Больница

Будто в руки взял

Молнию, когда во мраке

Ты зажег свечу.
БАСЁ (1644–1694)

Приемное отделение городской больницы номер семь ничем не отличалось от сотен других приёмных отделений, раскиданных во множестве на просторах Родины, когда-то великой, от моря до моря. Шло время, менялись поколения. Великие и неприступные звезды меркли и уходили в забвение, жалкие ничтожества становились респектабельными и правили бал. Молодые и ранние не чтили стариков. Старики с кривой ухмылкой наслаждались ошибками молодых. По стране беспощадным вихрем пронеслась оптимизация, оставив руины там, где доживали свой век скромницы-сельские больнички, а некогда дерзкие цэ-эр-бэшки встречали пациентов пустыми ординаторскими. Там, где еще теплилась хоть какая-то жизнь, заговорили о возвышенном и ни о чем другом и слышать не хотели. Им необходимо было осваивать высокие технологии. И некуда податься селянину с простой хворью. Приемное отделение седьмой больницы взирало на все это с грустью. Переживало. Дверь его просела и осунулась. В самом низу на двери появилось пятно от ботинка, а ближе к середине – вмятина от кулака. Пандус перестал радоваться каждой машине скорой помощи, давая понять свое неудовольствие, огрызаясь раздолбанным асфальтом. От правого колеса заезжающих на пандус машин, в асфальте образовалась выбоина, где после дождя скапливалась вода. Здесь в жаркие летние дни любили купаться воробьи, а зимой, когда вода замерзала, здесь нет-нет, да и падал, поскользнувшись на льду, какой-нибудь раскоряка, невесть откуда сюда забредший. Краска с оконных рам приемного отделения стала слезать струпьями, как слазит шкура с ожоговых ран, а стекла сделались немытыми, из-за чего при взгляде внутрь через окно приемное отделение казалось таким же немытым и не уютным. Не стало былого уважения к незваным ночным гостям, неустанно прибывающим в приёмное отделение то в одеждах, перепачканных кровью, то стонущих от боли, а то и просто на всякий случай, «чтобы чего не случилось». Гости входили в двери из ночной темноты и сразу требовали доктора. Сначала они грозили минздравом, а потом плакали. Иногда они въезжали в двери приемного отделения прямо на каталке. Как правило молча. С надеждой в тревожном взгляде. Доктор спускался по лестнице шлепая шлепанцами, вид у него был помятый, взгляд сочувствующий. Он гладил их по голове и говорил, что все будет хорошо. И это помогало. Иногда.

