Рай на крестовом хуторе

Дневник журналиста
                1988 год
1.               

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
От города Урюпинска пошел пешком. Вдоль дороги сады, сады. На правом берегу Хопра  друг за другом, до самой Тишанской, хутора Акишин, Родники, Ключановский, Атамановский, Ольховский, Дьяконовский, станица Бурацкая. Чужой я среди них, этих непонятных мне людей...
То они меня раздражают своей неконтактностью, потому что не задают никаких вопросов, потому что смотрят на меня насмешливо: мол, гляньте, дурень какой, точно лошадь груженая, тащится с рюкзаком по степи. То, уловив, что имеют дело с корреспондентом газеты, торопятся возложить на меня свои неразрешенные больные проблемы, в которых я почти ничего не смыслю. А то вдруг одаривают продуктами и пожеланиями легкого пути: молчаливые и неприветливые -  но хлебнув самогона, преображаются и уже готовы помочь всем, чего не спросишь. Или для них я только прохожий, просто любопытствующий со скуки гость?
Порой поражает неосведомленность селян в знании своей же местности: "Да я ня знаю! Я не была на Хопре. Что мне там делать?" А если спросишь хуторянина, где бы получше остановиться на ночь, то в радушном стремлении помочь он  проводит в такое место, где и палатку невозможно поставить, и дров нет, и искупаться противно - но зато есть рыбалка! Впрочем, кажется, я начинаю что-то уже понимать.
 Вообще в хуторах поймы Хопра встречаются удивительные контрасты: рядом с перекособоченной хибарой удобно размещается шикарный коттедж; рядом с "Жигуленком" и его добротным владельцем неожиданно появляется на велосипеде, разбитом вдребезги, невообразимо ржавом с болтающимся седлом, сосед-пацан в красных рваных трусах. Встречаются дети; какие-то забитые, в ответ на вопросы они съеживаются и в испуге спешат ответить одно: не знаю. Или убегают, чуть завидя тебя.
Внешний облик полузаброшенных хуторов отличается запущенностью, а их жизнь - убогостью. Здесь очень много стариков, больных, глухих, брошенных. Как они влачат существование, догадаться не трудно. В латанных перелатанных, протекающих в дождь домах, проживает еще много людей, бывших тружеников бывшей советской страны. И если объединить все услышанные разговоры-откровения этих людей в одну главу, вполне эту главу можно озаглавить - ЖАЛОБЫ.
Молодежные клубы в хуторах и станицах нередко напоминают большие сараи, а магазины по ассортименту - пусты.
В наше глупое время все чаще то там, то тут, то в газете можно услышать избитое: спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Только думается, это не относится к тем, кого топят насильно.

ВСТРЕЧА
Приземистая фигура. На ногах грязно-желтые футбольные гетры; мужские ботинки растоптаны. В руке сумка с ручками, покрытыми засаленной изоляционной лентой, а в другой руке палка, точнее - швабра, применяемая вместо старушечьего костыля. Заношенное пальто с чуть приметной расцветкой в клеточку, с поднятым среди лета воротником. На груди орден Великой Отечественной и две медали с гвардейскими планками: одна за победу над Германией, вторую не различить. На голове пестрый платок.
- Эй, дай закурить!..
Я машинально достаю сигарету из пачки.
- Дай две! - рогатка пальцев подтверждает просьбу.
Я достаю еще, протягиваю... Как ужасно ее лицо! Мятое и исковерканное колесами жизни. Я вижу ее грубый рот, ее руки земельного цвета. Я слышу ее чахоточный кашель. Плоть... Как долго, должно быть, она не знала хозяина. Я заглядываю в ее глаза - там!.. Как перед пропастью - в испуге я отшатываюсь назад. Там! Нет дна. Пустота зовет и тянет к себе... Сумасшедшая! - шарахается мысль. Только сумасшедшие, должно быть, имеют столь пугающий лик!
Рука старухи неторопливо ложится на вздрагивающую в лающем кашле плоскую грудь, чтобы прикосновением хоть немного облегчить страдания тела. Старуха затягивается сигаретным дымом и улыбается сквозь кашель.
- Свиньи! - хрипит она.
- Бабушка, какие свиньи?!..  Но старуха молчит. Она не хочет со мной говорить. Бесцветные глаза глядят на меня презрительно. Она уходит. Она идет медленно, меряя осторожностью каждый шаг. Со шваброй в руке, с медалями на груди. Она пьяна...
Встреча врезалась в память, а ее подробности сохранил блокнот: заброшенный хутор немного ниже Урюпинска...
Были и другие встречи. И другие дни. И ночи. И еще утро.

