Танцующая лисичка

Весной 1907 года родители моей бабки, Марфы Митрофановны Борщенко, переехали на Дальний Восток. Да, собственно, как переехали, – бежали с «Украины милой», от тугих «столыпинских галстуков» … За два месяца морского пути из Одессы во Владивосток, на борту, не считая взрослых, умер каждый третий ребёнок. Не обошла беда и эту семью.

 Во Владивостоке переселенцы не задержались, ушли в глухую тайгу и четырьмя семьями основали небольшую деревеньку. Назвали её Дворянка. Пешего хода до неё, на север от пограничной станции Гродеково, тайгою да сопками, восемьдесят вёрст. В лютой борьбе отстояли они её у хунхузов, японцев, семёновцев, потому стоит Дворянка поныне, никуда не делась.

Году в семнадцатом, Марфушу, а было ей тогда всего шестнадцать лет, отправили во Владивосток, на заработки. Поступила она прислугой в дом известного адвоката Спиридона Меркулова, того самого, который в мае 1921 года ненадолго возглавил Временное Приамурское правительство. На паях с братом Николаем, – купцом первой гильдии, он владел во Владивостоке спичечной фабрикой, выкупленной братьями у купца М. Суворова.

Фабрика располагалась на берегу речки Седанки и, временами, то тонула при её разливах, то горела по причине недовольства китайских рабочих. О качестве спички и говорить не приходилось. Местная пресса оценила его меткой сатирической строкой: «И горит она, лишь будучи о свечку зажжена». Не лучше обстояли дела и во всём российском «спичпроме». В общем, уже на кануне 1917 года, фосфорные спички приходилось завозить из-за границы, большей частью из Японии.

В годы гражданской войны на Дальнем Востоке меркуловская фабрика не работала вовсе. Производство восстановили только при Советской власти, в 1923 году. Назвали фабрику в духе великого времени – «Красный Восток». Но проработала она не долго. В 1927 г. случился очередной пожар.

Несложно было догадаться, что поджог был делом рук Николая Дионисьевича, – старшего из братьев Меркуловых. В то время он жил в эмиграции. Будущий организатор русской фашистской партии был старшим советником губернатора Шаньдунской провинции, и имел под рукой свору самых отпетых мерзавцев из "русской бригады" генерала Нечаева. Формально  она входила в состав маньчжурской армии, но фактически, это была обычная банда. Совместно с хунхузами они нападали на погранзаставы, жгли приграничные сёла, убивали активистов, устраивали диверсии и провокации на КВЖД.

После пожара производство закрыли окончательно, а уцелевшее оборудование перевезли в Благовещенск, на спичечную фабрику «Искра», где оно продолжало исправно работать ещё более полувека. В сорок пятом, по иронии судьбы, там же, в Благовещенске, Николаю Меркулову и был вынесен приговор.

История, о которой я расскажу, также началась с очередного пожара. На этот раз изрядно погорела уже Благовещенская фабрика, и весь советский Дальний Восток, на пару-другую месяцев, завалили экспортными спичками «The dancing foxes». С английского, их название можно перевести как «Танцующие лисички». Производили их для заграницы, в уцелевшем при пожаре цеху, и, как раз, на том самом, ещё суворовском, оборудовании, которое досталось Искре после пожара на Седанке.
 
Лет через десять я вновь увидел такие спички в Кабульском дукане и, по старой доброй памяти купил, несколько коробок с теми же желтыми этикетками. Поскольку вредными привычками я так и не обзавелся, спички быстро разошлись в палатке по курящим товарищам, а мне остались только воспоминания об истории с ними связанной.

В отличие от наших, привычных, копеечных коробок, эти стоили, как меркуловские, – полторы копейки, и вмещали не 61-62 спички, а только 28. Коробка была тоньше, а спички толще и длиннее. Зажечь такую можно было, просто чиркнув о рукав, или даже о ноготь большого пальца. Они не ломались, горели долго и не гасли на ветру. Естественно, что забавы ради, у гарнизонных пацанов, "лисички", на время, потеснили всю прочую пиротехнику. Не стали исключением и мои карманы.

