Розанов В. В. Пушкин в листопаде Листвы, Уединенно

Розанов В.В. Пушкин в листопаде Листвы, Уединенного и коробах Опавших

Преди словие  (или приди, словие...)

Я, фра, намеренно собрал для тебя в один файл все тексты из сборника В.В. Розанова в моей личной бумажной биб-ке =  "Собр. соч. Т 30. Листва. Уединенное. Опавшие 2 короба" под общей ред. А.Н.  Николюкина - М.: Республика, СПБ: Росток - 2010 =,в которых упоминается А.С. Пушкин

Это сделано с одной целью = свести весь материал уединенных размышлений и критических оценок Розанова о Пушкине в одном месте, выбрав его из океана мыслей писателя Розанова обо всем на свете - и более о себе самом любимом по завету Пушкина

Без анализа

Розанов говорит о Пушкине так, как никто иной - он очень ясно, просто и кратко выразил то, что называется "Пушкин - наше всё" = главное: он как никто иной "пушкинист" объяснил в "трех словах" уникальность Пушкина в нашей словесности, поэзии и литературе  и "неумолчный шум в душе"

***
 Вот эта двадцатка фрагментов с именем Пушкина:

1
Наша литература началась с сатиры (Кантемир), и затем весь XVIII век был довольно сатиричен.
Половина Х1Х-го века была патетична.
И затем, с 60-х годов, сатира опять первенствовала.
Но никогда не была так исключительна, как в XVIII.
Новиков, Радищев, Фонвизин, затем через полвека Щедрин и Некрасов, имели такой успех, какого никогда не имел даже Пушкин.
В пору моих гимназических лет о Пушкине даже не вспоминали, — не то чтобы его читать.
Некрасовым же зачитывались до одурения, знали каждую его строчку, ловили каждый стих.

2
Пешехонка- последняя значущая фигура в с.-д. Однако значучесть эта заключается единственно в чистоте его. Это - «рыцарь бедный», о каком говорит Пушкин, когда-то пылкой и потом только длинной борьбы, где были гиганты, между прочим, и по уму: тогда как у П. какой ум? «Столоначальник», а не министр. Конечно, это не отнимает у него всех качеств человека. Замечательно, что, раз его увидев (в Калашниковской бирже), неудержимо влечешься к нему, зная, что никакого интересного разговора не выйдет. В нем доброе-натура удивительно рожденная. Без мути в себе. На месте Ц... я бы его поставил во главе интендантства... «Пиши, писарь, — тебе не водить полки. Но ты не украдешь и не дашь никому украсть».

3
Текущее поколение» не то чтобы не имеет «большого значения»: но — и совершенно никакого. Минет 60 лет, «один вздох истории», и от него останется не больше, чем от мумий времен Сезостриса. Что мы знаем о людях 20-х годов (Х1Х-го в.)? Только одно то, что говорил Пушкин. Вот его каждую строчку знаем, помним, учимся над нею. А его «современники» и существовали для своего времени, для нашего же ровно никак не существуют. Из этого вывод: живи и трудись как бы никого не было, как бы не было у тебя вовсе «современников». И если твой труд и мысли ценны - они одолеют все, что вокруг тебя ненавидит тебя, презирает, усиливается затоптать. Сильнейший и есть сильнейший, а слабейший и есть слабейший.
Это мать «друга» говоривала(в Ельце): «Правда светлее солнца».
И живи для нее; а люди пусть идут куда знают.

4
Литературы, в сущности, не нужно: тут прав К. Леонтьев. «Почему, перечисляя славу века, назовут все Гёте и Шиллера, а не назовут Веллингтона и Шварценберга». В самом деле, «почему»? Почему «век Николая» был «веком Пушкина, Лермонтова и Гоголя», а не веком Ермолова, Воронцова, и как их еще. Даже не знаем.
 