НА  РЕКЕ
А если проснуться рано-рано, то можно увидеть Хопер, гладь которого пушистым молоком покрывает туман. Он неспешно плывет по реке с течением вод, и вдруг начинает кружить кругами и тихо шептать реке: проснись! проснись! В такое время противоположный берег, за ним лес поймы чуть различаются.
И повисает в воздухе тончайший перезвон: как весенняя капель, капли которой опадают в лунки с водой. Прозрачные чистые звуки, повторяющиеся в определенном ритме, рождают мелодию.
Вот "капля" отбивает одну и ту же ноту, затем берет ее немножко повыше, и снова возврат к прежнему тону - и опять выше!.. Пауза. Удивительная чистота!
А вот стали переговариваться тонюсенькие голосики. Мягко вливается сложного тембра флейта другой птицы. Трэк! Трэк! Трэк! - не мешая оркестру, вкрадывается в симфонию утра дребезжащая трещотка. Чик! Чик! Чик! - отбивают ритм ударные палочки.
Рассветным утром, пожалуй, птичьи оркестры имеют наибольший успех. Ведь для хорошего вокала требуется и прекрасный  акустический зал. И окружающая природа с готовностью превращается в него. Все лишнее в такие часы молчит, словно по каким-то скрытым законам запрещается строжайше раскрывать рты всем, кроме лучших из лучших певцов. Природа наслаждается сама собой.
И человек приходит на берег тихо, боясь помешать, как опоздавший на праздник зритель, - и занимает последний ряд.
Птичьи голоса словами человеческой речи передать возможно ли? Это то редкий случай, когда бессилен и фасонный резец  великого мастера. И человеку остается лишь наслаждаться и бессильно страдать, сознавая свою  непричастность к Гармонии.
Но вот Светило поднимается послушно выше (у каждого владыки есть более могущественный властелин!), и Космос напоминает всем: время дел! Солнечные лучи разрушают идиллию и как бы снимают запрет молчания для всех притихших до этой поры. Птичьи голоса на новом фоне слабеют, и тускнеет их чистота. Время дел! За быстрый день надо всем успеть многое. На полях поднимают душистые головки цветы, трудяги-насекомые расправляют и подсушивают  крылышки, ветерок тормошит дерева. Земля наполняется движением, заботой и смыслом.
Да, места здешние - просто рай! Поселиться бы здесь и стать поэтом. Река играет среди живописных холмов. Лес на рыжих склонах и в зеленых низинах неповторимо красив! Остаться бы здесь на век - и прожить счастливо. И слушать землю. И учиться у птиц.

