ТРИ И ОДНА НОЧЬ

Жили-были мужик да баба. Хорошо жили, ладно, ругались громко, мирились ещё слышнее, так что соседям было чему завидовать. И всё бы ничего, да только заскучал мужик однажды – кругом одно и то же, всё привычное и родное, и даже супружница законная и та одна. А знающие люди говорят, будто мужики заморские все сплошь счастливцы, поскольку имеют отдельную жену на каждый день недели. И вот, наслушавшись небылиц всяких, разлёгся мужик на печи и размечтался грешными мечтами, как бы замечательно он поживал, когда б владел целым гаремом. А тут, как нарочно, заходит в избу жена, вся румяная и сдобная, волосья растрепались сгоряча, а пуговицы так и норовят разлететься с груди во все стороны. Мужик свесил ноги с печи, сидит, улыбается. Вот такую бы ему, да по одной на каждый день!
– Жена, а жена! – говорит мужик, а сам глядит так призывно, словно мармеладу наелся. – Представь-ка, жена, вот когда я разбогатею... ну, чего ты сразу руками-то машешь на меня, а вдруг случится такое, а ты машешь!
– Ну-у, чего придумал-то? – смеясь, подбоченилась жена.
– Так вот, когда разбогатею, то заведу себе гарем, как у заправского падишаха, и будет у меня новая жена на каждый день – хошь мавританская, хошь японская, а тебя назначу там самой главной и любимой женой. – мужик радостно слез с печи и уселся на скамье, прям, точь-в-точь, как заправский падишах.
– Чего-о?! – явно не оценила своих перспектив глупая баба. – Я те дам гарем! Ишь, басурманин нашёлся! – и как даст скалкой по лбу.
Обиделся мужик, сидит, плачет. Жалко стало бабе своего супружника, думает: «ну, впрямь, чего это я так сразу, считай, последнюю мечту у мужика отбила», и говорит:
– Ну, ладно, так и быть. Давай я стану каждый вечер приходить к тебе, как новая жена, а там посмотрим, может, и вовсе глупости всё это, и чего тогда зазря мечтать!
На том и порешили. И вот, едва стемнело, мужик снова забрался на печь, лежит, зажмурился в мечтаниях. А баба сняла занавеску с окна, обмоталася, завязала на боку, бусы на груди понавесила, а лицо тряпицей прикрыла, только две дырочки наковыряла, чтоб сослепу не навернуться. Вплыла в горницу, бёдрами качает, грудями помогает, руками аспидов выписывает. Мужик аж замычал от радости, и как сиганёт с печи, на жену кинулся, за филей хватает и губами причмокивает:
– Прямо Шахерезада!
Баба уж было растаяла от таких заморских приятностей, да только вовремя опомнилась, сорвала тряпицу и на мужа зыркнула гневно.
– Ишь ты, кобель какой, до чужих баб охочий! – и как даст скалкой по лбу.
Обиделся мужик, сидит, плачет. Жалко стало бабе муженька, застыдилась она своей бескультурности – ведь вроде уговорились, а тут такая оплошность, чуть всю семейную жизнь не порушила.