5
Не всякий умеет слушать человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает. Но он не уловил «подголосков», теней звука «под голосом», - а в них-то, и притом в них одних, говорила душа.
Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий «читающий Пушкина» имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывая интонацию, какая была у живого. Кто «живого Пушкина не слушает» в перелистываемых страницах, тот как бы все равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительного с ним, «такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы», - но не самого его.
Отсюда так чужды и глухи «академические» издания Пушкина, заваленные горою «примечаний», а у Венгерова - еще аляповатых картин и всякого ученого базара. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загроможденный. Исчезла - в самом виде и внешней форме издания - главная черта его образа и души: изумительная краткость во всем и простота. И, конечно, лучшие издания и даже единственные, которые можно держать в руке без отвращения, - старые издания его, на толстоватой бумаге, каждое стихотворение с новой страницы (изд. Жуковского). Или - отдельные при жизни напечатанные стихотворения. Или-его стихи и драматические отрывки в «Северн. Цветах». У меня есть «Борис Годунов» 1831 года, и 2 книжки «Северн. Цвет.» с Пушкиным; и - издание Жуковского. Лет через 30 эти издания будут цениться как золотые, а мастера будут абсолютно повторять (конечно, без цензурных современных урезок) бумагу, шрифты, расположение произведений, орфографию, формат и переплеты.
В таком издании мы можем достигнуть как бы слушания Пушкина. Недосягание через печать до голоса сделало безразличие того, кто берется «издавать» и «изучать» Пушкина и составлять к нему «комментарии». Нельзя не быть удивленным, до какой степени теперь «издатели классиков» не имеют ничего, связывающего с издаваемыми поэтами или прозаиками. «Им бы издавать Бонч-Бруэвича, а они издают Пушкина». Универсально начитанный «товарищ», в демократической блузе, охватил Пушкина «какой есть», в шинели с бобровым воротником и французской шляпе, и понес, высоко подняв над головой (уважение) - как медведь Татьяну в известном сне.
И сколько общего у медведя с Татьяной, столько же у теперешних комментаторов с Пушкиным.
К таинственному и трудному делу «издательства» применимо архимедовское
ИоИ 1ап§еге тсоз с1гсч1оз*

6
«Все хватают чины и ордена просто за верноподданические чувства» оппозиции И даже за грубую лесть. Такими «верноподданными», страстными и с пылом, были Писарев, Зайцев, Благосветлов: последний в жизни был невыразимый халуй, имел негра возле дверей кабинета, утопал в роскоши, и его близкие (рассказывают) утопали в «амурах» и деньгах, когда в его журнале писались «залихватские» семинарские статьи в духе: «все расшибем», «Пушкин - г...о».

7
Есть вид работы и службы, где нет барина и господина, владыки и раба: а все делают дело, делают гармонию, потому что она нужна. Ящик, гвозди и вещи: вещи пропали бы без ящика, ящик нельзя бы сколотить без гвоздей; но «гвоздь» не самое главное, потому что все - «для вещей», а с другой стороны, «ящик обнимает все» и «больше всего». Это понимал Пушкин, когда не ставил себя ни на капельку выше «капитана Миронова» (Белогорская крепость); и капитану было хорошо около Пушкина, а Пушкину было хорошо с капитаном.
Но как эго непонятно теперь, когда все раздирает злоба.

8
Мой идеал - тихое, благородное, чистое. Как я далек от него.
Когда так сознаешь себя, думаешь; как же трудна литература} Поистине, тот только «писатель», кто чист душою и прожил чистую жизнь. Сделаться писателем — совершенно невозможно. Нужно родиться, и «удалась бы биография».
Чистый - вот Пушкин.
Как устарела (через 17 лет) моя статья из «Русск.
Вестн.» (вырезанная, - цензура), которою все восхищались. Она смешна, уродлива, напыжена. Я бы не издавал ее, если бы предварительно перечитал: а «уже сдал в набор», - то пошла.
В «Капитанской дочке» ни одна строка не устарела: а ей 80 лет!!
В чем же тут тайна? В необыкновенной полноте Пушкинскою духа.
У меня дух вовсе не полный. Какой я весь судорожный и - жалкий. Какой-то весь растрепанный: Последняя туча разорванной бури...

9
Раз в редакции «Мир Искусства» - Мережковский, Философов, Дягилев, Протек., Нувель ... Мережковский сказал: «Вот, прочтем Заметку о Пушкине В. В-ча» (в корректуре верстаемого номера). Я опять испугался, точно в смятении, и упросил не читать этого. Когда в Рел.-ф. обществе читали мои доклады (по рукописи и при слушателях перед глазами), - я бывал до того подавлен, раздавлен, что ничего не слышал (от стыда).

