Победители вещей 1-7главы

                Г Л А В А    П Е Р В А Я

    Сколько бы раз не переименовывали «базу отдыха» на речке Синей — в «Якорь» ли, «Звездочку» или просто в «Дубраву», — местные жители с завидным упрямством продолжали называть ее «Сытые боровички». Впрочем, название не было таким уж беспричинным. Довольно давно, еще во времена социалистического застоя, в «Сытых Боровичках» — тогда оздоровительном санатории «Диетический» — лечили от избыточного веса и обитатели санатория, толстяки и толстушки с постными, страдающими лицами, носили широкополые, похожие на сомбреро, шляпы. Издали они напоминали вышедших на прогулку грибов-боровичков, что не могло, разумеется, не вызвать улыбки.

По вечерам, когда врачи уезжали не в столь уж далекий город или занимались личными делами, не обращая на надоевших им за день пациентов ни малейшего внимания, «боровички» небольшими группами направлялись за дополнительным «пайком» по лесной дороге в деревню Верхние Макушки. «Боровичков» гнал голод. Они спешили и преодолевали расстояние в восемьсот метров между санаторием и деревней менее чем за полчаса.

В Верхних Макушках (хотя, вообще-то, официально село называлась Светлым) измученные диетой толстяки покупали все, что попадало под руку: молоко, яйца, творог, сало и живых куриц. Особым спросом пользовались небольшие, в пределах одного-двух пудов, кабанчики. «Боровички» тащили свои жертвы к реке, на заливной, пахнущий свежей осокой луг, и оттуда долго — порой до утра — доносились их радостные, первобытные вопли.
 
Коллективные гастрономические оргии на берегу реки, как правило, проходили с обильным возлиянием спиртного, а уже утром сельские жители частенько находили на своих огородах и в стогах сена мирно спящих толстяков. Верхнемакушкинские мужики понимающе посмеивались над приключениями городских жителей и если и предъявляли им претензии за смятые стожки и притоптанные грядки, то они носили, так сказать, чисто условный характер. Иногда дело оканчивалось скомканным рублем, иногда вежливыми словами извинения с провинившейся стороны, а иногда и стаканом местного «первача», который сердобольный селянин без всякой платы выделял гостю на похмелье. 
 
Впрочем, однажды дело приняло нешуточный оборот — у крепкого мужика Ивана Ухина завелась на подворье нечистая сила. Все признаки существования мистического нечто были, как говорится, на лицо и поэтому совсем уж явно отразились на озабоченной и недоумевающей физиономии Ивана. Его хозяйство хирело самым таинственным образом: по утрам перестала доиться корова, неизвестно куда пропадали снесенные курами яйца, а из погреба один за другим исчезали копченные свиные окорока, колбасы и даже банки с солеными огурцами и клубничным вареньем. Темная, всеядная сила свирепствовала три дня и уничтожила едва ли не полугодовой запас продуктов, приберегаемый рачительным хозяином для торговых операций с контингентом «Сытых Боровичков».

От тихого помешательства Ивана Ухина спас дворовый кобель Жулик. То ли обидевшись на ежедневные пинки, которыми награждал его хозяин, то ли лишенный своей, пусть крохотной, но все-таки доли добычи на подворье, пес вдруг проявил недюжинные сыскные способности и однажды утром в хлеву с телятами Жулик обнаружил толстенного и грязного донельзя «Маугли».

Увидев такое, Иван охнул и осел в поросячье корыто. Незваным гостем оказался одуревший от лечебного питания девятилетний мальчишка из «Боровичков». Спасаясь от надоевших врачей, мальчишка по личной инициативе поселился в чужом сарае. Он научился потихоньку доить корову, по ночам выгребал из-под сонных наседок яйца и не забывал время от времени опускаться в погреб за сладким и мясным десертом.
Маленький «боровичок» стоял посреди двора, уткнувшись взглядом в землю. Он то и дело вытирал нос и искоса, с нескрываемой жадностью, посматривал на пасущихся кур.

— Такие дела, стало быть… — только и смог сказать по такому поводу Иван Ухин. Он почесал большим пальцем спину, посмотрел на жену и добавил: — Теперь вся деревня над нами сто лет хихикать будет.

Срочно прибывшая по вызову врачей мама «боровичка» всплеснула руками и нашла своего «крошку» чрезмерно похудевшей. Малышу тут же, прямо на подворье Ивана, была вручена объемистая сетка с апельсинами и дефицитным шоколадом. Покачивая толстыми бедрами и на ходу вгрызаясь в сочный апельсин, «боровичок» направился к начальственной «Волге» своего папаши. От него шарахалось все живое, а кобель Жулик чуть не удавился в ошейнике, в панике перепрыгнув через забор.
Немного млея от смущения, Иван Ухин предъявил мамаше счет за трехдневное проживание ее сыночка в телятнике. Незамысловатый бухгалтерский баланс включал в себя и чисто моральные, то есть будущие, издержки в виде насмешек соседей. Мамаша не стала спорить. Прихватив с собой трехлитровую банку варенья для любимого дитяти, она отбыла восвояси… 

Короче говоря, экономические и, так сказать, сугубо личные связи между «Сытыми Боровичками» и деревней Верхние Макушки процветали всегда. Например, во времена агонии продовольственного соцреализма, который, уже уходя, решил громко хлопнуть дверью, с прилавков исчезло спиртное. «Сухой закон» был вызывающе глуп, он царствовал над народом, не имея никой власти, и Верхние Макушки надолго пропитались стойким самогонным запахом. Самогон стали гнать все, даже девяностолетняя старуха Тимофеевна, которая, впрочем, в отличие от прочих селян, начала заниматься этим искусством еще во времена своей далекой юности.
Заселившие в то хозрасчетное время «Сытые боровички» обычные отдыхающие —санаторий в очередной раз сменил профиль обслуживания и стал обыкновенной «базой отдыха» — брали местные горячительные напитки довольно охотно. Но прежняя привычка к колхозному равенству, едва не сыграла с селянами дурную шутку. Неумехи-самогонщики, впервые взявшиеся за новое дело, вдруг увидели, что денежный ручеек течет мимо их кошельков, а те селяне, что поудачливее, то есть не брезговавшие и раньше доморощенным спиртным, вдруг стали ходить по селу с настолько гордыми лицами, что нерв сельской жизни натянулся до предела. Верхние Макушки вдруг стали похожи на революционный Питер образца 1917 года. Ну, а поскольку, как известно, богатые люди не любят бедных куда как сильнее, чем бедные богатых, дело едва не приняло совсем дурной оборот.
 
Умный и крепкий «середняк» Иван Ухин попытался было навести порядок среди разволновавшихся сельчан. Но его идея смешивать весь деревенский самогон в одном коллективном баке и вести торговлю только из него, во-первых, не устроила первоклассных умельцев самогонного бизнеса, а, во-вторых, возмутила остальных тем, что Иван собирался установить общую бочку на своем подворье. К удивлению многих «самогонный колхоз» поддержала бабушка Тимофеевна. Добрая старушка добавляла в свое «варево» смесь каких-то травок и ее самогон пользовался доброй славой не только в «Сытых боровичках», но даже на узловой железнодорожной станции Меловая, где на целых три минуты останавливались московские поезда. Тимофеевна всю жизнь занималась доморощенным лечением, знала толк в травах, ну, и заодно готовила свои лечебные настойки для тех, кто, например, маялся желудком, спиной или животом. Старушка никогда не требовала денег (посетители попросту «забывали» свои трудовые копейки на ее столе), а сами настойки действительно помогали больным. И хотя тишайший «бизнес» Тимофеевны всегда был, так сказать, строго единоличным, сама старушка почему-то пользовались всеобщим уважением привыкших к коллективизму селян. Короче говоря, все-таки иногда наши люди бывают не столь уж революционны и нетерпимы, как это может показаться на первый взгляд.

Вмешательство Тимофеевны в дела «самогонного колхоза» пришлось кстати. Во-первых, внедрение «новых технологий» — то есть трав старушки — обещало прибыль всем, а не кому-то в отдельности, а, во-вторых, что, было не менее важным, никто не сомневался в честности самой Тимофеевны, родившейся в далекие и дикие времена непросвещенного царизма. Да и вообще, старушка прожила свою жизнь так, словно не заметила ни царизма, ни социализма и прочих политических мелочей. Ну, разве что Великая война забрала у нее трех сыновей, а ее дом, перед уходом из села, сожгли озверевшие мадьяры… 

Впрочем, не будем о грустном! «Самогонный колхоз» ожил, но снова не обошлось без проблем. Селянам казалось, что Иван Ухин (общественную бочку установили все-таки на его дворе) то кладет мало трав в самогонное зелье; то попусту придирается к качеству самогона, который приносят ему селяне, а самые бойкие и наглые утверждали, что Иван — что б ему пусто было! — по ночам отливает самогон из общественной бочки в личную. Иван Ухин отбивался от сплетен как мог и довольно быстро (а вот в этом многие увидели уже откровенную хитрость) забрал Тимофеевну к себе домой. Ведь старушка хотя и сохранила ясный ум и хорошую память, но была очень слаба в физическом смысле, почти ничего не видела и, перебирая травы, определяла нужные на запах и на ощупь. Иван лично встречал во дворе рвущихся на прием к Тимофеевне «за справедливостью» людей и дело частенько едва не доходило до драки. Короче говоря, если бы не разобщенность селян — не доверяя Ивану, они не доверяли и друг другу — Ивану Ухину пришлось бы нелегко.

Людей сплотила только новая беда — через полгода «самогонный колхоз» был начисто разграблен милицией. Сыщики нашли Ивана Ухина в сарае, где он тщетно пытался спрятать шесть мешков отобранной под руководством Тимофеевны травы. Милиция конфисковала не только самогон, мешки, но и саму Тимофеевну. Правда, после экспроприации улик стражи закона умерили свой пыл и  ограничились штрафами без квитанций, а в будущем (как шепнул один из них на ухо Ивану) небольшим налогом с оборота.

Милиция покинула село, увозя с собой на вдруг затрещавших по-немецки мотоциклах кур и визжащих поросят. Не успели селяне успокоиться, как им дали понять из райотдела милиции, что, если они не поспешат выкупить Тимофеевну, ее отправят в дом престарелых. Новость была просто ужасной. Большинство верхнемакушкинцев лишь гнались за прибылью, и никто из этого большинства не задумывался о «новых технологиях» производства самогона или об усовершенствовании уже существующих дедовских методов. То есть эти люди были попросту безграмотны, а поскольку Иван Ухин и возглавляемое им меньшинство все-таки подумывали о завтрашнем дне, под угрозу было поставлено не только и не столько качество самогона, но и очередное, пусть хрупкое и скандальное, единение селян.
 
Старушку пришлось выкупать всем селом. Разузнав об этом, милиция подняла цену, но селяне проявили упрямство, а потом в дело вмешался дурацкий случай. Витька Кузьмин — из-за хронической слабости к спиртному и лени не самый первый человек из верхнемакушкинцев — на железнодорожной станции Меловая познакомился с тремя подозрительными типами в комиссарских, кожаных куртках. Как сказал позже один из селян, если бы этих «гадов было не три, а, допустим, тридцать три и у них был пулемет, они наверняка грабили поезда, а не пили водку с таким идиотом как Витька».

Короче говоря, пьяный Витька рассказал первым встречным проходимцам историю верхнемакушкинского «самогонного колхоза». Свои последние слова он произносил уже на улице, а его новые «дружки» вели его под руки в ближайшую темную подворотню, чтобы ограбить говоруна и, конечно же, набить ему физиономию за его бестолковый и неумолчный язык. 

Все бы так и случилось, если бы среди тройки уголовников не нашелся один умный. Он остановил едва не начавшуюся расправу и принялся подробно расспрашивать Витьку, что у него за село, много ли там народа и сколько «клиентов» из «Сытых Боровичков» посещают село. Витька отвечал охотно, но, как и любой пьяный дурак, говорил не правду, а словно рассказывал о некоей золотой жиле, собственником которой — конечно же! — является он один, а остальные селяне просто пользуются его добротой и доверчивостью. Уголовник задумался… Очень вероятно, что он и его ребята кочевали по стране в поисках теплого места. Какая сила выгнала этих типов из их прежнего обиталища, так и осталось тайной, но несомненно, что главарь знал не только тюрьмы, в которых сидел, но и народ, который ограждала от него колючая проволока.

Тимофеевну выкупили в милиции уголовники. Трудно сказать, насколько удачно была подделана справка, в которой утверждалось, что один из них — Николай Скворцов — является внучатым племянником старушки, но, несомненно, и то, что вместе со справкой уголовники передали в милицию еще что-то куда более весомое. Затем эти бойкие ребята со знанием дела взяли под свою опеку «самогонный колхоз», захватив общественную бочку, и установили такие низкие закупочные цены на сдаваемый селянами самогон, что верхнемакушкинцы сразу вспомнили о давно забытом на Руси крепостном праве. Что же касается старушки Тимофеевны, то теперь она жила в полном затворе под присмотром «племянника» и не выходила из дома. 
Обращение селян в прокуратуру ни к чему не привело. Закон не то чтобы не хотел связываться с заезжими уголовниками, он просто-напросто крайне неохотно поворачивал голову в сторону обиженного народа. У закона было множество своих, так сказать, личных дел, но ему все-таки нужно было показать, что он есть и поэтому милиция возобновила штрафы. Их почему-то брали только с селян и не трогали уголовников.
 
Борец за всеобщее равенство Иван Ухин сник и какое-то время не показывался на улице. Между тем «племянник» Тимофеевны быстро и на зависть всей деревне расширил производство самогона и практически прекратил его закупку у селян. Зависть мужиков превратилась в алкогольную тоску, и многие из них принялись хлебать свое доморощенное спиртное сами. Например, за пару недель дикого запоя Иван Ухин уничтожил почти весь свой запас не очень-то качественного спиртного не успевшего пройти очистку по методу бабушки Тимофеевны. Сивушные масла, страшное умственное и физическое напряжение принесло свои плоды: Иван вдруг понял, что движущей силой экономического производства является не соцсоревнование с его грамотами и копеечными премиями, и даже не объединение людей в простодушный колхозный коллектив, а жесточайшее, лишенное намека на гуманность, капиталистическое соперничество. Бывший коммунист Иван Ухин сжег свой партийный билет на синем спиртовом пламени и поклялся стать беспринципным дельцом. За окном лил проливной дождь. С треском ударила молния, и в доме погас свет. От руки Ивана с зажатым в ней горящим партбилетом на стене, рядом с телевизором, плясали жуткие, средневековые тени, напоминающие взлохмаченных ведьм.

— Все!.. — прошептал самому себе Иван. — Вы, сволочи, мне всю жизнь врали, а вот теперь я дураком быть все-таки перестал.

Тут он, не глядя на сатанинские, средневековые тени широко и истово перекрестился и, хотя женины иконы висели на восточной стороне комнаты, низко поклонился пустой западной стене…
 
 Между тем «фирма» Тимофеевны, возглавляемая «племянником», в погоне за сверхприбылями, давно забыла о бабушкиных травах и стала впрыскивать в самогон супердешевую, заграничную «химию». Новая добавка имела довольно приятный запах, но наутро валила людей с ног страшной головной болью, а кое-кого, цепко ухватив за желудок, пыталась еще и вывернуть наизнанку. Отдыхающие «боровички» страдали, но продолжали пить. Увы, но людская разобщенность, наспех украшенная витиеватыми речами Михаила Сергеевича Горбачева, как нищенская сума цветными, дешевыми картинками царила не только в Верхних Макушках, а во всей стране, так сказать в целом. Народ был похож на хрупкую сталь, но совсем не из-за своей природной слабости, а из-за утраченных надежд. Эту «сталь» закаляли не раз, не два и даже не десять, ее «закаляли» до тех пор, пока между зернами металла не образовалась пленка окислов. «Пережженная сталь» стала хрупкой, как стекло и была годна только в переплавку.
   
«Племянник» и его дружки продолжали слизывать сверхприбыли до тех пор, пока не пустили в «производство» раздобытую где-то по дешевке машину свекольной патоки трижды перешагнувшую срок годности, но годности не в смысле ее употребления, а в смысле безопасной утилизации на свалке. «Сытые Боровички» наконец-то проснулись и вспомнили, что заповедь «не убий» обращена не только к людям вообще, но и к бесчестным продавцам в частности. Вот так вдруг среди возмущенных селян оказалось немало здоровых, рослых мужчин из «Боровичков».  Иван Ухин понял, что пришло его время. Прихватив с собой Витьку Кузьмина, — как доказательство и первопричину общественной беды — и сумку с оставшимися бутылками он направился в «Боровички». Витьку грызла совесть, он почти не сопротивлялся и только шмыгал носом.

Устная агитация Ивана в виде явно приукрашенной правды о злодейской «фирме», к тому же щедро сдобренная сносным самогоном, усилила кипение страстей среди отдыхающих в «Боровичках» и однажды ночью селяне были разбужены шумом драки возле дома Тимофеевны. Люди с надеждой прильнули к окнам. Уголовники оказались не такими уж крутыми ребятами и быстро проиграли бой. Разгневанные «боровички» побили спиртозаводчиков ногами, (тут почему-то больше всех досталось хроническому неудачнику Витьке Кузьмину), а затем попытались поджечь дом Тимофеевны. Увидев, что битва практически закончилась, селяне выползли на улицу. Они спасли старушку, потушили горящую крышу, а «племянник» и его подельники — черт бы их побрал! — исчезли без следа в ту же недобрую, но все-таки справедливую ночь.

Иван Ухин торжествовал. Как пробудившийся после долгой спячки вампир, ночами и в одиночку, он пробирался в «Сытые Боровички» и предлагал свой товар за полцены. Отдыхающие «боровички» уже в полной мере вкусившие химической отравы и самогона из патоки сначала не верили Ивану, но тогда бывший коммунист и теперешний «беспринципный делец» открывал бутылку и начинал пить самогон сам. Осторожно, шаг за шагом, как трудолюбивый, но не очень-то желательный на огороде крот, двигался Иван к своей цели. Его самогон начали покупать… За Иваном потянулись и другие селяне — нужно было как-то жить, а нищенская зарплата обеспечивала минимум потребностей и будила максимум нелегальных способностей.
 
Вскоре снова встал вопрос об «общественной бочке» и на этот раз он был решен тихо и без скандала — ее вернули Ивану. Среднестатистическое качество верхнемакушкинского самогона неуклонно повышалось. Народ умнел буквально на глазах. Народ становился суровым, молчаливым и постигал азы рыночных отношений, в отличие от «кремлевских мечтателей» и прочих политических небожителей, не в политических лабораториях крикливых и дешевых газет, а в условиях жесточайшей экономической практики. Проблемы были просто огромны. Например, селян мучила бедность и нехватка знаний по химии. В общем, занимаясь нелегальным бизнесом, верхнемакушкинцам приходилось обходиться только скромными личными сбережениями, а научный план развития производства им подсказывала древняя Тимофеевна. 
Время шло, и экономическое положение страны становилось все хуже. Руководство «Сытых Боровичков» чтобы хоть как-то свести концы с концами, перевело базу отдыха на круглогодичный режим работы. Ее длинная «пятиэтажка» гостиного типа и двадцать три бревенчатых домика распахнули свои двери перед отдыхающими, привлекая зимним замороженным воздухом и  демпинговыми ценами. «Боровички»-отдыхающие — пусть теперь их было немного, да и приезжали они в основном на выходные — стали появляться на «базе» и зимой. Они катались на лыжах и сверлили лед на речке Синей не столько ради рыбалки, а, так сказать, сколько во имя ее. 
Зимняя продажа спиртного значительно уступала по объему летней и едва не стоила Ивану Ухину жизни. Продав под Новый год одиннадцать бутылок (из трех ему пришлось отхлебнуть, а еще две распить с одиноким отдыхающим), Иван вдруг понял, как далека заснеженная лесная дорога из «Сытых Боровичков» до родного дома. Спотыкаясь и падая, он относительно благополучно преодолел первую часть пути, но потом вдруг его перестали слушаться ноги. Иван удивился, но не собственному бессилию, а тому, как глупо, оказывается, ему приходится умирать. То, что еще можно было назвать волей к жизни, поставило Ивана на карачки, и он пополз. Иван плохо видел дорогу, часто сползал куда-то в сторону, царапал там лицо о придорожные кусты и плакал злыми, бессильными слезами. Скоро он потерял варежки и его руки стали похожи на красные гусиные лапы. Уже увидев огни  Верхних Макушек, Иван вдруг понял, что силы ушли совсем. Он сел и принялся колотить ушанкой по непослушным ногам. Страх смерти, собственно говоря, не очень-то беспокоил пьяного Ивана, но его пугало ощущение внутренней пустоты, которая вдруг расширилась до того, что стала захватывать пространство вокруг него. Иван подумал о том, что если он умрет, не будет даже этой пустоты. Не будет ничего… Пустота была последнее, что он ощущал, и это последнее скоро станет настолько огромным и бесконечным, что ему никогда не будет конца. Никогда-никогда-никогда!.. Вечность. Иван вдруг понял, что такое вечность. Короче говоря, одно дело ощущать холод снаружи и совсем другое изнутри. Пришел спасительный ужас, он и погнал Ивана дальше. Припорошенная недавно выпавшим снегом дорога была похожа на лог между крутыми валами-сугробами, а черные деревья — на кресты с оторванными поперечинами.
Очередной сугроб перегородил Ивану дорогу и, перебираясь через него, он вдруг почувствовал под собой что-то мягкое и упругое. Раскидав сугроб, он нашел в нем маленькую и скорченную фигуру. Еще не понимая, кто это, Иван увидел валенки на ногах человека. Валенки были большими, белыми и, судя по всему, толстыми и теплыми.
Человечек зашевелился и выругался едва слышным голосом.
— Витька, ты, что ли?.. — удивился Иван.
— Чего тебе? Уйди!.. — нехотя ответил Витька Кузьмин.
— Вставай, — твердо сказал Иван соседу. — Пошли домой, дурак.
Он сказал это так, словно он и Витька засиделись в гостях. Взгляд Ивана снова застыл на валенках. Витька приподнялся на локте и огляделся вокруг. На его лице появилось нетрезвое и поэтому преувеличенное изумление.
— Вставай, гад! — уже с надрывом выкрикнул Иван.
Витька Кузьмин — гибкий и  худой словно подросток  — нехотя встал, помог встать Ивану и принялся зачем-то отряхивать его спину. От Витьки сильно пахло спиртным.
— А я это… Думал, что дома, — виновато улыбаясь, сказал он.
— Пошли, ну тя к черту! — хрипло и зло сказал Иван. — Я уже ног под собой не чую.
Идти вдвоем было легче. Мужики поддерживали друг друга и даже если падали, то падали вдвоем, и не до конца, то есть не лицом до земли, а только на колени. И каждый раз взгляд Ивана Ухина упирался в теплые валенки Витьки…
Этот случай как-то странно зацепил Ивана. На следующий день он принялся расспрашивать старушку Тимофеевну о секретах ее трав, чего никогда не делал раньше. Тимофеевна отвечала охотно, но уже скоро Ивану пришлось записывать то, что говорила старушка. Тимофеевна никогда не пользовалась весами и ее технологические меры веса (или объема) — горсть, щепоть, щепотка, «три былинки», «два нутра цветка» требовали примера. Иван купил точные аптекарские весы и взвешивал старушкины «щепоти» и «щепотки», но частенько они сильно разнились. Иван подробно выспрашивал почему. Тимофеевна затруднялась с ответом, но потом Иван понял все сам. Оказывается, все дело было в плотности «материала». Щепотка лепестков весила меньше листьев, а корни растения были всегда тяжелее «нутра цветка». Иван создал целую «систему мер» бабушки Тимофеевны. Она была сложной, запутанной и требовала максимальных умственных усилий. Иван аккуратно складывал тоненькие пучки трав и записывал на прикрепленных к ним листочках странные, древние названия и «меру веса».
— Валенки, валенки, — бездумно шептал Иван, рассматривая свои записи о травах. — Вот ведь чертовы валенки!..
Наверное, он не смог бы признаться даже самому себе, что именно привлекает его в теперешнем занятии: сами ли травы, спокойное ли занятие ими вдали от суетных людей или… тут автору трудно найти нужные слова… или все-таки то едва ли не одичалое внутреннее напряжение мысли и желание понять… Но понять, что именно? И какое отношение имело к занятию травами нелепейшее воспоминание Ивана о Витькиных валенках, которое — раз за разом! — тупо и настойчиво, появлялось в голове Ивана?
 Впрочем, со временем он стал спокойнее. Потом Иван вдруг вспомнил, что раньше их село часто посещали «боровички» и покупали старые иконы. Их продавали многие селяне, кроме Тимофеевны. Запасаясь знаниями, словно готовясь в далекую дорогу, Иван стал расспрашивать Тимофеевну о тех рецептах, о которых рассказывала ей ее мать и, как бы это странно не звучало, о ее вере в Бога. Рецепты матери Тимофеевны он записывал в отдельную тетрадку и для проверки, через день или два, проверял рецепт новыми расспросами, что же касается вопросов о вере, то они словно исчезали внутри интересанта за глухой стеной.  Иван и сам не понимал, зачем ему это нужно. Так, понимаешь, ерунда, конечно, все это… Например, ведь сказано же было людям «не убий», а они убивают, сказано «не укради», а они — воруют. Чего стоит слово, произнесенное зря? 
Расспросы продолжались несколько месяцев. Увлеченный Иван не замечал, что старушка день ото дня слабеет и слепнет. Она уже не ходила по дому, как раньше, а садилась утром на кровать, подпирая спину подушкой, и ждала Ивана. Тимофеевна все чаще улыбалась ему какой-то удивительно беззащитной улыбкой и, казалось, не к месту часто говорила «Слава Богу!» Иван вдруг заметил, что подобные восклицания старушки начинают его раздражать и он стал реже ее беспокоить.
Тимофеевна умерла в апреле. Дома был только Иван. Он стоял на коленях возле кровати Тимофеевны и пытался накормить ее манной кашей. Старушка сплевывала кашу, смотрела куда-то мимо Ивана огромными, счастливыми глазами и шептала что-то неразборчивое и такое же счастливое. Иван перепугался и бросился искать жену. Люба задержалась в магазине (какая баба не любит языком почесть?), а, увидев Ивана, вдруг потемнела лицом и поняла все без слов.
Пару часов Иван стоял у двери в комнату, в которой умерла Тимофеевна. Он думал о том, что огород старушки год от года стараниями соседей, становился все меньше и меньше, и что к ней никогда не приезжали родственники. Всю свою жизнь Тимофеевна прожила тихо и мало кто знал, что вернулся с войны только один ее сын. Но покалеченный ею, обезноженный и спившийся, он сгинул где-то на глухом сибирском полустанке и только последний сынок —  самый младший — давно жил где-то в городе, совсем забыв о матери.
«Вот значит и все, — подумал Иван о Тимофеевне. — Все — и ничего больше. А дураки говорят, что Бог — есть. Ах же сволочи!..»
Ему вдруг стало тоскливо. Он почему-то снова вспомнил о валенках Витьки и неумело, как-то по-детски отрывисто, перекрестился. Явное несоответствие между ругательством и крестным знамением ни капли не покоробило его. Наверное, Иван все-таки верил в какого своего, особого Бога, которого знал только он один. 
Из комнаты вышла Люба и сказала только одно и так маячившее в мозгах Ивана слово — «все», словно подтверждая мысли мужа.
Иван содрогнулся. Темнота за дверью комнаты, в которой лежала Тимофеевна, стала огромной, как бездна и в этой бездне могли пропасть без следа миллионы миллионов людей и миллиарды миллиардов валенок.
«Все!..» — уже с откровенным ужасом подумал Иван.
Он закрыл рукой лицо, и уже собрался было застонать от этого ужаса бездны и ощущения вечности, как вдруг Люба спросила его:
— Дальше-то что, Ваня?
Вопрос прозвучал буднично, спокойно и подействовал на Ивана так, словно на его голову вылили ведро ледяной воды. Дальше нужно было просто жить, и даже думая о похоронах и поминках, принимать их с прежним будничным спокойствием.
«Что б, значит, на похоронах все было не хуже, чем у других людей», — решил Иван.
Неопределенная тоска ушла. Впереди была работа, и даже похороны уже не казались ему чем-то иным, отличным от обычной жизни.

Самогонный бизнес верхнемакушкинцев, пройдя через множество страданий, стал наконец-то приносить свои тучные плоды. Через три года Верхние Макушки запестрели не только новыми крышами, но и новыми мансардами, похожими на цыганские кибитки. Гаражи, крохотные балкончики и пучки антенн на оцинкованных крышах рассказывали покупателям верхнемакушкинского самогона о том, что их деньги не пропадают даром. Новые рыночные отношения меняли людей. Кое-кто из мужиков резко сократил количество скота и птицы, предпочитая возделывать на своих наделах и участках сахарную свеклу. Жизнь казалась им радостной и удивительной… Правда, общественное мнение верхнемакушкинцев немного тревожил наивный диссонанс. Производство самогона ни в коей мере не гармонировало с модным тогда перестроечным словом «гласность». Скорее даже наоборот, изготовление нелегальных спиртных напитков требовало ночной тишины и аккуратных, двусмысленных намеков в переговорах с покупателями. Производственная деятельность верхнемакушкинцев все глубже опускалась в нежилое подполье.
 Грянувшая в 1991 году августовская победа демократии была воспринята селянами в несколько ином свете, чем, скажем, жителями Москвы. Они с удивлением заметили, что отдыхающие в «Сытых боровичках» вдруг стали испытывать непреодолимую тягу к случайным половым связям. Сексуальная революция, как и демократическая, казалось, пришла ниоткуда, но сразу же объявила себя победительницей и заулыбалась с экранов телевизоров и цветных обложек журналов и газет тысячами профессиональных улыбок. И если последствия демократической революции верхнемакушкинцы ощущали слабо (а, честно говоря, не видели их в жизни вообще), то сексуальная революция оказалась куда более реальной и настолько бурной, что не уместилась ни в домиках и номерах «Сытых боровичков», ни в густых зарослях на берегах речки Синей, ни даже в лесу. Половой, если можно так сказать, бунт в сознании людей, не смотря на всю свою пылкость, все-таки требовал комфорта в виде постели, крыши над головой и мало интересовался речными камышами и лесными кустами.
 Верхнемакушкинские мужики почесали затылки. Опыт подсказывал им, что безвыходного положения на рынке товаров, а как теперь вдруг выяснилось, и услуг — не бывает. Загвоздка заключалась в том, что новый вид услуг требовал, так сказать, куда более тонкого и индивидуального подхода к клиентам.
«С собой-то их, "боровичков", в одну постель, не положишь, — рассудил кто-то из сельчан. — Да и в дом не пустишь, там дети… Что делать-то будем, а, граждане?»
Извечный вопрос «Что делать?» породил извечный ответ: «А что надо, то и будем».
Вот так рыночные отношения снова подмяли под себя селян, ведь спрос не только рождает предложение, но еще и разжигает финансовый аппетит.
«Самогонный бизнес» резко увял из-за буквально хлынувшего в страну дешевого спирта. Уже на его излете сельчанам удалось провести кое-какую рекламную компанию среди «боровичков», что, мол,  влюбленные парочки могут найти временный уют в Верхних Макушках.  Всплеск половой активности «боровичков» оказался настолько высоким, что тут же оттеснил на задний план  умирающий самогонный бизнес. Верхнемакушкинцы сдавали на ночь (а днем по часам) пустеющие сараи, курятники и сеновалы. Самогонный запах, еще недавно казавшийся вечным, поблек над всеми тридцатью деревенскими подворьями, а деревенские ночи вдруг стали пахнуть мужественными одеколонами и утонченными, хотя и немного нервическими, дамскими духами. То тут, то там из темных углов доносились слова полные страсти, а то и просто мычание, переполненное откровенным желанием. Верхнемакушкинцы перестали смотреть в глаза друг друга, по ночам пересчитывали деньги и запрещали детям моложе двадцати восьми лет выходить по вечерам на улицу.
Не совсем верное видение селянами демократических преобразований смог исправить брат Ивана Ухина Макар, вернувшийся из Москвы с удостоверением защитника Белого Дома. Он прочитал большую и страстную лекцию застывшим в очереди перед пустым магазином селянам. Уже заканчивая ее, Макар невольно скомкал трагическую концовку, рассказывающую о вечном стремлении человечества к свободе, — к магазину наконец-то подъехала машина со скудным товаром.
Нужно заметить, что все-таки Макар был выслушан со вниманием. Особенно сильно верхнемакушкинцев удивил тот факт, что, оказывается, во время антидемократического путча кооператоры и начинающие бизнесмены-любители раздавали восставшим «боровичкам» (а по-иному селяне и не видели горожан) бесплатные пирожки. Необычайное единение народа перед отжившей властью, произвело на селян благоприятное впечатление и героического Макара «на ура» выбрали новым председателем сельсовета.
Три следующих года в Верхних Макушках прошли относительно спокойно, правда, в стране в целом царила полная политическая неразбериха. Но селяне почти не обращали на нее внимания: они гнали самогон, расселяли на ночь по сараям парочки, и лениво ждали очередного поворота московской политической то ли драмы, то ли кинокомедии. Но, как выяснилось вскоре, это зрелище не было бесплатным. Пожилое поколение верхнемакушкинцев вдруг стало крайне нерегулярно получать пенсию, а сама денежная сумма постепенно превратилась ни во что. Юные и прожорливо-хищные рыночные отношения свирепствовали уже не только в экономике и сфере услуг, но захватили страну целиком и первым делом выбирали в качестве жертв наименее защищенных граждан. Задолго до выплат деньги пенсионеров переносились из одного чиновничьего кармана в другой, кружили по стране в замысловатом вихре и где-то там, — в финансовых облаках новорожденных частных банков — превращались в благодатный дождь процентов прибыли для избранных.
База отдыха «Сытые боровички» переходила из рук в руки и постепенно хирела. Отдыхающих становилось все меньше и меньше. Кое-кто из ее прежних обитателей — явное меньшинство, сумевшее вынырнуть из накатившего на бывший Союз девятый вал капитализма, — зачастили в Турцию и Таиланд. Остальные сидели дома без работы, не зная, как свести концы с концами.
Летом 1996 года «Сытые боровички» закрылись совсем. Это был удар в спину. В пустых сараях верхнемакушкинцев пылились никому не нужные бутыли с высококачественным спиртом, а на койках, предназначенных для любовных утех, спали беспризорные кошки. Только треть селян, которая не до конца забыла свои крестьянские привычки, то есть держала скотину и не забросила огород, устояла на ногах. Те же, кто развесили по стенам бывших телятников и свинарников ковры и украсили их окна шторами, были повержены в прах.
Иван Ухин рычал от бешенства и открыто ругал первого Президента обновленной независимым (независимым черт знает от кого и чего) финансовым капиталом России. Председатель сельсовета Макар обходил брата стороной и избегал смотреть ему в глаза. Если Ивану и удавалось поймать за рукав норовившую ускользнуть от прямого ответа «власть», та предпочитала отделываться общими политическими заявлениями. Словесная шелуха Макара была похожа на мини-купальник красавицы, рекламирующий крем для загара. Казалось бы, не скрывая почти ничего, тем не менее, она ясно давала понять, что как раз главное (о котором никто не говорит вслух) стоит немалых денег. Но денег у селян не было. Иван Ухин вложил все свои средства в приобретение домашнего спиртозавода и обеспеченное сытое будущее ускользало от него со скоростью выше названной рекламной красотки, вдруг решившей проявить циничный практицизм. Иван Ухин вспомнил бесплатные пирожки, о которых когда-то рассказывал брат. Мысль, что теперь именно он, Иван Ухин, должен расплачиваться за эти идиотские пирожки из своего кармана, казалась селянину ужасающе несправедливой.
Разоренный спиротозаводчик поднял восстание. Пострадавший от экономического эксперимента народ поддержал его, и Макар был с позором свергнут с пьедестала власти. Поверженный «демократ» оказался удивительно жалок, а еще более глуп, когда дело коснулось финансовой отчетности перед восставшим народом. Вскоре, приехавший из райцентра следователь обнаружил, что Макар попросту спер деньги, предназначенные для строительства сельского газопровода. Сумма была не маленькой, поскольку деньги сдавали все, а расценки на услуги Газпрома, как выяснилось, Макар устанавливал сам. Но удивлял не сам факт воровства, сколько та бездумная, бесшабашная наглость, с которой были украдены деньги. Судя по всему, Макар собирался продержаться у власти неопределенно долгий срок и не опасался перевыборов, какими бы демократическими они не казались. 
Народ торжествовал, но уголовное дело против Макара заглохло само собой. Бывший председатель сельсовета удрал в город, а еще через пару недель в областной газете вдруг появилась большая статья, обвиняющая следователя в политическом преследовании бывшего защитника Белого Дома Макара Ухина. Дело грозило перерасти в шумный политический процесс. Рука Фемиды слепо ощупала политический кукиш и стала по стойке смирно, громыхнув весами и бесполезными, хотя и весомыми, гирьками фактов и доказательств.
Верхние Макушки погрузилась на дно финансового краха… Впрочем, вскоре блеснул луч надежды — уже в следующем году «Сытые боровички» вновь открылись. Это был очередной частный бизнес, но уже решивший вспомнить порядком забытую специализацию заведения. Как бы ни гримасничала политика и экономика, мода на стройную юность, подтянутую взрослость и молодящуюся старость всегда парила над имущими гражданами невесомыми и очень дорогим облачками. В «Сытые боровички» снова стали съезжаться объемистые толстяки и толстушки.
Верхнемакушкинцы потирали руки и ждали приглашения на работу дворниками, разнорабочими, прачками, посудомойками, горничными и истопниками. В отличие от полулегальных, эти экономические связи хотя и приносили меньший доход, но давали большую стабильность. Пределом мечтаний каждого селянина была должность завхоза. Что удивительно, никто из верхнемакушкинцев никогда не достигал этого предела карьеры, тем не менее, мечта продолжала жить. Тут, разумеется, можно упрекнуть селян в отсталости, ведь они еще верили в то, что европейский ветер евроремонтов не вымел до конца боярские сумеречные чуланы, вечно закрытые на учет социалистические кладовые и темные полулегальные чуланы начала 90-х годов. Увы, но наивность народа, по крайней мере ее корни, могли бы посоперничать в вопросе жизнестойкости с любым сорняком. 
Короче говоря, частный бизнес, вернувшийся в «Сытые боровички», вдруг напрочь забыл о жителях Верхних Макушек. Как вскоре выяснилось, бизнесмен, купивший бывшую «базу отдыха», был помешан на европейской цивилизованности. Даже посудомойки и прачки для работы в санатории подбирались им по четкому шаблону, а именно: по росту, цвету глаз и длине ног. Бывшие спортсмены-бегуны подметали дорожки, выложенные немецкой брусчаткой, а их коллеги тяжелоатлеты разгружали машины с продуктами и дежурили возле ворот. Внутри бревенчатых домиков и номеров пятиэтажного корпуса, до неузнаваемости облагороженных евроремонтом, сновали молоденькие грудастые горничные, все до единой похожие на юную Мерлин Монро.
Два верхнемакушкинца, которых все-таки взяли на работу (один подходил по цвету глаз к грузчикам, второй смахивал прической на финиширующего бегуна), вскоре были с позором изгнаны из цивилизованного европейского рая. Причиной изгнания оказались грешки социалистического мышления. Селяне никак не могли понять, почему, допустим, они не имеют права прихватить домой стандартный, хрупкий стул, на который толстые «боровички»-пациенты не смогут сесть без опасения оказаться на полу. Правда взятый ими темп «приватизации» чужого имущества, оказался настолько высоким, что новый хозяин санатория подсчитал, что через пару месяцев прыткие селяне доберутся и до его английского кресла.
Иван Ухин поднял мятеж и к железным воротам «Сытых боровичков» двинулась возмущенная толпа. Народ требовал не только работы, но и того, о чем никто не говорил вслух — права на скармливание «боровичкам» домашних копченостей и горячительных напитков и не только в селе, но и на территории санатория.
Ворота «Сытых боровичков» оказались запертыми, и демонстрация закончилась руганью восставших с охраной санатория. Кто-то из селян разбил литровую бутылку самогона о решетку ворот и поджег его. Охрана открыла ворота и пошла в атаку. И хотя верхнемакушкинцев было значительно больше, они быстро отступили. Витьке Кузьмину снова досталось больше всех — два подзатыльника и пинок, едва не угодивший в копчик, сразу же вывели его из строя. Окончательно толпу селян разогнал дождь.
Взбешенный бизнесмен-цивилизатор, до этого выпускавший своих подопечных «боровичков» за ворота только под присмотром санитаров, ответил восставшим селянам тем, что запретил кому бы то ни было посещать Верхние Макушки. Селяне не остались в долгу, и перешли к партизанским действиям. Парами и поодиночке, они перебирались через подросший забор райского капиталистического сада и змеиным шепотом предлагали изнывающим от западно-европейской диеты толстякам экологически чистую, свежекопченую свинину по демпинговым ценам.
Странно, но, несмотря на то, что для слабонервных больных в «райском» буфете санатория в изобилии имелись английский бекон, голландский сыр, немецкие куры, греческие маслины и французское вино, «боровички», если и шли на сделку со своей совестью, то только под давлением исключительно российских продуктов. Тихая провокация имела большой успех. То ли голод обостряет чувство патриотизма, то ли, согласно доктору Фрейду, тот же голод усиливает акценты мышления, выработанные еще в детстве, короче говоря, «боровички» ломались один за другим, едва взглянув на банку клубничного варенья или кусок сала с аппетитной прослойкой.
Селян, разумеется, ловили. Сначала их отпускали по-хорошему — после внушения, что это чужая территория — но потом стали и поколачивать. После того, как Виктора Кузькина побили три раза, Иван Ухин снова повел народную толпу к райским воротам. На этот раз селяне держали в руках явно политические лозунги «Даешь полную приватизацию прихватизаторам!» и «Свободу народу!». В толпе мелькали и случайные транспаранты, например, «Да здравствует 1 мая!» и «Слава Великому Октябрю!», хотя, селяне отлично знали, что на дворе стоит июль.
Навстречу толпе вышла многочисленная охрана «Сытых боровичков». Две армии остановились в десятке шагов друг от друга. На этот раз верхнемакушкинцы были настроены куда более решительно. Подчеркивая серьезность своих намерений, они раздвинули свои ряды и выпустили вперед десяток бойких женщин. Строй охранников санатория несколько попятился. Жены верхнемакушкинцев были и воинами, и парламентариями одновременно. Они размахивали кулаками и многоголосым хором требовали непонятно чего. Селянки были до крайности наглы и смелы. Они хорошо понимали, что если враг попытается поднять на них руку, это будет равносильно объявлению тотальной войны, причем войны, до полного истребления одной из сторон. Моральное преимущество, конечно же, было бы у защищающейся стороны, то есть опять-таки на стороне верхнемакушкинцев.
Охрана «Сытых боровичков» побоялась тронуть женщин и отступила дальше — за ворота, но не успела закрыть их, как руководитель штурма Иван Ухин издал победный вопль и первым бросился добивать врага. Схватка у ворот переросла в грандиозную драку. Бывшие спортсмены легко уложили на брусчатку Ивана Ухина, но на его место тут же стала его семипудовая жена. Понадеявшиеся на свою физическую силу охранники вдруг поняли, в чем заключается бессмысленность и беспощадность русского бунта: пока охранник-тяжелоатлет бил кулаком прямо перед собой, пытаясь попасть по плохо выбритой мужской физиономии, его в это время лупили чем попало обступившие со всех сторон воинственные женщины. Их удары были не очень сильны, но их было так много, что в глазах атлета мерк свет и он, как когда-то мужественный спартанец царь Леонид, «сражался в тени» этих ударов. Кроме того, сельские дамы не были знакомы с правилами рыцарских поединков и могли запросто угодить ножкой в пикантное место. Охранник, как подкошенный, падал на асфальт, скреб ногтями новомодную брусчатку, и верхнемакушкинской особи мужского пола оставалось только переступить через поверженное тело врага. Короче говоря, если бы не вовремя прибывшая милиция и пожарные, «Сытым боровичкам» пришлось бы пережить постылый позор капитуляции.
Скандал замяли. Руководству «Сытых боровичков» была не выгодна шумная антиреклама санатория в суде. Кроме того, верхнемакушкинцы пригрозили, что в случае их уголовного преследования, они перекроют единственную лесную дорогу в санаторий, проходящую через их село. Угроза не казалась надуманной. Как раз в это время по телевизору часто показывали шахтеров, митингующих на железнодорожных рельсах.
И все-таки «Сытые боровички» рухнули в очередной раз без помощи верхнемакушкинцев. То, что не могли сделать воинственные селяне и их жены и даже финансовый кризис августа 98-го года, совершила элементарная потребительская психология. Контингент «Сытых боровичков» — толстяки и толстушки, проходящие курс лечения по два, а то и по три месяца — перестали верить бизнесмену-цивилизатору. Беда в том, что островок холеного европейского сервиса среди всеобщей российской безалаберности выглядел довольно нелепо. Иначе говоря, пышная и светлая клумба «Сытых боровичков» выглядела как мимолетное сумасшествие художника. Толстяки поеживаясь и оглядывались по сторонам, вдруг ловили себя на мысли, что они ежеминутно ждут хитрого подвоха. Ожидание было чисто подсознательным, но довольно сильным. Одинаково грудастые горничные, стройные санитарки и великаны-грузчики с застывшими финансово-зависимыми улыбками были похожи на кукол. Холодная вежливость врачей, отчужденная предупредительность всего прочего персонала если и вызывала одобрение контингента, то только на словах. Все, что окружало пациентов «Сытых боровичков», казалось им аккуратно списанным, чужим и гораздо более уместным где-нибудь в швейцарских Альпах.
Нет, разумеется, какой-нибудь «новый русский», окончательно свихнувшийся на английском снобизме, и был доволен «на все сто», но даже он иногда ощущал в груди светлую и таинственную грусть. Это чувство, несмотря на свою таинственность, было столь естественным, что, собираясь отлучиться в город по делам, «новорусский» сноб говорил персоналу, что ему нужно домой. И в этой, в общем-то, довольно невинной фразе вдруг звучали ностальгические белоэмигрантские нотки.
Чем более честным старался выглядеть бизнесмен-цивилизатор, тем меньше ему верили. То ли «боровички» решили, что столь бережно заботиться о своем имидже в современной России может только очередной вор; то ли дезодорантные запахи санатория слишком часто перебивали куда более естественные запахи родины, долетающие со стороны лесного болотца, только… Только со временем обитатели санатория перестали задавать свой вечный вопрос «сколько мне лет осталось, брехунья?» даже местной кукушке. «Боровички» перестали верить и ей. Океан российского жульничества убил своей черной тенью, в общем-то, относительно честный и здоровый бизнес.
«Сытые боровички» пошли с молотка. Как водится, дело не обошлось без милиции, налоговой инспекции, внезапной пропавшей крупной суммы денег и как сквозь землю провалившегося главного виновника кутерьмы — бизнесмена-цивилизатора.
 Именно с тех пор среди верхнемакушкинцев распространился слух о зарытом на территории санатория кладе. Слух был глупым, но ему верили. Возможно, эта вера была связана с тем, что богатство в России издревле ассоциируется с кладами. Что поделаешь, но богатых людей всегда грабили… Их грабили не только лохматые мужики с топорами на большой дороге, но и княжеские тиуны, и царские опричники, рукастые генерал-губернаторы и мелкая чиновничья сволочь, комиссары в черных революционных тужурках и юная налоговая полиция. Рано или поздно богатый человек терял терпение, брал в руки заветную шкатулку и, шепча под нос тихие ругательства, брел в дальний уголок сада. В русской литературе трагические картины утаивания крупных денежных сумм от государства, всегда получались темными, выразительными и мрачными. Вот по обтянутой мокрой, холщевой рубахой, спине хлещут струи дождя, а руки вооруженные лопатой с усилием выворачивают комья земли из залитой водой ямы. Рослый, чернобородый мужик по-звериному оглядывается по сторонам. А вот крупным планом и его лицо: густые, насупленные брови, горбатый, пиратский нос и глубоко запавшие, горящие глаза… Увы и да, но даже самая гуманная в мире русская литература никогда не жалела богачей. А впрочем, может быть она и права? Ведь для того, чтобы стать богатым, среднестатистическому гражданину нашей страны приходилось тратить столько душевных сил, что, честное слово, даже у святого попросту не оставалось времени на добрые дела, а давка у врат, ведущих к богатству, была способна растоптать самые светлые чувства. Талант и бездарность, финансовый гений и мелкий жулик, испокон веков душились в общей очереди у золотых врат. А их нерадивый страж — государство — то гнал их всех, размахивая революционным маузером, то распахивал ворота так широко, что это не могло не вызвать возмущения у более-менее честных соискателей богатства. В возникшем стремительном водовороте все решала хитрость, наглая сила и умение подставить ногу ближнему. Короче говоря, существование клада на территории «Сытых боровичков» подтверждала если не вся российская история, то, по крайне мере, ее последний пятисотлетний отрезок.

