Горбачеву посвящается Главы из романа 36

Роман «Цветок пенициллина. Гамлет»

Глава 36. Спектакль «Вождь»

Студентов пригласили пройти на сцену и предложили разместиться на стульях, стоящих полукругом спинкой к залу. Элеонора Михайловна села строго посередине. Справа — Олечка-маленькая, потом — Люсия, за ней — Ирина-Жюли — отличницы в ряд. С Ириной-Жюли, что естественно, разместился Сергей-Ромео, а остальные — вперемежку. Слева от Элеоноры села Ольга, рядом с ней — Яр, потом — Алексей, а за ним — ребята.
В глубине сцены располагалось два гримерных столика с рядом стоящими крутящимися креслами, посередине, ближе к зрителям — кушетка.
Когда студенческая братия наконец-то расселась и угомонилась, то зааплодировала, давая артистам понять, что к просмотру готова, а заодно и приглашала их к началу действия. На сцену вышел мужчина, он стал впереди кушетки, осмотрел зрителей и произнес:
— Я режиссер этого спектакля. Данная постановка о чувствах, которые повлияли на ход истории, я бы сказал, развернули… изменили ход истории. Это может быть уж слишком смелое предположение… Во всяком случае, меня интересовали больше чувства этих людей, чем сам ход истории… Спектакль называется «Вождь». Кто вождь — судить вам, зрителям.
Заявка заинтриговала.
Режиссер был высокий худощавый мужчина в джинсах и толстовке. Говорил он с легким акцентом, но на приличном русском — видна была добротная русская школа, когда человек не просто хорошо изъясняется на чужом языке, но и думает на нем. Яр смотрел на «живого» постановщика спектакля и задавался вопросами: «Как режиссеры находят “нужную” пьесу? Делают ли ее разбор, которому обучают на режиссерском факультете? По каким критериям подбирают исполнителей на роли? Как начинают работу? Традиционно: с читки, застольного периода, этюдов… или выводят артистов на сцену сразу, как произошло у нас со “Свадьбами”, и начинают поиск на “натуре”?» Он размышлял, а постановщик «Вождя» продолжал свою вступительную речь:
— После мамы и папы на мою судьбу повлиял этот человек. Эта постановка — попытка разобраться, что это за человек, деятельность которого имела такие колоссальные последствия для мира. Персонажей двое: он и она… — только мужчина и женщина. Если и есть один человек в двадцатом веке, который так масштабно повлиял на жизнь сотен миллионов, то это он, человек, о котором пойдет речь в моем спектакле.
«Выходит, больше никого в двадцатом веке — равного или достойного — не было: ни в революцию, ни в первую, ни во вторую войну, ни в мирное время — кто оставил бы свой след в истории?..» — размышлял Яр, параллельно слушая постановщика, который говорил:
— Именно он перерисовал карту всей Евразии…
«Карту мира перерисовали в Ялте в сорок пятом, насколько я помню по истории…  Значит ли то, что последний передел мирового пространства сделал этот вождь единолично?.. А что об этом говорит история?..» — вопрошал Яр по ходу речи режиссера.
 — …Он нашел ключ от тюрьмы, в которой мы пребывали.
«От какой тюрьмы? Я чего-то не понимаю, — напрягся Яр в воспоминании, но память никакой “тюрьмы” не выдала. — А карту Евразии перерисовали в Беловежской пуще… правда, уже после него. Тогда власть захватили его сотоварищи, его отстранили или он самоустранился… — это я читал или где-то слышал. А еще я читал, что на Западе “к власти приходят из богатых устоявшихся семей. В Соединенных Штатах — от двух кланов чередованием. И никто другой во власть не попадет…” “Дворянская прослойка осталась в Англии, в парламент места достаются по наследству…” “В Италии за четыреста лет ничего не поменялось: вся власть и деньги сосредоточены в одних и тех же руках”. “В России с приходом большевиков старый политический строй был разрушен… А при переходе от коммунизма к капитализму тоже все изменилось… В России, — как я читал, — как и на Западе, существуют кланы… А фигурки, приходящие к власти, — это говорящие головы”. — Яр удивлялся: откуда это у него? — Наверное, из каких-то газет…» — ответил он сам себе.
А режиссер все говорил:
— Лично я раньше думал, что разрушение империи происходило в силу экономических причин. Сейчас я уверен — это сделал один человек. И цель спектакля — понять, какие качества этого человека, какие ингредиенты его души привели к тому, что он стал той песчинкой, которая остановила огромный механизм. У нас нет задачи сделать двойников, добиться портретного сходства, мы пытаемся понять способ их мышления, причину их поступков. В Москве встретились тракторист из южного округа и девушка-отличница из Сибири…
«В капиталистическом государстве тракторист не смог бы прийти к вершине власти… При социализме к верхам мог пробиться любой…а купили человека из народа за бриллиантики… простому — простые вещи… Действительно ли мог любой или все же существовали какие-то препоны или обстоятельства?» — не прекращал построчных размышлений Яр.
— Российские Ромео и Джульетта!.. — продолжал режиссер.
Последняя фраза постановщика даже встряхнула Яра: «Сильная заявка! Поставить себя на одну ступень с Шекспиром — надо быть гением его масштаба… Стоит посмотреть, чтобы сделать правильную оценку… Нередко люди сами себе завышают планку…»
— Они прошли через всю жизнь, держась за руки.
«Это не аргумент…»
— В буквальном и переносном смысле. Их называли парой из средневековья, где она всегда оставалась прекрасной дамой, а он — рыцарем, который совершал подвиги, чтобы завоевать ее сердце. Именно таким влюбленным, смотрящим друг другу в глаза, и посвятил я свой новый спектакль.
«Стоит повнимательней всмотреться…»
— Перед тем как приступить к репетициям, команда спектакля тщательно готовилась: изучала воспоминания, документы, мемуары политиков, просматривала интервью. Постановка на сцене — очень честный рассказ из первых уст, который должен спровоцировать зрителей на обсуждение и принятие собственного решения: кем был для России этот человек и как его любовь повлияла на жизнь будущих поколений. На этом я закончу свое краткое вступление и приглашаю вас к просмотру.
Пока постановщик говорил, Яр все время размышлял параллельно: «Складывается впечатление, что он создал идеал и призывает нас поверить в исключительность его детища. Одноразовый просмотр спектакля, возможно, и создаст “требуемое впечатление”, если артисты донесут все в точности. Но если подвергнуть спектакль глубокому анализу по всем канонам, не ограничиваясь выделением только режиссерских и актерских находок и манков, достоинств постановки и хорошей игры, а копнуть глубже: изучить время, в котором пребывал этот “вождь”, его действия и поступки в период его же правления, — останутся ли идеальными эти фигуры?.. Ведь нет вообще, в принципе, идеальных людей, а уж в политике… да еще и “большой”… не замараться невозможно! Остаться хорошим для всех — очень сложно! “Всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно”. Кому принадлежит это выражение? — задумался Яр. — Сначала надо вспомнить, от кого его слышал… Елизавета Анатольевна, философ, упоминала в своих лекциях… А кому принадлежат? Кажется, она сказала: “Эти слова принадлежат американскому историку и политику Джону Актону”. Надо запомнить: “Абсолютная власть развращает абсолютно…” Этот “абсолют” является тем рычагом, который подталкивает слабовольных вступать в дерьмо… Так нельзя говорить… — остановил себя Яр и тут же продолжил: — Все равно никто не слышит. А вслух я этого не произнесу. Я скажу “грязь”. Мне очень интересно разобраться в этой постановке, но это, вероятнее всего, далеко не “Гамлет”, и уверен, что такого скрупулезного разбора, как я пытаюсь сделать с Шекспиром, данный спектакль не потребует…»
Закончив, режиссер покинул сцену. Появились актеры, сели на кресла возле гримерных столиков, посидели с минуту, повернулись — и началось действие!
«Расположение зрителя на сцене — это прием режиссера? Слом четвертой стены? Участие в действии, о котором зритель пока не подозревает?..» — задавался вопросами Яр.
В гримерке два артиста говорят своими голосами, смотрятся в зеркала, окантованные рамами из горящих лампочек — как и положено в театре, — обсуждают, как разговаривал вождь, актер пробует его интонации. Оба актера — мужчина и женщина — пока еще не стали теми, о ком будут рассказывать, они только примеряются. Они — в черном трико и черной шапочке мима, но лицо без белил.
