Под счастливой Планидой

 Аудиокнига для прослушивания в свободном доступе на YouTube . Читает Сергей Чонишвили
 https://youtu.be/LCxt8152DsM?si=SmIPJdb_20ruFEta

  В пасмурный день 3 ноября 1881 года вдоль речного канала по Рыночной неспешно шла печальная похоронная процессия.
 
      Позже "Петербургские« ведомости" попытаются немного переврать и приукрасить случившееся, но на самом деле события развивались именно так.
 
     Всю ночь накануне шёл долгий проливной дождь, а к утру подморозило, и первые маленькие снежинки, медленно кружа в воздухе, оседали на заледенелую булыжную мостовую.
 
     Хоронили именитого купца Петра Михайловича Застёжкина – владельца небольшого ликёро-водочного завода «Тихая радость». Процессия держала путь по направлению к церкви, в стенах которой собирались отпеть его и с достоинством схоронить.
 
     Во главе процессии шёл здоровяк с деревянным крестом, позади него плёлся тощий юноша с иконой Спасителя, а за ними, опираясь на трость, ковылял хромой священник. Облачённый в старую чёрную рясу, с наперсным крестом на груди, священнослужитель, как маятником, размахивал дымящимся кадилом и красивым голосом нараспев читал заупокойные молитвы из старого замусоленного требника.
 
    Следом ехала повозка с гробом тела усопшего. Её колёса скрипели, ударяясь об промёрзшую булыжную мостовую, и сотрясали тяжёлый гроб, который подпрыгивал и отвечал в такт глухими мерными звуками.
 
    За гробом следовали жена Петра Михайловича, немногочисленные родственники с цветами и венками, прислуга, сослуживцы, знакомые и прочий люд. Их лица были печальны и сосредоточенны; поникшие головы, опущенные глаза говорили о какой-то безропотной покорности судьбе, но при этом никто из них страданием не упивался и горьких слёз не ронял. Зато наёмные плакальшицы отдали всю волю чувствам: в полный голос причитали давно затверженными словами, прикрывали рот и глаза руками, показывая глубокие человеческие страдания, и плач их сопровождался красивой и уместной песней об ушедшем: «Да на кого ты, батюшка, нас покидаешь, кому поручаешь нас? Али мы тебя мало любили или прогневали чем?».

    Замыкала похоронную процессию семейная собачка Жучка, которая виляла хвостом, показывая всем благодушие и радость, что никак не вписывалось в общую картину похоронной скорби.
 
    Процессия поравнялась с уличным фонарём и теперь должна была повернуть на мост, от которого до церкви оставалось десять минут ходу. Но на повороте им навстречу неожиданно вылетела пролётка лихача. Извозчик похоронной повозки подобрал вожжи, дабы уклониться от удара, но малость не рассчитал: боковые колёса наехали на бордюр, подпрыгнули и, встретив сопротивление, со скрипом переломились и слетели с оси. Телега с глухим скрежетом накренилась, и из неё, перевернувшись дважды, вылетел гроб с покойником. С тяжёлым грохотом он ударился оземь и ещё несколько метров проскользнул вдоль по покрытой тонким льдом брусчатке. При ударе крышка гроба отлетела, и из него боком выкатился завёрнутый в белый саван усопший. Правая рука его выскочила из савана, и из раскрытой ладони выпала иконка, а вокруг запястья была завязана верёвка. С полысевшей головы покойника слетела повязка, поддерживающая его нижнюю челюсть, и рот покойника медленно приоткрылся, обнажив наполовину беззубый рот.
 
   Толпа так и обмерла: одни побелели, другие покраснели, и ни одна душа не смогла сдвинуться с места, все замерли, словно околдованные. Спустя несколько долгих мгновений веко покойного слегка задёргалось, и глаз его правый приоткрылся. Немного погодя и левый.
 
    Усопший чуть дёрнулся, приподнял голову и увидел перед собой растерянную и ошалелую от ужаса толпу. Глазами нашёл в ней жену свою, Аполлинарию Игнатьевну, и лёгким кивком головы поздоровался. Потом сделал попытку шевельнуть левой ногой, но безуспешно: ноги усопшего, по правилам погребения, были накрепко связаны конопляной верёвкой.
   – Доброе утро, Аполиннария Игнатьевна! – поздоровался он глухим голосом.
 
    Жена, словно воды в рот набрав, не моргая, уставилась на него широко открытыми глазами. Тогда усопший подозрительно огляделся вокруг. Рядом увидел обитый чёрным атласом гроб, неподалёку от него валялась крышка, приметил в толпе священника с дымящимся кадилом, увидел деревянный крест с табличкой своего имени – и вот тут в глазах его отразился ужас!
 
    Ещё несколько мгновений воскресший покойник и похоронная процессия находились в нависшей над ними тягостной тишине, в упор пялясь друг на друга.


     Похоронное шествие вышло из оцепенения первым: священник взялся за сердце и начал с усердием читать «Отче наш» и креститься, в голос заплакали дети, закрывая ладошками глаза, Аполлинария Игнатьевна потеряла сознание, а плакальщицы прекратили рыдать и испуганно отступили в сторону. Вся толпа охнула, зашевелилась и понеслась креститься и причитать. Пронёсся нарастающий гул голосов, и было слышно, что кто-то выкрикнул: «Ужасть-то какая! Да как так быть может!»
Одна только Жучка выбежала из толпы, подбежала к хозяину своему, сперва обнюхала его, повиляла рыжим хвостиком, гавкнула и обратно убежала. И никто не осмеливался подойти к Петру Михайловичу первым, уж до того дико он на всех глядел.
 
   – Ишь чё удумали, аспиды! И отпеть уж успели, верно? – с укором в голосе выкрикнул Пётр Михайлович. Он пытался приподняться, упёрся локтем в тротуарную брусчатку, подогнул колени и, распрямив руку, сел.
    – Митяй! – резко окрикнул он прислужника своего. – Поди-ка сюда! Ноги развяжи да встать помоги!
 
    Подошёл робкий паренёк лет десяти, встал на коленку и дрожащими руками развязал верёвки на ногах, затем распахнул белый покойницкий саван и помог купцу подняться. Купец бы неустойчив, видать было – ослаб, но голос его был налит силой и злостью:
    – Нелюди! Душегубы! – выкрикнул он на ужасом объятую толпу. – Мыши вы дохлые! Вот вы кто!
 
    Тут, склонив голову, из толпы медленно вышла Аполлинария Игнатьевна, подошла, схватила мужа за запястья рук и в ноги к нему упала и жалобно так:
    – Да что вы, сердечный мой, такое говорите. Искали по всей нашей округе денно и нощно вас, да третьего дня в канаве нашли, бездыханного. Много кровушки потеряли. Вы авантюру-то выгодную для завода сделали и в «Метрополь» пошли прибыль шампанским отмечать. Неужто не помните? Вас никто опосля и не видел уже. И сколько слёз мы пролили, душа моя, сколько молебнов заказали. Да смели б мы вас, родимого, живьём-то схоронить? – Аполлинария Игнатьевна тихонько заплакала, скорее от страха перед такой жуткой ситуацией, чем из жалости к своему супругу.
 
    Пётр Михайлович посмотрел на жену уже без злости, да всё же с недоверием:
    – Неужто холодом от меня веяло, Аполлинария Игнатьевна? Иль уже на ладан дышал? – сам запустил руки в карманы длинного бархатного сюртука и шарить по ним стал. Из одного кармана вытащил челюсть свою вставную, гребешок волосяной из слоновой кости, а из другого – рубль серебряный и два пирожка.
 
    – Дура ты, Аполлинария! – сказал Пётр Михайлович. – Да нашто мне челюсть вставная на том свете нужна? А рублика – что, не кумекаешь? – мало бы было для приличной-то жизни! Гребешок-то мне для чего? Плешь ведь уж лет как десять! За пирожки благодарствую. Голоден я очень, – и с жадностью откусил пирожок.
 