     МАЛЕНЬКАЯ ШВЕЙЦАРИЯ
Станица Луковская изначально расположилась на местности более чем удачно. Окрест черноземные земли, займища с многочисленными озерами, рядом река Хопер. Станицу с трех сторон ограждали горы Лысая, Белая и Черная. Средь станицы ручей Ольшанка. Словом, маленькая Швейцария по своей красота.
В водоемах лещ, плотва, щука, стерлядь, чернопуз, окунь, карась, линь - и в Хопре еще водился осетр. Скопища диких уток, гусей, лебедей. В лесах груши, яблоки, орех, фундук, боярышник, барбарис, вишня, терн. Здешняя природа могла прокормить человека. Поэтому и стремились люди сюда.
По архивным данным, в  1903 году в станице проживало коренного казачьего населения 3796  мужчин, 3742 женщин, 488 человек невойскового сословия. Основными занятиями считались хлебопашество и скотоводство. Рыболовством занимались незначительно.
В станице насчитывалось более 1000 добротно обустроенных дворов с каменными или плетневыми усадьбами, с гумнами, амбарами, клунями (зернохранилища), цветущими вишневыми садами. Казаки имели наделы земли. Зажиточная часть казаков - Антиповы, Домахины, Подьюсовы, Рытькины - владела паровыми и ветряными мельницами, крупорушками, маслобойками и овчинными предприятиями. В большом количестве содержались племенные быки и лошади. Лошадьми занимались казаки-табунщики.
Станица имела церковно-приходскую школу (4 класса), почту, два универсальных магазина (Антипова и Аршинова), магазин по продаже водки. Станичному правлению принадлежали конный завод и конюшни, питомник плодово-ягодных культур. Бытовое обеспечение всецело возлагалось на иногороднее население. Среди последних были сапожники, кузнецы, каменщики, столяры, шерстибайщики, пустовалы, стекольщики. В обмен на трудовую деятельность они получали продукты питания, частично их труд оплачивался деньгами.
Вплоть до 1929 года еженедельно по вторникам в станице проводилась многолюдная ярмарка-базар. Люд съезжался со всех хуторов. Приезжали лавочники с "красным товаром" - ситец, кожевные изделия. Крестьяне пригоняли скот - овец, лошадей. На площади устанавливалась веселая карусель, играла музыка. А в конце базара, к полудню, начинались кулачные бои: Гора и Средина против Угла и Плешаков (названия местности).
Буря революции изменила отлаженный ход бытия. В 1923 году в станице создано товарищество по обработке земли (ТОЗ). В 1925 году образовалась коммуна. Ей были отданы лучшие земли в Семеновской балке и выдан кредит на приобретение техники. И первый трактор появился именно в коммуне. И дом культуры. И изба-читальня. Кружки ОСОВЕХИМа.
На общем собрании жителей станицы и хуторов принято решение церковную службу прекратить. Церковь, построенная в 1818 году в честь победы в войне 1812 года над Наполеоном и как память о луковских казаках, полегших на поле брани, перестала действовать. В закрытой церкви стали хранить зерно. Колокола отправили в Царицын на переплавку. Священника, отца Федора, обвинили в заговоре против советской власти.
Коллективизация известила о своей победе - в октябре 1929 года в Луковской станице был создан первый колхоз. Первым председателем колхоза стал представитель города - двадцатипятитысячник, рабочий и коммунист. Осенью того же года началось раскулачивание зажиточных казаков: Антиповых, Домахиных, Подьюсовых, Рытькиных...
(Статья написана по материалам частного архива жителя станицы Луковской Вениамина Владимировича Сурова).

МОЛЧАТ КОЛОКОЛА
- Спасибо, сынок, что про нашу церкву спросил! - к моему удивлению, вдруг благодарно затараторила бабулька, у которой "трэщыт" в ушах и потому название церкви она не помнит.
Сказала только, что луковская церковь построена ("вроде бы") в честь победы в войне 1812 года, еще рассказала, как в войну немецкая бомба попала в нее, не причинив вреда, и как советские солдатики уже в мирное время взорвали, наконец, ее. Взрыв прозвучал глухо, и здание обезволено осев, развалилось тяжелыми глыбами.
Недолго мараковали поселковые руководители - и порешили останками стен стелить дороги. С той поры луковские дороги и имеют оттенок церковного кирпича. Название же церкви так и не удалось узнать от станичников. ("Ай, да все я забыла к чертовой матери! Работала и все. Вот поостались да дебеем. Сено косим - да все руками...").
Храмы красовались и в других станицах Прихоперья. В Типикино разрушенная церковь ныне приспособлена под склад. В Бурацкой от церкви остался  полузасыпанный землей подвал. Самым примечательным сооружением станицы Тишанской был когда-то Покровский собор.
Возводился Покровский собор на народные деньги 10 лет. Раствор для кирпичной кладки готовился из извести, куда добавлялся белок куриного яйца. По данным донского историка В. Сухорукова, на это ушло 400.000 яиц. Освящен собор был в день Покрова Богородицы 1(14) октября 1864 года, потому и получил название Покровский.
С 1920 года собор стал безмолвным. А в 1930-м ключи от него вручили секретарю комсомольской организации Семену Курускову. Он вместе с комсомольцами обобрал богатые оклады икон, снял колокола, а купола разрушили.
Под сводами колокольни спасаются теперь от зноя коровы, в главном помещении - строительный склад.

