За красными стенами

 Я по полной программе захватил годы великой эпохи, когда мало какой кинотеатр в стране мог обойтись без художественно выписанных слов великого Ильича о том, что важнейшим из искусств является кино. А вот не менее известное и вполне справедливое изречение, что бытие определяет сознание, в кинотеатрах не прижились. Почему? Потому, что не по теме?  Или потому, что зритель, читающий наглядную агитацию в ожидании сеанса, мог бы подметить логический диссонанс: если бытие определяет сознание, то какова роль кино? Развлекательная? А зачем тогда оно важнейшее из искусств?

Не дай бог, придет зрителю в голову, что кино формирует сознание трудящихся самостоятельно, независимо от бытия. Что оно оторвано от бытия.  Недаром о далеком от жизни, полусказочном говорят –  как в кино.  А вдруг у кого возникнет подозрение, что лента не согласуется с бытием? И тогда возникнет вопрос, не искажает ли культура сознание?  А вдруг искажает? Почему тогда кино, как часть культуры, - важнейшее из искусств? Важнейшее из искусств, искажающее сознание? Вот до такой мысли можно докатиться.   

Или бытие, которое, согласно Марксу, должно определять сознание, не справляется с поставленной задачей, не дотягивает? И в качестве помощи подключают кино? И вообще культуру. И тут, не дай бог, зритель вспомнит пример Германии, где ни Гете, ни Шиллер не стали барьером фашизму, подчинившему себе культуру. И тут зритель сможет даже задуматься, нырнуть в сравнения, и вспомнить слова Маяковского, приравнявшего перо к штыку. И черти знает до каких еще мыслей может докатиться. 

Поэтому, чтобы не засорять перед сеансом подобным мусором головы граждан, отсутствует в кинотеатрах фраза о бытии и сознании.  Каждой ягоде свое лукошко.  Лозунг о важности кино – для кинотеатра, а фраза о бытии и сознании - для университетов марксизма-ленинизма. И пусть важнейшее из искусств с экранов пробуждает в гражданах исторический оптимизм, патриотизм, коллективизм, интернационализм, и прочие положительные измы.    

 Я успел проучиться в институте не больше семестра, как произошел эпизод, в котором соединилось и кино, и бытие, и сознание. Аки в православной Троице. Бытие – это бог- отец, сознание – это бог-сын. Ну а уж кино — это, конечно, святой дух.

 Я считал, что уже привык к Москве: к ее духу, ее суете и потокам машин, к хмурым толпам с портфелями и сумками в метро по утрам, к тяжелым свинцовым облакам с самого начала осени, к белым мухам перед Ноябрьскими, к лужам под ногами, и к многому другому. Я уже запеленговал тот вагон в метро, и ту дверь, в которую нужно заскочить, чтобы потом оказаться ближе к переходу в центре. Но оказалось, притаились в дальних уголках кое-какие глубины московского быта, в которые я еще не вник.

Пошел я в кино. Фильм был адресован, скорее, юношеству. Или сентиментальной части аудитории, не забывшей первой школьной любви. Фильм о дворовой компании старшеклассников. У этих ребят имелся свой то ли фонд, то ли общак, то ли заначка. Деньги, которыми они скинулись, чтобы тратить по необходимости. А необходимость догоняла и дышала им в спину чаще и настырнее, чем позволяли деньги. Молодежь горит желаниями. И вулканы желаний ограничивает отсутствие денег. И вот по ходу фильма один из героев спрашивает:

- А сколько у нас там денег осталось?

 А его друг отвечает:

- Два, восемьдесят семь.

И зал грохнул смехом. Все кроме меня.  До меня, непьющего, приехавшего с юга, где потребляют обычно вино, с запозданием дошло, что обозначенная цифра –  это стоимость «Московской».  Собственно, на то она и «Московская», чтобы к ней благоволили именно москвичи. Это сейчас, спустя много лет, после того, как многократно менялись цены на водку, даже москвичам нужно пояснять, что так стоила бутылка «Московской». И тем не менее ветераны помнят. А тогда эту цифру знали в каждом доме. В те годы гражданин с московской пропиской мог не знать, в честь кого названа улица, где он прописан, мог забыть дни рождения своих родственников, мог сомневаться, что Земля имеет форму шара и вращается вокруг Солнца, не знать числа пи. Но цена «Московской» запечатлелась в его памяти, как врожденный рефлекс. Поэтому, мой запоздалый смех посреди уже наступившей тишины зала был понят как недопустимое манкирование основополагающими канонами.  В ответ на такое надругательство над святым бумерангом прилетел ко мне в темноте суровый баритон:

- Дошло?!!

