай Резанов, сидя во главе стола рядом с представителем губернатора, устало без эмоций кивал, вставал и кланялся, понимая, что вся эта шумиха и здравицы сразу после окончания вечера станут только воспоминанием, не имеющим никакой ценности.
Перед отъездом из Иркутска Николай Резанов с утра попросил запрячь коня в легкий возок и отправился вдоль реки к Знаменскому женскому монастырю.
Знаменский монастырь — красивый белокаменный храм, окружен каменными стенами и возвышается на берегу Ангары, том месте, где река, несущая байкальские воды принимает воды Иркута — посланника скалистой гряды Восточного Саяна и небольшой речушки Ушаковки, берущей начало из болот прибайкальской тайги. Так на перекрестке водных потоков стоит этот старейший в городе храм, освещая своим величием принявшие его окрестности.
От ворот монастыря открывался красивый вид на город с его церквями и на реку, закованную в лед. На льду кипела жизнь: сновали санки, возки c дровами и всяким другим грузом, и товаром, направляющиеся к городу из окрестных деревень, шли и пешие, груженные поклажей. На противоположной стороне реки виделась деревня на берегу Иркута, соединяющегося с Ангарой широким створом. Дымы из печных труб тянулись прозрачной сизой струйкой вертикально, ; было безветренно.
Подъехав к воротам монастыря, Резанов вышел из возка и, сопровождаемый от ворот настоятелем, направился к месту погребения своего тестя Григория Шелихова.
Могила ютилась справа от ворот между стенами храма и оградой, спрятанная в глубине двора. Резанов уже видел в Петербурге зарисовки богатого надгробия, но теперь, с удовольствием отметил, что наяву памятник выглядит торжественно и очень достойно. Высокая остроконечная мраморная четырехгранная колонна с барельефом Шелихова, стихами и эпитафией на гранях, ограда вокруг, создавали законченное впечатление, и было сразу понятно, что похоронен здесь заслуженный человек, чьи деяния будут понятны каждому, кто сумеет прочесть написанное.
Стоя у могилы Григория Шелихова, Николай Резанов задумался о том, что сколь быстротечно время.
Не стало Шелихова, нет уже дорогой для них с Григорием Ивановичем жены его Аннушки. Вот и он теперь задумался о своей очевидно близкой кончине, хотя еще возраст позволял жить и жить, но сил на это недоставало и оставалось только собраться в путь, который так затянулся и был похож теперь на путь в неизведанное.
36. Кончина

Неспокойное сердце камергера двора Его Императорского Величества Александра I и командора Мальтийского ордена масонов Николая Петровича Резанова остановилось в первый день весны 1807 года. Последние силы покинули его на чужбине, среди чужих и случайных людей, в городе, также в его жизни промежуточном.
Последние слова, которые были услышаны и прозвучали из воспаленных губ страдальца на смертном ложе, были:
— Слоун… Слоун… Слоун.
; О слоне каком-то говорит… Что за слон такой…, ; подивилась сиделка, но слова донесла до хозяина. Тот пожал плечами и записал на всякий случай:
— «Последние слова камергера Резанова — три раза слово «слон» сказал».
А сам подумал:
— Какой такой слон? Откуда он у нас? Может сон? Сон какой-то послу привиделся? Какой-такой сон? Кто его знает, — что это значит?
Вот так, последние грезы на грани жизни и смерти, тяжелые сны унесли сознание камергера на восток к берегам далекой Америки, где у черной скалы, на холодном песке остались следы и таинственные знаки, начерченные ее рукой…
Слоун! Слоун! Слоун! — тепло последней в жизни камергера женщины, ее летящая над заснеженными просторами Америки, Камчатки и Сибири юная душа нашла его отлетающую ввысь, на суд божий измучившуюся в скитаниях душу.
Траурная немногочисленная процессия, прошествовала от дома Родюкова к Воскресенскому храму, до которого было совсем недалеко. Тяжелый железный гроб, использованный на тот случай если родные пожелают забрать покойника к себе в родные места, везли на телеге. В эту мартовскую пору снег растаял на солнце, хотя в темных местах, да с северной стороны склонов снег еще лежал. Дорога же вся уже растаяла и с утра подмерзала, раскисая к полудню. Покойника отпел нахохлившийся на холоде, похожий на черную птицу священник с отчаянно чадящим кадилом у церкви прямо рядышком с могилкою, пробитой в мерзлой еще земле. Железный гроб наглухо закрыли и опустили в могилу, в просторный деревянный ящик на ее дне, который и заколотили. На месте установили крест.
Долго гадали, — какой поставить крест: смущало принадлежность покойника к тайному ордену масонов. Нашлись советчики, что крест в этом случае ставить и вовсе не нужно. Но крест лиственничный добротный все же поставили, ибо другого никто не предложил. И то верно, — что это за могилка без всякого памятного приметного знака.
Удивительно, после смерти камергера, отношение к нему одного из наиболее выдержанных, воспитанных и образованных людей, знавших его близко, сопровождавших на всем пути от Копенгагена до Камчатки и Японии, Русской Америки и Калифорнии, Георга Ландсдорфа:

«Покойника — да не будет благословенно имя его — Резанова можно назвать самым большим негодяем, который появился в этом мире!» (из письма 1808 г.).

Очевидно, что тот «пуд соли», что был съеден ученым человеком Ландсдорфом и камергером Резановым, оказался изрядно сдобрен ядом неприятия и противоречий.
Гавриил Державин не оставил известие о смерти Резанова без внимания и написал строки, в которых кратко изложил мотив, обрекший на тяготы и гибель героя:

«Резанов! Славы сей бессмертной
Причастным кто не хочет быть?
А бодрость, смелость, дух бесстрашный
Чего не в силах покорить?
Пусть там валы стремятся льдисты,
Дымятся горы каменисты
И дышит яростный Эол;
Но Росс в тебе образованный
Измерит океан пространный,
Украсит Александров трон».

Добавил ли славы Российскому престолу камергер Резанов? Это спорно, но то, что он прожил свою вторую половину жизни ярко, оставив о себе многие и противоречивые мнения, это бесспорно.
37. Наследие командора. Война за Курилы и Сахалин. Форт Росс

Николай Резанов крайне тяжело переживал неудачу переговоров с японцами. В меморандуме японскому правительству, составленному в период пребывания в Русской Америке, он предупреждал

«чтобы японская империя далее северной оконечности Матмая (остров Хоккайдо — прим. автора) отнюдь своих владений не простирала» и грозил в случае «вторичного неуважения» принять «меры, которые в народе будут гибельны и не возвратные произведут потери».

Сделанные в спешки угрозы какой-либо реальной силы, конечно, не имели. Россия в те года не имела на востоке ни одного боевого корабля и едва могла набрать роту плохонько одетых и достойно снаряженных солдат.
В донесении Александру I камергер заносчиво сообщил о своем намерении в будущем году отправиться к «берегам японским» и вытеснить «из Сахалина водворение на нём соседий наших» и прислать в Русскую Америку «колонию пленных» японцев.
Завершая свой вояж в Русскую Америку и отправляясь в Санкт-Петербург летом 1806 года из Ново-Архангельска, Николай Резанов, следуя желанию исполнить угрозы, дает тайные письменные указания лично капитану «Юноны» Николаю Хвостову идти двумя кораблями в залив Анива на Сахалине, а затем к южным островам Курил, чтобы силою изгнать японцев и утвердиться на островах.
Вся ответственность за действия против японцев камергером Резановым была возложена на Николая Хвостова.
Капитан Николай Хвостов — человек смелый и безрассудный, полагая, что сделанные Резановым в первоначальный текст секретного приказа приписки не отменяют указаний побить японцев, в начале октября 1806 года, в то время, когда обоз Резанова преодолевал отроги Саянского хребта, прибыл в залив Анива. Огласив перед командой распоряжение камергера, и помня о том, что содержание письма должно остаться тайной, Николай Хвостов заставляет поклясться всех о сохранении сего секретного предписания с целованием креста.
После клятвы, заслушав приказ камергера, боеспособная часть команды отправились на шлюпках к берегу Сахалина.
Этот момент зафиксирован Хвостовым в судовом журнале брига «Юнона»:

«В 8-м часу полуночи отправился на двух судах я, лейтенант Карпинский и корабельный подмастерье Корекин к тому же селению. Подъезжая к берегу, подняли на шлюпке военный, а на барказе — купецкой флаг. Добрые айны встретили суда уже в большом числе и присели на колени, когда мы трое вышли на берег, стремясь объяснить некими словами, что мы россияне и друзья их; я приказал на берегу поставить флагшток, на котором поднял оба флага, как военный, так и коммерческий, показывая на судно; одарил всех платками и разными безделицами; на тоена или старшину селения надел лучший капот и медаль на Владимирской ленте; при троекратном из шести ружей выстреле с судна на каждый залп ответствовано из одной пушки».