СТАРИКИ  ДА  КУРЫ
- Цыпули! Цыпули! - хлопочет при появлении незваного гостя Анна Антоновна Филина, старушка 86-ти лет. - Сейчас поговорим. Только курей загоню.
Как жили? Хорошо жили. Это теперича только три калеки в Бурацкой век доживают, и все негодные. Нет, правда, еще Юрка-тракторист работает.
Знакомлюсь с остальными "негодными": пенсионер Харитонов Петр Терентьевич да Прасковья Прокопьевна Скрыпкина.
Устраиваемся на крылечке. Сидим. Говорим. То да се. Только связный разговор у нас как-то не клеится. Все осколки воспоминаний да обрывки путанные - и жалобы: на убогую жизнь, на свою старость, а больше на невнимание со стороны начальства к забытым среди одичалых гор и степей  старым людям.
- Они ить к нам никто не заезжают...
- Они даже не беспокоятся!..
- И даже ни разу! Ни-и...
Есть в станице магазин, куда два раза в неделю завозят хлеб, бывает заплесневелый. Сахар - иногда.
Держат старики огород и кур. Были козы - но все: всех перевели, не могут уже пенсионеры им сено косить.
Правда, в нынешнем году ягода и ежевика в лугу уродилась - только не ленись. Огрузились старики ягодой.
- Раньше был директор... а этот, мы его и не знаем, что за человек, - говорит Анна Антоновна.
- Мы вот с ней даже на Хопер не дойдем за водой, - дополняет Прасковья Прокопьевна. - У меня  колонка была, там вода плохая. Прислали копать, а никакого надзора нет. Они до первой воды дошли - а надо до второй. И опять нанимаем кого-то за бутылку, чтобы воду с реки привез. Эх!..
- Зимой иной раз к нам даже хлеб не возят. Дорог нет. Сюда с холма спустятся, а отсюда уже не выбраться.
- Зимой тоскливо, - подключается к разговору Петр Терентьевич, - волки воют, свиньи дикие - навалом их тут, прямо по Бурацкой ходят.
- Раньше дороги были. Весной мобилизуют всех с лопатами. Раньше вручную все делали. А щас техника такая - а дорог нет. А?
- Пьянка всех испортила. Гибель и все.
Когда-то Бурацкая красивейшей станицей была. Три улицы, дом на дому стоял - 500 дворов! Сады кругом и вокруг. У каждого гурты скота: коровы, быки, лошади.
Школа была. Базар. Винный завод из лесных яблок вино делал. В Хопре рыбы - страсть.
А на церковной колокольне два колокола на самом верху стояли и один пониже. На Успенье Бурацкая собирала много народа. Все шли в церковь. Из церкви к знакомым идут: посидят, выпьют - праздновали. На каруселях катались. Весело! Расходились на второй-третий день.
В шестидесятых, уже при централизации крестьянских хозяйств, из станицы растащили последнее:
- Технику перевели в Соколы, скот - туда же, школу закрыли. Деревянную церковь разобрали, перевезли и соорудили из ее материала клуб - он там и сгорел. Все развалили. А потом и в Соколах все развалилось.
О прежних улицах Бурацкой теперь свидетельствует чертополох в изобилии, растущий квадратными полянами на месте бывших подворий. Вольготно теперь ему, он тут ростом человека повыше.
Пять лет перестройки несколько поохладили надежды, а вместе с ними и разговорный тон. А в восемьдесят восьмом году (при первом моем знакомстве с этим краем) при виде газетного репортера бурацкие страсти разгорались бурно:
- Напиши в газету! 
Сказанное было болью.
- Напиши в газету!
Люди еще надеялись.
- Ни телефона! Ни автобуса!
Слезы, слезы я видел тогда.
- Врач? В две недели по средам, если поймаешь. А поймаешь - лекарств у него толковых нет. Разболелась у меня нога, отыскала врача, он дал ихтиолку - мажь! А толку от нее?
Жаловались, что  хуторские бабки поодичали напрочь и боятся стали людей.
- Милиционер участковый был в марте (!) новый. Познакомился, сказал фамилию - ищи теперь, где он.
В те годы разговоры о восстановлении заброшенных хуторов еще велись. Но требовались капиталовложения - не нашли.
- Хопер на глазах заиливается землей с пашен. Вчера ставил колышек, сегодня его илом замыло сантиметров на десять.
Тогда перестройка только-только пришла. Но в эти края не заглянула.
- В стороне мы от всех изменений.
...Вот и снова мы на крылечке вчетвером. И снова воспоминания: про казака Бориса, это он "спихнул колокола с церкви". А какие у него потом болезни были, страшно глядеть - так и зачах.
- А как по молодости много работали. Вот сейчас бы кулачить надо. А тогда все работали - и те, кого раскулачили. Так многих выселили. Соседа, он даже расписываться не мог, ночью забрали. Микифор Михалыч, кажется, так его звали. И семья не знает, куда он пропал. На траве эти колхозы строились: люди желуди да колючку ели. Первые годы в колхозах голод был. Чо отберут у кулаков - нам привезут.
...А как церковное имущество прятали на кладбище. А потом, когда Пашку хоронили, и выкопали то богатство: одежда погнила, одни махры, кое-что порастащили, конечно.
...Терентьич еще вспомнил, как в развалившейся хате, в печке, шашку спрятанную нашел. Красивая! Терентьич из нее потом ножи выточил...
Забылось многое. Урывками разговор. "Вот уйдешь, мож вспомним".
Но коли память подвела, может что-то из прежних вещей сохранено? Нет?.. Нет? Вспомнила Прасковья, сходила в сарай, и вернулась с фотографиями под стеклом в рассохшейся раме. Все - последних лет. Внуки и внучки ее прежних подруг, имен не помнит. Вот, пожалуй, только одна: тут ее свекор, простой казак. Любопытная старая вещь, плохо сохранившаяся в сыром сарае. Исполнена в технике коллажа: на рисованной стандартной картинке наклеено только фотографическое изображения лица свекра с подрисованными вверх концами усов. Скрипников Андрей Иванович, 1-й Донской Казачий полк, 5-й сотни, конь Орел. Герб фотостудии владельца И.А. Сямина. Еще дата 1914-15 год. Сверху портреты царской семьи. Надпись: "Боже царя храни". И еще надпись: "В память военной службы".