Громко, грубо и доходчиво. На весь зал. А зал был маленьким.  Мужчина, судя по всему, сидел на пару рядов передо мной. И сказал это в воздух. Но зрители рядом со мной знали, кто смеялся.  Когда в компании все понимают, кто невзначай пукнул, но делают вид, что все в порядке.  Делают вид. Но тому, кто это сделал от этого не лучше.   Я краем глаза видел: никто из соседей не уставился на меня, однако холодком отчуждения повеяло.  Наверное, подумали: вот угораздило попасть в кино рядом с придурком. Поддатый? Был бы поддатый, цену водки знал бы.  Ее знают в каждом доме, в каждой хате, в городах и на селе.   А этот смеявшийся, видать, не в себе. От такого жди сюрпризов. Такого и в зал нечего бы пускать. Как детей до шестнадцати.  Билетерша на входе недосмотрела.  Что он еще отчебучит?

В темном и, кажется, враждебном мне зале слово «Дошло» сулило мне жирный неуд по предмету: основы московского бытия. Я вжался в жесткое кресло как двоечник на экзамене. И вопросительным знаком скрутился в извилинах парадокс: если по незнанию выйдешь из метро не в ту сторону – простительно.  Если приезжий замешкается на входе в метро с пятачком, или у эскалатора - простительно. Но не знать сколько стоит бутылка «Московской» - позорище.
 
Но не успел я окончательно сгореть со стыда, как совсем рядом послышался женский голос
- Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
   
Что за ангел замолвил за меня доброе словечко?   Возможно женщине до меня и дела нет.  Просто нашла случай покаламбурить. И меня прицепом выручила. Раз последним смеялся я, то смеялся хорошо. И не такой уж полный я отстой.

 И все же до самого конца сеанса не проходил горький привкус унижения. Сеанс закончился.  Загорелся свет. Я выходил из зала, опустив глаза.  И вдруг тот же женский голос рядом:

  - Не кисни, молодой человек. Не знать сколько стоит водка не велик грех.  Я таких твоего возраста, да чтобы незнающих и не видела в жизни. Прямо, как в кино. Я о таком зяте только мечтала бы.

Вот оно как? Значит, есть в мире люди, которые водочное невежество не считают преступлением. И для иной мамы я, именно поэтому, могу перспективным зятем показаться. Вот оно как.  Нужно взять на заметку. Я женщине только молча благодарно улыбнулся.

Когда я вечером рассказал о своем приключении соседу по комнате Володе Суворову, тот только хмыкнул:

- Знать нужно все. Знания – сила. Ты знаешь, к примеру, почем идет та же «Московская» ночью?

- А что она ночью стоит не столько, сколько днем?
- С луны свалился?
 - Зачем мне знать?

-  На всякий пожарный.  Вот знаешь ты  почем проезд в метро? В трамвае?
- так это мне нужно.
 - Понятно. А сколько стоит пустая бутылка из-под кефира? А сколько пустая из-под водки, из-под вина? - Суворов посмотрел на меня и понял, что я цен на пустые бутылки из-под водки и вина не знаю, - А как верстать бюджет? Столько-то на руках деньгами, и столько – то пустыми бутылками.  Все нужно знать. Социализм –это учет. Знаешь «У лукоморья дуб зеленый»? Зачем оно тебе?
 - Для кругозора, - сказал я.
- И про водку тоже нужно знать для кругозора. Ленин и наша Полина говорят, что коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех наук, которые выработало человечество.  Раз ты обогатил свою память знанием цены водки, стал на шаг ближе к коммунизму. Узнаешь, почем пустые бутылки – еще шаг к коммунизму.