***

Дежурство неуклонно ползло к своему концу. После короткого ночного затишья скорая привезла в приемное отделение очередного пациента. Это был бомж, мирно живший в подвале одной из многоэтажек неподалеку, пока сердобольные жильцы дома не обеспокоились его судьбой и (в большей степени) вонью, исходившей из его незарегистрированной берлоги. Приемное отделение седьмой больницы было, по их мнению, тем местом, где решатся все проблемы бедолаги. За окном уже рассвело и первые лучи, проникая в открытое окно, заявили всем о начале нового дня. Журнал госпитализаций, лежащий на столе с затертыми, замасленными краями, весь исписанный неровным почерком синих чернил, готовился принять в свои недра нового больного. Медицинская сестра, крашенная блондинка, навалившись на стол всей своей молодой, но уже поплывшей фигурой и выставив на показ через разъехавшуюся змейку белого халата разрез груди, зевнула, не скрывая своего презрения к окружающему ее миру. Шариковая ручка плясала в ее пальцах в нетерпении. «Поспать бы еще хотя бы часок». Впереди ее ждал полновесный рабочий день и неприятное объяснение со старшей медицинской сестрой по поводу вчерашнего опоздания. Она тяжело вздохнула и перевела свой взгляд на врача, о чем-то говорившим с пациентом. О чем?! О чем можно было говорить вот с этим? Внутренне она ненавидела их обоих. И мальчишку-врача, баловня судьбы из хорошей семьи с породными чертами лица, с синевой под глазами и в не первой свежести нараспашку халате, и этого бомжа без ног, прикатившего сюда свою замызганную деревянную тележку на колёсиках –какая дикость- и с таким достоинством восседавшего на только что застеленной ею к сдаче смены свежей простыней кушетке. Бомжу было на вид лет пятьдесят пять, а может и меньше, хотя может и больше. Есть в природе такие персонажи без возраста. Заросший щетиной, в старом засаленном армейском кителе без погон, он так напоминал ей отца, оставившего ее - маленькую девочку одну рядом с растерянной матерью. Тяжелый осадок бедности и лишений, преследовавший их с матерью все ее детство, сейчас поднялся наружу и горьким комом в горле напомнил о себе. И хотя жгучее, рвущее душу, чувство обиды с годами постепенно стало соседствовать с чувством жалости к отцу, закончившему свои дни в одиночестве среди чужих людей, этот человек, напомнивший отца, был ей крайне неприятен. Воспоминания об отце, как боль старой раны, растормошили душу. Он носил почти такой же офицерский китель без погон, как и этот не совсем обычный пациент. В те редкие дни без алкоголя отец был очень добр к ней, держал ее на руках, внимательно слушал ее лепет, гладил волосы. Эти дни она помнит все наперечет. Но чаще отец был пьян. Он вечно кому-то что-то доказывал, горячился и уходил пить никем не понятый. Он говорил, что никто не знает, как это когда на батарею заходит «Мираж» и мотая всклоченной головой и ведя мутным взглядом, заговорщицки в полголоса говорил ей, что его «Мираж» разбитый лежит там в пустыне вместе с зажаренным летчиком. «Зажаренным» - на этом слове его щека чуть подергивалась, он наклонялся прямо к ее лицу, дыша алкоголем, заглядывал ей глаза как будто искал там подтверждения своих слов, шипел пьяным шепотом на всю комнату. Ей было страшно. Она не знала, что такое «Мираж», и почему у отца так зло загораются глаза. Ей казалось, что где-то там далеко среди песков лежит маленький-маленький ослик и плачет. И она начинала плакать сама и это злило отца еще больше. Он с досадой махал на нее своей неуверенной пьяной рукой и отворачивался. Они вечно мотались по гарнизонам, меняя один детский садик за другим. Потом эта командировка в Египет, так изменившая отца. Кругом говорили, что он герой. Но дома начались постоянные скандалы. Отец пил. На праздновании Дня защитника Отечества отец нахамил какому-то важному начальнику при больших погонах. Мама умоляла отца пойти извинится, но куда там, он даже слушать не хотел. Служба покатилась под откос. Отца стали затирать в продвижении по службе, он пил еще больше и с майорскими погонами вышел на пенсию в отставку. Устроиться куда-нибудь работать он даже не пытался. Он перестал бриться, стал нелюдим и свою офицерскую пенсию почти всю пропивал. Ей было очень жалко мать, отчаянно пытавшуюся склеить обломки вдребезги разлетевшейся семьи, работавшую на трех работах и все равно едва сводившую концы с концами их убогого семейного бюджета. Странно как-то – жили люди, росли, страдали, любили, мечтали и все в один миг пошло прахом, как корова языком слизала. Она подумала о своем муже, вечно переполненном идеями, без денег и работы и в постоянных долгах, о маленькой дочке, о том, что надо заплатить за садик и еще на что-то купить продуктов домой. Она опять вздохнула, отмахнувшись от своих мыслей, разглядывая пациента, который словно догадываясь, о чем она думает, поежился и потупил взгляд. Пустые штанины его брюк были аккуратно заправлены за поясной ремень, а он, привалившись спиной к синей крашенной стене, словно старался насладится одному ему ведомым уютом казенного помещения. Здесь было тепло и сухо. Сейчас он жил одним этим мгновением, надеждой залечь в больничку, совершенно перечеркнув в своей голове даже мысль о том, куда ему придется возвращаться. Он так и не смог привыкнуть к новой своей жизни, жизни на краю цивилизации. Серые, бетонные своды подвала, земляной пол, тусклый свет так оберегаемой им лампочки и крысы вот уже больше года были его домом. Глядя на этого понравившегося ему мальчишку в белом халате, в глазах которого плясали светлые идеалы, он вдруг увидел себя, молодого, много лет назад. Он увидел курсантский строй, себя в этом строю, амбиции молодости и маму, приехавшую к нему на присягу. Тогда был солнечный день, на плацу развернули знамя училища и в воздухе витала торжественность и волнение. Вот он чеканит шаг в строю, полон честолюбивых помыслов. Там в подвале он каждый раз всем нутром ощущал этот чеканный шаг своих отсутствующих ног. Когда выпадало счастье раздобыть хоть какой-нибудь сивухи и когда голова становилась тяжелой, а мозги плыли, он на миг забывался. Но потом перед ним неизменно вставали видения той войны, его горящий танк и он задыхающийся в дыму и огне. Как на яву он чувствовал тот жар и ту боль. Его бил озноб и пытаясь забыться, спрятаться от этого преследовавшего его ужаса он наливал себе вновь. Он видел палату госпиталя и пропитанные гноем повязки, он видел вдруг ставшее чужим лицо жены, виновато старающейся не встретиться с ним взглядом. Он понял все, без слов, без обид, но так было больно, он так ее ждал. Первое время он украдкой каждый день ковылял к гаражам напротив подъезда посмотреть, как она теперь живет, смотрел как загорается свет в окне их кухни. Она была замужем. Каждое утро они втроем с мужем и сыном усаживались в машину. С его сыном. У них все хорошо. Ну и пусть живут. Он старался не вспоминать. Воспоминания разрушали его. Он старался не думать-впереди ничего. Просто надо выживать. Зачем? Этот вопрос он старался себе тоже не задавать.