«Сытые боровички» купил новый хозяин. Это был высокий и стройный молодой человек с белозубой, но, в общем-то, довольно естественной улыбкой.
Летним, погожим днем возле дома Ивана Ухина остановилась шикарная иномарка. Несостоявшийся спиртозаводчик немного растерялся, увидев на своем дворе незнакомого гостя. Молодой человек пожал ему руку и представился. Его имя — Игорь Жуков — ничего не говорило Ивану.
Новый хозяин улыбнулся… Он напомнил Ивану Ухину уже почти забытую историю о том, как на его подворье поселился толстый «Маугли».
— Это ты, что ли?!.. — ахнул Иван.
— Я, дядь Вань, — продолжая улыбаться, кивнул Игорь. — Ну, а с полнотой своей я, как видишь, все-таки справился.
Гость и хозяин обнялись. Встреча получилась искренне сердечной. Жена Ивана Люба быстро накрыла стол — Игоря Жукова, бывшего «Маугли», — встретили как родню. Вскоре за столом собралась едва ли не половина деревни. Гости посмеивались, вспоминая былое, но давний случай с голодным мальчишкой и в самом деле был и уникальным, и довольно забавным. После того как гости узнали, что хозяином «Сытых боровичков» стал не кто-нибудь, а именно Игорь Жуков, улыбок стало меньше, а  оставшиеся сделались не то чтобы подхалимскими и почтительными, а скорее смущенными. Гости и сам Иван Ухов успели порядком выпить, и о слащавой лести не могло быть и речи.
Игорь Жуков ел мало, но не отказался от пары крохотных стаканчиков домашнего спирта настоянного на неопределенном множестве трав. Там же, за столом, началось распределение должностей в «Сытых боровичках». Гордый от оказанного ему доверия Иван Ухин получил одну из самых лучших — он был назначен истопником котельной. Летом эта должность была почти что синекурой — должностью без обязанностей — ну а что касается зимы, то в теплой котельной любили собираться все работающие на базе мужики. Они болтали с хозяином котельной о разных интересных вещах, выпивали (разумеется, уже в самом конце смены) и не считали за дело помочь истопнику загрузить в печь уголь или выгрузить из нее шлак.
Прочих должностей было много, не меньше желающих занять их.
Вскоре по деревне заметались радостно возбужденные женщины.
— Галька!.. — кричала одна через забор своей соседке, — ты у Ивана Ухина была?!
— Зачем? — лениво отвечала соседка, развешивая на веревке белоснежное белье.
— Хозяин «Сытых Боровичков» у него сидит. Должности сейчас там раздают, дура!
Соседка роняла в грязь простыню и несколько секунд стояла с раскрытым от удивления ртом. Потом она опрометью бежала в дом. Вскоре оттуда, на ходу пытаясь попасть рукой в ускользающий рукав пиджака, выбегал муж. Следом, подталкивая его кулаком в спину, торопилась женщина.
— Да быстрее же ты, недотепа, — шипела женщина. — Вдруг нам не хватит?
Но работы в «Сытых боровичках» хватило всем. Игорь Жуков собирался расширять санаторий, и те, кто в начале своей карьеры попадал в строители, потом, судя по всему, имели полное право получить более солидную должность. А впрочем, верхнемакушкинские мужики никогда не боялись тяжелого, физического труда. Кое-кто из них, уже порядком подустав от неопределенностей самогонного бизнеса и «гостевого дела», связанного с неустойчивым половым влечением контингента «Сытых боровичков», как-нибудь вечером брал в руки топор или рубанок, долго осматривал его и, после не менее длительного размышления, говорил сам себе:
— А пошло оно все к черту!.. Что у меня рук, что ли, нет?
Денежные оклады в «Сытых боровичках» были не велики. Но если в семье работали двое да плюс огород с парой коров, безбедное и приличное существование семьи было обеспечено на годы вперед.
Верхнемакушкинцы вернулись в «Сытые боровички» победителями. Бывшие спортсмены и грудастые горничные паковали чемоданы и шли к воротам санатория под презрительными взглядами селян. Кое-где вспыхивали перебранки, но до драки дело так и не дошло. В случае крайней необходимости вперед выходили массивные жены верхнемакушкинцев. Они сжимали кулаки и предлагали штрейкбрехерам убираться по-хорошему.
Между делом бдительные селяне поймали воришку, попытавшегося стянуть английское кресло бизнесмена-цивилизатора. Спасенный предмет мебели был вручен новому хозяину «Сытых боровичков» в торжественной обстановке. Верхнемакушкинцы, конечно, догадывались о том, что по-деловому умный Игорь Жуков знал об их недавнем конфликте с бизнесменом-цивилизатором, и словно желая подчеркнуть свою добропорядочность и незлобивость, относились к Игорю Петровичу Жукову с вежливой предупредительностью не лишенной простой душевной теплоты. Верхнемакушкинцы помнили нового хозяина «Сытых боровичков» еще ребенком — толстым и глупым «Маугли» — и пытались искренне ему помочь, а не тупо угодить.
Игорь Петрович решил сохранить прежнюю специализацию санатория. В общем, на том и порешили. Верхнемакушкинцы охотно брались за любую работу, не забывая при этом указывать новому хозяину на нерадивость своих предшественников. К нему тащили дырявые простыни, треснувшие электрические плафоны и сломанные дверные замки. Не лишенные патриотизма селяне с тихим злорадством выискивали недочеты пресловутого евроремонта и хваленого европейского сервиса. На второй день пребывания в «Сытых боровичках» народный умелец — он же местный телемастер — Федор Мазуркин притащил в кабинет хозяина «Сытых боровичков» японский телевизор до этого мирно стоявший в холле. Нет, телевизор работал, но он уже успел побывать в ремонте. Федор долго доказывал Игорю Петровичу, что ремонт был сделан абсолютно безграмотно. Он тыкал пальцем в непонятное нутро пластмассового ящика и с жаром говорил о том, что за такой ремонт нужно отрывать руки. Показ закончился электрической контузией Федора, поскольку перед показом и тыканием отверткой он зачем-то включил  телевизор в сеть…

Вскоре в «Сытые боровички» приехала сестра Игоря Петровича. Это была молодая женщина с милым, простым лицом и редким именем — Василиса. Но вскоре все без исключения селяне вдруг поняли, что это и есть она — ХОЗЯЙКА…

Г Л А В А   В Т О Р А Я

Немаловажную роль в появлении, развитии и последующем взлете «Сытых боровичков» сыграла матушка-природа. Окружающий санаторий лес был светел, чист и уже в трех километрах граничил с общероссийским заповедником. Обитатели заповедника — лоси, лисы, зайцы — не признавали лесных границ, а что касается самых смелых из них, то почти каждую ночь на территории «Сытых боровичков» появлялся огромный кабан. Со временем он стал местной достопримечательностью. Аппетитно похрюкивая и не обращая внимания на припозднившиеся влюбленные парочки, лесной гость тщательно обследовал мусорные баки возле кухни. Крышки баков издавали скрежещущие звуки «Рт-р-р… Рт-р-р…» и, после своего падения на землю, добавляли громкое «Дам!» За философское спокойствие и за такую же склонность к поиску чего-то нового на старом месте, кабана прозвали Эразмом Роттердамским. Во времена «сексуальной революции» кличку, правда, исправили на Оргазм, но затем, под давлением вечного женского большинства, кабану все-таки вернули его прежнее, более благозвучное имя. Мужчины не возражали и, откровенно говоря, для этого были причины. Дело в том, что темной, лесной душой кабана владела почти анекдотическая страсть к наказанию порока прелюбодеяния. По утрам, примерно в половине пятого, когда уставшие, но довольные мужчины возвращаются от своих возлюбленных, Эразм становился в засаду. Встреча с хитрым кабаном всегда носила неожиданный характер: ничего не подозревающий «Ромео» поворачивал за угол очередного домика и вдруг… На тропинке его поджидал преогромный лесной кабан. Реакция на встречу, особенно у тех, кто увидел Эразма впервые, носила довольно эмоционально характер. Клыкастый кабан производил на любвеобильных мужчин примерно такое же впечатление как и неожиданно вернувшийся из командировки муж или восставшая из ада тень Командора. Нет, возможно, по силе и страсти те чувства, которые вдруг овладевали «Ромео», не уступали оргазму, но по внутреннему содержанию они были все-таки его полной противоположностью.
 Жители бревенчатых домиков вздрагивали и приподнимали головы над теплыми подушками. Взорвавшийся прямо под окнами отчаянно громкий вопль быстро удалялся вместе с топотом ног. Сообразив в чем, собственно говоря, дело кое-кто из отдыхающих (из тех, кто уже успел столкнуться с Эразмом) понимающе улыбались. Хитрый кабан никогда никого не преследовал. Если он и бежал куда-то, то в прямо противоположенном от беглеца направлении.
Однажды на Эразма было совершено покушение. Стрелявший, к счастью, промахнулся. На следующую же ночь «Сытые боровички» были оккупированы не менее чем полусотней грозно похрюкивающих лесных собратьев Эразма. Разгневанные свиньи опрокидывали урны, теннисные столы и лавочки. Они терлись о стены домиков и вызывали подлого врага на честный бой.
Утром в «Сытые боровички» прибыла милиция и работники заповедника. Возмущенные отдыхающие едва не устроили самосуд над пойманным браконьером-любителем. Он был препровожден в милицейский «воронок» под презрительное улюлюканье толпы. Предложение работников заповедника — отловить полуодомашненного Эразма и отправить его в цирк или зоопарк — было отвергнуто отдыхающими с еще большим негодованием. Во-первых, лесной зверь не представлял никакой опасности, а, во-вторых, сумевший за себя постоять кабан вдруг вызывал у всех без исключения неодолимое чувство симпатии. Но дело было не только в этом. Например, какой английский лорд согласился бы с тем, чтобы из его древнего замка вдруг выселили привидение?
После всего случившегося обитатели «Сытых боровичков» стали подкармливать не только Эразма, но и его лесных собратьев. По вечерам они раскладывали хлеб и остатки ужина возле забора, выходящего к самой темной, восточной стороне леса, а сами прятались в беседках за забором.
Ближе к часу ночи из густых зарослей, настороженно похрюкивая, выходило кабанье стадо. Впереди всех шел вожак и крупные самцы. Пока свиньи и молодые поросята ели, вожак и его окружение стояли на страже, зорко оглядываясь по сторонам. Альтруистическое поведение руководства кабаньего стада удивляло людей и заставляло их задуматься. Например, кое-кто из рода хомо сапиенс, этой воистину царственной породы, частенько вел себя совершенно не по-свински. Аттракцион ночного кормления кабанов имел большой успех и очень скоро стал местной достопримечательностью.
Особенно сильно полюбили кормить кабанов толстые «боровички». Они умильно вздыхали, рассматривая темные фигуры лесных свиней, и учились на практике подавлять в себе гастрономические инстинкты. А это было не так просто, галлюцинирующее воображение толстяков рисовало им то сочные свиные отбивные, то ветчину с вызывающе прозрачным, тонким слоем нежного сала и даже, уже порядком подустав, элементарный холодец в десятилитровой, сиротской кастрюле. Что касается дам бальзаковского возраста, то по утрам они стали прощаться со своими возлюбленными так же, как это делают гордые испанки, благословляющие на смертельный поединок мужественных тореро. Одинокий, как тень отца Гамлета, Эразм по-прежнему бродил по ночным «Боровичкам».
Речка Синяя, на берегу которой стояли «Сытые боровички» оправдывала свое название — на ее берегах не было выстроено ни одного, даже крохотного химического заводика. Речка была не очень широкой, красиво извилистой, с глубокими омутами и белопесочными, прозрачными мелями.
Обитатели «Боровичков» любили спускаться на лодках вниз по течению. Там, примерно в двух километрах, Синяя впадала в Дон. Место слияния двух рек было похоже на огромное озеро. Его берега украшал смешанный бор. Все вокруг дышало, жило, нарождалось и исчезало без малейшего напряжения и крика. Яркие, солнечные краски незаметно переходили в тень. Тень была прозрачной, она трепетала вместе с листвой, уходила со взглядом в глубину бора и, возвращаясь оттуда, не соперничала со светом, а просто и мягко уступала ему. Тень таяла так, словно была частью света, а не его антиподом. Тишина, точнее, не надрывность окружающего мира в звуках, его не резкость движений учила слушать и созерцать. Треснет ли где сучок, зашумит речная осока, плеснет волна, все это вдруг звучало мудрее и глубже простых человеческих слов. Природа учила человека смотреть и видеть.
Толстяки осматривали свои огромные животы и только сейчас, вдруг придя в  искренний ужас, давали себе страшную клятву избавиться от лишнего веса. Неженатые мужчины за тридцать вспоминали свое первое «свидание» с Эразмом и грустно улыбались. Они начинали подумывать о том, что неплохо было бы отдохнуть здесь вместе с красавицей-женой и парочкой очаровательных карапузиков.
Природа делала свое дело. Она успокаивала, но не расслабляла, она звала, но ее зов не был похож на крикливый политический лозунг. Природа заставляла думать, но мысли рожденные ей не были судорожными, пронзительными и злыми. Тихая и светлая мудрость свыше вдруг оказывалась сильнее привычных человеческих желаний и чувств.

Как это не парадоксально звучит, но в новой хозяйке «Сытых боровичков» Василисе Петровне было что-то такое, что заставило многих вспомнить волшебный бор на берегах Синей и Дона.
Впервые взглянув на ее красивое и спокойное лицо, любой мужчина, вне зависимости от возраста, вдруг ловил себя на мысли, что вот именно из таких женщин получаются идеальные жены. Мысль была абстрактной и ни к чему не обязывающей. Ну, красивая женщина… Ну, наверное, умная, ну и что, спрашивается и разве мало таких? Но чисто мужской инстинкт преследования вдруг давал сбой, понимая, что на этот раз он столкнулся с чем-то не вполне обычным. Немного пообщавшись с Василисой Петровной и увидев ее улыбку, мужчины начинали понимать, что молодая женщина удивительно, почти безупречно красива и ее спокойная красота не была похожа на что-то кинематографическое… Она не выпячивалась и не подчеркивалась косметикой, а была естественной и живой как простые линии великих художников.
В отличие от большинства людей, Василиса Петровна никогда не говорила о личных проблемах. Она никогда ни на что не жаловалась и, может быть, именно поэтому любой человек начинал чувствовать себя рядом с ней достаточно уверенно. Деловые качества новой хозяйки «Сытых боровичков» были просто феноменальны. Она не только удержала от бегства немногих оставшихся в санатории врачей-диетологов и клиентов-толстяков, но за короткое время существенно расширила дело. Василиса Петровна куда-то часто, но ненадолго, уезжала и возвращалась с деловыми людьми в строгих костюмах. Она почти каждые десять минут говорила по сотовому телефону, успевала побывать за день в самых отдаленных местах своего обширного хозяйства, но никто и никогда не видел ее озабоченно хмурой или раздражительной. Молодая женщина умела улыбаться. Она делала это просто и мягко, но только психически неуравновешенному человеку вдруг могла прийти в голову мысль начать фамильярничать с ней. Держать дистанцию Василиса Петровна умела как никто другой.
С ее приездом работа в «Сытых боровичках» закипела с утроенной силой. Селяне с интересом присматривались к новой хозяйке санатория и шептались о том, что первый визит Игоря Петровича в Верхние Макушки наверняка был спланирован его сестрой. Сам Игорь Жуков все реже появлялся в санатории. Во время своих коротких визитов он целовал сестру в щеку, улыбался, но эта улыбка не была снисходительной. Игорь Жуков больше слушал и часто, соглашаясь со всем, что говорила сестра, кивал головой.
Через месяц после своего прибытия Василиса Петровна огорошила селян тем, что выделила им беспроцентный кредит для строительства частных теплиц — специальные диеты для толстяков и толстушек требовали большого количества овощей, и Василиса Петровна смогла получить их уже следующей зимой по довольно низким ценам. Два десятка теплиц в Верхних Макушках приносили неплохой доход и «Сытым боровичкам» и селянам.
Узнав новую хозяйку «Боровичков» поближе, верхнемакушкинцы открыли в ней новое качество — Василиса Петровна никогда не давила на людей, что, впрочем, не мешало ей добиваться очередного успеха. Например, после сбора первого зимнего урожая овощей селяне могли бы рискнуть и попытаться сбыть в «Боровички», мягко говоря, не совсем первосортную продукцию, а остальное можно было приберечь для рынка на узловой железнодорожной станции. Но так не поступил никто. Селяне ясно понимали, что за мягкой улыбкой Василисы Петровны таится характер отнюдь не женской твердости. Уже через год Верхние Макушки практически полностью удовлетворяли довольно не простые потребности санатория в продуктах питания.
Поскольку заразительным бывает не только дурной пример, но и добрый, селяне, подражая хозяйке «Сытых боровичков», начали оглядываться по сторонам и присматриваться, нет ли где еще чего-нибудь такого, что помогло бы им зашибить лишнюю копейку. Копейка могла оказаться не только очень весомой, но еще довольно интересной самим процессом ее зашибания.
Народный умелец Федор Мазуркин учился ремонтировать компьютеры. Фанатик паяльника и давно устаревших транзисторов полгода разбирался в айбиэмовской «четверке» первого поколения. Федора несколько раз било током, пару раз он, уже отчаявшись, пытался выбросить компьютер в окно, но, в конце концов, сломанный заграничный агрегат ожил и заработал. Воодушевленный Федор научил компьютер разговаривать. Самодельная программа оказалась не столь совершенной, и компьютер заговорил с китайским акцентом.
— Сдластвуй, хозяина, — будил Федора по утрам электрический голос. — Однако, мала-мала, вставать и пахать нада.
Дело нашлось всем. Старушки вязали веники и метлы для санатория, кое-кто из селян экспериментировал с сепараторами, получая первое масло и сыр, а другие осваивали столярное дело, постепенно повышая свое мастерство от начального уровня, когда мастер был рад простейшей не кособокой табуретке, до довольно высокого, когда даже длинный комод не казался ему верхом мастерства. Третьи искали что-то более индивидуальное, они изредка консультировались лишь с Василисой Петровной, загадочно улыбались и молчали,
Иван Ухин выложил в холле-пристройке главного корпуса огромный, но, даже не смотря на его величину, достаточно красивый камин. Заведующий котельной работал азартно и заразил своим вдохновением весь санаторий. Толпившиеся возле него «боровички», считали за честь подать бывшему спиртозаводчику кирпич или подержать отвес. Иногда мастер высокомерно покрикивал на собравшихся, но только не в присутствии Василисы Петровны. Дед Ивана был самым настоящим печником и в далеком детстве мальчик видел несколько раз собственными глазами таинство создания русской печи. Именно этот факт придавал Ивану уверенности в собственных силах и благополучном завершении работы.
На торжественное открытие камина пришли все, включая Василису Петровну. Иван Ухин разжег дрова слегка подрагивающей от волнения рукой. Дым почему-то пошел не в трубу, а внутрь холла. Повеселевшие толстяки радостно вдыхали сосновый аромат и ехидно сочувствовали мастеру. Иван затушил пламя и тут же, не теряя времени, приступил… Нет, не к ремонту камина, а, по его словам, «к усовершенствованию». Спокойнее всех восприняла неудачу начинающего печника Василиса Петровна. Она не утешала мастера, а просто улыбнулась ему.
Камин «заработал» через три дня и так, что вышедший из темной чащи Эразм долго стоял возле огромной стеклянной стены холла, любуясь укрощенным пламенем. От радости Иван Ухин напился до такой степени, что из его горла вместо слов вылетало только поросячье похрюкивание… Его пришлось везти домой на двух связанных, детских санках. Санки тащили двое сыновей мастера. Сзади шел Эразм. Кабан часто тянул в себя воздух, всхлипывая длинным рылом, словно пытаясь разгадать по исходящему от мастера запаху секрет постройки каминов.

«Сытые боровички» росли и росли. Через полтора года зимние теплицы стояли во всех без исключения дворах Верхних Макушек. Даже горький пьяница и неудачник Витька Кузьмин и тот, под неослабевающим давлением своей маленькой, тщедушной женушки, согласился обзавестись стеклянной махиной, требующей катастрофически много времени в тихую запойную зиму.
Верхнемакушкинцы научились выращивать грибы, лечебные травы, развели пчел и ранее не виданных кроликов. Когда диета «боровичков» потребовала козьего молока, селяне обзавелись целым стадом на следующий день после просьбы Василисы Петровны.
Вскоре у селян появились излишки продуктов. Василиса Петровна размышляла над проблемой, подсказанной ей Иваном Ухиным, не более трех минут. С помощью верхнемакушкинских мужиков она построила магазин на узловой железнодорожной станции Меловая. Десятикилометровый участок лесной дороги, ведущий от Меловой к Верхним Макушкам, заасфальтировали ударными темпами. К удивлению и радости селян магазин на железнодорожной станции был назван «Сытыми боровичками». Так народное название наконец-то приобрело официальный статус. Вскоре новый магазин стал настоящим проклятием директоров вагонов-ресторанов. После прибытия на станцию Меловая пассажирские поезда покидало все живое, начиная от случайных кошек и кончая работниками ресторанов.
В магазине «Сытые боровички» было все: уже знаменитые верхнемакушкинские копчености, масло, сыр, мед, грибы, творог, круглогодичные клубника, яблоки, зеленый лук, лимоны и даже козье молоко. Продукты стоили дешевле городских, что же касается их качества, то редко какой пассажир мог довести, допустим, до не столь уж далекой Москвы верхнемакушкинскую ветчину, с ней расправлялись еще в пути.
Проблему с рэкетом со стороны местной шпаны Василиса Петровна решила очень просто и быстро. Вскоре после возникновения этого вопроса в местную милицию были приняты  на работу двое рослых парней с грубыми, сосредоточенными лицами. Эти ребята успели побывать во всех горячих точках бывшего Союза, и риск был их профессиональным делом. Казалось, Веня и Сеня — так звали новых милиционеров — сами искали приключений. Однажды ночью они заявились ночью к главе местного «мафиозного» клана Эдику Козлову. Эдика вытащили из теплой постели и в том же виде, в котором тот спал, то есть в трусах и майке, привели к магазину «Сытые боровички».
— Видишь это? — улыбнувшись, спросил «мафиози» милиционер Веня.
— Вижу, — честно признался Эдик, перебирая босыми ногами по мокрому, октябрьскому асфальту.
— Так вот, — продолжил за своего друга милиционер Сеня, — подойдешь еще хоть раз к этому ближе, чем на двести метров, лишишься не только трусов.
Мелкому «мафиози» оставалось только согласиться. Новая хозяйка «Сытых боровичков» умела создавать преграды, переступать через которые было бы чистым безумием.
 Впрочем, обладая огромной силой и властью, Василиса Петровна легко шла на компромисс. Через три месяца именно Эдик Козлов и его дружок Мишка «Стриж» были приняты на работу в новый магазин грузчиками. Перед этим они (по личной, не лишенной ноток униженности инициативе) побеседовали с Василисой Петровной. Лишенные незаконных прибылей «мафиози» мяли в руках шапки и с надеждой смотрели в глаза молодой женщины. В десятке шагов стояли милиционеры Веня и Сеня. Они курили и делали вид, что им нет никакого дела до деловой встречи хозяйки «Боровичков». Уже весной бывшие грузчики, успешно прошедшие перевоспитание физическим трудом и доказавшие лояльность новой хозяйке, выстроили невдалеке от магазина кафе-бар. Карьера уголовников, без сентиментальных слез, расставшихся со своим темным прошлым, быстро пошла в гору. Их недюжинная энергия, раньше уходившая на разборки и нищенское финансовое угнетение себе подобных, но более слабых, нашла выход в другом, куда более крупном деле. Еще через год на окраине Меловой заработали их кирпичный заводик и лесопилка.
Именно Эдик и Мишка — уже в качестве деловых людей — снабжали дешевыми материалами возведение крупной мебельной фабрики Игоря и Василисы Жуковых. Почти виртуальное финансовое облачко, начавшее свой рост в санатории «Сытые боровички» близ небольшой деревушки, бурно росло и быстро превращалось во что-то куда более реальное и весомое.
 Летом 2002 года Василиса взялась за восстановление единственной уцелевшей в Меловой церкви. Будущие прихожане с прохладным интересом посматривали на строительные леса на поросших мхом стенах храма и не спешили на помощь. Но Василиса никого и не звала… Восстановление церкви затянулось.
Первыми на помощь Василисе пришли бывшие «мафиозные структуры» в лице Эдика Козлова и Мишки Стрижа. Их забота о духовном развитии своих сограждан не ограничивалась одной лишь финансовой помощью. Эдик и Мишка сами таскали кирпичи, доски и мешки с цементом. Побывавший на новостройке (а с учетом такой крупной работы иначе ее и нельзя было назвать) Иван Ухин долго смотрел на Эдика и Мишку и вдруг вспомнил давнюю историю о бесплатных пирожках для защитников «Белого дома». Будучи человеком не то чтобы неверующим, а подходившим к вере осторожно и с опаской, Иван поделился своими сомнениями с соседом Витькой Кузьминым. Тот усмехнулся и сказал, что «церковь, это, конечно, полная ерунда». Подумав целую минуту Витька добавил, что после собеседования с Василисой, Эдик и Мишка так крепко уцепились за ее подол, что будут строить с ней не то что церковь, но, если потребуется, и вавилонскую башню. Иван почесал затылок, подумал и согласился с соседом. Авторитет Василисы был огромен и куда более реален, чем какая-то вавилонская башня, которой уже и на свете-то давно нет.
 Но восстановление храма в Меловой еще очень долго казалось и ее жителям и верхнемакушкинцам не более чем «ударной стройкой капитализма», а, точнее, искусственной прихотью, не имеющей к реальной жизни никакого отношения. И только частые визиты на «новостройку» Василисы Петровны, пусть и робко, заставляли некоторых усомниться в своем скептическом мнении. Хозяйка «Сытых боровичков» никогда не вкладывала деньги в невыгодные предприятия. И даже более того, словно желая подчеркнуть честность своих действий и намерений Василиса, пусть не так же часто, но все-таки посещала церковные службы, которые пока шли в тесном и древнем, похожем на сарай, здании бывшей воскресной школы. Она всегда стояла в самом заднем ряду и мало кто мог узнать в женщине, закутанный в платок-«кулечек», хозяйку «Сытых боровичков». В церкви Василиса была безгласна, незаметна и, например, уже в конце службы, подходя к священнику целовать крест, всегда была последней… 

Шло время, но деловая хватка Василисы Петровны продолжала удивлять верхнемакушкинцев. Селяне, не обладающие в «Сытых боровичках» ни каплей личной собственности, вдруг стали пылкими патриотами санатория. Разумеется, это чувство, прежде всего, опиралось на чисто материальный интерес, но, с другой стороны, уставшие от склок с прежним руководством санатория селяне, честно пытались вложить в свой труд частичку сердца. Прибывающие на лечение «боровички» попадали в круг людей искренне преданных своему делу. Холодный и утонченный европейский расчет исчез и его сменила нелицемерная душевность. «Боровички»-пациенты становились членами ненавязчивого, но сплоченного коллектива врачей и обслуживающего персонала, целью которого было здоровье человека.
Почти идиллическое сосуществование труда и капитала зиждилось на парадоксальном мышлении новой хозяйки «Сытых боровичков». Например, Василиса не обращала внимания на по-прежнему процветающую контрабанду знаменитых верхнемакушкинских копченостей на территорию санатория. Толстяки часто срывались. По ночам они втихомолку жевали под одеялом волшебно пахнущую ветчину или с мышиным хрустом грызли свиные ребрышки.
Черный рынок нелегальных продуктов находился за главным корпусом. Решившие отдаться пороку чревоугодия «боровички», стыдливо краснея, совали скомканные купюры в карманы верхнемакушкинцев и быстро уходили, прижимая к груди заветные кулечки. Вместе с толстяками переживали и контрабандисты. Иногда в кустах за главным корпусом можно было услышать диалог примерно следующего содержания:
 — Слушай, вроде ты вчера у меня кило ветчины покупал, а?..
— Ага. Дядь Вань, мне бы еще пару килограммчиков.
— Сколько-сколько?!
— Ну, полтора.
— Так-так… Ты сюда лечиться приехал или жрать в три горла? Через неделю придешь. А теперь иди-ка, милок, худей.
Короче говоря, гастрономическая тусовка в кустах за главным корпусом существовала вопреки всякой логике. Впрочем, вкусившие запретного плода пациенты санатория невольно начинали задумываться. Утоленный под жарким одеялом голод исчезал и на его место приходил стыд. Мысль о собственной никчемности была неистребима, как попавшая под простыню сухая корка хлеба. Она крошилась на десятки злых чувств, колола, не давала уснуть и утром многие «боровички» поднимались с постели уже другими людьми. Их полные лица твердели, и на них вдруг появлялось выражение отчаянной решимости.
В свою очередь и верхнемакушкинцы старались помогать страдающим толстякам не только в рамках своих должностных обязанностей. Отвлекая «боровичков» от мыслей о еде они играли с ними в шашки, показывали грибные и ягодные места в лесу, а сельская молодежь устраивала футбольные турниры.
Некоторые шли еще дальше. Иван Ухин по вечерам пересматривал записи травяных настоек Тимофеевны и сосредоточено думал, уставившись на то на одну строчку, то на другую. Он морщил лоб, щурился, словно пытался рассмотреть там, за строчками что-то более важное, чем просто названия трав и уже отпрянув от листка и выпрямившись на стуле, сжимал губы. Теоретические исследования Ивана, как правило, заканчивались  исследованиями экспериментальными. Он отхлебывал то из одной бутылочки с настойкой, то из другой, не спеша сглотнуть огненный спирт. Со страдающим выражением лица, словно инквизиторы жгли ему пятки, Иван полоскал настойкой рот, потом зачем-то горло и только на пределе терпения глотал жгучую жидкость.
Уже ночью, порядком измученный творческими порывами, опрокидывая в темноте стулья, Иван с трудом добирался до кровати.
— Доизобретаешься ты у меня! — Любовь Андреевна лягала мужа холодной пяткой. — В следующий раз я так твои бутыли спрячу — днем с огнем не найдешь.
Иван не обижался. Он льнул к жене, лежащей к нему спиной и, обняв ее за могучие груди, шептал:
— Любочка, а давай я свои настойки буду на тебе испытывать? Глянь, какая ты у меня толстенькая…
Жена снова принималась лягаться.
— Не понимаешь ты ничего! — Иван разжимал руки, неохотно освобождая жену. — Мне ведь Тимофеевна кое-что оставила… Три особенных настойки, в общем. И предупредила, в одну, мол, их не смешивай и худым и бледным бабам не давай. Понимаешь? Если худым — нельзя, то почему? Тут думать надо… То есть соображать.
— Что же она сама врачам об этих настойках не рассказала? — ворчала жена. — Санаторий — рядом, толстяков что сейчас, что раньше там полно. Что таилась-то?
— А кто бы ей поверил? — усмехался Иван. — Ну, пришла старушка божий одуванчик с травками. Мол, здравствуйте, люди добрые, вот вам настойка от ожирения. А, во-вторых… — тут Иван всегда делал многозначительную паузу, — … не все она мне сказала, понимаешь? Там еще какая-то загвоздка есть и никак я ее понять не могу.
— К Василисе сходи… Что поговорить с ней не хочешь?
Иван никогда не отвечал на этот вопрос. Он ложился на спину, вздыхал и долго рассматривал ночные тени на потолке.