Утвердившись на берегу, русские моряки сожгли японские склады и взяли в плен четырех японских купцов, а айнским старшинам в трех селениях побережья вручили медали и документы, подтверждающие право России на Южный Сахалин.
После проведенной операции устрашения японцев «Юнона» ушла в Петропавловск, где нашла судно «Авось», c которым намеченная ранее встреча у Сахалина не состоялась.
Как оказалось, Гавриил Давыдов с командой ждал в заливе Анива Николая Хвостова на «Юноне», но течь судна и надвигающиеся осенние штормы вынудили его идти в надежный порт Петропавловск ранее намеченной встречи, опасаясь надвигающихся штормов.
Добравшись с трудом по неспокойному осеннему морю и перезимовав в Петропавловске, весной и летом 1807 года капитаны Николай Хвостов и Гавриил Давыдов под флагом Российской Империи вновь организуют набеги на Курильские острова, исполняя предписании своего руководителя камергера Резанова.
На островах отряд под командою Хвостова и Давыдова устроил поджег домов в поселении японцев. Фактории и склады налетчики грабят и опустошают, разбивают немногочисленные гарнизоны, появившиеся на островах после осенних действий Хвостова в заливе Анива. Российские моряки, ведомые Хвостовым, захватывают японцев в плен, и в целом, силами двух кораблей и их команд ведут небольшую и победоносную войну с жертвами с обеих сторон. И все это не под черным флагом корсаров, а под российским военным Андреевским стягом.
Высадившись на Итурупе, уже наделав шума на побережье, Хвостов и Давыдов с горсткой матросов обратили в бегство японский гарнизон в селении Сяна численностью около 300 солдат, присланные японским правительством после прошлогоднего посещения «Юноной» Сахалина.
Японцы первыми открыли беспорядочную стрельбу, как только россияне высадились на берег и нестройно двинулись к селению. В ответ на пальбу матросы кинулись в атаку, демонстрируя решимость овладеть складами японской фактории. Малоопытные японцы тут же дрогнули и бросились убегать, бросая на ходу свои ружья. Командир японского отряда оставшись один не нашел лучшего выхода для себя, как сделать харакири. В тот момент, когда моряки во главе с Хвостовым вошли в селение, не молодой уже японский офицер, еще корчился у бруствера на песке, истекая кровь.
Солдат разбежавшихся по острову преследовать не стали.
Обнаружив на японских складах рыбу, соль, сакэ, русские моряки отдали их местным айнам, а магазины сожгли.
Не обошлось без неожиданностей и неоправданных потерь. Обнаружив на складе сакэ, многие из команды не удержались и запили. После усилий капитанов, когда основную часть команды привели в чувство и смогли вернуть на корабль, не досчитались четверых человек. Поиски не дали результатов и список погибших пополнился пропавшими без вести.
Далее корабли посетили Уруп и снова зашли в залив Анива на Сахалин, вновь предав огню японские строения.
После достаточно успешных боевых столкновений совершенно расхрабрившись при наказании японцев, Хвостов решает отправиться в направлении Матмая, то есть к берегам Японии. У оконечности Матмая в стиле пиратов российские корабли захватили и сожгли четыре японских торговых судна, перегрузив предварительно на корабли рис, рыбу, соль. Команду гуманно высадили на берег, пересадив на «Юнону» и «Авось» и доставив до ближайшего острова.
В письме, направленном Николаем Хвостовым губернатору Матмая с высаженными на берег японскими рыбаками, были изложены мотивы, побудившие русских к жестким действиям. В качестве причины указывалось нежелание Японии заключать торговые соглашения с Россией и то, что Япония взялась хозяйничать на российских островах.
В письме было указано, что за ответом русские вернуться через год.
Ответ, в котором японцы выражали согласие на проведение переговоров, был подготовлен правительством Японии и передан губернатору Матмая летом 1808 года. Однако за ответом русские не пришли, показав непоследовательность и снова свою слабую заинтересованность в налаживании связей. Таким образом, была упущена возможность прояснить так сложно складывающиеся отношения и быть может открыть сотрудничество.
Реакция японской стороны на агрессивные действия по приказу Резанова состояла в том, что японские власти объявили военное положение на островах, ввели усиленный (до тысячи солдат) гарнизон для охраны факторий и обвинили Россию в вероломстве, а в итоге, еще более закрепили свое влияние на островах. После набегов на японские фактории Япония была готова для войны, показав решимость отстаивать свои интересы. Но собравшись воевать, скоро выяснили, что воевать не с кем: «пираты», как назвали корабли Хвостова и Давыдова японцы, ушли в Охотск.
Но японцы не успокоились и в 1811 году захватили в плен корабль Василия Михайловича Головнина с командой. Капитану Головнину, офицерам и матросам пришлось более двух лет просидеть в железной клетке, испытав на себе достаточно зверское отношение.
Василия Михайловича Головнина японцы освободили только после официальных извинений и заверений, что набеги на острова не были санкционированы государственной властью.
Таким образом, ошибка Резанова была признана российской властью официально, а император Александр I был вынужден обозначить южную границу своих владений на Курилах. Крайней точкой российских владений был назначен южный мыс острова Уруп, а более южные крупные острова Кунашир и Итуруп отошли к Японии. Японцам также отошел и южный Сахалин, где они продолжали хозяйничать еще несколько десятилетий.
Сам знаменитый мореплаватель, стоически выдержав 26-месячное пребывание в неволе и много раз рисковавший жизнью, отзывался о Николае Резанове так:

«Он был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову, более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдаленных видов; впоследствии мы увидим, что он наделал компании множество вреда и сам разрушил планы, которые были им же изобретены.»

Предсказуемая реакция российской стороны на самовольные действия российских моряков: капитанов кораблей, участвующих в разбое, было приказано отдать под суд.
После возвращения в Охотск осенью 1807 года комендант Бухарин, впрочем, еще не имея сведений об указе из столицы, приказывает арестовать Хвостова и Давыдова. Капитанов сажают в острог, а поскольку комендант Бухарин решил прибрать к рукам весь груз с «Юноны» и «Авось», добытый преступным образом у японцев, над Хвостовым и Давыдов явно сгустились тучи и возникли предположения, что их просто убьют как нежелательных свидетелей.
Но друзьям, попавшим в непростую историю, удался побег, с помощью сочувствующих их доле, а вырвавшись на свободу, молодые капитаны направляются в Петербург.
После побега им предстоит труднейшая дорога длиною многие сотни верст зимой по безлюдному пространству до Якутска, где снова следует арест уже по предписанию из столицы.
Под охраной офицеров везут в столицу, откуда после хлопот влиятельных акционеров Русско-Американской компании отважных молодых капитанов с опытом боевых действий отправляют на войну со Швецией.
Учить воевать молодцев Николая Хвостова и Гавриила Давыдова не нужно. Уже в первых боевых столкновениях на Балтике они сумели проявить отвагу и храбрость, но наград не дождались: император лично отказывает в утверждении награждения с припиской

«...в наказание за своевольство против японцев».

А письмо с объяснениями своего распоряжения о нападении на японцев Николай Резанов так и не отправил императору Александру, но оно сохранилось:

