Конец високосного года 9

Завожу мотор – он у меня тихий, с глушителем. Пальбы и треска, поднимающих с постели весь город, я не понимаю, ведь прелесть не в шуме – в скорости. Подсаживаю в седло Эрику.
- Садись. Сдвинься вперёд. Ручки перед собой, держись вот за эту штуку. Крепко. Ногам может быть горячо, ничего не бойся, упирайся прямо в мои ноги – дотянешься? Вот так, и никто никуда не упадёт. Ну что, поехали? Будет страшно – кричи.
- Не будет!
Срываемся с места. Ну, то есть, по меркам Эрики срываемся – для меня такая езда – медленная. Но быстрее нельзя – когда быстрее, я на поворотах кладу мотоцикл почти себе на колено. С таким седоком, как маленькая девочка, это опасно. Ладно, обойдёмся и ездой помедленнее. Всё равно уличные огни размазываются в короткие разноцветные полосы.
- Не страшно?!
- Не-а!
- Держись крепче!
Неподалёку от больницы залитый жидкой грязью овраг, через который хлипкий мостик – я эту дорогу ненавижу – проскакиваю, зажмурившись, и руки у меня начинают трястись, а переднее колесо вибрировать. Дело не в страхе перед хлипкостью мостика, хотя он хлипкий, а в неприятных, даже жутких, воспоминаниях. Но я иногда нарочно направляю мотоцикл именно туда – в порядке борьбы с собственной хлипкостью. Но с ребёнком ни за что бы не поехал. Если бы привычный проезд через переулок не оказался огорожен полицейской ленточкой – вот только её мне не хватало для окончательной деморализации.
- Что там стряслось?
- Авария. Пижон какой-то въехал в ограждение. Его как раз из машины выпиливают, - охотно сообщает один из хрестоматийных зевак – мальчишка с пакетиком попкорна. – Это теперь надолго.
- А как же озеро? - убитым голосом спрашивает Эрика из-под снова съехавшего до переносицы шлема.
Стою в нерешительности, спустив ноги на асфальт, но не глуша мотор. Другой дороги к озеру тут нет – разве что совсем разворачиваться и делать круг – такой, что Марта, не дождавшись, начнёт меня дёргать за телефон ещё по дороге туда. В конце-концов, что я комплексую? Могу же через этот мостик проклятый проехать со скоростью велосипедиста. Ну, чего? Не в обморок же я упаду!
- Не канючь, - говорю. – Тут есть проезд, только держись, как следует – дорога плохая.
Дорога, и правда, плохая – под уклон, и на узкой тропинке и самом мостике лёд. А свет уже не дневной – темнеет всё гуще. Вот никогда мне не нравились сумерки - унылое время. Впрочем, нет, тут я кривлю душой, дело не в «не нравились». Просто они действуют на меня угнетающе – хотя иногда это не плохо - даже необходимо и правильно, созвучно настроению, мыслям. И я охотно признаю, чувствую, что они могут вдохновлять поэтов на гениальную лирику. Но при этом мне всегда пронзительно тоскливо видеть, как опускается к горизонту и скрывается за ним солнце, разливая по небу тревожный свет – сначала охряно-жёлтый, потом оранжево-алый, а потом в него начинает постепенно подмешиваться синева, гуще, гуще, и только окончательная темнота приносит успокоение и умиротворение наступающего покоя, отдыха, сна. Даже на дежурстве в больнице ощутимо это умиротворение, пауза. Ну, или, наоборот, оживление хорошего вечера – застолья, попойки с друзьями, секса. И электричества.
Ну, ничего, чёрт с ними, с сумерками, чёрт с ними, с воспоминаниями - у меня шипованная резина, я осторожен, и я всё-таки классный мотоциклист – разве нет? А ребёнок хочет покататься, хочет проехать вдоль озера, где в зимнем домике пережидают Рождество утки. И я обещал.
Спуск к мостику проезжаю без приключений – здесь горит фонарь, и в его свете снег роится, как летняя мошкара. Но он же и мешает видеть дальше. И на самом въезде на мостик, когда я уже ныряю в темноту, вдруг резкий свет по глазам и навстречу призрак: чёрный здоровенный джип с ухмыляющимся смайликом прямо на ветровом стекле сбоку. Вот правда: прямо закон парности случаев – он прёт, как камикадзе в лобовую атаку, и не то не видит меня за своим светом, не то не принимает во внимание. И хоть бы какая другая тачка. А то джип. Большой. Чёрный. Летучий голландец, мать его, привет из прошлого.
