Непредвиденные обстоятельства часть 2

 
ЭВЕНКИЯ.





Как и накануне к девяти вечера я был в зале аэропорта. Регистрация уже началась, и очередь  медленно продвигалась, обсуждая задержку: кто-то куда-то опоздал, кто-то что-то не успел. Зато я никуда не опоздал. Наоборот. Я получил такой неожиданный, непредвиденный подарок, о котором и мечтать не мог. Я получил Ольгу и её любовь... На моих губах  до сих пор оставался вкус её губ, а на теле ощущение от прикосновения её рук, и я хотел сохранить их как можно дольше. Хотел, чтобы они не исчезали никогда...
У регистрационной стойки я предъявил паспорт и билет и прошёл в зал ожидания. Как ни странно, народу на рейс собралось немного. Я опустился в кресло и стал ждать. Ко мне подсел  мужчина лет пятидесяти.
- Куда? - коротко спросил он.
- В Красноярск.
- Это — рядом. А я, понимаешь, в Магадан. На другой конец Земли. Представить трудно.
- Что, в первый раз?
- В первый. Вообще-то, летал, но так далеко — в первый. А ты по делам или как?
- По делам.
- Что за дела, если не секрет?
- Да нет никакого секрета. Нефть ищу.
- Нефть? О, это интересно. Я тоже по нефтяной части. На бензовозе работаю. Бензин развожу, стало быть. Рисковая работа. Представляешь, целая цистерна бензина. Того и гляди на воздух может взлететь.
- А чего ей взлетать?
- Ну мало ли. Всё ж таки — горючка. Слышь, браток, а у тебя выпить, грешным делом не найдётся?
- Найдётся, - я развязал рюкзак и, порывшись, вытащил маленькую плоскую металлическую фляжку. - Стакан-то есть?
- Ща, мигом. В буфете попрошу,  - мужчина поднялся и заторопился в сторону буфета. Через минуту он вернулся, держа в руках два стакана. - А что там у тебя? - он показал на флягу.
- Ром.
- Это ещё что такое?
- Попробуешь, узнаешь. А чего празднуешь?
- Наконец-то без жены поживу. Достала, сука такая. То ей не так, это — не эдак. Осто....ло, короче. Вот к  корешу - на Магадан. Давно звал. Им там шоферюги во как нужны. Ну и опять же деньга капает:  коэффициент, переработка, премиальные разные. Подзаработаю малость к пенсии. Да от своей -этой - отдохну. Зараза...
Пока он говорил, я отвинтил крышку фляги и вылил содержимое в один из принесённых стаканов.
- А себе чего ж?
- Я не буду. НЗ. На всякий  случай. Да и не хочу сейчас.
- Ну как знаешь, браток. А я всегда хочу.
Я смотрел, как мужчина, матерясь, пьёт ром, а сам думал об Ольге. Непрошеным гостем вторгся в мои мысли этот бензовозчик, словно чернильная клякса на чистом белом листе бумаге. Но я не был на него в обиде. Я понимал, что впереди меня ждёт ещё много подобных «бензовозчиков», знал это и был готов к подобным встречам. В чём-то я  даже благодарил его за то, что он спустил меня с моих мечтательных высот на землю и окунул в обыденную и не всегда ласковую реальность.
Объявили посадку. Бензовозчик поблагодарил меня, отнёс стаканы и с видом, будто мы и не знакомы вовсе, заторопился к своим вещам. Я тоже поднял рюкзак и направился к выходу.

Моё место в самолёте оказалось в самом начале салона около иллюминатора. Рядом  долго усаживался солидного вида мужчина, видимо, - чиновник  и крашеная блондинка средних лет.
Мы обмолвились короткими, обычными для таких случаев фразами и пожелали  друг другу удачных взлёта и посадки. Я закрыл глаза и постарался уснуть, но сон не шёл.  Перед глазами стояла Ольга. Как я мог спать, когда столько всего произошло? И это было не когда-то давно, а только что, всего несколько часов назад. Чудная женщина вошла в мою жизнь и я, думая о ней, повторял: «Только не уходи, только не уходи...»
И всё-таки я заснул. Мне приснился странный сон. Будто я лежу дома в своей кровати, и рядом - Ольга. Она целует меня, а потом показывает на потолок и говорит: «Смотри». На потолке проступают какие-то тёмные бурые пятна, которые становятся всё шире и шире. На них появляются капли воды. Капли собираются в струи, которые бегут по стенам, заливая картины, и краска на картинах медленно смывается, оставляя просветы, полосы, пятна, пока изображения совсем не исчезают. Остаются только голые рамы со стёклами. Дальше ручьи добираются до кровати и попадают на Ольгу. Она, как картины, постепенно  растворяется, смывается и исчезает. Я пытаюсь удержать её, но потоки всё сильнее заливают кровать, и вот уже я погружаюсь в воду, понимая, что ещё немного  и сам растворюсь и исчезну...
Проснулся я от холодного  пота, текущего по моему лицу и спине. Я понял, что  странная  картина, была всего лишь сном. Но каким  ужасающим. Никак я не мог придти в себя, думая  об Ольге, о картинах и об этом странном сне. В чувства меня привёл вопрос, заданный громким, прозвучавшим на весь салон голосом явно подвыпившего человека.
- Краааасссавица, а краааасссавица, - голос, очевидно, обращался к стюардессе. - Интересссно зззнать, а в Мммагадан мы кккогда прилллетим? Ответьте, пжалста...
Я оглянулся, выискивая, кто бы мог задать этот нелепый вопрос. До Магадана было ещё лететь и лететь, и за такое время могло произойти что угодно. Вопрос повторился. Я посмотрел в ту сторону, откуда слышался голос, и узнал бензовозчика.
- За полчаса до посадки я вам сообщу,  - услышал я спокойный и доброжелательный ответ стюардессы. - Не волнуйтесь.
Ответ был настолько простым, естественным и успокаивающим, что я, как мокрой тряпкой, которая стирает мел с ученической доски, стёр воспоминания о жутком сне, повернулся на другой бок и снова заснул. Больше мне ничего не снилось.


Красноярск  встретил меня  дружелюбно.  До чего же хорошо было после салона самолёта  оказаться на земле под безоблачным голубым небом и радушным нежарким утренним июльским солнцем. Закинув за спину рюкзак, я спустился по трапу, прошёл здание аэровокзала и оказался на привокзальной площади. В Москве ещё была ночь, а тут уже вовсю царствовало утро. Я сел в рейсовый автобус и примерно через час ступал по недавно политым красноярским улицам. Геологическое управление находилось совсем рядом с остановкой, и потому скоро я поднимался по широкой мраморной лестнице, устланной, как и положено солидному учреждению, красной ковровой дорожкой. На третьем этаже в конце коридора я нашёл дверь с надписью «Начальник геофизического отдела», постучал и вошёл.
Хорошенькая секретарша  оглядела меня с головы до ног и поинтересовалась:
- Вы к кому, товарищ?
Её «товарищ» меня восхитило и развеселило.
- К Сергею Петровичу. Вот, - я показал своё командировочное удостоверение и представился.
- Извините, Олег Николаевич, - заученным голосом произнесла секретарша. - Сергей Петрович задерживается. Хотите — подождите его. Он скоро будет.
- С удовольствием подожду, особенно в компании такой симпатичной барышни.
Секретарша, очевидно, не зная, как воспринимать мои слова: то ли как иронию, то ли как комплимент, решила, что, скорее всего это — комплимент, а потому несколько изменила казённый тон, на обычный человеческий и спросила:
- Вы прямо из аэропорта?
- Ну да, прямо, можно сказать, с неба.
- Тогда, наверное, устали и есть хотите?
- Мамонта, пожалуй, не осилю, а вот от чашечки чая или кофе не отказался бы.
- Я вам сейчас чайку свежего заварю с травками. Хорошо?
- Да это не просто хорошо, а замечательно. Beautiful, как говорят у нас в Бразилии.
- Ладно вам, - барышня  не только заварила чая с «травками», но и предложила пару бутербродов, от которых отказываться было, естественно, грех.
- Ну... что у вас в Москве новенького? - спросила секретарша, пока я старался прожевать бутерброд с зачерствевшым сыром.
- Новенького? Да как вам сказать? Недавно, например, совсем свежий обычай появился, при виде дорого гостя барышни делают книксен и представляются, - я посмотрел на секретаршу — не переборщил ли, но понял, что всё нормально, шутка воспринята правильно.
- Ой, извините, Олег Николаевич, Света меня зовут. Вы ведь не спросили...
- В следующий раз обязательно спрошу. А как у вас, Светик, сейчас с билетами? На север, скажем, на восток. Ну про Москву-то я не спрашиваю, и так понятно.
- Да какие же сейчас билеты? Самый период отпусков. И не выберешься никуда. А вас что-то конкретное интересует?
- Меня, конкретно, интересуют Туруханск и Тура.
- Что вы... Забудьте. Только если теплоходом по Енисею, и то, думаю, вряд ли. Все ведь как с цепи сорвались. Ну я понимаю — на юг. Но на север-то чего?
- А как же? Люди сначала куда едут? Правильно - на юг. А потом откуда возвращаются? Тоже правильно, с юга на север. Так что всё по закону сообщающихся сосудов или, как говорится, если где-то убудет, то в другом месте прибудет непременно...
Нашу содержательную беседу прервал вошедший в кабинет высокий, крепкий, чуть седоватый человек.
- Олег... здорово. Молодец, что приехал. А то всё только обещался: вот как приеду  да как покажу...
- Здорово, Сергей Петрович, - я пожал протянутую руку. - «Значит, время такое пришло, значит, ветер в дорогу позвал»... как там дальше? - «Ты всегда, непоседа, променяешь тепло на любой попутный самосвал». Так что ли поётся? Только мне самосвал не подойдёт. Что-нибудь пошустрее нужно, да и неплохо бы ещё знать, в каком направлении двигаться.
- Ладно, ладно, быстрый ты больно. В курсе я ваших приборов. Вот только - куда их закинули?  Да и не в этом проблема. Свистнули бы по Краю — разыскали. Только уж больно долго и громко свистеть пришлось бы. Сезон отпусков, да и связь наша — сам понимаешь. И текучка заела... А скважина — на подходе, и ваши работы по плану - в числе первоочередных. Вот, брат, штука какая. Посему, правильно сделал, что  прилетел. Сам быстрее разыщешь.
- А где хоть искать? В каком направлении? И с билетами чёрт знает что.
- С билетами, правда, проблема, но мы что-нибудь придумаем. А вот где искать?...
- Мне Махов, напутствуя, советовал с Тасеева начинать. Как думаете?
- Правильно Махов говорил. Именно с Тасеева. Там ведь головная партия. И начальник толковый. Он поможет. И с транспортом тоже - вертушки в его ведении. Так что идея верная. Начинай с Тасеева. Только очень прошу, держи в курсе.
- За человека волнуетесь? Это правильно. Человек — наше всё, наше, можно сказать, достояние.
- Да иди ты... достояние. Не за тебя я волнуюсь. Чего за тебя волноваться? Я тебя знаю — не пропадёшь. За скважину волнуюсь. Метры... Метры, понимаешь.
- Ну конечно, понимаю. Метры превыше всего. Как это в песне поётся: «Метр - всегда  живой, метры - всегда со мной... в горе, надежде и радости...»
- Ты, остряк... За такие шутки раньше и загреметь можно было.
- Сейчас, слава Богу, другие времена.
- Другие, но ты всё равно... не очень-то.
- Есть, гражданин начальник. Буду «не очень-то».
- А пока - вот тебе направление в общежитие. Адрес тасеевской партии..., впрочем, там сам её найдёшь, и … Светик, - Сергей Петрович обратился к секретарше. - Отметь, пожалуйста, командировку Олегу Николаевичу и объясни, как до общежития добраться. А  с тобой, Олег, извини, вынужден проститься. Убегаю. Срочное совещание у руководства. Так что — бывай и объявляйся.
- Привет зарукуводству, - ответил я и, когда дверь за начальником геофизического отдела закрылась, принялся доедать бутерброды, запивая их уже остывшим чаем «с травками», и слушать разъяснения Светика, как добраться до общежития.