Верхнемакушкинцы по-прежнему приторговывали самогоном уже ни в чем не уступающим своим качеством спирту высшего сорта. Они потихоньку продавали его в новом магазине в Меловой, а, при случае, сбывали все чаще появляющимся на территории санатория простым отдыхающим. Селяне не продавали спиртное только «боровичкам» и подросткам.
Не забыли верхнемакушкинцы и своих прежних, чисто социалистических, привычек и наклонностей. Идя после работы домой, они частенько прихватывали с собой что-нибудь не особо ценное: лампочку, сломанный стул, пустую банку или какую-нибудь другую не нужную в санатории, но крайне необходимую в крестьянском хозяйстве вещь. По сути дела от прежнего порока осталась только привычка, но она так сильно въелась в людские души, что хозяйка «Сытых боровичков» с чистой совестью закрывала глаза на мелкие грешки преданных работников. Механическая клептомания умирала медленно и мучительно, но мучительно не для людей, за которыми никто не следил, а для самой себя. Она умирала в пустоте и смертельной обиде на свою никчемность.
Впрочем, иногда «Сытые боровички» несли и крупные потери. Например, однажды на территории санатория выгрузили тридцать кубометров несортовых досок. Дело было вечером, а уже к утру исчезла едва ли не пятая часть привезенного материала. Но воры сполна оплатили свою добычу: за ночь они перебрали все доски и взяли себе только безнадежно гнутые, надколотые, с дырками от сучков и горбыль. Все оставшиеся доски были профессионально рассортированы по длине и качеству, уложены в аккуратные штабеля и перетянуты железной лентой так, что вытащить из штабеля хотя бы одну доску было невозможно. Воры как бы подчеркивали, что все лишнее им уже взято и остальным любителям чужой собственности тут делать нечего. Василиса Петровна осмотрела место «грабежа» и высказала мысль, что ночной, поистине титанический труд, неизвестных заслуживает, пожалуй, большей оплаты, чем тот, на котором они ограничились. Но «воров» так и не нашли…
 «Сытые боровички» расширялись и строились. В похорошевший санаторий зачастили родственники толстяков. Они вдыхали в себя сосновый, пьянящий аромат леса, плескались в Синей, удивлялись местным ценам на продукты, а по вечерам рассматривали ужинающих за забором кабанов. Поскольку четверть «боровичков», проходящих лечение в санатории, по-прежнему составляли дети, их мамы не редко оставались в санатории на более долгий, чем выходные, срок, чтобы приглядывать за своими чадами. Тихая простота и домашний уют «Сытых боровичков» умиляли даже ожесточившихся до красной окалины от жаркого финансового солнца «новых русских». Они избавлялись от деловых пиджаков, а их твердые, как кора лица, вдруг размягчались, едва они сбрасывали ботинки и касались босой ногой шелковистой травы.
— Это из них электричество выходит, — как-то раз пошутил по этому поводу Витька Кузьмин. — Или порнография. Я как-то раз ноутбук на бережку нашел, а там — одни картинки с голыми бабами.
— Ну и как, понравились бабы? — усмехнувшись, спросил соседа Иван Ухин.
— Ноутбук мне понравился, а не бабы, — Витька презрительно плюнул. — Вся эта порнография — одна электрическая реклама. Я потом по траве босиком прошелся — и ничего, отпустило…

Родственников «боровичков» расселяли в недавно построенных новых домиках. В выходные дни из города приезжало все больше и больше обычных семейных пар, и просто молодых людей. Их количество росло столь быстро, что вскоре встал вопрос о предварительной записи. «Сытые боровички» становились все более популярными у нарождающегося среднего класса. Но даже те, кто не мог себе позволить проживания в комфортабельных домиках, все равно попадали под опеку «Сытых боровичков». Их кормили верхнемакушкинцы, а многочисленные сарайчики и пристройки, когда-то возведенные ради «гостевого бизнеса», снова обрели своих обитателей.
Верхнемакушкинцы работали, не зная усталости. Это было царство, огромный мир упорного, крестьянского труда. Или, как пел когда-то поэт Владимир Высоцкий, «колея». Но, угодив в эту колею, верхнемакушкинцы не искали, да и не хотели искать выхода из нее.
Бывший пьяница Витька Кузьмин как-то вечером спросил свою жену:
— Галька, я, когда сегодня встал?
— Пол-пятого, — довольно улыбнувшись, сказала та.
— А сейчас времени сколько?
— Десять вечера.
Витька прикинул в уме величину своего рабочего дня и пришел в ужас — она составляла почти шестнадцать часов с учетом перерывов на обед и ужин. Три взятые в кредит коровы, четыре теленка, восемь свиней, шестьдесят кур и две козы, все это требовало корма и ухода. Огород, почти лучшая в Верхних Макушках пасека, коптильня, служба в «Боровичках» и прочее-прочее-прочее, поглощало все Витькино время без остатка. На по-прежнему горячо любимую выпивку у Витьки оставалось не более получаса в день, да и то перед сном. Но послать все свои заботы «куда подальше» Витька не мог. Колея оказалась слишком глубокой.
Витька тихо выругался, выпил стакан на две трети разведенного спирта, и едва коснувшись головой подушки, сразу уснул.

Верхние Макушки снова начали строиться. Подросшая молодежь не захотела уезжать в город, и на окраине деревни появилось четыре новых дома.
— Да зачем мне город? — философствовал сын Ивана Ухина Петька, поглаживая по капоту новенькую «Ниву». — За покупками съездить — одно дело, а вот жить там сейчас разве что дурак захочет.
Иван Ухин самодовольно кивал сыну. Бывший самогонный магнат — как отец троих сыновей и уже вышедшей замуж дочки — оказался в куда более выгодном положении, чем, допустим, тот же Витька Кузьмин. Подавляющее количество работы по хозяйству Иван возложил на плечи подрастающего поколения, оставив за собой право на общее руководство и изучение рынка сбыта в Меловой. Но больше всего времени Иван проводил времени в санатории. Его тамошний авторитет вырос и со временем истопник котельной стал кем-то вроде старосты или председателя неформального профсоюза к мнению которого прислушивалась Василиса Петровна. Общественная должность Ивана Ухина не оспаривалась никем. Во-первых, Иван Ухин никогда не появлялся на территории санатория в нетрезвом виде, а, во-вторых, именно он мог в разумных пределах поддерживать дисциплину среди верхнемакушкинцев, не превратившись при этом в сторожевого, хозяйского пса.
На крыше холла-пристройки главного корпуса Василиса Петровна разбила небольшой, уютный садик. В редкие минуты отдыха она покидала свой кабинет, садилась в старомодное кресло-качалку и с высоты холла обозревала подвластные ей владения.
«Сытые боровички», как муравейник, копошились возле ее ног…  Санаторий упорно полз в будущее. То тут, то там мелькали озабоченные лица верхнемакушкинцев.
Взгляд Василисы остановился на лицах двух селян… Они о чем-то горячо спорили. Слов не было слышно, но, судя по всему, речь шла о работе. В последнее время верхнемакушкинцы говорили только и исключительно о работе. Их доходы росли изо дня в день. Они росли так завлекающее быстро, что, допустим, покупка не то что нового компьютера для детишек, а новой машины, не представляла для них большой проблемы. Верхнемакушкинцы сильно изменились за последнее время. Они практически перестали улыбаться, но поскольку то, что происходило с ними, происходило исключительно со всеми селянами, перемены не были им видны. И только хозяйка «Сытых боровичков», с высоты холла могла, могла наблюдать за ними и анализировать происходящее.
Василиса Петровна задумалась… По ее красивому и спокойному лицу скользнула тень. Казалось бы, совсем не к месту молодая женщина вспомнила недавнюю сценку, увиденную ей в городском супермаркете. Рядом с кассиршей стоял полупьяный грузчик и весело и беззлобно задирал покупателей:
— Граждане, покупайте конфеты, и ваши дети не будут раздеты. Дедушка, а вы почему пива не взяли?
— Жена ругаться будет, — добродушный дедушка в очереди поправил очки и смущенно улыбнулся.
— Не будет, если вы купите ей шоколадку. Порадуйте женщину.
Старичок невольно покосился в сторону стеллажа со сладким. Очередь тихо посмеивалась. Многие покупатели старались придумать ответы на беззлобные подначки веселого грузчика заранее. Это не составляло труда, поскольку его замечания имели отношение только к товару, но не к самим людям. Молоденькая кассирша давилась смехом вместе со всеми. Вскоре в отделе появилась суровая директорша. Услышав святотатский смех во время священного таинства перехода денежных знаков из одного кармана в другой, директорша оскорбилась до глубины души, и веселый грузчик был с позором изгнан из отдела. Очередь мгновенно помрачнела. Люди с каменными лицами платили деньги и спешили на улицу…
Василиса Петровна откинулась на спинку кресла. Она закрыла глаза и мягко улыбнулась. Очередная мысль показалась ей довольно забавной. Молодая женщина думала долго, целых две минуты, и когда она снова открыла глаза, в них уже сверкали веселые искорки. Кресло-качалка скрипнула… Оно принялась энергично раскачиваться, словно в ней сидел любопытный ребенок, а не взрослый человек. И если бы верхнемакушкинцы не были столь сильно сосредоточенны на своих проблемах, они могли бы услышать, как звонко и заразительно умеет смеяться хозяйка «Сытых боровичков».


Г Л А В А   Т Р Е Т Ь Я

Человек-победитель за редким исключением глуп. Как правило, победитель сидит за ханским столом в окружении льстецов, пьет вино побежденного и смотрит на волооких красавиц выплясывающих танец живота. Ему нужен рев бравых военных оркестров, хлесткие газетные статьи, доказывающие закономерность его победы и шумное обожание широких рыцарских масс.
Вы видели, как наш бравый герцог съездил боевой дубиной по забралу графа Пуатье?!.. О, да! А вы видели, как наш не менее богоподобный фараон колошматил хеттов, ворвавшись в их ряды на золотой колеснице?!.. Ну, еще бы!  Не-е-ет, победитель глуп не потому, что он достиг своей цели, он глуп потому что теперь у него попросту нет другой цели. Ведь трудно назвать целью вздымание кубка с вином, выслушивание подхалимских речей или ленивое разглядывание полуголых красавиц.
В отличие от своего более удачливого собрата побежденный любит философское уединение. Он ищет его где-нибудь в лесной глуши, удирая от преследующей его азартной собачьей своры. Побежденный давно бросил бесполезный меч, скинул с плеч латы, а с ног тяжелые сапоги, его нижнее белье растерзал колючий кустарник, а в опустевшей голове бьется только одна мысль: дальше, дальше, дальше!..
Побежденный не думает о том, что будет завтра или через час, для него гораздо важнее прожить этот час. По лицу беглеца хлещут мокрые ветви, а его босые ноги до крови растерзали корни и пни. Вот посмотрите, на несчастный беглец путает следы, но делает это так неумело, что едва не нарывается на своих преследователей. Но уставшие руки преследователей уже с трудом держат тяжелые копья, автоматы или космические бластеры.  Преследователи-наемники думают о ханском застолье хозяина-победителя и легкомысленных красавицах-танцовщицах. Когда невдалеке снова подозрительно трещит кустарник, они делают вид, что не замечают этого. Им пора домой…
Утром беглеца будит неумолчный птичий хор. Умытый легким туманом и прохладной росой лес светел и чист. Человек открывает глаза и оглядывается по сторонам. Он старается не думать о том, что с ним случилось вчера. Постыдный позор поражения похож на бездонную пропасть…
Человеку помогают справиться с минутной душевной слабостью голод и утренняя прохлада. Он смотрит на свои босые, разбитые ноги. Беглец ежится и чтобы хоть как-то согреться, встает и принимается колотить себя руками по бокам. Тело болит, но эта боль ничто по сравнению с другой, внутренней, стоящей как тень за его плечами. Человек снова и снова гонит от себя любую мысль. Он старается убедить себя в том, что для него сейчас значительно важнее простые желания: нужно поесть и во что-то одеться…
Беглец идет к людям. Он на ходу подбирает палку и составляет план похищения курицы на ближайшем хуторе. Его взорванный вчерашним поражением мир постепенно сужается до реального: неба над головой, деревьев вокруг и травы под ногами. Беглец уже не боится своих мыслей. Вчерашний день умер, но нужно жить дальше. 
 Что там за шорох в кустах, слышите?.. Тише! Пожалуйста, тише. Это беглец возвращается к своим собратьям. Ему не рады, его не ждут, но у него нет иного выхода…

В «Сытых боровичках» царила ночь. Витька Кузьмин сидел возле распахнутой двери котельной, установив берданку меж колен. Ночной страж «Боровичков» курил, прислушиваясь к металлическому громыханию в котельной. Иван Ухин менял паровые трубы. Работа не торопила, но вчера Иван, явно перебрал лишнего, экспериментируя с настойкой, и теперь ему не хотелось выслушивать дома нелицеприятную критику жены. Ивану помогал его старший сын Петр. Судя по коротким, незлым замечаниям отца, работа спорилась.
Витька выбросил окурок и плюнул ему вдогонку.
— Вань, у тебя выпить нет? — окликнул он соседа.
— Нет, — Иван крякнул от натуги. — Петька, ровнее держи, черт!
— Сейчас я ее, пап… — сказал Петька. — Руку убери… Ага, пошла!
Последнее замечание наверняка относилось к упрямой гайке, с которой отец и сын возились последние пять минут.
— Вань, тогда, может быть, я домой сбегаю, а ты вместо меня покараулишь?
Настойчивость Витьки объяснялось простой причиной — он не пил уже целую неделю. Перерыв в любимом занятии казался ему огромным и пустым, как железная бочка рядом с красным пожарным щитом.
Из котельной, неторопливо прикуривая на ходу, вышел Иван Ухин.
— Ну, ее к шуту, эту водку, Витька, — рассудительно заметил он. — Я в последнее время только по делу пью. Настойку от лишнего веса изобретаю.
— То-то я гляжу, ты в последнее время с лица осунулся, — усмехнулся Витька. — Изобрел, значит?
— Нет еще. А худоба моя от нервов.
— Жена пилит?.. — легко догадался Витька. — И что бабы к водке пристают? Как будто их пить заставляют.
— Дело не в бабьих инстинктах, — Иван солидно покашлял в кулак. — Я недавно одну книжку читал, так там пишут, что один ученый за свою идею на костер пошел. Джордано Бруно, кажется…
— Попы сожгли? — помрачнел Витька.
Имя Джордано Бруно показалось ему смутно знакомым.
— Не наши попы, — уточнил Иван. — Чужие. Иезуиты то есть.
Витька вспомнил церковь в Меловой. Больше всего его возмущал тот факт, что хозяйка «Сытых боровичков» — самая умная и красивая в мире женщина  — имела к стройке самое непосредственное отношение.
— Наши попы — не наши, какая разница? — недовольно буркнул Витька. — Они все иезуиты. Человека сожгли. А за что? За идею! Темнота, одним словом…
Витька силился вспомнить, чем прославился упомянутый Джордано Бруно и не мог.
 Свет, падающий из дверного проема котельной, заслонила вторая рослая фигура.
— Слышь, пап, ты вчера такой идейный был, что до полного оппортунизма дошел, — обратился Петр к отцу. — Мать говорит, что до кровати ты уже ползком добирался.
— Цыц у меня! — огрызнулся Иван. — Молод еще отца учить.
— Да я что? — Петр присел рядом с отцом. — Я ничего…
Мужики молча курили и каждый думал о своем. Темно-красные от ржавчины руки отца и сына были похожи на руки индейцев.
Петр осмотрел свои руки и сказал:
— На охоту хочется…
Он стал похож на индейца еще больше, когда повернулся в профиль и Витька увидел его горбоносый, хищный профиль.
— В заповедник охотиться пойдешь? — не без ехидства уточнил Витька.
— Зайцами и тут пахнет. Что мне в заповеднике делать?
Мужики замолчали.
— Да-а-а!.. — через минуту громко и многозначительно протянул Иван.
— Что, да? — не без надежды спросил Витька.
— Ничего. Я так…
Окружающий мир казался Витьке тесным и темным, как чулан. Он с трудом подавлял алкогольную тоску и злился на неизвестных ему попов-иезуитов. Три дня назад Витька столкнулся в Меловой с только что прибывшим в село священником. К удивлению деревенского неудачника, у священнослужителя было юное лицо с реденькой, рыжеватой бородкой и чистый, умный, хотя и немного настороженный, взгляд. Встреча произошла в магазине. Витька покупал пиво. Поп стоял сзади Витьки и как он успел заметить, расплачивался с кассиршей за конфеты и консервы.
Уже на улице Витька немного замешкался возле большой лужи. После недолгого раздумья он перебрался через нее самым простым образом — сняв штиблеты и прошлепав по воде. Следом за ним подошел к луже юный поп. Он нерешительно топтался на месте, рассматривая несколько кирпичей в луже, которые, скорее всего, имитировали дорогу, чем являлись надлежащей опорой для обутых граждан.
Витька протянул руку служителю религиозного культа.
— Давайте, смелее, батюшка, — слово «батюшка» вылетело у Витьки помимо воли.
Юный священник вежливо улыбнулся и принял помощь.
— Спаси Бог…
Обыкновенное «спасибо» прозвучало у него мягче и иначе, чем у других.
Уже перебравшись с подопечным попом через лужу, Витька вдруг выронил бутылку пива. Едва коснувшись кирпича в луже, пластиковая бутылка громко лопнула и окатила брызгами не только босые ноги Витьки, но и рясу священника.
 — Вот ведь черт! — выругался Витька.
Он нагнулся и отряхнул ноги. Между делом, не считая это чем-то особенным, Витька попытался отряхнуть и рясу попа. Священник быстро отпрянул в сторону. Витька покраснел и выпрямился.
— Возьмите, пожалуйста, — на открытой ладони священника лежали деньги.
— За что? — удивился Витька.
— За пиво… Моя вина, что вы уронили.
Витьке вдруг захотелось сказать юнцу в одеянии священника что-нибудь ехидное и колкое.
— На пиво даете, да? — спросил он. — А ведь пить нехорошо, батюшка.
Он едва не чертыхнулся снова, потому что слово «батюшка» казалось рождалось у него на языке само собой.
— Конечно, не хорошо, — священник улыбнулся. — А деньги все-таки возьмите.
Уже теперь, вспоминая эту историю, Витька сердито засопел.
«Конфетки, значит, в магазинах покупаем, — с неудовольствием подумал он о молодом священнике. — Сладенькое любим. А вот людей-то зачем жечь, чем они вам мешали-то?»
Голос внутри Витьки был холодным и, как казалось самому Витьке, очень умным. Он был даже чем-то похож на голос знаменитого тележурналиста, фамилию которого Витька забыл напрочь. Впрочем, эта было и не так уж и важно.
Справа, довольно далеко и чуть слышно, звякнула о металл лопата.
Первым насторожился Иван Ухин. Он встал и оглянулся по сторонам.
— Это где звенит, а?.. — чуть слышно спросил он.
Занятый внутренним созерцанием мрачного инквизиционного  костра, ночной сторож не обратил на слова соседа никакого внимания. Его видение было таким ярким и дьявольски четким, что Витька без труда находил весомые аргументы против христианской догматики, хотя и не был знаком с ней. Впрочем, она и не казалось ему слишком сложной.
— Кажется, возле новой сауны шебуршат, — перешел на конспиративный шепот Иван. — Там сегодня электрики кабель в траншею укладывали. Но зарыть не успели… Не доделали они что-то.
— Точно, там! — подтвердил Петька и тоже встал.
Витька, наконец, догадался, о чем забеспокоились котельщики — металлический скрежет стал более отчетливым. Витьку словно подбросило в воздух. Он забыл об изуверах-инквизиторах, ярком костре и вообще обо всем на свете, и молча бросился в темноту. Следом поспешили Иван Ухин и его сын.
Хищно согнувшаяся спина Витьки уже едва виднелась за темным кустарником. Петр опередил отца. Цепочка фигур — ночного сторожа Витьки, Петра и Ивана Ухина — проскользнула мимо клумб, сосен, нескольких беседок и повернула за угол главного корпуса. Там, на смутно освещенной луной полянке, над недавно прорытой траншеей, копошились три темные фигуры.
Витька вдруг почувствовал азартную дрожь в руках. До сегодняшнего дня ему не удавалось поймать ни одного вора. Как уже было сказано выше, воровская деятельность в «Сытых боровичках» строго регламентировалась самими работниками, и любому отступнику пришлось бы иметь дело не столько с ночным сторожем Витькой, сколько со своими соседями и коллегами.
— А ну, стоять, гады! — радостно крикнул Витька и не зная зачем, совсем одичало взвыл на самой высокой ноте: — Всех порешу-у-у!..
Три фигуры над траншеей замерли. В воздух ударил тягучий выстрел Витькиной берданки-одностволки.
Верхнемакушкинцы проявили незаурядную смелость и прыть. Петр, не раздумывая, налетел на высокого и худого вора. Он сбил непрошенного гостя с ног и навалился на него всем телом. Витька отбросил разряженную и бесполезную берданку. Он сцепился с толстяком в кепочке, надвинутой на самые брови. По земле с грозным рычанием — рычанием исходящим исключительно со стороны верхнемакушкинцев до глубины души возмущенных чужой наглостью — покатались две пары борцов.
Иван Ухин невольно замедлил шаги… Ему, как чуть опоздавшему к месту схватки, по неписанным правилам любой драки, достался самый рослый вор. У парня были широкие плечи и, насколько это позволяла видеть мутная луна спокойное, простое и твердое лицо.
Иван Ухин нерешительно остановился в двух шагах от незнакомца. Два человека внимательно осмотрели друг друга. Незнакомец отбросил лопату и сел на груду земли возле траншеи. Порывшись по карманам, он вытащил пачку сигарет.
— У вас спичек нет? — глухо спросил незнакомец Ивана.
Иван послушно протянул спички. У бывшего спиртозаводчика и теперешнего негласного старосты «Сытых боровичков» заметно подрагивала рука.
— Воруете, значит?.. — как бы, между прочим, спросил Иван.
Фраза прозвучала довольно осторожно и скорее нейтрально, чем осуждающе. Незнакомец ничего не ответил. Он прикурил, аккуратно спрятав в широких ладонях огонек спички.
«Главарь, — решил про себя Иван Ухин. — Здоровый, как бугай колхозный, честное слово!..»
Иван по-прежнему нерешительно топтался на месте и не знал, что ему делать. Очередной его шажок оказался явно лишним и Иван медленно, как во сне сполз в траншею. Там он увидел перерубленный в нескольких местах кабель похожий на толстые куски краковской колбасы.
Между тем схватка на земле подходила к своему завершению. Петр успешно одолел длинного и худого вора. Он вывернул ему руку за спину, прижав лицом к мягкой земле. Тот неожиданно выругался по-немецки, но настолько искренне, что удивленный чужой речью Петр чуть не выпустил добычу.
 Витька оседлал толстяка в кепочке и азартно обматывал его невесть откуда взявшийся веревкой. Ночной страж был настолько увлечен своим занятием, что не обращал внимания на то, как именно он связывает вора: под веревку попадало все — руки незнакомца, ноги ночного сторожа, лопата и даже свежий пенек о который Витька успел набить небольшую шишку на голове.
Иван Ухин немного осмелел. Он выбрался из траншеи и сказал:
— Ладно, хватит вам…
Но возня не стала тише. Иван Ухин осмелел еще больше и, не спуская взгляда с широкоплечей фигуры, попятился к Витькиной берданке. Он подобрал ее, правда, так и не решившись направить ствол на незнакомца.
— Витька! — окликнул Иван.
— Что? — ночной сторож прикусил нижнюю губу, и короткое слово прозвучало скорее через нос в виде «Фо-о-о?»
— Себя-то за каким чертом вяжешь?!
Витька замер. Толстяк, на котором он сидел, уже давно не оказывал никакого сопротивления. Витька распутал узлы и принялся вязать их заново.
— Ноги не нужно, — снова заметил Иван Ухин.
— Почему?
— Сам, что ли, его на себе потащишь?
Петр поднял на ноги длинного. Руки вора были аккуратно, но довольно профессионально связаны ремнем.
— Дураки! — уже на чистом русском языке сказал длинный. — Мы из мафии.
— Из сицилийской, что ли? — весело уточнил Петр.
Витька охотно гыгыкнул в ответ. Похищение медного кабеля явно не входило в планы сколько бы значительной мафиозной структуры.
Рослый главарь ночных воришек понимающе поморщился и выбросил окурок.
— Ну, пошли что ли? — спросил он.
«Куда?..» — чуть было не спросил Иван, но, вовремя сообразив, что такой вопрос явно не уместен, промолчал.
— Меня подождите! — Витька никак не мог закончить возню с пленным толстяком и веревкой.
Ему пришлось нагонять своих коллег конвоирующих пленных в сторону главного корпуса санатория.
— Иди-иди!.. — Витька то и дело подталкивал толстяка кулаком в спину и радостно улыбался.
Толстяк вдруг вильнул и побежал в сторону. Из густого кустарника рядом с забором высунулось длинное рыло Эразма. В свете луны оно было похоже на морду дракона. Эразм аппетитно хрюкнул, словно приветствуя спешащего в его сторону человека. Тот ойкнул, повернулся на сто восемьдесят градусов и побежал назад к Витьке. Тот ждал пленника на тропинке.
— Слышь, толстый, хочешь, отпущу тебя? — хищно улыбнувшись, спросил Витька.
Толстяк отрицательно замотал головой.
— Правда, не хочешь?
Витька и сам немного побаивался Эразма. Даже не смотря на то, что поведение лесного кабана по отношению к людям было понимающе-предупредительным, а его редкие проделки вызывали только улыбку, Витька всегда старательно обходил Эразма стороной.
Толстяк снова замотал головой и всхлипнул. У него было настолько жалкое и потерянное лицо, что Витька перестал улыбаться.
— Ладно, пошли.
Возле холла центрального корпуса Иван Ухин устроил небольшое совещание. Его первоначальный план — отвести воришек прямо к Василисе Петровне — вдруг показался ему сомнительным.
— Пол-второго уже, — сказал Петр, взглянув на часы. — Спит, Василиса.
Будить хозяйку «Сытых боровичков» из-за уже пойманных воров было и не тактично и просто глупо.
— Может быть, утром в милицию их сдать? — предложил Витька.
— А за кабель кто платить будет? — возмутился Иван. — Нет уж, пусть Василиса с ними сама разбирается.
При очередном упоминании имени хозяйки «Сытых боровичков» Витька блаженно улыбнулся. Во-первых, судя по всему, за поимку воров ему наверняка полагалась премия, во-вторых, появлялся вполне законный повод выпить и, в-третьих, похвала из уст красивой и деловой женщины была очень и очень приятной сама по себе.
На какое-то мгновение Витька совершенно отчетливо представил себе яркую картину: Василиса Петровна благодарит его в присутствии селян. Он сжимает ружье и снисходительно выслушивает ее длинный монолог. Разошедшееся воображение ночного сторожа сделала речь красивой женщины довольно пылкой, а берданка в руках Витьки вдруг превратилась в ковбойский винчестер.
 — Ну, так что решим? — спросил Петр.
Витька вздрогнул и осмотрелся вокруг.
— Дядь Вань, а ружье мое где? — спросил он.
— А что ты у меня спрашиваешь? — Иван махнул рукой в сторону траншеи. — Там лежит. Я его таскать не нанимался.
Все отлично знали, что на перезарядку, в сущности, бесполезной Витькиной берданки уходило больше минуты, а, кроме того, иногда она совершенно самостоятельно, без разрешения ее владельца, могла пальнуть в воздух. Поэтому Витька всегда носил свое оружие дулом вверх и никогда не входил с ним в помещение. Прикасаться к своей берданке Витька не позволял никому. В сущности, Иван как раз и опасался независимого характера Витькиного ружья.
Ночных воров заперли в пустом домике под номером «шесть» рядом с главным корпусом. Перед этим их милостиво развязали. Как только дверь домика захлопнулась, в форточку сразу же просунулась хитрая физиономия длинного воришки.
— Ребята, вы за нашей машиной присмотрите, пожалуйста, — попросил он.
— А что за машина? — поинтересовался Петр.
— Черная «Ауди» рядом на стоянке у главных ворот. Как раз у столба.
— Сперли, наверное? — высказал свое предположение Витька.
Длинный ничего не ответил. Петр протянул к форточке руку.
— Ключи давай. Я ее сюда подгоню.
— Нету, — длинный льстиво улыбнулся. — Потерял, когда вы укладывали меня на лопатки.
— Тогда придется разбить окно и открутить замок зажигания.
— Это пожалуйста, — легко согласился длинный. 
Через пять минут Петр подогнал к домику машину, а запыхавшийся Витька вернулся со своей берданкой. Пока Витька чистил извалянное в песке ружье, Иван и Петр не без интереса осмотрели новенькое «Ауди». Казалось, машина еще пахла свежей краской.
— У Василисы такая же… — сказал Иван.
— Только темно-серая, — добавил Петр.
«Куплю себе такую же, — решил про себя Витька, закончив с берданкой. — Только красную. Красной ни у кого нет».
Он тоже приблизился к машине и осторожно погладил ее по капоту. Капот был приятно гладким и прохладным.
«Ауди» стоило довольно дорого. У Витьки на сберкнижке не было и трети этой суммы. Правда, совсем недавно и эта сумма казалась ночному сторожу едва ли не астрономической, но теперь вдруг напрочь утратила свой прежний золотой блеск.
«Все равно куплю!» — сердито засопел Витька.
— Шабаш, — сказал Иван Ухин и строго посмотрел на Витьку. — Мы с Петькой в котельной переночуем, а ты этих стереги…. — Иван кивнул на домик. — В случае чего нас зови.
Витька механически кивнул, все еще любуясь машиной. Мечта была такой близкой, что ее можно было снова и снова потрогать руками.
«Может денег занять? — размышлял про себя ночной сторож. — Или в кредит купить?..»
«А ездить ты на ней куда будешь? — вдруг спросил Витьку ехидный внутренний голос. — Из села в «Боровички» и обратно?»
Витьку неприятно удивило, что совсем недавно этот же самый голос подсказывал ему вопросы и аргументы в защиту Джордано Бруно, а чуть раньше помогал строить планы, как добыть бутылку.
«В город ездить буду!» — огрызнулся Витька.
«А зачем?..»
Прежде чем уйти, Иван Ухин и Петька решили осмотреть домик со всех сторон. Стены и окна выглядели довольно надежно.
— Витька, смотри не спи! — снова предупредил сторожа Иван и зачем-то погрозил пальцем.
Петька засмеялся и приобнял отца за плечи.
— Пошли, пап. Витька теперь свою добычу ни за что не упустит.
Да-да, напутствие Ивана Ухина было явно излишним, Витьке было не до сна. Не растраченная во время недавней схватки энергия вдруг превратилась в нервную взвинченность, а только что рожденная мечта будоражили мозги. Там, внутри черепной коробки Витьки, словно распахнулась огромная пустая комната, чем-то очень похожая на школьный спортивный зал, тот, который он помнил с самого детства. В воображаемом зале лежала горка мягких матов, стоял спортивный, кажущийся горбатым, «конь», а с потолка свешивался канат. Но в зале не было людей. Витька отлично помнил, как он мог запросто покувыркаться на матрасах, прыгнуть через «коня» или забраться к самому потолку по канату. Было возможно все, но это «все» не требовало разрешения учителя, и Витька вдруг снова показался самому себе мальчишкой, зачем-то пришедшим в зал после уроков. В пустом зале нельзя было поиграть с кем-то, но отсутствие этой возможности только усиливало ощущение свободы. Она, эта свобода, жила где-то под сердцем, приятно холодила его и сулила неведомые, заманчивые перспективы.
Витька оперся спиной на дверцу машины и закурил. Он с каким-то болезненным удивлением рассматривал происходившее внутри него.
«Вот ведь, а?.. — Витька слабо улыбнулся. —  Вот думаешь-думаешь-думаешь, но чувствуешь совсем не то о чем думаешь, а… не знаю… ерунду какую-то!»
Мысли, не находя себе опоры, снова и снова сбивались. Они перескакивали от воображаемого спортивного зала к машине ночных воришек, потом к пасеке, оценивая, сколько она может дать дохода в этом году и снова возвращались к машине.  Витька вдруг припомнил, что это странное чувство неопределенной, но непреодолимо манящей перспективы всегда бывает у него перед выпивкой, когда у него резко поднималось настроение. Потом его глушила водка. Но теперь Витька стоял на важном посту в полном одиночестве, и о выпивке не могло быть и речи.
Он поднял глаза к небу и взмолился: «Господи!..» Звездное небо оказалось куда как больше воображаемого «спортивного зала» и Витьке стало чуточку легче. Возбуждение отшатнулось, а мысли вошли в прежнюю, хорошо знакомую, колею. Какое-то время Витька рассматривал луну и ни о чем не думал.
Стояла глубокая ночь. Полировка машины под рукой сияла и светилась отблесками мутноватой луны. По тропинке, в сторону кухни, протрусил Эразм. Он на секунду остановился возле урны, обнюхал ее и презрительно чхнул. Урна сильно пахла окурками.
— Разбегался тут, свин несчастный, — проворчал Витька, провожая кабана долгим взглядом часового. — Бездельник!
Эразм хрюкнул и скрылся в кустах. Витька по-воровски оглянулся по сторонам и вытащил из кармана перочинный нож. Лезвие не без труда вошло в резину переднего колеса. Минутой позже Витька проколол и второе… Машина заметно осела на передок.
«Теперь точно не сбегут, — с облегчением подумал Витька. — А то стоишь и думаешь тут… Волнуешься. Переживаешь, в общем. Такую машину не бросишь!»
Обойдя на всякий случай вокруг домика, он присел на его порожки. Возбуждение ушло окончательно, и Витька подумал и о том, что сбылась и его давнишняя мечта — он наконец-то поймал воров. Самого Витьку ловили не одиножды. Один, самый обидный, случай врезался ему в память так сильно, что будь он горящей спичкой, а Витькина память кожей, след от ожога не прошел бы никогда. Это случилось летом 1989 года. Витька тащил домой мешок несортового зерна, украденный им на свиноферме меловского колхоза «Светлый путь». Совершенно случайно он нарвался на парторга Макара Ухина. Тогда будущий демократ-беглец еще верил в животворящую силу КПСС. Не обращая внимания на горячие Витькины призывы к совести, Макар повел его в правление колхоза. Витька потел под тяжелым мешком и его тихий вопль, обращенный к парторгу, становился все более жалобным. Но обрадованный удачей Макар только посмеивался в ответ. В колхозе потихоньку воровали все, в том числе и Макар Ухин, но, когда Витька напомнил об этом своему мучителю, парторг вдруг разозлился и дал ему увесистого пинка.
— Не умеешь — не воруй! — заключил он.
Витька так и вошел в кабинет председателя колхоза — с мешком на плечах. Расправа над незадачливым вором была короткой — его обругали матом и заставили тащить мешок назад на ферму. Вечером Витька напился и полез с кулаками на свою жену. Женщина испуганно закрыла лицо руками, и Витька несильно ударил кулаком по ладоням. Он что-то кричал про «сволочей» и «власть, которую сажать нужно» и если бы не вмешательство Ивана Ухина, одним подзатыльником опрокинувшего на землю легковесного Витьку, дело могло бы принять дурной оборот.
— Тронешь еще раз мою двоюродную сестру, убью, понял? — склонившись над Витькой, тихо сказал Иван.
Витька попытался встать, но на него вылили ведро воды. Уже мокрый, вдруг ставший жалким и маленьким, он, наконец, успокоился. Иван увел Витькину Галину к себе домой. Узнав о том, что произошло, Люба бросилась во двор, и ее пришлось ловить уже на улице. У возмущенной донельзя женщины отняли лопату, но ее крик, вернее, вопль призывающий к мщению, еще долго звучал в Витькиных ушах.
«Лучше бы убили, в самом-то деле, — подумал тогда Витька. — Натворил делов, а зачем, спрашивается?»
Это был единственный случай, когда Витька поднял руку на свою жену. Утром он попросил у нее прощения, встав на колени. Витька зачем-то поцеловал ее колено, потом уткнулся в ноги лицом и заплакал, как ребенок.

