Арбатский художник

Игорь, эх Игорь… Я тебя знал довольно долго. Ты был талантлив, начинал рисовать с руки в Измайловском и на Арбате в далёкие девяностые. Вспомнил тебя, когда выбрался в очередной отпуск в этом году. Я никогда не был твоим другом, да и не было у тебя друзей, насколько я тебя знал. Ты был всегда один, странный, шумный и почти всегда пьяный по вечерам.

Лазаревское. Рай для среднестатистического русского человека или его семьи. Я стою в двенадцати километрах по побережью от того места, где ты решил свести счёты с жизнью… или тебе помогли. Пол-литра дешёвого коньяка – хорошая доза, чтобы тебя помянуть. На море шторм и я вспоминаю, как прощался с тобой в Москве. Это было в конце девяностых, когда я решил завязать с рисованием на Арбате и случайно встретил там тебя. Ты стоял с рюкзаком и парочкой тамошних художников. Там мы выпили немного и я один поехал тебя провожать. На перроне Курского за минуту до отправки поезда ты говорил:
- Знаешь, прости меня.
- За что? – спрашивал я, пошатываясь и держась за плечо приятеля.
- Просто прости… Я был плохим человеком. Художником был хорошим, а вот человеком был плохим.
- Почему был?
Он на секунду отвёл мутный взгляд, голова немного повернулась и я заметил, что на щеке в вечернем свете перронных фонарей мелькнула слеза.
- Ты что несёшь? Игорь, эй! Смотри сюда, блин, - я встряхнул его за плечо, - Почему был?
- Да так, - он пялился на меня минуты две, - Прощай.
- Прощай.
Вот весь последний разговор с Игорем Климовичем. Поезд тронулся, он глядел на меня из окна своего нижнего бокового плацкартного, в конце, рядом с сортиром. Больше я его не видел.

Он был хорошим художником. Я ему завидовал. Когда пришел в конце восьмидесятых в Битцевский парк вместе с друзьями из Строгановки, он творил аншлаг. Толпа зевак, столпившаяся вокруг его плотной невысокой фигуры с бородой, не отрываясь, молча наблюдала за каждым его движением. Это было волшебство. Одной линией он рисовал овал  лица и одновременно помечал точными резанными ударами боковой грани сангины абрис глаз. Тут же, лёгкими движениями прорисовывались почти мгновенно зрачки и переносица, намечался рот и одновременно невероятно точно правился контур лица. «Маэстро» слышался восторженный полушёпот со всех сторон. Он, позируя и подбоченившись, работал на публику, как работает опытный актёр на сцене театра:
- Так, так, милочка, - говорил он полу басом рыжей скромной девчушке, с молодым человеком делавшей двойной портрет, - Вы понимаете, дорогуша, что вас рисует гениальный художник? Вот смотрите, я из говна вот этого, маленькой щепотки глины и бумаги, делаю шедевр. Ваши дети, если они есть или будут, дай вам бог, будут завидовать вам. А почему? Да потому, что вас больше никто так не нарисует.
Её молодой человек, нетерпеливо переминающийся на холоде с одной ноги на другую, придирчиво замечает:
- Если бы вы были гением, не рисовали бы на морозе.
Пауза, длинною в вечность… Игорёк театрально обводит группу зевак взглядом и произносит:
- Гении, мой добрый юноша, это не те пидоры, которые сидят в мастерских и рисуют за мерседесы портреты других пидоров. Гении – это простые работяги, которые выходят к народу. Вы же не можете мне подарить мерс за мой шедевр?.. Нет! Да я и не возьму его! Я рисую не для себя и для вас. Я рисую для души.
Толпа, с благоговением слушавшая исповедь, с замирание следила за развязкой разговора. Молодой человек, похлопав длинными ресницами, обошёл художника и взглянул на свой портрет:
- Я себя не узнаю. Какой же вы гений?
Тогда Климович выпирал свою широкую грудь и ревел в пьяном угаре:
- Вам ещё, извиняюсь, молодой человек, расти надо. Расти нравственно и культурно, прежде всего. Вы не понимаете азов искусства. Вы – ничтожество! Я подарю вам этот портрет в знак моей толерантности! Забирайте его и вашу даму, вы не достойны быть нарисованным у меня.
Молодой человек, поморгав, становился смирным и озлобленным.

Но, не всегда такие речи были удобны для окружающих и тем более для клиентов. Один раз его заволокли в джип какие-то братки и увезли в неизвестном направлении. Игорь вернулся через месяц с гипсом на левой руке и помятым лицом. Но, надо признаться, хватки не потерял. После короткого перерыва он опять угощал всех художников водкой на Арбате.

А сейчас я, глядя на бушующее море, вспомнил вдруг его неуёмную творческую натуру. Спустя два месяца приезжали на Арбат люди в штатском, спрашивали, кто его знал, не водил ли он подозрительных знакомств и мимоходом рассказали о его последних днях. Вроде бы, кто-то видел его последний раз на набережной в Лазаревском, когда он швырнул свою папку с рисунком в море и плюнул какому-то «уважаемом» человеку в лицо. А тот сказал что-то типа «Поплывёшь за ним, падла».
Через два дня он пропал. Квартирная хозяйка, у которой он снимал комнатку по смешной цене, сказала, что ничего не знает. Расследование, как я понял, быстро зашло в тупик. Да и кому был нужен спившийся одинокий художник конца девяностых?

Как-то раз приезжала его бывшая жена, с которой он давно развелся, и поведала о том, какой он был прекрасный человек. Мы  молча её слушали тогда, а потом взяли в Новоарбатском гастрономе бутылку и помянули все вместе.

Спустя двадцать с лишним лет я почему-то стою на камне рядом с морем и вспоминаю его портреты. Они были красивы, воздушны и как один были похожи на своего создателя. А иначе и быть не может, думал я. Ты, как и твои портреты и всё твоё творчество, по сути, вряд ли кому-то нужны. Ты отображаешь в них себя, несешь эту мечту в другие души, а сам ты, как художник, нужен только вечности. Морю, небу, скалам. Ты одинок, ты рождён одиноким и уйдёшь таким же. А другим… нужен ли ты другим? Нужен только ты, как человек, как общественная единица, как плечо для твоих близких. А иначе зачем мы?