Определившись с комнатой — неказистой, но вполне чистой и удобной: кровать, тумбочка, стол, стул и, что важно, свой душ, я вышел из общежития на улицу и отравился на вокзал. Первым делом надо было купить билет до Канска (именно оттуда шёл автобус до крупного районного центра, именуемого Тасеево), а дальше уже планировать свою жизнь по ситуации. В кассе, как и следовало ожидать, меня обрадовали полным отсутствием билетов по всем направлениям. Что делать и как быть, я не знал, а потому, стоял рядом с кассовым окошком и изучал местное расписание отправления поездов. Моё внимание привлёк мужчина, который покупал билеты и просил «общий» до Канска.
- А что, есть «общие»? - спросил я.
- «Общие» всегда есть, - ответил мужчина.
О наличии «общих» мест я, честно говоря, забыл, так разбаловал себя всякими там купейными. Но ехать-то надо было.  И потому следом за мужчиной я тоже попросил «общий»  и тоже  до Канска. Кассирша выкинула в окошко  коричневый огрызок, который назывался билетом, и я понял, что весь сегодняшний день - в полном моём распоряжении, так как поезд уходил завтра утром. Времени образовалась куча, и потому первым делом я решил сходить в музей Сурикова. Приехать в Красноярск и не посетить дом-музей великого мастера,  было бы непростительной ошибкой.

Небольшой двухэтажный  сруб, сложенный в начале 19 века, расположился недалеко от здания общежития на улице, как ни странно, имени вождя революции. Понятно, что когда дом закладывался, ни о каком вожде и мыслей не было. Но факт оставался фактом, и дом стоял именно на улице Ленина.
Солидные стволы старых побуревших лиственниц хорошо сохранились и придавали дому надёжный и крепкий вид. А большие белые наличники на окнах его украшали и делали нарядным, почти праздничным. При таких крепких венцах, стволах и должном уходе дом, казалось, мог простоять ещё не одну сотню лет. Внутри, по словам местных служителей, всё выглядело, как при жизни Василия Ивановича, где он родился, провёл юные годы и куда в последствии любил приезжать с мечтой однажды поселиться навсегда. Утварь того времени, уютные большие и просторные комнаты, сохранившие дух казачества и свободы, - пожалуй, только в такой атмосфере и при таких предках мог родиться своевольный, гордый  и ни на кого не похожий суриковский  характер.  Я ходил по комнатам, вглядывался в предметы, стараясь почувствовать, проникнуться их душой, рассматривал картины, висящие по стенам, и вспоминал то, что сказал Макс Волошин об этом большущем человеке и великом русском художнике:
“Обстоятельства  его  рождения  и его детства поставили его в обстановку
жизни   столь  исключительную,  что  он,  родившись  в  XIX  веке,  оказался
действительным современником и очевидцем тех событий, что старался воплотить
в своем творчестве.
Это  невероятно  и  необычайно,  но  он  вырос  в  подлинной обстановке
русского XVII и XVIII веков, а душою и психологией своей восходил даже к XVI»

- Извините, - обратился я к одной из служительниц музея, - нет ли у вас, случаем, книги Волошина о Сурикове?
- Как же нет? Обязательно есть. У нас про Василия Ивановича богатая библиотека собрана. И Волошина книга найдётся.
- А нельзя ли её полистать? Давно не читал, а тут, в атмосфере дома, сам, как говорится, Бог велел.
Женщина посмотрела на меня с интересом.
- Сколько здесь работаю, вы первый человек, который захотел вот так посидеть, почитать. Все торопятся. Прибегут, экскурсию прослушают и бежать. Некогда, видите ли... Не художник, часом?
- Художник.
- Я сразу поняла... и потому, как ходили, смотрели. Ну, думаю, наверняка — художник. Вон как смотрит пытливо и вдумчиво.
- Вдумчиво? Это вы хорошо сказали. Тут есть о чём подумать. И о человеке, и о мастере. Я, вообще, полагаю, что у нас всего два таких особенных, выдающихся, не в смысле «выдающихся», а в смысле выпадающих из ряда художника.
- Кого вы имеете в виду? - заинтересовалась женщина — явно патриот и поклонник Василия Ивановича.
- Я имею ввиду Сурикова и Врубеля. Они, конечно, очень разные. Но оба такие глыбищи и ни на кого не похожи.
- Врубеля? Интересная мысль. Она мне в голову не приходила. А знаете, что-то в этом есть. Во всяком случае, я подумаю... Да... Интересно... Вы присядьте пока. Пойду за книгой...

Я  опустился на стул, стоящий в прихожей, и на который разрешено было садиться, и попытался представить  сидящего здесь, рядом Василия Ивановича Сурикова. Но передо мной всё время вставал или его автопортрет, или портрет, написанный Репиным. Два одухотворённых и немного отрешённых лица,  разговаривающих не со мной, а как бы  с самими собой. Меня это не устраивало. Тогда я попытался представить другого собеседника. Мне хотелось поговорить. И этим собеседником оказался Макс Волошин. Он тихо вошёл в прихожую, сел рядом, задумчиво посмотрел на меня и спросил:
- Ну что, поговорим?
- Поговорим.
- А что ты хочешь от меня услышать?
- О Василии Ивановиче.
- Сейчас, - ответил Макс и достал из куртки небольшую книжицу, на которой виднелась надпись «Суриков».
Появилась смотрительница. Она несла в руках томик Максимилиана Волошина.
- Надо же, - удивился я, - как новый.
- Так никто же не спрашивает. Вы, почитай, первый будете.
Я взял том, посмотрел оглавление и раскрыл на той странице, где было написано «Суриков».
Пролистав несколько страниц, я обратился к сидящему напротив Максу.
- Макс, вот ты хорошо изучил творчество Василия Ивановича, и у тебя сложилось своё, как мне кажется, ни на кого не похожее мнение. Он же - исторический живописец. Что ты думаешь об этом?
- Что я тебе буду пересказывать, что уже давным давно написал? Лучше почитаю, да и ты сам можешь почитать вместе со мной.
Макс раскрыл свою книгу и стал неторопливо читать, а я внимательно следил за текстом, как бы изучая и сравнивая...
- * «Историческая живопись Европы того времени характеризуется упадком композиции,
случайностью  фигур,  сложной  пышностью  театрально-исторических  костюмов,
преувеличенностью  поз и жестов, театральной развязностью героев, страстью к
жестоким,  ультрадраматическим  эффектам, злоупотреблением кровью и трупами,
желанием  пугать  и наводить ужас, подменой живописного реализма театральным
натурализмом», - Макс внезапно прервал рассказ  и спросил. - Как тебе, не слишком высокопарно излагаю? Всё ж таки ты человек другого времени, другой эпохи, и язык у вас другой.
- Нет-нет, мне нравится, как ты говоришь, а потом, я же тебя хорошо знаю и люблю, так что продолжай, пожалуйста. Мне интересно.
- Ладно, - Макс провёл рукой по своей пышной шевелюре и широкой, окладистой бороде. - Тогда продолжаю. А ежели чего непонятно будет - спросишь.
И Макс продолжил:
«Историческая  живопись  была зачарована оперными финалами и с особенной
любовью изображала немые патетические сцены "под занавес".
Все  это  необходимо  себе  ясно представить для того, чтобы понять всю
необычайную  подлинность  и  правду  суриковских  картин, внешне связанных с
развитием  европейской  исторической  живописи,  но  по  существу совершенно
выпадающих из ее рамок. …
Как,  читая  "Войну  и  мир", нам и в голову не приходит назвать её историческим  романом,  так  и перед картинами Сурикова забываем совершенно, что имеем дело с исторической живописью.   И  в  том  и  в  другом  случае отсутствует или совершенно отступает на задний  план  то, что главным образом отравляет этот род искусства — мертвое наследие романтизма: историческая и археологическая бутафория.
В  исторической живописи - самом неверном и условном из видов искусства
-  Суриков  был  подлинным  художником, мастером, в котором не было ни капли
условной живописной лжи.
Как   это   часто   бывает,  когда  ветвь  за  ветвью  следишь  историю
происхождения  большого  художника,  кажется, что все было предназначено для
того,  чтобы  подготовить  возможность его появления, и он сам распускается,
как  цветок,  на  самом  конце  стебля,  выявляя  собою  все  скрытые  токи,
творческие силы и ароматы своего рода»...
Я слушал Макса и механически следил за текстом, который лежал передо мной. Его рассказ  захватил и увлёк меня.
- А знаешь, что  сам Василий Иванович рассказывал о начале своей живописи? - спросил Макс. - Вот послушай:
« Рисовать  я  с самого детства начал. Еще, помню, совсем маленьким был,
на  стульях  сафьяновых рисовал, пачкал. Мне шесть лет, помню, было, я Петра
Великого  с  черной  гравюры  рисовал.  А  краски от себя: мундир синькой, а
отвороты брусникой.
В  детстве  я все лошадок рисовал, как все мальчики. Только ноги у меня
не  выходили.  А у нас в Бузиме был работник Семен, простой мужик. Он меня и
научил  ноги  рисовать.  Он их начал мне по суставам рисовать. Вижу - гнутся
ноги у его коней. А у меня никак не выходило. Это у него анатомия, значит.
У нас в доме изображение иконы Казанского собора работы Шебуева висело.
Так я на него целыми часами смотрел. Вот как тут рука ладонью сбоку лепится.  В лица с детства еще вглядывался: как глаза расставлены, как черты лица составляются. А  главное,  я  красоту  любил...»
- Вот так-то, «красоту любил». Понимаешь?
Я понимал. Я очень хорошо не то, что понимал, а чувствовал эту его любовь к красоте, которая проявилась с совсем малых лет и не оставляла до последних дней жизни.
- А дальше? В Академии? - мне не терпелось узнать из уст самого Волошина, что же было дальше.
- «Академия   встретила  Сурикова  очень  неприветливо, - продолжил читать Макс. - "А  где  же  Ваши рисунки?" - спросил инспектор Шренцер, когда он явился с трепетом немедленно по приезде в Академию.  Суриков  объяснил,  что  рисунки в свое время были посланы губернатором
Замятиным и должны находиться в Академии. Шренцер долго рылся, нашел папку и внимательно перелистал эти детские работы, сделанные в Красноярске с таким творческим рвением, любовью, слезами и   муками,  "что  не  выйдет". Тонкие  карандашные  рисунки,  подцвеченные акварелью  "от  себя"... рисунки,  в  которых были с таким тщанием переданы и "складки, что так тонко сделаны", и "ручка, что так тонко лепится".
Просмотрев все, инспектор Академии изрек: "Это  ваши  работы?  Да  за  такие  рисунки вам даже мимо Академии надо запретить ходить»...  "Так  у  него  все  эти  рисунки  и  пропали,  -  прибавлял  Суриков  с сокрушением,  рассказывая  об  этом, - а дивные, помню, рисунки были. У меня только три сохранилось"...
Еще в Сибири в снимках с картин старых  мастеров  его  больше всего волновала законченность композиции, и он приучался всюду ее видеть и наблюдать в природе.  В Академии он занимался больше всего композицией. Дома сам себе задавал задачи  и  разрешал.  На  улицах  всегда  наблюдал  группировку  людей, а по возвращении  домой  сейчас  же  зарисовывал, как они комбинируются в натуре. Приучался ценить случайность, замечать то, что нельзя выдумать. Очень  любил ракурсы в толпе и всегда старался все передать в ракурсах, находя, что они придают большую красоту композиции.  Товарищи   по   Академии   смеялись  над  этой  страстью  и  звали  его "композитором"»...
- Ну как тебе  рассказ? - Макс в очередной раз пытливо посмотрел на меня.  - Не слишком занудно?
- Нет, хорошо. Мне всегда нравился твой серьёзный и обстоятельный язык.
- А ты что же, сам пишешь или просто интересуешься?
- Пишу.
- И много написал уже?
- Нет, немного. А зачем много? Пишу то, что люблю, и хочу, чтобы было добротно. Потому и работаю подолгу, иногда годами над одной вещью...
- Ну что же, это похвально. А кого ценишь? Из художников я имею ввиду,
- Из Западных — всё Возрождение, Рембрандта, Сезанна, Матисса, Модилиани, Руо, Брака, Поллака... всех и не перечислишь. Мастеров-то хватало.
- Ну а из наших — русских?
- Из наших больше всего люблю Коровина с Серовым. Поленова Василия Дмитриевича, Саврасова Алексея Кондратьевича, Крамского, Кипренского.... Гау.... Да много кого. Тебя, вот.... И Сурикова очень почитаю. Потому и пришёл сюда. Как не уважить человека?
- Да... - Макс многозначительно замолчал. - Мастеров много было. А сейчас? Сейчас есть кто?
- Есть, наверное. Но из нынешних мало кого знаю, и мало что интересно.
- Как так? - Макс оживился. - Это неправильно. Надо знать, интересоваться.
- Прав, но всё, что вижу — не впечатляет. Современное, фокусы, там, разные — не по мне. Души нет, красоты нет. А то, что в традиционных, казалось бы, формах, всё какое-то пустое, выхолощенное... Как будто что-то вынули, а вложить забыли. Внешне похоже, а внутри пустота... Впрочем, я — человек строгий. Мне угодить трудно... Давай лучше продолжай рассказывать дальше. Тебя интересно слушать.
- Ну так и быть. Слушай, коли интерес есть...
И Макс продолжил чтение:
- «Биография  Сурикова вплоть до самого прибытия его в Москву представляет собою  как  бы медленное и равномерное напряжение мощной пружины, которая во вторую половину жизни должна была развернуться в творчестве. На  этой  грани  оканчивается  его  личная  жизнь  и начинается история созидания его семи исторических картин. К  этому времени он представлял из себя заряд огромной творческой силы. Академия  его  сильно  уплотнила  и  сжала,  преднаметив  ему путь разряда в сторону  больших  исторических  композиций и дав ему в руки необходимые и, к
счастью, очень рудиментарные орудия ремесла...»
- Ты про « Стрельцов» расскажи. Уж больно интересно. А потом про «Боярыню»...
- Хорошо, начнём со «Стрельцов», - он пролистал несколько страниц.- Ага, вот про «Стрельцов».
«"Стрельцы" были задуманы еще в Академии и возникли из того впечатления, которое произвела на него Красная площадь в тот день, что он провел в Москве по  пути из Красноярска в Петербург. Ступив  впервые  на  землю  Красной  площади, насыщенную кровью древних казней, Суриков был охвачен смутой и тревогой тех воспоминаний, что он носил в памяти своей крови.   "Когда  я  их  задумал, у  меня  все  лица  так и возникли. И цветовая раскраска  вместе  с  композицией; я ведь живу от самого холста, из него все возникает", - говорил Суриков.
- Стой, стой, подожди, Макс. Ещё раз повтори, пожалуйста, последнюю фразу.
- «...я ведь живу от самого холста, из него все возникает».
- Это потрясающе. Я ведь сам так работаю. От холста, от поверхности. Задумаешь что-нибудь, начнёшь строить, и ничего не получается. Потом пытаешься понять — почему?  А по очень простой причине, что от ума идёшь, а не от сердца. И картине стараешься навязать свою волю, забывая, что она — уже живая и живёт своей жизнью, по своим законам. И только когда отдашься ей, начнёшь за ней следовать и идти, как сказал Василий Иванович «от самого холста», только тогда и получается настоящее, живое... Впрочем, извини. Прервал я тебя. Продолжай, пожалуйста.
- «Психологическое напряжение композиции, начинаясь снизу, в  середине  её  делает эллиптический оборот спирали, круто загибаясь вокруг рыжего  стрельца,  и  оттуда  прямой линией наискось пересекает всю картину, чтобы упереться и сломаться в правом очаге воли - в глазах Петра. Но  кроме  этой  спиральной пружины воли, завязавшей узел композиции, в картине  есть  и архитектурная  конструкция:  главы  Василия  Блаженного увенчивают  и  заканчивают  собою толпу стрельцов, привезенных на казнь. Как внутри  этого  собора  каждой  главе  соответствует отдельная церковь, так в картине им соответствуют отдельные группы. Срединному  куполу, не умещающемуся в раме, и стоящему пред им меньшим, с  дынеобразной луковицей, соответствует фигура седого стрельца, положившего руку на голову плачущей женщины.  Двум  малым, притаившимся между большими, - черный стрелец и обнимающая его  сзади  женщина. Большому левому куполу с завитой главой - рыжий стрелец (и  пламя  его  свечи  повторяет завитки луковиц). Дальнему левому – молодой стрелец, сидящий спиной.  Вправо  от  срединного  купола  малая  луковица  в клетку соответствует стоящему  стрельцу,  что  кланяется народу, а крайний правый и остроконечные верхи крыльца - фигуре голосящей стрельчихи и тому стрельцу, которого уводят преображенцы. Кремлевская  же  башня,  стоящая  на отлете посредине стены, - одинокой верховой  фигуре Петра. Наконец, группа царевен и иностранцев приходится под правой ближней башней.
Нет  сомнения,  что  избрав  фоном  картины Василия Блаженного, Суриков старался установить связь между сложным построением собора и путаницей телег и людей, загромоздивших площадь.
Взявшись  за  такую  тему, как казнь стрельцов, Сурикову сразу пришлось разрешать  один  из  самых  важных  и  опасных вопросов искусства: вопрос об изображении  ужасного, вопрос, который окажется роковым для стольких русских писателей и художников, особенно в наши дни.
В  представлении  и  суждениях русской публики об этом вопросе эстетики наблюдается,  к  сожалению, самая дикая путаница понятий, и картина Сурикова может  служить  в  этом  случае   прекрасным образцом истинно художественного разрешения его».
Смотри, что говорит Василий Иванович: «Утро  стрелецких  казней»  -  хорошо их кто-то назвал. Торжественность последних минут мне хотелось передать, а совсем не казнь...
Однажды   мне   довелось   присутствовать   на   репетициях   в  студии Художественного  театра.  Режиссер проходил с молодым артистом, изображавшим неврастенического   юношу,   драматический   монолог,   который   заключался исступленным  нервным  криком. Много репетиций было употреблено на то, чтобы этот  финальный  крик довести до его высшего пароксизма. А тогда, когда крик стал  для  исполнителя совершенно неизбежен, режиссер сказал ему: «А теперь, дойдя  до  этого места, превозмогите себя и сделайте паузу. Молчите там, где должен был быть крик».
Этот   конкретный  пример  говорит  о  том,  чем  должно  быть  истинно художественное творчество. Все,  что  в душе художника звучит, как вопль, в произведении искусства должно  выражаться  молчанием. Только тогда этот преодоленный крик, потрясая душу  зрителя,   претворит  ужас  в  восторг,  как  и молчание преступника на эшафоте  под  плетьми.  В  этом  таинство трагического очищения духа, в этом тайна творческого преображения реальной жизни».
Уффф... - Макс перевёл дух. - Аж сам устал от своего рассказа. Передохну немного? Да и тебе, пожалуй, небольшая передышка не помешает...
В эту минуту в прихожую вошла смотрительница.
- Вы, я вижу, серьёзно углубились в чтение. О чём  читаете?
- О «Стрельцах». Как Волошин блестяще, тонко и умно пишет... Сейчас, таких, пожалуй, что и нет...
- А вы не хотите чайку? - неожиданно предложила женщина. - Вообще-то, это не входит в наши обязанности, и чай мы не подаём. Но вы, я вижу, посетитель особенный. Вам сделаю.
Я был польщён подобным вниманием, поблагодарил и чуть было не сказал: «И Максу тоже», но, посмотрев на пустующий, стоящий против меня стул, только подмигнул ему и улыбнулся, подумав, что не хватало ещё, чтобы меня  за ненормального приняли...  Выпив из тонкого  в старинном серебряном подстаканнике стакана крепкого свежезаваренного чая, я перелистал несколько страниц.
- Ну что Макс, передохнул?
- Передохнул маленько.
- Тогда рассказывай дальше. Про «Боярыню».
- Ну что же... Про «Боярыню», так про «Боярыню»...
Макс тоже перелистал страницы...
- Вот, нашёл. - «...А  то  раз  ворону на снегу увидал... Сидит ворона на снегу и крыло отставила,  черным  пятном  на  белом  сидит. Так вот эту ворону я много лет забыть  не  мог.  Закроешь  глаза  -  ворона  на снегу сидит. Потом "Боярыню Морозову" написал" - этими  словами  Суриков  еще  раз  приоткрывает психологические тайники своих замыслов, дает нам в руку зерно, из которого расцветает композиция».
Видишь, как получается, - задумчиво промолвил Макс. - Из, казалось бы, пустяка, так — жизненной зарисовки, рождается неповторимый шедевр мирового звучания. Воистину, пути Господни  неисповедимы... - Он неожиданно замолчал, а потом неторопливо стал читать удивительные поэтические строки:

Да, целовала и знала **
Губ твоих сладкий след,
Губы губам отдавала,
Греха тут нет.
От поцелуев губы
Только алей и нежней.
Зачем же были так грубы
Слова обо мне.
Погас уж четыре года
Огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и меда
Был нашей встречи час.
Помнишь, сквозь снег над порталом
Готической розы цветок.
Как я тебя обижала,
Как ты поверить не мог.

Да... пути Господни... Ладно, о чём бишь я?
- О вороне, которая чёрным пятном на белом снегу....
- А... ну да-да... о вороне... «"Стрельцы"  пошли  от  пламенника  свечи,  горящей  днем  на фоне белой рубахи.  "Морозова" - из трагического черного пятна вороны с отставленным крылом на белом фоне». Вот так-то. Ну да ладно. Идём дальше.
« Боярыне Морозовой в картине противопоставлена толпа. Толпа  как  психологическое целое  представляет одну из труднейших задач живописи,   особенно   если   она   берется  не  орнаментально  и  не  чисто конструктивно. Еще труднее дать национальную психологию толпы в определенный патетический  момент.  Такие  попытки в XIX веке чаще удавались в романе и в драме,  чем  в  живописи.  При  этом надо прибавить, что русская толпа самая трудная из всех. Западная толпа, особенно толпа латинская, проще. Она легче находит себе выражение  в  общем  жесте,  в  общем  чувстве.  В ней есть единство порыва, обусловленное  как  общественной большой воспитанностью, так и традиционными правовыми  руслами,  заранее  подготовленными  в  подсознании  на все случаи жизни.  Она  охотно  и  дружно  подчиняется  опытному капельмейстеру, всегда являющемуся  в нужный момент. Конфликты её совести разрешаются гораздо проще благодаря громадному количеству выработанных историей моральных формул. Этот нравственный автоматизм очень облегчает ее внутренний рисунок.  Русская толпа сложнее, невыявленнее. Её чувства глубже и разнообразнее, смутнее  и  противоречивее.  Это  толпа немых, не имеющих ни слова для своей мысли, ни жеста для своего чувства... Каждый остается мучительно замкнутым в лабиринте  своей  души.  Нет  упрощенной  цельности  чувства - нет готового, заранее  предрешенного  выхода,  все основано на дроблении взаимоотражений и сложных рефлексов. Потому  её  движения  неуклюжи  и  страшны.  Её  порывы  более дики, её проявления   более   бессмысленны,   именно   благодаря   большей  сложности нравственного чувства отдельных лиц.
Мы знаем эту психологию русской толпы и по Достоевскому, и по Толстому. Но  в  русской  живописи  единственным  мастером,  достойно  разрешившим эту задачу, был Суриков.    Кроме того  Суриков  -  «композитор»,  как его прозвали еще в Академии, дополняется Суриковым-колористом. От   красивой,   но   неяркой  лиловато-серебристой  рассветной  дымки, обволакивающей   «Утро   стрелецких    казней»,  через  черноту  «Меншикова», разорванную  синими,  голубыми,  красными  и золотыми пятнами, он приходит к полнозвучной   гармонии  «Боярыни  Морозовой»  построенной  на  контрастах. Черно-сизые,  индиговые,  бурые и рыжие отливают голубыми рефлексами на фоне
белого  снега,  а между ними густо гудит золото парчой, синь, ярь и киноварь рытых  бархатов  и орнаменты тканых платков, составляя звучную многоголосицу колокольного  звона  и  трубных  инструментов.  Здесь  он  вполне овладевает красочной оркестровкой. Его живопись становится хорошо сложенной мозаикой, в которой  все  камни  горят  собственным  напряженным  цветом и в то же время крепко притёрты один к другому.
«Боярыня  Морозова»  была  высшей точкой суриковского творчества. После неё начинается медленное склонение..».

В очередной раз Макс замолчал и задумался...
- Вы  извините, - раздался голос всё той же смотрительницы. - У нас сейчас небольшой перерыв на обед, и мы вынуждены...
- Понял, понял... - сказал я, с трудом переключаясь с повествования Максимилиана Александровича Волошина на реальную жизнь. - Спасибо вам... Пойду... Да и времени много. Я посмотрел на пустующий стул и тихо сказал:
 - И тебе, Макс, спасибо... Огромное тебе спасибо...


* - Здесь и далее представлены выдержки из монографии М.А.Волошина "Суриков".
** - Стихотворение Е.И. Дмитриевой.