    – Да-да, родненький, как знала, что голоден будешь. Один с капустой положила, а другой с лучком и зайчатиной, как ты и любишь. – И с робостью  в голосе тихо добавила: – Мало ли, может, на том свете, по приезду, съестного не сразу давать будут!
 
    Пётр Михайлович расправил лицо своё, гнев на милость сменил, приподнял Аполлинарию Игнатъевну с колен и говорит ей:
    – Дай-ка мне рублёв пятьдесят, Аполлинария Игнатьевна. Вон трактир вижу, – и посмотрел в сторону, где висела потёртая деревянная вывеска над заведением с названием «Трактир «Без повода»», и с сарказмом в голосе добавил: – Пойду-ка я устрою по себе, родимому, поминальную трапезу!
 
    По-видимому, ему его шутка показалась остроумной, и он во всё горло раскатисто рассмеялся.
 
    Аполлинария Игнатьевна сняла с плеча на шёлковом шнурке расшитый бисером ридикюль, открыла его и начала отсчитывать пятьдесят рублей.
    – Всё, что есть, давай, – сказал купец и протянул открытую пятерню.
 
    Жена покорно достала из сумочки все монеты и бумажные купюры и положила на мужнину ладонь, оставив себе всего несколько небольших купюр.
 
    Пётр Михайлович развернулся к похоронной процессии, ко всему набежавшему полюбопыствовать люду, руки в боки упёр и с издёвкой в голосе как заорёт:
    – Чего уставились, покойников никогда не видывали? Хватит пялиться – по домам расходись! – И нетвёрдым шагом направился  в сторону трактира «Без повода».
 
    Аполлинария Игнатьевна подошла к плакальщицам – рассчиталась с ними, со священником переговорила, сказала, завтра в церковь зайдёт и оплатит за церковные ритуалы, потом подошла к родственникам, обнялась и попрощалась со всеми, прислугу домой отправила, и вся поминальная процессия разошлась кто куда.
 
    Сама Аполлинария Итнатьевна, мучимая виной за происшедшее, подумала, что лучше мужа всё-таки дождаться, чтоб вместе домой отправиться, и при себе, на всякий случай, в помощь Митяя оставила.
 
    Полчаса ждала супруга своего на улице, да больно морозно к вечеру стало, и тогда зашла в чайную переждать – заказали они себе с Митяем калачи московские с горячим травяным чаем и с диким мёдом. Уже около двух часов прошло, стемнело, дело к ночи шло, а муж всё не выходит. И совсем утомительно столько ждать было, и Аполлинария Игнатьевна говорит Митяю:
    – Поди-ка в трактир да узнай у Петра Михайловича, долго ли они ещё задерживаться будут. Скажи, жду я его здесь, в чайной, по соседству.
 
    Митяй в две секунды, словно ждал, чтоб сменить обстановку, вприскок выбежал из чайной на улицу. Воздух был чистый, морозный. Густыми тяжёлыми хлопьями шёл снег. Перед трактиром отряхнулся, поправил картуз и с достоинством, распахнув дверь, вошёл.
 
    В ноздри сразу пахнуло обилием запахов: спёртый и душный воздух был переполнен густыми ароматами кушаний, водки, мужского пота, к ним добавились звуки безудержного веселья, пьяного галдежа и страстных цыганских романсов. Царило ощущение изобилия и шумного праздника.
 
    В левой зале трактира, развалившись на красных, обитых бархатом диванах, потешались над молочным поросёнком два пьяных, на вид бесноватых купца. Поили его прямо из хрустального графина водкой. Поросёнок верещал, брыкался и на бок запрокидывался, тогда один из купцов кринул в сторону официанта:
    – Эй, человек! А теперь хочу его жареным, да чтобы с корочкой румяной, – и указательным пальцем ткнул поросёнка в бок. – И хренку к нему не забудь подать. Малосольные огурчики тоже!
 
    Подбежал половой, учтиво поклонился и забрал визжащего поросёнка с собой на кухню.
 
    Столы в трактире были накрыты пёстрыми цветастыми скатертями и ломились от обилия напитков и всевозможной еды. Митяй не мог глаз оторвать от двухаршинных осетров, от дымящихся жареных цыплят на больших фарфоровых тарелках и от всяких диковинных, никогда не виданных им блюд.
 
    Разломанные на куски расстегаи, пирожки разные и жареные гусиные печёнки не давали ему собраться с мыслями, и Митяй уже было забыл, по какой причине он здесь находится. Рот наполнился слюной, и сильно разыгрался аппетит. Справа от него, за столом, видать, уже упился и заснул лысый мужичок с покрасневшим носом: голова его лежала одной половинкой в блюде со студнем, а правая рука продолжала держаться за стоящую на столе гранёную рюмку с анисовой водкой. Митяй боком подошёл поближе к столу, протянул осторожно руку и стащил с тарелки кусок расстегая и жареную с луком гусиную печёнку. Расстегай тихонько в карман положил, а печёнку быстро запихнул в рот и, почти не разжёвывая, проглотил.
 
    Тут за плечо его кто-то одёрнул, и Митяй испуганно поднял глаза и увидел полового в накрахмаленной белой сорочке. Официант глянул на него сверху вниз и спросил:
    – Чего тебе здесь надобно, малец?
    – Мне бы Петру Михайловичу слово молвить, – и тихо добавил: – Послала меня за ним госпожа Застёжкина.
    – Тебе туда! Там твой барин развлекается! – и указал в сторону эстрады, где выступал цыганский оркестр.
 
    Митяй глазами нашёл хозяина своего, тот, облокотившись о стенку с обоями цвета спелой вишни, стоял подле черноокого, с вихрастым чубом, цыгана. Потряхивая бубном, цыган распевал своим звучным голосом печальный романс о неразделённой цыганской любви. Песня эта нашла особый отклик в душе Петра Михайловича. Поначалу он стоял в оцепенении, с приоткрытым ртом и зажмуренными глазами и слушал сердечную песню, внимая каждому её слову. От избытка чувств Пётр Михайлович замотал головой из стороны в сторону, лицо его пыталось изобразить большую и неистовую страсть, но скорее походило на страдальческое, какое бывает от невыносимой зубной боли. Ноги Петра Михайловича невольно начали дёргаться в такт, заскакали и, щёлкая каблуками, он, присвистывая, пустился в пляс! Щёки раскраснелись и стали пунцовыми, а лоб покрылся густой испариной. Весь употевший и разгорячённый, он раскидывал руки в стороны и даже попытался станцевать вприсядку.
 
    Митяю показалось, что Пётр Михалыч сильно переоценил свои возможности, потому что во время присеста с присвистом тот потерял равновесие и под общий хохот завалился на зад, едва успев подставить руки. Другой купец, ухватив его за локоть, пытался помочь Петру Михайловичу встать на ноги, но вместо этого свалился вместе с ним. Они зашлись в диком хохоте и начали пританцовывать уже вместе, сидя на полу, в такт подёргивая руками и коленками.
 
    Пётр Михайлович совсем раскуражился, забрался на оркестровую сцену, отобрал у цыгана бубен и начал в него бить. Затем подошёл к запевале, положил руку на его плечо и, перекрикивая его мощный голос, запел песню, вставляя в неё надуманные слова. Вдруг на весь трактир неистово как заголосит:
    – Эй, половой, каждому здесь по рюмке водки налей! Один раз живём! Деревянного тулупа избёг-то ведь! – и радостно расхохотался. Рюмку с водкой поднял, залпом осушил да об пол с размаху хрясь и вдребезги!
    – Помирал, помирал, дак не помер ведь! А всё почему? – он поднял руку с указательным пальцем кверху и, сделав короткую паузу, продолжил: – Да потому, что планида у меня счастливая! И вообще – кому быть повешенным, тому не потонуть! Разумеете, люди?
 
