Дедушка Саша Сан Саныч

               

    В жизни каждого , наверное, есть другой человек, который, как иногда пишут в книжках, ведет нас по жизни.
   Или тот, кто помогает делать первые шаги, предостерегает от ошибок, успокаивая, потирает вам ушибленные «в боях» места, изредка дает советы, к которым вы наперво не прислушиваетесь, а он только посмеивается.
     Мне повезло, что таким поводырем или проводником с самого начала для меня стал дед, дедушка Саша.
    Наша бабушка, Мария Петровна, как шептались соседи, строгая женщина «дворянских корней», что на самом деле не соответствовало действительности, дома всегда звала его исключительно Шурой, и меня назвали Александром. Ласкательное «Шура» тоже непроизвольно перекочевало ко мне.
     Когда меня называли Шурой, Шуркой, мне казалось, что это девчачье имя порочит и без того хилое мое существо, а Александром называться было еще явно рановато.
   Дедушка Саша на работе был Александром Александровичем, или Сан Санычем, как любовно называл его наш маленький городок. Он много лет проработал на одном месте, распоряжался большими ценностями и, особенно ввиду этого, был кристально честным человеком. Так все всегда говорили вокруг. Я тогда не знал, что это такое.
   Зато я знал, кто такие капитан Немо, капитаны Гаттерас и Грант – ведь с ними познакомил меня именно дед.  И любовь к путешествиям зародил в моей душе именно он.
   Прежде, чем научить меня читать, он рассказал мне о них.
     Это он умел. Картины, одна завораживающе интереснее другой, возникали передо мной|; он открывал карты атласа мира, карты разных стран и северных морей, и я сразу учился ориентироваться и находить в них то, о чем подчас не знает иной пятиклассник. После этого он принялся учить меня грамоте, и к пяти годам я уже мог прочитывать страницу текста за минуту. Дед гордился моими успехами. Но когда все уходили на работу, а бабушка занималась обедом, особенно в непогоду, когда гулять под дождем было неприятно, я влезал с головой в его шкаф и доставал Жюля Верна, листал Большую Советскую Энциклопедию, почти не понимая ничего, чтобы затем, вечером, приставать  ко всем с «дурацкими вопросами», читал  взахлеб рассказы Бальзака, но особенно любил цветное собрание книг «Тысяча и одна ночь», увидев меня за чтением которого, бабушка всплеснула руками и шкаф был закрыт на ключ, который она всегда носила с собой..
   Правда, она не знала, что жажда знаний до того меня довела, что я проковырял что-то  гвоздем в замке, и через неделю  шкаф открывался уже без ключа.
И потом та же судьба постигла собрания сочинений Золя, Цвейга, Голсуорси, Бунина, Стендаля.
  А дедушка на этом не останавливался.
Он обучил меня счету, поскольку в романах постоянно назывались множества цифр; мили, километры, футы, локти, и, чтобы это представлять, надо было это просто знать.
Он мне так и объяснил.
Дед даже обучил меня считать на счетах. Это были большие, настоящие бухгалтерские счеты. Раньше, в моих детских играх счеты использовались лишь как самокат или автомобиль. Можно было сесть в них, и, отталкиваясь руками (а когда и чем придется, например, игрушкой, или яблоками, данными бабушкой на десерт, чтобы съесть их не спеша, в саду) от земли, катиться по дорожкам сада, если никто не видит.
  Став чуть взрослее, если это выражение применимо к возрасту четырех лет, я вставал ногами на темно-коричневые, отполированные руками деда, бортики счет, и, отталкиваясь палками, довольно сносно двигался вперед.
Правда, падал тоже довольно часто, но это было упоение неизвестностью и, все же, как ни крути, первые путешествия не ногами, а на некоем транспорте.
Видя это, вскоре мне купили трехколесный велосипед.
   Так вот счеты обрели, наконец, свое истинное, правильное назначение.
   Каким удовольствием было, сидя в саду, наблюдая, как дедушка колдует над саженцами, щелкать счетами не просто так, а с особенным смыслом. Ведь дед дал задание посчитать, сколько денег истратит бабушка, пойдя в магазин.  Я проникся собственным величием еще потому, что дед объяснил, что папу считать он так и не научил.
   Соседи за глаза дразнили Сан Саныча «Мичуриным».
   Сколько себя помню, дедушка всегда возился с пересадкой, прививкой, пикированием и еще уймой всяких садовых дел, которые я так и не освоил до сих пор.