Выйдя на улицу, где ярко светило и уже сильно припекало солнце, я направился в сторону общежития. Меня переполняли впечатления от посещения музея, от чтения книги, от мнимого и почти живого разговора с Волошиным, который казался совершенно реальным. Я почти физически ощущал  его неторопливую размеренную речь, помнил его внимательные умные и добрые глаза... Неужели мне всё привиделось? Ну да, конечно. Я это отлично сознавал. И причиной тому был тот удивительный мир, который я только что покинул: мир старого дома, давно ушедшего быта, старых, ещё сохранившихся запахов и почти осязаемого присутствия хозяев. И, конечно,  картины, висящие по стенам и открывшие и проложившие для меня дорогу в это удивительное и неповторимое пространство.

- Ну что, явились? - неприветливый окрик дежурной общежития вернул меня к действительности. - И где вас носит?
- Что значит — носит? - от подобного  обращения я оторопел и немного растерялся.
- А кто ключи забрал от комнаты? Мне тут убирать, так нет, бегай за всеми, жди их... А они где-то там шлёндрають.
Я понял, что вступать в дискуссию с этой особой бесполезно, а потому просто и спокойно сказал, всё, что о ней думаю, не особо разбираясь в выражениях. От сказанного мной дежурная онемела, раскрыла рот и так и осталась стоять посреди коридора со  шваброй в руках и раскрытым ртом. А я прошёл в свою комнату, принял душ, улёгся на свежие прохладные простыни и, утомлённый перелётом и посещением музея, заснул.

Проснулся я, когда день уже близился к вечеру. В открытое окно залетали звуки уличного шума: проезжающих автомобилей, звона трамвая, разговора прохожих. Я подошёл к окну и выглянул наружу.  Солнце  опустилось, дневная жара отступила. От росших рядом с домом деревьев доносился аромат отцветающих лип. Я потянулся, посмотрел на часы и, соображая, чем бы заняться, решил сходить  в местный драматический театр. Посещение театров, музеев, библиотек и книжных магазинов, если таковые имелись в местах  пребывания, как правило, входило в культурную программу во время моих многочисленных поездок. Быстренько приняв душ и надев что-то, более менее, приличное из имеющейся в распоряжении одежды, больше подходящей для хождения по тайге, чем по светским заведениям, я отправился в театр.
Несмотря на то, что часы показывали около семи, людей у театрального входа не было.
- Не все такие растяпы, как ты, - подумал я. - Нормальная публика уже заняла свои места и ждёт начала представления.
Сбоку от входа виднелась вывеска с надписью «касса», и я решительно открыл дверь кассового зала. Там тоже никого не оказалось, и только в окошке виднелась голова кассирши.
- Здравствуйте, -  поздоровался я.
Сидящая в окошке  дама  подняла голову и с интересом посмотрела на меня.
- Что желаете, молодой человек?
– Билет желаю, - в тон даме ответил я.
- Дорогой мой, - голос дамы был необычайно участлив и ласков. - Опоздали. У нас сегодня — аншлаг, видите ли. Так что ни одного билета нет.
- Аншлаг? - повторил я удивлённо. - А, может, найдётся всего один билетик?
- Молодой человек, я же вам ясно сказала, что у нас - аншлаг. Билетов нет. Ни-од-но-го.
Я умоляюще посмотрел на кассиршу
- Так хотелось в ваш театр попасть...
- Очень сожалею, - в голосе дамы слышалось искреннее желание помочь. - Но, как говорится, и рада бы... но...
Я понял, что театра мне сегодня не видать, повернулся и обречённо двинулся к выходу. Едва я коснулся ручки двери, из окошка послышался вкрадчивый голос:
- Молодой человек, будьте любезны, подойдите.
Я подошёл. Дама сочувственно глядела на меня.
- Знаете что, - заговорщицки, почти шёпотом, произнесла она. - У меня припрятан  билет для одного высокопоставленного гостя, но, судя по всему, он уже не придёт, поэтому, так и быть,   вам продам. Только он - в первом ряду партера и потому очень дорогой.
Есть-таки в жизни справедливость,  думал я, доставая из кармана деньги и отсчитывая нужную и не маленькую сумму.
Кассирша пересчитала деньги и протянула мне вожделенный билет.
Войдя в зрительный зал, я обомлел. Он был практически пуст. Совсем немного мест было занято, очевидно, специально приведёнными сюда школьниками, да несколько пожилых пар чинно восседали в бель-этаже. И всё. Я понял, что меня «купили». Да так ловко и артистично, что мне оставалось только посмеяться над собой и восхититься виртуозной игрой кассирши.
Спектакль оказался плохим. Актёры, словно выполняя трудовую повинность, еле передвигались по сцене и разговаривали манерными, искусственными голосами, а костюмы были такими старыми и полинявшими, что носить их, а тем более демонстрировать со сцены мне показалось просто неприличным. Не выдержав и пятнадцати минут, я поднялся со своего кресла и покинул зал.
- Сейчас  ей всё скажу, - кипел я, подходя к двери кассы, но, увы, она уже была закрыта, и потому я мог только самому себе высказать всё, что думал о ловкой даме.

Бредя по вечернему и затихающему городу, я размышлял о кассирше и вспоминал  историю, которая случилась несколько лет тому назад в маленьком городке с названием, напоминающим гоголь-моголь. Этот городок носил имя Бугульма.
Там тоже был  театр, куда я так же, однажды после трудового дня, следуя своим традициям, решил отправиться.
Объявленный спектакль должен был начаться в семь вечера, и я, будучи послушным зрителем, без пяти семь стоял у входных дверей. Около театра никого не было, даже случайных прохожих. Я потянул за ручку, но дверь оказалась запертой.
Следуя своей железной логике и здравому смыслу, я подумал, что поскольку криминогенная обстановка в городе, мягко говоря, не спокойная, и в вечернее время в тёмных плохо освещённых городских улицах легко можно нарваться на очередную бандитскую шпану то, очевидно, все зрители — уже в театре, а двери  закрыты во избежание непредвиденных эксцессов. Подумав так, я решил обойти здание в надежде, что хоть какой-то вход - служебный или ещё какой  - окажется открытым. Ничего подобного. Все двери были заперты. Постояв немного в нерешительности и сказав себе, что в следующий раз надо будет раньше приходить, а не к самому началу, я отправился восвояси.
На следующий день я рассказывал  коллегам — местным жителям - о происшедшем со мной  накануне казусе, чем вызвал у них приступ гомерического хохота.
- Ну ты и лопух, - гоготали они, корчась от смеха и чуть ли не катаясь по полу.
- А что такое? - мои наивные глаза выражали полное недоумение.
- Да ты знаешь, как наш театр работает?
- Знаю,  афишу читал.
- Какая афиша? - хохот усилился ещё пуще. - Не работает наш театр. Понимаешь?
- Как, а афиша?
- Ну и что, что афиша? В него никто не ходит. Закрыт он. Только два раза в месяц сгоняют со всего города  школьников и дают им какое-нибудь представление. Вот тебе и весь театр.
Я стоял перед смеющимися и вертящими пальцами у виска товарищами и таращил на них глаза, не понимая и не веря, что такое бывает в жизни. Оказывается, бывает и  ещё как...

Утром следующего дня, сидя у окна общего вагона поезда  Красноярск-Тайшет, я смотрел на  ярко-фиолетовые поля рано зацветшего иван-чая, растянувшиеся вдоль полотна железной дороги, и  вспоминал вчерашний день: посещение дома-музея, замечательную книгу Макса Волошина, которую  читал с ощущением, что  сам автор  в неспешном разговоре рассказывает мне  о Василии Ивановиче Сурикове, о его творчестве и о его великих  картинах «Утро стрелецкой казни» и «Боярыне Морозовой». Вспоминал такое смешное и забавное посещение театра, и как меня разыграла потрясающе сыгравшая свою роль кассирша. Она таки всучила мне самый дорогой билет в  пустой зал, заставив поверить в  аншлаг. Я вспоминал, как лихо она всё это проделала, и не мог скрыть восхищения её игрой. Особенно  восхитило, как тонко она прочувствовала момент, когда меня остановить — именно тогда, когда я уже взялся за ручку двери. Как здорово рассчитала! Вот это была актриса, настоящая, а не те бездари, которые чего-то из себя пытались строить на сцене. В общем, я не мог пожаловаться на вчерашний день. Он был  интересный и весёлый. Что-то меня ждало сегодня? Этого я не знал, не мог знать и пока просто смотрел в окно, на пролетающие мимо разноцветные пейзажи и с интересом наблюдал за устраивающимися рядом со мной пассажирами - компанией молодых людей. Сами они были откуда-то с Украины и сейчас добирались до Тайшета на одну из «великих строек пятилетки». Ребята были полны сил, энергии, задора и веры в «светлое будущее». Трудно сказать, какое будущее их ожидало.  Скорее всего, койка в общаге и работа с утра до ночи, но это, судя по всему, не смущало, и они были вполне оптимистически настроены. Мы сразу  перезнакомились, достали свои нехитрые съестные припасы, организовали общий стол, раздобыли чая и за шумной беседой коротали время. Ребята рассказывали  байки про приключения в дороге до Красноярска, а я свои - из геологической жизни, которых у меня накопилось предостаточно на все вкусы и по любому поводу. Когда же мы узнали, что и они,  и я  «болеем» за киевское «Динамо», то совсем сблизились и стали как старые добрые знакомые.
Так мы ехали, попивая чай и рассказывая разные самые невероятные  истории, пока со стороны входной в вагон двери не послышался сначала шум и ругань, а потом как-то всё разом стихло. Мы выглянули в проход и увидели, что по нему медленно продвигаются несколько человек бандитской наружности с ножами в руках. Они, никого не боясь и не смущаясь, запускали руки в сумки и чемоданы пассажиров, творя, попросту говоря, настоящий шмон - «чистили» багаж и шли дальше.  Их было немного  - три человека, но торчащие длинные ножи, угрожающе и парализующе действовали на публику, среди которой, конечно, находились женщины и дети. Почему исчез проводник, трудно сказать, но было понятно, что полагаться в этой ситуации приходилось только на себя. Постепенно группа подошла к нашей компании и выставив ножи потребовала деньги и ценные вещи.
- Ну, что... сами  выложите или помочь? -  заявил один из них,  по всей видимости, - главарь.
- Мужики, да вы чего? Откуда у нас ценные вещи? Мы ж только на работу едем устраиваться, - сказал Генка, находящийся к ним ближе всех. - Вот чайком угостить, это  - пожалуйста. Только он, наверное, для вас слабоват будет. Вам же чифирёк подавай.
Парень стоял со стороны боковых сидений, и потому заставил группу повернуться к нему. В этот момент Игорёк,  сидевший с другой стороны от прохода, встал, как бы с видом, что собирается что-то отдать, но резко подпрыгнул, ухватился за ручку одного из здоровенных баулов, лежащих на третьей полке, и резко рванул  вниз. Баул полетел на головы бандитов. За ним полетела ещё пара таких же здоровенных и тяжёлых тюков. Защищаясь от падающих сумок, нападающие подняли руки, прикрывая головы,  и тут же выпустили свои кинжалы, укатившиеся под лавки. Почти в одно мгновение образовался завал, под которым оказались бандиты, сверху — баулы, а ещё выше мы.
- Руки, руки им вяжи, - кричал кто-то. - И ноги тоже.
Общими усилиями мы связали гоп-компанию, уложили на пол вниз лицом, нашли убежавшего проводника и вызвали дежурного по поезду. Через некоторое время всю группу уже окружили милиционеры и какие-то люди в железнодорожной форме.
- Спасибо вам, хлопцы, - сказал один из них. - Ловко вы их скрутили.
- Да чего тут... , - надо бы вещи вернуть пострадавшим, а этих... - один из моих новых товарищей занёс ногу, и, еще мгновение, на головы лежащих на полу громил посыпались бы разящие и безжалостные удары кирзача.
- Спокойно, спокойно, - удержал его  капитан милиции. - Мы с ними сами разберёмся. А вам - огромное спасибо, ну и … счастливого пути. Куда путь-то держите?
- Мы — в Тайшет, а Олег — в Эвенкию.
- В Эвенкию? - удивился милиционер. - Это куда же? Не на Тунгуску, случаем?
- Именно, на неё родимую.
- А на какую — Подкаменную или Нижнюю?
- Бывал?
- Бывал. Кедрача шишковали... А ты зачем?
- Остатки тунгусского метеорита искать, - пошутил я.
- Стало быть — на Подкаменную... Ну что же удачи. Если найдёшь, расскажешь, - улыбнулся капитан.
- Непременно, - ответил я. - В газете напишут...