    Пьяные голоса отовсюду ответили согласием. Было слышно, как Петра Михайловича с разных столов начали осыпать заздравными тостами. Какой-то косоглазый мужик богатырской комплекции вышел из своего углового столика и, еле держась на ногах, зашатался к Петру Михайловичу. Он крепко схватил его в объятья и долго не разжимал, раскачиваясь вместе  с ним из стороны в сторону. Петру Михайловичу помутнело от такой качки. Он попытался вырваться из цепких объятий верзилы: пыхтел, извивался и уж употел совсем – но не смог. А мужик ещё со всей страстью лобзаться полез, да никак не остановится: то в правую щёку притянет да поцелует, то в левую. Потом огромной ручищей по голове гладить стал и в макушечку целовать. Затем громко заплакал навзрыд и слёзы огромными кулаками по красным щекам размазывать. Тут Пётр Михайлович поймал нужный момент, не без усилий, конечно, но таки вырвался из плена. Он отошёл в сторону, рукавом обтёр свой обслюняленный рот, пригладил рыжую бороду да в сторону цыганского оркестра громко огласил, что желает слушать «Дорожку». С мужиками, взявшись за руки, встали в крут и с задором пустились в пляс. Началось шумное и необузданное веселье. Петра Михайловича на стул усадили и начали поднимать: поднимали ето то вверх, то вниз, качали-качали, да так раскачали, что и уронили. Пётр Михайлович упал на пол и, раскорячившись, словно перевёрнутый на спину жук, то ли от боли, а то ли от радости, безудержно смеясь, утирал внезапно брызнувшие слёзы.
Как только песня завершилась, официант подошёл к разгорячённому и довольному Петру Михайловичу и шепнул на ухо:
    – Вас тут видеть желают-с, – и пальцем указал в сторону, где стоял Митяй.
 
    Пётр Михайлович наотмашь, даже не взглянув на официанта, не церемонясь отрезал:
    – Пошёл прочь, челаэк! Никого я сейчас видеть не желаю!
 
    Но тут подошёл Митяй. Пётр Михайлович взглянул на него своим хмельным взором, резкость в глазах настроил и сурово так:
    – Чего, Митяй, нужно тебе? – и, сделав благодушное лицо, то ли шутя, а то ли взаправду, добавил: – Может, выпить чего желаешь? Ликёра, мож, вишневого иль наливки какой?
 
    От Петра Михайловича резко пахнуло водкой и луком и ещё чем-то приторно кислым. Митяй сконфузился и отвернул лицо в сторону. Его от этих ароматов слегка стошнило и он, попятившись, сделал шаг назад, картуз в кармане теребить начал, потом пуговицу на тулупе, но скромно и уважительно промолвил:
    – Вас, Пётр Михайлович, Аполлинария Игнатьевна ждёт в соседней чайной. Спрашивает, скоро ли вы домой собираетесь?
 
    – Передай Аполлинарии Игнатьевне, что нет охоты пока. Пущай меня не ждёт, а домой сама едет? А я уж следом. – Потом с издёвкой в голосе добавил: – А спроси-ка ты, Митяй, у Аполлинарии Игнатьевны, с чего это она на меня старые сапоги надела, а не новые хромовые, те, что с отворотом и высоким голенищем? – затем, сомкнув брови, и с издёвкой в голосе добавил: – Кому, мож, другому приберегла? Уж весь вечер вопрос меня этот мучает и спокойствию не даёт!
 
    Митяй ничего из последнего не понял, но на всякий случай с пониманием кивнул. Из кармана вытащил смятый картуз, напялил на голову и тотчас к выходу поскакал, не забыв прихватить с соседнего стола уже остывшую жареную петушиную ногу и кем-то обкусанный пирожок.
 
    Уже через несколько минут он и Аполлинария Игнатьевна наняли извозчика и поехали через белый и заснеженный город в сторону своего семейного имения.
 
    В четыре часа ночи, когда весь дом крепко спол, Аполлинарию Игнатьевну разбудила странная возня и шум на крыльце её дома. Во дворе громко залаяли собаки, и она услышала топот ног и приглушённые мужские голоса. В дверь дома настойчиво и с силой постучали.
 
    «Наконец-то», – подумала Аполлинария Игнатьевна, накинув поверх ночной сорочки шаль, она торопливо спустилась вниз по лестнице встречать мужа своего, Петра Михайловича.

   Весь дом проснулся: в парадной зажётся тусклый свет масляных ламп, и на ночной шум сбежалась вся домашняя прислуга. Аполлинария Игнатьевна зажгла свечу и отворила парадную дверь.
 
    На пороге стояли одетые в серые барашковые тулупы несколько незнакомых ей смуглых, остроносых и черноглазых мужчин. Не ожидая приглашения хозяйки войти, они за руки и за ноги в прихожую внесли Петра Михайловича. Положили его на парадный обюссонский ковёр и сверху накрыли санной медвежьей полстью. Рядом положили мокрую шапку и чёрный, разбухший от воды правый сапог.
 
    Облысевшая, с редкими и слипшимися волосами голова Петра Михайловича была мокрая. Рыжая борода, вся покрытая кусочками льда, оттаивала и преврашалсась в капельки воды, которые стекали струйками по горлу. Лицо его было чуть бледное и одутловатое, рот приоткрыт в печальной гримасе. Похоже, Пётр Михайлович крепко спал и не желал, чтоб его без надобности будили.
 
    Аполлинария Игнатьевна посмотрела на лежащего на полу мужа, затем перевела свой взгляд на нежданных гостей и вопросительным взглядом дала понять, что желает объяснений.
    – Простите, госпожа Застёжкина, – начал седовласый цыган. – Пётр Михайлович с вечера в разгул ушёл. После трактира он и ещё несколько купцов потребовали увеселений с санной прогулкой по ночному снежному городу. Всей компанией мы к реке свернули, остановку на берегу сделали, костёр там реазвели с песнями и плясками. Потом господину Застёжкину настроение сделалось в прятки поиграть. Все пьяны и навеселе были и позабыли Петра Михайловича найти после того, как тот спрятался. Когда вспомнили, тут же кликать его стали и звать во все голоса.
 Подумали, что спрятался он за деревом иль кустом каким, да так в ожидании и заснул. А это ж опасно – в мороз пьяному человеку на улице уснуть! Ведь каждому известно. Уж не помню, сколько времени прошло, но нашёл его купец Данила Крапива. Чисто по случайности, получается, нашёл. Крапива по малой нужде ближе к реке спустился, и, благо ночь светлая и лунная выдалась, увидел он неподалёку неясный силуэт. Пригляделся пристальней, а это Пётр Михайлович наполовину под лёд провалился. Лёд тонок и слаб ещё был, подморозило ведь только прошлой ночью. Немудрено, что и провалился. Пётр Михайлович обеими руками оперся на лёд, будто вылезти пытался, а остальное тело его под воду ушло. Таким мы его и нашли. С трудом вытащили, ведь страх был, кабы самим под воду не уйти. Сапог он свой левый потерял, и шуба, видать, под воду ушла тоже, – цыган ещё раз бросил взгляд на неподвижно лежащего Петра Михайловича и добавил: – Весь мокрый и замёрзший он. Отогреть бы его надо поскорей. Вы уж водкой натрите, иль к камину прислоните, или ещё чего надобно сделайте. Не знаю, сами уж решайте.
 
    Аполлинария Игнатьевна молча выслушала. Лицо её не показывало ни удивления, ни сострадания, ни сочувствия. Как будто эту историю она когда-то уже слышала, и даже не один раз.
    – Благодарю, что помощь оказали, не бросили Петра Михайловича одного, – тихо и учтиво сказал Аполлинария Игнтаьевна, – а теперь желаю вам, господа, спокойной ночи. Ещё раз благодарствую! – и на дверь парадную взглядом указала.
 
    Но гости не сдвинулись с места и, не отводя своих чёрных глаз, выжидательно смотрели на Аполлинарию Игнатьевну.
    – Что ещё? – недоумённо спросила она.
    – Понимаете, барыня, у Петра Михайловича долг перед нами остался. Мы-то все его заказы и пожелания исполнили: лихача на всю ночь наняли с тройкой белых рысаков и санями расписными, много шампанского было, пение с гитарой и танцы у костра. Пётр Михайлович очень довольны всем остались. При себе денег у него не имелось, и сказал тогда, что опосля, поутру, расплатится. Пять сотенных за всё остался должен.
 