«Усиля американские заведения и выстроив суда сможем и японцев принудить к открытию торга, которого народ весьма желает у них. Я не думаю, чтоб Ваше Величество вменили мне в преступление, когда имев теперь достойных сотрудников, каковы Хвостов и Давыдов, с помощью которых выстроя суда, пущусь на будущий год к берегам японским разорить на Матмае селения их, вытеснив их с Сахалина и разнести по берегам страх, дабы отняв между тем рыбные промыслы, и лиша до 20000 человек пропитания, тем скорее принудить их к открытию с нами торга, к которому они обязаны будут. А между тем, услышал я, что они и на Урупе осмелились уже учредить факторию. Воля Ваша Всемилостивейший Государь, накажите меня как преступника, что не сождав повеления приступаю я к делу; но меня еще совесть более упрекать будет ежели пропущу я понапрасну время и пожертвую славе твоей, а особливо когда вижу, что могу споспешествовать исполнению великих Вашего Императорского Величества намерений».
В этом письме отразились основные черты камергера Резанова, отмеченные современниками: авантюризм, протекционизм, чрезмерные тщеславие и честолюбие, слабо подкрепленные достойным набором качеств личности. Являясь послом императора, он вдруг объявляет войну государству, в которое его направили с посольской мирной миссией. В письме прямо написано о нападении на Матмай (Хоккайдо), то есть на территорию иностранного государства, с целью посеять страх в народе, лишить пропитания и принудить его, таким образом... дружить и торговать.
К деяниям Резанова относят не только попытки закрепить владения России в Северной Америке, но освоения земель в Калифорнии и Мексике, ссылаясь, как он писал, на «слабость испанцев».
Но и здесь мало что осталось из наследия, ведь роль и участие Резанова в жизни Русской Америки, всего лишь короткий эпизод, мало, практически ничего не изменивший по существу. Оставаясь «бумажным драконом», камергер практически всегда приписывал себе все, что-либо успешно реализованное в колониях и не скупился на описание планов по освоению новых земель и организации работы в колонии, практически заимствуя те идеи и планы, которые были придуманы и составлен до него.
В 1812 году, через несколько лет после смерти камергера Николая Резанова, на побережье залива Калифорнии в 80 км от Сан-Франциско возникло небольшое поселение русских. Это была небольшая крепость в теплом благодатном крае под названием Русский форт, основанная по замыслу Григория Шелихова и воплощенная Александром Барановым, который направил несколько десятков русских и алеутов под командованием советника по коммерции Русско-Американской компании Ивана Кускова. Непосредственными хозяевами этих мест являлись индейцы, которые, по некоторым данным, разрешили русским использовать землю для создания форта за три одеяла, три пары штанов, два топора, три мотыги и несколько ниток бус.
Русская крепость была самой южной русской колонией в Северной Америке и создавалась как сельскохозяйственное предприятие, предназначенное для снабжения продуктами питания северных поселений русской колонии, что и было реализовано.
Попытка закрепиться на юге западного побережья Северной Америки не увенчалась успехом. Через 28 лет после основания русская крепость была продана частному лицу и теперь сохранилась на территории США как форт Росс.
Форт Росс ныне исторический памятник эпохи обустройства европейцев в Северной Америке.
Через 60 лет после гибели Резанова император Александр II продал Соединенным Штатам Америки и колонию Русскую Америку, располагавшуюся на западном побережье современной Аляски и на Алеутских островах, открытую в 1732 году экспедицией под руководством М. Гвоздева и И. Федорова.
Договор о купле-продаже был подписан 30 марта 1867 года, а 18 октября того же года прошла церемония официальной передачи Русской Америки Соединенным штатам в обмен на чек на сумму 7,2 миллиона долларов. В столице русской колонии Ново-Архангельске (ныне Ситке) русский гарнизон уступил место американскому, а над крепостью был поднят флаг США. Со стороны России протокол о передаче подписал специальный правительственный комиссар, капитан 2-го ранга А. А. Пещуров.
К 1864 году население всей Русской Америки составляло до 2,5 тысяч русских и до 60 тысяч индейцев и эскимосов. В начале 19 века эта территория приносила доходы за счет торговли пушниной, однако к середине века для российского правительства стало очевидно, что расходы на содержание и защиту этой отдаленной и уязвимой с геополитической точки зрения территории будут перевешивать потенциальную прибыль.
Одной из причин продажи этой богатой ресурсами территории называлось значительное истощение поголовья морского зверя, прежде всего каланов, нещадно выбитого за время существования российской колонии.
Теперь, только редкие сохранившиеся строения, православные церкви и немногочисленные потомки колонистов напоминают о «русском следе» на Аляске.
38. Ошибка лейтенанта Головачева

Николай Резанов в лице лейтенанта Петра Головачева нашел на корабле единственного офицера из всей команды, который поддерживал с ним добрые отношения, почитая камергера как высокопоставленное должностью лицо.
В силу своего мягкого характера и достаточно зависимого положения, не смея отказать решительно камергеру, Головачев пытался не участвовать в конфликте и продолжал оказывать ему поддержку в сложившейся ситуации, когда офицеры двух кораблей во главе с капитанами просто игнорировали посланника с его претензиями на руководство.
При расставании Резанова и всей его свиты с командой «Надежды» в Петропавловске Петр Головачев единственный пришел его проводить после завершения посольской миссии.
О чем они говорили и говорили ли вообще при этой встрече, никто не знает.
Главное то, что предопределило развитие событий и привело к трагической развязке, произошло во время примирительного разговора в Петропавловске, когда камергер выставил Петра Головачева своим сторонником, не желая убедить офицеров в том, что лейтенант ни словом, ни делом не запятнал своей чести, оставаясь сторонним наблюдателем в конфликте. Но для офицеров Головачев стал отступником и доносчиком, поскольку сохранил доброжелательные отношения с камергером и его свитой. Остроты в ситуацию добавляло то, что по прибытии в Петербург из плавания вполне возможны были меры наказания за своевольничество и не исполнение императорского распоряжения. Воображение некоторых участников конфликта с камергером рисовало, чуть ли не Петропавловскую крепость, куда сажали порой за проступки и менее значительные. Наиболее впечатлительным лицам вспоминались слова Резанова об эшафоте и каторге публично и сгоряча сказанные на Камчатке. Поэтому сразу после отплытия из Петропавловска после возвращения из Японии Петр Головачев оказался изгоем. С ним мало и неохотно общались, при каждом удобном случае выказывая ему неуважение и делая замечания, как по службе, так и общаясь в быту.
Быть изгоем — тяжкое бремя, быть отвергнутым в крайне ограниченном пространстве корабля, где нет возможности уединиться, — испытание страшное.
Придирки со стороны помощника капитана Ратманова к лейтенанту стали нормой и только вмешательство Крузенштерна порой останавливало развитие конфликта. Напряжение росло и достигло критической точки, когда стало известно, что русские войска вступили в прямое столкновение с армией Наполеона. Головачев, будучи страстным поклонником Бонапарта и всего французского, сразу стал объектом нападок со стороны офицеров, которые теперь, найдя отвлеченный от прямого конфликта повод, при каждом удобном случае подсмеивались над молодым офицером, со смехом обсуждая личность французского императора.
В каюте Головачева над столиком висел небольшой, рисованный карандашом портрет Наполеона. Этот портрет стал объектом насмешек, а помощник капитана, узнав о портрете, сделал замечание Головачеву в кают-компании в присутствии всех офицеров «Надежды»:
— Лейтенант, а не кажется ли Вам, что портрет Наполеона, нынешнего военного противника России, не уместно держать на почетном месте? Вы человек военный, может быть, завтра придется и Вам принять участие в боевых действиях. Извольте убрать портрет Бонапарта, ибо каюта на российском корабле не Ваш личный кабинет!
— Я не поклоняюсь врагу России! Я почитаю Наполеона Бонапарта как личность, как человека великого и полководца выдающегося! — ответил, несколько растерявшись, Головачев.
— С этим можно согласиться. Но он теперь противник наш! Наш враг, цель которого поражение России в этой войне! Все очевидно! Не время славить врага Отечества! — решительно поддержал Ратманова мичман Беллинсгаузен, по-юношески, зардевшись.
Присутствующие в кают-компании офицеры, ободрительными репликами поддержали молодого офицера.
Головачев побледнел, и не глядя на офицеров, покинул кают-компанию.
Головачев, как и вся команда, уже находясь в крайне истощённом нервном состоянии, впал в депрессию: cтал молчалив, не реагировал на слова и реплики, если говорил что-то, то говорил невпопад и еще более отдалялся от всех. В его обращении к офицерам стали звучать намеки на то, что он готов застрелиться. Неприязнь, усиливающаяся тяготами длительного плавания, набухала как опухоль, а напряжение росло. Головачев теперь стремился к уединению, пребывая постоянно в подавленном настроении. Вахты лейтенант стоял теперь всегда молча и сосредоточенно над чем-то постоянно думая, отрешенно вглядываясь в бесчисленные морские валы. На корабле уединения найти было невозможно, а воспаленная душа лейтенанта мучительно страдала от всякого внешнего внимания и тем более замечаний и насмешек.
Напряжение росло и закончилось трагедией.
На завершающем этапе плавания, уже в пределах Европы, впавший в глубочайшую депрессию лейтенант Головачев, застрелился.
Так записал обстоятельства трагического происшествия Герман Левенштерн:

«7.05.1806. [Остров Св. Елены]. Головачев и Беллинсгаузен остались одни на корабле, а все остальные поехали на берег. Мы пошли в магазин Ост-Индской Компании, чтобы там кое-что купить. При выходе из магазина я встретился с Тилезиусом, который только что приехал с корабля. Запыхавшийся Тилезиус схватил меня дружелюбно и судорожно за руку и сказал мне: «Не испугайте капитана». Так как я с Тилезиусом был в ссоре, то я сделал шаг назад. «Без околичностей, — сказал Тилезиус и схватил меня за обе руки, — давайте помиримся и забудем прошлое — Головачев застрелился». Тут я по-настоящему испугался. Я нашел Крузенштерна и рассказал ему об этом несчастном случае, и мы все поехали на корабль. Головачев был уже мертв. Он выстрелил из маленького пистолета, у которого был сломан замок, себе в рот и изуродовал и искромсал все лицо. (Он раньше все время чинил замок и сломал много моих и Горнеровских напильников, а потом сломал и свой замок.) Он поджег свой пистолет с помощью фитиля из обрезков бумаги. Фитиль этот нашли еще горящим в его руке после выстрела. Чтобы не привлекать внимания, он, некурящий, зажег сигару, от нее прижег фитиль и так осуществил свое намерение. Головачев никогда не пил водки, но за день до этого он взял себе маленькую бутылку ратафии и утром выпил ее один. Оба его образа лежали перед ним на столе. ... Крузенштерн поехал на берег к губернатору, чтобы испросить разрешение похоронить покойника. Губернатор сам сказал ему: «Нельзя считать самоубийцей человека, который покончил с жизнью в припадке меланхолии. Я прикажу похоронить покойника со всеми церемониями». Когда мы после обеда привезли гроб на берег, нас встретила команда из 40 солдат и траурная музыка. Они сопроводили гроб в церковь. Английский пастор после очень красивой проповеди похоронил его. Солдаты дали три залпа, и на этом церемония закончилась. Все шло так порядочно, что мы, успокоенные, поехали на корабль и были в состоянии оказать ему последнюю услугу по своему желанию. Мы вместе выстрелили и потом заказали надгробный камень».

Иван Федорович Крузенштерн излагает по-своему версию происшествия и его мотивы:

«Четырехдневное пребывание наше у острова Святой Елены, во всех отношениях весьма приятное, нарушилось печальным и совсем неожиданным происшествием. Второй лейтенант корабля моего, Головачев, благовоспитанный двадцатишестилетний человек и отличный морской офицер, лишил сам себя жизни. За час прежде того при отъезде моем с корабля на берег казался он спокойным, но едва только приехал я на берег, то уведомили меня, что он застрелился. Я поспешил на корабль и нашел его уже мертвым. Со времени отхода нашего из Камчатки в Японию приметил я в нем перемену. Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом. Видя все более и более усиливающуюся в нем задумчивость, тщетно старался я восстановить спокойство душевного его состояния. Однако никто не помышлял из нас, чтобы последствием оной могло быть самоубийство, а особенно перед окончанием путешествия. Я надеялся, что он по возвращении своем к родителям, родным и друзьям скоро излечится от болезни, состоящей в одной расстроенности душевной. На корабле не предвиделось к тому никакой надежды, ибо ни я, при всем моем участии и сожалении о его состоянии, ни сотоварищи не могли приобрести его доверенности. Все покушения наши к освобождению его от смущенных мыслей оказались тщетными».

Любопытным в этом чрезвычайно грустном событии является то, что Петр Головачев, действительно страстный поклонник Наполеона Бонапарта, оказался в свой последний час именно на этом островке среди бушующего моря, где через пятнадцать лет день в день закончит свой жизненный путь и сам Наполеон. Головачев застрелился 07 мая 1806 года, Наполеон умер в этот же день — 7 мая 1821 года, проведя на острове Святой Елены шесть лет.
Конечно, это великая случайность, но, как известно, из кажущегося хаоса случайностей рождается всякая выявленная закономерность.