Ещё некоторое время мы никак  не могли успокоиться и приходили в себя после такого неожиданного происшествия, обсуждая, кто и что делал, и как ловко нам удалось скрутить бандитов. Сумки вернулись на свои места, а мы открыли пошире окно и, не смотря на то, что курить в вагоне запрещалось,  закурили, дабы унять не отпускающие всех дрожь и возбуждение. Через полчаса мы уже со смехом вспоминали происшедшее событие, вернулись к своему чаю и долго ещё, почти до конца поездки, принимали различные подарки от благодарных пассажиров в виде еды, закуски, сладостей и даже самогона. Больше до Канска никаких происшествий не было, и  по прибытии мы простились, как старые боевые товарищи, крепко пожав друг другу руки и пожелав удачи. Мне надо было выходить и двигаться на север, а попутчикам - ехать дальше, на восток...

Примерно через полчаса после прибытия поезда от станции отправлялся автобус до Тасеева.
Как ни странно в кассу за билетами стояла очередь, и, когда автобус подошёл, он оказался заполненным почти под завязку. Тем не менее, мне удалось пристроиться на одном из задних сидений около двух говорливых тётушек, всю дорогу обсуждавших, какая из кур у них плодовитее  и какой петух лучше покрывает. Я с удовольствием слушал эту нехитрую беседу, пока меня  не сморило, и голова не упала на рюкзак, лежащий между коленями и спинкой впереди стоящего кресла.
Мне приснился странный сон, будто бы я шёл по ярко освещённой улице, а рядом, держа меня за руку, шла Ольга. Она ничего не говорила - просто смотрела по сторонам, под ноги, в небо... Иногда она внезапно поворачивалась ко мне, наклоняла голову и её губы касались моих.  Поцелуй длился мгновение, а затем она так же продолжала идти, молча, глядя по сторонам, себе под ноги, в небо...
Я смотрел на неё и никак не мог поверить, что это — она, тут, совсем близко, что это её рука передаёт своё тепло моей, что это её губы только что касались моих, что это её волосы, раздуваемые ветром, касаются моих волос. Я закрывал глаза и пытался запомнить её аромат, запах её прикосновений, вкус её губ... Потом Ольга  пропала... Подходя к  дому, где жил, как всегда  я вскинул голову и всмотрелся в окна своей квартиры, заранее зная, что увижу.  А увидел я тёмные зашторенные оконные проёмы  да очертания голубей, сидящих на перилах балкона...
Почти всю дорогу я проспал и проснулся только тогда, когда автобус выехал из тайги и затрясся по грунтовке, проложенной среди пшеничных полей.

В центре посёлка автобус развернулся и остановился. Рядом с остановкой находился центральный поселковый магазин, куда направилось большинство пассажиров, а я, надев рюкзак, подошёл к группе мужчин, стоявших неподалёку.
- Здорово, мужики. Где тут геофизики располагаются?
- Сейсмики, что ли? А тебе зачем? - раздался в ответ вопрос одного из них.
- Я к ним приехал.
- Работать?
- Нет, не работать. В командировку.
Мужчина внимательно оглядел меня.
- Вон видишь опушку леса, - он показал туда, где в конце посёлка лес выступал в поле острым мысом и заканчивался густым сосновым бором. - Там как раз геофизическая партия и стоит. Только тебе пока туда не надо.
- Это почему? - удивился я.
- Потому  что я — начальник этой партии. Стало быть, ты ко мне приехал. И я полагаю из Москвы за приборами. Точно?
- Точно.
- Тогда давай знакомится — Михаил, - мужчина протянул  крепкую, красную от загара пятерню.
- Олег, - ответил я, пожимая  руку.
- Вот и отлично, Олег. В контору мы с тобой сейчас не пойдём, а пойдём ко мне. Поедим, поговорим, а потом уже о делах. Как, не против?
Как я мог быть против?
- Конечно, не против.
- Ну тогда пошли.
Он попрощался с мужиками, и мы направились через посёлок примерно в том направлении, куда мне показывал Михаил.
Его дом находился недалеко от территории партии и представлял собой довольно просторный сруб, основательно и крепко сшитый, под высокой шиферной крышей, окружённый большим ухоженным фруктовым садом и грядками с овощами и зеленью. Из дома, встречая гостей, вышла молодая,  приятной наружности женщина, подошла к Михаилу, обняла и поцеловала. Затем обратилась ко мне, как к хорошо знакомому человеку.
- Доброго вам здоровья. Что, поди устали с дороги?
Я пожал протянутую женщиной руку и удивлённо посмотрел на хозяина.
- Не удивляйся. Нас предупредили из Красноярска, что ты едешь, так что ждали. Это — жена моя, Глаша. А это, - Михаил показал на меня, - наш московский гость, и зовут его Олег. Вот что, Глашуня, - мужчина обратился к женщине. - Сготовь нам чего-нибудь на закусь. Человек с дороги, да и мне подкрепиться не мешает. А что, банька - тёплая?
- Тёплая, Миш, ещё не остыла.
- Вот и ладно. Пока ты собирать на стол будешь, мы с Олегом попаримся малость. Как, Олег, баньку признаёшь?
- Признаю, даже очень. Особенно после такой дороги.
- А чего? Что не так?
- Всё — так. В бане расскажу. Куда рюкзак девать?
- Да тут кинь. Потом в дом занесём. Глашунь, полотенчики есть?
- Есть, Миш. Там, в предбаннике лежат, и простыни чистые.
- Ну, тогда мы отправились.
- С Богом, - пожелала Глаша и скрылась в доме.
А мы с Михаилом  пошли к стоящей в углу участка рубленой баньке.

Напарившись, румяные, с лоснящимися лицами мы выбрались на свежий воздух и присели передохнуть на лавочке.
- С ножами, говоришь, прямо по вагону, никого не стесняясь?
- Представляешь? Едут нормальные люди, ни  о чём таком не думают, и тут - здрасте, пожалуйста — подарочек. Грабёж средь бела дня. И  ни проводника, ни милиции. Как будто специально попрятались.
- Но они всё же появились?
- Появились, когда эти уже на полу связанные лежали. А, вообще, мне крупно повезло, что со мной такая замечательная компания была. Не знаю, что бы я без них делал. Наверное, то же, что и все.
- Да... дела... - Михаил плеснул на себя из бочки, стоящей рядом. - Ну ты как, отошёл немного?
- Отошёл... Скажешь тоже. В тот мир отходят.
- Ладно-ладно, вижу, что в норме. Айда за стол, а то Глаха заскучала совсем.

Зайдя вслед за Михаилом в дом, я бросил рюкзак в сенях и прошёл в просторную светлую горницу, поблескивающую  отполированными за долгие годы ничем неприкрытыми брёвнами листвянки, из стволов которой был сложен сруб. Седого оттенка стены украшали самодельные расшитые покрывала и несколько репродукций картин известных русских художников в стандартных под золото рамах.  В углу находилось что-то наподобие рабочего кабинета: мигала зелёными огоньками рация, и перед ней лежали различные карты, профиля и сводки. В центре, чуть ближе к распахнутым окнам, располагался основательный, видимо сколоченный хозяином стол. Мне всегда нравились такие столы и, вообще, простая мебель, на которую можно было, не боясь, что она начнёт качаться или, не дай Бог, разваливаться,  крепко опереться. Стол был накрыт  свежей,  с ещё не успевшими разгладиться  складками,  льняной скатертью. На скатерти ждали тарелки, стаканы, вилки, ложки и ножи. Нарезанный крупными кусками свежий ароматный ноздреватый белый хлеб вызывал здоровую  реакцию моего проголодавшегося организма. В центре стола блестела только что вынутая из холодильника запотевшая бутылка водки. Мы с Михаилом уселись на стоящие вдоль стола широкие скамьи и принялись наблюдать за ловко хозяйничавшей Глашей. Тут же, на краю стола, она нарезала принесённые из огорода овощи, сложила их в глубокую миску, доверху залила густой домашней сметаной, опустила туда большую деревянную ложку и поставила рядом с бутылкой.  Потом нарезала прозрачного с тонкой мясной прожилкой нежнейшего  сала и, оставив на разделочной доске, расположила с другой стороны бутылки. Затем принесла чугунок с дымящейся молодой картошкой, пахнущей чесночком и укропом, и кусок запечённого свиного окорока. Это был не стол, а шедевр. Внутри меня всё урчало и клокотало при виде такой сказочной еды, но я терпеливо смотрел на Михаила, а тот  со свойственной доброму хозяину неспешностью наблюдал за приготовлениями жены. Наконец Глаша оглядела стол и, оставшись довольной увиденным, с достоинством произнесла:
- Милости прошу. Как говорится, чем богаты...
Последнее она могла и не говорить, потому что Михаил, как завзятый спринтер, уже сорвался со старта и разливал по стаканам водку, а я накладывал в свою большую тарелку овощей со сметаной, картошки и здоровущий кусок окорока.
Глаша смотрела на нас, не скрывая чуть насмешливой улыбки.
- Ага, проголодались. В Москве-то, пожалуй, так не поедите?
- В Москве — нет, - активно работая ножом и вилкой, ответил я. - А в одном известном мне посёлке под названием Тасеево — запросто.
Глаша заулыбалась ещё больше, а Михаил поднял стакан и, одобрительно глядя на стол и жену, сказал:
- Ну что, стало быть, - за знакомство. Глаш, а ты чего?
- Нет уж. Вы тут сами управляйтесь, а у меня ещё дел по горло, - сказала Глаша и вышла из комнаты, видно не желая мешать мужскому разговору.
- Тогда без неё. Будь здоров, Олег.
- И ты, Миш, будь здоров.
Мы чокнулись, опустошили стаканы и принялись за еду. Это была и правда королевская еда. Всё свежее, домашнее, вкусное необыкновенно. Наши челюсти работали, как автоматы. Мы только успевали наливать, произносить очередное «будь» и снова накладывать себе так вкусно и с любовью приготовленное хозяйкой.
Наевшись и отвалившись от стола, мы достали папиросы.
- Ты что куришь? - спросил Михаил.
- «Урицкого».
- О, давай. Давненько у нас не было. А то всё погарский — дрянь ужасная.
Я протянул Мише пачку.
- Держи всю. У меня — пол-рюкзака этого добра.
- Если пол, ещё подкинешь?
- Запросто. Считай, что половина половины — твоя.
- Вот спасибо. Мне этот горлодёр вот уже где, - и Михаил провёл ребром ладони по горлу.
Он закурил и протянул мне горящую спичку. Я  глубоко затянулся, и над столом повисло густое облако табачного дыма.
- Пошли на улицу, чего в доме сидеть.
- Пошли... Только убрать бы.
- Глашуня уберёт. Сам-то холостяк, поди?
- Как догадался?
- По твоему «убрать бы». Сразу видать, человек - без женщины, раз привык убирать за собой - самостоятельный и...
- Ладно, чего языком зря... Пошли.
В саду мы опустились на скамейку, стоящую в тени раскидистых яблонь.
- Миш, ну а приборы-то где?
- О... А я о деле и забыл совсем. Так вот, считай, тебе крупно повезло. Не надо их искать. Здесь они. У меня на складе лежат. Как пришли в ящиках, так и не распаковывал.
- Да ты что? А я уже собрался и в Бор лететь, и в Байкит, и в Туру, и даже о Туруханске помышлял... А они тут, оказывается. Так это просто роскошно. И как мне теперь быть?
- Да очень просто. Сейчас пойдёшь в общагу нашу, во-он туда, - и Михаил показал в сторону соснового бора. - Найдёшь там тётю Настю — комендантшу. Скажешь, кто и откуда. Тётя Настя в курсе. Комнатка для тебя приготовлена. Ночь переспишь, а поутру «вертушка» прилетит. Она тебя прям к буровой доставит. Вернее, не на саму буровую, а в Ванавару. Оттуда на вездеходе доберёшься до буровой. Я свяжусь и предупрежу, чтобы встречали. Там недалеко — километров десять. Место, я тебе скажу, потрясающее. Тунгуска рядом, тайга. Рыбы наловишь, поохотишься, пошишкуешь... Уже орех пошёл. Не жизнь, а курорт. Ну и между делом поработаешь немного. Хороша перспектива?
- Хороша. Уже не хочется возвращаться.
- Погоди, вот гнус поест, сразу захочешь.
- Что я гнуса, что ли, не видал? То же мне — проблема.
- Проблем, конечно, нет. Но он у нас ох и злющий. Впрочем, ты прав. Для бывалого человека — дело привычное.  А ты, я так понимаю, уже повидал кой-чего.
- Да так, повидал малость.
- Где бывал?
- Север тюменский, почитай, весь объездил. Аж до Харасавэя добирался.
- Это где?
- На  Ямале - мыс там такой есть. В Архангельской области: от Архангельска до Амдермы. В Средней Азии, на Украине, на Кольском... Да мало ли где...
- А у нас впервой?
- У вас не доводилось бывать.
- Значит пополнишь коллекцию.
- Значит пополню.
Мы замолчали. Сытый и умиротворённый я сидел рядом с Михаилом, и мне было удивительно хорошо и спокойно рядом с этим основательным человеком. Да и в доме его было хорошо. Здесь царил уют и дружелюбие. Не хотелось никуда уходить от этих славных и сразу полюбившихся мне людей. Но дело близилось к вечеру, и надо было устраивать свою дальнейшую жизнь.
- Ну что, тогда я пойду?
- Иди.
- А как завтра?
- Когда «вертушка» будет на подлёте, я к тебе пришлю кого-нибудь с машиной. Заедете на склад, заберёте приборы и — на вертолётку. А уже оттуда — дальше.
Я поднялся, зашёл в дом, взял рюкзак и вернулся к Михаилу.
- Держи, - я вытащил половину своего папиросного запаса.
- Не жалко?
- Жалко, но раз обещал, поздно отказываться.
- Ну спасибо тебе. Удружил. Тыщу лет «урицкого» Беломора не куривал.
- Кури на здоровье.
- А ты-то сам как?
- На первое время хватит, а там видно будет. Да и, вообще, я - в стадии бросания.
- И давно?
- Уже несколько лет. Как говорил Марк Твен: «Курить бросить — очень просто. Я сам проделывал это тысячу раз».
- Во-во. И я — тысячу.
- Ну и как?
- Как видишь.
- Тогда желаю тебе, чтобы вторая тысяча была более успешной.
- Спасибо, - Михаил встал и протянул мне руку. - Ну что, до завтра?
- До завтра. Надо бы с Глашей попрощаться... Где она?
- Хозяйничает. Ничего, не переживай. Я с ней сам за тебя попрощаюсь.
- Ладно. Только спасибо огромное не забудь передать. Уж больно хорошо она встретила. Да и ты тоже. Меня давно так не встречали.
Я похлопал Михаила по плечу и пожал красную от загара пятерню.