10
Пришел вонючий «разночинец». Пришел со своею ненавистью, пришел со своею завистью, пришел со своею грязью. И грязь, и зависть, и ненависть имели, однако, свою силу, и это окружило его ореолом «мрачного демона отрицания»; но под демоном скрывался просто лакей. Он был не черен, а грязен. И разрушил дворянскую культуру от Державина до Пушкина. Культуру и литературу...

11
Пушкин и Лермонтов кончили собою всю великолепную Россию от Петра и до себя.
По великому мастерству слова Толстой только немного уступает Пушкину, Лермонтову и Гоголю; у него нет созданий такой чеканки, как «Песнь о купце Калашникове», - такого разнообразия «эха», как весь Пушкин, такого дьявольского могущества, как «Мертвые души»...
У Пушкина даже в отрывках, мелочах и, наконец, в зачеркнутых строках - ничего плоского или глупого...
У Толстого плоских мест - множество...
Но вот в чем он их всех превосходит; в благородстве и серьезности цельного движения жизни; не в «что он сделал», но в «что он хотел».
Пушкин и Лермонтов «ничего особенного не хотели». Как ни странно при таком гении, но - «не хотели». Именно - все кончали. Именно - закат и вечер целой цивилизации. Вечером вообще «не хочется», хочется «поутру».
Море русское - гладко как стекло. Все - «отражения» и «эха». Эхо «воспоминания»... На всем великолепный «стиль Растрелли»: в дворцах, событиях, праздниках, горестях... Эрмитаж, Державин и Жуковский, Публичная библиотека и Карамзин... В «стиле Расзрелл и» даже оппозиция: это - декабристы.
Тихая, покойная, глубокая ночь.
Прозрачен воздух, небо блещет...
Дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришел Гоголь. За Гоголем все. Тоска. Недоумение.
Злоба, много злобы. «Лишние люди». Тоскующие люди. Дурные люди.
Все врозь. «Тащи нашу монархию в разные стороны». - «Эй, Ванька: ты чего застоялся, тащи! другой минуты не будет».
Горилка. Трепак. Присядка. Да, это уж не «придворный менуэт», а «нравы Растеряевой улицы»...
Толстой из этой мглы поднял голову: «К идеалу!».
Как писатель, он ниже Пушкина, Лермонтова, Гоголя.
Но как человек и благородный человек, он выше их всех... Он даже не очень, пожалуй, умный человек: но никто не напряжен у нас был так в сторону благородных, великих идеалов.
В этом его первенство над всей литературой.
При этом как натура он не был так благороден, как Пушкин. Натура - одно, а намерения, «о чем грезится ночью» - другое. О «чем грезилось ночью» - у Толстого выше, чем у кого-нибудь.

12
… меня удивляет, что Белинский лишь незадолго до смерти оценил как лучшее у Пушкина стихотворение — «Когда для смертного умолкнет шумный день». Коноплянцев запамятовал его, и я, порывисто и не умея, хотел сказать хотя 2-ую и 3-ью строки. Шедшая все время молча Таня сказала мне тихо: - Я , папа, помню. - Ты?? - обернулся я с недоумением, -Д а. Я тоже его люблю.
И тихо, чуть-чуть застенчиво, она проговорила на мои слова: «Скажи! скажи!!»:
Когда для смертного умолкнет шумный день И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень И сон, дневных трудов награда, В то время для меня влачатся в тишине Часы томительного бденья...
- я чувствовал, что слова, как «стогна» и «бденья» - смутны бедной девочке; и если, в какой-то непонятной тревоге, она затвердила довольно грудные по длине строки, то - привлекаемая тайной мукой, сокрытой в строках, кого-то жалея в этих строках, с кем-то ответно разделяясь в этих строках душой. Я весь взволновался, слушая. Коноплянцев молчал. Таня продолжала. И как будто она уже не о другом жалела, а сказывала о себе; В бездействии ночном живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья; Мечты кипят...
Она остановилась, ниже наклонила голову, и слова стали тише; в уме, подавленном тоской.
Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток:
Робко, по-детски:
И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.
Остановилась.
Я вижу в праздности, в неистовых пирах, В безумстве гибельной свободы, В неволе, в бедности, в чужих степях Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет На играх Вакха и Каприды - так и сказала «Каприды»... Я чувствовал, многих слов она не понимала...
И сердцу вновь наносит хладный свет Неотразимые обиды.
И нет отрады мне...
Теперь она почти шептала. Я едва уловлял слова: - и тихо предо мной Встают два призрака младые, Две тени милые - два данные судьбой Мне ангела во дни былые!
Металличнее и холоднее, как чужое: Но оба с крыльями и с пламенным мечом.
И стерегут... и мстят мне оба.
Опять с сочувствием:
И оба говорят мне мертвым языком О тайнах вечности и гроба.
За всю семейную жизнь свою (20 лет) я не пережил волнения, как слушая от Тани, «которая тут где-то около ног суетится», стихотворение, столь для меня (много лет) разительное. Да, но - для меня. А для нее??!!