    Аполлинария Игнатьевна кивнула и пошла по лестнице на верхний этаж за задолжанной суммой. Уже через несколько минут рассчитатлась с цыганами и затворила за ними входную дверь.
 
    Часы пробили пять утра.
 
    Пётр Михайлович неподвижно лежал под бурой медвежьей полостью, из-под которой вылезла голая  бледно-голубая ступня. С тех пор как цыгане положили его в прихожей на ковёр, он не издал ни звука, ни вздоха, ни шороха. Через узкую щель слегка приоткрытого правого века отражался матовый блеск горящей свечи.
 
    – Глаша, – Аполлинария Игнатьевна позвала свою прислужницу, – поди-ка сюда и потормоши барина. Не нравится мне, что он, будто мертвец, застыл. Неужто так пьян, что и пошевелиться не в силах? Обычно чихает раз по сто или храпит так, что весь дом заснуть не может. А сейчас словно замер. Пугает меня всё это.
 
    Глаша, взяв керосиновую лампу, подошла к изголовью Петра Михайловича, присела на корточки, отпахнула полсть и потрясла барина за плечо. Пётр Михайлович не отвечал. Потом ещё раз потрясла, но уже сильнее. Затем до щеки его небритой дотронулась и, словно ошпаренная, отдёрнула свою руку.
    – Что? – удивлённо спросила Аполлинария Игнатьевна.
    – Да стылым холодом веет от него, барыня, – сказала испуганно Глаша и перекрестилась три раза. – Сами-ка троньте. Как ледышка.
 
    Аполлинария Игнатьевна, словно не поверив Глаше, говорит:
    – С него всяких чудес станется! Только намедни он в мертвецах значился. А вон очнулся вчера, из гроба вышел, как и не собирался помирать вовсе. Стыд и позор-то какой: живым чуть не схоронили! Ещё долго нам это вспоминать будут! И курьёзов таких не надобно больше. Неси, Глаша, шерстяные подштанники, ночную рубаху и вязаные чулки. Ночной колпак не забудь прихватить! Переоденем – он отогреется, проспится и к обедне в чувство придёт.
    – Дай-то Бог, чтоб так и было! – скорее с сомнением в голосе, нежели с верой, ответила Глаша и ушла на верхний этаж, в комнату хозяина. Несколько минут спустя она вернулась с корзиной аккуратно сложенной одежды.
 
    Сначала с Петра Михайловича сняли мокрые подштанники и поменяли на сухие, шерстяные. Носки с начёсом надели на ноги. При каждом прикосновении к холодной, как лёд, мужниной плоти Аполлинария Игнатьевна понимала, что тело его подозрительно холодное и окаменелое.
    – Да, Глаша, верно ты сказала. Будто кровь в нём остыла и воля куда-то вся вышла.
 
    С трудом натянув на него шерстяные подштанники, они начали снимать жилет и прилипшую к телу мокрую белого цвета батистовую рубаху. Но руки мужа окостенели и в локтях почти не сгибались. Снять рубаху и жилетку оказалось не так уже просто, и ничего не оставалось, как сперва их разрезать на части большими портновскими ножницами. Но надеть свежую льняную и вовсе оказалось невозможным. Руки Петра Михайловича были как две несгибаемые палки. Аполиннария Игнатьевна поднялась с пола, рассеянным взглядом окинула лежащего с голым торсом мужа, и её охватило отчаяние. Она не могла собраться с мыслями и понять, что ей делать дальше?
 
    – Глаша, поди разбуди Митяя, пусть за доктором Блау едет, тот, что за старой церковью, около бакалейной лавки живёт. Передать надобно, что с барином что-то не то происходит. Похоже, помирать собрался. Скажи, ждём его визита как можно скорее. – Потом добавила: – И лихача пусть наймёт для скорости!
 
    Глаша махнула головой и убежала будить Митяя. Часы на стене в парадной пробили шесть утра.
 
    Аполлинария Игнатьевна подошла к лежащему на полу Петру Михайловичу, подняла с полу медвежью полсть и накрыла ею полуобнажённое тело мужа. Потом подошла к окну, отдёрнула тяжёлую штору и долго стояла не сводя взгляд с тающей утренней луны. Потом присела на диван в гостиной. Вид у неё был жалкий и уставший. Откинув голову на спинку дивана, она в одно мгновение погрузилась в глубокий сон.
 
  Но сон был недолгим.
 
    Проснулась она внезапно от громкого и настойчивого стука в дверь. Сердце Аполлинария Игнатьевны бешено забилось. За считанные секунды ей пришлось воскресить в памяти все события последних дней.
    - Опостылело,- проговорила она, тяжело поднялась с дивана и медленно отправилась к парадной двери.

    На пороге стоял  незнакомый ей человек в длиннополой бекеше цвета маренго.  Сняв  с головы меховую шапку из хорька, он поклонился и  учтиво ждал от хозяйки приглашения войти.
 
    Аполлинария Игнатьевна сделала приветственный жест рукой и мужчина прошел в парадную. За ним ворвался холодный поток морозного воздуха и Аполлинария Игнатьевна еще плотнее закуталась в вязаную шаль, вопросительно посмотрела на незнакомца и спросила:
    – Чем могу могу быть Вам  полезной в столь ранний час?
    – Мое имя Тарас Иванович Бульба – представился мужчина  и после короткой паузы  улыбнулся и добавил: – Только Вы не подумайте, я не его родственник. Это просто случайное совпадение, я его однофамилец!
    – Конечно, родственником вы быть и не можете, – спокойно ответила Аполлинария Игнатьевна.
    – Это почему же не могу? – удивился Тарас Иванович.
    – Ну как же, помилуйте, всем известно, что Тарас Бульба – это плод писательской фантазии. Не было такого человека.
    – Как интересно получается, – с сожалением вздохнул он. – Ну-с, тогда, как говорится,  век живи – век учись, – и уже с явным с разочарованием в голосе добавил – Ну да дело не в этом!
    – Ну да, – согласилась Аполлинария Игнатьевна.
    – Так вот, – продолжил он, – Я владелец трактира «Без повода», – начал Бульба, затем сам себя оборвал  на полуслове и уставился на тело лежащее на полу. Он тотчас узнал в нем вчерашнего посетителя  Петра Михайловича Застёжкина. Бульба поздоровался с ним вслух и сделал в его сторону приветственный поклон. Но Петр Михайлович не ответил. «Наверно, спит», – подумал Тарас Иванович.
 
    – Так вот, Аполлинария Игнатьевна, – продолжил он, и снова украдкой взглянул на лежащего Петра Михайловича. Его вдруг насторожила смертельная бледность лица и что-то еще, что не давало сосредоточиться. Тарас Иванович не мог понять, то ли ему кажется, то ли нет, но в маленькой щелке правого глаза свет отражался как то неправильно: тускло и безжизненно для живого человека. Будто туману в глаз нагнали. И почему, спрашивается один глаз был полуоткрыт, а другой полностью закрыт? Разве можно спать только одним глазом? Все эти  поставленные вопросы ужасно смущали Тараса Ивановича.
 
    Он нервно начал копаться в широком кармане своей бекеши  и вытащил смятый лист бумаги с отпечатанным логотипом трактира и мелко исписанным почерком.
    – Вот, извольте посмотреть, – он протянул  бумагу Аполлинарии  Игнатьевне. – Это счет за вчерашнее посещение трактира. Петр Михайлович весело провели  у нас время и остались очень довольны! Говорил, что избёг участи быть похороненным заживо. Поверьте, эта история всех нас очень-очень тронула. Радость Петра Михайловича не знала границ!  Только  вот денег достаточных у него при себе не оказалось, и он обещался заплатить поутру. Здесь все подробно и скрупулезно записано, – и учтиво добавил: – На тот случай, если вдруг Петру Михайловичу поутру  будет трудно вспомнить  события прошлой ночи, – потом ткнул указательным пальцем в бумагу и добавил: – Ваш супруг  поставил  здесь свою подпись, с обязательством вернуть долг. Здесь также приложены и несколько  свидетельских подписей.
 