Тётю Настю, коменданта общежития, расположенного среди соснового бора в длинном одноэтажном бараке, я нашёл там, где ей и положено было находится — в комнате, на двери которой со стороны коридора была прибита синяя металлическая табличка с лаконичной суровой надписью — комендант. Она сидела в глубоком кресле у окна и что-то вязала. Длинные спицы с такой маниакальной настойчивостью ходили туда-сюда, туда-сюда, что я, словно загипнотизированный, какое-то время  стоял  молча, наблюдая за мельканием  ловко управляющихся с ними рук пожилой седовласой женщины. Не прерывания процесса вязания, женщина подняла на меня большие круглые очки, чуть съехавшие на нос, и произнесла:
- Тебе чего, милок?
- Здравствуйте, - я с трудом оторвал взгляд от спиц. - Михаил сказал, что для меня тут комната приготовлена.
- А ты откелева такой будешь?
- Из Москвы.
- Из Москвы? Тогда другое дело. Тогда пойдём, мил человек. Покажу тебе твою комнату. Миня меня предупредил, чтобы приготовила и прибрала. Сказал — для дорого гостя.
- Для дорого? - в очередной раз Михаил удивил меня. Я лишний раз убедился в том, что жизнь столкнула меня с редким человеком. Вернее — хорошим, добрым, обязательным - нормальным. Так много перевернулось в людском сознании, что обычные, самые человеческие вещи стали восприниматься на уровне  чего-то почти сверхъестественного.  А на самом деле были простыми и нормальными, от которых мы и я, в частности, по непонятной причине отвыкли.
Посередине длинного коридора тётя Настя остановилась и отперла одну из дверей.
- Вот твоя комната, милок, отдыхай, - тётя Настя оглядела небольшую опрятную комнатку, словно проверяя всё ли на месте, и, ещё раз убедившись, что та прибрана и готова для принятия постояльца, спросила. - А звать-то тебя, мил человек, как?
- Олег.
- Олег? Олежек, значит. Хорошее имя, ласковое. Ты вот что, Олежек, тут за стеной студенты живут — геодезисты. Народ, сам понимаешь, молодой, шабутной, так ты уж не обижайся на них, ежели пошумят маненько. Они песни любят петь с гитарой. Там у них девонька одна есть, ох и дивно же поёт. Прям — Людмила Зыкина. Заслушаешься. Так что потерпишь?
- Потерплю, тётя Настя, не волнуйтесь. Познакомлюсь и с ними с удовольствием сам попою.
- А... ну тогда  хорошо. Вот тут тебе полотенца чистые, простынки, одеяло. Туалет и умывальник - на улице, найдёшь. И ещё Миня просил тебя завтра разбудить, как машина придёт, так ты не сомневайся, спи спокойно, разбужу.
- Спасибо вам, тётя Настя. Всё — очень хорошо.
- И хорошо, что - хорошо, - сказала удовлетворённо комендант, ещё раз огляделась и вышла из комнаты.
- Ну вот и ещё один мой очередной дом, - произнёс я. Сколько их у меня уже было. И этот — далеко не последний.
Я скинул на пол рюкзак и распахнул окно, впуская чистый вечерний воздух. Хороший это был воздух - свежий и душистый. Он был наполнен запахами хвои, цветущего  иван-чая, пижмы, ромашки и ещё каких-то мне неизвестных таёжных растений. Постояв у окна и полюбовавшись на открывающийся из него вид, я покинул комнату, миновал коридор и вышел из барака. На ступеньках крыльца  присел, достал папиросу и закурил. Я смотрел на растущие вокруг поля иван-чая, на солнце, заходящее за горизонт, и вспоминал Ольгу. Как мне её не хватало, и как я скучал по ней. Сердце сжималось от воспоминаний и откликалось на них частым гулким эхом...
За спиной скрипнула дверь. Я обернулся. Ко мне подходила высокая симпатичная девушка.
- Салют, - сказала она и присела рядом.
- Салют, - ответил я.
- Ты кто?
- В каком смысле?
- В смысле - откуда  взялся. Тебя тут раньше не было.
- А я только что пришёл.
- Откуда? - девушка была явно любознательна.
- Оттуда, - я кивнул в сторону посёлка.
- А туда — откуда?
- Туда — с автобуса.
- Так... понятно. А в автобус?
- C поезда.
 - А в поезд — с самолёта, а в самолёт — с парохода, а на пароход — с  другой планеты... так что ли?
- Почти.
- Ну хорошо. А планета-то как называется? Или — тайна?
- Планета называется Москва.
- Москвич, стало быть?
- Стало быть.
- Ну а к нам, москвич, чего пожаловал?
- Экая ты. Всё-то тебе расскажи: кто, откуда, зачем... Ты сама-то кто? Зовут, хоть, как?
- Я-то? Я - из Красноярска. На практике здесь. Екатерина зовут.
- Геодезист, значит.
- Откуда знаешь?
- Опять она за своё. Знаю. И это ты  хорошо поёшь? Как Людмила Зыкина.
- А... - Катя удовлетворённо хмыкнула. - Понятненько. Тётя Настя рассказала.
- Нет, сам догадался. Я, видишь ли, удивительно догадливый.
- А к нам, догадливый, зачем?
Я стряхнул с папиросы пепел, загасил и закурил новую.
- Во-первых, не к вам. В партию к Михаилу.  Но это — так, транзит. Завтра дальше лечу - в Ванавару.
- Там-то чего забыл?
- Там буровая меня ждёт. Геофизик я. Буду исследования проводить.
- Какие такие исследования?
- Нефть искать. Вроде бы нефть при бурении обнаружили, вот моя задача - подтвердить или опровергнуть.
- А как будешь подтверждать?
Мне уже порядком надоел этот разговор на уровне вопрос-ответ, но оставаться одному не хотелось, и я рад был Катиному присутствию.
- Опущу в скважину прибор специальный, он и покажет, есть в породе нефть или нет.
- Понятно... - протянула  Катя. - А у нас — практика. Полигон гоняем. Съёмка теодолитная. Слыхал?
- Слыхал. Когда-то сам с теодолитом хаживал. В институте. Проходили. Но сейчас уже ничего не помню. Тебе нравится?
- Ещё не пойму. Путешествовать нравится. А с инструментом таскаться  не очень. Но я тут с ребятами. У нас весело. Хочешь, присоединяйся.
- Инструменты твои таскать?
Катя засмеялась.
- Нет, инструменты есть кому. Так просто. Посидим, песни попоём, поговорим.
- Инструменты парень твой таскает?
- Ну... вроде как.
- Почему — вроде как? Не нравится?
- Не пойму пока. То нравится, то не нравится. Зануда он. Не люблю зануд.
- А сама? Кто, откуда, куда, зачем?
- Да ты же новый человек, вот и захотелось узнать, кто такой и откуда. А, кстати, зовут тебя как?
- Извини, забыл представиться. Олег меня зовут.
- О, и моего - Олег.
- Вот видишь, как хорошо. Значит, на забудешь.
- А ты женатый?
Её вопрос в лоб несколько смутил меня.
- Ну ты и танк.
- Почему?
- Сразу бесцеремонно наезжаешь.
- А чего такого? Подумаешь.
- В общем, ничего. Нет, не женат. Был когда-то. Сейчас один.
Я сказал — один и тут же задумался. Разве я один? Нет,  не один. Несколько дней уже как не один. Со мной Ольга. Даже сейчас, когда я далеко, она со мной. Значит — не один. Это неожиданное открытие так сильно меня поразило, что я поперхнулся табачным дымом. Я — не один. Новое, неведомое доселе чувство овладело мной, и мне так захотелось увидеть Ольгу, обнять, прижать к себе, что на какое-то мгновение у меня даже голова закружилась...
- Знаешь что, - сказал я Кате. - Спой лучше. Хочется послушать, как ты поёшь. Тётя Настя очень хвалила.
- А что спеть? Я и не знаю.
- Спой, что хочешь, что нравится больше всего, что любишь...
- Тогда я спою тебе одну песню, которую на самом деле очень люблю. Это народная песня. Из наших краёв. Где-то услышала и запомнила. Слушай.
Катя задумалась, собралась будто перед прыжком и запела. Она пела протяжно, с причитаниями и перерывами, будто не пела, а молила кого-то...

Не для-а-а меня, да эх, при-идёт ве-есна,
Эх  да лу-у-уг да ра-а-азальё-о-о-тся, да эх,
Да э-это-о всё-о-о не для ме-еня, да эх...

Не для меня-а-а цветы цветут,
Эх да я-а-рки-ими цвета-а -ами, да эх,
Э-э-то-о всё не для-а-а меня... да эх.

Не для меня-а реки текут,
Те-екут а-а ой-да ра-а-а-зными струя-а-ми, да эх,
Э-э-то-о всё-о-о не для-а-а ме-еня... да эх.

Не для меня дева-а-а живёт,
Живёт о-о-на-аа  и с чё-о-орными бровя-а-а-ми, да эх,
Э-э-то-о всё-о-о не для-а-а ме-еня... да эх.

Не для меня-а-а Пасха придет,
«Христос воскрес-е-ес!» - из уст прольё-о-о-тся, да эх
Э-э-то-о всё-о-о не для-а-а ме-еня... да эх.

А для меня-а-а придёт война,
Сражусь  я в по-о-ле на высо-о-о-ком берегу, да эх,
Ой да поле ждёт да ой давно-о-о меня... да эх...


Какая это была чудная песня, и как замечательно и проникновенно пела Катя. У неё и правда был очень хороший, глубокий, чуть низкий голос, придававший песне драматическое и даже  трагическое звучание. Я слушал Катю, а думал об Ольге и чувствовал, как в моём сердце разливается подобно  песне и рвётся к «деве с чёрными бровями» любовь - то чего я так давно ждал, хотел и сейчас, неожиданно обретя, боялся потерять; понимал, что не имею права потерять.
Песня лилась, ширилась, завоёвывала окружающее пространство и меня вместе с ним. Я погружался в неё, и чем глубже погружался, чем сильнее она проникала  в мою душу и захватывала своей трагической безысходностью, тем острее становилось моё чувство, тем невыносимее становилась тоска по такой необходимой мне Ольге...