***

Он любил ночь. Ночь честна. Ночь срывает маски лицемерия и притворства. Ночью больница теряет свою официальную безжалостность, как неприступная, холодная красавица, смывая макияж, ночью она становится близкой и домашней. Люди, проводящие здесь большую часть своих ночей на дежурствах отличаются от дневных соратников. В них нет той необъяснимой, непреклонной, жесткой гордыни. Они не пишут друг на друга докладные, они как одна семья даже в ссорах чувствуют свое единство. Непримиримые соперники в трудные минуты принятия решений всегда говорят на одном языке, понимая друг друга с полуслова. Ночь… Когда количество дежурств превышает некую критическую точку, сознание дежуранта переходит в какое-то измененное состояние. Окружающая действительность воспринимается иначе. Иначе светит тусклый свет плафонов в коридоре. Иначе выглядят в этом свете стены. Как старые добрые знакомые дежуранта иначе встречают истоптанные ступени лестничных пролетов. Близким и родным становится скол на оконном стекле, ведь вы знакомы с ним уже много лет ваших бессонных дежурств. Выпуская сигаретный дым в образовавшуюся щель, именно здесь вы принимали решение от которого зависела чья-то жизнь. Именно здесь, уперев стеклянный взгляд в ночь вы переживали неудачу. Свою. И еще того, кому не повезло. Иначе воспринимается и этот мир снаружи. Наверно, моряк-подводник, впервые ступая на твердую землю после долгого похода, смотрит на мир теми же глазами, что и дежурант выходящий в мир после своих нескончаемых дежурств. Там за бортом люди бегут каждый по своим делам, таким важным, таким срочным. Эти дела нельзя пропустить, их нельзя отложить. Кажется, мир пойдет прахом и все вокруг остановится если хоть на миг прекратить этот бег. И только попав сюда, в эти вековые своды, лежа на операционном столе, человек начинает ощущать всю бренность своего жития. Он вдруг разглядит паутину трещин на потолке, столь ничтожных при обычных обстоятельствах и ставших столь важными, почти судьбоносными сейчас. Он проникнется к этим трещинам сопереживанием и даже позавидует им- ведь их не беспокоит ни боль, ни страх. Страх перед неизвестностью. Страх перед той гранью, которую возможно предстоит переступить. А трещины спокойны и безразличны ко всему. Они как артефакт вечности давят своей глобальностью и неизбежностью конца.
Молодой дежурант только начинал свой путь. В его голове еще звучала мелодия, которая обманула не одну сотню юнцов. Имя ей – романтика. Сколько невинных судеб загубила эта прекрасная дева. Движимые иллюзиями, сотни несмышленышей в угоду амбициям своих пап и мам, а иногда вопреки им делали выбор, с которым будут жить свою жизнь. Не многие еврейские дети, осваивая свою будущую профессию проходят путь от кочегара до капитана и вкусив рутину без прикрас, начинают понимать, что отсутствие романтики это и есть настоящая романтика. Вот эти выживают. Их потом называют профессионалами. Спускающийся вниз по лестнице в приемное отделение был одним из них. В его жизни все еще было вереди. Впереди было и то время, когда и он, бросив все, пустится во все тяжкие. А сейчас он быстро сбежал вниз по ступеням как будто и не было этой бессонной ночи. Молодость тратит энергию без сожаления. В приёмном его ждали пациент и врач со скорой, молодая женщина с усталым и незапоминающимся лицом. На его вопросительный взгляд она, почему-то волнуясь и сбиваясь стала объяснять, что пациент бомж, что вызвали соседи, что там собралось много народа и никак нельзя было не забрать, а у него только язвы на культях. Да, но они с гноем и грязные.
-Может возьмёте? –уже гораздо тише и как-то нерешительно спросила она.