    – Да, понимаю, – оборвала его Аполлинария Игнатьевна, даже не взглянув на предъявленный счет. – И какая его  задолженность?
    – Ну-с …– помедлил Тарас Иванович, – Мы и скидку от заведения сделали для такого уважаемого человека, как ваш супруг. Нам за счастье было принимать такого посетителя!
    – Сколько к оплате, позвольте узнать? – снова перебила его Аполлинария Игнатьевна, но уже более раздраженно.
    – Тысячу четыреста пятьдесят семь, – и тут же учтиво добавил: – А мог бы я, с вашего позволения,  обговорить это с самим Петром Михайловичем лично?
    – Конечно! - ответила Аполлинария Игнатьевна. – Вы можете подойти к нему и  попробовать разбудить.
    – Нет, пожалуй я лучше подожду, – быстро проговорил Тарас Иванович, а потом добавил: – Когда он проснётся, как Вы думаете?
    – Когда он проснётся никто точно сказать не может.
    –Тогда я бы хотел обговорить этот вопрос с Вами, уважаемая Аполлинария Игнатьевна, – и с оправданием в голосе  добавил: – Покуда я уже здесь, на месте.
    – Не стоит, пожалуй. Давайте дождёмся, чтоб  Пётр Михайлович сперва проснулся. Счёт можете оставить мне. Я ему непременно передам.
    – Ладно-с! Тогда к полудню, с Вашего позволения, я зайду снова, – и, бросив настороженный  взгляд в сторону лежащего Петра Михайловича, хозяин трактира Бульба учтиво откланялся и быстрой походкой вышел за порог имения Застёжкиных .
    Аполлинария Игнатьевна затворила за ним дверь, подошла  к  высокому окну, поближе к свету и  раскрыла вчетверо сложенный,  предъявленный к оплате счёт.
    Задолженность была очень огромной. Аполлинария Игнатьевна силилась понять, каким образом можно было потратить такую огромную сумму всего за один вечер! Это сумма была равна половине годового расхода за обслуживание их семейного имения и всей домашней прислуги.
    Беглым взглядом она пробежала по вчерашним мужниным расходам, после чего она поняла, что после десяти лет замужества она совсем не знала своего супруга. Перед ней предстал человек доселе ей не известный.

    За вчерашний вечер проведенный в трактире,  согласно описи долга  и нанесенного ущерба,  её муж, Петр Михайлович Застёжкин:
 
    1. С намерением разбил об пол двадцать три рюмочные водки. Ущерб включает уборку и компенсацию за трактирную утварь и  инвентарь.
К оплате 35 рублей.
 
 
    2. Персональный заказ песен у цыганского хора: «Дорожка», «Забытая клятва»,  «Очи чёрные», «Ой, матушка, скучно мне», «Травка», «На долинушке калинушка стоит», «Дубовые двери всю ночь проскрипели».
К оплате 100 рублей.
 
    3. Ворвался на кухню трактира со словами, что печёт блины лучше. И для доказательства сказанного настойчиво требовал дать ему испечь всего один блин. Тем самым помешал кухмистерским работам трактира. По окончании приготовления половину блина съел сам, а вторую половину принуждал откушать кухмистера Симиона Пташка, который есть отказался, после чего Пётр Михайлович засунул оставшуюся половину блина  в его нагрудный карман со словами: «Тот дурак, кто блину не рад!»
Ущерб трактиру и  достоинству кухмистера  высшего разряда Симиону Пташка оценён в сумму 200 рублей
 
    4. Ударил серебряным подносом по голове полового первой  категории Степана Евсюкова, семейного человека с хорошей репутацией. Половой потребовал компенсации за нанесение ущерба своей голове в сумме 250 рублей.
 
    5. Нахальным образом отобрал скрипку у цыганского оркестра с целью поучиться поиграть на инструменте. Впоследствии отмордасил ею купца Николая Златовратского, за то что тот тоже изъявил желание поиграть на скрипке, и пытался вырвать её у Петра Михайловича насильственным образом. Между ними завязалась драка,  во время которой  у музыкального инструмента порвалась струна и пропал смычок. Ущерб ещё устанавливается.
 
    6. Ударом кулака проломил механический оркестрион марки Gervais, затем попытался починить, и  в итоге сломал окончательно. Требуется полная реставрация или замена органа. Ущерб машины оценен в 700 рублей.
 
    7. Заказано кушаний различных:
– Заливное из дичи,
– Телячьи мозги жареные с луком под зелёным горошком,
– Котлетка из рябчиков с брусничным вареньем,
– Консоме Жульен,
– Бараний бок с гречневой кашей,
– Заливная уточка,
– А также различные соленья, маринады, зелёные салаты, циндрон и грибочки в сметанке.
    К оплате: 57 рублей
 
    8. Выпито:
– 1 графинчик водки настоянной на травах (среднего размера),
– Шампанское – 5 бутылок «Вдова Клико» (для угощений гостей),
– Рябиновая на коньяке – 1 бутылочка,
– холодный кисель ( ягодный) – 1 кувшин,
– сельтерская вода – 1 стакан,
– Бесплатно (в дар от заведения) – рюмка можжевеловой водки с малинкой – 4 рубля.
 
     К оплате: 125 рублей.
 
     Общая задолженность на 3 ноября 1881 года составляет 1467 рублей.
 
    Освидетельствовано 3 ноября 1881 года,
    Трактиръ «Без Повода».
 
    Свидетели:  владелец трактира Тарас Бульба, кухмистер Симеон Пташка,  именной купец Владимир Путилов,  и купцы первой гильдии Федор Тагоух и Миродий Гулких.
 
    Аполлинария Игнатьевна, сложила листок вчетверо и произнесла вслух:
– Недурно, Пётр Михайлович, совсем даже не дурно! – и положила предъявленный к оплате счёт на стол.
 
    Как только настенные часы с кукушкой прокуковали  восемь утра, в парадной  зазвонил колокольчик и в дверь негромко постучали. Аполлинария Игнатьевна отворила дверь и впустила их семейного доктора.
 
    – Ну слава Богу, дорогой Измаил Осипович, уж с ночи ждем Вас. Премного благодарна, что сразу откликнулись!
 
     Доктор Блау, солидного вида мужчина поставил свой старый протертый докторский саквояж на трюмо в форме лиры, снял своё  длинное стеганое пальто с огромным лисьим воротником и внимательно выслушал рассказанную Аполлинарией Игнатьевной всю хронологию событий прошедшей ночи. Во время её повествования он в удивлении то поднимал, то хмурил тонкие жидкие брови и поглаживал выкрашенные чёрной краской крученые кверху усики. Когда Апполинария Игнатьевна закончила, он поправил на носу изящное золотое пенсне, тихонько откашлялся  и  сказал:
– Ну что ж, пойдемте оживлять вашего супруга. Что-то часто он в последнее время помирать стал!
 
    Они подошли к лежащему на полу Петру Михайловичу. Доктор Блау бамбуковой тростью  с золотым набалдашником отпахнул медвежью полсть, наклонился, взял руку Петра Михайловича и попытался нащупать пульс, затем посмотрел  в зрачки, достал  из саквояжа стетоскоп и приложил его к груди Петра Михайловича.
 