- У нас ближе всех к коммунизму Полина, - заметил я.

- Понятное дело, - сказал Суворов.

В этом никто в группе не сомневался. Если девушка сама себя предлагает на комсорга группы, это уж точно, она на несколько шагов ближе к коммунизму.  Еще на первом курсе стала задача выбрать комсорга. И Полина резво подняла руку и предложила себя. И все. конечно, согласились. С облегчением. Если никто не хочет, а эта рвется в бой, так ей и флаг в руки.  Но Полине было мало флага.  Она еще входила и в комсомольский штаб. 

Оля Подзорова, бывало, рассуждала на этот счет:

-  Вот Маяковский как-то сказал: «Я поэт, этим и интересен», а Полина может сказать: «Я комсорг этим и интересна». А чем еще? Больше нечем. А хочется чем-то выделиться. Даже выпендриться. И коли другого бог не дал…
   
Действительно, другого Полине бог не дал. Заменой нулевым внешним данным стали исполнительность и требовательность.

- Уж лучше бы она была малость посимпатичнее, - говорил Суворов, -  Ладно, вес сбросить сложно. Хоть глаза бы себе подвела. Тогда бы хоть на микрончик отошла от дел. А так знает «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть».

 И ее страсть аукалась нам, ее одногруппникам.  Москвичам из нашей группы, а их у нас больше половины, было легче. Вне института они могли положить на Полину. А нам кучке иногородних, живших в одной общаге с Полиной, деться некуда. То подготовка к Ноябрьским, то подготовка к дню рождения комсомола, то к Восьмому марта, то к Ленинскому субботнику. Как говорил Суворов: велика Россия, а от Полины не спрячешься.

По вечерам мы собрались на чай у кого-нибудь в комнате. Чай с обязательным вареньем, то одним, то другим, и обязательной Полиной, неизменной, как скала. Но настал вечер, когда новая приближающаяся дата потребовала от Полины всплеска активности. И ей пришлось пропустить посиделки за чаем. В это вечер Оля Подзорова, видно, расслабившись от чая без Полины, привела литературное сравнение. Оля любила книгу источник знаний, и имела обыкновение сравнивать литературных героев с героями нашего времени, с которыми вместе жила и училась.  И Оля сравнила Полину с Эллочкой людоедкой.  Почему Эллочкой?

Я помнил это чаепитие. Подзорова считала, что хоть Эллочка и Полечка, конечно, разные, но в одном сходство прослеживается. А это сходство о многом говорит. У каждой свой особенный своеобразный словарный запас. Как говорят лингвисты, активный словарь. А у Полины, кстати, чрезвычайно активный.  И этот активный словарь позволяет встроиться в жизнь и чувствовать себя, как рыба в воде. Сравнение Эллочки и Полины показалось нам, пьющим чай, очень удачным. 

Стали припоминать Полинины перлы: архиважно, мероприятие, постановление, голосование, согласование, мировоззрение, базис, надстройка, марксизм, империализм, материализм, идеализм. И особенно любимый Полиной демократический централизм.  Не забыли и ее коронку – «не надо учить меня диалектике».  Не то, чтобы Полина, кроме этих слов, ничего не говорила. Конечно, она пользовалась всем обилием великого и могучего. Как говорил Суворов, есть у Поли в запасе такие слова, на которые только в тяжелом бою, да и то не всегда, обретает права, командир, поднимающий роту свою. Что-то вроде  командирского языка. Полина могла откомадирить так, что только удивишься: откуда набралась. Но командирские слова ждали своего часа на боевом хранении, как боеголовки. А расхожими «измами», что всегда под рукой, как патроны в патронташе, она строчила, с исступлением Анки - пулеметчицы. 

И плавала Полина среди «измов», как рыба в воде. А как узнала, что ее за глаза зовут Полечкой - людоедкой, и что к этому, якобы, приложила руку Подзорова, почувствовала себя рыбой, вытащенной из воды. Рыба, вытащенная из воды, изгибается и отчаянно бьет хвостом. Потому что, у рыбы нет рук. А у члена комсомольского штаба длинные руки. И руки чесались желание удавить Подзорову этими вот руками. Но, будучи человеком прямым, откровенным, соблюдающим принципы демократического централизма, Полина предварительно пошла к Подзоровой на разборки.  Не морду бить.  Это не наш метод. А вот на накатить бочку и показать, сколько в этой бочке для Оли упаковано дегтя – это можно. 