Дежурный врач только хмыкнул. Бомж в отделении- глобальная проблема. Привыкшие жить на помойке они везде вокруг себя устраивали привычные для них условия, они при случае пытались курить в самых не подходящих для этого местах, норовя что-нибудь поджечь, и были весьма непредсказуемыми пациентами. Наконец, находясь достаточно долго на больничной койке, бомж приживался. Персонал больницы постепенно проникался состраданием к нему. Вдруг оказывалось, что у него есть имя и фамилия, есть давно забытая профессия и душераздирающая история жизни. Жалея, ему несли какие-то старые, но весьма добротные вещи, обувь, по праздникам баловали чем-нибудь вкусненьким. Бомж отъедался, выглядел чистым, бритым, гладким и вполне себе респектабельным гражданином. И вот наступал момент, когда вконец вылеченный и откормленный, после многочисленных откладываний и отсрочек, бомж должен был быть выписан. И вот уже ждет выделенный администрацией уазик и водитель задает свой вопрос: «куда везти?».
- Ну я там...на теплотрассе… в люке…у меня матрац…был… -он растерян, подавлен, глаза и руки блуждают вокруг пытаясь не забыть что-то очень важное, только что - не вспомнить. Он словно вновь переживает, осознает всю глубину и необратимость своего падения, превращения в недочеловека. И вместе с ним переживают и его врач, и медсестры и заведующий хмурится больше обычного: «Ну все хватит, заканчивайте уже со всем этим!». Это было как ощущение подлости, как собаку выставить за дверь. Иногда крайне редко удавалось оформить бомжа в какой-нибудь интернат или дом инвалидов. Но как правило это не работало. Долго эти люди там не задерживались. Свобода и неприкаянная натура звали их. Они умудрялись и там напиться, устроить пожар от не затушенной сигареты, попасться на краже. Все возвращалось на круги своя.
Бомж не отрываясь смотрел на доктора.
- Чем болеем, Папаша? вместо «здрасьте» спросил доктор.
- Да так… Ничем…
- А че приехал, раз ничем? Морочишь людям голову? Давай показывай, не скромничай.
Бомж начал было стаскивать с себя свои немыслимые портки, как вдруг встрепенулся, посмотрев на медсестру:
- Может не здесь? А то как-то…
Молодой доктор критично рассматривал пациента.
-Офицер?
-Был. Майор…
- Как же ты так, господин офицер? А? Товарищ майор?
Бомж встрепенулся. Бросив короткий с вызовом взгляд вдруг как-то осел и поник. Сердце застучало чаще. Пыхтя и явно смущаясь, он стал стягивать штанины с обрубков своих ног. Там, где обычно культя бедра касается протеза, красовались язвы, небрежно прикрытые грязными тряпками. Медицинская сестра приемного отделения коротко взглянув на них и не проронив ни единого слова встала и быстро направилась в перевязочную.
– Положи повязку с левомеколем, - уже вслед скрывшейся за дверью девушке произнес доктор. Ответа из-за двери не последовало. Вернулась она через несколько минут с лотком для перевязок и совершенно не обращая внимание ни на запах, ни на грязь принялась весьма умело, можно даже сказать профессионально орудовать вокруг ран. Ее лицо выражало: «Без сопливых знаю, что делать!». И бомж, и врач не отрывали глаз от ее рук. Оба молчали. Но вот последние витки бинта закончили свое кружение вокруг дряблых и давно не мытых тканей того, что еще недавно было бедром мужчины и разговор продолжился, как по команде режиссёра. Врач задавал свои стандартные вопросы, которыми обычно врачи мучают своих пациентов, вместо того чтобы сразу броситься их спасать. Но бомжа это не волновало. Он с готовностью, где-то даже заискивая, от чего самому было противно, отвечал на все эти вопросы. Он с удивлением не узнавал самого себя. В какой-то момент он вдруг понял, что не в силах противостоять своему отчаянию. Он готов был умолять этих людей, но крик рвавшийся из глубины его разорванной и растоптанной души комом в горле запечатал его уста. Он не мог, он не хотел возвращаться ТУДА! Он уже и сам не понимал, куда это ТУДА. В тот подвал? В ту жизнь? Куда? Паника буквально связала его по рукам и ногам. Даже в те страшные, черные дни на войне он никогда не терял самообладания. А теперь весь этот мир, вся его жизнь вдруг встали перед ним на дыбы, перевернули на миг его сознание. Он захлопал ресницами, пытаясь незаметно смахнуть набежавшие слезы, но не справившись с собой стал их размазывать по лицу грязной ладошкой. Но доктор этого уже не увидел. Он, отдав последние распоряжения медсестре, взбежал по лестнице, шагая как обычно через две ступени.