Еле уворачиваюсь, вплотную прижимаясь к ограждению, руль у меня виляет, мотоцикл дёргается, колено чиркает по ограждению – больно, до синяка и ссадины - но я выправляю и с перепуга ору, не выбирая выражений, в адрес водителя джипа, что он такой-растакой, слепой придурок, посаженный за руль по недоразумению и недогляду санитаров. И ещё покрепче. И только потом спохватываюсь, что у меня на седле ребёнок, и ему вообще-то слушать такие словесные эскапады неправильно.
Притормаживаю. Останавливаюсь. Сердце выпрыгивает из груди и застревает в глотке – не могу его проглотить. А этот тип, не научившийся пользоваться ближним светом, просто спокойно съезжает с моста, разворачивается и уезжает. Это что, он меня, похоже, и не заметил? Что там говорил Хаус? Синдром Котара?
- Почему мы не едем? – спрашивает Эрика, встряхивая своим безразмерным шлемом. Кажется, она ничего и не поняла – ну, подумаешь, дёрнулся у Уилсона мотоцикл. А то, что Уилсон едва не слетел сейчас вместе с ней в жидкую ледяную грязь на дне оврага – так это ниоткуда не следует.
- Сейчас поедем, - говорю. – Рики, а ты мне покажешь, как ты меня изобразила?
Она даже не пытается больше увиливать и сочинять, будто никакого портрета нет.
- Если хочешь. Не всем нравится, как я их рисую. Доктор Тауб обиделся.
Портрета Тауба я не видел, но на что он мог обидеться, догадываюсь.
- А доктор Хаус видел свой портрет?
- Ага. Он сказал, что мне лучше всего удался леденец.
- Смотри не бросай. У тебя, и правда, талант.
- Не брошу… Уилсон! Ну, мы поедем, наконец?
Осторожно трогаюсь с места. Может быть, у меня не только котар, но и паранойя. С чего вдруг за одну неделю два таких случая? Я ведь не первый день гоняю, и как ещё гонял, и ничего со мной не случалось…
Но тут мой внутренний голос с тембром Хауса ехидно напоминает «а ключица, а тот случай, когда ты просто отключился, возвращаясь в Принстон после смерти Стейси?»
«Но я же…»
Да, тогда был метамфетамин, и я психовал, и был с жестокого похмелья, а сейчас я же просто катаю дочку сотрудницы. Неужели, этот тип на джипе и тот тип, из-за которого я чуть не покалечился, возвращаясь из Бриджуотера… Показалось? Показалось.
Пока едем до озера, успеваю прийти в себя и то, что меня встревожило, уже кажется дичью. Ну, джип – и что? В Штатах вообще, и в Принстоне – в частности - , полно чёрных джипов, и мудаков за рулём, не умеющих пользоваться фарами, тоже сколько угодно. Катил, слушая музыку, слепоглухонемой дебил – слава Богу, что всё обошлось. Только колено саднит – в довесок к плечу.
А снег становится гуще и крупнее. Ветра совсем нет, и он падает неспешно, и, наверное, вокруг тихо, если бы не мой стрекот – негромкий, у меня хороший глушитель. Прохожих мало – люди разучились ходить пешком. И я не исключение. Объезжаю озеро по периметру и глушу мотор.
- На утиный домик смотреть пойдёшь?
- Ой, смотри! Вот она! – вдруг вскрикивает Эрика и показывает пальцем.
Озеро замёрзло у берега, но середина свободная ото льда. И там, в воде, утка. На неё даже смотреть холодно.
Лезу за телефоном:
- Подожди, я хочу сфотографировать.
- Уилсон, а когда люди придумали фотографировать?
- Точно не помню. Где-то в начале позапрошлого века. Спроси маму, она, наверное, знает.
Это я не просто так, чтобы отделаться. У Марты память, действительно, близкая к феноменальной, особенно на числа и даты. Даже телефонную книжку свою она помнит наизусть – покажите мне ещё хоть одного такого человека.
- А фотографировать придумали те, кто рисовать не мог?
Тут меня разбирает смех:
- А кино снимать – те, кто читать не умел? – спрашиваю.
Запечатлеваю моржующую утку, потом Эрика «кормит» её тут же купленной булочкой – вернее, бросает издалека кусочки в надежде, что когда-нибудь утка до них доберётся, потом мне отзванивается Маллен из Бриджуотера, и, слава Богу, мой приезд пока не нужен, наконец, звонит Марта – интересуется, куда мы пропали и не холодно ли нам.
- Рики, мама беспокоится. Поехали?