Яра удивил такой образ актеров, и он попытался вспомнить, кто такой мим из лекций по истории театра: «Действия мимов сознательно были направлены на борьбу с господствующими классами; в своих действиях они использовали пародии на патетику трагического стиля, религию, вплоть до осмеяния жизни монархов. Не является ли данный образ актеров заявкой на высмеивание нового правителя? Может, это прямой намек на обличение  “вождя” и будет использован такой жанр, как  карикатура или пародия? И зритель сразу должен настроиться на обличительную сатиру или юмор? Но в выступлении режиссера на это не было ни одного намека. Пока это диссонанс — расхождение режиссерской заявки с образом актеров, — возникшими по ходу вопросами Яр прервал свое рассуждение о мимах, но, вернувшись к образу мима, продолжил выуживание из памяти характеристики этого площадного артиста, чтобы попытаться понять, что же хотят сказать своим обликом и костюмами актеры на сцене. Он вспомнил о мимографе по имени Сотад, который поплатился жизнью за критику. — Значит, были трагические исходы в этом виде искусства. В наше время, думаю, подобного произойти не может, тем более что уже существует гласность и свобода слова, — успокоил себя Яр, глядя на артистов-мимоков. — В Риме во втором и первом веках до нашей эры мимы существовали как низовой массовый театр… Надеюсь, этот театр не низшего плана. Мимы прочно овладели сценой, когда победы демократии заострили их как орудие классовой борьбы, сделав театр местом социально-политической сатиры. Это хотят сказать участники “Вождя”? Или имеют другой посыл? В Риме представления мимов часто были направлены против господствующих классов, иногда с резкой сатирой на религию. Это тогда, а сейчас, в данном случае, что намерены выразить создатели спектакля? Традиционным персонажем мима был дурак… Интересно, какую маску наденут эти артисты для реализации своей задачи? Мимы того времени осыпали зрителей всякой бранью… Надеюсь, в этом спектакле все будет в рамках приличия. В тексте мимов нередко встречался импровизационный элемент на злобу дня. Будет ли здесь что-то подобное? Как классовый жанр низов, римский мим и писался на языке этих слоев со всеми вульгаризмами и жаргоном городских таверн. Так было в веке необразованном, сейчас с полной ликвидацией безграмотности тексты должны быть в рамках “культурного слога”. В ту эпоху под эгидой государства, стремящегося отвлечь демократические слои от борьбы с господствующими классами, мимы расширялись в сложное представление, так называемую “мимическую ипотезу”, которая давалась уже в больших театрах и субсидировалась правительством. Это тоже интересный момент: субсидировало ли этот спектакль государство? Или кто другой?.. Какие цели преследовали продюсеры? Такие “ипотезы” были лишены прежней классовой заостренности мимов; это была написанная прозой вперемежку со стихами ультранатуралистическая авантюрная драма с превращениями, различными чудесами, пропитанная грубой эротикой и другими средствами для привлечения неприхотливого зрителя. Увидим, были ли сглажены углы политической направленности или их изначально не существовало в пьесе “Вождь”, если режиссер сказал, что драма о любви. Будут ли в этом представлении “чудеса” и “эротика”? О чем говорят костюмы актеров — мимов давних эпох? Форма данного спектакля — современная ипотеза? И будет ли ясно, кем представляют себе постановщики зрителя, которому адресован их спектакль, и к какой категории относят они, в частности, нас?» — Так думал Яр, глядя на современных мимов за гримерными столиками.
Размышляя и наблюдая за разговором артистов в гримерке, он пропустил тот момент, когда произошло их преображение, когда актеры на глазах и в то же время незаметно превратились из «современных мимов» в двух крупных персон российской действительности, собственно, вождя и его жену. Артист уже «выдавал» смешки и голосовые обертона будущего правителя, а в голосе актрисы появились высокие нотки нравоучительного свойства, как у учительницы младших классов. Она стала говорить назидательным тоном жены вождя.
«Мимическая ипотеза или все-таки другой жанр? А как постановщик определил жанр своего спектакля? Увидим. По ходу или в конце — поймем».
Вот актер уже сидит на банкетке с текстом в руках… Инсценировка идет по событиям из дневников «вождя». Актеры зачитывают «событие» и разыгрывают его: встреча, свадьба…
Актриса с обворожительной улыбкой обаяла сразу всех. Небольшого роста, она с первых минут начала вырастать на сцене, размеры которой становились с каждым ее действием, мимикой, ноткой в голосе все меньше, а она — величественнее. Актриса стала преобразовываться не просто в центр этого ограниченного пространства, а в сингулярность, превращающуюся затем в Большой взрыв, который выплеснется мощной энергией, выбросит и разбросает все объекты по разным частям Вселенной. Яр почувствовал это, и ему почему-то стало дискомфортно, но он сказал себе: «Надо досмотреть до конца, может, там ничего подобного и не произойдет. Не думаю, что это — заявка на второго “Гамлета”. Гамлет, впрочем, больше похож на черную дыру, чем на Большой взрыв, потому что черная дыра поглощает все, что попадает в сферу его бытия. Черная дыра-Гамлет, схлопываясь, втягивает в себя все близлежащие объекты... Это его предопределение. Что явит миру данная “сингулярность”, сказать пока трудно.... Если обратиться к “Гамлету”, то надо учесть, что события произошли до него, Гамлет послужил катализатором… когда вся муть проявилась и пена поднялась наверх…»
Действие на сцене продолжалось. Событие — когда происходит знакомство зрителя с персонажами: вот ему еще пятнадцать, он комбайнер, которого мужики ради шутки учат пить спирт.
«А не был ли введен сухой закон в отместку за насилие и насмехательство над ним необразованными мужиками? Может, это одна из многих причин мести? Как выяснится по ходу?» — серьезно задумался Яр.
А вот молодой тракторист уже в Москве, в университете, — студент, который проявляет характер и не боится рубить правду в глаза, но пока только однокурсникам и ровесникам, и в это же время он начинает шахматно рассчитывать карьерные ходы, однако еще не получается достичь желаемого. И вдруг любовь. Он теряет голову. Она — студенточка с точеной фигуркой и характером мягкой силы. Однако союз двух сердец образуется не сразу: у нее — несчастная любовь, ее не признала высокопоставленная мамаша жениха.
«Хорошо или плохо, что не признала? Узнал бы мир тогда вождиху, выйди она замуж за человека, о котором никто не знал, не знает и никогда уже не узнает? Вряд ли».
Она не станет ритуальной бессловесной королевой для проформы, а заявит о себе в полный голос; она сломает образ женщин советской номенклатуры, над которыми смеялся и иронизировал весь мир. Фигуристая, с хорошим вкусом и манерой элегантно одеваться даже тогда, когда они жили на его скромные сто рублей, и потом, когда она стала женой  вождя, когда возможности расширились так, что бриллианты казались ей обычной, повседневной бижутерией. Однако вкуса не теряла. Это была безусловная элегантность и, как говорили, завидная скромность: поначалу одежда была дешевенькой — голубое платьице в синий горошек, свитерок поверх пиджака, чтобы скрыть послевоенную худобу. А потом, разумеется, как подобает супруге первого лица государства, наряды стали дорогими, но не кричащими о ценнике и бренде. Все — в рамках высокого вкуса.