39. Капитаны. Последняя встреча

Капитаны кораблей «Юнона» и «Авось» Николай Хвостов и Гавриил Давыдов не на много пережили своего руководителя Николая Резанова.
Жизнь молодых людей, служивших Отечеству ярко, оборвалась, к сожалению, скоро, крайне нелепо, но зная наклонности Хвостова вполне предсказуемо: по пьяному делу при весьма противоречивых и даже таинственных обстоятельствах.
Трагедия случилась после встречи старых приятелей: Николая Хвостова, Гавриила Давыдова с американским шкипером Джоном Вульфом, продавшего в 1806 году судно «Juno», переименованное в «Юнону», Николаю Резанову. После шумной встречи отправились в гости в дом Георга Ландсдорфа на Васильевском острове.
Выпивали друзья долго, разошлись за полночь и… пропали.
Дело было в октябре 1809 года в Санкт-Петербурге.
… Друзья Хвостов и Давыдов служили тогда в порту в таможенной службе после войны со шведами. А в октябре глазам не поверили, когда в порту Петербурга встретили прибывшего в российскую столицу на своем бриге Джона Вульфа, старого знакомого по службе в Америке. Помнили друзья его крепко, столько выпито было рому со шкипером, столько общих было впечатлений, что через три года встретились как родные.
Встретились и крепко обнялись.
Особенно сиял Хвостов, который тут же сострил, что Джон, владелец и капитан проданного Резанову «Juno», как первый муж его «Юноны», а он муж второй, а значит они почти что родня. Когда Джону растолковал Давыдов смысл сказанного и он, наконец, понял, о чём речь ведет Хвостов, суровый обветренный всеми ветрами моряк хохотал до слёз. Отсмеявшись и вытерев слезы с лица, взялся тискать Хвостова, страшно довольный приведённой аналогией, заметив, что так точно еще никто не сказал о сути быть в разное время капитанами на одном корабле.
Встречу тут же отметили и собрались вечером на квартире у Георга Ландсдорфа на Васильевском острове, к которому Хвостов и Вульф завалились уже изрядно подвыпившими, в сопровождении трезвого Давыдова.
Георг Ландсдорф абсолютно ошалел от столь неожиданного визита, но был несказанно рад, вспомнив суровые будни далекого путешествия и такой далекий берег Америки, где им довелось многое пережить вместе.
После возвращения из поездки в Русскую Америку, посетив и исследовав Камчатку, Георг обосновался в Петербурге, опубликовал часть своих записок о наблюдениях за природой дальних мест, был приветливо принят в Академии наук и уже не в шутку готовился в русские академики.
Накрыли на стол, выпили, вспомнив былые времена, Ново-Архангельск, где они сидели вместе с последний раз в том же составе. Недоставало только Николая Резанова и Александра Баранова.
— А что приключилось с Резановым? Слышал я, сгинул в Сибири… Как оно вышло-то? — задал первым вопрос Джон Вульф, обратившись к Ландсдорфу.
; А что как? Там вся Сибирь — гиблое место… Ехал из Америки с лета, да застудился сказывают, — это уже когда осенью и зимой по тракту скакал. А без лечения толкового добраться сил хватило только до Красноярска… А это только половина пути… В феврале, сказывают, и схоронили Николая Петровича в этом городе, — ответил шкиперу Ландсдорф.
— Слабоват вышел, камергер?
— Да, что там говорить… Не он первый, не он последний…Там весь тракт мертвяками заселен, как грядка морковкою… Ему честь уже в том, что покинул столичные кабинеты, салоны, ресторации и кинулся в пучину безбрежную океанскую. А казалось бы? И деньги большие, и положение такое высокое имел, что только и радуйся жизни. Ан, нет! Подавай подвиги… Что тут скажешь? Это требует уважения, — встрял в разговор Николай Хвостов.
— Затеял Резанов славы добыть за чужой счет и по легкомыслию решил прокатиться на другой конец света, не имея ни плана, ни подготовленности к серьёзным испытаниям. Вот и надломился, сгинул, влекомый своими мечтами и авантюрами, — добавил, задумавшись Ландсдорф.
; А сколь годков-то ему было?
— Годков сорок с лишним, сорок два, однако, — не молод уже был камергер, — ответил Хвостов.
; А сказывают, с Иваном Крузенштерном их мир не брал,… что там вышло то у них? — не унимался интересоваться Джон Вульф, уже наслышанный о драматических событиях плавания.
; Да, что тут скажешь…, — взялся отвечать очевидец тех событий Георг Ландсдорф, — о покойниках плохо не принято говорить, а если уж и говорить, то только правду.
Дело в том, что острая неприязнь у них созрела на почве командования экспедицией. Бесило камергера то, что Крузенштерн младше его, а уже в пантеон славы шагнул, а он в свои сорок годков еще ничем значительным себя не отметил. Захотел боевого капитана и многоопытного командора морского извозчику городскому уподобить, а славу за многотрудное плавание себе приписать. Но если даже так, то, где подвиг — быть пассажиром на судне, хотя бы и обошедшего вокруг света?
И тут, конечно, нужно понять Крузенштерна. Он назначен ответственным поручением провести экспедицию, обогнув мир по глади морской, действуя и по долгу, и по призванию. Путь-то не близкий и не скажешь, что простой. Крузенштерн собрал команду, всё приготовил и продумал, полный решимости исполнить свою давнишнюю мечту. А камергер вдруг возомнил себя Командором Великим, не зная ни правил, ни навигации, не имея навыков и что тут, таиться, характера подобающего. Так бы и потопил всех нас. Характерец-то он показал прескверный в плавании. Взялся плести интриги, вносить раздор в команду, вмешиваться в управление.
Он ведь, что удумал, когда уже у капа Горн были: вдруг испугался, да давай убеждать Крузенштерна плыть чуть ли не назад. А то, говорит, давай, коли здесь опасно, поплывем в сторону Африки через Атлантику, а там обогнём Огненную землю, да через Индию сразу в Японию. Вот такие рывки, да ужимки за ним водились. В полной мере мы их осознали только на Камчатке, когда захотел камергер, чуть ли не виселицы ставить и господ офицеров вздергивать по одному за мнимое непослушание ему. Показалось тогда, что с него и сталось бы. Вот если бы его генерал Кошелев поддержал, думаю, многие бы из офицеров натерпелись бы. Да слава вдумчивому Кошелеву, спас экспедицию, спас всех нас и от позора.
А в Японии, уже после разборок камчатских, словно бесенок или макака графа Толстого в камергера вселилась: вдруг кривляться стал, чудить, демонстрируя низкий нрав, вздор и заносчивость. Не справился с миссией высокого положения, которое ему высочайшим повелением определил император.
Сгинули бы мы с ним, если бы не Иван Федорович, если бы не его стойкость. А Крузенштерн хоть и натерпелся, почести получил по делам своим. На днях слушали его доклад в Академии о плавании по запискам, которые он составил. Удивительно, сколько успел наблюдений и открытий сделать, карт составить, обмеры предъявить. Радовались академики, что перед походом его в свои ряды приняли. Казалось, как бы ни за что, а вышло, что теперь он многих маститых в Академии по заслугам обошел… Уважаемый муж… Смел, отважен и надежный как бастион в Кронштадте.
— А казалось бы — ну, камергер! И что? Мало ли таких! Хозяином себя считал, коли деньги торговая компания выделила, — вставил реплику Хвостов.
;А что деньги-то его личные? Ему давались деньги и из казны, и из кассы торговой компании. А куда они подевались? Сказывают, завели дело на него в департаменте о растрате. Попу Годеону за все время жалованья ни копейки не выделил, а еще двадцать тысяч куда-то подевались, — ответил ему Давыдов.
— Экспедиция была профинансирована из казны и торговой компанией. Тут нужно понимать, что интересы должны быть справедливо распределены. Все же речь шла о кругосветном плавании, мероприятии за которым престиж Отечества. А камергер взялся тянуть одеялко в свою сторону, старался взять личную выгоду. Заговорила в нем обида, от того, что на вторых ролях оказался. Это конечно не по государственному, без должной ответственности повел он себя, — вставил в разговор Ландсдорф.
— Кто чрезмерно много говорит об Отечестве, о служении императору и России, о патриотизме, того и гляди украдет что-то или обманет! Такое вот водилось и за камергером. Какие речи пафосные держал! Через слово вставлял: Отечество, честь, Император. Без слёз порой и слушать было нельзя, — поддержал разговор Хвостов.
— Да, странное дело… куда-то он их потратил все же эти деньги, а может и пропали вместе с ним, ; подметил Ландсдорф и продолжил, меня тему разговора:
; А Крузенштерн с Резановым мне круто жизнь переменили, когда в плавание взяли из Копенгагена… не думал я тогда, что вот буду в России жить и служить, карьеру академическую строить. За это я им обоим благодарен.
А сколько я увидел такого в путешествии, что на всю жизнь хватит и впечатлений, и пищи для ума. Поприще вот новое для себя открыл — дипломатия, с легкой руки Николая Петровича, когда намечал он меня чуть ли не послом в Японии. Меня тут приглашали в министерство и просили подумать о работе в Бразилии в качестве посла… А мне те края интересны и для исследования. Видимо соберусь и поеду, вот только дела здесь завершу и снова в путь…
— А что там с японцами вышло? Николай, Гавриил — расскажите. Я слышал, вы там пощипали японцев изрядно, — сменил тему разговора Джон Вульф.
— Пусть лучше Николай расскажет, он в основном командовал, ; ответил Гавриил Давыдов, несколько смутившись.
— Да, дело это стоило нам долгих мытарств. Обрёк нас Николай Петрович теперь долго оправдываться за это самовольное дело против японцев. А началось с того, что обиделся он на японцев крепко после того как отказали они ему в налаживании торговли и грубо так спровадили из Нагасаки. Да так видимо крепко обиделся, что пару раз топал ногами и кричал на Камчатке и в Ново-Архангельске так сильно, что казалось и в самой Японии хотел, чтобы услышали его. Придумал погнать японских купцов с Курил и Сахалина. А там у них солдаты еще оказались.
Когда мы шли с ним из Америки в Охотск, чтобы его по тракту отправить в Петербург, он мне торжественно вручил письмо. Сказал секретное, открыть только в заливе Анива у Сахалина. Я, конечно, уже догадывался, о чём речь, так как он мне все уши прожужжал о наказании японцев. Я ему возражал, но поскольку обязан был ему сильно по своему поведению на Ситке, решил сделать так, как скажет. Тем более у самого руки чесались всыпать узкоглазым, чтобы неповадно было им айнов наших притеснять. Так, что я к этому делу был готов. Думал, ну приплывём на Сахалин, айнов приласкаем, а японцев попросим убраться восвояси, тем более рядом их остров-то Матсмай.
А вышло иначе.
Камергер, похоже, крепко струсил от своего же распоряжения побить японцев. Долго он план вынашивал, сам собирался с нами идти на Сахалин, а потом отказался. Нужно говорит мне в Петербург скорее ехать, плывите одни японцев побить. А в Охотске, вдруг на ночь глядя, прибежал ко мне и потребовал назад своё письмо с распоряжением побить японцев. Забрал письмо, наорал на меня, что вскрыл его до сроку, и убежал. Сижу и думаю — что же делать? Получается камергер отменил своё распоряжение и следовало мне идти искать «Авось» и возвращаться нам вместе в Ново-Архангельск.
Я уже было собирался из Охотска уходить, как прибежал посыльный к вечеру под дождем и снегом, весь мокрый и вручает мне пакет с письмом со словами, мол, сказано вскрыть после отплытия. Но я уж коли и первый пакет уже прочёл до срока, решил, что и этот прочту не откладывая. А тут что-то отвлекли меня, на берег позвали с «Юноны», там крепко выпили у коменданта и забыл я про это письмо. А уж на другой день к обеду вспомнил — дай, думаю, прочту, что там нотариус столичный еще такого написал? Может уже придумал как нам и саму Японию оседлать и всех его обидчиков поутопить в море.
Открыл пакет, смотрю там первое письмо, что он накануне забрал, а прямо на нём приписано его рукой новое наставление. Читаю, и понять не могу. Там он уже как бы на попятный пошёл. Мол, плывите на острова, но японцев не трогайте, потому что мачта, видите ли, сломана у вас и следует плыть в Америку… Мачта была целехонька… Что он удумал? Видать слабину дал, испугался камергер и стал «заметать следы», да так ловко, словно он и ни при чем. Да и как не испугаться-то ему? Говорлив, самолюбив был, но хлипковат, — не было в нём характера крепкого. А ведь мог император за такие дела самовольные и по шее надавать вместо наград обещанных, да в казенные палаты определить.
А я решил, что коли первый приказ камергер не отменил решительно, действовать так, как будто и не было второго письма. И всыпали мы японцам как смогли. Осенью мы хорошо всё сделали, аккуратно. Запасы свои пополнили за счёт японских складов, японских купцов спровадили с острова, айнов наградили медалями, флаги развесили и пошли на Камчатку. А там уже и «Авось» с Гавриилом повстречали.
«Авоська-то» хлипкая вышла, — на первом же переходе дала течь: первый блин, хоть и не комом, но неказистый вышел. Сказывали мне, что в прошлом октябре, год как прошёл, разбилась о скалы «Авось»: и груз пропал, и часть команды погибла.
Зиму на Камчатке мы провели безмятежно. На Камчатке не так холодно, как в Сибири, но очень снежно. Снег выше крыш ложиться, и живешь как в пещере. А если с тропы оступился, — все, можно не выбраться вовсе. Я как-то шёл вечером на корабль по тропе вдоль склона сопки. Был выпивши, да и свалился вниз по склону сопки в снег, стал барахтаться и тонуть. Сначала смешно было, а потом возился, возился, сапоги потерял в снегу, вымок весь и смог выбраться только с помощью солдат, что не спали и увидели, как кто-то тонет в пучине снежной. Домой пришел без сапог босиком прямо по снегу. Поутру послал ребят с лопатою, они принесли мои сапоги.
Весной уже в мае снова пошли мы с Гавриилом на Сахалин и Курилы и на одном из островов нашли большие японские склады и целую армию — отряд человек триста. Они солдат видимо привезли на остров после жалоб купчишек японских о нашем нападении в заливе Анива в октябре прошлого года. Отступать уже было поздно, собрали человек сорок отчаянных с двух кораблей и по-русски на авось, с криками и пальбой напали на японцев, а те хоть и ждали, ; первыми открыли пальбу, пустились в бега… Мы их прогнали, кому-то досталось там и умереть. А командир их сам себя зарезал от позора такого, что целым боевым отрядом не смогли дать отпор бродягам с пришлых кораблей. Мне рассказали, что такой обряд у них есть самурайский — харакири называется. Смывают позор кровью.
У нас если бы такой обряд ввели, половина господ бы отправилась бы на погост.
Потом после всех этих событий, войны, еще в море японцев потрепали, — вошли во вкус, да и пошли гружёные в Охотск. А в Охотске, вместо благодарности, тамошний комендант Бухарин нас в каталашку усадил. Позарился негодяй вороватый на припасы, которые мы у японцев забрали. Шутка ли? Два судна под завязку, просели до ватерлинии от добра японского. Он корабли арестовал, всё забрал, а нас решил видимо прибить, чтобы и концы в воду. Но мы ушли с Гавриилом: добрые люди помогли сбежать и до Якутска дойти. В городе снова нас повязали и то, правда, по тайге до Петербурга не добежишь. Была мысль остаться в Сибири, да промыслом каким заняться, а то ведь в столице-то нас под суд бы скоренько отдали. Но уберегли нас от позора и разора, отдали в армию на исправление, ; сам император дал разрешение. И вот мы хоть и без наград и чинов, но живы-здоровы, теперь с вами сидим и есть желание наливать еще и бражничать, — разулыбался Хвостов.
Налили и снова выпили, поддержав почин Хвостова.
— А камергер, конечно, отделался легко, уйдя в мир иной, ибо здесь ему прием был бы не ласковый. Но думаю, всё бы обошлось и ничем не кончилось серьезным. Император отнёсся к этим делам достаточно равнодушно. Тут и война новая со шведом грянула. И потом, деньги у камергера компанейские несчитанные были, — откупился бы. И свои люди из компании, я думаю, защитили бы его, — семейка крепкая у них. Всем Наталья Алексеевна правит, Булдаков ей крепко помогает, — продолжил после выпитой рюмки водки Хвостов.
А что там с девицею-то гишпанской у него приключилось? Слыхивали, что чуть ли не обвенчались они? — поинтересовался шкипер, наслышанный уже о романтической истории, случившейся в Калифорнии и прогремевшей по всем колониям в Америке.
— Не обвенчались, а только помолвились. Хотел уж больно Резанов объегорить испанцев, да выманить и купить-таки у них провиант, да муку для хлеба, хотя те наотрез отказывались что-либо отпускать. Но он исхитрился, увлек собой и перспективой уехать в Россию девицу, та и решила исход дела. Отец её после помолвки всё отпустил, что просили. Правда, привёз он вместо муки зерно в Ново-Архангельск! Так Баранов потом столько раз ругался! Как мол, молоть то зерно будем, коли, мельниц-то у нас нет! — ответил словоохотливый Хвостов.
Ну и как сподобились? — заулыбался Джон Вульф, представив эту несуразную ситуацию.
— Да как? Мастеровые нашлись, построили на реке мельницу. Она, правда, не долго молола зерно, и то, правда, плохо молола, но как-то и сгорела быстро. Так, что зерно толкли в ступе, да и пекли хлебцы. И то хорошо и лучше, чем пухнуть с голоду. А русскому-то обед без хлеба, что дышать без воздуху.
А что касается Кончиты…, — продолжил Георг, — торопыга камергер был. Еще не сняв штаны с вешалки, норовил уже в них заскочить. Да и она, то же куда-то вдруг взялась спешить. Вокруг неё там вились молодые местные ладные и знатные господа, но она вот взяла да за старого и хитрого камергера собралась замуж. Он там, в Калифорнии взялся расписывать свои достоинства и возможности, графом назвался, хотя им не был. Увлёк девицу посылами, да обещаниями. Очень он гордился своим масонством. Особенно в Америке часто повторял, что звание Командора имеет — пытался произвести впечатление на испанцев.
— Спортил девку видать камергер. Та уж в соку была, казалось, пальчиком коснись, так и цвести могла начать без предисловий, ; продолжил разговор Хвостов.
; Католички-то они строги…, у них не загуляешь. Блюдут честь дочерей до первой брачной ночи. А то скандал. А коли прославилась в молодости вольностью, до брака уже дело не дойдет, — возразил Хвостову Ландсдорф.
— Строги, — разулыбался Хвостов, — зато кровя южные. У них как, — гордые ходят — не подступись, а как только чуть ниже пупка потрогаешь, приголубишь, да на ушко ласково шепнёшь глупость какую, так и всё, мозги-то сразу и отключаются, а гордость куда-то улетучивается, — не унимался, посмеиваясь Хвостов.
Так-то оно так, да только жалко девицу. Теперь коли так случилось, не дождется суженого, так в девицах и останется, — строго у них к этому делу относятся, — подвел итог спора Давыдов.
Помнил Давыдов, какой потерянной была, провожая Резанова Кончита. Как стоя на берегу перед отплывающей на «Юнону» шлюпкой, она, скрестив руки, смотрела на них полная печали и вдруг отвернулась, словно от удара по щеке и слезы двумя струйками, словно из лейки, брызнули из глаз на песок.
«О, Боже, — сохрани ее!», — подумал тогда молодой мичман Давыдов, понимая, вдруг, что полна жизнь испытаний, и последствия каждого решительного шага в ней трудно предугадать и оценить наперед.