Эрика запихивает в рот остаток булки и послушно идёт к мотоциклу. Она – покладистая девочка, у меня с ней никогда нет проблем, а бываем мы вместе часто – так уж повелось. Не уверен, что это нравится Чейзу – он, похоже, ревнует Марту ко мне – и не совсем уж без оснований. С другой стороны, как раз совсем без оснований – надо знать Марту с её патологической честностью, но я когда-то на это и повёлся, видимо.
На обратном пути Эрика подначивает меня прибавить скорость.
- Нельзя! – я повышаю голос, перекрикивая мотор. - Мама расстроится.
- Она не узнает!
 Видимо, референсный интервал правдивости Эрика унаследовала от отца. Нет, не то, чтобы Чейз заправский враль, но он, точно, темнила. Чуть прибавляю, она просит ещё, я спорю с ней - так, торгуясь, влетаем во двор больницы, и я торможу на парковке.

И, конечно, Марта уже волнуется и вышла встречать – в накинутой на плечи куртке и с непокрытой головой – так, что снежинки поредевшего снегопада запутываются в её рыжих волосах. Эрика бросается к ней, рассказывая об утках и фотографии, и обо всём на свете. А я слезаю с мотоцикла и расстёгиваю шлем, а он никак не расстёгивается.
- Что-то случилось? Дай помогу, - лёгким ласковым толчком поднимает мою голову, и застёжка, наконец, сдаётся ей. Стаскиваю шлем и вешаю на руку корзинкой.
- Ничего не случилось. Устал. День длинный. Ты Хауса не видела?
- Хаус пробил карточку на проходной в шесть часов. Он, наверное, дома.
- В шесть часов? Подожди, а сейчас сколько?
- Восьмой.
- Ух, ты! Долго же мы катались…То-то я смотрю, стемнело…
- Ты мне фотку скинь, - просит Эрика. – На которой утка.
- Ладно, хорошо.
- Не забудешь?
- Прямо сейчас и скину, только мотоцикл поставлю. Иди, Марта, в помещение – простудишься.
Они уходят, я ставлю мотоцикл на его привычное место, возвращаю шлем Хауса туда, где ему надлежит быть, и всё равно чувствую остаток тревоги, как засевшую в мякоти пальца занозу.

А Хаус, действительно, дома – развалился перед телевизором, но не ужинает – ждёт меня. Не мужской солидарности ради, а просто хочет, чтобы я всё подогрел, разложил и подал. В ожидании делает вид, что налегает на пиво. Именно делает вид, потому что пустых банок поблизости не наблюдается, а та, что у него в руках, почти полная.
- Где был? – спрашивает, не отводя взгляд от экрана.
- На озере. Обкатал мотоцикл после ремонта.
- А как проехал? Через овраг?
Я уже совсем было собрался развалиться рядом с ним, но передумываю и сажусь прямо:
- Ты откуда знаешь?
- Пользуйтесь серым веществом, Уотсон, там авария, парня вырезали из машины автогеном. Думаю, проезд и сейчас ещё закрыт. А парень у нас, потому что до нас было ближе всего, и реанимации и хирургии у нас хватает. К тому же, этот парень уже у нас лечился по поводу лимфолейкоза пару месяцев назад, все данные даже ещё не в архиве.
- Не Уотсон, - говорю я. – Гастингс. Ты перепутал романы. А парень – кто?
- Джодж Обон – помнишь такого здорового негритоса? Ему оказывают первую помощь, потом переведут по профилю. Обойдётся. Отделался сотрясением мозга и переломом большеберцовой кости. Могло быть хуже.
- Говорить «негритос» - неполиткорректно, Хаус, - вздыхаю я.
Но «негритоса» я помню. Действительно, был пару месяцев назад. Хорошо ответил на терапию, у нас не залежался, а взяли его именно к нам из-за пересадки роговицы два года назад – тоже, кажется, автотравма.
- Неполиткорректно где-то шляться после работы вместо того, чтобы поужинать и спать. Слушай, серьёзно, у тебя вид выжатого лимона. Я, было, хотел тебя припрячь приготовить королевский ужин, но смотрю, придётся ограничиться парой гамбургеров с картошкой и печеньем из пачки. Оба-на! А это что такое?
Прослеживаю его взгляд и вижу, что у меня на джинсах чуть пониже колена рваная дыра с окровавленным краем, и в неё виднеется ссадина.
- Ах, чёрт! А я и думать забыл. Надо обработать.
- Где это ты так?
- На мосту. Прижался слишком близко к ограждению, чиркнул коленкой… - и видя, что он готов разразиться монологом, предупреждаю его резким:
- Молчи!