«Если была скромность, почему утрачена? Потому что не подобает первой леди быть заурядной русской простушкой, примитивной во всех отношениях?.. Надо блистать так, чтобы затмить?! А может, увлекшись, высокопоставленные забывают о долге, народе, из которого, кстати, вышли?» Яр вдруг вспомнил фразу: «Ради народа уничтожают людей», — однако не смог сразу вспомнить, откуда она и кому принадлежит, только фраза засела не только в голову, но и в сердце какой-то непонятной болью. «Многие не выдерживают испытаний властью, — продолжал размышлять он, — сначала — дорогая одежда и аксессуары, затем — золото и дворцы, а потом и ресурсы страны, незаметно переходящие в личное пользование. У моей мамы нет “вкуса” априори, потому что ему не из чего взяться: у нее до недавнего времени было всего два платья. Одно — платье ведущей из купленной на распродаже ткани с люрексом, которое она сшила сама “руками”, потому что старая швейная машинка не брала эту “непростую” ткань, оно для работы “на людях”, другое — повседневное, которое вечером стиралось, ночью сушилось, а утром одевалось… Помню, вылиняло оно так, что неприлично было уже носить, но другого не было. Потом кто-то дал ей большую сумку с одеждой. Такое бывает, когда избавляются от старых или надоевших вещей, — тогда бедным что-то перепадает. Мама так радовалась, как будто ей подарили миллион. А как-то рассказывала, что очень страдала, когда в детстве приходилось носить “обноски”, которые ее мама покупала ей за рубль-два у родителей, дети которых выросли, а потом кто-то в большой детской компании не упускал возможность сказать, что это “ее платье”. И мама говорила всегда: “Приходилось глотать позор и обиду — не раздеваться же при всех, чтобы возвратить "обноску"”. И еще она рассказывала, как к первому сентября вела его на рынок, где они покупали одни брюки, две голубые рубашки, одни спортивные штаны и туфли на весь учебный год, и в этом одном к концу года уже “подстреленном”, ему приходилось ходить, потому что еще чем-то кормиться надо было.  Нищета угнетает чувство собственного достоинства, когда опускаешься до состояния унижения маленького, бесправного, ничтожного человека, в которого со временем превращаешься, потому что маска врастает намертво... Если существует комплекс малоимущего, то, наверное, есть и комплекс властьдержащего. Власть тоже врастает намертво… и “маленькие” и “большие” приобретают личину… Нищета и богатство изменяют человека, который в итоге теряет свое истинное лицо… Два крайних состояния и по характеру полярны… Человеческое исчезает быстро… Маска становится естеством…»
Возвращаясь из забытья, Яр скрупулезно всматривался в артистов: чем дальше, тем больше они достигали внешнего сходства со своими персонажами, тогда как в жизни абсолютно не были похожи на своих драматургических героев. Однако внутреннее сходство создавало иллюзию сходства внешнего. В этом помогали парики, «неявный» грим, комментарии и собственные реплики, идущие по ходу действия. И это был мир зеркально-зазеркальный, отражение в отражении, который переносил из жизни в театр и обратно. На глазах зрителей происходил разбор текста дневников и образов. Ремарки, ирония, юмор сопровождали каждое событие. Открытый постановочный прием — все происходит на сцене и на глазах зрителей — слегка шокировал, обескураживал и обезоруживал. Герои переодевались тут же, удаляясь за вешалку с одеждой, давая увидеть театральную изнанку.
Актер комплекцией совсем не походил на вождя, но его игра завораживала, брала в плен, хотя в «семейном» дуэте он все равно оставался подпевалой. Было заметно, что он работает на партнершу и, как принято говорить в театре, «подает ей». Однако не чувствовалось и не наблюдалось никакой нарочитой романтизации. Напротив, их отношения были весьма ироничны и в оценочных репликах, и в жестах, и во взглядах. Первый акт пестрел обилием юмора, пока Микки и Захарка (так звали друг друга супруги) не достигли высшей власти. А на самом верху все по-другому…
Вдруг Яр стал отмечать, что он смотрит этот спектакль так же, как фильм «Гамлет» со Стасом, только контролирует и удерживает себя от комментариев вслух. «Вот герои выходят на сцену, крепко держась за руки, как будто говорят: когда б вы знали, из какого горя…  То же самое, наверное, ощущал и весь народ в то время... А когда и кому на Руси жилось или живется хорошо? Вот они двое студентиков из общаги эМГэУ. Он одет в курточку, как говорят, на рыбьем меху, на ней — красное пальтишко, а из рукавов торчат белые варежки ручной работы на резиночках, как у детей. Находка режиссера или актрисы? Из текста спектакля становится ясно, что его дед сидел, вернулся и рассказывал, как пытали в эНКаВэДэ, как зажимали руки дверьми. Ее дед расстрелян как троцкист, хотя был крестьянином и не знал ничего о Троцком…»
Позже, готовясь к семинару по спектаклю, Яр прочтет в источниках, что оба деда вождя были репрессированы; дед по отцу, крестьянин-единоличник, за невыполнение плана посева был отправлен в ссылку и освобожден через два года, дед по матери арестован по обвинению в троцкизме, хотя был крестьянином и не знал, кто такой Троцкий, что он вынес пытки и издевательства, что от расстрела его спасло изменение «линии партии», заключающейся в «борьбе с перегибами», а после освобождения дед снова стал председателем колхоза, а позже заведовал районным земельным отделом. Ее дед по отцу был беспартийным, четыре года провел в тюрьме, после освобождения работал железнодорожником. Дед по матери был расстрелян как троцкист, так как выступал против коллективизации и Стахановского движения. Искажение фактов удивило Яра: «Это сделано по незнанию или намеренно? Или эти искажения были в дневниках, которыми пользовались артисты и режиссер?.. Кто внес этот казус и, главное, зачем? Не могли ли эти события — нелегкие судьбы дедов и отцов — повлиять на вождя и его супругу, как сказал режиссер во вступительном слове, в изменении “карты всей Евразии” и “разрушении империи”? Если этот факт имел место, но замалчивается по определенным причинам, то это прямое указание на месть. Чем не гамлетовская тема? Если у Гамлета — месть в отношении дяди-короля, убийцы отца принца, то в данном случае, а конкретно, в жизни вождя и его супруги — это месть в отношении всей страны, великой империи, покусившейся на жизни их ближайших родственников, хотя в многомиллионном строю репрессированных — это капля в океане, но именно эта одна-единственная явилась той последней каплей, которая разрушила глыбу российской империи… Если бы его родственники были “врагами народа”, он бы никогда и никуда бы не выбился… На сцене — полуправда, а полуправда-недосказанность — не ложь… В спектакле говорилось также, что в обеих семьях умирали от голода в начале тридцатых. У него — на юге, у нее — в Сибири. На этих репликах всплыли слова песни “Широка страна моя родная, много в ней”…»
Яр вспомнил, как мама кому-то рассказывала про свою маму: ее родители, жившие на Кубани, тоже умерли от голода в тридцать третьем. Ее старшие братья и сестра уже работали, а она пятнадцати лет от роду (кстати, возраст молодого «вождя», поступившего в эМГэУ) попала в семью бездетных поляков, жила у них и батрачила на них за еду. Ее младший брат, одиннадцатилетний Коля, промышлял воровством. Где и как он жил в свои отроческие годы, Яр не знал. Мамина мама, его бабушка, пребывала в батрачках до самого замужества (ее свадьба, естественно, сильно отличалась даже от скромной свадьбы бедных студентов, будущих венценосцев). Это были наряды для беднейших с одним комплектом одежды в виде платья для колхозницы и шаровар и рубашки-косоворотки для колхозника. С мужем они жили в какой-то хибарке и спали на полу, на соломе. Когда в сороковом его призвали в армию, а в сорок первом он пропал «без вести» под Киевом, она снова вернулась в семью поляков-работодателей. В войну она носила хлеб воинам-красноармейцам на лиманы. Эту часть ее жизни Яр не понимал и не мог даже атрибутировать. Бабушка, которую он никогда не видел, была награждена медалью «За доблестный труд». Медаль хранится в коробочке с документами до сих пор. Потом бабушка перебралась в город и до самой пенсии работала там на хлебопекарне.
Яр мысленно перескочил на тот момент спектакля, когда шла речь о герое, окончившем школу, получившем медаль и поступившем без экзаменов в МГУ. Героиня была принята на тех же условиях. Это было в сорок девятом году. Потом в марте пятьдесят третьего они сутки душились в толпе, чтобы поклониться гробу Сталина. Яру показалось, что кто-то тихо произнес: «Где все это было возможно? Только в эСэСэСэР». А может, это был его внутренний голос? Нет, он не мог так думать.
Работая над материалом к семинару, он подумал: «Вот еще штришок к мести».