Как-то, сразу после занятий в школе, а день был, хоть и солнечный, но уж очень ветреный, пришлось мне выйти на «путик». Это такой, обычно кольцевой, маршрут, вдоль которого ставят ловушки на пушного зверя. С установкой всегда можно повременить, а вот с проверкой, – никак. Это был как раз тот случай, когда идти было надо.

Главными объектами промысла у нас были норка и колонок, – подлейшие опустошители местных курятников. Особенно активны они были по первому снегу. А случался он в те поры, много лет к ряду, как по заказу, – в ночь с пятого на шестое ноября. В эту ночь будто бес в них вселялся. И уж если зверёк пробирался в чей-то курятник, то беспощадно умерщвлял в нём всё поголовье птицы. Урон в городке исчислялся сотнями. Не до, не после, а именно в эту ночь. Поэтому седьмого ноября, на праздничном столе, фазана можно было отыскать гораздо скорее, чем домашнюю курицу.

Местные охотники добывали ещё и выдру. Но я, из симпатии к этому безобидному и веселому зверьку, никогда на него не охотился и, что уж теперь греха таить, даже снял как-то пару чужих капканов, поставленных на неё. Поступок глупый, но я о нём не жалею…

Вся эта пушнина в изобилии водилась по берегам ручьев и речушек. Поэтому и путь мой лежал теперь к заливу Петра Великого, вниз, по извилистому руслу, обмелевшего в эту пору, безымянного ручейка.

Предлежащий участок моего пути поровну делила железнодорожная ветка. Она проходила по стоящему на бетонной «ноге» стальному мосту и тянулась дальше, в пограничный с Кореей Хасан. Двумя пролетами, как руками, мост упирался в откосы высоченной насыпи и, будто не давая им сомкнуться, пропускал ручей в поросшую камышом широкую пойму.

Подгоняемый в спину ветром, я прошел под мостом через «сухие ворота» и углубился в поросший камышом кочкарник. Кочки, были черные, чуть не в полтора обхвата, и напоминали двухсотлитровые бочки, густо расставленные на толстом "войлоке" переплетённых корней, ковром устилавшем всю низину. Набалдашник каждой кочки венчал плотный, в четыре метра высоты, сноп сухого, как порох, тростника. На ветру он метался волнами, то вздымаясь вверх лесом "копий", то с грохотом опуская их будто для атаки.   
 
Лавируя между кочками, ныряя под ломаный тростник, я осторожно продвигался вдоль ручья, вспоминая, как накануне, в таких же зарослях, впёрся, иначе не скажешь, чуть не в середину стада кабанов. Спасло только то, что ветер был в лицо и дикие хрюшки, видимо не ожидая такой наглости, приняли меня за своего …  Теперь, на поясе у меня висела кобура с отцовским «ПМ», а он, по сравнению с двустволкой, давал неоспоримое огневое преимущество, но ветер был в спину, так что и осторожность, будто девятый патрон в стволе, не была лишней.

Я уже забрался в самую середину зарослей. Моей целью было одинокое полусухое дерево, над небольшой заводью. Когда до него оставалось, ещё полторы сотни шагов, за спиной, на перегоне, загрохотал тепловоз. Судя по звуку, он шёл один, без сцепки. До станции оставалось километра три, но двигался локомотив как-то уж через чур резво.

– Что это он? Как на пожар! Так и притормозить не успеет… – подумал я и обернулся.

Тепловоза я толком не разглядел, – скрывали камыши. Местами мелькала только зелёная крыша и шлейф сизого дыма,неистово вертевшийся над ней, как голубой батистовый шарф.

Через несколько секунд, когда локомотив загрохотал по мосту, крышу уже лизали длинные тонкие  языки пламени. С неё сыпались искры, а в окна кабины летели горящие куски какой-то тёмной ткани. Похоже было, что машинисты избавлялись от своего гардероба.

Укутанные одеялом дикого горошка, склоны насыпи тут же полыхнули, и из травы, как блохи, стали разлетаться фазаны… Ветер мгновенно донес до меня запах беды. Пал! Дело было худо…

Несколькими днями ранее, здесь, недалеко, всего в паре километров, стоя на скалистой вершине господствующей сопки, я, как из театральной ложи, уже наблюдал нечто подобное.