  Оля Подзорова была существом, парящим в иных, не Полиных, ипостасях: поэзия Серебряного века, сюрреализм, гороскопы, гадания, пасьянсы, передачи мыслей на расстояние и много всякого прочего. Короче говоря, измышления классового врага. В то время как Полина просиживала в своей «бюре», Оля под кофеечек раскладывала пасьянсы, устраивала девочкам вечерние гадания на картах, на кофейной гуще, и еще черт знает на чем. А кроме этого, она была восторженной поклонницей театральных экспериментов, модных спектаклей, премьер и всего неформального. Жаловалась, что, как Карбышев, промерзла, простояв на морозе за билетами в «Таганку». Таскалась на выставки, вернисажи, кинопремьеры. Ходила слушать каких-то бородатых и патлатых, оборванных бардов.

 Полине Олины хождения в народ казалась подозрительными.  А как комсорг она несла ответственность за климат в коллективе. Но театры – это в рамках. А вот выходящее за всякие рамки – это то, что Оля какими-то кружными путями выцарапывала на пару ночей почитать. Она читала это ночью, лежа в кровати, пристроив на стуле настольную лампу, так чтобы не мешать соседкам Тане и Наде. Этого чтива, прошедшего через многие руки, Полина и в руках не держала. И побоялась бы взять опасаясь, как «гремучей в двадцать жал змеи двухметроворостой». Да и просто противно было бы притронуться. Только от Нади и Тани, она слышала, что это нечто представляет собой листы, напечатанные на машинке и скрепленные кустарным способом, затертые, истрепанные до неприличия, зачитанные до дыр, которые Оля с пиететом именовала самиздатом. 

И вот теперь Полина поняла, что количество перешло в качество. И пора идти «на вы». Для этого Полине нужно было подняться со своего второго этажа на Олин пятый. Она считала ступени, вспоминая поединок Пересвета с Челубеем, и что-то бормоча себе под нос. Где-то на третьем этаже ее нагнал   Юрка Гончаров и потом рассказывал, что то, что он расслышал из ее бормотаний - даже у него, непосвященного, не оставило вопросов: Полина на тропе войны.

Полина вошла резко, без стука. В комнате, как оказалось, присутствовали и ее соседки, Таня и Надя. Вошедшая заявила, что у нее, комсомолки, нет секретов от других комсомолок. Она, конечно, могла бы поставить вопрос на собрании. Но предстоящий разговор станет своего рода собранием. А значит, пусть все присутствующие будут в курсе дела.

Курс дела таков: этот самиздат очень может прилететь к Оле бумерангом. Если комсомолка балдеет от подобного чтива – сдай комсомольский билет. Из подобных ядовитых потрепанных листов, этой идеологического мусора, литературной порнографии и растут игнорирование общества и общественных нагрузок, а самое опасное – присущее миру эксплуатации понятие, что человек человеку волк. А отсюда вырастают презрение к обществу, мания величия, и ощущение себя пупом земли. Такие вот люди, с манией величия, и занимаются навешиванием ярлыков, присваивают остальным комсомольцам, своим же товарищам, обидные прозвища.

 К тому же у Полины были и скрытые счеты к Подзоровой. Полину обижало, когда Суворов, не стесняясь ее присутствия, говорил, что выбери Подзорова комсомольскую стезю, она, с ее подвешенным языком и даром убеждения, Полину бы за пояс заткнула.

Полина приготовила свою речь. Она должна звучать канонадой. И Полина ожидала, что Оля сникнет, испугается. Полине показалось, что Оля поджала хвост, Но Суворов был прав. Оля слушала, как-то обидно повернув голову, потом усмехнулась. И своей усмешкой запутала Полину.  Таня и Надя наблюдали, как их соседка понемногу перетягивала фортуну на свою сторону. 

«Увы мой стих не блещет новизной, разнообразьем перемен нежданных. Не поискать ли мне тропы иной приемов новых сочетаний странных» - начала Оля.