Витьку разбудило легкое прикосновение к плечу. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стояла улыбающаяся Василиса Петровна. Она была одета в легкомысленное для деловой женщины светлое, воздушное платье, выгодно подчеркивающее ее тонкую талию и высокую грудь.
Витька вскочил и вытянулся по стойке смирно. Толпа селян за спиной хозяйки «Сытых боровичков» засмеялась.
— Это самое… Они там! — смущенный Витька кивнул на дверь домика.
— Не сбежали? — все еще мягко улыбаясь, спросила Василиса.
— Не-е-е, что вы! А я только под утро немного прикемарил… — Витька нашарил в кармане ключ, подошел к двери домика и широко распахнул дверь. — Эй, жулье, — командным голосом рявкнул он. — Давай на выход!
Жмурясь от яркого света, вышла наружу и остановилась у порога ночная «тройка». Василиса с нескрываемым любопытством рассматривала воров. Впереди стоял рослый, широкогрудый парень со спокойным и приятным лицом. На вид ему было не больше двадцати восьми — тридцати лет. В целом незнакомец производил хорошее впечатление, но его портили сильно поношенные джинсы, старая куртка явно с чужого плеча и линялая, штопаная майка.
Парочка за спиной главаря производили не менее странное впечатление. У толстяка в кепочке было умное, некрасивое и капризное лицо интеллектуала. Его фигура казалась бесформенной, по-детски неуклюжей и смешной. Толстяк нервно кривил пухлые губы и старался не встречаться глазами с селянами. Третий ночной воришка, казалось, взял все, что только можно, от прилагательного «длинный». У него было длинное тело, длинные руки, ноги, лицо, нос и даже рот. Тем не менее, природа позаботилась о том, что бы все вышеперечисленное было крепко сбито и ни о какой унылой неуклюжести «длинного» не могло быть и речи. Скорее даже наоборот, он казался упругим, как, пусть и не сильная, но не знающая усталости пружина. «Длинный» воришка, улыбался, но не виновато, а скорее чуть грустно, причем в его глазах просвечивали озорные огоньки. Несомненно, что живой и подвижный характер длинного не знал ни страха или чувства подавленности.
Витька подошел к «Ауди» и презрительно пнул машину ногой.
— Ихний агрегат, — пояснил ночной сторож. — Наверняка, сперли где-нибудь. Я колеса ей проколол, чтобы они не убежали.
— Это моя машина, — спокойно сказала Василиса Петровна.
— Так ведь… — растерянно начал Витька, но тут же запнулся и посмотрел на длинного вора.
Тот принялся рассматривать верхушки сосен. Василиса рассмеялась, а за ней и все, кто стоял за ее спиной. Витька покраснел и уставился на свои ботинки.
— Вам сторожа не нужны? — беззаботно поинтересовался у Василисы длинный. — Как я понимаю, от этого, — он кивнул в сторону Витьки, — у вас одни проблемы.
Витька подпрыгнул как ужаленный.
— Чего-чего?!.. — возмущение ночного сторожа было настолько искренним, что он выпалил первое пришедшее ему на ум: — А кто по-немецки вчера ругался?!.. Шпион несчастный!
Василиса Петровна успокоила разбушевавшегося ночного сторожа легким движением руки. Какое-то время она рассматривала «пленных» и в женских глазах не было ничего, кроме делового, хотя и благожелательного интереса.
Затем взгляд женщины замер на лице вожака. На какое-то мгновение Ивану Ухину померещилось, что во взгляде Василисы вдруг промелькнула… нет, не искорка чисто женского любопытства, — ведь главарь ночных воришек все-таки имел довольно приятную наружность, а какое-то странное, еще никогда и никем не виданное сонное выражение. Иван удивился. Сонное выражение глаз Василисы, по убеждению всех верхнемакушкинцев, невозможно было не то чтобы увидеть, а просто представить! Иван на секунду закрыл свои глаза и когда снова открыл их, лицо хозяйки «Сытых боровичков» было прежним — деловым и спокойным.
— Меня зовут Василиса Петровна, — сказала она, обращаясь к главарю. — Пожалуйста, представьтесь сами и назовите имена ваших друзей.
Главарь немного помолчал.
— Меня Сашка зовут, — наконец, тихо выдавил он.
— Александр, — поправила Василиса.
— Это Мишка, — главарь кивнул на толстяка, — а это Ганс…
— Я же говорю, шпион! — не выдержал и радостно крикнул Витька.
— Schweige, derDummkopf, (Замолчи, дурак) — спокойно сказал Ганс.
— Ага, опять!.. — восторжествовал Витька.
— Ночной сторож поймал оккупанта, — поморщился Ганс. — Первый раз вижу такого болвана.
— Ругаться не хорошо, — вмешалась в нарождающуюся перепалку Василиса Петровна. — Кстати, Ганс, вы — немец?
— Не похож, что ли?
— Похожи. Но вы говорите без акцента.
— Я и по-французски так же могу. Итальянский знаю хуже, но итальянцы, в отличие от вас, меня поймут и простят.
— … И отпустят? — улыбаясь, продолжила фразу Василиса.
Ганс опустил глаза и глухо, почти без выражения, сказал:
— Спящие красавицы всегда должны быть добры.
«И он тоже заметил! — почему-то с ужасом подумал Иван Ухин, вспоминая, как минуту назад невольно удивился новому и необьяснимому выражению глаз хозяйки «Сытых боровичков». — Честное слово, заметил!..» 
Последняя фраза пленного немца взволновала селян. Люди за спиной Василисы ожили и осуждающе зашептались. До сих пор их устаревшие представления об иностранцах не грешило разнообразием: все иноплеменники представлялись им сытыми, хорошо одетыми буржуями. Буржуи шатались по антикварным магазинам и скупали матрешек. То, что кто-нибудь из них, вот так запросто, мог покуситься на чужое добро, а потом вдруг совсем ни к месту, упоминать каких-то «спящих красавиц» показалось им и возмутительным, и невероятным.
— Что будем с ними делать, Иван Степаныч? — Василиса посмотрела на Ивана Ухина.
Тот нагнул голову  и почесал затылок.
— В милицию их! — снова вырвался вперед Витька.
— А за кабель кто платить будет? — оборвал соседа Иван. — Электрики говорят, нужно новый покупать.
— Сто сорок тысяч, — быстро посчитала в уме Василиса Петровна.
— А покрышки у машины? — напомнил Витька.
— Это же не мы! — попытался возразить Ганс.
— Еще пятнадцать тысяч, если с работой, — констатировал Иван Ухин.
Он явно завысил цену, но никто не возразил.
— Я окошко в машине разбил, и замок зажигания открутил, — подал голос из-за спины отца Петр. — А когда двигатель заводил, то гарью в салоне запахло. Электропроводка, барахлит.
— Еще деньги и пока неизвестно сколько, — сказал Иван Ухин.
— У нас нет денег, — предупредил главарь Сашка.
На его лице промелькнула тень растерянности. Толстяк Мишка  испуганно моргал глазами, а длинный Ганс снова принялся безучастно рассматривать верхушки сосен.
 — Там, на стоянке, рядом с «Ауди», драные «Жигули» стояли, — снова подал голос Петр. — Ваше «железо», что ли?
— Мое… — кивнул Сашка.
— Он и пяти тысяч не стоит, — сказал Иван Ухин. — С этих дармоедов попросту взять нечего. По-моему, так пусть лучше они долг отработают.
Последняя фраза прозвучала полувопросительно. Василиса Петровна задумалась.
— Вы имеете в виду Лесное озеро, Иван Степаныч?
Истопник кивнул. Лесным озером называлась красивая, огромная лужа метрах в ста от санатория. К ней вела узкая, извилистая тропинка. Василиса Петровна уже давно хотела расчистить озеро и проложить к нему дорогу. «Боровички» расширялись и требовали места. Но занятые нескончаемым сельским трудом и службой в санатории, верхнемакушкинцы не находили времени для новой работы. Кроме того, работа на Лесном озере — рытье дренажного канала и прокладка дороги в лесной чащобе — не казались легким трудом даже привыкшим ко всему селянам.
— Хорошо, — молодая женщина кивнула. — Значит так и решим.
— Я не могу работать физически! — голос толстяка Мишка вдруг стал звонким и капризным. — А, кроме того, вы не имеете права.
— А кто кабель спереть хотел?! — перебил не менее возмущенный Витька.
— Мы — безработные и нас вынудили к краже крайние обстоятельства, — с вызовом заявил Мишка.
— А вы — рабовладельцы, — поддержал друга длинный Ганс.
На замечания ночных воришек никто не обратил внимания. Их обыскали. Не сопротивлялся только Сашка. Впрочем, именно в его карманах ничего не нашли.
Витька протянул Василисе Петровне два водительских удостоверения — толстяка и длинного.
— Теперь мы все про них знаем, — усмехнулся он.
Женщина, не взглянув на добычу, сунула ее в сумочку.
— Вы можете получить премию в кассе после обеда. — обратилась она к ночному сторожу, — А еще у меня к вам большая просьба, пожалуйста, проводите этих…
Взгляд Василисы Петровны споткнулся на лице Сашки.
— Рабов, — подсказал Витька.
— Работников, — быстро поправила не в меру ретивого сторожа хозяйка «Боровичков». — На место их будущей…
— Каторги, — хихикнули в толпе.
— Работы, — снова спокойно поправила молодая женщина. — Мы заключим договор и наши… — на лице Василисы все-таки блеснула и тут же исчезла тень улыбки, — … наши гости будут его равноправными участниками. Пусть они оценят объем своего труда, время работы и тогда мы сможем спокойно обо всем договориться.
Взгляд Василисы снова замер на Сашке. И Ивану Ухину снова показалось, что в ее ясных глазах снова промелькнуло что-то непривычное, чужое и сонное.   
— Кстати, вы можете сбежать, — уже обращаясь только к Сашке, сказала Василиса. — Потому что мы не знаем, в отличие от ваших друзей,  кто вы. И я не думаю, что ваши друзья вас выдадут. Но тогда им придется отрабатывать ваш долг, либо отсиживать  за  него в тюрьме. Это все.
Пауза получилась довольно длинной, но напряжение спало и кое-кто из верхнемакушкинцев уже поглядывал по сторонам, словно там происходило что-то более интересное.
— А ну пошли, — рявкнул на «гостей» Витька. — Ауфштейн и хенде хох!
— Полицай, — Ганс презрительно плюнул под ноги Витьки.
— Это просто чудовищно! — снова возмутился толстый Мишка.
Пленники побрели по тенистой аллее в сторону леса. Сзади шел веселый Витька. Селяне стали расходиться по рабочим местам.
Василиса Петровна присела на лавочку и сунула в рот сигарету. Она молча смотрела вслед удаляющимся пленникам. Рядом стоял Иван Ухин. Спина неформального лидера верхнемакушкинцев хотя и не была напряжена, но все-таки находилась в, скажем так, несколько склоненном положении. 
— Как вы думаете, Иван Степаныч, что это за люди? — спросила Василиса.
— Кто их знает… — неопределенно сказал Иван и незаметно (незаметно для самого себя) выпрямил спину. Потом он окинул взглядом верхушки сосен и более уверенно сказал: — Но на бандитов точно не похожи. Не те физиономии.
— А тот, высокий?
— Главарь? Этот посильнее всех будет, — Иван немного подумал и, вспомнив так и не состоявшуюся ночную схватку с главарем, сказал: — Добрый малый… Я его сначала побить хотел, а потом передумал.
— А почему вы считаете, что он добрый?
— Трудно сказать… Но им всем, наверное, и без нас досталось. Жизнь сейчас такая, понимаете?.. Ну, как колесо. В общем, крутись как хочешь и в любую сторону, а остановишься — упадешь на бок и пропадешь. А эти… — Иван кивнул в ту сторону, куда ушли подконвойные пленники. — А эти никому не нужны оказались. Вообще не нужны. К примеру, если у тебя спичка на мокрый асфальт упала ведь проще другую из коробка достать, чем за мокрой нагибаться.
Василиса чуть заметно улыбнулась:
— А как же понятия добра и зла и заповедь «не укради»?
Иван вдруг вспомнил не такую уж давнюю ночную и тайную работу бригады верхнемакушкинцев, когда они перебирали только что привезенные для строительства доски. Бригадой руководил именно он. Перед глазами Ивана снова замелькали лучики фонариков, он снова услышал сдавленный и едва ли не злодейский шепот сельчан и — как вишенку на торте! — финал неожиданного визита кабана Эразма, когда он, Иван, разворачиваясь с длиннущими досками по шестиметровому радиусу, вступил в зону темных кустов…
— Я, конечно, человек не книжный, — медленно начал Иван. — И только три стихотворения наизусть знаю. Ну, еще с детства их запомнил… — он запрокинул голову к небу и медленно, торжественно прочитал:
...Так много новостей за двадцать лет
И в сфере звезд, и в облике планет.
На атомы Вселенная крошится,
Все связи рвутся, все в куски дробится,
Основы расшатались, и сейчас
Все стало относительно для нас.
Иван замолчал и вопросительно посмотрел на Василису. Та наморщила лоб, подумала и спросила:
— Кажется, это Джон Дон?..
— Правильно. А когда он родился?
— Ну, не помню… Возможно, в восемнадцатом веке. Хотя нет, в девятнадцатом.
— В шестнадцатом, — поправил Иван. — И если уж тогда для них многое стало относительным, что о нас сейчас скажешь? Вот я вам говорю, что жизнь сейчас такая, понимаете?..
— Да, понимаю, — благосклонно согласилась Василиса. — Жизнь сейчас именно такая.
В глазах молодой женщины снова — уже в третий раз! — промелькнуло неведомое ни Ивану, ни кому бы то не было из селян странное сонное выражение. Но на этот раз оно быстро ушло и сразу же за ним, вспыхнуло совсем другое, прямо противоположенное первому и похожее на отражение в зрачках либо мрачного, ночного костра, либо восходящего и сияющего солнца.
«Да что же это с ней происходит-то?!..» — с новым, каким-то уж совсем запредельным, но все-таки здравомыслящим ужасом подумал Иван.
Работящая, добродушная и удивительно красивая Василиса никогда не доставляла проблем селянам. Она много работала сама, давала заработать другим и ее милая улыбка — черт бы все побрал! — вдохновляла людей если не на эпические подвиги, то уж точно на бытовой героизм. А что будет теперь?!..
«Замуж ей надо, — немного успокоившись, подумал Иван. — Срочно замуж!..»

Г Л А В А    Ч Е Т В Е Р Т А Я

Сашка Бобров никогда не был вором. Даже в детстве, когда юное, подрастающее поколение всегда готово поставить под вопрос принадлежность той или иной собственности — в классическом виде это частенько выглядит как похищение яблок из чужого сада — Сашка сторонился воровства. У мальчика был сильный, подвижный и веселый характер, начисто лишенный болезненного стремления к самоутверждению. Он никогда не избегал общения с ровесниками и одинаково дружил со всеми — и с сильными лидерами, и со слабыми членами мальчишеских группировок, оказавшимися на их задворках. Его независимый и веселый нрав, в сочетании с врожденной физической силой, дарили ему главное — свободу. Впрочем, сам Сашка никогда задумывался о том, какой он. Его детство и юность были солнечными и яркими, как майские погожие дни.
Городская окраина, где родился Сашка, была немножко похожа на деревню. Частные дома, из которых состоял прилепившийся к городу поселок, строили рабочие большого авиазавода сразу после войны и вплоть до начала семидесятых годов. Этот огромный, полудеревенский мир, полный тайных мальчишеских троп и укромных местечек, был идеален для игры в «прятки» или «войну». Сразу за поселком, ограничивая его бурный рост, начинался крутобокий лог, а за ним колосилось пшеничное поле. Через желтое море пшеницы шла дорога к озеру. Этот мир был чуть другим, отличным от созданного людьми, но казался не менее удивительным и прекрасным.
Детство Сашки кончилось совершенно неожиданно после восьмого класса, когда жарким августовским вечером он пригласил в кино знакомую девчонку. Уединившись на последнем ряду в полупустом зале они без конца целовались и совсем не смотрели в сторону экрана. Сашка целовался в первые в жизни. Он настолько осмелел, что даже попытался нашарить грудь девушки и это у него почти получилось. В конце концов, их веселая возня и шепот, прерываемый не менее веселыми вскриками, стали настолько громкими, что их попросили выйти из зала. Сашка и его девушка продолжили поцелуи на улице и так увлеклись, что Сашка вернулся домой только около часа ночи.
Утром ему стало плохо… Сашка проснулся в четыре часа от чувства сильной жажды и не менее сильной, холодной тоски в груди. Он долго лежал в постели и рассматривал потолок. Наверное, в тот недобрый момент в его глазах можно было увидеть не только страдание, но и удивление. Как он не старался убедить себя в том, что сейчас все пройдет, ни жажда, ни тоска не уходили.
Сашка встал, прошлепал на кухню и выпил большую кружку теплой воды. Он чуть ли не полминуты стоял босыми ногами на приятно прохладном полу и прислушивался к тому, что происходит внутри него. Ему стало еще хуже, но что именно хуже, он снова не понимал. Мир вокруг него словно сжимало в точку нечто огромное, серое, безликое и у этого доселе неведомого врага не было ни начала, ни конца. Пришло сильное ощущение страха…
«Сейчас я умру и меня больше никогда не будет, — подумал Сашка. — Никогда-никогда-никогда-никогда!..»
Он вдруг увидел это темное, не имеющее границ «никогда-никогда» оно хлынуло внутрь него, заполняя собой все мыслимое пространство. И в этой бесконечности почему-то уже не было места для самого Сашки.
Сашка разбудил маму… Его бил озноб и у него дрожал голос. Через полчаса, поняв всю бесперспективность попыток успокоить сына, мама вызвала «скорую помощь». Врач — симпатичная женщина лет тридцати пяти — чуть ли не силой уложила возбужденного и перепуганного приступом Сашку в постель. Она измерила давление и пульс, прощупала живот и внимательно расспрашивала долго ли он был вчера на солнце, не получал ли ударов по голове и так далее. Наконец мама заплакала и потребовала, чтобы Сашка рассказал правду. Он рассказал все, даже то, что ходил в кино, короче говоря, все, кроме того, что был в кино не один.
Врач пробыла у него больше часа — было раннее утро и, очевидно, ее потенциальные больные еще мирно спали. Еще через пару часов мама потащила Сашку в поликлинику. Он сдал все возможные анализы и прошел рентген. Потом они посетили трех врачей — терапевта, невропатолога и эндокринолога — но даже заведующая терапевтически отделением, в кабинет которой мама втащила Сашку за руку чуть ли не силой, так и не смогла дать страдающей женщине какого-то вразумительного совета.
— Давайте подождем немного, — предложила она. — В конце концов, ваш мальчик физически совершенно здоров и возможно приступ был как-то связан с его быстрым физическим развитием…
Мама немного успокоилась, тем более, что приступ у Сашки прошел без следа и еще там, в поликлинике, на приеме у первого по списку врача, она заметила его удивленный взгляд. Ее волнения по поводу здоровья сына просто не понимали.
Но приступ повторился. Через неделю Сашка снова пошел в кино с той же девушкой, а утром ему снова стало плохо. Перепуганная мама вызвала «скорую» и к ее изумлению (впрочем, и радости) приехала та же врач. Она бегло осмотрела Сашку и коротко, как бы между делом спросила:
— Вчера в кино ходил?
Сашка кивнул.
— Опять на последнем ряду сидел?
Сашка недоумевающе заморгал глазами.
— Что? — переспросил он.
— Ничего, — молодая женщина чуть заметно улыбнулась. — Поворачивайся на живот. Уколов боишься?
— Нет…
— Зря. Если человеку все-таки делают уколы, значит у него есть проблемы. Хотя тебе пока еще рано волноваться.
Врач уехала довольно быстро, лишь только удостоверилась, что Сашке стало лучше, а перед отъездом немного поговорила с матерью. Женщины стояли за порогом комнаты, Сашка плохо слышал их разговор, но уже войдя в комнату, мама сказала, что врача зовут Елена Петровна.
— Она очень милая женщина!.. Оказывается, она тут недалеко живет, на нашей улице, но за шоссе.
Шоссе делило район на «старую» и «новую» части. В «старой» жила Сашкина семья, она застраивалась еще в пятидесятые годы и преимущественно состояла из недорогих домов рабочих авиазавода. «Новая» часть начала возводиться позже, среди ее застройщиков если и встречались сотрудники завода, то это были руководители довольно высокого звена, а в основном там поселились партийные и торговые работники. Мальчишки из «старухи» не любили «новоделов» и между ним не раз происходили жестокие «войны».
После укола Сашка быстро почувствовал состояние какой-то странной, еще неведомой ему эйфории и блаженная теплота во всем теле растворила в себе все неприятные ощущения. Впечатление было настолько сильным, что он невольно спросил себя, а разве так можно?.. Что «можно», почему это «можно» вдруг может оказаться запретным он не понимал. Словно в утреннем и светлом сне ему вдруг привиделись золотые райские ворота, одна створка приоткрылась и оттуда высунулось забавное личико ангела. Ангел хитро подмигнул ему, улыбнулся и исчез.
— Ну-у-у, — довольно протянула мама, рассматривая лицо сына. — Я гляжу, тебе совсем хорошо стало. Спи, спи, безобразник!..
В следующую субботу Сашка снова пошел в кино… А утром он проснулся от собственного крика. Сашка с силой прижимал руки к лицу и не понимал, что с ним происходит. Это был и страх на грани паники, и ощущение холодной, безразмерной бездны внутри, и совсем уж странное, но до омерзительности сильное, ощущение своей никчемности и нужности.
В комнату буквально ворвалась мама, а следом отец.
— Опять, опять!.. — растерянно повторяла мама. — Господи, что делать?!
— Что опять-то? — не понял отец.
Мама мельком взглянула на него, метнулась к окну и, не зная, что делать дальше, замерла.
— Да что происходит?! — возмутился отец.
Мама вздрогнула и оглянулась. В ее глазах не было ничего кроме страха, и она смотрела на мужа так, словно видела его впервые.
— А вдруг они теперь не успеют?! — тихо спросила она. — Или приедет не она?
— Кто они, кто она?.. Да объясни же все толком! — перешел на крик отец.
— Побудь с ним, — мама кивнула на Сашку и ринулась к двери спальни. — Я быстро!.. Я — за Еленой Павловной!
Буквально через полминуты с силой захлопнулась входная дверь на веранде.
Сашка снова закричал. Он понимал только одно — что он умирает. И даже более того, ему казалось, что он уже завис над бездной полной ужаса и мрака. Не зная, что делать, отец плеснул ему в лицо стакан воды.
— Сашка, перестань!.. Возьми себя в руки!
Наверное, в ту минуту отец испытывал такой же страх, как и сын.
— Мама где? — простонал Сашка.
— Скоро придет. Пошла за кем-то…
«За врачом, наверное», — догадался Сашка. Ему стало чуть-чуть легче, но холодная бездна внутри его никуда не ушла.
Отец сел рядом с Сашкой и взял руки сына в свои грубые ладони. Сашка еще ни разу в жизни не видел лицо отца таким растерянным, даже жалким, и в то же самое время таким ласковым.
Пришла запыхавшаяся, раскрасневшаяся мама с Еленой Павловной. В отличие от мамы у врача было спокойное и даже гордое лицо. Она тут же выставила из спальни родителей и открыла свой портфель.
— Плохо, да? — мельком, почти без выражения и как бы между прочим, спросила Елена Павловна.
Молодая женщина совсем не смотрела на Сашку и сосредоточенно рылась в портфеле. Сашка мыкнул что-то похожее на «да».
— Опять в кино целовался?
Сашка закрыл глаза и промолчал.
— Понятно. Значит, сколько кота не корми, но март для него — святое дело. Полового контакта с девочкой, разумеется, не было?
Неожиданный вопрос был равносилен пощечине — щеки Сашки стали пунцовыми от стыда.
— Нет…
— Все правильно, так и надо. В противном случае ты пойдешь в колонию для малолетних преступников. А теперь вот о чем: ты сам видишь связь между тем, что ты делаешь вечером и тем, что происходит с тобой утром?
— Я больной, что ли?.. — сказанные в ладони слова прозвучали глухо и безнадежно.
— Нет. Просто у каждого человека есть свои особенности. Тебе нельзя целоваться. Точнее, ты можешь это делать, но только в постели с женой. А поскольку тебе еще рано жениться, всегда помни об этом.
Елена Павловна сделала Сашке укол и уже через минуту ему стало легче. Пришло ощущение теплоты, покоя и немая бездна быстро растворилась в чем-то куда более огромном и сильном.
«Да, наверное, так все-таки можно, — подумал Сашка. — Ведь легче же становится…»
Он слабо улыбнулся и спросил:
— Значит, совсем-совсем нельзя целоваться, да?
— Да!
— А почему?
— Я поговорю об этом «почему» с твоей мамой. Ты еще маленький и некоторые вещи тебе еще рано знать. Но ты не волнуйся, когда ты немного подрастешь, она тебе все расскажет.
К Сашке пришло легкое, почти игривое ощущение куража, и его улыбка стала шире. Недавний приступ уже казался ему далеким и нереальным.
— А зачем тянуть? Ведь я уже почти взрослый — Сашка потянулся большим и сильным телом, вытягивая руки в стороны. Он зевнул и добавил: — Почему-то очень есть хочется.
— Поспи пока, донжуанишка. И запомни, маму нужно слушать всегда.
Елена Павловна вышла. В коридоре ее ждали родители. Мама Сашки так искательно и жалобно вглядывалась в лицо врача, что та невольно отвела глаза.
— Нам необходимо поговорить, — строго сказала Елена Павловна. — Но говорить я буду только с вами, Валентина Сергеевна, — она перевела взгляд на отца: — Извините, пожалуйста, но так будет лучше для всех.
— А с Сашей что?! — быстро вставила мама.
— Он скоро уснет. Не беспокойтесь, все будет хорошо.
Женщины ушли на кухню. Валентина Сергеевна принялась готовить чай, а Елена Павловна, устроившись на грубой табуретке, сунула в рот сигарету. Когда хозяйка дома оглянулась на свою гостью, ее брови удивлённо поползли вверх, причем так сильно, что на лбу обозначились невидимые ранее складки.
«Как за стойкой бара сидит!..» — подумала Валентина Сергеевна.
Да-да, в позе гостьи и в самом деле было что-то странное, некая расслабленная вальяжность, что ли?.. Вместе с тем на ее чувство собственного достоинства, благообразия и важности было на удивление приятно смотреть.
Валентина Сергеевна не выдержала и улыбнулась.
— Коньяк у вас есть? — чуть глуховатым, но опять-таки приятным голосом спросила Елена Павловна.
Хозяйка дома торопливо закивала. К счастью, в доме была початая бутылка настоящего армянского коньяка.
— Сегодня мне можно, — пояснила Елена Павловна, добавляя более, чем щедрую дозу коньяка в чай. — Я ведь только замещаю врача «скорой», но по старой привычке отдыхаю по субботам и воскресениям. Они, черти эдакие (Елена Павловна усмехнулась) в отпуска и по курортам разбежались, так что… Вот мне и приходится. Временно, конечно.
— А кем вы работаете?
Елена Павловна сделала большой глоток и показала аристократическим пальцем на скромный светильник на потолке.
— Я работаю там большим начальником. Но вы не беспокойтесь, пожалуйста, я получила свое образование в самом лучшем вузе страны и у меня за плечами целых восемь лет медицинской практики. Теперь о главном… То, о чем я сейчас вам расскажу, вы не прочитаете ни в одном медицинском учебнике по психологии. Я пыталась найти что-то подобное у Фрейда, но — увы! — этот широко разрекламированный индивид был, скорее всего, гениальным пациентом, но не гениальным врачом.
Красивые губы Елены Павловны снова прильнули к стакану. Молодая женщина слегка прищурилась и в ее глазах появился теплый, слегка маслянистый, как вечерняя морская волна, блеск.
— Коньяк и в самом деле настоящий. В магазине покупали?
— Нет, из Армении сослуживица привезла.
Елена Павловна кивнула и сунула в рот сигарету.
— Знаете, Валентина Сергеевна, я согласилась вам помочь только по одной причине, проблемы вашего сына очень — до удивления! — похожи на проблемы моего мужа. В общем… — врач немного помолчала, словно подбирала нужные слова. — В общем, эротическую психологию мужчин можно условно разделить, скажем так, на два противоположенных лагеря. Давайте назовем первый «волчками» и они будут со знаком «минус», а второй «олешками»…
— Оленями, что ли? — осторожно и мягко перебила мама Сашки.
— Нет, пусть они будут все-таки «олешками», — улыбнулась Елена Петровна. — Тем более, что ваш сын пока только ребенок. Итак, «олешки» у нас будут со знаком «плюс». Закономерный вопрос: чем эти два типажа отличаются друг от друга? Ответ прост: почти всем. Если по отношению к противоположенному полу «волчки» быстры и настойчивы, то «олешки», наоборот, спокойны и упорны не в погоне за своей потенциальной «добычей», а в удержании возникшей связи. Образно говоря, попробуйте представить себе двух мужчин: первый — спортивного телосложения, он улыбчив, быстр на решения и постоянно жаждет новых впечатлений; второй — спокойнее, физически сильнее, возможно даже умнее, но работает, так сказать, всегда на удержание прежних впечатлений и связей, чем на поиск новых, — Елене Петровна посмотрела на хозяйку дома. — Вы понимаете меня?
Та кивнула.
— Да. Наверное, вы говорите о сангвиниках и флегматиках.
Гостья сделала очередной глоток чая, глубоко затянулась сигаретой и, выпустив густую струйку дыма, продолжила:
— Ах, если бы это было так просто! Суть в том, что… м-м-м… — она замолчала и сделала неопределенный жест рукой, с зажатой между пальцами сигаретой словно пыталась разогнать облачко дыма перед своим лицом. — Суть в том, что в этой чертовой эротической психологии подвижный и веселый сангвиник может оказаться самым элементарным, одомашненным «олешкой», а флегматик — типичным и вечно блуждающим в поисках любовных приключений «волчком». И даже более того, в данном случае «плюсы» и «минусы», то есть типажи «волчка» или «олешки», совсем не определяют степень порядочности человека или... ну, даже не знаю… например, степень его талантливости. Как вы думаете, от какого темперамента страдал наш гениальный Александр Сергеевич Пушкин?
Валентина Сергеевна немного подумала и неуверенно сказала:
— Он был «олешкой»?
— Нет, Пушкин был типичнейшим, ярко выраженным «волчком». Но разве это помешало ему стать великим поэтом?
В глазах Валентины Сергеевны появилось сомнение. Оно показалось гостье настолько наивным, что она рассмеялась.
— Да уж вы поверьте!.. Впрочем, разве это главное? Да и поговорить нам нужно не о Пушкине, а о вашем сыне. Типажи, о которых мы с вами говорим, довольно редко встречаются, так сказать, в чистом виде. Как правило они размыты. Например, мужчина становится «волчком», когда уезжает в командировку, но он никогда не будет искать приключений на стороне, если жена рядом.
— А «олешки» не будут искать их никогда?
— Именно!  Тут речь идет даже не о порядочности, а о… не знаю… О внутренней сути человека, что ли? Ну, нельзя же обвинять его в том, что он родился таким. Умная женщина сможет легко все исправить и, уверяю вас, тут все дело в том, как она поставит себя перед мужем…
«Ну, эта леди еще как сможет!» — вдруг подумала Валентина Сергеевна.
Уже вслух она сказала:
— Вы говорили, что… В общем, я так понимаю, что, наверное, ваш муж тоже «олешка»?
Елена Петровна гордо вскинула голову и широко, едва ли не победно, улыбнулась. Впрочем, ее улыбка, несмотря на некое высокомерие, снова получилась довольно мягкой.
— Именно. И моему мужу тоже не стоит целоваться, если он не собирается ложиться в постель с тем, кого он целует. Такая проблема, несмотря на то, что она встречается очень и очень редко, может возникнуть только у «олешек». Наверное, мне повезло, когда я увидела, как впервые стало плохо моему будущему мужу и пусть не сразу, но все-таки все поняла. Мы всю ночь провели в плацкартном вагоне, много, почти бездумно целовались, и утром я… боже, какой это был кошмар!.. я просто пришла в ужас. Вы знаете, что такое эрогенные зоны?
Валентина Сергеевнапотупилась и кивнула.
— Уверена, что у некоторых «олешек» они находятся… не знаю… на кончике языка, что ли? В обычном состоянии эти зоны спят, но, честное слово, их не стоит дразнить. Так вот, тогда, там на железнодорожном вокзале, я была вынуждена вызвать «скорую». Знаете, куда отвезли моего Сережу?.. В сумасшедший дом. Это просто чудо, что я поехала вместе с ним! Я позвонила домой, у моего отца есть очень большие связи, и Сережу перевели в другую больницу. Там, — опять спасибо папе! — я познакомилась с профессором Василевским. Он провел небольшое «расследование» и все мне объяснил. Он объяснил мне все про «волчков», «олешек» и их особенности буквально на пальцах и так заразительно при этом улыбался, что я невольно заподозрила, уж не является ли, то есть не являлся ли в молодости «олешкой» он сам?.. Мне было тогда девятнадцать лет, я не знала вкуса спиртного, но там, в кабинете профессора, я выпила целых полстакана коньяка. Наверное, старик просто пожалел меня, потому что такую беспредельно несчастную девушку тоже могли отправить в сумасшедший дом. А потом я заплакала от счастья. Кстати, тоже впервые… — Елена Павловна замолчала. Она плеснула в стакан с остатками чая хорошую дозу коньяка. — Глупо, правда?.. Но вот все вдруг вспомнилось.
— Вы, наверное, очень любите своего мужа? — с какими-то бережными нотками в голосе спросила Валентина Сергеевна.
Гостья передёрнула плечами.
— Не знаю… Ведь прошло уже много лет, многое стерлось. Но вы знаете, я никогда не уйду от своего Сережи.
Поймав недоумевающий взгляд хозяйки дома Елена Павловна снова посветлела лицом и улыбнулась.
— От «олешки» нельзя уйти просто так, понимаете? Если его любили, конечно… Это в «волчка» можно быстро влюбиться и быстро остыть, но с «олешками» все совершенно иначе. Тут даже не в любви дело, что ли?.. С кем поведешься — от того и наберешься. Наверное, женщина сама во многом становится такой же «олешкой». А с другой стороны свою внутреннюю суть не переделаешь и когда одно накладывается на другое, то… — женщина безнадежно махнула рукой. — Сложно все это.
Елена Павловна небрежным жестом поправила прическу, выпрямила спину и поднесла стакан ко рту. Она снова напомнила хозяйке дома женщину в баре из какого-нибудь дорогого зарубежного фильма.
Елена Павловна со стуком поставила пустой стакан на стол.
— Что вы так смотрите на меня? Удивлены тому, что я вам рассказала?
— Да, очень, — легко призналась Валентина Сергеевна.
— Что ж, теперь вам есть, о чем подумать. Вам нужно поговорить с сыном. Но не сейчас, а когда он хоть чуть-чуть повзрослеет. Сейчас он вас не поймет и ему просто нужно запретить шататься по кино с симпатичными девчонками.
— Скажите, пожалуйста, а вот болезнь Саши…
— Это не болезнь, — быстро перебила Елена Петровна. — Эти некие особенности мужского организма и психики. Когда он женится — все пройдет. Точнее, не пройдет, просто в постели с законной супругой пусть целуется сколько захочет. Когда все будет идти своим чередом, Саша просто забудет о том, что с ним было раньше.
— Простите, пожалуйста, а вы до свадьбы, ну, после того первого случая… совсем не целовались?
— Вы имеете в виду, что это немного странно? Да, это и в самом деле так… Когда мы с Сережей все-таки оказались в постели один на один, а это было до свадьбы, то, как вы понимаете, мы тогда словно с цепи сорвались!.. Но это опасно, понимаете? Опасно тем, что «олешки» слишком привязчивы. Тогда, в молодости, я вдруг поняла, что они просто беззащитны. Да, я понимаю, если парень не пристает к девушке с поцелуями, это выглядит несколько странно, но Саша должен честно, то есть в глаза, объяснить девушке эту свою «странность».
— Он не сможет.
— Если не сможет, пусть не ходит на свидания. А примерно года через полтора, когда ваш сын все-таки повзрослеет, расскажите ему, что он — «олешка» и он должен опасаться своей особенной привязанности к человеку противоположенного пола. Помните, как там у Пушкина?
…Пора пришла –– она влюбилась;
Так в землю падшее зерно
Огнём весны оживлено.
Давно её воображенье,
Сгорая негой и тоской.
Алкало пищи роковой…
— Да, ваш Саша — не Татьяна Ларина, но всегда помните, что он — «олешка».
— Я не представляю, как мне объяснить ему все это, — виновато улыбнулась Валентина Сергеевна.
— Сможете. Потому что вы любите сына. И не перепоручайте этот разговор мужу, он не справится с этим. Все эти психологические штучки —  слишком тонкая материя для мужчин. Даже сейчас мой муж не очень-то верит в то, что он — «олешка». Вы представляете, недавно… — тут гостья, очевидно вспомнив забавный случай, коротко и глубоко хохотнула, нотут же резко оборвала фразу. — Впрочем, ладно. Знаете, у вас очень крепкий чай и у меня уже немного кружится голова.
— Да-да, я понимаю… — хозяйка дома вдруг тоскливо оглянулась вокруг и ее взгляд замер на двери в комнату сына. — Скажите, пожалуйста, а вы не могли бы…
Женщина смущенно замолчала.
— Поговорить с Сашей?
Валентина Сергеевна кивнула. Точнее, она кивнула только наполовину — опустила голову и, чувствуя, как у нее загорелись щеки, не решилась ее поднять.
— Нет, я не буду делать этого, — Елена Павловна немного подумала. — Но я могу встретиться с вами еще раз. Как сказал бы Ефим «Закадрович» Капелян в «17 мгновениях весны», вам нужна информация к размышлению. Если ее будет достаточно много, у вас будет выбор, как и что сказать, а значит вам будет легче выстроить разговор. Давайте встретимся с вами в среду в кафе «Ромашка». Вы знаете, где оно?
— Да.
— В семь вечера вас устроит?
— Да-да!.. — торопливо согласилась Валентина Сергеевна.
Правда, ее смутило, что названное кафе — единственное в районе — пользовалось дурной славной. Вечером там мало кто покупал мороженное, посетители предпочитали пиво или более крепкие напитки, которые они приносили с собой. А над замусоренными полами плавали тяжелые клубы табачного дыма…
Елена Павловна встала.
— Скажите, а я вам что-нибудь должна? — спросила хозяйка дома. Едва оправившись от одного смущения и переживая следующее, она даже немного побледнела.
— Должны. Хотите я этот стакан заберу?
Елена Павловна засмеялась. Она взяла со стола пустой стакан, подкинула его на ладони и добавила:
— Тогда вам легче станет, да?
— Боже мой, как же с вами все просто!.. — радостно заулыбалась Валентина Сергеевна. — Вы просто удивительный человек.
— Ай, бросьте, пожалуйста. Я вам уже говорила, что «олешковские» проблемы вашего сына очень похожи на проблемы моего тщательно уважаемого супруга, — молодая женщина весело подмигнула. — А от «олешек», — увы! — просто так не уходят…