ОСКОЛКИ  ИСТОРИИ
На краю станицы Бурацкой памятник с перехилившейся звездочкой, надпись "Пять..."- остальные слова осыпались. Говорят, вроде пятеро красноармейцев, расстрелянных в Гражданскую белыми, похоронены под плитой.
И на хуторском кладбище обломки могильной плиты из белого мрамора. Богатая плита - для богатого человека.
На лицевой стороне той плиты: "Здесь погребено тело Зарайской Купчихи... и Николаевны... иной... 1887 г"
С боку: "Здесь же погребено тело... Килины Родионовой Булаткиной. Конч. 20-го ноября"
С тыльной стороны: "Прощай мой супруг и милыя дети. Знать Богу такъ угодно чтобъ кончился мой век.  Заплачте обо мне я как и вы сама была смертный человек"
И низ надгробия: "жития... было  8 месяцев 14 дней"
Но про этот осколок истории даже из старожил мало кто слышал. Недосуг.
(Курсивом обозначен предполагаемый автором текст)

ХРОНОЛОГИЯ  РАЗРУШЕНИЙ
Страничка за страничкой перелистываю свой блокнот:
Булеково - умирающий хутор. Продавец магазина сбежал - нет работы, нечем торговать.
Хутор Родники - разбегаются люди: кто в город, кто в поселки покрупнее. Бросают дома, фермы.
В хуторе Акишине бродят лишь одичалые кошки.
В одном из хуторов живет пожилой человек с собакой и двумя кошками. Оптимист: "Куплю водочки - и хорошо".
В разговорах противоречия: одни утверждают, можно, дескать, жить богато и на селе, другие - надо бежать из сел без оглядки.
- Никто тут не бывает, кому мы нужны!?  Коробку спичек негде взять! Фуфайки нет - не укупишь! Хлеб - 58 рублей саечка! А пенсия 16 тысяч, - типичнейший для здешних мест монолог. 
- Из деревни ушли самые квалифицированные рабочие кадры, - сказал в беседе главный агроном совхоза "Тишанский" Щербаков Александр Григорьевич. Он перечислил их имена:
- Один из них сейчас работает на маленьком тракторе на какой-то волгоградской базе. Вряд ли он от своего труда имеет моральное удовлетворение. Но зато теперь у него два выходных и нормированный рабочий день. Вот теперь у него какой смысл.
Человеческая трагедия? Наверное, да, когда человек уходит от своего призвания. Но я не могу винить его в этом поступке, как ни страшно это  звучит - у него не было выбора. Умному, творческому человеку в деревне нет возможностей себя реализовать.
Еще Александр Григорьевич назвал цифру:
- Три процента (!) от всего населения деревни сегодня работоспособны, остальные это пенсионеры, дети.
Перелистнем страничку блокнота, послушаем механизатора АО "Заря" (п. Соколовский, Нехаевский район):
- Как ремонтируем нынче технику? Снимаем с негодного и ставим на годное. И негодное получается...
Я всю жизнь в колхозе механизатором. Думал, я рай заработаю. А он вон - на белом холме оказался... - махнул старик-механизатор в сторону кладбища.
Закроем на стариковские обиды глаза и обратимся к любому другому возрасту. И мы убедимся, что мысли всех-всех сельчан крутятся сегодня все же вокруг одного - судьбы деревни. Неясная она и туманны ее горизонты. И тревожно в ней людям.

