Бычок

Я сижу, уткнувшись лицом в ноутбук. Изо всех сил стараюсь прочитать мельтешащие перед лицом буквы. Но всё напрасно.  Всё перебивает злобный голос из – за спины.
  « Тварь. Какая же ты тварь!» - шипит этот голос. –  « Да ещё и ненормальная в придачу.  Ты отравила жизнь всем своим детям – и мужу!»
Шипение переходит в крик. Это тянется вечность. Как я мечтаю оглохнуть. И ослепнуть, чтобы не видеть, обернувшись, изуродованного гримасой злобы лица.
Мне было восемнадцать, когда я сбежала из дома. Просто выскочила замуж за первого встречного, ведомая только одной мыслью – и одной целью. Навсегда избавиться от этих криков. От этого потока лютой злобы, которой исходила мать, выкрикивая оскорбления бабушке с дедушкой, тётке и мне.
На свадьбе я даже не видела лица будущего мужа. Не думала о том, что ухожу из большой и уютной квартиры в крошечную однокомнатную хрущовку, где придётся жить с вечно пьяным свёкром и измотанной свекровью. Я думала только о том, что больше никогда не услышу этих отвратительных криков обезумевшего от злобы существа.
Как глупа и наивна я была! Через семнадцать лет, когда бытовые заботы чуть отпустили нас с мужем, я вдруг услышала те же крики от старшей дочери.  Всё те же слова, полные злобы и безумия. И поглядев на её перекошенное лицо, я узнала в нём свою мать.
  Ситуация осложнялась ещё и тем, что дочь стала часто прикладываться к бутылке. И вернулся ад…
  Когда мне было десять лет, я увидела у одноклассницы очень красивую и одновременно страшную люстру. Её отец, художник, сделал её из разорвавшегося снаряда.   Металлический корпус в ржавых потёках и патине расслаивался на краю на рваные щупальца – вытянутые и закрученные, и там, внутри этого спрута, полыхал огонь.
  Моё сердце теперь – как это люстра. Искалеченное, вывороченное взрывом, разорванное на сотни кусков. Только огонь в нём уже не горит. Всё выгорело.
  Прошло ещё десять лет. Десять лет ада.  Мы с мужем развелись, чему немало поспособствовал бесконечный скандал. Младшая дочь, сын и внук – все были уже неживые от жутких, гадких криков и слов. И наконец мы сломались. Решили, что лучше уж жить с соседями.
Дочь продала свою комнату и уехала. И на какое – то время наступил покой.
Но, как в песне Градского, ничто на земле не проходит бесследно.
  Теперь за моей спиной всё те же слова шипит сын. А когда замечает, что я не отвечаю, переходит на крик.
 Его сломало чуть раньше семнадцати. Много чего было. И из дому меня выгонял, и спать не давал, и успел отсидеть три года. А я всё надеялась что это поправимо, что моя любовь всё стерпит и исправит.
  После освобождения он очень быстро пристрастился к  таблеткам, а потом и к  шприцу. Все мои попытки помочь, капельницы, клиники, всё было впустую. И когда он совсем утратил человеческий облик, я решила забрать его к себе.  Про себя думала – ну раз не сумела уберечь от ада в детстве – мне и отвечать…
 И тут он начал отрываться по полной. Нытьё, выпрашивание денег на дозу, жалобы на дикие боли, сменялись оскорблениями и проклятиями.
  Я ушла с работы. Всё равно, пенсии и зарплаты не хватало, чтоб удовлетворить его страсть.  А когда у меня есть хоть какие-то деньги, у меня не хватает сил видеть его мучения – и я отдаю. Пока есть что отдать.
Поэтому решила – пусть не  будет ничего. И тогда ему придётся остановиться.
Крики за спиной всё страшнее. Удивительно – даже голос сына становится голосом моей давно умершей матери…  И всё те же абсурдные обвинения. Что это? Родовое проклятие? Карма?
  Я молча одеваюсь. На улице почти рассвело. Захлопываю дверь. В спину мне летят всё те же полные ненависти крики, смешанные с брызгами слюны.
  Ужасно хочется курить. Все сигареты я отдала ему ещё вчера. Пока есть еда и сигареты – ему некогда орать. Он ест и курит.
  Тропинка вьётся по краю леса.  Иногда мне везет – недавно я нашла несколько целых сигарет. А с месяц назад – целую запечатанную пачку винстона. И шоколадку. Сникерс. Принесла, отдала ему – и он замолчал. На целый час.
  Обида и боль во мне смешивается с отвращением, жалостью, и осознанием, что я не смогу выгнать на улицу больного человека… Ну или уже не человека. Ему все равно надо на что – то жить, а работать он не хочет. Или уже не может.
Я бреду по тропинке, спотыкаясь, и думаю, что бесполезно бегать от судьбы. Что моя больная? Безумная? Или просто не умеющая себя вести, давно умершая  мать, всё время возвращается ко мне в разных ипостасях.
  Сегодня ничего не находится. Ноги устали и не слушаются. И вдруг – о чудо, бычок! Больше чем в половину длинной сигареты!
  Я бережно опускаю его в карман – и иду к дому.
Там есть яйца и картошка. Я накормлю его – и дам покурить. И может он уснёт ненадолго – а я посижу в тишине – и наконец найду выход из этого тупика длиною в жизнь.
 В кармане звонит телефон. Я отвечаю на звонок – и  в лицо мне летит очередная тирада из ругательств вперемешку с матом.
  Я знаю, потом, в редкую ( все более редкую)минуту просветления, он будет извиняться и просить прощения. Но что – то я больше не могу.
 У самого выхода из леса  - огромное поваленное дерево. На нём всегда кто – нибудь сидит. Но сегодня слишком рано – ещё нет и пяти утра. Я устало опускаюсь на отполированный временем и людьми тёплый ствол, и махнув рукой, достаю из кармана свою добычу.
Всё лучшее – детям. Родителям. Мужьям.
Хватит. Надоело. И с каждой затяжкой, чувствуя вливающуюся в меня силу, всё выше поднимаю голову.
Докуриваю до самого фильтра, обжигая пальцы, затаптываю остаток -  и смело иду к входной двери, шепча про себя – « Я тоже человек!».