- Как скажешь…
- Я ехал аккуратно. У меня… со мной ребёнок был. Дочка Чейзов.
Он выдерживает паузу и качает головой:
- Ну, ты и идиот, Уилсон!
- Я ехал аккуратно! – повышаю голос. – Меня ослепил и прижал встречный джип.
- Чёрный?
От нотки сочувствия в его голосе хочется ему врезать.
- Чёрный, зелёный – какая разница? Большой и врубивший дальний свет там, где нужен ближний.
- А дочка Чейзов его тоже видела?
- Ха-а-аус!!!
- Снимай штаны давай, Шумахер. Он, кстати, плохо кончил – знаешь?
- Перестань.
Но штаны всё-таки снимаю – их теперь только выбросить, а коленку, и правда, лучше обработать – иммунитет у меня низкий. Тампон пропитывается перекисью – перекись шипит, я слежу за тампоном глазами.
Хаус обрабатывает ссадину, а смотрит на меня. И, наконец, не выдерживает:
- Что?
- Только не смейся. Но мне правда показалось, что это один и тот же автомобиль и один и тот же водила.
- Который тебя на той недели подрезал и сегодняшний?
- Там смайлик был на лобовом стекле…
- Ты заметил?
- Во второй раз. В первый он другим боком был ко мне.
- Тогда это ничего не доказывает.
- Если будет третий…
- Если будет третий, ты шею себе свернёшь – и всё. Про смайлик шепнёшь мне холодеющими губами перед смертью... Не шипи, не шипи – не больно. Всё, готово. Иди теперь ваять нам бутерброды.
- А у меня нога болит, - нахально заявляю, дрыгая подбитым коленом.
- У меня тоже.
- У тебя всегда болит. А у меня только сегодня.
- Не ври, что болит - ты и не замечал, пока я тебя носом не ткнул.
- Просто не обращал внимания.
- Вот и дальше не обращай.
- А теперь уже не могу, - кряхтя, встаю и демонстративно хромаю.
- У тебя ещё и на трусах дырка, - замечает Хаус.
- Где? – на какие-то несколько мгновений превращаюсь в котёнка, ловящего свой хвост.
- Ага, купился! Нет никакой дырки. И нет никакой боли. Иди ваять бутерброды, автохам.

Засыпаю я быстро – устал. А просыпаюсь от слепящего света фар и визга тормозов, и мой мотоцикл, крутясь на ледяном настиле, сползает к проломленному ограждению и летит вниз. А я цепляюсь за лёд всем телом, словно завёрнутый в наждачную бумагу, и Хаус бежит ко мне, на адреналине забыв про трость, оскальзываясь и припадая на свою хромую ногу – втрёпанный, страшный, с прилипшими к потному лбу прядками пегих волос – и окликает меня так, как мне не нравится; «Уилсон!Джим! Джим!!!»
В спальне темно, только в щели жалюзи просачивается бледный лунный свет и расчерчивает на полосы моё одеяло – так, что нарисованные на нём бамбуковые стволы обретают объём. Я весь мокрый и трясусь от холода, не смотря на это самое одеяло. Сердце колотится быстро, суетно. Спать больше не хочется. Видеть во сне мост – тем более. На циферблате электронного будильника четыре тридцать четыре. Палиндром.
Из гостиной слышу приглушенное бормотание телевизора – ничего неслыханного, Хаус, мучающийся бессонницей, нередко использует телетрансляции вместо снотворного. И функцией автоматического отключения не пользуется, что меня сдержанно бесит. Но сейчас хорошо, что телевизор бормочет. Мне нужно отвлечься от приснившегося, чтобы не повторилось, если мне всё-таки удастся уснуть. Но чувствую, что если не отолью, не удастся. Встаю, нащупывая домашние туфли – они мне только для таких ночных походов и нужны, поэтому валяются под кроватью, ожидая оказии, и если оказии не случается несколько ночей, безнадёжно расползаются по углам.
В гостиной слабый свет торшера, а ещё и экран разноцветно мерцает, и его отсветы расцвечивают спящего на диване Хауса в причудливого инопланетянина. Рука у него свисает до полу, и под рукой выпавшая из неё и наделавшая лужицу банка пива. Всё та же, первая и единственная.