СЛЕД  ВАНДАЛА
Сразу за Дьяконовским  заброшенный двор. Мазанка с крышей из чакана. Внутри русская печь с лежанкой на верхнем ярусе.
Низкосидящие оконца. На полу пустая картинная рама. Полы из широкой доски, обработанной топором. Доски сохранили прочность, тогда как сама хата доживает последние дни.
Сколько видели эти края, сколько терпели и продолжают терпеливо сносить! Ямы от погребов да бурьян. Заброшенный рай. Где она, правда? Вот наглядные следы тех побед: насилие! насилие! насилие! И хоперские хутора - след Вандала.
На полу учебник по математике. "Тракторист должен был вспахать"... Какой голубоглазый мальчуган чесал затылок и, поглядывая нетерпеливо в окно, ломал голову над этой задачей?
Промелькнут быстрые годы и, спохватившись, археологи станут выкапывать полуистлевшие предметы, которые я пинаю кроссовками. Они станут писать диссертации кандидатов и докторов на материалах, по которым я теперь топчусь и которые не интересуют никого...
Горшки найдут покой в застекленных музейных витринах... Но ни какой музей не будет располагать в качестве экспонатов нематериальными подробностями прошедшей жизни: радостями и горестями, тяжелыми и прекрасными думами живших и пока еще оставшихся под этим небом. А сколько их вокруг! Незамеченных. И которых топчет исторический маховик. Что так и хочется закричать в отчаянии:
Эй, да не спешите срывать колокола еще и с социалистических башен! Прошлое мы должны научиться рассматривать уважительно, извлекая лучшее из него. Неверно утверждать, что советское было только плохое. Советское не недоразумение - а лишь логический этап российской эволюции, ее особенность и уникальность. Механический же перенос чужих моделей порождает уродство.
Да и рецептура общественного благополучия для всех времен и народов проста: развяжите руки производителю благ, снимите ошейник с шеи мыслящей интеллигенции. Дайте рукам делать, а головам думать. Это и станет победой над дутой коммунистической несуразицей...
На чердаке хомуты лошадей. Гладилка для белья. Глиняные горшки. И рыболовная сеть.
В сарае лодка-долбленка. Деревянное корыто. Деревянные дверные задвижки. Создатель этих вещей не знал напильника.
В доме проживают ласточки, у них птенцы. Своим домом они довольны.

ЕЩЕ БЫЛА НОЧЬ
Знакома ли вам ночь на Хопре? Когда робко прячутся последние лучи заката. Когда на притихшие силуэты спускается тихо крадучись липкая, густая, все заполняющая чернота. А на изорванном клочке небосвода невидимая рука разбрасывает щедро, будто угольки большого костра, звезды.
Вот брошена первая и вторая звезда. Вот вспыхнула третья и появилась следующая. Ах! да что там - вот вам целая горсть, горячая и прекрасная! Неисчислимые пространства совершают потревоженный вздох - и воздух, сотканный из темноты, наполняется иными звуками.
Треснет где-то сухая ветка, проголосит отрывисто ночная птица, а костер, в котором догорают остатки дров, всхлипнет неожиданно женским плачем! То костер зашипит! - и сырая дровеняка выдохнет горячим паром из рубленного торца кипящие соки. А чуть угомонится, устанет огонь - и слышится в тревожном воздухе вибрирующий монотонный гул - поет свою песню Ночь!
Звук этот складывается из мириадов не слышных в раздельности криков оживших в такие минуты ночных существ. И человек у костра вслушивается невольно в ночь, и еще с большей ясностью сознает, что все - от гибкой травинки, до звезд, до тополей, до срубленных железом и брошенных в жаркую пасть дров - живое! Он, человек, - живая пылинка внутри Живого. И потеряв привычную дневную опору - свет, он, человек, стал слабее. Слабее Ночи.