***

Приемное отделение городской больницы номер семь молча без эмоций смотрело вслед удаляющемуся калеке. Перебирая ватными руками, он тяжело толкал свою деревянную тележку, на которой покоилось его измученное, истерзанное жизнью тело. Ветер уныло перебирал остатки всклоченных волос на его голове. Он не стал оглядываться, он уже вновь обрел свойственную ему твердость, которая всегда в трудную минуту выносила его из ада, а теперь позволяла с достоинством туда возвращаться. Даже выщербленный в выбоинах асфальт пандуса не посмел показать свой характер. Уже у самых ворот он остановился, переводя дух. Мимо бежали прохожие, спеша по своим делам. Солнце поднялось высоко, в самый зенит, озирая этот мир с высоты и, не забыв о калеке, слепило его своими лучами. Он прикрыл глаза ладонью. Больничные корпуса безразлично смотрели в сторону, занятые чем-то своим. Как же он был одинок! Он давно убил в себе это чувство и не жил никакими надеждами, и вот опять словно прорвавшаяся плотина отчаяние накрыло его с головой. Ему очень захотелось на свой прожженный тюфяк в углу родного подвала, чтобы не видеть этого мелькающего вокруг мира, закрыться от всех этих важных и успешных. Он внезапно вспомнил - там за плитами у него припрятана бутылка. Больше половины, не допил какой-то добрый человек в парке напротив. И от одной только мысли об этом внутри потеплело. Двигая обретшими прежнюю уверенность руками, он заторопился домой.
Доктор в суете рабочего дня даже и не вспомнил об этом пациенте, но ночью ему приснился кошмар. Из кромешной, бездонной темноты небытия на него смотрели глаза полные укора. Он сел на кровати, спустив вниз босые ноги. Голова гудела от недосыпов. Никак не получалось проснуться. Где заканчивается его кошмар и начинается явь? Ободранные диваны ординаторской и заваленный историями стол вернули его в действительность. Он вздохнул и подошел к окну: там, где-то в ночи в подвале живет человек, наедине со своими страданиями, воспоминаниями и надеждой. Док достал сигарету и не закуривая помял пальцами. Ему казалось, что он почувствовал то, что должен был чувствовать этот несчастный. Он опять вздохнул, ему стало не по себе. Перед ним на мгновение вдруг промелькнули обшарпанные стены, какой-то туман, запах костра и чувство неминуемости. Только одно мгновение, одно мгновение, но так явно! Словно побывал в чужой шкуре. Он немедленно включил свет и радио. Он старался что-то делать, двигаться. Радио по громче. Только не думать, уйти от этого кошмара. Он никак не мог успокоиться до самого утра, когда зазвонил будильник и не начался обычный день. Спасительная обыденность поглотила его.