    Все это время Аполлинария Игнатьевна не сводила с доктора тревожный и пристальный взгляд. Закончив осмотр, он сперва откашлялся, почему-то перевёл свой взгляд на стенку, будто его очень заинтересовала расцветка обоев и без эмоции в голосе произнес:
    – Сожалею! Но Петра Михайловича с нами больше нет!
Аполлинария Игнатьевна тут же настойчиво возразила
    – То же самое, слово в слово, Измаил Осипович,  я уже слышала  от вас три  дня назад. Но как нам всем стало известно, Пётр Михайлович вчера уже к обедне воскрес, вышел из гроба и  после этого весело провёл время. – Потом добавила: – То есть Вы уверяете меня, что в этот раз он умер по-настоящему? А что же тогда было три дня назад? Репетиция?
    – Уважаемая Аполлинария Игнатьевна, – возразил доктор Блау, – такое в медицинской практике случается. Люди иногда, по неведомым причинам попадают в незабытьё, их принимают за мертвецов и хоронят, а потом вдруг пробуждаются. Наука бессильна распознать этот феномен. Вашему супругу неимоверно повезло избежать участи быть заживо погребённым.  – Он взглянул на Аполлинарию Игнатьевну и с досадой в голосе добавил: – Жаль только, что фортуна Петра Михайловича баловала  недолго! Но в этот раз даю  вам докторское слово: Пётр Михайлович уже в мирах иных.
 
    Аполлинария Игнатьевна начала заламывать пальцы и была готова вот-вот расплакаться.
    – Поймите,  Измаил Осипович, на нас уже позор и нам второго повторения не надо. Мне нужно ещё одно учёное мнение, или даже два.
    – Да, пожалуйте-с, здесь с вами соглашусь. Вы абсолютно правы. Пошлите за доктором Ворониным и  доктором Огурцовым-Монастырским. Они живут неподалёку. Уверен, они непременно подтвердят мой диагноз и вам, Аполлинария Игнатьевна, станет на душе спокойней, и это окончательно развеет ваши сомнения.
Уже через час три доктора стояли у изголовья Петра Михайловича и попеременно трогали разные части его тела.
    – Аполлинария Игнатьевна, уважаемая, – с прискорбием в голосе начал Огурцов- Монастырский, я и доктор Воронин вынуждены согласиться и подтвердить мнение  доктора Блау, и признать тот прискорбный факт, что  Пётр Михайлович скончался!
Аполлинария Игнатьевне на мгновение  полегчало, и даже показалось, что это обстоятельство её обрадовало и успокоило. Но уже в следующую секунду она снова встрепенулась и принялась за свое:
    – Простите, господа, но я человек набожный, мне надо знать точно. Грехов тяжких и снов кошмарных мне до конца жизни не надобно, – с мольбой в голосе сказала Аполлинария Игнатьевна. – А что если Пётр Михайлович воскреснет снова?
    – Помилуйте, уважаемая Аполлинария Игнатьевна, такого быть не может. Уверяю вас – это  абсолютно исключено!
    – Знаем мы его, и видели не раз – он в воде не тонет и в огне не горит, – не унималась она.
–Аполлинария Игнатьевна, мы понимаем ваши опасения, особенно в ходе последних событий. Разрешите нам сделать докторский консилиум. Через несколько минут мы вас позовём.
    Аполлинария Игнатьевна отошла в гостиную комнату и оттуда слышала, как доктора между собой совещаются, и  совсем скоро Аполлинария Игнатьевна внимательно слушала Измаила Осиповича.
    – Есть несколько способов избежать захоронения заживо, начал он, – Один из них это если мы вскроем тело вашего супруга и изымем его внутренности. А вместо них вставим пучки сена, солому и разные пахучие травы. Это всегда практиковалось в древних цивилизациях – Пётр Михайлович не будет первым.
 
    Но доктор Блау вынужден был оборвать себя на полуслове, потому что Аполлинарию Игнатьевну  сперва стошнило, а затем упала в обморок. Доктора подхватили ее, уложили на кушетку и поднесли к ее носу нашатырный спирт. Когда она очнулась, то к общей беседе интересу больше  не проявляла .
 
    – Второй способ, – продолжил доктор Блау, – это если мы дождёмся, чтоб Петр Михайлович пухнуть начал и издавать дурные и смрадные запахи, какие свойственны всем покойникам. Полагаю, что этот факт убедит Вас окончательно в достоверности поставленного диагноза. Ну и наконец  третий способ, – добавил он, – это захоронить вашего супруга согласно обрядам и обычаям, как это и планировалось накануне. Только к руке его, для Вашего успокоения, дорогая Аполлинария Игнатьевна, привязать верёвку, которая будет проходить через отверстие, сделанное в крышке гроба. На другом конце верёвки будет привязан колокольчик. Положим, Пётр Михайлович оживет в гробу, то  непременно начнет дергать  руками. А там, наверху, зазвенит колокольчик. Это нам всем и будет знак, что Пётр Михайлович ожил, – доктор Блау сделал паузу, а затем спросил: – Какой из вариантов  вам больше по душе?
 
    Аполлинария Игнатьевна была в полном замешательстве. Ни один из вариантов ей по душе не был. Может только последний, с колокольчиком, ей показался более подходящим, но здесь были свои деликатные моменты: что если  супруг снова оживёт и его придется изымать из гроба? Ведь это непременно вызовет народную молву и нарекания, да и сам Пётр Михайлович при любом случае до конца жизни ей поминать с упрёком будет, что  дважды живым схоронила.
 
    – Господа, о своем решении я вам дать знать позже. И в случае надобности приглашу. Спасибо за столь ранний визит, я вам премного благодарна, за то, что оказали помощь.
    – Примите наши глубокие соболезнования, – доктора откланялись и пошли к выходу одеваться.
Аполлинария Игнатьевна со всеми рассчиталась, еще раз поблагодарила и проводила их до выхода.


    После того как парадная дверь за ними захлопнулась, она подошла к лежавшему на полу мужу, придвинула с себе стоящий у стенки обитый голубой парчой стул, и села так чтоб видеть его лицо  и обратилась :
   – Вы несомненно глупец, Пётр Михайлович! Уж столько раз помирали-помирали, да всем на потеху таки и померли! А то думал у реки просто в прятки играл? Со смертию-то и играл! Думал переглядеть  её в гляделки столько раз можно, сколько вздумается? Да разве так бывает, чтоб столько шансов от судьбы получить, да так беспечно пустить на ветер, почем зря? А ещё хвастал всем, что  с серебряной ложкой во рту родился! И что, помогла она тебе, твоя ложка? Ума-то ни за какие деньги не купишь! Уже до лысины дожил, а всё куражишься! И поделом тебе будет! – посидела еще минутку, а потом перевела взгляд на окно и добавила: – А то бы встал сегодня поутру, зевнул да потянулся на белых перинах! Открыл бы широко окно да с солнцем поздоровался, и весь долгий день красиво бы прожил! А вечером Глаша ухи бы  стерляжей  сготовила и блинов напекла! Живи себе красиво, да чай с блюдечка попивай! А сейчас-то что? Чёрная  дыра в тебя, дурака, смотрит, а ты в неё! В гляделки друг с другом играетесь. И вовсе не весело! А ещё про волю вольную и свободу вечную речи вёл. Ну и где сейчас твоя свобода? Лежать со связанными руками да ногами, скованным в тесном гробу? Воля-то какая тебе от этого? Вы несомненно глупец, Пётр Михайлович! И не жаль вас вовсе!
 
    Аполлинария Игнатьевна поднялась со стула и подошла к окну: ярко светило солнце на сине-голубом небе. Искрился выпавший за ночь снег и всё от него кругом сияло и сверкало.
 
    Затем подошла к витой парадной лестнице, чтоб подняться к себе в комнату, и тут увидела, что у лестницы стоят Глаша, Митяй,  вся домашняя прислуга,  и даже маленькая Жучка: все стояли и выжидательно смотрели  на неё, не сводя напряженные взгляды.
    – Доброе утро, Аполлинария Игнатьевна! Какие распоряжения будут? Хоронить ведь надо, верно? – спросила Глаша.
    – Верно Глаша! Хоронить надо! – с усталостью в голосе молвила Апполинария Игнатьевна. – Только мне то что до того? Сам накуролесил, пусть сам себя и хоронит! – утомленной походкой она медленно поднялась по парадной лестнице, зашла к себе в комнату и захлопнула дверь.
 
    Проспала Аполлинария Игнатьевна долгим сном все утро, весь день, весь вечер и всю ночь. Утром следующего дня поднялась, оделась в черную одежду, спустилась по лестнице вниз, а там – вся домашняя  прислуга как вчера стояла, так и стоит. Словно никто и не расходился.
 