2.                1995 год

"ВСЕЖИЗНЕННЫЕ  МЫ  ТУТ"
Таисия Сергеевна Мамыкина проживает на хуторе Дьяконовском. Женщина она боевая. По молодости работала в колхозе на тракторе, свинаркой. Нынче она на пенсии:
"...Мядаль нам давали - вчерась был праздник в Нехаевском, - но я не поехала. Мядаль трудовую, а то какую ж. А чо, пользу они какую дают? Да никакой. Ну вот, значит. Совет брал ящик водки, и председатель наш колхозный два ящика водки брал. Вот, значит, езжайте со своим стаканом, со своей ложкой, со своей чашкой. И поросенка, что ли, или двух резали. Вот, значит, какой-то там обед был, но я не поехала. А-а-а-а... что из этого толку! Ничаво совершенно. Совершенно ничаво.
Ну, оно, знаете, как получается, Семеныч, аж зло берет: кто не работал, и мядаль эту ж дали. Кто работал, не работал - всем на! Ну как по тридцать первый год лупанули. Подряд. Ага. А они там эти мядали куют, они знают, кто тут работал, не работал? Это надо местной власти глядеть. Не поехала я, не хочу и расстраиваться. Ну ее к черту совсем. Щас уж так, как раньше, работать не стали. И щас вообще безработица, вы сами видите. Молодежь - все сидят без работы. Ничем не занимаются - пьють. Пьють, пьють, безобразничают - вот токо этим и занимаются. В войну такой страсти не было.
В войну, бывало, сядем на быков - тогда быки были, - вы не помните, Семеныч? У нас тут бригадир шухарной был, посадит всех на арбу - поехали в поле и песни заиграли. Работали за трудодни. Мясо, яйца сдавали, сами голодными были. Но в поле едем и песни поем! А щас чо - соберемся и ругаемся. Из-за чего ругаемся, а? Я богатая, а ты не. Раньше все были одинаковы: голые, разутые. А щас! Куска хлеба другому не дадут. Щас народ злой стал. Злой! Злой! Народ ужасно стал нехороший, злой народ. Люди как дикари поделались - три двора и один от другого спасается. Солому вот подпалили.
А два года назад собрал председатель доярок, сделал им праздник у Хопра - и человека утопили. Скотник. Что ж ты думаешь, он сам утонул? Как он сам может утонуть? К той-то же его спрудил. Вот мы и боимся. Молодежь стала нахальная. Сами мы стали высокомнительны. И деваться некуда. Хапуры тянут деньги у нас. Колхозник как был гол, так и остался. Денег у нас нету, а хатины дорогие, так что подыхать будем здесь. Всежизненные мы тут. Родители наши тут померли, и мы туда же глядим. Вон он, крестовый "хутор" рядом.
Эх, темный угол! Соберемся, покричим - то у этого помер, то у этого. Коров прогоняем, поругаемся там на  выпасе - вот и вся наша забава. Ну, хозяйство мы держим: куры, коровы, свиньи. Не голодаем - н-е-е-е-е - свое все держим, чо голодовать? И хлеб стали свой печь. В магазине не стали брать. Был тыща двести, а стал тыща триста. Вяжем платки. Да пенсия. Вот так и живем.
Ну в городах, конечно, больше получают денег. У них пенсия не то что у нас. Но у них и расход. Но ведь не хотят идти в колхоз, да пришли б, да работали тут. Хоть и не плотят у нас в колхозе - денег нет, но работает, работает колхозник, а потом дадут или телку стельную, и телят доярки берут, и свиньями председатель рассчитывается. А потом хлебушка дают нам. Колхозный председатель у нас хороший! Умный, прям золотой! Вот давал нам по  пять центнеров хлеба. Ячменю еще мне шесть центнеров. Потравила - опять поехала: председатель, выпиши. Он опять выписал. Вот так, а чо делать. А колхоза не будет, нам капут!
Я всю жизнь в колхозе, на этом хуторе. Родину ни на что не меняла. Вот девчата, мои "однополчане", уехали - кто в Волгоград, кто в Подмосковье, кто где - а пенсия потребовалась, они все сюда приехали. Все придут и: "Тай, подпиши, как живой свидетель, что мы тут работали". И говорят: "Вот ты молодец, ты ведь не изменила родине, как ты тут родилась, так ты тут и состарилась. А мы - дураки". А я: "Ну вы, вишь, длинные рубли искали". Они пожалели. На месте, говорят, надо было жить. В городах живут. Пенсию получают - пенсия вся на продукты уходит. А вот охота и чо-то внукам купить. Они завидуют.
Настроение? Да ничо. А то чо ж - помаленьку. Переживем, конечно, переживем. Я думаю, переживем. Хотя кто его знает, как нас перестроят. Хорошо или плохо, кто знает? Кабы подешевле вот все... Такая дороговизна ужасная. Такая дороговизна. Ужасная, ужасная!"