Яр вперился взглядом в сцену. «Странная декорация? Нет, все это возможно по замыслу режиссера. Два гримерных столика, а в рамку зеркала заткнуты старые фото. «Этот реквизит играет немаловажную роль в спектакле: за столиком — они артисты, люди “нашего” времени, отойдя от него — люди “того” периода. И фотографии подтверждают это. Зеркала, зеркальность, зазеркалье хорошо работают в спектакле на преображение, изменение, перевоплощение». Письменный стол. Яр спросил себя: «Откуда я знаю, что он с “казенной подмосковной дачи”?.. Они сказали или это откуда-то пришло? Якобы за этим столом застрелился Серго Орджоникидзе. Кто это? По роковой случайности на даче этого Орджоникидзе вождь с женой жил дважды: в начале их “московского периода” и после отстранения от власти. Этот стол преследовал их десятилетиями. Это — театральный прием, некая режиссерская находка или он из реальной жизни? — задавался Яр вопросами, на которые у него не было ответа. — В правом углу сцены стоит штанга с вешалками, на них — платья жены вождя. Вон — та кофточка, в которой студент, будущий вождь, увидел ее впервые в Доме культуры института, а вон — подвенечное платье, сшитое “в настоящем московском ателье” из тонкого шифона, а вот грубый свитер шестидесятых, ее приталенные костюмчики… Таким образом — фотографиями и одеждой — режиссер создает атмосферу тех далеких лет… Сцена, когда жены больше нет — умерла. И вождь будто говорит: “Мы не за мир во всем мире, а за себя”…»
Яр отключался, включался в действие и видел на сцене двух артистов: вождя и его жену. Они по очереди присаживались к гримерным столам и каждый раз создавали новый образ: незначительные штрихи — и новый облик, «лица» — от студенчества до поздних дней. Она, жена вождя, — чуть нервная, с точеной фигурой, уязвимая, чем-то похожая на царицу Екатерину из фильма «Екатерина Великая», тонкая и изысканно-красивая во всех отношениях. Он, будущий вождь, — эдакий Алеша Попович, тонкий богатырь небольшого ума, влюбленный до умопомрачения в Елену Премудрую, с орденом Трудового Красного Знамени на ковбойке — нет ли в ковбойке прямой отсылки, которая слышится в ласковом имени Микки? — заработанным еще школьником за ударный труд на уборке зерновых.
Яр вспомнил рассказ Алексея, мужа Ольги, который с шестого класса участвовал наравне со взрослыми в уборке урожая в колхозе. Работал не одно лето на комбайне, начиная с двенадцати лет, но, кроме денег и зерна, ничего не получал. «За какие-такие достижения “вождя” наградили орденом Трудового Красного Знамени? Он повторил подвиг Стаханова на пшеничном поле: намолотил по шестьдесят центнеров с гектара? Или Паши Ангелиной, одной из первых женщин-трактористок, которая за перевыполнение плана стала символом “технически образованной советской работницы” и прославилась лозунгом “Сто тысяч подруг — на трактор!”? А в итоге — бездетность. За его призывы: “Гласность. Ускорение. Перестройка”? Но Орден получил он не за это. А за что? — вопрошал Яр. — Если Алексей работал на комбайне, значит, и другие дети могли таким же образом проводить лето. Ольга рассказывала, что “от школы” их возили на сбор клубники, черешни и летних яблок в колхозы, но она, в отличие от Алексея, ничего не получала за свою работу, как и другие дети, и, как она говорила, “есть можно было от пуза”, а брать домой нельзя. Были ли еще дети-герои, награжденные орденами за работу на колхозной ниве? Передовики-взрослые в лучшем случае получали похвальные грамоты и “ценные подарки” в виде часов в хрустальном обрамлении или что-то из бытовых принадлежностей».
В памяти всплыла лекция по истории кино, на которой преподавательница рассказывала о фильме «Кубанские казаки», где была показана богатая и счастливая жизнь колхозников, после выхода картины на экран много лет приходили письма в разные инстанции с вопросом: «Где находится этот райский уголок и как туда поехать жить и работать?» Но в действительности такого колхоза не существовало. Это был советский миф. Мама рассказывала о трудовых лагерях, существовавших в колхозах, где молодежь спала в больших бараках и питалась в колхозной столовой; ей, как и многим студентам вузов и учащимся техникумов и ПТУ, приходилось работать в саду и огороде исключительно за еду.
«Так за какие невероятные заслуги будущий вождь был награжден орденом? Или ему кто-то помог получить награду, которой не удостаивались даже передовики производства? Кто, каким образом и с какой целью сделал простого советского парня орденоносцем?» — вопросы сверлили мозг Яра.
Готовясь к семинару, он скрупулезно изучал биографию вождя по официальным источникам и обращал внимание на малейшие детали: его репрессированный дед был оправдан и в декабре тысяча девятьсот тридцать восьмого года освобожден, а в тридцать девятом году снова стал председателем колхоза, а позже заведовал районным земельным отделом. «Не помог ли он получить внучку орден за трудовые заслуги, ведь такие знаки отличия просто так не давались? Значок “ГТО” надо было заработать и сдать такие нормы, которые не всем спортсменам были под силу! А тут орден! — удивлялся Яр по ходу открытия для себя пунктов биографии вождя и его семьи. — Его отец был участником Великой Отечественной войны и награжден двумя орденами Красной Звезды и медалью “За отвагу”. “В трудные моменты жизни он не раз поддерживал сына”. Какие именно трудные моменты? — заинтересовался Яр. — Каким образом и в чем именно помогал? Может, взлетная судьба вождя была предопределена отцом или еще кем-то свыше? Ведь, если подумать, какой он тракторист? На тракторе отработал несколько месяцев, получил орден и сразу — в студенты эМГэУ?»
Однако об этом сведений у него не было.
После воспоминаний и рассказов о трудовых буднях советских школьников и студентов Яр перестал верить в достоверность фактов, происходящих на сцене, а события спектакля стали восприниматься им как авторские домыслы.
В первом акте вождисты — это поколение шестидесятников, которое почему-то называют великим. «В честь чего? Каких подвигов и достижений? А они — будущий вождь и его жена, вырастающие в этом розарии, — цветы, которые стали древесневеть, превращаясь в огромное дерево с красивыми соцветьями и шипами. Они — словно отдельная деталь в большом механизме этой генерации шестидесятых, но не попавшие по воле судьбы в жернова и не перемолотые этим автоматом-конвейером, как многие, превратились по мановению невидимой волшебной палочки в главную деталь среди нетронутых основных деталей государственного механизма, таких же, как они, а может, несколько или более лучших… Отдельные винтики переросли в большую деталь, которая со временем усовершенствовалась и увеличивалась, став тем пусковым приспособлением, который перенастроил машину государства и в итоге дал импульс к разрушению. — Думая, Яр сделал заключение: ни один механизм нельзя улучшать до бесконечности. Наступает предел, который нельзя переступать. Преодолел — и последствия могут быть катастрофическими. Прекрасное — враг хорошему».
Он смотрел на людей, которые гегемонизировали из бедных студентов общежития эМГэУ, где пребывало до тридцати душ на комнату, из общих огромных надежд на свою судьбу, становясь особами высших эшелонов… «Какую судьбу?» — спрашивал себя Яр. Из отчаянной — но общей на всех! Из веселой бедности, из учебников диалектического материализма… мат. реализма… мат. оппортунизма… мат. гегемонизма… Были и те, кто проходил обучение другим наукам в других учебных заведениях мира: Гарварде, Оксфорде, Гейдельберге… которые оказали влияние на них. «О чем это я? Откуда я это взял? Читал? Слышал? Они станут в будущем партнерами по переговорам… те, кто станут его наставниками… Не помню, откуда это… И может, это из другой оперы и к этим героям не имеет никакого отношения?.. Память иногда бывает плохим союзником… А ведь они оба и погибнуть могли: в голодном детстве, в оккупации, в ГУЛАГах, в давке у гроба Сталина… как тысячи и тысячи соотечественников… Но именно с ними этого не произошло… не случилось… Как будто “чья-то рука” охраняла их… Они ведь могли и затеряться в народе... Как миллионы в миллионах… В этой безликой массе… как любят ее называть, “сплошной толпе”… Но с ними ничего этого и другого не произошло… Словно кто-то невидимый вел их целенаправленно к власти…»
У Яра все начало путаться, и он уже не понимал: то ли это он видит на сцене, то ли происходит в его голове… Вот трогательная сцена, одна из знаковых историй в спектакле: подросток собрался бросить школу и пойти работать в поле… «Но зимой, насколько я знаю, в поле не работают — там снег лежит… Правильнее было бы сказать: работать в колхоз, — поправил по ходу Яр. — Кто работал с материалом, по-видимому, многого не знает, потому что в спектакле много нестыковок с жизнью… Нестыковок, больше похожих на фантазию…» Его мать променяла свои теплые вещи на учебники и буквально заставила сына продолжить образование... «А мало ли таких историй в жизни?.. Миллионы историй в народе, когда голод и нужда заставляли бросать школу…» И Яр снова вспомнил рассказ мамы о ее маме (он часто слышал «истории своей семьи», но не придавал им никакого значения, будто это были страшные сказки Андерсена, только на русской почве): в семье было пятеро детей, а чуни — обрезанные резиновые сапоги — одни на всех. Старший надевал и шел в школу, потом — по очереди… И в дождь, и в грязь, и в снег — одна обувь, одни чуни на всех! По теплу — босиком. Мамина мама, бабушка, смогла таким образом закончить только пять классов… потом — тридцать третий и голод… родители умерли, дети, как яблоки из корзинки, рассыпались по земле… Мама рассказывала, что ее мама с таким образованием была обречена работать лишь на низших должностях… Ее рвения хватило только на курсы мастера хлебопечения… Правда, она очень хотела быть лаборантом, но «туда брали с семью классами», когда уже было элементарное «знакомство» с химией… Она, мамина мама, — миллионная частичка из огромной массы полуграмотного поколения, при всем ее желании и стремлении смогла достичь только тех высот, которые позволило ей ее начальное образование. Таких необразованных или полуобразованных по стране было бессчетное количество! И, глядя, на орденоносных эмгэумовцев, Яру хотелось плакать… И он не замечал, как катились по щекам слезы… А несведущие думали, что он растрогался от нелегкой судьбы почти гамлетовских героев, которые не уйдут со сцены жизни в расцвете сил, как выпало на долю принцу датскому, а, как Ричард, дойдут до трона и возьмут власть в свои руки. Актеры со сцены зачитывали про каких-то пингвинов… и Яр плакал именно в том месте, где многих душили слезы по «пингвинам».