- Ближе к делу, я тебе не стихами говорю - потребовала Полина.

- А я не о твоей прозе, - сказала Подзорова, - Я о слове как таковом, как инструменте. «в оный день, когда над миром новым бог склонял лицо свое, тогда солнце останавливали словом, словом разрушали города» Я о таком слове.

Полине потребовалось время на обдумывание.  Она молча подошла к Олиной тумбочке.  Прищурила близорукие глаза. Присмотрелась к потрепанному тому.   «Теория механизмов и машин» С ТММ у Полины были проблемы.  Она хотела увидеть самиздат. А его не было.  Как видно, самиздаты на тумбочках не валяются. 

 - Ближе к делу, - повторила Полина.

- Как видишь, вопрос словарного запаса и применения слов стоял даже перед великим Шекспиром. А если словарный запас волновал Шекспира, то мы – его рабы.

- В каком смысле. – Полина терпеть не могла Олиных туманностей, и главное, ее злило то, что Таня и Надя от Олиных туманностей балдели, -   При чем тут вообще словарный запас и Шекспир?

 - Как при чем? Ведь весь вопрос заключен в слове. Как говорил Бунин, «лишь слову жизнь дана».

Полина напряглась: теперь Оля станет ее водить от писателя к писателю, как Сусанин поляков по лесу.
- А Бунина какого хрена приплела?

-  Да потому, что у каждого человека свой словарный запас. – мягко ответила Подзорова, на Полин грубый голос, -  У Бунина свой. У Шекспира свой. У меня свой. У тебя свой. – Оля сделала небольшую паузу, -  А у Эллочки был свой.

- Ну и что из этого?

- А поскольку, как говорил Маркс, бытие определяет сознание. А поскольку словарный запас тесно связан с сознанием, то бытие определяет и словарный запас.

Это было уже серьезно. Если Шекспир был Полине не указ, то Маркс – сами понимаете.

- Разве Маркс что-то про словарный запас говорил? – Растерянно спросила Полина. Оля цитатами ее запутала, вынудив   произвести быструю ревизию того, что она помнила из основоположников. 
 
 -  Это уже Ленин, -  соврала Ольга, и постаралась перевести разговор в чисто теоретическую сферу, -  А вот Пушкин: «И вырвал грешный мой язык и празднословный, и лукавый. И жало мудрые змеи в уста, замерзшие мои вложил десницею кровавой»
 
Услышав про жало змеи, Полина печально вздохнула. Вспомнила юность.

- Да-а. Мы это проходили в школе. Заставляли зазубрить наизусть.  А в меня этот бред не влазил, ну хоть убей. Какое жало?

- А потому и не мог влезть, - сказала Оля, - Что там, - Оля приложила палец к виску, - Уже место было заполнено. Слова заполняют голову.  По ним можно определить, чем и как человек жил в молодости.  Все взаимосвязано.

- Только не надо учить меня диалектике, - хмуро усмехнулась Полина. -  Ну и   попробуй, по моим словам, определить, чем я жила в те годы, когда про змею учили? 

 Именно в те самые годы, когда Полина учила про жало змеи, случился у нее душевный надлом. То, о чем не знала даже ее мама. Полине нравился мальчик из параллельного класса. А он на нее никак не обращал внимания.  Полина была не Дианой, немного полновата.   И возможно, от переживаний налетел на нее страшный жор.  И она стала так прибавлять в весе, что о мальчике пришлось забыть. И от этого жор только прибавлялся. И она переключилась на общественные нагрузки. Нагрузками и стала жить.


- Определю, – сказала Оля. - По тому, как ты матом кроешь, разве не понятно? 

- А вот и нет, - воскликнула Полина, - Мат, тоже мне невидаль. Каждый знает.

- Каждый знает, да не каждый употребляет.

- С такими общественными нагрузками станешь употреблять, - тяжело печально вздохнула Полина.

- Ты сама выбрала, - с иронической улыбкой покачала головой Оля, - Я вот, читала, что индейцы Амазонии имеют в своем словарном запасе до двадцати слов, обозначающих оттенки зеленого. То есть, как они живут, такой у них и язык. само собой. Им деваться некуда. Кругом стена леса.