Они встретились еще раз в назначенный день. Больше всего Валентину Сергеевну поразило резко изменившееся внутреннее убранство кафе «Ромашка»: полы если и не сияли первозданной чистотой, то все-таки были хорошо вымыты; в тщательно продезодорированном воздухе не было ни следа табачного дыма, а с десяток посетителей совсем не напоминали дешевых выпивох.
Возле большого витражного окна стоял высокий, полный милиционер. Он смотрел на улицу, а его руки, заложенные за спину, вертели в ладонях фуражку. Когда женщины вошли в кафе, он оглянулся и внимательно осмотрел на новых посетителей. У милиционера были холодные, жестокие глаза профессионала, выполняющего свой долг на ответственном посту.
Елена Павловна и Валентина Сергеевна купили кофе и мороженное, причем первая взяла двойную порцию последнего.
— Обожаю все холодное! — весело пояснила она.
Взгляд милиционера замер на большой горке мороженного в вазочке перед Еленой Павловной. Он посмотрел на часы и присел за ближайший пустой столик.
— …В сущности, все просто, — между тем продолжала свой монолог Елена Павловной. — Вы видели старый, советский фильм «Начало»?.. Ну, тот самый, с Инной Чуриковой?
Валентина Сергеевна кивнула.
— Тогда вы должны помнить, что подруга главной героини, по ходу действия, вышла замуж. Перед свадьбой ее спросили, мол, ты уже целовалась со своим женихом? Та ответила, что нет и назвала причину. Не помните какую?
— Помню, — обстановка в кафе казалась настолько умиротворяющей, что Валентина Сергеевна наконец немного расслабилась, откинулась на спинку стула и пока еще робко улыбнулась. — Там, в кино, подруга сказала, что ей нельзя целоваться, потому что она млеет…
— Как чудесно, что вы это запомнили! — Елена Павловна победно улыбнулась. — Но ваш Саша все-таки не слабая на пере… простите!.. не слишком чувствительная в сексуальном плане женщина, он — мужчина. Саша — сильный человек и в физическом и моральном плане. Тем не менее, он на всю свою жизнь останется большим ребенком, понимаете?.. Суть именно в этом! Саша — умный, но его ум не практичен, возможно, он в чем-то талантлив, но Саша никогда и никому не будет рассказывать, как он талантлив. Я бы не назвала такие особенности психики аутизмом, но что-то общее — какие-то нотки схожести — тут определенно есть. Повторяю еще раз: вы должны рассказать Саше об этом. Нет, не просто рассказать, но и убедить. Вы — мама и вы должны защитить своего сына. Знаете, быть «олешкой» в наше время — это, примерно, то же самое, что принести огромного — ростом с теленка — зайца в город и выпустить его на свободу. Да, возможно, такой большой зайчара сумеет отбиться от стаи бродячих собак, но он сам никогда не станет хищником. Саша — не хищник уже по своей природе. Его сила — это сила пахаря, но не воина. Правда, на месте его врагов я бы предпочла обойти такого Илью Муромца за пару километров. Поучить по башке многопудовой сохой или улететь от пинка на Луну это, знаете ли, не самое лучшее приключение. Все как-то так, понимаете?..
Валентина Сергеевна искательно, с какой-то светлой надеждой, заглядывала в глаза Елены Павловна и часто кивала головой. Женщины проговорили до девяти вечера. Под конец разговора Валентина Сергеевна окончательно пришла в себя и рассказала несколько забавных историй о сыне.
— Ну, вот, ну, вот!.. — благожелательно улыбаясь, отреагировала Елена Павловна. — Сами же воспитывают «олешек» и самых простодушных «зайчиков», а потом жалуются. Нет, что у нас за страна?!
Валентина Сергеевна едва ли не первый раз, нет, не возразила, а осторожно высказала иную точку зрения.
— Какая страна? Нормальная страна, в общем.
— Ах, бросьте!.. — поморщилась и отмахнулась Елена Павловна. — Я, конечно, за социальную справедливость, но еще никому и никогда не удавалось вылепить из кроликов тигров, а из тигров — сусликов. И если бы люди хотя бы на сотую долю процента понимали, какими благими намерениями выложена дорога в наш будущий ад, они просто сошли с ума. Короче говоря, не беда, если в своей норке тихо посапывает суслик, плохо, когда в пустыне просыпаются шакалы, которые вдруг поняли, что они — звери. И тут уже одним словоблудием не отделаешься…
Но даже несмотря на то, что в стране уже вовсю царствовал и ораторствовал Михаил Горбачев, близкая к политической тема быстро надоела обоим женщинам. Елене Павловне она была интересна только на пару минут и вряд ли ее собеседникам был бы приятен ее презрительный тон, а Валентине Сергеевне политическая тематика была неинтересна уже в силу своей природы.
Следом за женщинами из кафе вышел милиционер. Он грубо толкнул плечом одного из двух пропойц, устремившихся внутрь кафе и когда те шарахнулись в сторону, так посмотрел на них, что парочка предпочла буквально раствориться в воздухе.
— Вам будет трудно, очень трудно!.. — сказала на прощание Елена Павловна. Она все-таки поцеловала Валентину Сергеевну в щеку и ее глаза потеплели. — Если что — вы знаете, где я живу. Хорошо?.. И запомните, с Сашей пока рано говорить на эту тему. Понимаете?
Валентина Сергеевна, явно смущенная неожиданным поцелуем, покраснела. Тут суть была не в прикосновении женских губ к женской щеке, а в том, что между «новодельной» частью района и более давней «старушачьей» была слишком большая — по тем временам огромная! — социальная разница. Общение жителей этих частей, казалось бы, единого целого, как правило, сводились к минимуму.
«Какая она все-таки невероятная и замечательная!..» — подумала Валентина Сергеевна.
Когда она ушла, к Елене Павловне приблизился милиционер. Свет фонаря делал его подполковничьи звезды на погонах более яркими и словно подчеркивал необычность появления в окраинном районе города довольно высокопоставленного чиновника.
— Два часа о какой-то ерунде болтали, — капризно пожаловался офицер. — Я устал!..
— Ты бы лучше порядок в районе навел, — спокойно и немного высокомерно парировала Елена Петровна. — Проводишь меня до дома?
Все-таки заметив на лице милиционера недовольную гримасу, молодая женщина улыбнулась ему.
— Ну, не грусти, медведь!..
Тот почти мгновенно улыбнулся в ответ, причем его полное лицо расплылось как блинное тесто на сковородке посередине которой кто-то положил половинку картофелины, чтобы она выполняла роль носа.
Елена Павловна взяла милиционера под руку.
— Ну, так что ты скажешь о безобразиях в нашем районе?
— Да ну их!.. — отмахнулся милицейский начальник. —Опостылело уже все хуже горькой редьки.
— Что именно? Рассказывай. Я люблю забавные истории.  И учти, что смех красивой женщины почти равен невинному поцелую в нос.
Через пару минут они уже действительно смеялись и проблемы, связанные с «волчками» и «олешками» уже совсем не волновали Елену Павловну. Вечер был тих, прекрасен и даже немножко романтичен…
… А Валентина Сергеевна, мама Сашки, погибла через полгода в дорожной аварии. Грузовую машину занесло на скользкой февральской дороге, выбросило на тротуар и совершая свое страшное вращение вокруг вертикальной оси огромный кусок обезумевшего железа все-таки нашел свою жертву.
Сашке удалось увидеть маму в больнице примерно за сутки до ее смерти. Она не могла говорить и только жадно вглядывалась в лицо сына громадными, измученными болью глазами. В какой-то момент она попыталась поднять руку, чтобы прикоснуться то ли к его плечу, то ли к лицу, но не смогла. Валентина Сергеевна застонала и выгнула дугой непослушное тело протестуя уже не столько против смерти, сколько против своего бессилия…
 Отец запил сразу после похорон. Если бы не младшая сестра Сашки, тринадцатилетняя Люда, в их доме наступила полная разруха. Именно Люда вмешивалась в ссоры отца и сына часто прекращая их отчаянным криком. Она варила обеды, стирала белье, гладила и убирала, одним словом — тащила дом. К удивлению девочки мужчины, хлебнувшие горя, вдруг оказались нравственно слабее шестиклассницы. В какой-то момент Сашке стало стыдно за себя и, наверное, именно это и помогло ему справиться с болью. Он перестал обращать внимание на пьянки отца, принимая их как неизбежное зло, все чаще помогал Людмиле по дому и вернулся к заброшенной учебе…
…В десятом классе Сашка влюбился в Леночку Берзину. Любовь была похожа на удар — Сашка вдруг сник, стал задумчивым и даже мрачным. Леночка была старше его на полтора года и крутила довольно шумный роман с бывшим одноклассником Жориком Ерохиным. Леночка и Жорик часто ссорились, но даже это обстоятельство не мешало им прилюдно целоваться на улице во время коротких перемирий. Потом снова наступал период взаимного неприятия, и Сашка видел на улице одинокую Леночку с гордо поднятым и бледным лицом.
Сашке стоило огромного труда подойти к Лене, а когда он все-таки решился на это, осекся уже на второй фразе. Впрочем, девушка все-таки поняла, что ее приглашают в кино. Было начало зимы, шел легкий снег и на автобусной остановке стояли только они двое. Девушка какое-то время внимательно осматривала Сашку, а потом сказала:
— Вообще-то, да, ты — симпатичный. И даже с двумя такими как Жорик справишься. Но я почему-то раньше тебя не замечала. Ты на Семеновкой улице живешь?
— Нет, на Уральской.
— Я тебе нравлюсь? — с вызовом спросила Лена.
Вопрос застал Сашку врасплох. Леночка смотрела на него в упор задорными глазами и Сашка окончательно смутился.
— Поцелуй меня, пожалуйста!
Леночка закрыла глаза и подставила щеку для поцелуя. Сашка послушно прикоснулся к холодной щеке губами и, к своему ужасу, шмыгнул носом.
Снег превратился в дождь. Они долго гуляли по улицам после кино и уже возле дома Лены Сашка еще раз поцеловал девушку в щеку. Лена положила ему руки на плечи и, улыбаясь, спросила:
— Ну, а если по-взрослому?
 Сашка отрицательно покачал головой.
— А почему? — удивилась Лена. С ее лица исчезла улыбка и она чуть отстранилась от Сашки.
— Я потом расскажу, хорошо?
— Ладно, — легко согласилась Леночка. — Правда, я совсем не понимаю, какие могут быть тайны в таком простом деле.
О Жорике Леночка Сашке рассказала сама. Это было во время их третьего свидания. По ее словам, в их близости не было ничего серьезного.
— Он мне просто надоел, понимаешь? — закончила свой рассказ Леночка. — Жорик — дурак и бабник, — девушка немного помолчала и спросила: — Саш, а все-таки почему тебе целоваться нельзя? Может быть, ты такой особенный, что за тебя и замуж нельзя?..
Сашка отрицательно покачал головой и ничего не сказал.
Уже вернувшись домой, он упал лицом на подушку, но так и не смог уснуть. Что-то огромное и властное овладело душой Сашки, и эта неодолимая сила была не только чувством любви к Леночке, но и еще чем-то внешним, почти чужим, уже не зависящим от его воли. Например, раньше Сашка, как и все дети, почти не понимал смысла слов «нужно» или «надо», но теперь, они вдруг приобрели для него совсем другой смысл. Сашка думал о том, что нужно — обязательно нужно! — купить подарок Леночке, а, что не менее важно, надо дать понять Жорику, чтобы он… Ну, исчез, что ли? И чем быстрее он это сделает, тем будет лучше для него самого.
Но Жорик не спешил исчезать и через два дня Сашка столкнулся с ним нос к носу возле дома Леночки. Не тратя лишних слов, они подрались. Жорик был старше, наглее, но тяжелые Сашкины кулаки не знали пощады. Он трижды опрокидывал своего врага на землю, ждал, пока тот встанет и снова бил.
— Еще раз подойдешь к Леночке, удавлю как собаку! — пообещал он.
Сашка вдруг с удивлением услышал как хрипло и страшно звучит его голос.
— Дурак!.. — Жорик вытер в кровь разбитое лицо носовым платком. У него сильно дрожали руки. — Ты же ничего не знаешь, дурак!
Сашка ударил снова… Впервые в жизни Сашка, когда-то добродушный и веселый Сашка, бил человека ногами и радовался виду чужой крови. Неизвестно, чем бы закончилась эта свирепая драка, но из дома выбежала Леночка. Она повисла на Сашке и рывком, скользя по грязи на асфальте, оттащила его в сторону. Но Сашка пришел в себя, точнее говоря, отшатнулся от всепожирающего чувства ненависти, только когда Лена укусила его за руку.
После драки с Жориком Сашка, не ожидая приглашения, вошел в дом Леночки вместе с ней. Но девушка и в самом деле не возражала, а в ее больших глазах Сашка вдруг увидел восхищение и страх.
Уже в спальне, Лена усадила Сашку на свою кровать и вытерла его лицо скомканным и не очень свежим носовым платком. Потом девушка отошла к окну, широко распахнула форточку и сунула в рот сигарету. Пауза получилась очень длинной, до ощущения звенящей пустоты, которая, наконец, полностью победила злость.
— Так ему и надо, — наконец, глухо сказала Леночка. — Спасибо, Саша.
— Пожалуйста, — Сашка рассматривал спину девушки и вдруг обрадовался тому, что не видит ее глаза. — Замуж за меня пойдешь?
— А за кого? За десятиклассника, да? — спокойно спросила Лена.
— Я очень сильно тебя люблю.
— И что из этого?
Лена оглянулась. У нее были уже совсем другие глаза — широко распахнутые и апатичные, до синеватого холода.
Сашка молчал и Лена повторила вопрос:
— Что из этого, Саша?
Она подошла к кровати и села рядом с Сашкой. Рука девушки мягко легла на спину Сашки, скользнула вверх, к шее и тонкие пальцы принялись теребить ухо.
— Сашенька, ведь я догадываюсь почему тебе нельзя целоваться. Ну-ка, посмотри на меня… — девушка попыталась заглянуть в лицо Сашки, но он покраснел и отвернулся. Лена тихо засмеялась: — Ты очень сильный и очень возбудимый. Я уже слышала о подобных проблемах у ребят, но никогда бы не подумала, что они могут стать такими большими. Буквально огромными. Наверное, тебе и в самом деле нужно жа-а-аниться (это слово, сказанное с большой долей иронии, едва не рассмешило и Сашку), но ведь ты еще… как это?.. Просто слоненок.  А с другой стороны… — тут Леночка ощупала Сашкин бицепс. — На таких здоровенных слонах уже сейчас пахать можно. Кстати, не бойся меня. Если тебе нельзя, то давай я поцелую тебя в щеку, только, пожалуйста, не распускай руки…
Она осторожно прикоснулась губами к пылающей Сашкиной щеке.
— Ну, как?..
— Что как?
— Как ты себя чувствуешь?
Комната Леночки пахла чем-то чистым и женским так сильно, что у Сашки кружилась голова. Радость победы над Жориком, близость Леночки, одетой в легкий халатик, укрупняли его и без того огромные чувства. Они были похожи на сильный, бьющий в глаза свет…
Лена жила вместе с мамой и младшим братом и, к удивлению Сашки, их никто не беспокоил. Молодые люди проговорили до двенадцати ночи и в их комнату только один раз (предварительно постучавшись) заглянула мама Лены. Она извинилась и предложила гостю чай.
— Потом, мама, — быстро ответила Лена. — Мне так интересно с Сашей, что я забыла обо всем на свете!..
Девушка коротко и громко хохотнула.
Да, они болтали обо всем на свете: о школе, статьях о загадочных явлениях в журнале «Вокруг света», литературной фантастике, истории и даже немного о политике. Когда Лена заговорила о царице Клеопатре, Сашка не выдержал, обнял девушку и там, за легким халатиком, нашарил ее голые, похожие на упругие мячики, груди.
— Ну, вот, ну, вот, я так и знала!.. — делано капризно прошептала девушка. — Слон, сейчас же убери свои копыта.
— У слонов нет копыт, — попытался отшутиться Сашка.
Он опрокинул девушку на спину и, когда та чуть успокоилась и перестала вырываться, нежно погладил по лицу. Лена замерла и чуть заметно улыбнулась.
— Не бойся меня, слон, — она перехватила руку Сашки и поцеловала ее. — Если я рядом с тобой, тебе никогда не будет плохо. Природа, конечно, умна, но я хитрее. Сашенька, разумеется, я не буду совращать малолетку, но есть масса способов обойти ее — черт бы их побрал! — дурацкие табу.
Сашка ничего не понял и спросил:
— Как это?
Лена обвила руками шею Сашки.
— А вот так!.. Целуй меня, слон, — ее шепот стал горячим и насмешливым. — Целуй меня, и я сделаю так, что потом тебе не будет больно.
Сашка удивился еще больше и повторил свой вопрос:
— Как это?!..
— Вот заладил! Глупеньки ты еще. Как, как… Молча! Хотя подожди… Целоваться мы пока не будем. Ты порнографию когда-нибудь смотрел?
— Нет, — честно признался Сашка.
— Оно и видно. Я у знакомых девчонок завтра кассету возьму, посмотришь, тогда, может быть, и поумнеешь.
Вообще-то, у Сашки было несколько возможностей познакомиться с порнографией, но он счел это лишним, потому что влюбился в Лену. А теперь та, в которую он влюбился, предложила ему решить его больную проблему с помощью той же самой порнографии.
«Наверное, так и в самом деле можно», — в конце концов решил Сашка.

… Восемнадцать лет Сашке исполнилось через полтора года. Лена ошиблась, и природа все-таки оказалась умнее ее, потому что в начале апреля Лена родила двойняшек — Машеньку и Верочку.
Свадьба получилась большой и громкой — за стеной спальни молодых то и дело плакали новорожденные девочки. Лена часто вставала из-за стола и Сашка, пьяный и гордый, оставался один. Он чокался с гостями, говорил громче всех и легко смеялся над прозрачными шутками гостей по поводу первой брачной ночи.
Сашкин отец был против такого раннего брака сына, но с недавних пор в их доме появилась женщина с простым и милым лицом и ее дочка Оля, погодок Людочки.
— Им жить совсем негде, — в первый же вечер пояснил Сашке отец. — Она — вдова, а семейка у нее вроде скопища чертей — сунь руку в форточку, отгрызут по локоть. В общем… — отец потупился. — Пусть у нас живут.
Отец не без труда поднял голову и вопросительно посмотрел на сына. Сашка молча кивнул. Отец немного помолчал и добавил:
— А то мне либо в петлю, либо в сумасшедший дом лечиться от алкашизма. Не могу я один, понимаешь?.. Ты и Людочка — просто дети. Ты вот жениться собираешься, а еще немного времени пройдет и Люда из дома выпорхнет. А тогда что, спрашивается?.. Мне-то куда, а?..
Сашка совсем не ревновал отца к умершей маме. Мама была где-то там — далеко-далеко-далеко — а тот ее образ, который продолжал жить внутри Сашки, всегда жалел и защищал отца.
Сожительница отца Галина Андреевна и ее дочь Оля откровенно побаивались Сашку и никогда не смотрели ему в глаза. Встречаясь с ним на небольшой кухне, они так старательно отстранялись от сына хозяина дома, что несколько раз сталкивали со стола тарелки и стаканы. Сашка поговорил с ними, и Галина Андреевна и Оля успокоились.
Все это было совсем недавно, а теперь Сашка женился и переселился в старый дом бабушки — матери своей мамы. Бабушка пережила свою дочь только на полгода и Сашка впервые в жизни увидел, как человек встречает смерть благодарной улыбкой.
Ночью, после свадьбы, когда гости разошлись, Лена сидела на кровати и деловито пересчитывала деньги — подарки для молодых. Сашка лежал на скомканной постели и бездумно  рассматривал потолок.
— Слышь, Ленка, а давай машину купим? — сказал он.
— Лучше дом отремонтируем, нам с тобой тут еще долго жить, — Лена посмотрела на мужа. — Нам не просто деньги нужны, а прорва денег.
— Сделаем и дом, — уверенно сказал Сашка.
Он потянулся руками к жене.
— Отстань! — Леночка поморщилась и стукнула Сашку по рукам. — Терпеть не могу, когда ты пьяный.
— Да ладно тебе… Выпиваю-то раз в месяц да и то чуть-чуть.
Первая брачная ночь наступила только тогда, когда Лена накормила и успокоила детей. Потом она долго говорила со своей матерью и, судя по всему, не столько обсуждала с ней дела, сколько отдавала распоряжения, что нужно сделать завтра, чтобы довести свадьбу до успешного завершения. Только закончив разговор с матерью, Лена вернулась и легла рядом с Сашкой.
После родов Лена сильно поправилась. Но ее шикарное, уже женское тело, обладало не меньшей прелестью, чем раньше. Когда Сашка обнимал его и тыкался носом в мягкую и теплую грудь, он словно растворялся в чем-то, что было значительно больше и сильнее его.
— Устала я за день, — Лена погладила мужа по голове и взъерошила волосы. — Ну, что тянешь?..
— А что я тяну? — удивился Сашка.
Ему было просто хорошо лежать вот так, не двигаясь, и слушать, как стучит сердце Лены.
— Давай уж!.. — усмехнулась Лена. — Тоже мне, мУжик-ужик. Теперь можешь приступать.
Она обняла Сашку, а когда он попытался взглянуть в глаза жены, быстро закрыла их…

Когда Сашке исполнилось двадцать лет, он вдруг с удивлением заметил, что чувствует себя значительно старше своих сверстников. Те еще оставались юнцами, а Сашка уже давно был серьезным, семейным человеком. Его любовь к Лене, становившейся год от года все строже к мужу, оставалась по-прежнему самым ярким чувством. Но время вдруг как-то странно ускорило свой бег, и если раньше Сашка был хозяином времени, то теперь оно вдруг подчинило Сашку и несло его, как несет огромная река крохотный, детский кораблик. Дни летели за днями… Сашка знал, что будет завтра, послезавтра, через неделю, но он уже не помнил, что было три-четыре дня тому назад. Прошлое растворялось без следа и время жадно пожирало будущее.
«Ну вот, мне уже двадцать два…», — думал Сашка, и ему искренне казалось, что совсем недавно, едва ли не вчера, он отмечал свой восемнадцатый день рождения.
Однажды Сашке приснился странный сон. Он, — уже семидесятилетний старик, —  выдавал замуж внучку. Свадьба была удивительно похожа на его собственную, с той лишь разницей, что на этот раз никто не обращал внимания на Сашку. Он выпивал с гостями, о чем-то болтал с таким же, как и он, стариком, и его не покидало странное, пронзительное чувство потери. У Сашки, — уже старика Сашки! — не было ни прошлого, ни будущего…
Сашка работал столяром в частной фирме. Незаметно для самого себя он стал все чаще и чаще выпивать. Водка не столько глушила сомнения и тайную, едва заметную за другими чувствами, тоску, сколько делала сами чувства другими, примерно такими, какие владели Сашкой на свадьбе. Он становился веселым и самым что ни на есть простецким малым.
— Опять, что ли?!.. — кричала на пьяного мужа Лена. — Да сколько же можно?
— Ладно тебе… Подумаешь, выпил.
Сашка вяло отмахивался и шел играть с детьми. Веселая возня на полу с дочками делала Сашку по-настоящему счастливым.
— Спать один будешь, — ворчала Лена. — Алкоголик!
У женщины был не терпящий возражений, сварливый голос. Иногда Сашка, немного протрезвев, все-таки приходил ночью к Лене. Та встречала мужа холодно и после того естественного, положенного самой природой акта, быстро засыпала, отвернувшись к Сашке спиной.
«Ну вот, мне уже двадцать четыре…»
Иногда Сашке хотелось протереть глаза и проснуться. Как-то раз он перенес сильное воспаление легких и перестал пить. Удивительно, но почти тут же добродушный и ни разу не злой Сашка стал резким и нетерпимым ко всем людям даже в мелочах. По вечерам он долго задерживался на работе, а, придя домой, по-хозяйски властно покрикивал на Лену.
— Уж лучше бы ты пил! — в сердцах выпалила та.
— Это почему так лучше? — неприятно удивился Сашка.
Лена промолчала и отвернулась. Сашка подошел к жене и обнял ее за плечи.
— Уйди!.. — крикнула Лена.
Она повела плечами, пытаясь освободиться от объятий. Сашка поцеловал жену в щеку.
— Господи, да как же я устала, — простонала Лена. — Сашка, прошу тебя, уйди!
Не смотря на периодические кризисы в стране, фирма, в которой работал Сашка, не разорилась, а смогла существенно расширить производство оконных рам, дверей и витых внутренних лестниц. Хоромы и дворцы «новых русских» росли словно из-под земли. Сашка стал бригадиром. Он не боялся работы, а его пытливый ум и твердый, не смотря на учащающиеся выпивки, характер помогали ему справляться с любыми проблемами. Сашка хорошо зарабатывал и смог не только почти полностью перестроить дом, доставшийся ему в наследство, но и купить машину.
 Семейная жизнь Сашки закончилась довольно неожиданно, как и у большинства людей. Лена забрала детей и ушла к матери. Размолвки случались и раньше, но на этот раз Сашка решил выдержать характер. Он пришел за женой и детьми только через две недели. Но его встретила не Лена, даже не ее мама, а бабушка Наталья Федоровна. Мать тещи всегда очень тепло относилась к Сашке, но на этот раз она прятала глаза и старалась не смотреть на Сашку.
— У Жорика она… — пожилая женщина с трудом подбирала слова. — Я ей говорила… Дура! Не ходи к ней, Сашка. Она не велела, чтобы ты к Жорику подходил.
Сашку шатнуло.
— К какому Жорику?
Пожилая женщина опустила глаза.
— Не знаешь, что ли?..
Жорик уехал в Москву, к старшему брату, почти сразу после свадьбы Сашки и Леночки. Теперь он вернулся, жил где-то в другом районе города, и стал (люди болтали, что не без участия брата) владельцем крупной фирмы.
Сашка искренне не знал, что ему делать. Но он все-таки поехал к Лене. Он нашел адрес Жорика, а затем и его большой и богатый дом из темно-красного кирпича на противоположенной окраине города. Калитка из чугунных пик украшенных завитушками и стяжками, оказалась закрыта. Сашка нажал на кнопку звонка рядом с калиткой.
Лена вышла почти сразу. На ней был надет легкий, яркий халатик, босые ноги украшали явно мужские пляжные шлепанцы, а новая прическа — светлая челочка почти до глаз —делала Лену похожей на молодую девчонку. Когда жена подошла ближе, Сашка вдруг заметил, что она сильно похудела, а ее глаза стали огромными, диковатыми и такими веселыми, словно она только на секундочку покинула грохочущий и радостный карнавал.
Сашка не знал, что сказать жене и начал разговор с того, что напомнил ей, что сейчас начало ноября, уже холодно, а она вышла на улицу почти босой.
— Да ладно тебе!.. — засмеялась Лена. Ее глаза стали еще больше, а диковатый блеск в них почти чарующим и волшебным. — Зачем приехал?
— За тобой.
Лена пожала плечами.
— А стоит ли?.. Прости, Сашка, но не люблю тебя… Понимаешь? — Лена смотрела прямо в глаза Сашки. — И, наверное, не любила никогда. Просто жалела.
— А дети как же? — глухо спросил Сашка.
— Что дети?.. Не пропадут, не переживай за них, — с лица Лены исчезла улыбка, но глаза так и остались веселыми. — Тебя от девочек гнать не буду. Приходи… Только Жору не трогай.
Сашке захотелось сказать жене что-нибудь очень обидное и злое. Но он снова не находил нужных слов и выпалил первое, что пришло на ум:
— Да что же ты раньше!.. — он осекся. — Что же ты раньше молчала, стерва?!.. Я же столько лет с тобой прожил. Мне-то теперь дальше как жить?
— Как сможешь, Саша… Я тебя силком в загс не тянула. Прошу тебя, пожалуйста, уйди без скандала. Жорик очень изменился, и он…
— Охрану, что ли, нанял? — зло перебил Сашка.
Да, ему хотелось подраться, но Лена отвернулась и быстро ушла, а значит смысла в драке уже не было.
«И так, значит, тоже можно…», — подумал Сашка провожая глазами неторопливо удаляющуюся фигурку жены. От калитки до дома было не меньше тридцати метров и Сашка провожал свое прошлое довольно долго…
Вечером он напился и без причины разбил телевизор. В доме было холодно и одиноко до пронзительной, опустошающей боли. Одной бутылки водки оказалось мало и Сашка сходил в магазин за второй. Он пил и пил, но хмель не мог справиться с болью.
Утром Сашка не пошел на работу. Была пятница и Сашка решил, что один день прогула хоть в какой-то мере компенсирует ему пять лет работы без отпуска. Он снова пошел за водкой. Его загул продолжался до среды…
На работе Сашке легко простили прогулы, но отношение к нему, со временем, стало меняться не в лучшую сторону. Сашка осунулся, стал замкнутым и раздражительным. Это не могло не отразиться на работе — Сашка стал излишне придирчив к заказам, разделяя их на «выгодные» и «для пацанов с рубанком».
Сашку сняли с должности бригадира. Казалось, он совсем не обратил на это внимания. Его разговоры с прежними друзьями и коллегами по работе становились все короче. Сашку начали сторониться… Но он уже легко переносил свое одиночество. И ему становилось чуть легче только вечером, когда он снова напивался. На душе теплело, мысли становились спокойными, и Сашка думал о Лене.
«Не бывает так, чтобы раз — и все, — думал он. — Должна же она понять!..».
Но что должна была понять Лена, Сашка все-таки не знал. А когда он пытался вспомнить что-то хорошее из их семейной жизни, мысли вдруг замирали. Сашка словно держал в руках кинопленку и с трудом рассматривал ее мелкие кадры. Они были серыми и неизменными: вот он сидит на кухне за столом и что-то рассказывает Лене. Она стоит к нему спиной и моет посуду. Или сидит на диване и смотрит телевизор. Рядом — девочки… Они — то совсем крохотные и забавные малышки, то уже шестилетние девочки вдумчиво рассматривающие «Буквари» для первоклассников. «Кинопленка» скользила дальше, но изображение на ней почти не изменилось: вот Лена поворачивается к нему и что-то говорит… Что? И Сашка вдруг понимал, что не может вспомнить, о чем они обычно говорили с женой. Это были настолько обычные и повседневные слова, что они тут же стирались из памяти.
Единственным исключением, пожалуй, были рисунки Лены. Наверное, из нее мог бы получиться отличный художник, хотя Лена не уделяла своим способностям достаточно времени ни в школе, ни после нее. Да, она умела отлично рисовать и довольно часто ее рисунки поражали Сашку своей филигранной техникой и легкостью, но Лена вдруг начинала брезгливо морщиться, когда Сашка говорил, что ей нужно учиться.
— Зачем это все?.. Фотоаппаратов, что ли, нет?
Лена неплохо зарабатывала в рекламном бизнесе даже когда сидела дома с девочками и что-то другое — возможно, куда более трудное и долгое — ее просто не интересовало.
— Нам деньги нужны, Сашка. А кроме того, ты пьешь уже раз в неделю и это уже вошло у тебя в привычку.
Спиртное не спасало Сашку, оно просто действовало так, как когда-то пара уколов сделанных ему врачом «скорой»…
…Вечером того дождливого дня Сашке надоело пить в одиночку, и встреча с бывшими одноклассниками в «Ромашке» немного расшевелила его. Веселая компания безостановочно хлебала спиртное, без умолку о чем-то говорила и так же, почти чисто механически, то есть без видимой причины вмешалась во внезапно вспыхнувшую чужую драку. Трое пожилых выпивох бомжеватого вида что-то не поделили с толстым типом в смешной, не по сезону, кепочке. Толстяк был пьян и не оказывал почти никакого сопротивления. Бомжей с позором изгнали из бара, а Сашка поднял пострадавшего с пола и усадил рядом собой. Ему дали выпить, он немного успокоился и принялся рассматривать компанию вокруг себя совиными, желтыми глазами. Когда в Сашкиной компании в очередной раз сменилась тема разговора (а менялась она настолько часто, что, в сущности, и состояла из этих «поворотов») и речь зашла о политике, толстяк вдруг с жаром заговорил о «проклятом социалистическом прошлом». Его речь была книжной и явно неуместной в подвыпившей компании работяг, то есть его просто никто не понимал. Толстяк сыпал фактами, цифрами, цитатами и всерьез принимался опровергать любое, даже шутливое, возражение.
«Как по телевизору говорит», — невольно улыбнулся Сашка.
Если бы не его заступничество, толстяка могли поколотить еще раз, на этот раз уже товарищи Сашки. Толстяка звали Мишка. Ему было тридцать пять лет и, судя по всему, у него были не меньшие, чем у Сашки, неприятности в жизни. Впрочем, о них он говорил вскользь, всякий раз пытаясь свести разговор на близкую ему и горячо любимую, политическую тему.
Полупьяная компания перестала обращать внимание на толстяка Мишку и сочувствующего ему Сашку. Едва став членом случайного коллектива, Мишка тут же стал его изгоем, но политический монолог толстяка, похожий на жужжание бойкой мухи, отвлекал Сашку от невеселых мыслей.
Когда пришла пора расходиться по домам, Мишка остался на автобусной остановке один. Сашка вернулся к нему не из жалости, а потому что ему надоело одиночество.  Они продолжили разговор, но Мишка уже порядком подустал. Он путался в словах и боязливо оглядывался по сторонам. Городская окраина, почти напрочь лишенная фонарного освещения, пугала его.
— Тебе что, ночевать негде? — спросил Сашка.
Мишка кивнул. Его капризное лицо интеллектуала вдруг стало совсем жалким.
— Ну, пошли, что ли…
Толстяк ожил и тут же разразился очередным обличительным монологом на политическую тему.
Дома Сашка великодушно предложил гостю бывшую супружескую спальню. Сам он лег в зале и быстро уснул под нескончаемую речь Мишки, доносившуюся из-за полуоткрытой двери. Мишка говорил о вопиющей глупости и торжествующей подлости Советской власти.
«Забавный…», — уже сквозь сон подумал Сашка и улыбнулся.
Утром он ушел на работу. Мишка спал, по-детски уткнувшись носом в скомканную подушку. Сашка не стал будить гостя и, наверное, поэтому Мишка не ушел.
— Простите, можно я у вас немного поживу?.. — спросил он вечером.
Мишка по-детски краснел и не знал, куда деть руки. Он то складывал их на пухлом животике, то отводил за спину, а то и просто почесывал ухо или подбородок. Судя по его лицу, он ничего не ел весь день. В холодильнике была кое-какая еда, но Мишка не решился хозяйничать в чужом доме.
Сашка все-таки спросил:
— Что за беда у тебя, Мишка?
Мишка молча уткнулся взглядом в пол. Сашке не без труда удалось выведать, что его гость не только безработный, но еще и бездомный. Две последних недели Мишка ночевал на вокзале. Он был голоден, не мыт, а его толстые щеки украшала грязноватая щетина.
— Ладно, живи у меня, если тебе нравится, — согласился Сашка.
Мишка ожил и впервые улыбнулся, отчего его полное лицо стало вдруг похоже на забавную, игрушечную маску добродушного хомячка.
Удивительно, но Сашка очень легко переносил нескончаемо длинные, политические монологи Мишки. Когда-то Мишка был библиотекарем и даже преподавателем истории, он много ел, еще больше читал и не любил житейские приключения. Его знания в области исторических фактов (очень часто, к сожалению, откровенно фантастических) были настолько огромны, что говорить с ним было не только неинтересно, но частенько откровенно скучно.
Сашке удалось устроить своего жильца на работу. Его взяли неохотно, только благодаря заслугам бывшего бригадира. Но Мишка был рад и этому. Он охотно выполнял всю черновую работу: таскал доски, убирал станки и грузил уже готовые рамы и двери в кузова машин. Уже на второй день Мишка получил от коллег презрительную кличку Политик и в очередной раз стал изгоем, на которого никто не обращал внимания даже во время перекуров. Увы, но, например, Мишка знал только десяток старых политических анекдотов времен горбачевской перестройки и ему были интересны не сами анекдоты, а их глубокомысленное, философское переосмысление.
Сашка и Мишка часто выпивали. Водка была нужна им и как лекарство от боли, и как некое подобие радости в реальной жизни. Они много говорили, но почти не слушали друг друга.  Сашка не обращал внимания на политические обличения Мишки, а тот всегда вдумчиво, с натянутой вежливостью, выслушал Сашкины рассказы о не сложившейся семейной жизни. Они оба имели возможность высказаться, но совсем не были обязаны понимать друг друга.
Мишка умолкал только тогда, когда читал. А читал он все, начиная от газет и кончая толстыми томами мемуаров.
— Ты записывай, а то забудешь, — пошутил как-то раз Сашка.
— А я давно записываю, — сказал Мишка. — То есть я работаю над первым томом «Черной книги социализма».
— Как-как?.. — удивился Сашка.
— «Черная книга социализма», — с удовольствием повторил Мишка. — Должен же кто-то поставить точку в этом проклятом и нескончаемом споре.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что для того, чтобы успешно закончить книгу с таким странным названием, нужен письменный стол. Стол стоял в зале, в самом захламленном углу, и был завален ерундой в виде посуды, пустых бутылок и даже одежды.
— Убери все, садись и пиши, — просто сказал Сашка.
Первую тетрадь в девяносто шесть листов Мишка исписал за три дня. Потом он нашел другую, — что-то вроде гигантской, амбарной книги — перенес туда старые записи и продолжил работу мелким, купеческим подчерком.
По выходным Сашка лежал на диване и с улыбкой посматривал на своего нового друга. Настольная лампа с заляпанным зеленым абажуром бросала на полное, высоколобое лицо Мишки замысловатые тени и делала его пронзительно-монументальным, похожим на античную скульптуру мыслителя. Все то, что при обычном освещении на Мишкиной физиономии казалось избыточным — хотя бы пухлые щеки — в свете лампы вдруг становились вполне обычными и нисколечко не толстыми. Работа мысли успокаивала Мишку не только внутренне, но и внешне, и дарила ему чувство покоя.
«Политиком» Михаил Николаевич Носов стал еще во времена перестройки, когда он — тогда еще девятнадцатилетний юнец-студент — вдруг с шумным, политическим скандалом вышел из рядов комсомола. Руководство университета сочло выходку бывшего комсорга курса вызывающей и бунтаря отчислили. Так бывший студент-историк, отличник знающий историю КПСС не только по стандартным учебникам, с головой окунулся в политическую борьбу против КПСС.
Его политическая карьера знала и успехи, и провалы. Она кружила голову и превращала жизнь в нескончаемую, азартную игру. Венцом деятельности Мишки стало создание «Демократического и социального фронта России». Организация была самостоятельным объединением и, тем не менее, имела успех на городских выборах 1996 года. Мишка превратился в весомую политическую фигуру местного масштаба. Все объяснялось очень просто: Мишка не знал равных себе в публичных диспутах. Несколько раз главу «Фронта» даже показывали по телевизору, а его политические оппоненты, уже не решаясь на прямые схватки, травили его помощью грязных слухов и спровоцированных скандалов.
Политический азарт и наивная честность, в конце концов, сыграл с Мишкой злую шутку, ведь он поставил на игровой кон все, даже свою личную жизнь и материальное благополучие. Например, Мишка почти не обратил внимания на то, что после раздела четырех комнатной квартиры с родной сестрой он вдруг оказался в коммунальной комнате с неуживчивыми соседями — бывшим старшим прапорщиком МВД Иванюком и ехидной старушкой Никитичной с лица, которой никогда не исчезало блаженно-слащавое выражение. Сначала все шло хорошо, и соседи уверяли Мишку, что являются его политическими единомышленниками. Правда, после того как Мишка отказал в политической протекции бывшему прапорщику — тот вдруг вознамерился получить теплое местечко в Мишкином «ЦК» — он несколько охладел к соседу.
Летом 97-го года «Демократический и социальный фронт России» пошел на объединение с крупной московской организацией. Мишка хотя и был идеалистом, но он все-таки отлично понимал, что без финансовой поддержки сверху, его провинциальному детищу придется крайне туго. От местных финансов, явно попахивающих криминалом, Мишка сторонился всегда, как, впрочем, и от связей с бизнесменами, нажившими свои капиталы самыми мутными способами. Плод политической интеграции с солидной столичной структурой созревал непросто, но наконец-то наступило долгожданное время встречи с москвичами.
Мишка хорошо запомнил тот зимний вечер на вокзале. Шел снег, и возглавляемая Мишкой группа местных «демосоциалов» стояла прямо на перроне. Московский поезд опаздывал, было довольно холодно, но ни Мишка, ни его однопартийцы не уходили с перрона в теплое здание вокзала. Мишка говорил и говорил… Однопартийцы уже устали его слушать, и кое-кто из них уже тихо беседовал между собой; кто-то ругал снег и погоду вообще; несколько человек выясняли отношения по поводу того, кто все-таки должен занять место зама главного редактора «Независимого курьера» (партийной газеты «демосоциалов»), а остальные говорили даже не о погоде и политике, а о каких-то «бабах», вчерашней пьяной вечеринке и о том, «кто с кем был».
После часового опоздания долгожданный поезд наконец-то причалил к перрону. Как оказалось, московскую делегацию возглавлял полный человек удивительно похожий на Мишку. Правда, он был меньше ростом, еще более некрасив, а своей жестикуляцией и манерой говорить скорее напоминал карикатуру на Мишку. Схожесть и контраст двух политических лидеров сразу же бросалась всем в глаза и не могли не вызвать улыбки. Дальше стало еще хуже… Публичные выступления Мишки, — как правило, он выступал следом за московским гостем, — рождали куда более живой интерес, чем речи его политического союзника. Во-первых, Мишка учитывал неточности в выступлении предыдущего оратора и исправлял их не то чтобы резко, но, как говорят умные люди, без должного уважения. Во-вторых, извечная страсть Мишки к историческим фактам придавала его речам больше солидности. Но главное, самую злую шутку сыграла как раз-таки внешняя схожесть Мишки и московского политика. Всем казалось, что выступает один и тот же человек, только второй, был явно умнее, и, что не мало важно, Мишка, пусть довольно неумело, но все-таки умел шутить.
Московский гость в конце концов, стал избегать общения с Мишкой. Он предпочитал беседовать с Мишкиными однопартийцами и его голос все чаще превращался в доверительный, вкрадчивый шепот. Мишка вдруг понял, что вокруг него зреет заговор, но он оказался бессилен перед под ковёрной интригой. Если публичные выступления требовали от него логики, честности и ясности мысли, то реальная политическая борьба (а точнее говоря, закулисная возня) нуждалась в тишине, цинизме и умении торговаться. Причем последнее было, пожалуй, самым главным, но как раз торговаться Мишка не умел.
На объединенном съезде «Демократического и социального фронта» Мишка пал жертвой того, за что он так долго боролся: демократическим путем, то есть тайным голосованием, его лишили поста председателя регионального отделения «Объеденного фронта». Низведение Мишки до уровня рядового члена организации прошло очень тихо и благочинно. У Мишки упало сердечное давление, и он едва не слег в больницу. Преодолевая слабость и частые головокружения, он все-таки попытался бороться. Но три долгих, напряженных дня встреч, попыток договориться и даже пустить в ход интриги, не дали, да и не могли дать результатов в борьбе с москвичами. Короче говоря, Мишка, бывший громкоголосый борец за идею и общественную мораль, вдруг стал больным, бледным и слабым, а в довершении всего оказался в полной общественной пустоте. Ощущение краха было настолько жутким, что Мишка впервые напился с соседом-прапорщиком. Тот слушал Мишкин монолог молча, кивая головой, и то и дело морща узкий лоб.
На следующий день, рано утром, сосед-прапорщик избил Мишку. Поводом к экзекуции послужила грязная общая раковина на кухне. Мишка попытался оказать сопротивление, но к его удивлению сосед-прапорщик — шестидесятилетний, стареющий мужчина — оказался значительно сильнее его. Мишка надолго запомнил, как, вцепившись в незнающую пощады руку соседа, он вдруг ощутил под рубашкой стальные узлы мышц. Эти мускулы олицетворяли собой настоящую и цепкую правду жизни, но ее, такой земной, нужной и реальной, никогда не было у Мишки.
Милицию вызвала старушка Никитична. Прибывший к месту недавнего «сражения» наряд нашел Мишку уже связанным. От него исходил свежий перегар, оставшийся от вчерашней выпивки, а бывший прапорщик рассказал своим бывшим коллегам о недостойном поведении Мишки, расписывая ход событий самыми черными красками. Старушка Никитична подтвердила все, включая «краски» и скорбно покачала маленькой головой. Мишку забрали в отделение и дали пять суток за хулиганство.
А еще через две недели Мишка уже попросту боялся идти домой. Там его ждал безжалостный бывший прапорщик и старушка с благочестивым лицом готовая лжесвидетельствовать против самого Господа Бога.
Новое ощущение краха едва не превратила Мишку ни во что. Жалкий и растерянный, он поехал в Москву в поисках справедливости. Мишка был готов на все: на политический компромисс, лишь бы он хоть в какой-то мере вернул ему его прошлое и любимое политическое занятие; на размен квартиры, лишь бы он избавил его от присутствия страшного соседа, и на многое-многое другое… Но у него снова ничего не получилось. Попросту говоря, проблемы Мишки казались всем смешными, а его политическое падение, когда демократия уже успела явить миру свой непреклонный нрав в виде карающих указов президента Ельцина, вполне законным и неоспоримым.
Мишка вернулся в родной город слабым и похудевшим. Та работа, на которую ему удалось устроиться — преподавателем в ПТУ — обеспечивала ему крайне нищенское существование. В собственной квартире Мишка появлялся все реже и реже. Собственно говоря, это были уже визиты за вещами под строгим присмотром соседа-прапорщика. Сосед ругался на Мишку последними словами и твердил, что «больше не пустит его на порог».
Полтора года Мишка прожил в чужой квартире — его бывший однопартиец по «Фронту» отбыл на работу в Москву. Потом квартиру продали, и Мишка оказался в общежитии ПТУ. Его пребывание там было полулегальным, как говорится, на птичьих правах. В большой комнате жили сразу пять человек — рабочих с ликероводочного завода. Так Мишка научился пить, пить уже по-настоящему и окончательно смирился с ролью изгоя. Над ним часто смеялись — «Эй, Мишка, ну-ка включи свое радио!.. Охота новости послушать» — а то и просто издевались, вызывая на политический спор и стараясь придать этому спору как можно больше клоунского цинизма.
Пребывание Мишки в общежитии закончилось после очередной пьянки, когда его сильно избили и выбросили на мороз. Мишка пришел в себя только в больнице. Он лежал на койке в коридоре возле холодного окна и мимо него торопливо проходили люди в белых халатах. Мишка уже не удивлялся тому, что на него никто не обращает внимания, и покорно ждал неизвестно чего.
Через три дня его бегло осмотрела молодая женщина в белом халате. У нее было строгое лицо и сердито поджатые губы. Диагнозы — воспаление легких, перелом руки и обморожение ступней ног — были серьезны, но у Мишки не было денег, и врачи оставили тихого больного в покое. Он вышел из больницы через месяц и не потому что выздоровел, а потому что научился передвигаться без посторонней помощи.
Работа в ПТУ была безвозвратно потеряна. Мишка устроился дворником. Ему пообещали жилье — отдельную «комнату» под лестничной клеткой — бывшую кладовку для метел и лопат. Но пока та не освободилась — ее еще занимал прежний, окончательно спившийся дворник с двумя самого дикого вида друзьями, — Мишка жил в котельной. Бывший дворник не спешил покидать насиженного места. Иногда он выходил на улицу с метлой или лопатой и делал вид, что работает. Мишка выглядывал в щелку между дверьми котельной и вдруг понимал, что ему не стоит попадаться на глаза этому одичавшему от пьянок человеку.
Его случайная встреча с Сашкой была похожа на подарок судьбы. Мишка ожил душой и привязался к Сашке так, как привязывается бездомный щенок к чему-то теплому, большому и сильному. Он радовался, но эта радость всегда выливалась в длинные и страстные политические монологи. Теплая комната в большом доме, мягкий диван и стол, на котором можно было записывать политические конспекты, казались Мишке верхом счастья. Кроме того, у Сашки был беззлобный, не способный на циничные насмешки характер. Мишка оценил все это сразу и в полной мере.
— Саш, а можно я еще у тебя поживу?
Мишка снова прятал глаза и краснел.
— Ну, не гнать же тебя, — в улыбке Сашки не было ничего насмешливого. — Живи, сколько хочешь. Вдвоем веселее. Понимаешь?..
— Да!
— Ну, вот и живи.
Однажды вечером Сашка привел домой еще одного жильца. Это был пьяный, длинный и белозубый парень. Он тяжело опирался на Сашкино плечо и широко улыбался.
Мишка сидел за столом и писал очередной конспект, штудируя работы социалистов прошлого века.
 — Добрый вечер, друг мой! — на чистом немецком сказал незнакомец.
— Здравствуйте, — Мишка вопросительно посмотрел на Сашку. — Турист, что ли?..
Сашка усадил гостя на диван.
— Кой там к черту турист, — отдуваясь, сказал он. — Наш, только немец.
— Немножко немец, — поправил Сашку гость. — Но все-таки гражданин ФРГ.
Мишка уронил авторучку.
— Как это?!.. А у нас он что делает?
Ему никто не ответил.
— Ребята, у вас добрые лица и вы нравитесь, — уже на чистом русском языке сказал гость. — Пожить у вас можно?
— Ему некуда идти, — пояснил Сашка. — Его Гансом зовут.
Они оба смотрели на Мишку. Мишка пожал плечами и отложил в сторону конспект.
— Я сейчас ужинать соберу, — он встал.
— Не нужно, — отмахнулся Ганс. — Очень хочется спать.
Ганса уложили в бывшей детской комнате. Он пожелал хозяевам спокойной ночи и сразу уснул.
— Забавный тип, — сказал за столом Сашка, разливая по стаканам чай. — Я его возле цирка подобрал… Он — клоун.
Мишка чуть было не поперхнулся гречневой кашей. Оказывается, неожиданной была не только национальность гостя, но и его профессия.
— Самый настоящий клоун. Ладно, пусть спит… Мишка, а давай в шахматы сыграем?
Шахматные поединки между Сашкой и Мишкой были довольно частыми. И не смотря на склонность Мишки к строгой, ортодоксальной логике, и даже второй разряд, почти всегда победителем на клетчатой доске оказывался Сашка. Суть в том, что Сашка не увлекался теорией, не пытался запоминать дебютные варианты, а попросту просчитывал шахматные варианты исходя, так сказать, из элементарного и здравого смысла.
Шахматы расставили на столике прямо на кухонном столе. Там же поместилась вчерашняя, недопитая бутылка водки и закуска.
— Предлагаю ничью, — улыбнулся Сашка, делая первый ход.
— Сначала заслужи! — Мишка передвинул черную, королевскую пешку на одну клеточку.
Французская защита — крепкая как черепаший панцирь — обещала много хлопот белым.
— Наливай.
Уже своим вторым ходом Сашка ушел от теоретических продолжений. Горлышко бутылки звякнуло о край стакана. Мишка выпил водку и улыбнулся… Ему было хорошо, а на душе царил такой покой, что хотелось хлопнуть в ладоши и выкрикнуть какую-нибудь глупость. Мишке нравилось думать над неожиданным ходом Сашки; нравилось слушать, как тикают часы; нравилось надвигающееся опьянение и нравился даже храп незнакомого Ганса, долетающий из детской комнаты. Мир вокруг вдруг приобретал законченные, как казалось Мишке, некие высшие формы доброты и справедливости и этот мир был похож на рай.