И вот, едва новая ночь накрыла окрестности, забрался мужик на печь, лежит, в предвкушении дыхание затаил. А баба халат новый ацетатный напялила, спицы вязальные в шевелюру воткнула, лицо румяное мукой наштукатурила и разложила на доске хлебной всяческие разносолы – тут тебе и селёдочка на картохе возлегает любовно, укропчиком прикрывшись, и мясцо с горчичкой и вареньем яблочным обжарено, и оливьешечка в комочки слеплена, огурчиком солёненьким обёрнута. Намешала баба плошку кваса с хреном и уксусом, и перцем ядрёным от души приправила, чтоб уж наверняка. Присеменила в горницу и тоненьким таким голосочком трапезничать приглашает. Мужик с печи скакнул, чуть не навернулся на радостях, на пол уселся, и давай по закускам руками мельтешить, в рот запихивать. Баба ахнула, глядя как её высокая кулинария варварски уничтожается безо всяких там политесов, да вовремя вспомнила, что нрав у неё кроткий – ежели разглядывать без придирок, то считай, натуральная гейша – поэтому спорить не стала, а лишь подпихнула поближе плошечку с квасом, чтоб муженёк макал туда закусочки. Мужик задуманного не разгадал, и по дремучести своей хлебнул кваску прямо так, без прелюдий. Смешно вытаращив глаза, он зашлёпал губами, будто рыбина, не пойми зачем полезшая на сушу, и замахал руками. Добравшись до кадки со студёной водицей, мужик охладил свой пыл и уставился на жену, с подозрением разглядывая её мучное лицо и спицы на затылке, весь в ожидании нового подвоха. Затем осмелел малость и, не чуя беды, выдал:
– Не, таких разносолов мне не надобно. Давай-ка чего-нибудь другого.
Баба уж было засочувствовала мужниным напастям, да только вовремя опомнилась – столько трудов поизвела напрасно ради этого падишаха недоделанного – выдернула спицы и на мужа зыркнула гневно.               
– Ишь ты, стряпня моя ему не нравится! – и как даст скалкой по лбу.
Обиделся мужик, сидит, плачет. Жалко стало бабе муженька, застыдилась она своей бессердечности – ведь вроде уговорились, а тут снова такая оплошность, ну, не жрать же они, в самом деле, собирались. Надо как-то спасать семейную жизнь.
И вот, едва солнышко закатилось за горизонт, забрался мужик на печь, лежит, боится шелохнуться в ожидании, а желания греховные так и лезут бессовестно, расползаясь по всему организму. А баба золой вся вымазалась, соломы в сарае набрала – юбку себе соорудила, зубов чесночных на шею понавесила – звериные-то нынче в большом дефиците – короче, сделалась сущей негрой и заявилась в подобном перформансе к мужику – люби, мол, пользуйся моею добротой безграничной. Мужик от неожиданности обалдел, с печки чуть не брякнулся, затем всё ж собрался с мыслями – и к жене, весь задышал, задрожал, и давай лапать чернёные прелести.
– А чего это ты такая грязная и чесноком разишь? – поморщился мужик.   
Баба уж было обмякла от таких невиданных страстей, да только вовремя опомнилась, сорвала чесночное ожерелье и на мужа зыркнула гневно.               
– Ишь ты, красота моя ему не нравится! – и как даст скалкой по лбу.
Обиделся мужик, сидит, плачет. Жалко стало бабе муженька, застыдилась она своей бездуховности и решила более не извращаться в перевоплощениях, а предстать перед супругом в первозданной красоте своей. Пошла она в баню, намылась вся, напарилась, зарозовелась, словно поросёночек молочный, принарядилась в платье своё любимое, васильками усыпанное, и на закате румяная и благоухающая заявилась в горницу.
А мужик тоже времени зря не терял – сгонял в цирюльню, в кои то веки, перекрасился весь брюнетом жгучим, весь завился, напомадился, брови угольком соединил, облачился в халат, полотенцем голову повязал и эдаким шейхом подкрался к бабе с тылу, да как схватит за округлости. Баба визжит, смеётся, а он её леденцами да бусами самопальными одаривает. Овладел мужик женою и любит, прям, как неродную, со всей своею новой восточной страстью.
Уже заря занимается, а мужик всё никак не уймётся, будто и впрямь подменили его. Упала баба без сил, лежит на печи счастливая и растрёпанная. Мужик отдышался, поразмыслил маленько, потёр расплывшиеся брови и жене обиженно предъявляет:
– Мужу родному, значит, не давалася, а чужому мужику отдалася?!
А жена ему и отвечает:
– Да муж-то мой всё по чужим бабам шастает, а падишах ото всех своих жён да ко мне! Вот и поделом ему!
Подумал мужик, подумал да и согласился, что не его это, падишахово дело жалеть чужих мужиков, когда ему такая баба досталась!