- А мне куда деваться?  Стена общественных нагрузок, – жалостливо произнесла Полина.

- Ну хотя бы в музей сходить можно. Прорубить в стене окно.
 
- А я что не прорубила? Я была.

- В Мавзолее?  - спросила Оля.


- Да хотя бы. Думаю, что как раз ты там не была.

- Не была, - призналась Оля, - И не тянет. Я не люблю на трупы смотреть. Ну а еще в каких ты была?

- В музее Ленина, в музее Революции. Да что я перед тобой отчитываться буду? Ближе к делу.

- ну а если ближе к делу, сходи в театр. Развивает. И речь развивает.   А речь – это результат жизненного творчества народа.

 - Так что, и мат – результат творчества нашего народа?  - насторожилась Полина.

- В каком-то смысле да, - сказала Оля, - Но я другое имела в виду.  У индейцев Амазонии в языке много оттенков зеленого, а в нашем языке много оттенков красного, - Полина посмотрела на Олю удивленно, - Ну прикинь: «несут отряды и полки полотна кумача», «Красная армия всех сильней». «алеют над нами знамена» и прочее.

По лицу Полины было видно, что она проводит калькуляцию А Подзорова продолжала.

- Так что у каждой группы населения свой набор слов. У Шекспира свой, у меня свой, у тебя свой.

 Затем Оля уверила Полину, что в тот вечер позволила себе всего лишь невинный лингвистический пируэтик. На базе того, что образ жизни формирует язык человека подойти к сравнению.  Эллочка и Полина, как антиподы настолько разный у них словарный запас. Эллочка -  балласт общества. А потому у нее балластный язык. А Полина -  в авангарде молодежи.  Агитатор, трибун. И язык другой.

 Такое сравнение Полине пришлось по вкусу. Во-первых, Олины ссылки на классиков ее немного остудили. Шекспира она уважала. «Гамлета» крутили, когда она была полной грез старшеклассницей. И влюбилась в Смоктуновского.  А тут оказывается, у самого Шекспира, прощупывается связь с известной фразой Маркса.  Как все в мире связано! Диалектика!!! И это стоит взять на вооружение.

И Полина готова была согласиться, что, должно быть, Оля права. Людоедка - это своего рода похвала. Это знак того, что оценили ее инициативность и деловую хватку. И после этого объяснения Полина перестала бойкотировать чаепития.


- И все-таки Поля - клинический случай, - как-то сказал мне Суворов, -.  Помнишь был такой Муравьев- вешатель? Так он сказал, бахвалясь: «Я не из тех Муравьевых, кого вешают, а из тех, кто вешает». До него не доходило, что вешать - позорное занятие. Так и до Полины. Не доходит.  Воображает, что людоедка - это как медалистка.
 

 

В годы моего студенчества в Москву каждые два-три месяца стала наезжать в командировки моя тетя.  До моего поступления она ездила в Москву от случая к случаю. Но ее положение на службе позволяло совместить личные планы с общественными. А, личные планы - посмотреть, как там живет племянник - студент. Неделя тетиной командировки становилась мне праздником. Наша совместная программа составляла пару вечеров на театры, - она могла достать билеты на хорошие спектакли, - и пару посещений ресторана. Театр – для поддержания духа, ресторан – для поддержания тела. 

Если, театр начинается с вешалки, а кинотеатр – там вешалок нет, -  со знаменитой ленинской фразы, то с чего начинается ресторан? Наша институтская столовка начиналась с запаха котлет и двух плакатов на стене, которые я запомнил на всю жизнь. «Хлеба к обеду в меру бери. Хлеб драгоценность, им не сори» и «Ничто не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость.» На входе в ресторан эти лозунги не висели. Ресторан брал иным. Еще до того, как у посетителя потекли слюнки, ресторан уже начал его переваривать. Дверь заведения, фойе, стены, гардероб, номерки за одежду, освещение зала, сервировка стола, меню –  постепенно, как змея жертву, ресторан заглатывает пришедшего. 