… Ну, а в ночные воришки Сашка и его друзья попали из-за бывшей жены своего предводителя. Сашка старательно не интересовался новостями о новой жизни Лены, но новости все-таки не обходили его стороной. Лена прожила в гражданском браке с Жориком меньше года и вдруг ушла к его старшему брату Артему. Тот тоже вернулся из Москвы (по слухам он не выдержал тамошних криминальных разборок) и жил куда как размашистее своего младшего брата. Но рослый, суровый и постоянно хмурый Артем и на своей малой родине нашел множество приключений правила игры в которых часто выходили за рамки уголовного кодекса. Прошел еще год и Артема расстреляли в машине возле собственного дома. Сразу после похорон уголовный мир предъявил Лене к оплате долги ее законного мужа. Дело легко могло закончится катастрофой, но, к удивлению многих, Лена очень легко разобралась в ситуации. Когда она поняла, что уголовные «коллекторы» не в ладах друг с другом, она заплатила одним, задержала выплату другим, а третьим заявила, что отдала их деньги первым. В конце концов, ей удалось выбраться из эпицентра схватки, а затем она уехала во Францию, в которую, судя по всему, ее муж успел перевести основной капитал.
Перед отъездом Лена и дочки попрощались с Сашкой, и он был буквально ошарашен ласковостью бывшей супруги. Лена то пыталась поправить ему воротничок рубашки, то критиковала его прическу и предлагала (по старой памяти) свои услуги в качестве парикмахера, то вдруг обратила внимание на его нечищеную обувь. Сашка подумал, что, если бы он вдруг предложил Лене почистить его старые ботинки, она, наверняка, согласилась и от этой мысли Сашке почему-то стало не по себе. Он уже давно заметил, что симпатии к нему Лены со временем росли, крепли и если сразу после разрыва молодая и свободная женщина откровенно насмехалась над ним, то со временем, постепенно и малозаметно, но ее отношение к Сашке сильно изменилось.
Как-то раз Лена пояснила:
— Все мужики, как мужики, один ты как инопланетянин какой-то. Мне тебя иногда жалко почти до слез, а иногда… Четное слово, ну убила бы тебя! Знаешь, Сашенька, по-моему, твой главный недостаток состоит в том, что тебя ничему нельзя научить. А главное достоинство — это продолжение твоего недостатка — тебя невозможно испортить…
Лена звонила Сашке из Франции два раза в месяц. Она все меньше говорила о дочках и все больше о том, как прекрасна Франция. Во время последнего разговора Лена, чуть запинаясь, предложила Сашке приехать к ней. Сашка повесил трубку, долго смотрел на пустую стену и вдруг почувствовал страшную алкогольную жажду. Ганс и Мишка были рядом и проблем с решением такой простой проблемы, конечно же, не возникло…
Из-за границы Лена вернулась с новой французской фамилией де Клермон. Ее уже не трогали — кто-то из ее бывших преследователей ушел в иной мир, кто-то — в тюрьму, а кто-то был настолько запуган прежними уголовными разборками, что был бы рад сам заплатить госпоже де Клермон, лишь бы она забыла о его существовании.
Лена уже никого не боялась, жила открыто и ни от кого не пряталась. Ее визит к Сашке получился настолько неожиданным, что бывший муж, испытывающий сильнейшее похмелье, предстал перед гостьей в трусах и не очень чистой майке-«алкоголичке». Впрочем, Сашка совсем не ждал Лену, ведь бывшая жена после развода ни разу не посетила свой бывший дом. Сашка сам приходил к дочкам в детский садик или школу.
Стояло прекрасное июньское утро, но Сашка и Мишка совсем не замечали волнующей красоты свежего лета, они ждали отправленного за пивом Ганса. Кстати, первым открыл дверь дома Мишка. Увидев голого по пояс толстяка, Лена поморщилась и сказала, что ей нужен тот идиот, который повыше и не такой страшный. Испугавшийся невесть чего Мишка икнул, исчез и вскоре на веранде раздалось громкое дребезжание упавшего ведра. Именно на этот шум и вышел недоумевающий хозяин дома.
— Что же ты к детям не спешишь, Сашенька? — улыбаясь, спросила Лена. — Я тебя жду-жду, а ты живешь тут как сыч на выселках. Ведь ты почти год наших девочек не видел.
Сашка глупо моргал глазами и молчал. Он уже знал, что дети остались во Франции, но не знал, что ответить бывшей жене, потому что в опустевшей голове не было ни единой мысли. За последнее время Лена похорошела еще больше и в ее облике появилось что-то утонченное, аристократическое и даже возвышенное. Она была одета в какое-то невероятно дорогое, воздушное платье, а женские плечи украшала искрящаяся шаль, похожая, скорее, на облачко духов, чем на обычную, то есть овеществленную и земную ткань.
Прошла чуть ли не минута, которая, как показалось Сашке, состояла не из шестидесяти, а из ста шестидесяти секунд, и Лена спросила:
— Так ты все-таки поедешь со мной во Францию?
Сашка снова промолчал. Его голова опустела, причем уже почти в самом прямом смысле, — Сашка вдруг ощутил легкое потрескивание в области переносицы, что свидетельствовало о существенном падении внутричерепного давления.
— Пропадешь ты тут совсем. Сопьешься же, балбес!..
Не зная, чем досадить бывшей жене Сашка наконец спросил:
— Лен, а ты где себе такую смешную фамилию раздобыла «де Клермон»? За принца замуж вышла?
Лена пожала плечами:
— Нет, конечно. Я ее купила. Дорогой мой, Франция — цивилизованная страна и там можно купить все, что угодно.
Вдруг Сашка заметил, что Лена дрожит. Это новое открытие едва снова не выбило Сашку из колеи здравого смысла. Суть в том, что начинающийся день был невесомо теплым и даже капризный к температурным перепадам человек вряд ли бы мог найти причину для своей мерзлявости. И тем не менее, Лена дрожала!.. Да, чуть заметно, но это было видно не только на кончиках ее пальцев и движениях коченеющего тела, но и в глазах как… Как какую-то некую муку, что ли?!
Сашка окончательно решил быть грубым и сказал:
— Лен, уходи отсюда! Если тебе скучно сходи на пляж или в ресторан. А я тебе не клоун, поняла?
Лена отрицательно покачала головой:
— Это ты ничего не понял. Точнее, ничего не знаешь. Я хочу сказать, что…
Диалог прервал скрип калитки и веселый, с классическими клоунскими нотками, голос Ганса:
— А вот и я!.. — увидев гостью, стоящую перед порожками на веранду, он замер и попятился. —  Woh erkommt die se Fee? (Откуда взялась эта фея?)
Лена смерила Ганса презрительным взглядом:
— Саш, у тебя что, заграничные бомжи на посылках служат?
Ганс не растерялся. Он прижал к груди полиэтиленовую сумку с громыхнувшими внутри бутылками и поклонился:
— Грешно не помочь страждущим, мадемуазель.
Лена поморщилась и сердито посмотрела на бывшего мужа:
— Ладно, завтра договорим. Не хочу прерывать вашу алкоголическую оргию.
Она ушла, едва не оттолкнув Ганса и громко хлопнула калиткой…
Как бы это удивительно не звучало, но Лена пришла и в воскресение. Но еще более удивительным оказалось то, что ее ждали все трое: и Сашка, и Ганс, и Мишка. Мужчины довольно суетливо (и даже бестолково) прогуливались по комнате, выходящей окнами на улицу, и время от времени бросали в их сторону встревоженные взгляды.
Когда возле дома остановилась машина, Ганс первым выглянул через щелку в шторах и быстро перечислил:
— Такси. Твоя приехала. Выходит… Злая, как сто чертей. Саш, ты ее в дом не пускай, а то она драться начнет.
Поведение Ганса (как и Мишки) объяснялось очень просто: если бы Сашка вдруг наладил отношения с бывшей женой, им пришлось бы уйти. Но куда?.. Им обоим нравилось жить под покровительством сильного и спокойного Сашки, и даже работу, которую он им нашел, они принимали с тихим смирением неудачников все еще надеющихся на некий жизненный реванш.
Лена была довольно сильно пьяна. С глумливой усмешкой осмотрев замершего на порожках дома бывшего мужа, она отхлебнула из большой, «шампанской» бутылки и спросила:
— Ну, что ты на меня пялишься, балбес? Никогда еще пьяной меня не видел?
Сашка действительно никогда не видел Лену пьяной. Но самое неприятное заключалось в том, что он снова не знал, что сказать. Лена долго, не без удовольствия, рассматривала его потерянное лицо и снова спросила:
— Во Францию со мной поедешь?
— Нет!
— Почему?
— Потому!..
Лена захохотала. Она даже присела от смеха, а потом вдруг резко выпрямившись, широко размахнулась бутылкой. Она не бросила ее сразу, замерла, словно надеялась высмотреть что-то новое на лице Сашки и по ее руке хлынуло светлое вино. Лена швырнула бутылку все-таки не в бывшего мужа, а в фундамент дома рядом с порожками.
Сашка наконец, как ему показалось, нашел нужные слова и сказал:
— Лен, ну, хватит!.. Как тебе не стыдно?
— Ах, ведь собака, а?!.. — Лена всплеснула руками и, словно призывая все сущее в мире быть свидетелями ее оскорбления, беспомощно оглянулась по сторонам. — Да лучше я сейчас перед тобой эту свою язву… — женская рука скользнула от живота к горлу и сделала жест, что-то отбрасывающий прочь. — … Выблюю тут перед тобой, чем буду тайком по ночам в подушку плакать. Кто ты такой и откуда ты взялся?!.. — на глазах Лены и в самом деле появились слезы. — У меня же все нормально было: ну, любила в детстве одного дурачка, а за другого замуж вышла. Так часто и со всеми бывает, что в этом особенного? Я же думала, что ты всю жизнь будешь мне в благодарность руки целовать и за мою юбку держаться. Правда, уже тогда что-то неладное заподозрила. Например, не верила, что тебе целоваться нельзя. И как приглашение на эротическую игру этот запрет приняла. Мол, мальчик хочет побаловаться?.. Ну, ладно, это даже забавно. А вот теперь уже понимаю, — нет, все правда!.. Правда в том, что природа таких … — тут Лена с огромным усилием проглотила бранное слово и перешла на крик: …— таких как ты каленым железом метит, чтобы вы жизнь бабскому племени не портили! Когда твоей женой была — надоел ты мне, причем довольно быстро, а ушла — вдруг вспоминать стала. Господи, да что же это за проклятие такое?!..  И жить с тобой нельзя и уйти от тебя… — Лена постучала кулаком по лбу. — …И уйти от тебя невозможно. Не веришь мне?..
Сашка отрицательно покачал головой. Ему хотелось победно улыбнутся и, например, уйти с гордо поднятой головой или сказать Лене что-нибудь такое от чего ее непонятное ему горе стало бы еще больше, но он вдруг пожалел свою бывшую жену. На лице страдающей женщины боролись два едва ли не взаимоисключающих чувства: светлые муки матери и темная ярость загнанной в угол волчицы.
— Во Францию со мной поедешь?
— Нет!
— Ну, гад!..
Лена нашла глазами половинку красного кирпича возле асфальтовой дорожки бордюры которой были выложены такими же кирпичами и — уже ни о чем не думая — запустила ее в бывшего мужа.
Сашка присел. Кирпич с грохотом разбился о дверь и осыпался мелкой крошкой на его спину.
— Совсем сдурела, да?! — высунувшись из-под руки, все еще прикрывающей голову закричал Сашка. — Иди отсюда!..
— А ты попробуй меня вывести, — с вызовом ответила Лена. Она вывернула из земли второй кирпич, на этот раз уже целый. — Если в твою башку не попаду, то в окно точно не промажу.
Сашка взглянул на окно. Там, за шторой, промелькнула бледная и перепуганная физиономия Мишки.
— Ладно, говори… Может быть, тебе от этого легче станет. Только, если честно, я совсем ничего не понимаю.
— Совсем-совсем? — Лена хищно улыбнулась и подбросила на ладони кирпич.
— Ну-у, не совсем, а почти… Лен, что ты от меня хочешь-то?
— Хочу, чтобы ты поехал со мной во Францию. Я хочу спать с тобой в одной постели, завтракать за одним столом и купаться в одной ванне. Но я очень надеюсь, что там, в Париже, я наконец выздоровею и — с величайшим наслаждением! — прогоню тебя из своего дома пинками. Денег на обратную дорогу я тебе, конечно, не дам и ты будешь ночевать под Парижскими мостами, как генерал Чернота… Мне время нужно, Саша, понимаешь? Время для того, чтобы выздороветь. Странно все это, Саша, очень странно… Когда я с тобой жила — о Жорике думала, а к нему ушла, стала тебя вспоминать. И вдруг поняла, что Жорик — никто и звать его никак. Но и ты — как болезнь и не более того… — Лена немного помолчала. — Знаешь, что я тебе скажу, Саша?.. Ничего нет, понимаешь? Ни-че-го!.. Нет любви, о которой со сцены всякая дрянь поет; нет Родины, которую придумали дешевые чиновники; и нет совести к которой взывают продажные попы. Задорнов правильно говорил, мол, все из-за бабок. Вот только слова эти нужно принимать не в шутку, а всерьез. А знаешь, что есть?.. Теплота. Спокойная и тихая теплота, которую я чувствую, когда с нашими девочками вожусь. Вот ее-то и нельзя предать. Представь, я говорю нашим дочкам, мол, милые девочки, я вас разлюбила, завтра я отдам вас в детский дом, а вместо вас возьму оттуда других дочек. Такое возможно?.. Миллион раз нет! Но суть-то в том, что и к тебе я такую же теплоту чувствую, понимаешь? Ты для меня — не мужик, а большой ребенок. Это же не нормально, пойми это, пойми, пожалуйста!..
— Лен, я тебя когда-нибудь обижал? — тихо спросил Сашка.
— Нет.
— Бил?
— Нет.
— Может быть, как-то иначе издевался?
— Нет, но… Да, ты большой и сильный, и все-таки тебя можно… не знаю…пожалуйста, не обижайся, но, наверное, тебя можно сломать… Пусть временно, как это я сейчас и сделала, но все-таки сломать. Повторяю, ты для меня — не мужчина, ты — большой пацаненок.
— И что же я должен, по-твоему, сейчас сделать? Ударить тебя, что ли?
— Зачем? Нет, конечно.
— Может быть, связать?
На лице Лены вдруг появилась лукавая улыбка, а в глазах вспыхнули темные огоньки. Он запрокинула лицо и тихо, протяжно сказала:
— Ну-у-у, не знаю… Но иногда мужчины и женщины занимаются странными вещами…
— Лен, скажи честно, когда мы спали в одной постели, тебя все устраивало?
— Да, — сухо сказала Лена и с ее лица исчезла улыбка. — Ты выносливый, как верблюд после водопоя.
— Тогда в чем дело? Ты ушла?.. Так и живи дальше без меня.
Губы Лены сжались в бледную линию. Она подошла к Сашке вплотную, поднесла стиснутый кулачок к его груди и слегка толкнула.
— Кажется я начинаю понимать все только теперь…
— Что?
— Все! Сашенька, скажи мне, пожалуйста, какой-нибудь дурак станет есть соль ложкой из пачки?
— Конечно, нет.
— Правильно, но соль все-таки необходима. Если тебе предложат соленый суп и несоленый, ты выберешь первый. Так вот, в тебе нет зла…
Лена замолчала. Пауза получилась довольно длинной, Сашка наконец не выдержал и спросил:
— Ты, о чем?
— В тебе нет зла, — повторила Лена. — Ну, как соли в супе. Я не знаю какого именно зла, почему его нет, но я точно знаю, что в тебе нет зла от слова «совсем».
— Ты что, меня ангелом считаешь, что ли?! — более чем искренне, возмутился Сашка. — По-твоему, я злиться не умею?
— Умеешь, но не нужно путать злость и зло. Злость, — это только чувство, а зло — это то, что пустило корни и не уйдет просто так. Да, ты — не ангел, а я — совсем не злодейка. Но мне… не знаю… то есть тому крохотному злу, которое есть внутри меня, не за что в тебе зацепиться. Например, мужчина и женщина могут наорать друг на друга, а потом — казалось бы ни с того, ни с сего! — вдруг обняться и рухнуть в постель, чтобы заняться сексом. Как там говорили в мультфильме «Маугли»?.. «Мы с тобой одной крови — ты и я». Одной, понимаешь?.. Но если в тебе нет той частички, которая мучит меня, как ты сможешь понять меня?
— Подожди, подожди! А тогда, в деревне у бабушки, в бане…
— Это была моя инициатива, Сашенька. Знаешь, если честно, то меня всегда мучило какое-то смутное чувство греха, когда… ну, в общем, когда я проявляла эту инициативу. Да-да, именно греха. Возможно, именно за это я не могу ни полюбить тебя, ни простить по-настоящему. А еще вот что, Сашенька…Крохотная доля зла совсем не делает из человека законченного злодея. Она — как соль и — кто-знает! — может быть, именно она и делает из человека человека…
— Ну, это вряд ли! — выпалил Сашка и тут же удивился и смыслу своей реплики, и той быстроте, с какой она была сказана.
— Не спорь со мной, пожалуйста, — уже устало улыбнулась Лена. В ее глазах вдруг появилось что-то доброе и утомлённое. — Лучше повтори вслух «Нет зла».
Возможно, Сашка и не очень-то хотел, но он все-таки улыбнулся в ответ:
— Ну, нет зла…
— Без ну, еще раз и громче.
— Нет зла.
— Еще и еще громче! Кричи!..
Сашка чуть отстранился:
— Лен, это уже слишком. Зачем тебе это?
— Запомни эти два слова, Саша. Если бы ты был рыцарем, этот лозунг был бы выбит на твоем щите. А если бы ты был Великим Инквизитором, то ведьмы, уже идя на костер и после тысяч проклятий, благословляли твое имя…

… Лена пришла и в понедельник, уже вечером около семи. Она не вошла в дом, но на этот раз ее разговор с Сашкой получился значительно более спокойным. Они сидели на груде строительных досок, перетянутых железными лентами и чуть ли не час говорили о детях. Потом, когда они оба поняли, что скоро пойдет дождь, Сашка спросил:
— Лен, ты что и в самом деле хочешь, чтобы я поехал с тобой во Францию?
— Да, хочу, — кивнула Лена.
— А потом, когда… — тут Сашка повертел пальцем у своего виска. — … В общем, когда ты от меня вылечишься, ты прогонишь меня пинками?
— Да, прогоню. Мне хочется простого, вменяемого счастья и мне надоело чувствовать себя грешницей.
— И ты думаешь, я соглашусь поехать на таких условиях?
— Ага.
— Почему?
— Я уже тебе говорила: в тебе нет зла.
— Бред какой-то! — с обидой сказал Сашка. — Я что, инвалид по-твоему? Все во мне есть!.. Ну, как и у других.
— Ты ошибаешься, Саша. Впрочем, когда ты придешь пешком из Парижа, возможно ты все-таки изменишься.
Завершая разговор, Лена предупредила, что завтра у нее много дел и она придет не раньше одиннадцати вечера. А, может быть, даже позже. Намек был довольно прозрачным…
— Не надо! — Сашка отрицательно покачал головой. — Лен, у нас с тобой ведь все равно уже ничего не получится.
Лена тихо засмеялась:
— Саш, а неужели ты так и не понял, что мне плевать на то, получится ли что-нибудь у нас или нет? Разве дело в этом?.. Да я бы даже сто раз рада была, если бы не получилось! Я как девочка, которая шла за цепочкой конфет на дороге и пришла в огромный лес… Нет, лес, конечно, чудесный: чистый, светлый и с большими солнечными полянками. А вон там — смотри! — красивая речка, а вон там — очаровательный олененок, который пасется на берегу этой речки… Лепота! Вот только не мое все это, Сашенька, не мое, потому что я человек земной и грешный. Наверное, я все-таки… ну… как это?..  не знаю… наверное, я все-таки верю в Бога, но, если бы он вдруг предложил сделать что-то, пусть даже очень хорошее, я все-таки предпочла свою волю, а не его, — Лена отвернулась и глухим, каким-то отчужденным голосом сказала: — Короче, завтра после одиннадцати… И только попробуй не пустить меня в дом.
— Лен, ты что, хочешь переспать со мной, чтобы потом все забыть?
Лена передернула плечами:
— Дорогой мой мальчик, да разве может быть все иначе?.. Всегда бывает только так. И когда-нибудь это у меня получится.

На следующий день, уже с утра, у Сашки все валилось из рук. На работе, в обед, он наорал на Ганса и Мишку и поссорился с бригадиром. Сашка был недоволен всем: зарплатой, выражением лиц окружающих людей, погодой и даже с бездомным котенком Жабкой, которого сам же приучил обедать вместе с ним.
— Да пошли вы все!.. — наконец, заявил он.
— Это ладно, но Жабку зачем ногой пихать? — спросил Ганс.
Сашка забрал котенка и ушел курить на свежий воздух. Ганс присоединился к нему минут через десять. Он присел на лавочку и острожное спросил:
— Саш, ты что бесишься? Я вроде бы раньше за тобой такого греха не замечал.
Сашка отмахнулся:
— Просто надоело все!..
— Что именно?
Сашка потер рукой грудь и поморщился:
— Выпить хочется…
— Так в чем же дело? Вечером выпьем.
Сашка немного помолчал и спросил:
— Ганс, а так бывает, чтобы в человеке не было… этого… как его?.. Ну, в общем, так бывает, чтобы человек был слишком добрым?
— Не бывает. Как правило, людям не хватает именно доброты.
— А мне?
— А ты тут причем? Ты — такой же как все. Может быть, Мишка немного другой, но его сжирают философские, политические и прочие бредовые идеи. Кстати, когда я ему сказал, что самые кровавые войны начинаются на письменных столах великих гуманистов, он чуть не полез на меня в драку.
— Я не о том!.. Может быть, во мне нет… этого?.. не знаю… Ну, в общем, чего-то недоброго?
— Есть. Не веришь, — посмотри сейчас на себя в зеркало. Честное слово, я не вру.
Сашка слабо улыбнулся и выбросил сигарету.
— Ты меня немного утешил. Ладно, пошли, пора пахать…
… Они начали пьянку еще на работе, за полчаса до окончания смены. Приглашенный к выпивке бригадир быстро помирился с Сашкой, но — еще невиданный факт! — чем больше пил Сашка, тем больше мрачнел. Например, когда пьяного до положения риз бригадира грузили на заднее сиденье машины и тот смачно поцеловал мокрыми губами Сашку в ухо, тот даже не подумал отшутиться или — чтобы поставить зарвавшегося мужика на место — ответить ему тем же, а только досадливо отмахнулся.
Уже дома к пьянке присоединился сосед Сашки Петр Васильевич. Именно он и рассказал о длиннющем и страшно дорогом кабеле, который он (точнее его бригада) укладывала днем в траншею на территории «Сытых боровичков».
Сашка пил мало, часто посматривал на часы и чем меньше оставалось времени до одиннадцати, тем сильнее он темнел лицом. Он часто повторял про себя эту проклятую, словно заколдованную фразу «нет зла» и когда часовая стрелка четко показала на цифру «десять», ему вдруг страшно захотелось совершить какое-нибудь жуткое преступление.
Он подробно расспросил Петра Васильевича о его мытарствах с плохо поддающимся руководящим указаниям кабелем. Сашка два раза отдыхал с Леной в «Сытых боровичках» и хорошо представлял, где находится траншея. Когда сосед ушел, Сашка вдруг горячо заговорил о социальной справедливости и «зажравшихся буржуях». Ганс весело захохотал, а Мишка пришел в ужас. Разумеется, от любого современного человека можно ждать чего угодно, но, чтобы Сашка вдруг стал экстремистом-коммунистом?!.. Это было выше понимания Мишки, либерала и поклонника просвещенного западно-европейского гуманизма.
Когда голос обличавшего вопиющую несправедливость Сашки задрожал от напряжения, он встал и резко спросил:
— Кто со мной?
— Я!.. — быстро отозвался Ганс и поднял обе руки. — С тобой — хоть к черту на рога. И вообще, тырить кабели — мое призвание.
Мишка сказал, что никуда не поедет.
— И шут с тобой! — отмахнулся Ганс. — Сиди дома, а лучше спрячься под кроватью. Иначе ночью придет бабай, посадит тебя в мешок и отнесет в темный лес.
Мишка сдался очень быстро и сказал, что «должен же быть в компании этих идиотов, хоть один трезвомыслящий человек».
— А трезвомыслящий может быть пьяным как ты? — попытался уточнить Ганс.
… Когда машина с тремя не очень трезвыми друзьями выехала на темную улицу, ее еще долго провожал глазами усевшийся в открытой форточке котенок Жабка. Сашка все-таки пожалел бедолагу и, наконец-то, забрал домой.