   Но как было приятно ранним солнечным утром пробежав босиком по саду, понюхать цветущие душистый табак и настурции, захрустеть свежим огурцом, сорвать смородину или злой колючий, но большой и сладкий крыжовник и даже поймать прямо здесь  красивую  редкую бабочку, прилетевшую насладиться нектаром  дедушкиных цветов.
   А разговоры деда с нашей, вечно сидящей на цепи собакой Джеком, а совместные  выезды  на копание или посадку картошки на краю поселка. Уборка картошки в городке, где жили наши родственники, превращалась в целое событие, потому, что, пока всё не закончится, детям разрешалось не спать.
Вот такой тогда была моя планета и подарил ее мне мой дед.
   И вот этого милого, ласкового ко всему и всем человека, оказывается, обвиняли в приписках и халатности. Об этом в нашем доме говорили шепотом, чтобы я не знал и не слышал.
   Этого слова я не понимал. Мне представлялся восточный человек в
длинном халате из «Тысячи и одной ночи», который что-то в нем прятал и никому не хотел показывать.
   Деда обвинили в том, что он подписал документ, по которому были получены большие ценности, и которые тут же были похищены и вынесены с завода. Тогда, конечно, я всего этого не знал, да и что мог знать четырехлетний мальчик. Я только видел, что дедушка целый день лежит в постели, не встает, стал бледным и худым. Когда я подходил к его кровати, он лишь гладил меня по голове и отправлял гулять, грустно улыбаясь и говоря, что надо больше быть на воздухе и съедать всё, что дает мне бабушка. И, если на первое замечание я удовлетворенно кивал, то съесть всё, предложенное бабушкой было невозможно.
   А деду становилось все хуже и хуже.
Он болел почти целый год, пока на заводе не разобрались, что он ни в чем не виноват. Но с работы, его оказывается, давно уже уволили. Бабушка, ранее величаво расхаживавшая по нашему городку, довольствовалась кривыми ухмылками бывших подруг, а некоторые откровенно переходили на другую сторону дороги, чтобы не отворачиваться при встрече. Народ нетерпимо относился к «вредителям». Оказывается, с завода украли большую партию жидкого золота, вернее технической позолоты, которую наносили на любое фарфоровое изделие в виде тонкой полоски. Воры, подделав подпись Сан Саныча, получили на складе и вывезли баклаги с жидким золотом с завода и зарыли где-то в лесу.
   Милиция сбилась ног, но нашли виновников не сразу и совершенно случайно.
   Деда восстановили на работе, но ему уже исполнилось шестьдесят и его сразу проводили на пенсию.   Он так больше и не выходил в город.
   Ему, наверное, стало противно, что те люди, с которыми он работал много лет, не поверили ему.
  Папа возил его в Болшево, где тогда только и лечили рак желудка. Советовали делать какую-то «химию». Там врач сказал, что дед скоро умрет и я слышал, как плакала ночами бабушка.
Надежды никакой не было.
   Последнее время дед был не разговорчив и всё время лежал в бабушкиной спальне на высокой кровати с шишечками в изголовье.
  На столе напротив кровати стоял его стакан с подстаканником, из ажурного металла с его монограммой «АСА». Эти буквы сочетались какой-то причудливой вязью. Дедушка пил из него только по особым праздникам. Теперь стакан с подстаканником всегда стоял напротив. Этот подарок ему сделали на заводе, когда ему   исполнилось пятьдесят.
  Только когда 12 апреля сообщили, что Юрий Гагарин в космосе, дедушка улыбнулся и даже выпил чуть-чуть шампанского. Но космонавтом стать меня не попросил, знал, что я буду или историком, или путешественником, или знаменитым географом – открывателем. 
  Дедушка родился 6 июня, как Пушкин, только на сто лет позже, я всегда это помнил.
Мама родилась 4 июня и они обычно отмечали дни рождения вместе. В мае праздновали дни рождения мы с папой.
   И вот 4 июня, в день рождения мамы на веранде как всегда собрались друзья, много пели, танцевали, шумели. Дедушка поздравил маму, правда, не поднимая головы от подушки. Ему было, видимо, нехорошо, и он вяло отмахивался от давно бесполезных бабушкиных таблеток.
   Утром, я проснулся на веранде, где меня уложили спать вчера.
Светило солнце. Но по дому уже кто-то ходил. Шаги слышались повсюду. Людей
 было много. И они шумели, не стесняясь.  Вошла мама. Ее лицо было каким-то странным.