***

Парад подходил к концу. Рота суворовцев, после прохождения строем по площади перед училищем, рассыпалась в стороне, в небольшом сквере со сказочными фигурами из бронзы. Кто-то уже в объятиях родителей, приехавших по такому случаю из разных концов страны, кто-то увлечен беседой с товарищами, кто-то просто глазеет на проходящих мимо, выхватывая взглядом из толпы по традиционной армейской привычке красоток противоположного пола. Черная форма так идет этим ставшим почти взрослыми мальчишкам.
Девочка в бантиках шествует, держа за руки своих родителей. Солнечный день и вокруг так все торжественно и необычно. Она вертит головой и улыбается всем. Ее душа поет. Она любит весь этот мир и весь мир любит ее. Ей так спокойно и легко рядом с ними. Они так редко все вместе. Отец все время на работе, как не праздник так дежурство. Она иногда заходит посмотреть как он спит, дотрагивается кончиками пальцев до его лица, рассматривает как дергается во сне его ресницы. Она его очень любит. Его похвала окрыляет ее, недовольный взгляд лишает внутреннего равновесия. Пройдет много лет и ничего не изменится в этих отношениях. Став взрослой женщиной, уверенной в себе и своих силах, и даже ощущая так тщательно скрываемую им слабость, немощность и все возрастающую зависимость от нее, она все равно, не подавая виду, всегда будет внимать его мнению и знать-ради нее он способен на все.
Вот они проходят мимо каких-то военных. На груди ордена и медали. Старик в гражданском подслеповато щурится, словно пытаясь все запомнить. Всего лишь два ордена, но все почтенно перед ним расступаются, офицеры отдают честь - ветеран. Он кивает одобрительно в ответ, будто говоря: какие вы все молодцы, а в глазах отблески чего-то такого, что не дай Бог вам всем пережить. С одной из скамеек навстречу вдруг понимается высокий мужчина в кителе. Майорские погоны и орден на груди, на лице удивление и неподдельная радость, как будто встретил давних дорогих знакомых. Походка уверенного в себе человека, но необычная, как у матроса враскачку, как на протезах. Отец девочки встречается с ним взглядом и замолкает на полуслове, понимая, что что-то происходит, не в силах разорвать эту паузу. Майор тоже молчит, как когда-то во время их первой встречи, когда от вдруг наступившего просветления слова комом застряли в его горле. В эту неловкую заминку громыхая тарелками и подвывая тромбоном врывается проходящий мимо армейский оркестр, заканчивая свой выход нестройным смолканием инструментов, будто магнитофон зажёвывает ленту.
-Док, это я! – и все, опять пауза.
Холодный взгляд отца постепенно начинает теплеть и в нем нарастает удивление.
- Ты? - оркестр уже давно молчит, и пауза, не заполненная ничем, кажется длится бесконечность. Отец рассматривает незнакомца с ног до головы. Переводит взгляд на женщину, смущенно стоящую рядом с ним с малышом на руках.
-Неужели ты меня помнишь? Столько лет прошло... Соня это… ну я тебе рассказывал…
- А я и не забывал… Слушай, у меня камень с плечь… Я ведь жил все это время с этим…
-Да ты что, док! После той нашей встречи я как в себя пришел, у меня все в голове перевернулось, как на место встало! Я жить захотел! А остальное… Друзей своих армейских нашел. Соню встретил! Я жить начал! А ты говоришь… Эх, дорогой ты мой человек…
Суворовцы бегом строились в две шеренги. Какая-то женщина махала рукой не в силах удержать слез. Еще мгновение и их строй уйдет в казарму, здесь рядом, в просторные и светлые классы. Но только сердце матери, не скрывая тревоги, чувствовало, видело тот длинный и нелегкий путь этих еще совсем юных защитников отечества. Опять пафосно взвился тромбон. Строй двинулся на ходу подбирая ногу.
-Раз, раз… Раз два три- командовал молоденький сержант в молодцевато заломленной фуражке. Солнце сияло им вслед, высокое небо сулило свободу…