Г Л А В А    П Я Т А Я

— Третий день пашете, а что толку? Сашка, слышь, а?
— Что?
— Выпить хочешь? — произнося эту фразу, Витька Кузьмин невольно сглотнул слюну и его взгляд стал тоскливым. — Пора бы уже.
— Иди к черту, — откликнулся вместо Сашки  Ганс. — Василиса запретила.
— На работе запретила, — уточнил Витька. — А на сегодня ваша каторга закончена. Московское время семнадцать ноль-ноль.
Сашка и Ганс стояли по колено в воде. Давно рухнувшая в лесное озерцо прибрежная ель цепко держалась корнями и ветвями за болотистое дно. Топор не помогал. Ветки дерева переплелись, их не было видно и лезвие бестолково лупило по воде.
— Вот же черт, а?! — Сашка злился. Он хорошо умел работать топором, но еще ни разу в жизни предмет, над которым он работал, не защищал почти тридцатисантиметровый слой воды.
Витька Кузьмин сидел на берегу. Он грел голые ноги у костра и морщился от дыма. Ганс взял топор у Сашки и потрогал большим пальцем иззубренное лезвие.
— Русские не могут обращаться с большими томагавками, — без улыбки сказал он. — А вот Германия строилась исключительно с помощь этого первобытного инструмента…
— … Ага, с помощью топоров и плах, — быстро подсказал с берега Витька. — Инквизиторы вы там все!
Ганс не обратил внимания на слова полупьяного ночного сторожа. Он чуть ли не полминуты рассматривал притопленное дерево и, коротко размахнувшись топором, визгливо крикнул:
— Все равно пойдешь, зараза!
— Василиса трактор обещала, — снова подал голос Витька. — Тут от лесной дороги — полсотни шагов. Наверное, завтра будет, — он немного подумал и добавил: — Много ли одними руками сделаешь?
Ганс не без труда выпрямил затекшую спину.
— Витек, знаешь, какая у тебя рожа?
— Ну, какая?.. — Витька насторожился.
— Полицейская. Тебе только повязки на рукаве не хватает.
— Мой отец получил в Отечественного звание Героя Советского Союза, — соврал Витька.
— Брешешь ты все, — Ганс спотыкаясь, обошел лежащее дерево. — Подожди, Саш, я сейчас эту лесину поверну немного…  — он отдал Сашке топор, нагнулся и обхватил ствол. — Так… Теперь вот так!.. Сашка, руби ее, заразу!
Задетый за живое Витька решил продолжить спор.
— Значит я брешу, да? А ты такой умный, что всю правду знаешь?
— Ее никто не знает. Ее боятся.
— Кто?.. Ваши?
— И ваши, и наши.
Витька окончательно разозлился.
— Слушай, Гансик, а твой дед, случайно, не в «СС» воевал?
— В вермахте.
— Карателем, что ли?
— Сам ты каратель. Вермахт — не СС. Кстати, если ты будешь Мишку спаивать, я Василисе пожалуюсь.
Сосна, наконец, поддалась. Соединенными усилиями Сашка и Ганс потащили намокший и грузный ствол на берег. Витька, не вставая, по-рачьи попятился от берега и невольно толкнул Мишку. Тот полулежал, опираясь на локоть, и рассматривал огонь костра пустыми, пьяными глазами.  Толчок в бок подействовал на Мишку самым странным образом: он поморщился, лег на бок и закрыл глаза.
Тяжелая ноша норовила вот-вот выскользнуть из длинных рук Ганса.
— Рывком давай! — крикнул Сашка.
Мертвая сосна сопротивлялась так, словно ее тащили в сторону жаркой котельной.
— Еще!.. — гаркнул Сашка.
С сосной управились за пять минут. Мишка уже спал, уткнувшись носом в Витькину куртку. Его правое колено было перевязано грязным бинтом.
Витька присел рядом с ним и, небрежно толкнув его, спросил:
— Слышь, интеллигент, еще по одной будешь?
— Буду, — не открывая глаз, сказал Мишка.
— А ну убери бутылку! — крикнул Ганс. — Что же ты за сволочь такая, что к человеку пристаешь?
Витька не остался в долгу, ответил матом и только потом добавил:
— Мишке можно, он в колено раненный.
— Я тебе сейчас морду набью, санитар! — повысил голос до звона Ганс.
— А я помогу, — добавил Сашка.
Витька понял, что силы не равны, встал и попятился к лесу.
— Добрые, да?.. —  оглядываясь на ближайшие кусты, спросил он. — Тогда за каким чертом вы этого интеллигента кабель воровать привезли? Из него такой же вор, как из хрюшки балерина.
— Можно к вам? — мягкий женский голос прозвучал за спиной Витьки настолько неожиданно, что он едва не проглотил здоровенного, длинноного комара. Сторож закашлял и вместо того, чтобы оглянуться, как-то странно съежился и присел.
 На лесной тропинке, ограниченной как аркой густым орешником, стояла Василиса Петровна. 
— Из Меловой вернулась, к вам в домик зашла — вас нет, пришлось сюда заехать, — Василиса Петровна подошла к костру и поставила на землю полиэтиленовый пакет, доверху наполненный свертками. — Это вам дополнительный паек. — Она улыбнулась мужчинам и присела на краешек пенька. — Возле двери не оставишь, там дети везде балуются… Ну, как вы поживаете, каторжане? Жалобы есть?
— Есть, — громко заявил еще не остывший от диалога с ночным сторожем Ганс. — Когда нам дадут трактор? Механизацию рабского труда начали еще в древнем Египте на строительстве пирамид.
— Трактор вы получите завтра.
— Еще нам нужна мазь от комаров, рабочие спецовки и деньги на мелкие расходы. Василиса Петровна, вы должны знать, что рабство — очень затратная штука.
— Хорошо, я согласна, — хозяйка «Сытых Боровичков» перевела взгляд на Сашку. — Что-нибудь еще?
— Мыло, зубные щетки и полотенца… — продолжил за Сашку Ганс.
Василиса кинула. Она продолжала рассматривать Сашку, но тот замер столбом и молча глазел на свои грязные, босые ноги. Судя по его страдающему лицу, он испытывал огромные и уничижительные нравственные муки похожие на те, которые испытывает шестиклассник, сравнивая себя с самой красивой в мире преподавательницей русской литературы.
— Кстати, Ганс, вы забыли упомянуть болотные сапоги, — сказала Василиса Петровна. — Впрочем, и это все ладно — разберемся. Будем удовлетворять спросы по мере их возникновения. Саша, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз. Можно?..
— Можно, — не поднимая головы, буркнул Сашка.
— Идемте, — Василиса Петровна встала. — Вы немного проводите меня. Тут ко мне Эразм на тропинке приставал, пришлось отдать ему самую большую булку. Но не кричите на него, пожалуйста. Эразм — очень культурный и умный свин…
Ганс, который уже успел узнать о «Сытых Боровичках» очень многое, многозначительно усмехнулся. Проходя мимо Витьки, Сашка задел рукавом ствол Витькиной берданки. Та упала на бок, грохнул выстрел. Крупнокалиберная соль изрешетила листву ближайшего куста.
Трое мужчин присели, и только Василиса спокойно оглянулась на шум. Витька рывком вытер испарину со лба.
— Соль это, только соль!.. — закричал он. — Таким зарядом даже кошку не убьешь. Звук один, а не пальба.
У ночного сторожа было настолько несчастное выражение лица, что, если бы ему дали целых десять подзатыльников, он безропотно перенес такое наказание.
— Ты, вообще зачем с собой эту дуру таскаешь?! — тоже перешел на крик Ганс. — Свое спиртное, что ли, от Эразма охраняешь или медведей боишься?
— У нас медведей нет, — вяло возразил Витька. — У нас одни каторжники в лесу бродят.
Ганс поддел ногой берданку, и она полетела в болото.
— Слышь, Витек, если тебе жизнь надоела, иди и утопись вместе со своей бешеной «пушкой». А я в «русскую рулетку» больше с тобой играть не буду.

Сашка шел чуть сзади Василисы Петровны. Когда лесная тропинка, уже выходя к дороге, стала чуть шире, молодая женщина остановилась и оглянулась на Сашку. Тот поднял глаза в пяти шагах от нее.
И мир вдруг рухнул!.. Впрочем, даже не рухнул, а исчез в голубоватой бездне женских глаз. Э-э-э, да что это там за такие крошечные слова как «рухнул», «исчез», что это за мелкие аллегории?! Мир просто перестал существовать так, словно его никогда не было. Сашка улыбался Василисе, она улыбалась ему, и Сашка вдруг почувствовал, как величайшая голубая бездна с радостью обняла его… Она прильнула к нему, она окутала его со всех сторон, она стала всем мыслимым и немыслимым, хотя всего секунду назад ее просто не существовало. Сашка понимал, что, наверное, глядя со стороны какой-нибудь случайный свидетель не нашел бы в его улыбке и ответной Василисы ничего странного… Мол, да мало ли как могут смотреть друг на друга люди, вдруг почувствовавшие симпатию друг к другу?.. Но суть в том, что Сашка знал, что он так улыбается первый и последний раз в жизни, как точно так же — именно так же! — это делает Василиса. Это была радость… Да-да, неимоверная, всеобъемлющая радость бытия. Радость была беспричинна, неизмерима и бессмертна. Она существовала вне мира, вне времени и вне человека, хотя именно сейчас Сашка с неимоверной остротой ощущал новизну своего собственного «я». «Аз есмь!..» И не было ни причин существования этого «аз», ни его начала, ни конца… Если бы небо над головой Сашки вдруг перевернулось, как крышка закипающего чайника, а земля под ногами вдруг разверзлась на тысячи огнедышащих пропастей, он все равно сделал бы свой очередной шаг к Василисе.
Они стояли рядом друг с другом, о чем-то говорили, но не понимали смысла сказанного. Они были готовы смеяться от радости и понимания того, что то, что с ними происходит сейчас уже происходило с ними и раньше, а теперь навсегда останется с ними. Именно так!.. Да, «было» может покрыться пылью времени, «сейчас» — отшатнуться от реальности жизни, а «навсегда» исчезнуть за горизонтом, но все-таки то загадочное и вневременное, что происходит с ними вот в эту незабываемую секунду — уже никогда не исчезнет. Наверное, больше всего Сашку удивляло ощущение своей какой-то новой, несокрушимой силы и то, как легко и радостно Василиса приняла эту силу, как она обняла ее и с какой радостью едва ли не растворилась в ней…
Сашка увидел муравья на загорелом плече Василисы, осторожно подставил ему палец и стряхнул в сторону. Молодая женщина уже по земному искательно и обеспокоенно заглядывала ему в глаза:
— Саша, а как вас кормят?
— Я сегодня чуть не объелся. А Ганс стрескал половину гуся. Рабство действительно довольно затратная штука. Кстати, у вас всех так кормят?
— Конечно, нет. Наш диетический лозунг «Сытых Боровичков» гласит: «Винни Пух, ты можешь все и даже больше!».
— А Винни Пух тут причем?
— Что значит причем?.. Он же тоже толстенький, понимаешь? Ну, как наши пациенты, — Василиса взяла Сашку под руку. — Пойдем. Видишь, вон там моя машина стоит. Пришли уже…
Они еще долго стояли возле машины, долго болтали разных мелочах и много смеялись над всяческими пустяками. Из ближайших кустов высунулось любопытствующее рыло Эразма и с шумом понюхало воздух.
Сашка испугался за Василису и громко крикнул:
— А ну, пошел отсюда!..
— Ты что, Саша, — тут же остановила его Василиса. — Разве так можно? Эразм, Эразмуля, иди сюда.
Кабан вышел из кустов, но взглянув на настороженного Сашку, не решился подойти ближе.
— Иди на кухню, пусть тебя еще раз покормят, — сказала кабану Василиса. — Только ты через дырку возле мусорки иди, а то сегодня новые пациенты приехали, и они о тебе еще ничего не знают.
Кабан, как показалось Сашке, кивнул головой и исчез. Сашка оторвал взгляд от еще колышущихся мелких ветвей и недоверчиво посмотрел на Василису.
— И ты думаешь, что он тебя понял?
— Конечно, понял. На кухне все хорошо знают, что если пришел Эразм, то значит я ему разрешила. Кстати, он к задней двери корпуса приходит и никогда никого не пугает.
Василиса уже не улыбалась и смотрела куда-то в глубину леса. Ее глаза стали темными, задумчивыми и немного странными. Молодая женщина словно пыталась вспомнить что-то, но не могла и от этого усилия на ее чистом лбу пролегли легкие морщинки.
«Со мной иногда по утрам такое бывает, — подумал Сашка. — Когда еще толком не проснулся и пытаешься вспомнить, что было вчера».

В домике «каторжников» сидел гость — Иван Ухин. Он что-то рассказывал, хотя, судя по всему, его слушал только Витька. Ганс лежал на кровати и рассматривал голые ступни ног, а Мишка мирно спал, отвернувшись к стене.
Сашка закрыл за собой дверь и осмотрел стол. На нем лежали ветчина, сыр, виноград, яблоки и большой кулек дорогих конфет. Опустошенная, сумка Василисы Петровны покоилась на кровати Сашки рядом с темной пластмассовой бутылкой кваса и была похожа на горку снега.
Иван Ухин, не прерывая своего монолога о давнем конфликте селян с бизнесменом-цивилизатором, кивнул Сашке и продолжил свой монолог:
— …Короче говоря, его денег так и не нашли. Бухгалтер в милиции сказал, мол, что и не было их. Кризис, тары-бары, неплатежи и полный раздрай в финансовой сфере страны. Сейф открыли, а там — одни бумаги, которым грош цена…
— Саш, — тихо окликнул приятеля Ганс. — Ты что это какой-то странный? Влюбился, что ли?..
Сашка смущенно улыбнулся:
— Отстань, не твое дело, — он убрал вещи со своей кровати, лег, вытянул натруженные ноги и блаженно улыбнулся: — Хорошо, все-таки!..
— Точно влюбился! — сказал Ганс. — Слушай, а это тебе надо, а?
— Да кто же меня об этом спрашивал?..
Между тем монолог Ивана прервал Витька:
— А, может быть, денег все-таки не было?
— Были! — убежденно сказал Иван. — Потому что ни копейки из санатория не вывезли. Ну, а теперь, стало быть… — он сделал многозначительную паузу. — То есть сегодня, эти деньги и нашли.
— Кто? — удивился Витька.
Иван Ухин заговорщики подмигнул Витьке и молча потянулся к бутылке кваса, которая стояла уже на столе. Внутри ночного сторожа что-то дрогнуло, сжалось и он вдруг понял, что история о пропавших деньгах, которую рассказывал Иван и которая, если честно, в начале не очень-то интересовала Витьку, имеет к нему самое прямое отношение. Иван не спеша открыл бутылку, наполнил до краев шипящим квасом стакан и также не спеша выпил его.
— Кто нашел-то?! — снова, но уже почти со стоном,спросил Витька.
— Твоя дочка Женька с Василисой и своими подружками. Сегодня утром они опять в лесу прогуливались после купания в речке, ну, и нашли, значит. Только Василиса сказала, что, мол, это твоя Женька первая клад увидела… — Иван допил квас и со стуком поставил его на стол. — Мол, вроде как ручка полиэтиленового пакета из земли под кустом торчала, и Женька к тому месту первая подошла. Так что у твоей дочки теперь деньги, понял, Витька? Двадцать пять тысяч евро. Я все видел.
— Шутишь? — по-змеиному прошипел Витька.
Словно боясь упасть со стула, он положил руки на стол, сжал в ладонях скатерть и потянул ее на себя.
Иван пожал плечами и придержал ускользающую вместе с бутылкой кваса скатерть:
— Нет, конечно. Кстати, в сумке еще записку нашли с цифрой «2». Зачем и почему ее туда положили — не ясно. Но я совсем не брешу, чего мне брехать-то?
— Как чего? Что же ты сразу мне все не сказал, а полчаса тут попусту языком брехал?!
— Брехал — не брехал, а все равно интересно, — подал голос Ганс и громко зевнул. — Или у вас тут в «Сытых Боровичках» каждый день оцифрованные клады находят?
Витька оглянулся на Ганса и в его широко распахнутых глазах мелькнуло что-то совсем уж звериное. Он встал, как-то странно откинул назад туловище, словно взводимый ударник кремниевого пистолета, выбросил перед собой руки и бросился к двери. Дверь спружинила о внешнее перильце, и ударила пробегающего мимо Витьку в бок. Он тонко и матерно взвизгнул, но тут же все стихло и в комнате настала тишина. 
Иван Ухин налил еще один стакан кваса.
— М-да!.. — многозначительно сказал он.
— Вот что деньги с людьми делают, — добавил Ганс.
Иван хотел было добавить к сказанному им что-нибудь еще, но не смог найти слова, соответствующие моменту. А, впрочем, любые слова, даже самые мудрые, не смогли бы описать бурную Витькину радость слегка похожую на мгновенное сумасшествие.
Ганс громко спросил:
— Саш, тебе Василиса что говорила?
Сашка промолчал. Иван Ухин внимательно выслушал молчание главаря ночных воришек и на его лице вдруг появилось озабоченное выражение. Он посмотрел на Ганса, потом на Сашку, потом снова на Ганса и, уже заметно помрачнев лицом, вдруг вспомнил, что ему нужно срочно зайти в котельную «кое-что проверить». Возможно, неформальный староста «Сытых боровичков» не счел нужным принимать участие в беседе о Василисе за ее спиной, а возможно, просто не хотел обсуждать совсем уж личные, то есть сердечные дела всевластной хозяйки «Сытых боровичков».
— Долой работу! — заявил Ганс и потянулся. — В конце концов, сегодня пятница или что?!  Лично я иду на пляж знакомиться с симпатичными женщинами, девушками и...
— Бабушками! — не открывая глаз, подсказал Мишка.
— А-а-а, так ты не спишь, будущий американский сенатор? Пойдешь со мной?
— Я завтра пойду, — сонно пообещал Мишка.
— Саш, а ты? Впрочем, я снимаю свой вопрос. После беседы тет-а-тет с такой потрясающей красавицей, как Василиса только полный идиот способен приблизиться к другой женщине.

…В воздухе приятно пахло речной свежестью и осокой. Солнце стояло еще высоко и пляж был полон. Над ним царил неумолчный гул голосов, изредка прерываемый восхищенными криками детей.
Приезжие «дикари» составляли явное большинство «пляжных котиков». Толстые «боровички», как правило, стеснялись своей полноты и находили места подальше от большого скопления народа. Исключение составляли только дети-«боровички» и их мамы. Удивительно, но почти все мамы «боровичков» были стройными блондинками, словно природа пошутила и сделала детей похожими на их богатых и солидных пап.
По реке между головами купальщиков, похожих на мокрые мячики, сновали лодки. Их экипажи составляли либо только женщины и один, самого невзрачного вида мужчина, либо только мужчины и одна анемичная и невзрачная девушка.
Ганс сел на горячий песок и осмотрелся по сторонам. Возле самой кромки воды стояла молодая стройная дама. Женщина иногда оглядывалась по сторонам и скользила взглядом по загорелым и мускулистым телам «дикарей». Женский взгляд казался безразличным, но, пусть и едва заметно, все-таки замирал на рослых и красивых мужчинах.
«Какая, однако, милая развратница, — решил Ганс. — Ее только с натяжкой можно назвать красивой, но сколько же в ней шарма!..»
Женщина у воды наконец почувствовала пристальный взгляд и, приложив руку козырьком к глазам, внимательно посмотрела на Ганса. Тот быстро улыбнулся. Женщина сделала тоже самое. Ганс улыбнулся еще шире. Женщина засмеялась и на ее лице появилось выражение типа «ах, вот, оказывается, какой вы донжуан!» Ганс встал, послал воздушный поцелуй и шутливо поклонился. В глазах женщины появился довольно искренний интерес. Впрочем, мимолетный обмен улыбками и даже поклон не значили ничего и ни к чему не обязывали.
Пляж жил своей жизнью полной тайных интриг, страстей, надежд и разочарований. Его этикет был раскован и весел. Правила общения позволяли многое и прощали почти все. Пляжный мир по-настоящему ценил только искреннее желание вести игру. Ганс очень хорошо знал этот мир. Он отлично ориентировался в водовороте случайных улыбок и лавинах взглядов, никогда не обольщалсяи никогда не переоценивал себя. Пляжный мир слишком легко рождал своих мимолетных светских львов, бесприданниц, примадонн и изгоев. Любая ошибка грозила катастрофой и Ганс всегда был осторожен.
Он решил подойти к незнакомке только когда та отошла от воды, прилегла на большое, махровое полотенце и достала из сумочки колоду карт. Ганс присел в шаге от нее и сказал:
— Здравствуйте. Меня зовут Роман.
Женщина подарила пляжному донжуану улыбку, но промолчала. Ганс взял из рук дамы колоду карт и тщательно перетасовал ее.
— Пожалуйста, вытащите любую.
Он протянул колоду женщине. Та послушно вытащила карту из середины.
— Семерка пик, — сказал Ганс, он же «Роман». — Еще?..
Женщина кивнула. Она азартно прикусила губку и, бережно прикрыв одну руку другой, вытащила следующую карту.
— А сейчас?
— Король пик.
— Вы фокусник?
— Нет, но все-таки я — артист.
— Не верю. Впрочем, я никогда не буду играть с вами в карты. Вы слишком легко обыграете меня.
— А разве я за этим сюда пришел?
Женщина засмеялась, протянула руку и наконец-то представилась:
— Вероника.
Это была ловушка. Ловелас-самоучка или муж, отбежавший от своей сварливой жены на полчасика, наверняка попытались бы поцеловать протянутую руку, а вот Ганс просто слегка пожал ее и тут же отпустил. В женских глазах появилась очередная искорка интереса.
Вероника внимательно всмотрелась в лицо Ганса и спросила:
— Кажется, вы не русский?
— А разве это имеет какое-то значение? — нарочито наигранно удивился Ганс-«Роман». — Впрочем, вы правы. Я — внук немецко-фашистского захватчика.
— А что вы делает в России? Приехали сюда выступать или снова завоевывать?
— И выступать тоже… — Ганс перетасовал карты, сдал по шесть штук и, открыв козырь, положил на него оставшуюся колоду. — Смотрите, эта простая партия в «дурака». Пожалуйста, посмотрите свои карты и скажите, что вы думаете.
Вероника послушно взглянула и громко рассмеялась:
— У меня четыре туза и еще два козыря. Роман, вы не артист, вы — волшебник.
— Я не волшебник, я просто пытаюсь обмануть вас.
Тонкие женские брови удивленно поползли вверх. Ганс невольно подумал о том, насколько хорошо отрепетировано это выражение лица: женские глаза стали больше, в них появилась наигранная искорка детской то ли капризности, то ли обидчивости и, — это едва ли не главное! — в великосветской гримаске не было ничего лишнего, она могла бы украсить любой разговор и даже большую вечеринку в целом.
— Обмануть?!.. Но как?
Ганс мягко улыбнулся:
— Знаете, есть такой простой карточный закон для игры в «дурака»: если в начале партии к тебе пришли четыре туза, — ты обязательно проиграешь. Причина очень проста: имея четырех тузов игрок попытается удержать их до конца игры, а значит будет брать и брать заходы под себя и к концу игры соберёт, как минимум, полколоды. Между тем противник будет старательно копить мелкие козыри. Суть в том, что малоопытный игрок всегда забывает о том, что каким бы красивым не был туз, козырная «шестерка» всегда сильнее его.
— Милый Роман, значит вы считаете меня наивной дурой?
— Совсем нет. Просто вы не умеете играть в карты. А еще вы удивительно мягкосердечны, потому что позволили заговорить с собой таком болвану, как я.
— Мягкосердечные никогда не бывают умными и тогда опять-таки получается, что я…
— … Что вы сильный и смелый человек, — быстро перебил Ганс. — Попросту говоря, вы не боитесь меня, а может быть, даже слегка презираете…
Если великий боксер Мохаммед Али вдруг стал свидетелем этой пляжной беседы, то он с удивлением бы понял, что в простой любовной интрижке Ганс использует его тактику ведения боксерского поединка: разговор порхал с темы на тему как бабочка, а комплементарные, ироничные, но все-таки коленопреклонённые реплики Ганса жалили как осы.
— … Вероника, вы забыли, что такие женщины как вы боятся огня, потому что боятся им стать…
— … Вероника, вы — чудо! Если вас бросить в стаю волков, вы вернетесь, возглавляя стаю, а если вас бросить в стаю орлов, то на земле станет больше петухов с орлиными перьями…
Да-да, остроты Ганса были довольно грубы и при желании его можно было бы обвинить в плагиате, но выражение лица Ганса казалось настолько честным, что Вероника только смеялась в ответ.
Через час стали заметны признаки надвигающегося вечера. Как бы высоко не стояло солнце, тени становились все длиннее и тянулись друг к другу. Лодки на реке плавали парами. Одинокие мужчины наконец-то делали свой окончательный выбор и, подходили или подползали к своим «жертвам» с самыми пустяковыми вопросами. Мужские улыбки становились более мягкими, вкрадчивыми и — наконец-то! — предназначались только одной женщине, а не всему пляжу. Женщины волнительно поправляли прически и чувствовали себя значительно свободнее и смелее, чем утром или днем. Воздушный пляжный мир рушился, но впереди был вечер и не менее волшебная ночь.
Когда Вероника все-таки решила покинуть пляж, Ганс помог ей собрать вещи и охотно выполнял все женские капризы: рылся в сумочке в поисках вроде бы потерявшейся расчески, складывал большое полотенце и, наконец, вымыл в реке женские шлепанцы.
— Роман, Роман!.. Посмотрите, пожалуйста, налево! — вдруг горячо зашептала Вероника.
Ганс послушно посмотрел. Метрах в семи-восьми от них расположилась семейная парочка с ребенком, которая тоже уже собирала вещи. Лица супругов были расстроены, сумрачны, а голоса раздражены. Парочка тихо переругивалась, не глядя друг на друга и даже не обращая внимания на ребенка.
— Боже мой, как же они живут! — тихо воскликнула Вероника. — Как в аду, наверное. Вот уж кому не позавидуешь.
— Согласен, — быстро поддакнул Ганс. Он лихорадочно пытался вспомнить какой-нибудь афоризм, походящий к семейной тематике, но на ум пришла только фраза из «Иронии Судьбы или С легким паром!»: — Они уже давно перестали делать большие и приятные глупости.
Фраза была неточной, но так было даже лучше, потому что в таком виде ее труднее было узнать. Вероника хихикнула и взяла Ганса под руку.
— Роман, а знаете в чем причина их несчастья?
— В отсутствии жизненного оптимизма?
— Нет, в привычке. Вы правильно сказали, что, хотя бы время от времени, нужно делать приятные глупости.
— Вероника, вы — прелесть!
— Вы мне тоже нравитесь… Чуть-чуть. Кстати, как вы боритесь с глупыми привычками?
«Никак, — подумал Ганс. — Потому что нельзя привыкнуть только ко вкусу яда».
Но он так и не решился сказать эту фразу вслух.


Г Л А В А   Ш Е С Т А Я

Из всех верхнемакушкинских селян Василиса Петровна явно выделяла только одного человека — дочку Витьки Кузьмина Женю. Впервые увидев худенькую четырнадцатилетнюю девочку, она невольно улыбнулась и спросила: «Ты из какого города Пушкина, Конопушкина?» Странная фраза рассмешила подруг Жени, и только она одна смутилась, покраснела и опустила глаза.
Женя стеснялась всегда и всех. Она редко смотрела на людей прямо своими огромными, васильковыми глазами, а если это и происходило, когда, например, ей нужно было ответить на чей-либо вопрос, девочка виновато улыбалась и говорила короткое «да» или «нет». Более длинные фразы получались у нее с трудом — девочка заикалась. Легче всего Жене давалось общение с котятами, щенками, кроликами и прочей дворовой мелочью. Если бы не школьные подруги Жени — полная и смелая Оля (девочка со смешным прозвищем Коля) и Настя Голубева (не по годам высокая и сильная), Женя почти не выходила бы на улицу.
— Тоже мне, затворница нашлась, — ворчал на дочь Витька, наблюдая за тем, как дочь кормит котят или возится со щенком. — Мать — тихоня, а эта… Заклюют же такую, сволочи!
Иногда, глядя на Женю, Витька попросту принимался ругаться, но не на дочь, не на жену или «бабий род», а так сказать «вообще» и в его груди просыпалась острая алкогольная тоска. Внимание, которое его дочери оказывала Василиса Петровна (чаще всего это была просто улыбка и реже походы в лес за ягодами-грибами или на реку) только смущали его, а то и вызывало смутное беспокойство.
— Ты про отца-то Василисе ничего не говори, — внушал он Жене. — Не жалуйся и не болтай лишнего.
Женя кивала и улыбалась отцу такой светлой и чистой улыбкой, что он опять начинал тосковать и злиться.
«Заклюют, честное слово, заклюют!..» — с ужасом повторял он про себя.
Василиса ввела во врачебный штат «Боровков» логопеда и заикание Жени стало заметно меньше.
— В сущности, у Жени не заикание, а речевой невроз, — объяснил логопед Василисе Петровне. — У нее, наверное, какие-то проблемы дома?
— Вы считаете, что причина в этом? — потемнев лицом, спросила хозяйка «Сытых Боровичков».
— Несомненно, — убежденно сказал врач.
Василиса молча кивнула и прекратила разговор.
На следующий день, утром, проходя мимо котельной, Василиса увидела сидящего на порожках Витьку. Ночной сторож уже закончил смену и дожидался Ивана Ухина, чтобы вместе идти домой. Тот возился за его спиной с чем-то большим и темным: то ли с бочкой, то ли с мешком. Рядом с котельной стояла тачка.
— Здравствуйте, Василиса Петровна! — широко и простодушно улыбаясь, громко сказал Витька.
Услышав приветствие, Иван Ухин оставил свою работу и оглянулся. Он тоже уже открыл было рот, чтобы поздороваться, но, столкнувшись со взглядом Василисы, так и замер с открытым ртом. Василиса Петровна бросила быстрый взгляд сначала на Витьку, потом на Ивана и молча прошла мимо. У Ивана екнуло и ослабело в груди, он опустился на порожки рядом с Витькой.
«Что это она?!..» — хотел было спросить Витька, но вопрос застрял в горле. Шок, пережитый верхнемакушкинцами, был глубок, тяжел и темен, как взгляд хозяйки «Боровичков». Еще ни разу Василиса так не смотрела ни на Витьку, ни на Ивана Ухина, ни на кого бы то ни было.
— Раскорячился ты тут со своим мешком и тачкой!.. — с трудом выдавил из себя Витька. — Можно подумать, пол-котельной домой отвезти собрался.
— Ты что?! — в свою очередь возмутился Иван. — Это ж пара мешков угольной пыли для парника. Я Василису предупреждал, она разрешила и даже улыбнулась…
— И сколько же у тебя этой «пыли», если ты ее почти каждый день домой таскаешь? — съехидничал Витька.
— Раз в неделю, а не каждый день! — рявкнул обиженный Иван. — У меня что, по-твоему, совести нет, да?
Мужики чуть было не переругались. Уже загружая в тачку мешки, Иван вдруг сказал:
— Слышь, Витька, я вчера Василису с врачом видел… С этим, как его? Ну, он с девчонкой твоей занимается.
— С логопедом, — догадался Витька.
— Ага, — Иван кивнул. — В общем, говорила Василиса с ним… А потом вдруг оборвала разговор, словно обиделась на что-то, и ушла.
— На логопеда обиделась? — с робкой надеждой спросил Витька.
Иван промолчал и налег грудью на высокую ручку тачки. Витька налег тоже, и тачка тронулась с места. Витькин взгляд, вопросительно шарящий по лицу соседа, становился все более потерянным и жалким.
— Не похоже, что так, — наконец подчеркнуто рассудительно ответил Иван. — Этот логопед…
— Денис Денисыч, — быстро подсказал Витька.
Иван кивнул:
— Ну, да, Денисыч… Он что? Песенки с детьми поет, книжки читает. Дня три назад, утром, на речку их водил, к обрыву за мостом. Дети там что-то кричали… По очереди, в общем: встанут возле самого обрыва и кричат что-то солнцу. Правда, смеха было больше, чем крика. Я поближе подошел, интересно стало… Глядь, внизу, у обрыва, две лодки плавают, а в них два здоровенных физрука. Ну, вроде как подстраховка, понимаешь? Мол, не приведи Бог, ребенок от своего крика в реку свалится. Не-е-ет!.. — Иван покачал головой. — Не в логопеде тут дело. Он же этот… — не переставая качать головой, Иван почесал затылок. — Фанатик. Его так главврач назвал, я слышал… Короче говоря, если бы тем утром и в самом деле ребенок с обрыва свалился, Денисыч за ним сам, первым, в речку прыгнул. Детей он любит, понимаешь?
— Да, — еле слышно ответил Витька.
— И жалеет их очень сильно.
— Да… — повторил свой прежний ответ Витька.
Вкрадчивая речь Ивана осторожно подводила Витьку к пониманию того, что причиной гнева Василисы, скорее всего, был он, Витька. А точнее говоря заикание его дочки Жени. Вся деревня знала, что лет до восьми у девочки не было проблем с речью, а ее робость была не столь болезненной. Частые пьянки Витьки хотя и казались безобидными, все-таки сказывались на ребенке.
В груди Витьки вдруг вспыхнула обида.
«Да разве ж я ее не жалею?! — подумал он. — Да что они все знают-то?»
Обида была настолько сильной и острой, что Иван удивленно спросил:
— Ты что, плачешь, что ли?
— Идите вы все к черту! — крикнул Витька и снова, уже что было силы и всей грудью, навалился на ручку тачки.
Та вильнула в сторону от одностороннего усилия, Иван едва успел крикнуть: «Стой, дурак!», как тачка съехала в глубокую канаву рядом с дорогой и опрокинулась… 

 …Весть о найденном кладе гнала Витьку домой, как кнутом. Он ярко представлял огромную толпу рядом со своим домом и массу людей внутри. Люди стояли около стола, смотрели на кучу денег и о чем-то громко спорили. Больше всего Витьку смущало (и даже пугало!) количество собравшихся. Он не видел их лиц, а если и видел, то не узнавал в них соседей, и они, скорее, напоминали ему темный, высокий и густой лес.
«А вдруг милиция? — с ужасом подумал Витька. — Растреплется народ языком и все!.. Потом доказывай, что нашел деньги, а не украл».
На какое-то время Витьку успокоила мысль, что к находке клада имеет отношение всемогущая Василиса Петровна. Витька выругал себя за то, что не расспросил Ивана, как именно были найдены деньги и почему Василиса вдруг не претендует на клад.
«Девчонке отдала, словно со своей ладошки пушинку сдула…»
Первое, что удивило Витьку в деревне, это полное отсутствие народа возле его дома. Витька белкой взлетел по высоким порожкам, всем телом открыл двери, и ворвался в зал.
Жена Вера и Женечка сидели на диване. Гора денежных бумажек (она и в самом деле показалась Витьке громадной) лежала на столе. Больше возле стола никого не было.
— Что тут, а?!.. — задыхаясь, спросил Витька.
Жена кивнула на стол:
— Деньги, — тихо ответила она.
— Сколько? — уже одними губами спросил Витька.
— Двадцать пять тысяч.
— Наших?!..
— Если бы… Евро какие-то. Меня уже от страха всю трясет.
Витька сел за стол, но тут же вскочил. Дыхание еще не успокоилось, и усидеть на месте было не попросту невозможно. Витька оперся руками на стол и навис над денежной кучей.
— Кто пересчитывал?
— Я, — коротко ответила жена. После длинной паузы она добавила: — Деньги в пачках были, это я их так разворошила.
— Люди были?
— Где? — не поняла Вера.
— У нас!.. — выкрикнул Витька.
— Нет, никто не заходил.
Витька хотел было расспросить Женю, как был найден клад, но он вдруг испугался. Он испугался всего и сразу: и того, что вдруг выяснится, что Василиса и не думала вот так запросто отдавать деньги; и того, что, хотя о кладе уже наверняка знала вся деревня, к нему, тем не менее, никто не пришел. Витька чувствовал в этом какую-то недобрую затаенность. А там, за видимой и кое-как осмысляемой Витькой горой страха, начиналось вообще что-то дремучее и непонятное: сомнения в том, что все происходящее не сон; неверие в то, что перед ним лежат деньги, а не резанная и раскрашенная бумага и еще что-то уж совсем туманное и темное, как приснившаяся ему когда-то в пьяном кошмаре широко распахнутая, акулья пасть.
— Да успокойся же ты, — громко сказала Вера. — Это я — баба и мне бояться можно, но ты-то все-таки мужик.
— Я щ-щ-щас… — пообещал Витька.
Но он еще долго дышал над горой денег, не смотря не них, но жадно вдыхая незнакомый, но удивительно вкусный и тонкий запах. Витька смог сесть за стол только еще раз взглянув на деньги и убедившись, что они никуда не исчезли. Не прикасаясь к деньгам, он перевел взгляд на жену и дочку.
— Нельзя их тут оставлять, — сказал Витька.
Жена чуть подалась вперед:
— Опасно, что ли?
Витька думал… Возбуждение постепенно проходило и мысли яснели. Он вдруг вспомнил недобрый взгляд Василисы там, у котельной, подумал о немного странной привязанности богатой хозяйки «Боровичков» к Жене и о своем недавнем желании купить машину, когда он осматривал «Вольво» у домика с пойманными ночными ворами.
«А-а-а, пошло оно все!.. Была — черт возьми! — не была, — неожиданно для самого себя решил Витька. — Что мне голову ломать, если такая удача выпала? Раз на свете жительствую и хоть раз хлебану жизни не из своего захватанного стакана…»
— Я к ней пойду, — не поднимая головы, глухо сказал Витька.
— К кому?
Витька посмотрел на жену. В его взгляде легко угадывалось отчаянная решимость.
— К Василисе… Не спрашивай зачем, ты не поймешь, — голос Витьки стал суше и тверже. — Деньги, — Витька кивнул на стол, — собери. И наши, что скопили и… ну, эти тоже. Короче, все. Наши где прячешь?
Вера показала глазами на нижний ящик старого шкафа. Она никогда не спорила с мужем, и даже если его очередное решение какого-то вопроса казалось ей неверным и даже дурным, она вдруг старела лицом, у нее тускнели глаза, и она молча опускала их.
— Не переживай, все будет хорошо, — заверил жену Витька.
Вера ничего не ответила, встала и принялась собирать деньги на столе. Женя принесла несколько резинок для волос и деньги стали вязать в пачки как крохотные снопы. Сборы прошли молча. Уже через десять минут Витька покинул свой дом, держа в руке полиэтиленовый пакет, украшенный огромными, ярко-красными розами.
Иван Ухин курил на лавочке возле своего дома. Он с большим трудом подавлял желание заглянуть к Витьке и удивился, увидев его на улице.
«Понес, значит, деньги, — подумал Иван, рассматривая пунцовые розы на сумке, — а куда, к кому и зачем?.. Сберкасса-то в Меловой уже закрыта. В лес, что ли, прятать пошел?»   