«В них есть необъяснимая сила выживания… — услышал он чей-то шепот, или это было в его голове — кто поймет, когда в мозгах сумятица?! — Сила, которая и удержала страну на краю пропасти в двадцатом веке. Сила Иванушки, вышедшего живым из кипящего котла. Из какого котла? Из платоновского “Котлована”? Или замятинского “Мы”? Или дудинцевских “Белых одежд?” Это сила любви спасла их. А многим было не до любви!..» Яр плакал.
Он вспомнил, как Алексей, всегда рассказывающий только веселые байки, выдал однажды историю о своей бабушке, работавшей на почте, у которой в кассе не хватило пяти рублей, она заняла их и просила разрешения вернуть, но мольбам не вняли, осудили на пять лет тюрьмы и беременную отправили по этапу, оторвав от трехлетней дочери и мужа. В заключении она родила сына, муж приехал, забрал его, а ее отправили на лесоповал. Смертельная усталость, цинга, моральное опустошение… А его прабабушка, потомственная дворянка, избежала расстрела, чего не удалось ее большой семье, потому что она вышла замуж за последнего батрака и навсегда вычеркнула из своей памяти свое «богатое» прошлое. В одночасье она из барыни превратилась в крестьянку. Никогда, ни при каких обстоятельствах она не обмолвилась о своем происхождении, казалось, каленым железом из нее нельзя было выжечь признание о ее корнях. Даже свою фамилию, отождествляющую ее с семьей фельдмаршала, она относила к чистой случайности. Только перед смертью она призналась родным, что была “дворянского рода” и единственное, что ей удалось сохранить, — это семейная реликвия, Библия на старославянском, обтянутая телячьей кожей с серебряными застежками».
Возвышение, иногда до смешного, того, что происходило на сцене в гениальной игре актеров, было зубодробительным механизмом для Яра. Из глаз текли соленые слезы, из сердца — кровавые…
«Первый акт спектакля — о “сердце размером с вселенную!”. Второй — о трагедии», — так определил режиссер в своей вступительной речи. А знал он о том, что вождь шел по головам, рубил сплеча, ломал судьбы людей? Если говоришь правду, значит, кого-то топишь. А как в таких ситуациях?.. Ты вольно или невольно прикладываешь к этому руку… Какое сердце с вселенную?.. Надо быть таким двуликим, чтобы пройти беспрепятственно огонь, воду и медные трубы! Жена тоже была властной и им рулила… Она не Джульетта, а Леди Макбет… Хотя режиссер опроверг эту тему. Они, если копнуть глубже, больше подходят к макбетовской трагедии, когда жена подталкивала мужа к узурпации власти… Он не Ромео… Он Ричард Третий…», — заключил Яр.
Перед его глазами сцены мелькали как кадры кино: зрелость… Ожесточение и отчаяние семидесятых… «А что было в семидесятых?» — Яр и о себе ничего не помнил, и в рассказах мамы этот период как-то не прозвучал… А будущий вождь был уже младшеньким в дряхлом синедрионе генеральных. Наступала пятилетка пышных похорон у Кремля, когда то ли бросали гробы в могилы, то ли нечаянно «роняли» их туда. Он об этом где-то читал или от кого-то слышал. Из событий на сцене он понимал, что у героини нарастал страх за мужа в этих трагикомических ситуациях. Наступило время новых перемен. «Я ничего не помню про “времена перемен”», — напрягся, но так и не вспомнил Яр, да и вообще он не понимал, откуда у него непонятные картины “перед глазами”… Он даже не мог осознать, что многого, что у него представлялось, в спектакле не было.
Второй акт — аскетичный и жесткий. «Достиг я высшей власти» — пусть и руководствуясь благом народа, — обернется теперь известной личной трагедией. Уже было понятно, что автор пьесы и режиссер сознательно не акцентировали внимание на известных и печальных моментах руководства вождя. Все его правление объединено в одной фразе, произнесенной его супругой: «Эти годы прошли как один рабочий день». Тем не менее, режиссером была сделана попытка, как ему казалось, нарисовать реальный, а не желаемый образ: вождь цинично рассчитывает алгоритм прихода к власти, не скрывает, что из личных карьерных интересов поддерживал главного советского идеолога в его античеловеческих позициях — в частности, сохранить за партией право решать, кому из граждан разрешать выезд за рубеж, а кому — нате-ка, выкусите. И эта фраза «я не женат на стране и народе» — все без иллюзий. И снова возникла фраза: «Народ состоит из людей. Во имя народа, уничтожают людей». «Неважно, откуда она, важно, что для вождя даже народ не ставился во главу угла. Страна и народ — ничто перед женщиной, которую любишь? Был ли еще в истории случай, чтобы ради женщины предавали страну и народ?» Но как ни силился, не вспомнил.
«Значит, женщина для него выше, чем все остальное. А как иначе? Он без нее не сможет быть у власти… Без нее ему власть не нужна… Он не сможет управлять страной, падающей в бездну… Потому что он не тот, кто в трудную годину возьмет все в свой железный кулак… чтобы победить любым путем!» Мысли Яра носились, как ураган, и чаще он даже не ухватывал смысла в том, что приходило в голову.
Второй акт насыщен тупиковой тишиной, которая пугает. Заточение, инсульт жены, от которого она почти потеряла зрение, наконец, смертельный приговор о неизлечимой болезни. Актер от зеркала медленно оборачивается к залу уже в маске изнеможенного  человека. Раздавленный и одинокий. Убогое ничтожество. Жена всегда была его спиной, опорой, плечом и сердцем… Она ушла тихо, затворив за собой белую дверь. На сцене остался один вождь… и его одиночество...