* * *

Два года прошли в неизвестности о судьбе храбрых моряков Хвостова и Давыдова, а на третий год снова прибыл в Петербург шкипер Джон Вульф, с которым они и праздновали ту последнюю в их жизни встречу. Он объяснил, что попировали тогда глубоко за полночь, а возвращались, когда уже начали разводить Исаакиевский мост. На предложение шкипера воротиться Николай Хвостов ответил:
— Русские не отступают! Вперед! Ура!
Николай Хвостов и Гавриил Давыдов хотели перебраться через пространство между створок моста по палубе, проплывавшей в этот время под мостом барки, но в темноте не рассчитали расстояния над водой и сил для прыжка, упали в воду и потонули в холодных водах Невы, не преодолев сильного течения реки.
Опасаясь задержки с отправкой своего судна, шкипер тогда промолчал, и несчастный случай остался тайной.
Остается загадкой, что тел погибших друзей не нашли.
А может быть, все было не так, как рассказал американец?
Александр Шишков сложил им эпитафию:

« Два храбрых воина, два быстрые орла,
Которых в юности созрели уж дела,
Которыми враги средь финских вод попраны,
Которых мужеству дивились океаны,
Переходя чрез мост, в Неве кончают век...
О странная судьба! О бренный человек!»

Необычайные приключения и смелость отчаянных моряков сделали их надолго петербургской легендой.
В смерть Николая Хвостова и Гавриила Давыдова не верили и говорили, что они уехали в Южную Америку воевать за Свободу от испанских колонизаторов. Даже поговаривали, что знаменитый предводитель восставших Симон Боливар и есть Николай Хвостов.
В память о них Гавриил Державин написал большую оду, в которой говорил, что «они удивили три света» — Европу, Азию и Америку, имея в виду участие в войне со шведами, набеги на острова, поход на Аляску и в Калифорнию. Японцы же с тех воинственных экспедиций на острова сохранили недобрую память о русских и до сих пор называют Николая Хвостова и Гавриила Давыдова «пиратами», а вот Николая Резанова, отдавшего им приказ о совершении пиратских набегов, отчего-то вспоминают с уважением. Видимо не совсем хорошо наши восточные соседи знают историю тех событий.
Корабли, давшие название поэме Андрея Вознесенского и рок-опере Алексея Рыбникова «Юнона» и «Авось» также не долго бороздили океаны. Тендер «Авось» еще в октябре 1808 года потерпел крушение у берегов Северной Америки, а парусник «Юнона» летом 1811 года разбился о скалы у берегов Камчатки.
Более долгим и продуктивным в жизни был путь Александра Андреевича Баранова, который после постоянных просьб об освобождении его от должности, наконец, сдал дела капитану Гегеймейстеру в 1818 году и отправился в Петербург на компанейском судне «Кутузов» со всем семейством.
Прибыв в Русскую Америку разорившимся купцом и прослужив неотлучно двадцать восемь лет на чужом континенте среди враждебных сил в жестких природных условиях, возвращался Александр Андреевич уже дворянином в чине полковника и кавалером золотой медали на ленте Святого Владимира и ордена Святой Анны II степени в почтенном возрасте мудрого старца. Но видимо, не отпустила его назад, в линейный росчерк петербургских мостовых и налаженный столичный быт города и фамильной усадьбы, о которой он мечтал, Русская Америка: Александр Баранов скончался в пути в Зондском проливе близ острова Ява, и тело его, по морскому обычаю, было опущено в море.
40. Кончита: ожидание

Донна Кончита и после полученного через год ее отцом письма от Александра Баранова, узнав достоверно о гибели Николая Резанова, осталась помолвленной с ним и после кончины суженого.
Что это? Осознанный выбор или таким образом сложившиеся обстоятельства, нам понять, увы, не дано.
Вот это письмо.