Г Л А В А   С Е Д Ь М А Я

Дед Ганса Отто Краух был веселым человеком. Летом 1941 года, ко времени «дранх нах Остен», ему исполнилось двадцать два года. Множество таких же, как он веселых парней в военной форме маршировало по пыльным дорогам огромной России, ехало в танках или сидело в кабинах истребителей и бомбардировщиков. Война была похожа на приключения в стране дикарей, и никто не думал о смерти. Веселые парни шли только вперед и не знали поражений.
Правда, вскоре танковый полк Отто развернули назад и бросили на штурм упрямой Брестской крепости. Перед первой атакой полковник Мюллер прочитал маленькую лекцию своим веселым ребятам о кучке комиссаров-фанатиков засевших в руинах.
— Нам нужно добить их как можно быстрее, ребята.
Но быстро не получилось. В штыковые контратаки русских поднимались даже раненые, а попавшие под огонь немецких танков пулеметные гнезда продолжали стрелять до тех пор, пока не захлебывались длинной, смертной очередью. Да, эта очередь была неприцельна, бесполезна, но именно она говорила о том, что русские стоят насмерть. Веселые ребята полковника Мюллера перестали улыбаться и стиснули зубы. Танк Отто Крауха сожгли бутылками с «коктейлем Молотова» на третий день.
— Время, ребята, время! — полковник Мюллер постукивал пальцем по часам.
В ожидании нового танка Отто не отсиживался в окопе, а прикрывал своих товарищей из трофейного пулемета. Когда рядом с ним упала ручная граната, Отто успел отшвырнуть ее в сторону, но граната взорвалась, едва пролетев в воздухе несколько метров.
Ранение, полученное Отто под Брестом, оказалось не очень серьезным, и уже через пару недель он вернулся в строй.
«Дойче, Дойче юбер алес!..»
Отто хорошо знал свой солдатский долг перед великой Германией, и он был хорошим солдатом. Русские сопротивлялись все более отчаянно. Остатки их обескровленных дивизий, беззащитных от бомбардировок с воздуха и фланговых танковых охватов, пятились на восток и продолжали драться. Верный и надежный «Т-IV» Отто Крауха давил гусеницами ненавистные «сорокапятки» и расстреливал окопы метким пушечным огнем. Однажды, перед Смоленском, его рота нарвалась на две русские «тридцатьчетверки». Спокойно, как на стрельбище, русские с расстояния более километра расстреляли шесть «Т-IV». Немецкие снаряды не брали русскую броню, и Отто впервые в жизни ощутил настоящий животный страх, страх рожденный бессилием. А еще он вдруг вспомнил русских пулеметчиков Брестской крепости и подумал о том, что у него нет причины проявлять такое же нечеловеческое упрямство.
Поражение под Москвой Отто пережил в госпитале и после короткого отпуска вернулся в строй. Летом 1942 года, после чудовищного поражения русских под Харьковом, вермахт устремился к Волге и Сталинграду. Но солдатская шутка «Когда же кончатся эти проклятые русские?» уже звучала не столь иронично. Отто Краух и его товарищи давно разучились улыбаться. Линия фронта изгибалась, жгла огнем необъятную степь, откатывалась на восток, и была упругой как натянутая тетива.
Однажды Отто и его товарищи побеседовали с русским пленным. Это был светловолосый, похожий на них парень с уставшим, закопченным лицом. Русский танкист сидел на земле и рассматривал свои сапоги. Отто нашел штабного переводчика. Тот долго и не без удовольствия, расспрашивал русского о том, что он чувствовал, когда немецкие артиллеристы ловко подбили его «тридцатьчетверку». Пленный отвечал неохотно и попросил воды. Ему протянули сразу несколько фляжек и дали пару сигарет.
Потом к толпе возле танка Отто подошел полковник Мюллер. Он спросил пленного, как долго, по его мнению, продлится война. Русский показал рукой, с зажатой в ней сигаретой, на восток.
— Степь видите? — спросил он.
Степь была огромной и плоской, как стол для штабных игр, но узкие гусеницы «Т-IV» легко пожирали это пространство и катились вперед по просохшему чернозему, как  с горки.
— Мы с этим Диким Полем тысячу лет воевали, — сказал русский. — А вы решили ее за пару месяцев проскочить?
Переводчик обладал хорошим чувством юмора и перевел слова пленного дословно.
— Мы не скачем, — улыбаясь, сказал пленному полковник Мюллер. — Как видите, мы едем на танках. И пара месяцев, о которых вы упомянули, это слишком много. Мы будем в Сталинграде гораздо раньше.
— А потом что? — спросил русский.
Полковник Мюллер засмеялся. Вопрос, заданный пленным, казался ему откровенно нелепым.
Через четыре месяца Отто Краух лежал на заснеженной русской земле возле сгоревшего танка и медленно умирал. Осколок все-таки задел его легкое и Отто кашлял кровью. Полковник Мюллер так и не смог выбраться из подбитой командирской машины. Он висел по пояс, вывалившись из башенного люка, а с его руки свешивалась кроваво-красная сосулька. Русские танки ушли дальше — замыкать кольцо окружения армии Паульса в районе Калача — и вокруг были только сгоревшие танки и трупы людей.
Отто вдруг вспомнил, как русский пленный называл степь — Дикое Поле. Уже теперь название показалось ему режуще точным.
Утром появились русские санитары. Когда Отто очнулся, он увидел, что рядом с ним сидит женщина с двумя большими тряпичными свертками на коленях. Он подумал о том, что, скорее всего, женщина пришла из разбитого села, когда увидела в поле несколько грузовиков с красными крестами. Разбитый танк Отто стоял на самом краю поля боя, и у женщины с ее ношей хватило сил добраться только до него. Она тихо плакала и смотрела в сторону русских какими-то слезящимися, слепыми глазами.
«Она немка, наверное…» — вдруг подумал Отто и тут же удивился откровенной нелепости своей мысли. Немке нечего было делать в Диком Поле. Тем не менее, он вдруг почувствовал жалость к незнакомой женщине. Отто вспомнил, что однажды он уже видел сошедшую с ума женщину с завернутым в одеяльце поленом. Она пела свертку песни и ласково улыбалась, когда склонялась над ним. Немецкие солдаты дали ей котелок каши, буханку хлеба и полшоколадки. Сумасшедшая даже не взглянула на то, что положили на землю рядом с ней. Она качала полено, радостно улыбалась, а поднимая глаза к небу, уже не пела, а шептала что-то похожее на молитву. Картина была довольно тягостной, и кто-то из солдат сказал, что гуманнее пристрелить несчастную и прекратить ее муки. Ему тут же возразили: «А ты их и не продляешь… Эта русская не будет есть твою чертову кашу пока не возьмет в рот ложку ее мертвый ребенок, которого разорвал на клочки наш снаряд». Чуть позже, когда Отто увидел остатки этого ребенка — крошечную ножку, одетую в розовый носочек, его чуть не вывернуло наизнанку.
«Да-да, Дикое Поле… — подумал Отто. — Тут все дикое и нет ничего настоящего и человеческого».
Он очень смутно запомнил, как над ним склонилось молодое женское лицо. Оно показалось Отто ослепительно красивым, как ускользающая жизнь, и безразличным как надвигающаяся смерть. Женский локон, выскользнувший из-под шапки-ушанки, и упал на ворот ватника. Отто перевел взгляд на него… Он хотел и не мог улыбнуться.  Локон женских волос казался ему удивительно чистым и никак не связанным с войной, грязью и смертью.
Потом Отто увидел, как другой санитар, желтолицый, высокий и худой как жердь, взял из рук женщины-беженки ее тряпичные свертки. Осмотрев, он бросил один на землю, а второй неумело и неловко прижал к груди
— Пошли! — коротко и зло сказал он. — Сил уже нет…
Отто знал первое русское слово и понял, что его собираются оставить здесь. Беженка встала и потянулась за свертком на земле. Худой громко крикнул: «Не трожь!» и Отто тоже понял это слово. Тогда женщина оглянулась на Отто. В ее темных глазах был немой вопрос… Отто сказал ей по-немецки: «Уходи отсюда!».
Санитары ушли. Желтолицый подталкивал перед собой беженку, а девушка-санитар несла ребенка.
Пошел снег… Отто закрыл глаза. Мысли путались, и хаотичные образы становились все ярче и больше, словно расплывающиеся на воде краски. Отто подумал о мертвом ребенке, который сейчас лежал где-то рядом с ним.
«Не повезло, — подумал он. — Наверное, просто не повезло ни ему, ни мне…»
Он вспомнил начало войны и себя самого — мужественного, смелого солдата, прикрывающего товарищей из трофейного пулемета. Он вдруг удивился тому, кем он стал сейчас — жалким, умирающим полутрупом. Война ушла куда-то в сторону, как вихрь несясь по Дикому Полю, а он, Отто, лежал на земле и уже не имел к ней никакого отношения. Отто Краух уже не был солдатом. Догадка, нарождающаяся в нем, была сложной, даже мучительно сложной, потому что Отто пытался связать в единое целое бравого рядового Крауха и себя сегодняшнего, умирающего в безбрежном русском поле. Однажды, еще летом перед наступлением, он нашел вблизи разбитой деревушки старый, изъеденный ржавчиной штык. Отто долго рассматривал его, счистил ножом на одной стороне находки слой коррозии и там тускло блеснул металл. Железо умирало медленнее человека и в своей еще не тронутой сердцевине оставалось железом. Человек умирал гораздо быстрее и значительно более мучительнее…

…Отто пришел в себя уже в госпитале. Его куда-то несли, и он видел снизу напряженные, заросшие грязной щетиной лица. Пленный немецкий хирург сделал ему операцию, и целых десять дней Отто лежал в теплой палате. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, но врач был молчалив и хмур, а тяжелораненые в его палате молчали днем и бредили по ночам. Они продолжали воевать и проклинали все на свете: русскую зиму, русскую артиллерию, Гитлера, рваные и холодные сапоги и тот ад, в который их бросили.
Отто отправили в лагерь. Пленные гибли десятками, сотнями и те, кто дожил до весны 43-го года уже мало походили на бравых вояк. Это были крайне истощенные люди с потухшими глазами и вялыми движениями полутрупов.
К лету стало чуть легче и Отто снова повезло. Во-первых, во время пересылки он не угодил в сибирские лагеря, а, во-вторых, русские использовали пленных для восстановления разрушенных городов и дорог, и благодаря своей профессии каменщика, Отто смог получить работу. Сначала Отто разгребал завалы в каком-то районом городке, а потом его привезли в Воронеж. Там было очень много работы, потому что Воронеж был разрушен почти до основания. Только через два года, к весне 45-го, Отто, наконец, смог взять в руки мастерок каменщика.
Постепенно менялось и отношение русских к пленным. Если раньше их донимали мальчишки, — в пленных бросали камни и освистывали — то потом именно эти мальчишки теперь таскали им еду — мерзлую вареную картошку и черствый хлеб. Дети меняли его на самодельные игрушки, но не уходили сразу, а смотрели, как едят пленные. Их лица вдруг становились сначала удивленными, а затем на них вдруг появлялось жалостливое выражение. Война кончилась, и пропаганда русских перестала твердить о том, что немцев нужно убивать.
Со временем лагерный режим содержания стал чуть более мягким. Иногда охрана (не без соответствующей мзды со стороны пленных, разумеется) отпускала десяток-полтора пленных в пригородные колхозы. Отто жадно пил молоко, ел яичницу и удивлялся умопомрачительному вкусу местного сала. Отто работал по двенадцать-четырнадцать часов в день, но был счастлив, потому что был сыт, а по ночам иногда спал на сеновале, пропахшем луговой травой. В прорехи на крыше заглядывали звезды. Отто снова научился улыбаться, рассматривая их…
С Машенькой он встретился весной 46-го года. Пригородный колхоз «Донской», наконец, получил официальное разрешение на труд пленных. Мужчин не хватало и за рабочие, чисто мужские, профессии каменщиков, плотников, механиков взялись пленные.
Машеньке было всего восемнадцать. Когда она, не отрываясь, смотрела на Отто большими и чистыми глазами, ему становилось немного не по себе. Он вдруг вспоминал сумасшедшую беженку с двумя детьми, холод, смерть и его начинал бить озноб.
— Отто, ты есть хочешь?
Отто плохо знал русский, но он всегда хотел есть. Машенька приносила ему узелок с картошкой и салом и садилась рядом.
— Ты не спеши, Отто, а то подавишься, — улыбалась девушка.
В сущности, Отто и не спешил. Он просто привык есть быстро, словно опасаясь, что ему не хватит или самой еды, или времени на нее.
— Глупый ты еще, Отто…
Машенька любила гладить его по голове в минуты нежности. Когда Отто замирал, уткнувшись носом в теплую женскую шею, Машенька целовала мягкими губами его лоб и щеки. Ее шепот был тихим и счастливо радостным.
Над Отто посмеивались товарищи по несчастью.
— Отто собрался жениться на русской фрау, — капрал Вилли Берг тянул в улыбке бледные губы. — Или ты возьмешь ее в плен?
Малыш Вилли Берг участвовал в танковой битве на Курской дуге и любил рассказывать, о том, как он расстреливал под деревней Прохоровкой из своего «тигра» русские «тридцатьчетверки». Тогда ему было только девятнадцать, и Вилли носил черный мундир эсэсовца с петлицами дивизии «Мертвая голова». Мундир сгорел в танке, а сам Вилли попал в плен в нижнем белье — трусах и майке. В «тигре» было очень жарко, «работа» (так Вилли называл бой) была просто адской и Вилли постоянно подчеркивал, что ни за что не снял бы мундир, если бы «русские не перли, как тараканы». Вилли не любил русских и не скрывал своего презрения к ним даже в плену.
Однажды Отто съездил Вилли Берга по физиономии. Парень слишком далеко зашел в своих прозрачных шутках, и его следовало проучить. Может быть «тигр» Вилли и был куда более мощным танком по сравнению с «Т-IV», но сам Вилли оказался слабаком. Тяжелые кулаки Отто не знали пощады.
— Откормили тебя русские, сволочь! — кричал Вилли. — Подожди, вот вернемся домой, мы с тобой еще встретимся.
Подавляющее число членов бригады стало на сторону Отто. Война закончилась и его отношения с русской девушкой были его личным делом. Вилли намекнули, что название его дивизии «Мертвая голова» может иметь кое-какое отношение и к его неразумной башке. Бывший герой Курской битвы поутих, но продолжал ругать русских вообще и пленных немцев, «потерявших понятие о чести» уже не переходя на лица.
Машенька родила девочку летом 47-го года. Было воскресенье и Отто целый день бродил по лагерю, не находя себе места. Он так волновался, что ему сочувствовали все, кроме Вилли Берга. Не удалось избежать и столкновения с ним, правда, на этот раз все обошлось без участия Отто. Вилли поставили фингал под глазом без помощи Отто и заперли в пустой кладовке.
Через три дня Машенька умерла от потери крови. Отто Краух поседел за одну ночь. У него мелко подрагивала челюсть, а из огромных и темных глаз безостановочно текли слезы. Отто вытирал их, они снова текли, и у Отто резко ухудшилось зрение. Мир вокруг него вдруг стал мутным и словно неживым. Отто работал, ел, спал, но мог думать только об одном — он хотел увидеть свою дочь. Но начальник лагерного пункта вдруг запретил пленным покидать территорию строительной площадки без охраны. Ходил слух, что пленных собираются отправить домой, и начальство опасалось, что могут возникнуть какие-то эксцессы. Возможно, эти опасения и имели основания, ведь Вилли Берг грозился устроить «проклятым русским» какой-нибудь «сюрприз ни прощание».
«Прощание» затянулось до глубокой осени, и только благодаря этому Отто все-таки смог увидеть свою дочь. Ночью в барак пришел сержант охраны и молча поманил его за собой.
Машенька жила с бабушкой Анной Петровной — веселой, еще не старой женщиной, — но то, что увидел Отто, войдя в избу, уже вряд ли можно было назвать живым человеком. Анна Петровна лежала на постели и безучастно смотрела в потолок.
— Умру скоро, — она улыбнулась, взглянув на склонившегося над ней Отто. — Не хочу, чтобы девочка при живом отце сиротой осталась… Забирай Людочку.
Женщине стало трудно дышать, и она закрыла глаза. Крохотная трехмесячная Людочка лежала в люльке-качалке рядом с постелью бабушки. Отто взял на руки дочь и вдруг пронзительно, до слез, ощутил ее теплоту и беззащитность.
— Забирай и уходи, — сказала Анна Петровна. — Об одном прошу, имя не меняй. Ведь его Машенька сама дочери дала.
Сержант проводил Отто в лагпункт. Перед тем, как закрыть за ним дверь в барак, он тихо сказал, что через неделю их отправят домой. Чуть позже Отто узнал, что Анна Петровна, за весточку Отто завещала свой домишко сержанту. Больше у женщины ничего не было…
Тридцать пленных в бараке не спали и каждому из них, кроме Вилли Берга, хотелось взглянуть на крохотную девочку, а то и подержать ее на руках. Мужчины улыбались и у них были самые добрые в мире лица.
Людочку спрятали от чужих глаз в ворохе шинелей. Ей приносили молоко все тридцать пленных, которое вдруг, едва ли не за половину цены, стали предлагать им местные жители.
Через пару недель Отто и его товарищей погрузили в товарный вагон. Поезд шел медленно и Отто страшно боялся, что девочку найдут во время обыска. Страх был почти животным, и самым черным. Последний обыск был на польской границе. Рослый старшина был груб и осматривал «теплушку» с казенной тщательностью опытного служаки. Когда он шагнул к груде шинелей в углу, все замерли. Если бы старшина протянул руку к верхней шинели, Отто не раздумывая, бросился бы на него.
Но старшина не успел. Вилли Берг по-русски обозвал его болваном и свиньей. Охрана вытащила бывшего танкиста и бывшего героя танковой битвы под Прохоровкой, на перрон и долго пинала кирзовыми сапогами его распростертое на грязном асфальте тело. Чуть живого, его швырнули в теплушку и захлопнули дверь.
Отто проснулся ночью как от толчка. Он поднял голову и осмотрелся. Вилли Берг баюкал на руках похныкивающую Людочку. У него подергивалось разбитое лицо, но оно уже не было ни хмурым, ни злым.
Отто и Вилли встретились глазами. Пауза получилась очень долгой.
— Проклятый Гитлер… — наконец, глухо сказал Вилли.
Он держал на коленях ребенка, рожденного русской матерью, и держал его настолько трогательно и бережно, как только это может делать мужчина.
— Проклятый Гитлер!
Германия лежала в руинах. Она была оккупирована, голодна и запугана, но Отто Краух жадно вдыхал в себя воздух Родины и чувствовал себя абсолютно свободным человеком. На него жадно смотрели молодые женщины. В послевоенной Германии было много вдов, но ни одна из них не была похожа на Машеньку.
Отто Краух так и не женился… Уже в восемь лет маленькая Людочка уверенно хозяйствовала по дому. Она ждала отца после работы и кормила его ужином. Девочка смотрела, как ест Отто и улыбалась.
— Не спеши, папа.
— Ты очень похожа на мать, Людочка.
Людочка знала, кто была ее мать. Когда Отто рассказывал о ней на его глазах появлялись слезы.
— Папа, я купила тебе новые носки.
— Спасибо, доченька…
У Людочки был веселый и подвижный характер, и, наверное, никто из ее подруг не был так привязан к отцу как она. Их маленький мир был светел и чист, как освещенная солнцем комната. И в него никто не мог вторгаться без их ведома.
Когда Людочке исполнилось восемнадцать, Отто сказал, что она может уехать в Россию.
— В сущности, я ведь украл тебя.
Он виновато улыбался. И он надеялся, точнее говоря, знал, что Людочка никуда не уедет.
— Папка, папка!.. — Людочка засмеялась. — Ну что ты говоришь?
Дочь обняла отца за шею и уткнулась ему носом в плечо.
Еще через три года Люда сказала, что выходит замуж. Новость не понравилась Отто, но то, что дочь осталась с ним искупало все и могло искупить в тысячу раз больше.
Зигмунду Вайсеру было двадцать девять лет. Это был уже солидный мужчина, и он с успехом вел дела своего отца в крупной строительной фирме. У Зигмунда было только два недостатка — излишняя серьезность и способность работать по двадцать часов в сутки.
— Папа, я не хочу уходить. После свадьбы мы будем жить с Зигмундом у нас дома.
— Ты уже сказала ему «да»?
Людочка отрицательно покачала головой.
— А ты согласен?.. Кстати, Зигмунд ждет.
— А где он?
— Там…
Людочка кивнула на окно. Отто подошел к окну и осторожно выглянул из-за шторы.
Зигмунд Вайсер бродил босиком по лужайке перед домом. Шел небольшой дождь… Зигмунд подставлял счастливое лицо каплям и ловил их ртом. Без очков он помолодел чуть ли не на десять лет.
— Ты любишь его?
— Да. Потому что только мне одной удалось рассмотреть его по-настоящему.
«Господи, да что она нашла-то в этом тусклом толстяке?» — удивился Отто.
Он вдруг вспомнил лицо Машеньки. Он вспомнил, как она смотрела на него, когда он ел, и у него защемило под сердцем.
«Люда сказала «по-настоящему»… — подумал Отто. — Может быть, так и смотрят по-настоящему? Смотрят так, чтобы никогда не забыть».
— Хорошо, — Отто поцеловал дочь в щеку. — И постарайтесь родить мне побольше внуков.
Людочка позвала Зигмунда. Тот ворвался в дом, едва не сорвав с петель дверь. Он все понял, едва взглянув на девушку и подхватил ее на руки.
— Зигмунд, я тебе еще ничего не сказала!.. — Людочка смешно отбивалась от жениха, но не забыла поцеловать его в щеку.
Так маленький мир Отто Крауха стал больше и продолжал расти год от года. В сорок восемь он стал дедом, но не постарел, а скорее наоборот — Отто воспринимал внуков как своих детей.
«Чашу, наполненную горечью воспоминаний, может выпить до дна только ребенок…» Отто не помнил, где он прочитал эту мысль, но однажды понял, что его чаша, о которой говорится в этой странной фразе, теперь пуста. Ребенок никогда не борется с обстоятельствами, он просто переживает их, и они уходят в прошлое, как в песок, не оставляя следа.
Вскоре он не без удивления заметил, что умеет любить по-настоящему не только свою дочь, но и внуков и даже толстяка Зигмунда Вайсера. Его мир стал еще больше и всем хватало в нем места.
Ганс был последним, пятым ребенком в семье. Все, и даже дед, называли его «русским» за неуемный темперамент, любознательность и фанатичную любовь к подвижным играм. В мальчике словно сжималась и разжималась не знающая усталости пружина.
Когда Гансу исполнилось десять лет, он заявил, что хочет стать цирковым клоуном. Заявление расценили как очередную шутку мальчика, но, когда Гансу исполнилось шестнадцать, он и в самом деле пошел в цирк. Он бросил школу и подметал клетки животных. По вечерам, в начале представления, Ганс выходил на арену в числе коверных и жадно слушал аплодисменты.
Зигмунд Вайсер стремился защитить своего сына любой ценой. Правда, эта «цена» никогда не поднималась выше эмоциональных слов. Ведь Зигмунд был добрым и интеллигентным человеком, а значит он был практически бессилен перед желанием юнца.
— Ты сошел с ума! — кричал Зигмунд на сына. — Ты бросил школу и пошел в фигляры. Что будет дальше?.. Как ты будешь жить? Зачем тебе все это?!..
Вопросов было много, но Ганс не отвечал ни на один из них. Он только пожимал плечами, иногда улыбался, иногда хмурился в ответ, но всегда молчал.
— Это просто дикость! — возмущался Зигмунд. — Ты даже не хочешь говорить с отцом.
Люда была более терпимой, но и она не одобряла решения сына. Люда всегда начинала разговоры с Гансом (с «вечного», по его мнению) вопроса о любви.
— Ганс, ты любишь меня, папу и дедушку?
У Люды было пятеро детей, но наибольшие хлопоты, едва ли не в тройном размере, приносил ей только Ганс. Да, он был еще мальчишкой, но именно он больше всего и нуждался в материнской любви, потому что неутомимая «пружина» внутри него, толкала мальчика совершать с одной стороны взрослые, а с другой явно необдуманные поступки.
Выслушивать мягкие материнские укоры было труднее, чем крики отца.
— Дед, ну скажи им!.. — отбивался Ганс.
— Что? — улыбался Отто.
— Не знаю, ты умнее меня, вот и решай.
Отто вспоминал свое возвращение на родину и пьянящий воздух свободы.
— Тебе и в самом деле нравиться быть клоуном, малыш?
— Да, дед.
Отто уводил внука к себе в комнату. Он усаживал его в кресло и отходил к окну.
— Учись думать, — говорил он. — Учись думать спокойно и трезво, иначе ты принесешь много горя не только своим близким, но и самому себе.
Сначала Ганс ерзал в кресле, но потом затихал. Он любил слушать, как говорит Отто — рассудительно, спокойно и часто с улыбкой. Эти разговоры никогда не были длинными и частенько, когда дед замолкал, Ганс брал в руки книгу и читал до позднего вечера.
— Ну, что?.. — Люда и Зигмунд жадно смотрели на Отто, когда он выходил из комнаты.
Родители сильно переживали, возможно, им хотелось спросить о гораздо большем, но авторитет Отто в семье был тверд и непререкаем.
— Вы еще сами как дети, — отмахивался Отто. — И вы слишком много говорите.
В восемнадцать лет Ганс влюбился в русскую акробатку. Цирковые афиши Бонна пестрели плакатами «Семья Паршиных!» и «Чудеса под куполом цирка!»
Акробатку звали Танечка, и ей было семнадцать лет. Ганс и Танечка столкнулись в буфете. Девушка улыбнулась Гансу, тот улыбнулся в ответ и сказал несколько слов по-русски. Потом они ели бутерброды за одним столиком и изъяснялись больше при помощи жестов. Впрочем, это не помешало понять Гансу, что он влюбился и ни как-нибудь, а на всю оставшуюся жизнь.
У Ганса уже был свой небольшой номер — он выходил на арену со скелетом из пластика. Дерзкий творческий эксперимент бывшего униформиста — нечто философски смешное — имело небольшой успех. Гансу вежливо хлопали и иногда смеялись.
Танечка ждала Ганса за кулисами и жарко целовала его в щеку.
— Гансик, ты — гений!
— Не исключено, но меня почти никто не понимает.
— Гениев никогда и никто не понимает! — горячо возражала Танечка.
— Никогда — это слишком долгий срок, — улыбался Ганс.
Их расставание на вокзале через неделю было коротким, но настолько теплым и нежным, что Ганс вдруг почувствовал, что у него повлажнели глаза. Воздушные акробаты Паршины уезжали в Париж.
— Я скоро приеду к тебе, — Ганс погладил Танечку по щеке, она улыбнулась и закрыла глаза. — Я скоро приеду к тебе.
В Париже Ганса ждал чуть больший успех, чем в Германии. Утонченная французская публика куда охотнее одобряла все новое и смелое. Но в Италии и Испании на Ганса почти не обращали внимания. Его номер стал короче, и, если бы не заступничество главы семьи Паршиных Игоря Вениаминовича Ганс мог остаться без работы.
Ганс был вынужден сделать номер мягче. Танечка сшила одежду скелету, а труппа Паршиных приняла пластмассового «человека» в свой номер. Философская притча о жизни и смерти — соль номера Ганса — ушла на задний план. Он выступал на арене в качестве заботливой матери и пытался поймать «выскользнувший» из рук воздушных гимнастов скелет.
— Уже лучше, — деловито замечал Игорь Вениаминович. — Кстати, Ганс, ты сам высоты не боишься?
Ганс относился к высоте настороженно, что, впрочем, не помешало ему вскоре взлетать в воздух за «сыночком». Танечка придумала крылышки для костюма Ганса. Сначала они прятались в одежде, а потом вдруг «прорастали» и клоун парил над ареной.
Ганс легко учился русскому языку.
— Танечка, я очень люблю тебя и, пожалуйста, выходи за меня замуж!
Ганс сказал эту фразу почти без акцента. Они поженились в Лондоне. Вскоре труппа Паршиных стала собираться в Москву — европейские контракты были полностью исчерпаны. Ганс на время вернулся домой. Он не был словоохотлив, но все-таки сказал, что женился.
— И ты поедешь за ней?!.. — возмущению Зигмунда Вайса не было предела. — Ты поедешь в Москву?
В далекой и непонятной столице России не так уж давно танки расстреливали здание парламента. То, что происходило в ней, напоминало не благородную и очищающую общество революцию, а финансовую и политическую катастрофу.
— Ты просто сошел с ума!
Отто Краух молча курил у окна.
— Оставьте его в покое, — вдруг резко сказал он. Повернувшись к дочери, он добавил: — Пусть едет.
— Почему ты так решил, папа?!
Отто долго молчал и, наконец, сказал:
— Потому что кто-то все-таки должен вернуться…
Семья Паршиных не задержалась в Москве. Ганс любил цирк всей душой и мало обращал внимания на страны, где ему приходилось работать. Ведь рядом с ним всегда была Танечка. Иногда они спорили, но именно Танечка подала Гансу идею о «клоуне-книге».
— А по арене за тобой будут бегать «львы-телевизоры»!.. Понимаешь?
На первом же представлении «клоун-книга» спасаясь от своих преследователей, забрался на колени пышной зрительницы. Потом он подарил ей свое «сердце», спрятанное между «страниц».
Танечка сочла импровизацию удачной. Он нарисовала на картонной экипировке мужа большое сердце и название — «РОМАН».
— А почему «роман»?
Ганс стоял за спиной Танечки. Молодая жена работала, увлеченно прикусив нижнюю губку. Ее щеки были испачканы красками.
— Роман — потому что о любви… Не мешай, пожалуйста!
— Мне больше нравиться что-нибудь философское… Ты читала Канта?
— Много твой Кант понимает в любви.
— Хоть сердце поменьше сделай, — канючил Ганс. — Оно же просто бычье какое-то!..
— Кстати, можно сделать еще одно сердце — надувное.
— Зачем?
— Что бы иногда оно лопалось от любви.
Танечка разбилась на московской арене в 98-м… Она умерла мгновенно. Ганс не поверил этому и чуть не сошел с ума от горя.
— Отпустите, отпустите же!..
Он рвался к жене, но его крепко держали за руки. Ганс захохотал… Он сел и обхватил голову руками. Ганс не понимал, что происходит вокруг и ему страстно хотелось только одного — увидеть рядом с собой улыбающееся и счастливое лицо Танечки. Но окружающий мир вдруг стал темен и глух.
Ганс попал в больницу.
— Поймите, молодой человек, психически вы совершенно здоровы, но мы не умеем лечить обыкновенное горе, — врач виновато улыбался.
У него было доброе лицо и белые, почти женские руки. Ганс пробыл в больнице месяц. Целый месяц он лежал на скомканной постели и безучастно смотрел в окно.
— У вас есть родственники?
— Да, в Германии… В Бонне.
Слова давались Гансу с огромным трудом. Но не потому что ему было трудно говорить, ему просто не хотелось говорить.
— Вам лучше поехать домой.
— Зачем?
— Вы не должны оставаться один.
— Клоун никогда не бывает один, доктор…
Ганс улыбнулся… Улыбаться было еще труднее, чем говорить — привыкшее к неподвижности лицо казалось превратилось в деревянную корку.
Через две недели Ганс вернулся в цирк. Но семья Паршиных уже уехала в Питер и Гансу пришлось нелегко. Он заново налаживал свой номер и работал по шестнадцать часов в сутки. Перед сном Ганс выпивал стакан водки и усыпал очень быстро, стараясь ни о чем не думать.
— Здравствуйте, девушка. Меня зовут Роман, и я ищу партнершу для своего номера…
Ганс умел быть очаровательным. Девушки охотно улыбались ему в ответ. Ганс брал девушку под руку и отводил в сторону.
— Хотите, я расскажу вам немного о себе?.. Во-первых, я оптимист. Мой дед утверждает, что внутри меня есть волшебная пружина. Но теперь я одинок и мне немножко грустно.
У Ганса и в самом деле были грустные глаза и ему верили… Он дважды женился, но оба брака просуществовали меньше месяца. Женщины мечтали о работе в Европе и торопили Ганса с отъездом.
— Дура, что там у тебя в голове?!.. — кричал Ганс. — Почему ты думаешь о Европе, когда держишь страховочный трос?
— Я просто устала.
— Время только одиннадцать…
— …Ночи!
— Не ночи, а вечера. Нужно попробовать еще одни выход.
— Боже, как же я устала от тебя!
Ганс был неутомим. А еще он не замечал, что пьет все больше и больше. По утрам его сильно тошнило и болела голова. Он пил пиво и с отвращением чувствовал, как дрожат его руки.
— Ганс, перестань! — за него волновались не только жены, но и коллеги. — Когда-нибудь ты разобьешься.
— К черту!.. Зрителям нравится летающий клоун. Представьте, кто-то выбросил книгу, а у нее вдруг выросли крылья…
Последнее время Ганс работал один и однажды плохо закрепил страховочный трос. Диагноз получился неутешительным:
— У вас перелом руки и сильное сотрясение мозга.
Личико медсестры было нежным и улыбчивым.
— Послушайте, Олечка, я давно ищу партнершу для своего номера… — начал было Ганс.
— Я уже замужем, — улыбка медсестры стала снисходительной. — И вам вряд ли удастся снова выйти на арену. Я слышала, что вчера говорила о вашей травме профессор Галактионова. 
— Во-первых, вы явно поторопились с замужеством, — усмехнулся Ганс. — А, во-вторых, ваш профессор вряд ли умнее моего деда.
Ганс снова вернулся в цирк, но уже больше не выходил на арену. Снова, как в детстве, он убирал клетки и перебивался другими случайными заработками.
— Роман, мне нужна «подсадка» среди зрителей. Только вечером не пей. Хорошо?..
— А кто пьет?!
— Роман, дай честное слово.
— Что б я сдох!
Выпивать в компании было значительно веселее.
— Поймите, ребята, цирк умирает… Иногда я чувствую себя Гамлетом арены и мне становится страшно.
— Роман, лучше скажи, почему ты не уезжаешь домой в Германию?
— Не знаю.
— Не ври!
— Честное слово, я не знаю.
— Роман, а какое твое настоящее имя?
— Ганс.
— А, правда, твой дед воевал у нас?
— Не у вас, а против вас. Правда.
— Расскажи.
— А что рассказывать-то? Лучше читайте западную прессу. Сначала вы драпали до Москвы, а потом привезли из Сибири в косолапых теплушках космические морозы. Однажды дед рассказал мне, почему немцы проиграли войну. Оказывается, в России все становятся русскими. Даже оккупанты. У вас слишком много простора, понимаете?.. И вы прячете свои смыслы там, за горизонтом. Потому, глядя на горизонт, можно увидеть и понять, что земля круглая. А потом человек смотрит на звезды и вдруг понимает, что он — уже другой… Он — русский! А еще у вас очень легко заблудиться, но не в ваших чертовых просторах, а в себе самом. Если француз, голландец или любой другой европеец пойдет пешком из Петербурга в Москву, он уже никогда не вернется домой. Он запутается в себе самом и — увы, неизбежно! — станет русским…
Однажды цирк закрылся на долгий ремонт и Ганс стал работать на вокзале грузчиком. Он обнищал, перестал мыться и пил уже каждый день. Когда его расспрашивали о его деде или войне, он вдруг начинал злиться:
— Летом сорок первого, мой дед спас малыша из горящего дома, но немецкое командование забыло дать ему орден, а ваша общественное мнение отказало материализоваться и так и не поставило ему памятник…
Однажды Ганса сильно поколотили именно за такие ядовитые рассказы. Его встреча с Сашкой была случайной и удачной — пьяный Ганс лежал в сугробе и пел немецкие песни.
— Вставай, — у Сашки было насмешливое и понимающее лицо. — Пошли.
— Куда?
— Домой, вот куда.
— Пошли, — легко согласился Ганс. — А завтра мы разбудим Европу и завоюем Париж.
Ганс прижился у Сашки по очень простой причине, — ему, как и Мишке, некуда было идти.
— Вы — просто добрые люди. Но дураки, конечно.
— Почему дураки?
— Не знаю… Но я вряд ли ошибаюсь. Правильно, Мишка?
Мишка конспектировал Канта. Он бездумно кивнул головой и перевернул страницу. С появлением Ганса пьянки стали веселее, беззаботнее и даже когда друзья на время воздерживались от спиртного жизнь совсем не казалась им тусклой.
— Честное слово, мы похожи на разбойников, — смеялся Ганс. — Только мы никого не грабим. Скорее всего, производители спиртного грабят нас. А еще мы живем в доме похожем на холодную казарму. Это уже не есть здорово. Ребята, а мы, при случае, не собираемся дико разбогатеть, а?..
Ему никто не ответил. Сашка взял с Мишкиного стола первую подвернувшуюся книгу и принялся ее перелистывать. Он «таскал» Мишкины книги довольно регулярно, ему нравилось читать, и Мишка горячо поддерживал это стремление. Скрипнули пружины старого матраса, Сашка лег поудобнее и вернулся к первой странице.
После длинной, явно затянувшейся паузы, Ганс спросил:
— Саш, как хоть книжка называется?
— Чернышевский «Что делать?»
— Эта та книга, которая создала Владимира Ильича Ленина, — пояснил Мишка. — Он писал, что она буквально перепахала его. Короче говоря, хочешь понять Ленина — прочти эту книгу.
— Ну, с тобой все понятно, либеро-демократ, — отмахнулся Ганс. — Ты — разрыватель оков, разрушитель основ и слегка Хлестаков. Саш, а тебе зачем с Лениным спорить?
— Я просто читаю…
— Я бы от тоски с такой книгой умер.
— Ничего… В этом плане я почти бессмертный.
Мишка вдруг заерзал на стуле и громко сказал:
— Владимир Ильич Ленин — главный преступник двадцатого века!
— А главным его ты, что ли, назначил?
— Нет, история.
— Которую ты сейчас пишешь?
— Да дайте же почитать спокойно! — возмутился Сашка.
Сашка действительно влюбился в чтение, хотя до встречи с Мишкой не увлекался им. Не так давно (и опять-таки благодаря Мишкиному столу) он познакомился с творчеством Фридриха Ницше и Мишку буквально потрясло выражение лица Сашки во время чтения: оно было строгим, умным и удивительно спокойным.
«Он словно студенческий реферат первокурсника читает!..» — подумал Мишка.
Его очень интересовало мнение Сашки о Ницше. Когда тот закончил читать очередную работу немецкого философа, Мишка острожное спросил:
— Саш, ну, как?..
Сашка ответил вопросом на вопрос:
— Он, наверное, очень тяжело болел?
— Да. Но причем тут болезнь?
— При том, что он любил жизнь, как нищий инвалид любит очень красивую и богатую женщину. Например, первый раз он увидел ее на улице, когда она выходила из кареты возле королевского дворца и женщина вдруг бросила на него мимолетный и сочувствующий взгляд…
Да, Сашка умел удивлять. И даже сам Мишка, ставящий свои умственные способности очень и очень высоко, иногда испытывал легкую зависть. Сашка умел видеть суть вещей, для него не существовало непререкаемых авторитетов, но самое главное, наверное, заключалось в том, что он умел сравнивать, казалось бы, несопоставимые по своей природе вещи и делать самые неожиданные выводы.
«Конечно, попахивает софистикой, но — да!.. Силен, чертяка! — не без уважения, но и со снисходительной улыбкой думал Мишка. — Будь моя воля, я бы сделал из него Великого Инквизитора… Но не по Достоевскому, а так… В смысле, вообще… Ну, просто сделал бы и все!..»
Кстати говоря, Мишка очень бы удивился, если узнал, что в одном из последних разговоров с бывшим мужем Лена тоже упомянула эту могучую и мрачную фигуру. Правда, она сделала это в несколько другом контексте, не имеющим к политике никакого отношения…