Стараясь ступать бесшумно, чтобы не разбудить, медленно, понемногу, убавляю звук до отказа и, наконец, выключаю телевизор. Выжидаю несколько минут, не потревожил ли – нет, всё в порядке, он продолжает спать. А я почему-то не иду в постель, а сажусь рядом на пол, скрестив ноги по-турецки – в колене опять толкается саднящая боль – поднимаю банку и вытряхиваю из неё в рот последние капли, потом, дотянувшись до столика, скомканной салфеткой вытираю лужицу и бросаю салфетку обратно на тарелку из-под бутербродов со следами соуса. Хаус дышит глубоко и ровно, хотя, судя по движениям глазных яблок, он сейчас в сновидческой  фазе, но видимо, его сон мирный, бестревожный, и, может быть, поэтому сон, приснившийся мне, тоже как-то постепенно  становится глупым и неважным. Пот высыхает. Сердце успокаивается. Накатывает сонливость. Надо встать и идти в спальню…

- Эй! Ты чего здесь делаешь?
Вздрагиваю, моргаю подслеповато и недоуменно – значит, так и заснул, на полу, у дивана - прямо, как домашний пёсик под рукой хозяина.
- В бейсбол играю. А ты что подумал?
- А я подумал. – говорит он с расстановкой, - что тебе приснилась какая-то дрянь из-за вчерашнего джипа, и ты перебрался сюда, чтобы успокоиться. Ну, и успокоился, похоже, раз отрубился вот так, прямо на полу.
На это я возражать не пытаюсь – что тут возражать?
- Ну, правильно. Примерно так всё и было. И смысл спрашивать?
Кряхтя, кое-как собираю конечности и выпрямляюсь – всё-таки после пятидесяти спросонок полной подвижности не бывает ни у кого. Потирая поясницу, бреду в ванную, а Хаус меня преследует и хочет знать детали моих ночных кошмаров. Делаю вид, что не могу говорить – чищу зубы, видите ли. Кашрут велит проделывать это долго и тщательно, потому что кариес – бич двадцать первого века, и никакой Хаус тут ничего поделать не может, хоть будь он гениальный врач, хоть будь он сама зубная фея.
Время неумолимо ползёт к восьми, а нам ещё кофе пить, потому что ни он, ни я без кофе сегодня не заведёмся – я чувствую. Утренний кофе, кстати - моя ответственность. Ну, просто потому, что я делаю его лучше. Есть некоторые секреты, передающиеся в нашем роду из уст в уста – гоям не понять. А если бубнить под руку, волшебство теряет силу, и, зная это, он, наконец, затыкается.
Кофе пьём не в молчании – просто ушли от неприятной темы в нейтральную – обсуждаем вероятные планы «телевизионщиков» и то, насколько они нам будут мешать нормально работать. Я, кстати, вспоминаю об автографах, а заодно и о шаржах Эрики.
- Ты же сам видел, да? Мне кажется, у девочки настоящий талант художника.
- Ага, - говорит Хаус, кидая в рот очередной шарик сырного печенья. - Только не художника. Психолога. Но её родители, как и ты, конечно, путают одно с другим и гоняют девчонку в изостудию вместо того, чтобы записать в какую нибудь «школу юного душеведа».
- Ничего, - говорю. – Её и без всякой школы Корвин натаскает, - и, вспомнив слова Марты, добавляю, чуть кривляясь. – Он их друг.
- Ты чего злой с утра? – удивляется Хаус, догрызая печенье.
- Я не злой, просто…Ты не будешь смеяться?
- Конечно, буду, - обещает он, не моргнув глазом.
- Наверное, это, действительно, паранойя, но я сейчас на минимальной схеме, и в смысле амфетаминов тоже, поэтому сознание, в принципе, можно считать ясным…
- Ты опять, что ли, об этом типе на джипе?
- Нет, я даже не о типе на джипе, - звучит прикольно, я нарочно повторяю.- Так, вообще… Предчувствие. Как будто что-то должно случиться.
- Классический признак тревожной депрессии. Или…
- Или?
- Или того, что что-то должно случиться, - говорит, пожимая плечами, как о чём-то само собой разумеющемся.
Вот и кто тут психолог? Ну, подумать так, чего он мне доброго сказал? Того, что мои опасения могут быть и не беспочвенными? Типа успокоил? Но… успокоил. Видимо, обращаться вовне для меня пока лучше, чем внутрь. Настроение сразу подскакивает на пару градусов: может быть, и правда? На подсознании ловлю какие-то тайные знаки грядущей головной боли, и пока не понимая, из-за чего, собственно, приписываю это смутное беспокойство тайным знакам? А на самом деле, может, у меня просто грипп начинается. И потом: что, в самом деле, реальных проблем нет? Да один мой пациент в Бриджуотере чего стоит!