Возникает вопрос и не один: а стоит ли потеря самого родного человека желания быть на самом верху? «И этими вопросами, на которые нет однозначных ответов, силен вождь», — сказал режиссер. «Чем силен? — спрашивал себя Яр. — Состоявшейся местью стране? Гамлет отомстил ценой своей жизни. Вождь — ценой жизни жены. Они оба жаждали мести и поплатились. Однако Гамлета похоронили с царскими почестями. А как похоронят его? Как предателя страны, великой империи, или как героя, разрушившего Трою? Его похороны дадут ответ на многие вопросы: прощено предательство или нет? Сталину, создавшему величайшую в мире империю размерами в одну шестую часть света, выигравшему тяжелейшую войну, когда Европа легла под Гитлера, поднявшему страну из руин и создавшему промышленность, не уступающую Западу, устроили похороны по его заслугам, когда за гробом текла миллионная река людей, когда не просто плакала, а рыдала вся страна. Какие похороны будут у человека, в мирных условиях разрушившего Великую империю? С чьей подачи это было сделано? Он сам до этого додумался или жена подсказала? Или нашептал на ушко кто-то другой? Об этом говорил режиссер перед спектаклем: “Решать зрителю, кто был вождем”… В этом случае он Макбет, да к тому же еще и не воин. Мирно пришел и все по… похоронил… А перекрой карты — великая трагедия Российской империи… Это роковой перекрой… И прежде для него самого… Разрушить империю — не создать, знака равно быть не может. История не чтит неудачников и разрушителей…»
Яр вспомнил выступление одного оперного певца по телевизору, который уехал за границу, благодарил за это вождя и рассказывал о своей жизни в России и на Западе: «Свобода — это осознанная необходимость. Наша жизнь в Советском Союзе… мы были все равными… очень хорошо знали, как обойти все острые углы… Я очень хорошо помню, когда я начал петь “тринадцатую симфонию” Шостаковича, меня пригласили в госконцерт и сказали: “Есть мнение, что мы эту симфонию к исполнению должны предлагать не очень часто”. Общеизвестно, что “тринадцатая симфония” на стихи Евтушенко — это тема антисемитизма, хотя официально антисемитизма в Советском Союзе не было, но какие-то проявления, конечно, случались и довольно серьезные. Я сказал: “Вы  в своих бумагах пишите "двести двадцать первая симфония" Шостаковича, а я буду петь "тринадцатую". Сработало. Точно так же, как в вокальном цикле Глинки "Прощание с Петербургом". Там есть вторая песня, явный призыв к отъезду в Израиль: "И серебро, и добро, и святыню  понесем в старый дом, в Палестину". Это слова кукольника. Мне настоятельно посоветовали не петь этот номер. Я предложил: "Вы у себя в программке пропустите его, а я спою"”». — «Я даже не слышал о таких номерах. Что-то провокационное?» — размышлял Яр параллельно с просмотром спектакля, вспоминанием оперного певца и своими репликами. Он снова увидел певца и услышал его рассказ, который всплывал перед внутренним взором, как кино. Тот говорил просто, откровенно, даже безэмоционально, но от его слов на душе становилось больно: «Мы, артисты, все умели каким-то образом обходить эти острые углы. Одним из них нельзя было выезжать на Запад с женами. Многие писали: “Я болен. Мне нужна диета и уход жены. Не могу без жены ехать в длительную командировку”. Не работало. Не выпускали с женой. А Слава Ростропович…» — «Кто это? Не помню или не знаю, но, наверное, очень важная фигура». — «…еще до отъезда с Галиной Павловной Вишневской за границу написал в анкете: “Молод. Здоров. Полон сил. Нуждаюсь в женской ласке”. И выпустили. Была масса негативных моментов: должны были сдавать валюту в госконцерт. Они принимали это с большим одолжением. Все импресарио на Западе знали, что советские артисты сдают валюту в госконцерт. Артисты в конвертах получали ровно ту сумму, которую должны были сдать. Театр или оркестр обращался к импресарио. Импресарио и госконцерт заключали один контракт, а театр и импресарио — другой. Тогда артистам доставалась хоть какая-то кроха». — «Так работали большие артисты, но я не знаю этой стороны жизни или не помню. Мне даже трудно дать оценку», — рассуждал Яр. — А певец рассказывал: «Что касается подработок, то не минула сия чаша и меня. Халтура — вещь святая. И столько концертов, сколько я спел от Ленконцерта, — думаю, сегодняшнее поколение может только позавидовать… С приходом…» — Певец с таким пиететом назвал имя вождя, что, казалось, он, как Гильденстерн, лизнул ботинок правителя, давшего лично ему эфемерную свободу беспрепятственного вылета на Запад. — «…которого я очень уважаю и который открыл — даже не форточку, а окно открыл, — артисты получили возможность выезжать за рубеж, не спрашивая каждый раз согласия того же министерства культуры или госконцерта, и напрямую заключать контракты!» — «Это, наверное, хорошо, если он так радуется. Он получил личную свободу в обмен на разрушение собственной страны. А может, у этого певца нет понятия Родина. Его родина — это валюта, которую он стал свободно получать. Как дешево можно продать то, что создавалось предками, что было превращено в могучую империю, победившую сильнейшего врага! За личную выгоду, личное маленькое счастье — величайшую державу мира. Каждый оценивал родину по своему: кто-то за мизер валюты, кто-то за бриллианты. У каждого своя цена, согласно размеру его души», — возмущался Яр. — Певец продолжал: «Артисты получили возможность выбирать художественное руководство театра. Это великое дело. При вожде мы получили такую возможность». — «Престиж страны и художественное руководство театра. Как мелко и дешево! И это, наверное, гений мировой сцены! А я даже не помню, нет, не знаю его имени!» — Певец вещал: «В связи с моим отъездом из России изменения произошли колоссальные, и перестроиться было безумно сложно. Дело в том, что советские артисты не знали многих вещей, которые существуют во всем мире. Например, за нас высчитывали подоходный налог. На Западе уплата налогов — это самое сложное, что существует в мире. Я имею в виду актерскую братию — мы сами себя продаем и у нас индивидуальная шкала налогообложения». — «Вот самое верное выражение, которое он произнес: “мы сами себя продаем”. Уехал, чтобы продаться. За дорого, за дешево — как получится!» — Певец был так искренен, что хотелось плакать от умиления: «Это была абсолютно непонятная вещь для Советского Союза. И когда мы приехали в Великобританию, то я столкнулся в первую очередь с этим моментом. Потом с тем, чего не хватает людям во многих странах, включая и Россию: точности, четкости и пунктуальности. Если репетиция в десять часов утра, то изволь без пяти десять стоять в репетиционном зале, готовый к репетиции. Опоздания не принимаются. Там поступают просто. Там выговоров не объявляют. Тебя просто на следующую постановку не пригласят. Нужно было учиться быть коммуникабельным, учиться общаться с людьми различных возрастов, профессий… Иногда бывает очень важно для театра, когда после премьеры собирается небольшой ресепшен и люди из разных организаций: кто-то из банков, кто-то, от кого зависит спонсирование театров, — и театру очень важно, чтобы артист умел поговорить с этим банкиром, чтобы тот проникся и выделил деньги на следующую постановку». — «Ты, актер должен был заниматься своим непосредственным делом, а еще попутно — вопросами импресарио. Ты должен был еще уметь так  подстелиться под банкира, чтобы тот расчувствовался и дал денег на постановку, в которой ты участвуешь, или театру, который тебя держит». — Яр был возмущен. — «Или критики, — продолжал певец. — Это особые люди. С ними тоже нужно уметь обращаться. Они очень ранимые. Безумно ранимые. Нельзя показать им, что ты не дай Бог хочешь обидеть их. Они не простят никогда, и потом будешь читать о себе такие рецензии, что… не дай Бог. Поэтому именно этому приходилось учиться». — «Так не только банкиров или спонсоров надо уметь ублажать, там и под критика надо суметь так себя подложить, чтобы тот не обиделся! Уже за одно это… унижение стоило ли продавать Родину? Так истинно ли велик ты на Западе или такой же гоголевский маленький человек, только в шинели с дорогими пуговицами?» — не мог успокоиться Яр. Странное ощущение было у него: он смотрел спектакль, где превозносили вождя, а в голове всплывали картины жизни счастливых, свободных бывших советских людей на Западе. Все это плохо коррелировало одно с другим, и Яру было трудно понять: счастлив артист или стебается. Но говорил тот в микрофон вроде бы вполне серьезно: «Общение с людьми, общение с окружающими людьми там абсолютно другое. Например, в Англии невозможно прийти к соседу и сказать: “Одолжи трешку до получки”. Не поймут. Например, на Западе нет системы, когда ты звонишь по телефону и говоришь соседу: “Слушай, приходи сегодня на ужин ко мне”». — «Жил бы я в Англии, меня не кормила бы так тетя Тоня, я бы не мог прийти к кому-нибудь, как к Стасу, просто кино посмотреть, меня никто не опекал бы, как это делает Ольга. Если я здесь со своими особенностями мало удостаиваюсь внимания, то там я просто не был бы допущен даже до среднего общества, я бы прозябал где-то в нижних слоях, не имея средств к существованию. А гениям не всем везет. Даже на Западе масса гениев сгинула в нищете и только после смерти была признана. Вождь, по-моему, сделал нашу страну “западной клоакой”». — А певец с пиететом рассказывал про Великобританию: «Англия — это вообще особая страна. Там нужно за месяц написать письмо, что “мы были бы счастливы видеть вас в нашем доме, потому что мы ожидаем, что приедут наши дети и мы сможем немножко поиграть инструментальным квартетом”. У нас соседи были играющие на инструментах. “…Мы проведем замечательный вечер”. Вы должны в ответ на это написать письмо, что вы будете рады к ним прийти и будете счастливы видеть их детей. За неделю до встречи вам присылают еще одно письмо-напоминание, что помните, вы нам обещали прийти через неделю. Ты пишешь ответное письмо. Накануне тебе могут позвонить и напомнить, если знают, что ты очень занятый человек. А потом, придя домой из гостей, вы должны сесть и написать письмо, что вы были безумно счастливы быть у них в доме, что холодный ростбиф был великолепен, их кошечка выглядит очаровательно… Потому что для англичан важны сначала домашние животные, а потом дети…» — Эта фраза ввергла Яра в ступор. Тогда, когда он смотрел передачу с певцом, эта фраза прошла мимо, а сейчас будто высветилась на экране: «для англичан важны сначала домашние животные, а потом дети». — О чем можно говорить с людьми, которые животных ставят выше детей?! Там бы я жил хуже бездомной кошки…» — Слезы снова ручьем заструились по щекам.