Меня разбудил стук в дверь.
- Олег, Олежек, вставай, за тобой приехали.
Я открыл глаза и не сразу сообразил, где нахожусь. Как из тумана постепенно проступали  очертания комнаты общежития; одежда, брошенная на стул; рюкзак на полу около кровати, на котором лежала пачка «Беломора». Я вспомнил вчерашний день: автобус, знакомство с Михаилом и его женой, тётю Настю с  мелькающими, словно автоматическими, вязальными спицами, Катю с её чудной, завораживающей песней,  мысли об Ольге... Последние заставили меня уйти в свою комнату, лечь и, не смотря на буйное веселье студентов за стенкой, всё-таки заснуть.
Сейчас я  это быстро вспомнил и понял, что стук — обещанное предупреждение тёти Насти разбудить, когда за мной приедут. Я  вскочил и отпер дверь. В коридоре стояла комендантша, чуть наклонившись, прислушиваясь, и готовая снова постучать.
- Спасибо, тётя Настя, проснулся. Скажите, я  сейчас, мигом.
- Не торопись, милок, не торопись. Тебя подождут. Собирайся спокойно.
Я заправил постель, оделся, застегнул рюкзак и присел на дорожку.
- Ну, что, пока, мой новый дом. Увидимся ли? Кто знает. Может, и увидимся... - я посмотрел за окно и тихонько пропел. - Это всё не для меня, да эх...

Недалеко от крыльца стояла урчащая «66-я газушка» с красно-жёлтой будкой вместо кузова. Я подошёл к кабине, открыл дверь и забрался на сиденье.
- Здорово, бродяга, - я протянул водителю, совсем молодому белобрысому и белозубому парню, руку. - Олег.
- Витька...  Михаил приказал тебе помогать. Так что сейчас заедем на склад, погрузимся и - айда на «вертолётку».  «Вертушка» будет через час, так что времени - вагон.
- И маленькая тележка...
- Точно, - Витька улыбнулся почти детской улыбкой. - И маленькая, совсем малюсенькая такая тележка. Ну что, тронулись?
- Поехали, - я помахал на прощание приютившему меня на ночь общежитию и удобнее пристроил на коленях рюкзак. - А Михаил где?
- Уехал. Велел тебе привет передавать.

На складе при самом входе в помещение лежали ящики с приборами. Я проверил наличие — всё оказалось на месте. И даже бирки с названиями, которые  сам приколачивал, не оторвались. Мы погрузили ящики в будку и покатили к «вертолётке». Через час, как и было обещано, прилетела «четвёрка», а ещё минут через пятнадцать я уже махал, прощаясь, в открытое окно иллюминатора Витьке и смотрел, как его фигура исчезает в поднятой раскручивающимися лопастями пыли. Вертолёт сначала поднялся на несколько метров над площадкой, затем на какое-то время завис, словно соображая лететь или нет, потом опустил нос и, медленно набирая скорость и плавно поднимаясь, понёсся над полем, заросшим иван-чаем,  общежитием,  посёлком и скоро оказался над казавшимися бесконечными просторами тайги. Она, как пелось в песне, почему-то на самом деле была голубая — совершенно голубая тайга. Испещрённая сопками она тянулась до горизонта, над которым повис огромный солнечный диск, рассыпая вокруг себя серебристое сияние и придавая тем самым  голубой тайге нарядный вид. Я глядел через иллюминатор на эту нескончаемую серебристую голубизну и всё думал, что когда-то же она должна кончится. И она вдруг кончилась, её разрезала сначала одна яркая, вся в солнечных бликах полоска — Бирюса, затем другая, пошире — Чуна и, наконец, широчайшая раздольная — Ангара. Вертолёт полетел параллельно Ангаре, и сверху можно было отлично наблюдать за активной речной жизнью. Туда-сюда сновали баржи, катера, моторки... У Кодинска открылась панорама строящейся гигантской Багучанской ГЭС. Потом за плотиной река начала извиваться и распадаться на протоки с островами между ними. Она петляла, как бы спрашивая, ну что, куда повернёшь - налево или направо? Налево, сам знаешь, чего найдёшь. Направо — тоже. Так что лети уж, куда летишь. Всё равно твой выбор не велик, а попросту его у тебя нет. И река была права. Выбора не было, потому что вертолёт вдруг резко отклонился влево и пошёл курсом на северо-восток. Река осталась позади, а под вертолётом опять потянулась тайга, но уже не голубая и не с таким количеством сопок. Тайга стала суровой и неприветливой. Изредка на маршруте попадались неширокие речушки, озёра, но, в основном,  тянулась, утомляя своим однообразием, тайга. И  когда казалось, что конца ей не будет, опять под бортом засверкала широкая водная гладь. Это была Тунгуска — Подкаменная Тунгуска. Ещё немного, и внизу появились домишки, сараи и постройки поселения, расположившегося на берегу реки. Вертолёт сделал обычный перед посадкой круг и пошёл на снижение. Мы прилетели в Ванавару, ту самую Ванавару, в районе которой в начале века произошло нечто непонятное, до сих пор непознанное и катастрофичное, и  что в официальных сводках в дальнейшем получило название тунгусского метеорита.

Когда лопасти  перестали вращаться, пилоты открыли люк и помогли выволочь из вертолёта ящики с приборами. Их было немного. Но каждый за сто килограммов, а потому груз - вполне солидный, с полтонны весом. У края вертолётной площадки, выложенной из толстых стволов кедрача и лиственницы, прямо против люка стоял гусеничный транспортёр-тягач, именуемый в народе «гэтэтэшкой». Из него вылез бородатый парень в энцефалитке и болотниках и направился ко мне.
- Олег? - спросил парень.
- Олег.
- Колька, - представился парень. - Коля Мунтян - оператор. С нами связались по рации, просили, чтобы тебя встретили. Вот и встречаю.
- Спасибо, Коля. А далеко до буровой?
- Да нет, тут, рядом. Тут всё — рядом.
Что такое в подобных местах «рядом», я знал отлично. Бывало, где-нибудь на Ямале приятели-вертолётчики звали полететь вместе с ними на рыбалку. «Далеко?» - спрашивал я. «Рядом, - отвечали пилоты. - Километров двести...»
- Ну если рядом, то давай грузиться.
- Твоё хозяйство?
- Моё.
- Заводи, - крикнул Коля и махнул водителю «гэтэтэшки», чтобы тот подъезжал.
Вездеход  выплеснул из выхлопной трубы сноп искр и, развернувшись, задним ходом подъехал к вертолёту.
- Стой, хорош, - Коля скрестил в воздухе руки и, уже обращаясь ко мне, спросил. - Грузимся?
- Йес, сэр.
Мы поочерёдно поднимали длинные и тяжёлые ящики с аппаратурой и аккуратно складывали в кузов машины.
- Тяжёлые, заразы, - Коля деловито поправлял ящики.
- Тяжёлые? А тебе будто в первый раз?
- Не в первый, но всё-таки. Лучше когда маленькие, лёгонькие...  А тут - «чушки» за стольник. Пупок надорвёшь.
- Ничего, ремешок потуже затяни. Авось не надорвёшь...  Ну что, всё, кажись?
- Кажись, всё. Тогда почапали?
- Сейчас, - я подбежал к вертолётчикам, пожал им руки и простился. - Спасибо ребята, красиво летели. Михаилу привет передайте. Я с ним так и не попрощался.
- Передадим. Удачи. Отгоняй машину.
Я махнул Коле, чтобы отгонял вездеход, а сам отошёл на край площадки, присел на одно из валявшихся брёвен и закурил.
- Угости, - попросил подошедший  Коля.
Я протянул ему пачку и поднёс горящую спичку. Коля прикурил, устроился рядом, и мы вместе принялись наблюдать за вертолётом, двигатель которого, словно прокашливаясь, затарахтел, загудел и затакал — та-та-та-та-та, распрямляя поникшие лопасти. Они сначала, не торопясь, а затем всё быстрее и быстрее завертелись и, раскрутившись, подняли облако пыли, а вместе с ней и «четвёрку». Вертолёт развернулся против ветра и низко, почти над самой землёй, полетел в обратном направлении, потоками воздуха пригибая к земле редкие кустарники и разнося по округе своё та-та-та-та-та...
Когда пыль рассеялась и вертолётное «таканье» стихло, мы загасили папиросы и подошли к вездеходу. Коля сел в кабину, а я с разрешения водителя, устроился прямо на крыше. Если предоставлялась возможность, я всегда ехал не в пропахшей солярой кабине, а на крыше. Уж больно мне нравилось ощущать дуновение ветра в лицо, хруст веток под гусеницами и мягкое покачивание машины, плавно перебирающейся с кочки на кочку. Солнце уже изрядно припекало, и потому я скинул рубашку и подставил  тело его горячим лучам. Вездеход,  объезжая постройки, выехал на край посёлка и по  наезженной колее покатил вдоль берега широкой и красивой реки, окружённой  дремучей тайгой.

Разморённый солнечным теплом я нежился на крыше «гэтэтэшки», весело катившей среди вековых елей и кедрачей, пока дорога не упёрлась в широкую гать, сложенную, как и вертолётная площадка в посёлке, из толстых кедровых стволов. Гать пересекала дорогу и шла почти от самой реки до стоящей от неё метрах в пятистах буровой вышки. Вездеход забрался на гать и на самой малой скорости, переваливаясь с бревна на бревно, подъехал к стоящим недалеко от буровой срубам. Развернувшись, он остановился у одного из них.
- Никак приехали? - спросил я.
- Точно. «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время...» - продекламировал Коля.
- Ух, как неохота, -  потянулся я,  разминая затёкшие конечности. - Ехал бы и ехал. Так нет - «слазь»..., как же неохота...
Сруб,  у которого остановился вездеход, служил жильём для геофизиков и одновременно их  рабочим помещением. Построен он был основательно,  чему, впрочем,  удивляться не приходилось. Бурение в этих краях велось подолгу - годами, не то, что в Западной Сибири, особенно, на севере, где проткнуть «дырку» глубиной в пару километров не составляло особого труда. Такими же основательными выглядели и другие срубы, служащие общежитиями для буровиков, столовой, баней и конторой. Вообще, всё здесь выглядело солидно, добротно, с расчётом на годы работы и, следовательно, жизни. Мы выгрузили приборы под навес, и я, сопровождаемый Колей, отправился знакомиться с обстановкой и людьми.
При входе в дом  сразу пахнуло сильным запахом, состоящим из смеси солярного духа, скверного табака и самогонного перегара. От табачного дыма внутри всё было словно в тумане. Приглядевшись, я увидел стоящие по периметру койки и лежащих на них людей,  геофизическую станцию у стены с мигающими разноцветными лампочками, а в центре — большую печь и  рядом с ней такой же большой стол. Стол был завален бутылками и остатками пищи. Я понял, что здесь накануне пьянствовали. Подобного видеть на буровых за долгое  время работы мне ещё не доводилось. Т. е. видел я, конечно, разное, но такое... Около станции сидел единственный бодрствующий человек и монотонно щёлкал тумблерами. Коля подошёл к нему.
- Сергеич, слышь, Сергеич, привёз я москвича.
Сергеич тупо посмотрел на Колю, потом на меня, отвернулся и продолжил своё занятие.
- Сергеич, - позвал Коля и похлопал человека по спине. - Хватит щёлкать, иди лучше спать.
- Да пошёл ты... - отрезал, не оборачиваясь Сергеич.
Коля с извиняющимся видом посмотрел на меня.
- Понимаешь, какая петруха - авария на буровой. Уже две недели стоит. Сначала инструмент прихватило, потом его упустили, в общем... целая котовасия. По этому поводу вся бригада  пьянствует. Ну и мы тоже.
- А кого же хрена меня сюда гнали? - вскипел я, понимая, что мои эмоции никому не интересны. - Мне и в главке сказали, что буровая на подходе, что вот-вот...
Коля почесал затылок и, как бы оправдываясь за всех, пытался объяснить:
- По плану так и должно было быть. Но тут же траппы... Слоистый пирог... Вот и прихватило неожиданно.
Я знал, что такое траппы - разлившиеся  слоями внутри коры магматические и очень твёрдые породы, перемежающиеся с известняками и песчаниками. Бурить такой слоёный «пирог» на самом деле было не просто. Но с подобной аварией я сталкивался впервые, и, тем более, впервые сталкивался с пьянством на буровой.
- А ты чего отстаешь?
- Я не пью.
- Как? Вообще?
- Вообще, - Коля ясным взором взглянул на меня.
- А вездеходчик?
- Он малый крепкий, держится.
- А это кто? - я показал на сидящего у станции.
- Так это — Сергеич. Начальник нашей партии.
- Ничего себе... И этот - туда же.
- Все - туда же...
- М-да... и что же делать?
- Я лично доволен. Рыбачу, на охоту хожу, шишкую понемногу.
- Меня возьмёшь?
- Куда?
- Как куда? И на рыбалку, и на охоту, и за шишкой.
- Правда? А ты это дело уважаешь?
- Не то слово. Правда за шишкой никогда не ходил, да и  охотился давно. Но рыбачить люблю и никогда не упускаю возможности.
- Вот здорово, а то всё один да один, - обрадовался Коля. Было в нём что-то мальчишеское,  детское. - Значит порешили?
- Порешили. Снасть-то найдётся?
- Ружьё у ребят одолжим, а вот снасти — сколько угодно. Что предпочитаешь?
- Спиннинг, если есть.
- Найдётся. Местные всё больше сетями ловят. А я это дело не одобряю. Люблю спиннинг.
- Я тоже люблю спиннинг. И когда пойдём?
- А ты не устал?
- Нет, вот только подкрепиться бы малость — проголодался. Я сегодня не ел ещё.
- Так не проблема. Идём в столовку. Петровна покормит.
- Отлично. А потом — на рыбалку.