    – Доброе утро всем! – Аполлинария Игнатьевна слегка улыбнулась словно никаких событий последний дней и не было. Она была в бодром и даже приподнятом настроении.
    – Митяй, – сказала она, – быстро в церковь беги, и если яму погребальную еще кому другому не отдали, то скажи служителю, что завтра Петра Михайловича хоронить рано поутру приедем. Он вопросы разные задавать начнет – всё почему, да как так, а ты скажи, что госпожа придёт и всё сама расскажет.
    – А ты Глаша, беги в погребальную контору и попроси вчерашний гроб вернуть.  А если уж унёс кто, то новый пусть смастерят, тех же фигурных комплекций, что у Петра Михайловича были. И скажи, только не забудь, чтоб в крышке гробовой, прямо посередке,  отверстие толщиной в два пальца надобно сделать. И верёвки кручёной конопляной  длиною в пять аршинов попроси. По дороге домой в скобяную лавку забеги и купи колокольчик, тот, что на коров или коз обычно вешают.
 
    Глаша послушно кивнула, накинула тулупчик, обвязалась теплым шерстяным  платком и выбежала за порог.
 
    Схоронили Петра Михайловича тихо, без всяких помпезностей и церемоний, ранним морозным утром, как только поднялась розовая заря и город начал медленно пробуждаться. Родственников только самых близких позвали. Остальных Аполлинария Игнатьевна не осмелилась позвать от стыда перед такой ситуацией.  Отпели Петра Михайловича прямо у могилы, но в этот раз плакальщиц не было  и никто по Петру Михайловичу слёз горьких не ронял и вслед за гробом в могилу не кидался.
 
    Когда вся немногочисленная процессия пошла обратно к нанятым санным экипажам, Аполлинария Игнатьевна  немного задержалась . Она подошла  поближе к свежезасыпанной могиле и негромким голосом обратилась к Петру Михайловичу:
– Хоть век ваш и короток был, но жили вы,  как вам хотелось. Надеюсь, что скучно вам на этом свете не было! – постояла еще немного и добавила: – Не знаю, свидимся ли когда еще на том свете, иль нет, но пожелание моё вам будет такое, чтоб  ваше следущее  путешествие было не только веселым, но и долгим. Пусть земля вам будет пухом и царствия небесного вам, дорогой Пётр Михайлович! Всё вам прощаю, в надежде, что и вы простите,   и в обиде на меня не останетесь!
 
    Она взяла кусочек мерзлого земляного кома, забросила его на могильный холмик, перекрестилась три раза, подняв глаза к небу, слегка поклонилась, а затем, не оглядываясь направилась к ждущим ее саням,  запряженными чёрными першеронами.
 
    Как только вся немногочисленная похоронная процессия разъехалась по домам, к могиле подошли двое здоровых одетых в нищенские лохмотья землекопов, и с еще рыхлой замороженной земли вытащили конопляную веревку, натянули  ее и привязали к ее концу серебряного цвета колокольчик, затем установили эту нехитрую конструкцию на  деревянный с петелькой штырёк,  который воткнули в землю. Получилось точь-в-точь как и было запрошено  госпожой  Застёжкиной. Потом выровняли могильный крест и ушли в сторону церкви.
 
    Всю следующую ночь Аполлинария Игнатьевна спала плохо, ворочалась с боку на бок, ей снился кошмар будто они вместе с доктором  Блау стоят у свежевырытой могилы Петра Михайловича. Земля вдруг задвигалась, зашевелилась и из-под неё показались пальцы правой руки покойника. Пригоршнями раскидывая  землю в стороны, рука выкопалась и оголилась до локтя.
 
    Тогда доктор Блау наклонился лицом к могиле и, встав на четвереньки, начинает с рукой разговаривать.
– Вы в мирах иных, Пётр Михайлович. Сейчас же возвращайтесь обратно! Вас больше нет! Вы слышите меня?
 
    Но рядом образовался еще один бугорок и  из-под земли выскочил  огромный  кулак, но уже левой руки.
 
    Тогда доктор Блау  яростно начинает щипать и отталкивать правую руку усопшего, а кулак левой руки пытается затолкнуть обратно в землю:
    – Вас больше нет! – убедительным речитативом повторяет Измаил Осипович.  – Даю Вам слово доктора! Вы меня слышите? Даю Вам слово доктора!
 
    Она проснулась от кошмара  и села на кровать, свесив ноги. Было четыре часа утра.
    – Да тьфу на тебя, – перекрестившись произнесла Аполлинария Игнатьевна. – Уж отстаньте вы от меня, Пётр Михайлович! Мочи нет уже! Усните с миром и  мне покою дайте тоже!
 
    Кликнула Глашу, чтоб та смородинового киселя разогрела и горячим в постель к ней принесла. Попила, и вроде легче стало, но думы в голове всё покою не дают, кружат и жужжат, как  назойливые мухи. Только когда  светать начало наконец-то заснула.
 
    Но сон её был недолог, и совсем скоро разбудил Аполлинарию Игнатьевну звон парадного колокольчика, перемежающийся с глухими, методичными ударами рукой в дверь. Она накинула пуховый платок поверх ночного платья и, сонная и уставшая, пошла вниз по лестнице отворять.
 
    На пороге стоял румяный от морозу, лет десяти сиротского вида  малец, в аккуратной, длинной до пят овеьчей шубке с перетянутым поверх плетеным монастырского покроя пояском.
    – Вас, Аполлинария Игнатьевна, батюшка к себе срочно зовет. Говорит, незамедлительно приехать к нему следует. Случилось что-то, что вам знать положено! –картавя скороговоркой сказал , сопли с носа рукавом утёр и стремглав убежал за ворота.
 
    Аполлинария Игнатьевна поспешно оделась и немедля выбежала за ворота имения. На улице наняла лихача и умчалась в сторону  церкви, где только вчера схоронили Петра Михайловича.
 
    Когда подъехали к церкви, в небе кружили огромные стаи кричащих ворон. «К чему бы их столько?» – подумала Апполинария Игнатьевна, ей стало жутко и тревожно.
А на церковной лестнице ее уже ожидал батюшка.
    – Доброе утро, дорогая Аполлинария Игнатьевна!
    – И вам здравствуйте! – она подошла к нему, слегка поклонилась и поцеловала его руку.
    – Аполлинария Игнатьевна, – начал батюшка, – не знаю, что и подумать, только тревожно нам всем эту последнюю ночь спалось. Несколько раз на могиле вашего покойного супруга звонил колокольчик! И как это нам прикажете понимать? Изымать его что ли надобно? – его голос звучал озабоченно и серьезно,- Решать с этим вопросом нужно срочно и прямо сейчас!
 
    Батюшка поджал губы и ждал ответа.
 
    Аполлинария Игнатьевна была в полном замешательстве. Больше всего, чего она так страшилась, всё-таки случилось: почивший супруг таки проснулся и теперь пытается из гроба вылезти. У нее перехватило дыхание и к горлу подкатил ком. Взглядом она зацепилась за огромный с камнями крест, висящий на чёрной ризе священника, набрала воздуха, чтоб ответить, но от нервного срыва не сдержала слёз, и горько разрыдалась.
 
    Батюшка тихонечко взял ее за локоток и учтиво, мягким голосом сказал:
    – Ну что вы милая, полноте вам, матушка, не убивайтесь же так! Если жив супруг ваш, то порадуемся всем миром за него, а если нет – то снова с почестями в землю и вернем. Все из земли, да все в землю! Прах к праху! Все мы там рано или поздно будем!
 
    – Батюшка, разрешите еще раз дождаться звона колокольчика, хочу убедиться и ушами своими и глазами, что колокольчик звенит. Доктора меня  два дня назад убеждали, что нет в нём жизни больше – ушла она, и что покинул нас Пётр Михайлович уже безвозвратно! – с оправданием в голосе добавила Апполинария Игнатьевна. – И подтвердили это три самых  уважаемых в нашем городе доктора.
 