Он включился в спектакль: сцена, когда герои возвращаются из временного заточения. В это время Москва ликует, новый вождь выступает на Манежной, «старый» сидит в больнице возле жены, пережившей в эти дни жестокий микроинсульт. Он даже не пытается «перехватить лидерство» и испытать народный восторг. А когда он произносит: «Я все-таки был женат не на стране, а на этой женщине…» — у Яра словно лопнула струна в сердце, и было это надрывней, чем в чеховском «Вишневом саду», когда имение-империя было продано…
И вдруг он услышал чей-то шепот: «Мирное мурло… самостоятельно ничего не может… Сказано: не военный… управлять страной не может… в сложной ситуации принять взвешенное решение не может… цена решения — цена жизни… нельзя в войне без потерь… чтобы решить, нужно мужество… нужна недюжая сила воли… если нежишься на госхарчах —  не в силах ничего…» Яр даже подался вперед, чтобы увидеть того, кто шепчет. «Не в голове же это звучит… Совсем с ума сошел…» Все напряженно смотрели на раздавленного горем героя.
Новая сцена — последняя речь вождя. Сидя за «столом Орджоникидзе», он тяжело произносит слова… И они, как капли в глухой пещере, разрывают мозг: «Кардинальные перемены в такой огромной стране да еще с таким наследием не могут пройти безболезненно, без трудностей и потрясений».
«Ни в одной стране, даже самой маленькой, не могут происходить изменения без трагедий», — снова услышал Яр или эта фраза прозвучала в его голове.
Пролог. Послесловие к переменам, которые поднял на плечи и начал в стране именно он.
«Какие? Какие перемены? — задыхаясь, возмущенно повторял про себя Яр. — Мама без работы. Вынуждена обслуживать пьяную толпу на свадьбах, юбилеях и огоньках, чтобы как-то кормиться и платить за мое обучение. И у многих других нет работы. Куда пойдем мы после окончания института, если уже нет распределений по театрам? Они сами выживают в этих непростых условиях. Зритель не ходит на спектакли. Мы сидим полукругом… менее двадцати человек… Об этом ли мечтали Станиславский и Немирович-Данченко? Смотрим исторический пассаж абсурдистского плана, где за лучезарной фэнтезийностью спрятана роковая правда. И, как бы ее не прятали, не вуалировали и не драпировали, она когда-нибудь прорвет завесу и выйдет на общее обозрение. И что будут чувствовать те, кто жил и творил ложь? Ради этого театральные первопроходцы создавали свой театр и отдавали за него свои жизни?.. Мейерхольд Всеволод Эмильевич, театральный режиссер, актер и педагог, теоретик и практик театрального гротеска и создатель актерской системы, получившей название “биомеханика”, стал жертвой репрессий, тело режиссера было сожжено в Донском крематории, а пепел выброшен в яму на окраине Донского кладбища… Гладков Александр Константинович, писатель, драматург, поэт, работавший в театре Мейерхольда, не избежал лиходейской участи, был арестован “за хранение антисоветской литературы”, работал в лагерном театре… Третьяков Сергей Михайлович, сотрудничавший как драматург с Мейерхольдом и Эйзенштейном, был расстрелян как японский шпион… Перегибы всегда были, но театры существовали — и это подвиг тех, кто боролся за жизнь и не свою, в первую очередь, а театра».
На сцене — вождь. Завершив свою последнюю речь на телестудии, он хотел хлебнуть из чашки, стоящей на столе. Но оказалось, что она пуста. «По задумке, скорее всего, режиссера в студии в нее забыли налить чаю. И это говорит о благодарности современников. Забудут ли о нем в жизни или будут помнить как Герострата, сжегшего Александрийскую библиотеку, чтобы прославиться и попасть в историю? Вождь сжег не просто библиотеку — этого ему было мало для мести! — он сжег величайшую империю мира, чтобы прославиться на века! Русский Герострат! В четыреста десятом году вестготами был взят Рим, а четвертого сентября четыреста семьдесят шестого года вождь германцев Одоакр заставил последнего императора Западной Римской империи Ромула Августа отречься от престола. Римская империя пала окончательно. То были чужие обители, — с горечью думал Яр, — а это — своя, Россия, родной дом для миллионов людей, живущих в нем, множества народов, населяющих его, но не для вождя; он сжег его, как сжигали фашисты российские церкви, предварительно согнав туда людей!.. Мы забываем, при ком разваливались империи, но кто их создавал, помним: Чингисхан, правда, не наш; Иван Грозный, Петр Первый, Екатерина Великая! Но плох тот правитель, кто развалил империю! И как бы страшно это не звучало, он — искариот!»
У Яра горело внутри от боли, которую испытали те, по ком прошлась «перестройка» убийственным мечом. «Спасти от одного пекла и бросить в другое — есть ли разница? И чем советская смертоносная машина хуже той, которую создал вождь своими “переменами”? Еще никто не подсчитал пострадавших… — рассуждал Яр и будто услышал: “больше, чем в последнюю войну…” — А сколько отделилось, разрушилось, распилилось, погибло, умерло?..» Голова шла кругом.
 Последняя сцена. Актер надевает маску вождя — раздавленный личным горем человек! — и глухим голосом с присущими ему обертонами говорит о том, как трудно разбирать бумаги жены в их общем кабинете, и при этом никому не разрешает ничего в нем менять. Звучат его слова о том, как он сидел около супруги в клинике в последние часы ее стремительной смертельной болезни…
И вдруг реверсия: она в свете софитов, в сиянии молодости, в свадебном платье выходит к нему из-за кулис, босая, с туфлями под мышкой. Умирая, она вспоминала день свадьбы и спрашивала, отдали ли туфли той девушке, студенческой подруге, у которой они одалживали на их торжество.
И тут все заплакали.
Яр вернулся мыслью к сцене, когда актриса возвышалась на кушетке в свадебном платье и благоухала, словно белый пион в ауре счастья. Зритель узнает, что туфли для невесты взяли на прокат. На кушетке стоят двое: мужчина и женщина, точнее, девушка-невеста и парень-жених. Счастливая невеста вещает:
— В первую брачную ночь ночевали в комнате студенческого общежития, где было тридцать человек…
Фердосов не сдержался:
— Ого! Весело!
Все засмеялись.
Жених, щупленький, небольшого роста актер, с густой шевелюрой-париком, показывая пальцем то вправо, то влево, произносит:
— И ребята… И девчата…
Новый всплеск смеха.
У Фердосова снова вырвалось:
— Что ж это за общежитие такое было? — и совсем тихо добавил: — Бордель какой-то. — И еще тише, совсем про себя: — Вся страна как большое общежитие… Страну, как девочку, продали… все дружно… наперебой…
Все снова засмеялись, вероятно, не расслышав и не поняв смысла сказанного.
Невеста-жена в белом платье и фате на слова жениха-мужа засияла стеснительно-стыдливой улыбкой, жених-муж в клетчатой рубашке и пиджаке с чужого плеча с белым платочком в боковом карманчике улыбался застенчиво. Оба светились от счастья, и актеры хорошо передавали предчувствие неведомого таинства, ожидаемого молодоженами. А когда жених-муж все-таки решился на горячий поцелуй, невеста-жена обвила его плечи своими лебедиными руками, на что зрители отреагировали взрывом аплодисментов, а Сергей-Ромео — возгласом: «Наконец-то!»
Постановка состояла из множества сцен-глав. Заглавие каждой высвечивалось на белой кирпичной стене: «Вождь и иконы», «Жена и рай», «Первая любовь», «Разбитое сердце», «Вождь и труп вождя», «Вождь и больница», «Вождь и выборы»... Эти осколки жизни двух героев, содержащие иронию и юмор, не похожие на житие святых, складывались в театральное повествование, а музыкальным лейтмотивом служила им ария Ленского «Что день грядущий мне готовит…» в исполнении Лемешева, концертом которого в Доме культуры МГУ некогда они пожертвовали ради совместного будущего. «Прекрасное музыкальное решение! Им все сказано: и что получила страна, и что получил вождь, который словами “я не женат на стране” отрекся, предал страну, как мать, ради… Чего?»