-Сашенька, иди сюда…ты знаешь, дедушка болел…вот …ты не пугайся…иди тихонько подойди к нему…он заснул…насовсем.  Иди, иди…
   Она подталкивала меня тихонько с веранды к двери комнаты, а я почему-то не хотел идти туда, где слышались чужие шаги. Не хотел видеть в нашем доме каких-то чужих людей, да и что они тут у нас делают? Как они противно шаркают ногами, каблуками стучат… Надо их прогнать! С этой мыслью я решительно направился к дверям. Но вдруг там все стихло.  Я зашел в комнату. Дедушка лежал и спал. Его седые редкие волосы были зачесаны назад. Руки были скрещены на груди. Рядом стояли бабушка в черном и папа в слезах. И еще стояли какие-то тетки, тоже во всем черном. Папа поднял меня на руки. Из глаз его ещё сильнее беззвучно покатились слезы.
- Саша, подойди к дедушке. – это оказался голос бабушки. Совершенно новый для нее голос. В нем появилась сталь и обида.
   Руки мои крутили шишечки на кровати деда. Кто-то схватил меня сзади за эти руки и  резко оторвал от кровати. Мне стало больно и обидно, но почему-то не заплакал. Я подошел, еще не понимая, чего от меня хотят, ведь мне и так все было видно. Сзади зашептали, что не нужно, чтобы ребенок целовал мертвого и меня повели обратно на веранду. Я услышал, как заплакала мама. Дверь на веранду прикрыли.
 - Он не понял… вот так и лучше ему будет! - сказал папа за дверью, но я услышал.
Дальше я слышал все, что происходило за дверью. Слух обострился, я слышал каждый шорох в комнате, каждое движение любого человека. Это было невыносимо. Они думают, что я ничего не понял, что я еще маленький. Я больше не смог находиться здесь и выбежал в сад.
   Я бежал по дорожкам, и рыдал.
Да! Я - понял! Его – моего самого доброго, милого, ласкового и самого внимательного -  больше не будет. Что такое смерть я читал в книгах, но все это было где-то далеко, об этом писали светло, и обычно это была героическая смерть, а здесь… Я уселся в своем любимом закутке под плющом в конце сада, где дедушка иногда показывал, как чинить лопату или грабли и «расклеился» окончательно. Там меня и нашла мама.
- Он…  умер?
- Да, сын, твой дедушка умер, пойдем, надо переодеться, ты весь мокрый …держи себя в руках, ты же у меня мужчина? - сказала   она достойно и строго.
     Через три дня, когда деда хоронили, в дом, куда больще года кроме родных никто не заходил, потянулись толпы людей, друзей, родственников. сослуживцев, да и просто, просто незнакомых людей. С самого утра и до вечера, в несколько заходов, они поминали, пили водку, ели холодец и блины.
 Папа несколько раз выходил и нервно курил у крыльца. Он сильно выпил, но видно его это не брало. Слезы беззвучно лились из его глаз, и он этого не стеснялся. К нему подходили разные люди, хлопали по плечу, пытаясь успокоить, но он их, казалось, совсем не видел. К бабушке кроме родственников никто не подходил.
   Как потом стало известно, лечили деда от рака, а умер он от язвы желудка.
   Когда выходили с кладбища, многие плакали.
Вечером я, уставший от обилия новых впечатлений, новых людей, слез, и унизительных, умилительных чужих поглаживаний по голове, схватил свой трехколесный и решил проехать в конец улицы, чтобы не видеть больше всего этого.
  Только когда на кладбище опускали гроб, я понял, что деда больше не увижу. Бабушка держалась и почти не плакала. То есть она плакала, но как-то негромко, даже не всхлипывая, слезы сами катились и катились, она утирала и утирала их платком - и больше ничего, лицо же ее оставалось непроницаемым, только всё более и более красным от слез или от этих вытираний.
   Доехав до соседнего двора, где как всегда курил хромой дед Андрей, я остановился, сам не знаю почему.
Дед Андрей позвал меня. Он был сильно пьян. Одна его нога была давно больна, и он почти всегда стоял на другой, а тут - валился на забор, висел на нем. Но я услышал, что он хотел мне сказать:
 - Вот, Сашка, все-е-е!   прибежали, поминают, а сами, сами-то какого человека загубили!
  Я развернулся и уехал от него. Он дружил с дедом и, наверное, любил его.
  Через неделю хоронили и деда Андрея.

из книги "Недетские рассказы",2011