Пал начался также, – от железной дороги. Кажется его пустили путейские рабочие. Огонь, будто лава, узким лепестком обошёл мою сопку справа, по распадку, но, вырвавшись из него, развернулся широким фронтом и понёсся со скоростью ветра, пожирая со стороны материка мыс, лежащий прямо предо мной, на противоположной стороне небольшой бухты. На ветру полоса сплошного огня достигала в глубину больше сотни метров. Огонь, в секунды, запер на мысу небольшое стадо пятнистых оленей и погнал их по склону наверх, к прибрежным скалам. Пытаясь уйти от него десятиметровыми прыжками, они то взлетали над щетиной сухой травы, то вновь исчезали в ней, но, имея фору метров двести, не успели промчаться и сотни. Пламя было проворнее втрое и накрыло их уже на полпути к вершине.

Вздутые обгорелые туши этих оленей и вспомнились мне, когда на ветру затрещал горящий камыш, выбрасывая в небо многометровые огненные протуберанцы. На душе было кисло. Чёрт! Ещё и пистолет…

Бежать в кочкарнике было невозможно, да и некуда. От огня меня отделяло метров двести пятьдесят. Скорость ветра метров десять-двенадцать, и простенький подсчет, на наихудший случай, говорил, что судьбу оленей я могу разделить уже секунд через двадцать.

Перемахнув ручей в два шага, на ходу хлопаю себя по внутреннему карману телогрейки. "Лисички" дружно отзываются приглушенным шорохом. Загребаю камыш в охапку и, сложив руки в замок с хрустом ломаю его через предплечье. Навалившись всем телом, валю сноп по ветру. Спичка воспламеняется с короткого чирка. Сера на головке еще не успевает прогореть, а камыш уже вспыхнул, затрещал и его листья начали сворачиваться в чёрные завитушки. Валю на них еще пару снопов и плюхаюсь спиной в ручей.

Воды нет даже по щиколотку. Пока вымачивался, катаясь в узеньком русле по донной гальке, пламя от моей "лисички" уже поднялось стеной и ревущей лавиной начало разгоняться по ветру. Но камыш прогорает медленно, нехотя метр за метром, освобождая предо мной дымящую гарь.

Задыхаясь и заливая слезами спёкшиеся ресницы, в едком горячем дыму продвигаюсь следом за пламенем меж дымящимися кочками, то сбивая с них остатки огня мокрым вещмешком, то прикрывая им лицо…

Так, подгоняемый адской метелью из искр и горячего пепла, я оказался на тлеющем пятачке между двумя стенами огня. Одна, – спасительная, убегала от меня на восток к ослепительно синему морю, другая, – губительная, со скоростью горячего ветра неслась ко мне, выбрасывая вперёд свои гигантские огненные лапы.

Но когда от её горячих объятий меня отделял лишь десяток дымящихся кочек, – расстояние, которое по камышу огонь преодолел бы в долю секунды, пламя вдруг потеряло ко мне гастрономический интерес. Его огненная стена расступилась прямо предо мной и разделилась на два крыла. Они, обошли меня, обдав жаром и стремительно настигли беглянку, которую распалила моя "танцующая лисичка". Подхватив подружку под бока, огненным смерчем они взмыли с ней вверх и закружили пылающими юбками в бешенном танце …

Я не смотрел, на то, что они вытворяли потом. Угорев до рвоты от горячего дыма, черный от сажи, в парящем от жара мокром ватнике и подпаленной меховой шапке, я брёл назад, к ручью. Ополоснув физиономию, поднял из лужи сбрую с кобурой, притопленной там из того расчёта, что казённое имущество найдут невредимым и наверняка даже чуток раньше, чем то, что осталось бы от меня, – опоздай я на долю секундочки, которую подарила мне одна крохотная "танцующая лисичка".

Наверное, не писал бы я теперь этот рассказ, да и не было у меня никакого – "теперь", если бы, каждая в свое время, не погорели две спичечных фабрики, и в моём кармане, вместо "лисичек", оказались бы самые обычные спички…