    Батюшка покачал головой и призадумался, уж больно у Аполлинарии  Игнатьевны страдальческий вид был, и основанию не верить ей у него тоже не было, а то бы и сейчас уж готов был гроб выкопать.
 
    Он указательным пальцем потёр наперсный крест и всё еще в сомнении, не глядя на Аполлинарию Игнатьевну сказал:
    – По вашему будет пусть! Даю вам Аполлинария Игнатьевна время до рассвета , а коль еще раз колокольчик услышу, то  попрошу немедля из земли гроб выкопать! Не положено живому человеку там находиться – и указал перстом вниз на землю, затем вздохнул и добавил:
    – Да и слухов нам  разных  здесь тоже не надобно!
    – Да конечно, батюшка! Так и сделаем, благодарствую! – Она нагнулась, поцеловала сухую, морщинистую руку батюшки, потом перекрестилась три раза и, не отрывая  глаз от отливающих солнцем золотых куполов, слегка поклонилась и направилась к свежевырытой могиле супруга.
 
    Посидела там несколько часов, но колокольчик никаких звуков не издавал. Пошла ко входу в церковь и наняла двух просящих подаяния  нищих, заплатила им щедро с наказом от могилы не отходить, а коль звон услышат, то тут же батюшке бежать и  рассказать. На этом и порешили, и Аполлинария Игнатьевна отправилась домой.
 
    Как оказалось позже, страхи батюшки вовсе не были напрасны. И как ни пытались скрыть от людской молвы происшествие со звоном колокольчика на могиле купца, но только в утреннем выпуске газеты "Петербургские ведомости",  на первой странице, крупным заголовком вышла статья, в коей говорилось, что уже два раза кряду, в нашем городе хоронят живого человека, коим является именитый купец Петр Михайлович Застёжкин. И вот прямо сейчас, лежит он связанный по рукам и ногам, в заколоченном, тесном и темном гробу, в мёрзлой и холодной земле, всё тянет и тянет отчаянно за веревочку и просится на волю. И вина за все эти злодеяния лежит на совести его супруги,  госпожи Застёжкиной. После смерти своего еще не старого  супруга, по проверенным источникам, она унаследует хорошие деньги и в преждевременном захоронении купца у неё имеется своя прямая выгода.
 
    Слух газетных новостей разнёсся по городу быстрее вольного ветра. Начали собираться дружины добровольцев, которые  порешили сидеть на могиле денно  и нощно, сменяя друг друга, чтоб еще раз услышать когда зазвонит колокольчик.
 
    Аполлинария Игнатьевна, казалось, находилась в каком то безмятежном, на первый взгляд, состоянии. У неё была сейчас только одна мольба и просьба к Всевышнему, чтоб этот страшный сон  наконец-то закончился!
   
    Она закрылась в своей комнате на верхнем этаже дома и отдала приказ никому имения не покидать, за ворота не входить и не выходить, ни с кем посторонним разговоры не заводить. А в комнату к себе пускала только Глашу и Жучку.
 
    Вокруг имения  собрались газетные  репортеры и разный любопытствующий люд. Они кучками окружили дом и одиночными выкриками требовали освободить Петра Михайловича из могильного плена. Слава Богу, в дом пока силой никто ворваться не осмеливался.
 
    Аполлинария Игнатьевна, не двигаясь, лежала поверх своей огромной нерасстеленной кровати и с открытыми глазами, почти не моргая, смотрела в белый с лепниной потолок.
 
    К вечеру на улице снова стало морозно и пошел густой снег. Толпа вокруг имения Застёжкиных потихоньку разошлась по домам. К полуночи снег прекратился и в темном небе обнажилась большая, как круглое блюдечко, луна.
 
    Тем временем на могиле Петра Михайловича собрались  добровольцы; были среди них и те, кто знал Петра Михайловича шапочным знакомством, и те, кто знал его получше. Развели у могилы костер. Воздух был морозным, колючим, хоть костер и давал много ясного  свету, но тепла не хватало и для полного согреву принесли мужики водки. После выпитого расселись вокруг могилки и страшные истории о мертвецах пошли сказывать. Стало всем  жутко и до ужасти страшно.  Тогда  для пущей храбрости еще водки выпили и пошли песни застольные хором петь. Стало веселей и через час-другой  добровольцы и вовсе позабыли, по какому поводу здесь собрались.
 
     Батюшка в часа три ночи проснулся, зажёг масляный фонарь и спустился вниз поглядеть, что за шум да галдеж  у него на территории.
 
     И предстала перед ним  такая картина: мужики упитые все вповалку спят, кто прям поверх могилы, кто и в обнимку, а кто и друг на друге.
    – Господи, что творится-то! Да за что мне всё это! – в отчаянии  воскликнул батюшка, и вдруг услышал  тихий звон  могильного колокольчика. Ему стало жутко и страшно.
 
    Засветил вперёд себя тусклым фонарем и, крадучись, затаив дыхание, медленными шажками приблизился к могиле. Направил туда свет, внимательно пригляделся, а там, на могильном холмике сидит церковная кошка Мурка и колокольчиком играет: то сюда его лапкой тронет, то туда. Хотя колокольчик и звенел, никто из пьяных мужиков так и не проснулся. Только один Емеля-доброволец,  лежавший спиной к могиле, сделал попытку приподняться, чтоб увидеть откуда звон идет, подумал, что померещилось, да и сил-то особо голову свою хмельную повернуть не было. Так лёжа на боку, с закрытыми глазами перекрестился, руку калачиком под голову свернул и захрапел .
 
    Наблюдая какой страшный грех и безобразие творятся на церковном кладбище, батюшка подобрал свою чёрную рясу и стремглав побежал в сторону церкви  и уже через пять минут прибежал обратно к могиле. Из рукава вытащил острый закругленный нож, наклонился к могиле, натянул веревку потуже,  и срезал её вместе с подвязанным к ней серебряным колокольчиком.  Сложил всё в руку и выбросил  как можно дальше, в глубокий снежный сугроб, за чугунную церковную ограду.
 
    Никто из спящих добровольцев этого не увидел и свидетелем факту исчезновения колокольчика не был. Через полчаса один из мужиков с трудом поднялся с мерзлой заснеженной земли,  крепко выругался  и будить всех начал; поднимал всех за шиворот  и с руганью домой гнал. Костер вскоре затух сам собой  и к рассвету и уголька не осталось.
 
    С первым утренним звоном церковных колоколов подтянулись на смену новые добровольцы, но ни ночную бригаду, ни веревку, ни колокольчика на могиле не обнаружили. Постояли еще малость, поговорили чуток, да и разошлись кто куда.
 
    Батюшка пришел к обедне к могилке, всё тщательно прибрал: бутылки водочные снёс в отхожую яму, погасший костер разметал ногой по сторонам и сверху снегом запорошил, затем поправил накренившийся деревянный крест, перекрестился с молитвою и ушёл  с пономарём Василием речи вести.
 
    Вот так и закончилась история одного яркого дня из жизни именного купца Петра Михайловича Застёжкина.
 
    А жизнь Аполлинарии Игнатьевны продолжилась дальше. Имение Застёжкиных и ликёро-водочную фабрику « Тихая радость» совсем скоро она удачно продала, раздала все оставшиеся задолженности своего супруга и переехала жить Москву, где прошла вся её дозамужняя жизнь. Фамилию по приезду на девичью сменила. Не долго ждала пока замуж позовут. Супругом новым её стал купец , с которым до конца своей жизни прожили они в благости, спокойствии и достатке. Страсть он имел только одну, – и совсем  незначительную – к картишкам. Поздними вечерами они с Аполлинарией Игнатьевной на копейку в «Мушку» или в  «Стукалку» играли.  Самовар  с вечера ставили и чаи с блюдечка попивали, да калачами и пирогами закусывали.
 
     Аполлинария Игнатьевна к мужу своему бывшему на могилу  так больше никогда и не съездила. И вспоминать о нём вскоре позабыла.
 
* * *