«Милостивый государь!
В бытность у нас в Америко-Российских NW-вых заселениях, для обозрения областей, под начальством моим 18-ть лет состоящих, уполномоченной от Государя Императора Нашего генерал двора Его Величества, действительной камергер и кавалер, бывшей у японского двора полномочным послом Николай Петрович Резанов, Вашему Высокоблагородию небезызвестная особа, которой в 1806-м году имел удовольствие видеться с Вами на берегах Калифорнии в крепости Санкт-Франциско и преобресть Вашу и всего высокоблагородного семейства благосклонность, возвратился благополучно в начале июня в порт Ново-Архангельск, а вышел в конце июля старой штиль 27 числа, а новой 8-го августа, следуя в Петербург предстать с донесениями о вверенных ему комиссиях пред лице Государю Императору. Охотскаго порта достиг он с теми же, кои были у вас с ним, офицерами в сентябре месяце того же 806-го года, в коем и оттоль отправился до города Якутска по многотрудному весьма пути верховою ездою, на пути же сем застигли морозы и снега, жестоко изнурил себя и простудился, с трудом довезен до сказанного города, где и лечим был дней 10-ть доктором, а потом и до Иркутска доехал в слабом здоровье, а оттоль уже следуя прямо в Петербург, занемог и скончался в городе Красноярске 1/13 числа марта месяца 1807-го года.
А как по особливой ко мне благосклонности покойного Его превосходительства извещен я, что в бытность в Санкт-Франциской крепости вступил он с Вашим Высокоблагородием в обязанность родства, сговоря прекрасную дочь Вашу Консепцию в законную невесту, обнадежа возвратиться чрез 2 года к Вам, между же тем при отъезде просил меня при случающихся оказиях вояржирующих при здешних берегах иностранцев писать к Вашему Высокоблагородию и извещать об нем со изъявлением уверения, что выполнит он данное слово, в особливую честь себе поставляя, всемерно тщится будет, о чем и из Охотска в предписаниях своих подтвердить еще изволил, что непременно чрез Кадикский порт Вашего отечества в ныне текущем, 808-м году к Вам отправится. Но вышнему провидению не угодно было исполнить горячее его к родству Вашему желания, постиг преждевременно общей всем смертным предел, а потому разрешится должна обязанность и судьба Вашей прекрасной дочери свободою, о чем за долг себе вменил известить Ваше Высокоблагородие при случившейся теперь оказии. Потеря сего именитого мужа — для здешнего края, особливо для меня, крайне чувствительно и прискорбно, ибо ласкался по времени снискать Вашу благосклонность, а по близкому между нами соседству завести и коммерческую связь с обоюдными пользами, на честных правилах, чего и ныне желая усердно, покорнейше прошу осчастливить меня Вашим приятным ответом, на том же самом, кое следует отсель по своим предметам и буде близ калифорнских берегов, американском судне.
В прочем свидетельствуя особе Вашей принадлежащее почтение, вменя себе в особливую честь, ежели позволите быть и именоваться, милостивый государь, Вашим покорным слугой, Америко-Российских на NWте и Nде областей правитель коллежский советник, ордена С.-я Анны 2-й степени кавалер Баранов.
Павловская Гавань, 1808 г., май.

Вверив однажды свою судьбу Николаю Резанову, Кончита теперь не находила другого в жизни пути и молилась, стремясь найти покой и не решаясь обрести новую любовь. Для всех, здесь в Калифорнии, она оставалась невестою русского вельможи, графа, который оставил её в том душевном и физическом состоянии, когда значительный шаг в жизни был сделан решительно, бесповоротно, а цель оказалась не достигнута.
Сватали тем не менее донну Марию де ла Консенсьон неоднократно знатные и родовитые мужчины, которые остались не равнодушны к её красоте. Но так или иначе, но создать семью и стать женой и матерью Кончите не довелось.
Свою жизнь Кончита прожила достойно в мольбах и помощи нуждающимся в ней, увлеченно занималась образованием индейцев. За усилия на поприще благотворительности среди народа Новой Калифорнии удостоилась имени La Beata — Благословенная.
В 1851 году донна Мария де ла Консенсьон Марселла Аргуэльо приняла монашеский сан под именем Мария Доминга и прожила остаток своих дней до 23 декабря 1857 года в монастыре Святого Доминика в городе Монтеррей.
В этом городе она и похоронена.
* * *

О Слоун каких-либо сведений не сохранилось…

41. Последнее

В 1831 году, через 24 года после кончины, обветшалую могилку камергера и Командора Мальтийского ордена масонов Николая Петровича Резанова с покосившимся крестом по велению Русско-Американской компании, заменили на надгробие с текстом:

«Лета 1831-го августа 16-го дня воздвигнут иждивением Российско-Американской компании в ознаменование незабвенных заслуг, оказанных ей Действительным камергером Николаем Петровичем Резановым, который, возвращаясь из Америки в Россию, скончался в городе Красноярске 1-го марта 1807-го года, а погребен 13 числа того же месяца».

Любопытно, что четверть века никто не вспомнил об усопшем. Тем более это странно, поскольку Русско-Американской компанией до 1827 года руководил Михаил Булдаков, с которым Резанов состоял в родственных отношениях и был дружен. Теща Резанова Наталья Шелихова так же состояла при компании до 1810 года, – года её ранней смерти в возрасте 48 лет.
В связи с этим возникает вопрос:
– Почему тело умершего во благо развития компании одного из её руководителей не перевезли в Санкт-Петербург, где похоронена его супруга Анна?
В конце концов, от чего ранее не был установлен подобающий заслугам и положению камергера памятник на его могиле?
Видимо были причины объективного толка, и личность Николая Резанова в свете его деятельности не являлась примером для подобных действий даже близких к нему людей. Может быть, это связано именно с бесславными его деяниями в период кругосветного плавания и пребывания в Русской Америке, в его решениях относительно «налаживания» отношений с Японией?
А кто же мог поспособствовать установлению богатого надгробия с текстом в 1831 году? В то время руководил компанией после Булдакова Иван Прокофьев, а правителем канцелярии служил известный поэт, декабрист, казненный в 1825 году за организацию известного восстания Кондратий Рылеев. Тут нужно сказать, что Русско-Американская компания выступала в качестве идейной (Рылеев) и финансовой основы декабрьского восстания пылких сердцем гвардейцев-декабристов, жаждущих преобразований в стране. На набережной Мойки часто собирались участники будущего восстания на Сенатской площади.
В этом отношении крайне интересен такой персонаж как декабрист Дмитрий Завалишин, блестящий морской офицер, участник кругосветного плавания (1822–1824 гг.) на фрегате «Крейсер» под командованием М. П. Лазарева от Кронштадта до острова Ситха и Калифорнии и обратно до порта Ново-Архангельск.
Юный в ту пору мичман российского флота в возрасте всего девятнадцати лет развернул в Калифорнии активную работу и, сблизившись с местной знатью, взялся продвигать идею присоединения Калифорнии к России.
Вернувшись в Россию, Завалишин просит встречи с императором и пишет ему подробную записку о своих предложениях. Речь шла о том, что в те года, эта благодатная земля, формально имевшая отношение к Мексике, была практически брошена, толком не контролировалась и существовала реальная возможность её присоединения к России.
Встреча с императором не состоялась, но записка была прочитана и отправлена в правительство. Руководство Русско-американской компании поддержало смелые предложения Завалишина, но правительство отказалось от реализации планов продвижения России по американскому континенту. Известна итоговая резолюция на предложения молодого реформатора:

« Государь, будучи доволен, что в службе его находятся офицеры с такими достоинствами, открывает ему все пути к отличию в России, но отпустить его в колонии не решается из-за опасения, что он какое-нибудь способные привести к исполнению обширные свои замыслы не вовлек Россию в столкновение с Англией и Соединенными Штатами».
 