13
Несомненно, однако, что западники лучше славянофилов шьют сапоги.
Токарничают. Плотничают. «Сапогов» же никаким Пушкиным нельзя опровергнуть. Сапоги носил сам Александр Сергеевич, и притом любил хорошие. Западник их и сошьет ему. И возьмет, за небольшой и честный процент, имение в залог, и вызволит «из нужды» сего «гуляку праздного», любившего и картишки и всё.
Как дух - западничество ничто. Оно не имеет содержания.

14
Пушкин... я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтешь вновь; но это - еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов. Его
Когда для смертного умолкнет шумный день... одинаково с 50-м псалмом («Помилуй мя, Боже»). Так же, велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда.

15
Что я все нападаю на Венгерова и Кареева. Это даже мелочно... Не говоря о том, что тут никакой нет «добродетели».
Труды его почтенны. А что он всю жизнь работает над Пушкиным, то это даже трогательно. В личном обращении (раз) почти приятное впечатление Но как взгляну на живот - уже пишу (мысленно) огненную статью.

16
Неужели Пушкин виноват, что Писарев его «не читал». И Церковь виновата, что Бюхнер и Молешотт «ее не понимали», и христианство виновато, что болтаем «мы».
Страшно, когда наступает озноб души... Душа зябнет.

17
Какое оправдание «Поэта и черни». Писарев все защищал мужиков от Пушкина, тогда как Пушкин никогда мужиков не разумел. «Чернь» ходит в лакированных сапогах и непрерывно читает просветительные лекции.

18
от то-то и оно-то, Димитрий Сергеевич, что вас никогда, никогда, никогда не поймут те, с кем вы...
Слово «царь» - вы почувствовали, они - не чувствуют... Но оставим жгущийся в обе стороны жупел...
Вы когда-то любили Пушкина; н у - и довольно...
И никогда, никогда, никогда вы не обнимете свиное, тупое рыло революции...
 Иначе чем ради сложностей «тактики», в которой я не понимаю.
Друг мой: обнимите и поцелуйте Владимира Набокова? Тошнит?

19
Но я другому отдана... - А. С. Пушкин. Евгений Онегин. VIII, 47.***
«Татьяны милый идеал» - А. С. Пушкин. Евгений Онегин (последняя строфа).
Так пошли ее к матери - цензура отредактировала эту строку (Так по шли ее к е ... м .,.).

20
«выше Пушкина». - В воспоминаниях Г. В. Плеханова о похоронах Некрасова говорится, что на слова Достоевского, что Некрасов «должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым», «мы дружно и громко закричали: - Он был выше Пушкина!» (Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. С. 416-417). «Муза мести и печали» - Н. А. Некрасов. «Замолкни, Муза мести и печали!..» (1855).

***

Выделяю:

изумительная краткость во всем и простота
Чистый - вот Пушкин
такая чекана (мысли, слов) и такое разнообразие "эха"

Когда для смертного умолкнет шумный день
Когда?
Когда же!?
Его @Когда для смертного умолкнет шумный день...@ одинаково с 50-м псалмом «Помилуй мя, Боже». Так же, велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда.

Пушкин и Лермонтов «ничего особенного не хотели». Как ни странно при таком гении, но - «не хотели». Именно - все кончали. Именно - закат и вечер целой цивилизации.

***
Страшно, когда наступает озноб души... Душа зябнет.