Тетя предпочитала солидные рестораны. На нашем столе уже ждали вилки, и ложки, и ножи. Все чистенькое, сияющее, из нержавейки. Не то, что столовский алюминий. Официант дал каждому из нас меню в твердой папочке под кожу. С золотым тиснением названия ресторана.  Я привык питаться в столовках, где меню висело в начале отгороженного турникетом прохода раздачи. Отпечатанный на машинке замызганный листок, казалось, не менялся веками. А тут отдельная папочка. Изучаю я список блюд. Ни одного знакомого. Названия инопланетные. Даже представить себе не могу, что это такое.  Наконец нашел знакомое - бифштекс. Его и заказал. И приносит мне официант увесистый шмат мяса. Я удивился и говорю тете:

- Это не бифштекс.

- Как не бифштекс?

- У нас в столовой совсем другой.

- Интересно, какой же у вас? – удивляется тетя.

 - Обычный, нормальный. Как котлета, только чуть дороже.

- Вот то, что у вас в столовой, - говорит тетя, - Вот то, как раз – не бифштекс, - и с усмешкой покачала головой, - Бытие определяет сознание.
   

 То, что тетя в Москве, не было секретом от моих соседей по общаге. Неделю подряд я возвращался под ночь и приносил документальные свидетельства похождений: театральные билеты, билеты из «Дома кино» и ресторанные счета, равные моему недельному бюджету.
 
Как правило, на следующий день после моего посещения ресторана в комнате появлялся Роберт Лорьян. Из нашей группы. Он жил на другом этаже. Чего бы вдруг? Клялся, проходил мимо, но чудный дух его остановил. И он пошел на запах. Запах счета. Роберт бережно, как младенца, брал бумажку подносил к носу, делал глубокий вдох, закатывал глаза и ахал. Клялся, что даже на этом клочке бумаги запечатлен запах роскоши.   А затем он приступал к торжественному, со слезой, прочтению счета. Театральный номер. Лорьян вздыхал и цокал на каждом блюде. И на цене.  Но если ему случалось подловить в нашей комнате Полину, Лорьян исполнял номер специально для нее.

И случился вечер, когда все соединилось в нашей комнате, и недавний счет из ресторана и Полина, и Лорьян, и его речитатив специально для Полины.

- А как насчет жареных рябчиков? - буркнула Полина.

- С удовольствием, - сказал Лорьян.

 - Развратный дух и такая же публика.  А нам чужда культура ресторанов.
 
В какой-то вечер, когда и Оля и Полина чаевничали у нас с Суворовым, Оля, увидев среди моих трофеев билеты на просмотр в «Дом кино», заахала.

- Что в этом хорошего? - заявила Полина, - Сплошной разврат.  Фильм - это идеологическое оружие. Западные фильмы тем и опасны, что это лазейка для протаскивания чуждых идеалов. 

-  Да ну? - хмыкнул Суворов, - А ведь согласно Марксу, не фильмы, а бытие определяет сознание.

Полина свысока посмотрела на Суворова и заявила.

- Нечего меня учить диалектике. Да будет тебе известно, что и фильмы тоже определяют сознание. Правильные фильмы формируют правильную гражданскую позицию. А неправильные – идеологический мусор.

- Так ты значит богдановка? – спросил Суворов

- Какая еще богдановка?

- Идейная сторонница Богданова, который подправлял Маркса, - Суворов произнес медленно, явно, цитируя - «Общественное бытие и общественное сознание, в точном смысле этих слов, тождественны»

- Чего-чего?  -   спросила Полина

- Эту цитату из Богданова, Ленин приводит во второй главе своей книги «Материализм и эмпириокритицизм», которая   так и называется. «Как Богданов исправляет и «развивает» Маркса». Мы же конспектировали. 
Пока Полина молчала, ища ответа, Оля Подзорова, посоветовала:

- Ленина читать нужно больше, комсорг.

Полина поджала губы, глаза налились сталью. Суворов, почувствовав, что дело пахнет керосином, подвел итог, что ресторан дело нужное, но диалектики, конечно, остаются на марксистской платформе. И что перед нами наглядный пример, что бытие определяет сознание.  У Полины свое бытие и свое сознание, а у Оли - другое.