Император не поддержал предложений Завалишина, как прочем и иных смелых и прагматических проектов по переустройству экономики и общества в России. По сути, именно эта его позиция и была основой и главной причиной событий в декабре 1825 года.
Интеллект, исключительный романтизм Дмитрия Завалишина и его неуемность в стремлении искать справедливость и улучшить общество, крайне интересны. Представляется, что, посетив новые континенты и отметив возможные перспективы России на Американском берегу, мечтал Дмитрий Завалишин о республике Калифорния, где вместе со своими единомышленниками из Русско-Американской компании, организаторами и участниками декабрьских событий они могли бы построить новое передовое и процветающее государство.
И, видимо, именно эти планы, которые строились ранее Шелиховым, Барановым, Резановым по развитию Русской Америки и послужили импульсом к возвращению к памяти камергера.
Учитывая долгое расследование декабрьских событий 1825 года, в которые была замешана компания, а также расстояния и обычную волокиту, памятник появился несколько позже. Но, так или иначе, это надгробие, копия которого стоит в настоящее время в Красноярске у Большого концертного зала, можно считать надгробием не только над могилой конкретного человека, но и над теми планами и устремлениями декабристов по изменению общества и государственного уклада в России.
Но это уже несколько другая история.

В тридцатых годах прошлого века, после октябрьских событий многие храмы в стране перестали использоваться по прямому назначению.
Воскресенский храм, освещенный в 1773 году, – первое каменное здание в городе, стал аэроклубом и с его верхотуры отважные комсомольцы учились прыгать с парашютом. Тогда это было всесоюзной забавой — готовить себя к защите социалистической Родины и учиться способности десантироваться в тылу врага.
Комсомольцам помешало захоронение камергеру Резанову, и они его разрушили.
В шестидесятые годы, когда взялись обустраивать центр города, по распоряжению властей снесли и сам храм.
Могилки, что были на территории храма, перенесли к Троицкому кладбищу, а поскольку погост был переполнен и закрыт, новые могилки организовали вне территории кладбища у забора. Место это было проходное – через пролом в заборе народ срезал путь прямо по кладбищу. Вот на этой тропе и похоронили в прошлом видных горожан и казаков, что пришли осваивать Сибирь. Могилки у тропы без надзора быстро обветшали и места захоронений были практически утрачены.
  Что касается останков самого камергера, то с ним тогда обошлись также как и с остальными. Каменное надгробие свезли на территорию краеведческого музея, где оно и потерялось. Безымянную могилку позже раскопали, в ней нашли чудной двойной гроб – сгнивший деревянный и металлический хорошо сохранившийся, а в нем покойника в черном старинного кроя костюме со шпагой, в туфлях лакированных и одетых сверху туфель белых тапочках. Вероятно, это были останки камергера Резанова. Тогда подивились и перезахоронили найденный гроб, но где точно не известно.
На Троицком кладбище Красноярска стоит ныне белый крест, и это место считают местом захоронения камергера, хотя в могилке останков Николая Петровича Резанова нет.
Тем не менее к этому кресту приносят цветы многие, кого тронула история, прозвучавшая в известном музыкально-художественном произведении «Юнона и Авось».
На кресте с разных его сторон сделаны надписи:
на одной стороне:

«Николай Петрович Резанов 1764;1807. Я тебя никогда не забуду»;

на другой:

«Мария Консепсьон де Аргуэльо 1791;1857. Я тебя никогда не увижу».

В 2000 году при открытии памятника присутствовал шериф города Монтеррей в Калифорнии Гарри Браун. Шериф развеял у белого креста землю с могилы Кончиты, а взамен взял землю с места символического, но не реального захоронения камергера Резанова, чтобы развеять ее над могилой Консепсии де Аргуэльо.
Так они, и не встретились, оставшись каждый по себе и после кончины. Видимо судьбу не обманешь, коли не суждено быть им вместе.
А вот на площади на месте бывшего церковного кладбища теперь площадь мощеная камнем и на ней величественный, во весь рост, в мундире и при шпаге, памятник камергеру Российского императора Александра I, командору Мальтийского ордена масонов Николаю Петровичу Резанову. А примерно в том месте, где была его могила, раскопанная в советское время, установлена точная копия первого надгробия, воздвигнутого в 1831 году.
Как не крути, ни верти фактами, а появление столь почтительного отношения к камергеру в наше время следует отнести прежде всего к популярности известнейшего музыкально-поэтического произведения «Юнона и Авось» Алексея Рыбникова и Андрея Вознесенского, воплощенного на сцене талантами Марка Захарова и актеров театра «Ленком» и растиражированной театрами страны. Полагаю, что, если бы не появление столь романтической исторической интерпретации событий того времени, о камергере Резанове, вклад которого в развитие Российской Империи состоял в основном в том, что он был «изрядным писакой», вспомнить не было бы иного равного повода. А сегодня водка «Командор Резанов» и торговая сеть «Командор» напоминают красноярцам о знатном путешественнике, который бывал дважды в Красноярске проездом, а в третий раз прибыл уже умирать в бессознательном состоянии. При этом, пользуя имя и командорское звание столичного вельможи, видимо плохо понимают деловые люди, что командором был Резанов в масонской ложе, а героика ему вообще была мало свойственна.
Вспоминаются по этому поводу слова Юрия Визбора:

«Все на продажу понеслось и что продать, увы, нашлось…».

И это в настоящее время конечно общая тенденция в обществе. Вот, например, в Иркутске, где расстрелян без суда и схоронен преступно в проруби на Ангаре Александр Колчак, торгуют пивом «Адмирал Колчак».
И все же относительно сухопутного командора, камергера Николая Петровича Резанова следует сказать, что человек, совершивший в то далекое время путешествие из европейской части страны на Дальний Восток и Камчатку через просторы Урала и Сибири получал столько впечатлений и столько раз рисковал жизнью, что подобная поездка уже могла расцениваться как личный подвиг. Только срок такого путешествия, — представьте! составлял не менее трех месяцев на лошадях в кибитке или верхом на пути от Иркутска до Петербурга.
Путь от берегов Русской Америки до Москвы или Петербурга занимал не менее шести месяцев в невероятно сложных условиях. Недаром многие не находили сил вернуться в родные края, навеки оставшись в пути. Это, например, уже упомянутые в повествовании Адам Лаксман, Александр Баранов и, собственно, сам Николай Резанов.
Письма соответственно шли месяцами! (при теперешних возможностях телефонии и интернета — вечность!).
 Дела государственные, направленные на созидание и развитие далекого региона в то время делались в крайне нелегких условиях, без должной силовой, информационной и всяческой иной поддержки.
При этом, конечно, мог Николай Петрович Резанов жить спокойно в столице, верша дела бумажной волокиты, без забот и хлопот, ведь после женитьбы на Анне, дочери Григория Ивановича Шелихова, был он человеком обеспеченным: крупным акционером и одним из руководителей Русско-Американской компании.
Но мятежная душа и рвение добыть славу, быть полезным Отечеству несли людей, подобных Г. И. Шелихову, Н. П. Резанову, Н. А. Хвостову, А. А. Баранову, Г. И. Давыдову, Г. И. Ландсдорфу и другим, сюда — в Сибирь и на Дальний Восток — в необъятные заснеженные просторы, которыми, как известно теперь и живет в основном современная Россия.
Я люблю бывать на Стрелке у Большого концертного зала и часто, проходя мимо, обращаюсь к образу Николая Петровича Резанова с мысленным приветствием. Для меня этот человек интересен.
Противоречив и сложен характером, наклонностями был Николай Резанов, но многое успел за свою не долгую жизнь. Видел многих известных людей и побывал на четырех континентах, служил трем императорам, с каждым из которых имел свои, достаточно близкие отношения. С юных лет служил в гвардии, охраняя императрицу Екатерину II, был ею обласкан и практически выслан из столицы и уже на просторах восточных рубежей России обрел и известность, и любовь, посвятив часть своей жизни развитию дальнего региона страны.
Памятник Николаю Петровичу Резанову для меня, — это память современников о тех усилиях и жертвах, которые были сделаны на пользу освоения Сибири и Дальнего Востока многими, кому довелось оставить здесь и силы, и здоровье, и саму жизнь.
Поэтому первопроходцам и созидателям, старавшимся действовать во благо Отечества на ее самых дальних рубежах от нас потомков за их стремления, усилия, риски и жертвы — наш поклон!

Иркутск – Красноярск, 2017–2019 г.