В ушах Яра звучал вопрос: встречался ли в истории, в российской в частности, последних ста лет вождь, в душе не обвенчанный со страной навеки?
Он вспомнил английскую королеву Елизавету Первую, которая, отказываясь от всех предложений женихов, заявляла, что она замужем за Англией! А здесь отречение от страны, которое привело к краху мощного государства! Все усилия предыдущих правителей России, создавших Великую империю, пошли прахом! «Вождь» был человеком, попытавшимся изменить страну, которая совершила кульбит в нежеланную сторону.
И ария Ленского как похоронный марш… Ария музыкальной красной нитью проходила через весь спектакль, словно резала «по живому». Яру казалось, что теперь он не сможет слушать эту арию, потому что каждый раз перед глазами будет возникать карта СССР и нож, которым под это песнопение будут отрезать от «живого тела империи» по куску, и будет литься кровь соотечественников, которые попали под «спасительную» гильотину.
«Потрясающая театральная находка, которая вполне может быть темой: “Что день грядущий мне готовит?” — точнее не скажешь, умнее не спросишь! У каждого человека этого периода возникает этот вопрос, потому что после случившегося в стране и со страной нет более насущного вопроса», — думал с горечью Яр.
Ему казалось, что у него происходит раздвоение сознания: в спектакле героизируют, воспевают, возвеличивают человека, отрекшегося от страны ради женщины, а в жизни он  — ренегат. Правда, отрекшихся от власти в истории немало. Николай Максимилианович Романовский, четвертый герцог Лейхтенбергский, видный общественный деятель и ученый, верный подданный и родной племянник российского императора Александра Второго, генерал-майор свиты его величества, геолог и минералог, президент Российского минералогического общества, отказался от родины и всей прежней жизни ради любимой женщины и счастья жить с нею. Константин Павлович Романов, сын Павла Первого, отрекся от престола ради графини Жанетт Антоновны Грудзинской; Михаил Романов, брат Николая Второго — ради Натальи Сергеевны. Может, еще кто-то, но Яр так сразу припомнить не смог. Но никто из них не развалил при этом Российскую империю и не нанес ей своим отречением ни малейшего вреда! Никто своим поступком не привел к глобальным изменениям в стране. В данном случае смерть жены спровоцировала и смерть страны... спасать он ее не хотел и не собирался…
Яр понимал, что в спектакле «личное» явно превалирует над «общественным». Что здесь речь идет об истории двух людей фактически с юности. Упоминание о политической деятельности вождя идет вскользь, и это указание на то, что человек всегда брал верх над политиком. Это обстоятельство и стало метаморфозами, которые совершались под его управлением в государстве. Будь он чуть больше политиком и чуть меньше человеком, то, возможно, никакого развала великой империи мира не произошло бы.
 Яр отметил, что возмущенных возгласов и негативной реакции от зрителей не было. Значит, все принимают спектакль, как было заявлено режиссером, как любовную драму без какого-либо другого подтекста. Как признавался режиссер еще во вступительной речи, его «Вождь» не о политике, «а про удивительную семейную пару, которой было суждено изменить мир и во многом опередить свое время, про их любовь, мечты и разочарования».
«Что это? Панегирик отщепенцу, человеку, отколовшемуся от Родины? Дань благодарности предателю? История очень большой любви? Общая история двадцатого века? — Яр задавался вопросами, но ответить на них не мог. — Любовь растет в спектакле из частной истории двух героев, отдается эхом в сознании зрителя, и каждый думает, чем станут для него эти годы и как воплотятся его надежды. — Яр с печалью смотрел на актеров, которые кланялись, звучали жидкие аплодисменты, потому что зрителей было мало. — Вождь — даже не Гамлет. В Гамлете есть что разбирать, до чего докапываться. А это…  Не хочется копаться в дерьме…»
Актеры вышли на поклон, но поклоном не ограничились. Они вдруг заговорили.
Он как-то неуверенно произносил:
— Мне интересно, откуда этот человек родом… Откуда у него эти черты характера, которые потом позволили проявлять себя и делать поступки, какие он сделал. И вот это мы под микроскопом… из разных источников, из воспоминаний… и его в том числе… воспоминания его соратников… воспоминание его недругов…
Он говорил, будто оправдывался, или так казалось Яру, но в данную минуту он был маленький, жалкий, неуверенный, извиняющийся… чего не надо было делать перед зрителями. Все, что произошло на сцене, — дешевый студенческий скетч. В оправдание чего? С какими задачами и целями? С желанием или намерением что или о чем сказать сегодняшнему зрителю?
Потом, заикаясь, выступила актриса, так гладко игравшая на сцене:
— Моя героиня — это образ ангела-хранителя. Это такая сжатая пружина… Это человек, который не выдавал эмоций… она всегда была… м-м… запасной игрок…Да? Она просто была рядом… но при этом переживала она намного сильнее, чем он… как мне кажется…
«Что хотела сказать и зачем? Испортила все, что уже испорчено… Она больше Леди Макбет, чем ангел, — глядя на актеров, думал Яр. — Как гениально выглядели они в игре и как убого сейчас… так неуверенно и стушеванно… как будто извиняются за свой дурной поступок…»
Вышел режиссер, словно хотел спасти актеров, так неумело дающих объяснения, а Яр подумал: «Они напоминают маленьких детей, совершивших большую шкоду, которую надо оправдать, чтобы не понести наказание. Они даже не извиняются, а что-то лепечут… чтобы их пожалели…» Их почему-то было жаль до боли, но пожурить не мешало бы…
— Спектакль — рассказ о чувствах, которые изменили ход истории. Тема: как герои проходят через испытания.
Кто-то тихо сказал: «Примеров много — Елена Троянская…»
«Зачем повторил режиссер свои слова из вступительной речи? — озадачился Яр. — Чтобы зритель поверил в то, что на сцене действительно были Ромео и Джульетта? Я лично не почувствовал… Возвеличивать себя до Шекспира — самонадеянно… Она умирала, и с ней вместе умирала страна. От этого еще горше, еще противнее… Ромео и Джульетта погибли ради своей любви… Она была чистой, искренней, вселенской!.. А их любовь — с гнилостным душком политики… Ради чего они положили свои жизни на алтарь?.. Ради краха родины? Но не Родина-земля искалечила им жизнь, а люди, такие же, как они. И мстить Родине, стране — это даже не предательство... это шизофрения!»
Яр вспомнил русскую княгиню Ольгу, которая сожгла город древлян — Искоростень после убийства там Игоря, ее мужа. Это был волевой поступок ради любви, когда в тяжелый момент берешь себя в руки и действуешь!.. На ум пришла и Роксана, украинка, наложница султана, которая с помощью сына Селима и внука Мурада разрушила Османскую империю. Но то была пришлая, и разрушала она не отчий дом…
Сиро стоявших на сцене создателей спектакля выручила Элеонора Михайловна — она встала, с энтузиазмом захлопала, студенты подхватили, актеры еще раз поклонились и ушли.
Зрители тоже вышли. Было состояние недоумения:
— Не Ромео и Джульетта и не вожди — тогда о чем это все?
— О чем хотел сказать автор?
— Это «Твин Пикс»! Сюр! Линч, режиссер и создатель фильма «Твин Пикс», ответил на заданный ему вопрос так: «Что вы поняли, то и хорошо». Лучше не скажешь.
— В данном случае зритель смотрит и понимает как понимает. Классическое выражение: автора нельзя воскресить, а значит, и не у кого спросить…
Студенты шумели. Ольга тихо сказала:
— Если бы у меня была книга, я бы подарила актеру и подписала: «Самому лучшему Идиоту в мире!»
Алексей и Яр удивленно посмотрели на нее.
— Он так сыграл идиота в фильме, что я поверила — он настоящий идиот.
Элеонора, кутаясь в шарф, сделала объявление:
— В понедельник проведем семинар по спектаклю. Это предпоследняя наша встреча перед зачетом, и больше мы с вами встречаться не будем…
Все знали, что такой предмет, как история театра, пройден, как и многие другие; последний зачет в зимнюю сессию и все — Элеонора Михайловна больше не появится в группе с лекциями, но сейчас это прозвучало как развал империи. И все впервые ощутили, что безвозвратно уходит что-то очень большое, чего студенты еще или так и не смогли оценить по достоинству. Условно уходит еще одна эпоха из их студенческой жизни. Такую же боль они испытали с уходом Константа. Это пережить невозможно. Переживется ли распад страны? Или это тоже неизбежно?..