- Что значит другое? - изумилась вдруг Полина, - У всех должно быть одно сознание. Все должны мыслить одинаково.

- Но на самом деле каждый мыслит по-своему, - возразил Суворов – Вон, Леха не сознавал, что такое бифштекс.

- Мысли о бифштексе, - сказала Полина, -  Это не мысли, а инсинуации желудка. А у Лорьяна – вообще извращение. Если каждый начнет приравнивать свой голос желудка к голосу разума, и на основании разницы гастрономических предпочтений говорить о разнице мнений, так что это будет? Куда мы докатимся?  Страна развалится.


Прошло двадцать лет с того разговора и страна развалилась.  А спустя два года после развала мне прислали приглашение отметить двадцатилетие окончания института.  Собралось нас немного: пять девочек, точнее бывших девочек. И я. Девочкам проще собраться. И Оля, и Надя, и Таня, и Лена, которые жили в общаге, сумели пристроиться. Теперь москвички. Я единственный - периферия. Чуть позже подвалил Суворов.  Он тоже москвич. Он на пятом курсе женился на москвичке и уже распределялся в Москве. 

И закружились хороводами воспоминания. Кто, где, как. Вспомнили и о Полине. Она не пришла.  Лена Литвинова, которая с ней была в институте особенно дружна, сказала, что Полина на Москву и не заглядывалась. Она выбрала идеологический фронт.   А на этом фронте легче выдвинуться на периферии. И она уехала.  За последние годы столько произошло. И на идеологическом фронте особенно. Возможно, Полина сменила адрес. И приглашение до нее не дошло. 
 
- Ты за Полину не бойся. Такие, как Полина не пропадут, - сказал Суворов, -  Этот тип людей всегда востребован.

- А ты злой, - сказала Лена, - А Полина не такая уж плохая как ты хочешь ее представить. Она добрая, честная, порядочная, откровенная.

 - Только зашоренная, - сказал Суворов, -  Как там Подзорова говорила про индейцев Амазонии, которые жили за зелеными стенами леса?  Так Полина так же жила, только за красными.  И разве плохие люди, которые живут за красными стенами? Да неплохие. Честные, добрые. Только, вокруг красные стены. А когда живем за стенами, - вот мы и пожинаем сейчас результат. 



Прошли годы. Мы с Суворовым давно перешли на эсэмэски. На его день рождения я все же позвонил.

- А ты знаешь, - сказал он, - Пару месяцев назад видел Полину.  И где ты думаешь?  У кремлевской стены. Они там группой таких же, как она, цветы Сталину возлагали. Даже о с ней.   

- Ну и как она? Чего делает?

- Не успел спросить. Она еще от возложения цветов была в запале и на меня стала кидаться, что это из-за таких как я, да ты, да Оля, страна развалилась. Рассказывала, что они, коммунисты, держали такую державу, войну выиграли, старались удержать страну от развала. А такие ставленники, как мы развалили.  И закончила так: вот до чего довели иностранные фильмы, журналы, и пресловутое новое мышление.  Сколько она в институте таким, как мы с тобой, внушала, что разница в мышлении недопустима. А никакого толку. Все не впрок. Потому что до таких, как мы слово партии не доходило.   И закончила, что народ только со Сталиным мог противостоять врагу. И сейчас Сталина надо.  В те годы это до нас не доходило. Теперь, она надеется, дошло? Да поздно. Страна развалилась, - Суворов подвел итог, -  Вон он, добрый и порядочный человек, живущий внутри красных стен.  Всем вроде не плох. Одно только -  до него, хоть убей, не доходит.   


- А ты знаешь, я думаю, что все печальнее, -  сказал я, -   Мне раньше казалось, что есть две как бы части общества.  А может быть и три.  У каждой группы свои аргументы.  И аргументы другой части до этой не доходят. Так мне казалось.  а в последнее время стало доходить, что тут ни до кого ничего не доходит.   Полина думает, что такие, как мы развалили страну? Я думал, это такие, как Полина развалили страну.  А теперь вижу, что это мы все вместе постарались.  А ты, когда там у них будет возложение венков, приходи к кремлевской стене. Найдешь Полину – передай привет.