ГОРОЖАНЕ  НА  ХУТОРЕ
Семейство Веретиных, оставив квартиры в престижном районе Москвы, переехало на постоянное место жительства в заброшенную станицу Бурацкую. Выкупили три года назад у бывших владельцев  дома, которые еще настоящие казаки строили. Крыши из чакана, текущие в дождь, перекрыли жестью и шифером. Стены беленые обновили обоями. Покрасили обшарпанные полы. Все сами. И практически все с нуля.
На хуторе корову надо держать. Приобрели корову. Лошадь нужна. Взяли жеребеночка. Свиней развели, кур и возделали небольшой огород. Решили, что совсем без цивилизации прожить невозможно, - построили баню с парилочкой. Старожилы станицы жизнь прожили, не имея ни колодца в своем дворе, ни бани: "Ну и пусть в корытах моются, как дикари". Страшно было глядеть на наследие, но только труд превратил бесхозное, заброшенное в чудо.
Масло теперь сами делают. Творог свой. Пироги пекут. Лишь муку  покупают. Богатые места, на склонах-холмах чего только нет, земляники два года подряд - море. Рыбачить - Хопер под окнами. Охота - пожалуйста! Правда, на охоту времени нет. И магазина нет. И врача на хуторе нет. "Главное - красота и река! Что еще человеку надо?" - таков был первый аргумент супругов Веретиных.
Валерий Александрович работал когда-то начальником отдела Госплана. Союза уже нет, и Госплана нет. "А мне 58 лет. И что? И куда?" - таков второй  аргумент семейства Веретиных не в пользу московской прописки. Супруга Инна Юрьевна работала инженером стройслужбы ЦК КПСС по капстроительству, самому Горбачеву квартиру благоустраивала. И с "горбачевским опытом" здесь  все на места поставила, распорядившись как  умелая хозяйка и как квалифицированный специалист.
Сомнения, конечно, были. Но, коль согласились дети, решили попробовать. Дочь Лена и сын Вадим с семьями. Две внучки и два внука. Еще  брат. И еще брат знакомого. Три дома. Нет, не скучают Веретины по Москве. Любуются просторами, Хопром, рассветами розовыми. "Жизнь в деревне и жизнь в столице - это абсолютно несравнимые вещи. Ой, нам Москву даже даром не надо! И дети не хотят в Москву! А что там  хорошего? Там деньги большие нужны, а здесь их не требуется. Здесь на одну пенсию мы живем, а вторая у нас остается. Тут самое главное - труд. К тому же Москва - это не просто ужасный город, это теперь вообще черт те что! Какие теперь рабочие места? Разве сейчас есть места? Купля-продажа? Это разве место? Это разве профессия? Купил - перепродал. Можно и поднажиться, а можно и голову потерять". И это окончательный аргумент Веретиных не в пользу большого города.
Считают Веретины, что все у них в порядке, что так должно быть и впредь.

МАЛЕНЬКАЯ ШВЕЙЦАРИЯ (дополнение к главе, стр. 3)
Колхоз "Восход" в настоящее время переименован успешно в АО "Восход". О зарплате вспоминать здесь не принято. Зарплату выдают натурально - колбасой и гречихой. От одиннадцати тракторов сохранилось шесть. Да и эти то и дело стоят в мастерской. Самое ходовое слово на устах - "развал". Так что остались луковским станичникам из приятных вещей только воспоминания.