В столовой, стоящей в ряду срубов  ближе всех к буровой вышке, хозяйничала полная румяная хохлушка. На севере вообще было  много  народа с Украины. Они и работали споро, и к делу относились ответственно. Очевидно, порода такая. Друзья тащили за собой друзей, родственники — родственников. В результате образовалась целая колония.
- Коля, тебе чего? - спросила повариха, когда мы поднялись по ступенькам в столовую.
- Слышь, Петровна, тут к нам гость приехал из Москвы, т. е. не совсем гость, он будет с нами работать. Так что покорми его сейчас тем, что есть, а потом поставь на довольствие.
Петровна вышла из-за своего прилавка, за которым в кастрюлях булькала готовящаяся еда, и, вытирая руки о висевшее на плече полотенце, смерила меня пытливым взглядом.
- Из Москвы, говоришь? А к нам зачем? Вишь, чего делается. Мужики с ума совсем посходили. Сам-то пьющий?
- Пьющий. Почему нет, если настроение позволяет. Только не на работе. Дома, с друзьями — пожалуйста. А на службе, да ещё на буровой... Я за эти дела увольнял в двадцать четыре часа — чтоб духу не было.
- Ишь ты, суровый какой.
- А как иначе? Мало ли чего случиться может — отвечай потом за придурка. Ну да ладно, чего в чужой огород со своим уставом.
Петровна  одобрительно хмыкнула и, ничего не говоря, отправилась обратно за прилавок к своим кастрюлям.
- Солянку будешь?
- Буду.
- А котлеты с картошкой?
- Спрашиваете.
- Ну тогда мой руки и садись. Звать-то как?
- Олег.
- Умывальник у крыльца, а полотенце  на верёвке рядом висит.
- Понял, спасибо... Коль, ты тогда собирайся пока, - обратился я к слушающему наш с Петровной диалог Коле.  - Как поем, так и пойдём.
- Куда это вы собрались? - встряла повариха.
- Рыбку половить. Ну и так, по берегу побродить.
- Ты, Коля, ежели чего солидного поймаешь, принеси,  я вам вкусненькое приготовлю.
- Хорошо, Петровна. Поймаем обязательно. Специально, чтобы ты приготовила...
Мы вышли из столовой. Я — мыть руки, а Коля - собирать снасти для рыбалки.
 
...Через полчаса, тщательно намазавшись от гнуса и комаров дэтой, я шагал рядом с Николаем вдоль берега реки. В руках у нас было по спиннингу, а в рюкзаках коробки со снастями. Коля любезно выделил мне часть блёсен, и поэтому мы были независимы друг от друга.
Сначала надо было просто уйти подальше от буровой, от мусора, валявшегося по берегу, и который загадил окрестности, наверное, навсегда. Изредка мы забирались на высокие кручи, обрывом уходящие в реку, или  шли по воде, чтобы обойти поваленные деревья и росшие со дна раскидистые кустарники. Когда шум  дизелей растворился в окружающей тишине и исчезли  признаки «технического прогресса»: балки, швеллера, покрышки — началась рыбалка. Я немного приотстал, а Коля ловил метрах в ста впереди. Время от времени я слышал его возгласы и понимал: или он что-то поймал, или, наоборот, упустил. У меня же не клевало, и я машинально забрасывал блесну, периодически меняя её на новую и продолжая так же методично забрасывать...
Уже начало темнеть, когда я почувствовал удар, и леску сильно повело вбок. Расслабленный безрезультатной ловлей, я не сразу сообразил, что это — поклёвка, а когда дошло, резко подсёк и потянул удилище на себя, стараясь хорошо зацепить и слегка подтащить рыбу. Оно согнулось чуть ли не пополам, но приблизить рыбу не удалось. Она ходила большими кругами вдали от берега, выгибая и стараясь сломать удилище, но не приближалась. Приходилось каждую минуту быть начеку, то затягивая тормоз катушки, то отпуская, порой даже заходя далеко в воду и черпая её сапогами — настолько сильна была рыба.  Несколько раз показалось, что она поддаётся, и мне удалось немного выбрать леску, но это только показалось. Рыба, как ни в чём не бывало, продолжала выписывать круги и сдаваться не собиралась.
- Ничего, пусть погуляет, пусть посопротивляется, - думал я, изо всех сил пытаясь удержать вырывающееся из рук удилище. Но рыбу, казалось, совершенно не заботило, что она, а не я, на крючке, и что она, а не я, поймана. Возможно, она думала наоборот. Что это она поймала незадачливого рыбака и, когда его силы иссякнут, затащит к себе и заведёт за какую-нибудь корягу, спрятанную в глубоком омуте.
Так мы и боролись безрезультатно: я с рыбой, а рыба со мной. Скоро стемнело, и  уже почти невозможно было определить направление лески, да и берег стал еле видим в  таёжной темноте. По счастью, выглянула луна, и её яркий диск словно прожектором осветил округу.
Послышался хруст, и среди прибрежных зарослей показалась фигура Коли. Он направлялся ко мне, раздвигая одной рукой ветки, а другой держа удилище и кукан, на котором что-то болталось. Подойдя ко мне, он кинул удилище и кукан с несколькими крупными хариусами на землю и быстро оценил обстановку.
- Давно водишь?
- Ещё светло было, когда клюнуло.
- Ты смотри... никак тайменя прихватил.
- Это ещё вопрос, кто кого прихватил. Сколько времени прошло, а ей или ему — всё нипочём. Вожу-вожу, а толку — чуть. Даже и не знаю, что делать.
- Что делать? Ждать. Жди, когда устанет.
- Скорее я устану. Уже руки затекли.
- Хочешь, сменю?
- Ну уж нет. Сам подцепил, сам и вытащу. Что же я буду потом рассказывать? Как ты мне помогал, а у меня силёнок и терпения не хватило? Нет. Сам справлюсь.
- Ну смотри, - Коля растянулся на траве и закурил. - Курить-то хочешь?
- Хочу, но потом. Всё потом. Сейчас - «вечный бой».
- Эх, - потянулся Коля. - Чего это всё время «покой нам только снится»? А? Ты не знаешь?
- Знаю.
- Тогда скажи.
- А потому что выбора у человека нет. Вот потому и снится.
- Как это нет? Есть. Вот я, например, сам сюда приехал после техникума. Сам выбрал, никто не гнал. Захотел, взял и приехал. А ты говоришь — нет.
- А какие-нибудь другие предложения у тебя были?
- Конечно. Предлагали в институт поступить. Звали даже без экзаменов. Я же отличник. И ещё в несколько мест звали. Но там, в городе. А мне больно в тайгу хотелось. Чтобы охота, рыбалка. Чтобы жизнь настоящая...
- Ну вот же я, именно, об этом и говорю. Поехал сюда, потому что не мог не поехать. Потому что хотел очень. Вот и получается, что не было у тебя выбора. Куда душа звала, туда и пошёл. Понимаешь?
- Слушай, а ведь точно! Именно, куда душа звала... Интересно сказал. Мне такая мысль никогда в голову не приходила.
- А ты подумай. Почему человек поступает так, а не иначе. Потому что выбирает? Или по одной простой причине, что по-другому поступить не может. Подумай.
Коля задумался и замолчал.
- Мне кажется, начинает сдаваться, - прервал я молчание.
- Ты только не торопись и не горячись.
- Какое там. Уже час, наверное, вожусь, а ты говоришь - не торопись.
- Так когда рыба сдаётся -  самое время что-то не так сделать. Поторопишься, дёрнешь сгоряча... мало ли что... и упустишь. В самый последний момент.
- Не волнуйся. Этого зверя я уж как-нибудь да вытащу. Только бы не сорвался.
- Ну смотри. Моё дело предупредить.
- Понял... Буду аккуратен.
Рыба на самом деле начала сдаваться. Она уже не так активно ходила из стороны в сторону, да и сопротивление её заметно ослабело. Я это чувствовал, понемногу подматывая леску: потяну удилище на себя — подматаю, снова потяну — ещё подматаю... Скоро я увидел, как на поверхности реки показалось её длинное, мощное, освещённое луной тело. Оно, видно поняв бесполезность борьбы, разрезая подобно катеру воду, послушно двигалось вслед за леской к берегу. Я уже предчувствовал и торжествовал победу, когда, находясь буквально в нескольких метрах от меня, это могучее тело совершило невероятный бросок, взметнулось в воздух, извиваясь в головокружительном пируэте, и с сильным плеском, окатив меня веером брызг, обрушилось обратно.
Что это была за рыба. Чудо, а не рыба. Таких больших и сильных мне ещё не доводилось ловить. И без сомнения это был таймень или «царь рыба», как её звали в здешних краях. Зачарованный я следил за полётом, забыв обо всех правилах предосторожности, а когда пришёл в себя и вспомнил, что надо быть начеку, рыбы уже не было. Она, борясь за свою жизнь, воспользовалась моментом, возможно, самым последним случаем и, набравшись сил, рванулась и  освободилась от крючка — выбралась таки на свободу. Леска безвольно повисла, а я, как стоял оцепеневший от восхищения и удивления, так и остался стоять, но уже в недоумении, понимая, что проиграл сражение.
- Нет, ты видел? Ты что-нибудь подобное видел? - закричал вскочивший со своего места и подбежавший ко мне Коля. - Ты видел?
- Коля, ну как же я мог не видеть, когда это всё происходило в паре метров от меня, - ответил я упавшим голосом, почувствовав вдруг необыкновенную слабость  и  отчаяние.
Я смотрел на провисшую леску, на расходящиеся по воде волны и не мог поверить в то, что произошло. Руки мои ещё ощущали тяжесть, их ещё била мелкая дрожь от напряжения, но рыбы уже не было. Я намотал остатки лески на катушку, зацепил за рукоятку удилища блесну и в сердцах швырнул спиннинг на землю.
- Дай закурить.
Коля протянул мне пачку. Я вытащил папиросу и прикурил. Затем посмотрел, как бы прощаясь, на воду, на то место, где сошла рыба, и опустился на траву.
Я молча курил, глядя на Луну, на сидящего рядом Колю, а пред моими глазами  прокручивался один и тот же кадр — выскакивающая в броске рыба, фонтан брызг, круги на воде и провисшая леска... А потом передо мной неожиданно возникло лицо Ольги. Она улыбнулась и сказала: «Милый, но это же здорово, что рыба сорвалась. Значит, она будет жить. И ты не проиграл. Ты боролся до конца. Просто её воля к жизни оказалась сильнее. Я рада за неё, а ещё больше за тебя, что ты справился. И я тебя люблю...». Я вглядывался в дорогое мне лицо и думал о том, как права Ольга. Ведь я на самом деле боролся и сделал всё, что мог. Но воля к жизни рыбы оказалась сильнее. И не я проиграл, а она победила. Так пусть же живёт, плавает себе и радуется жизни.
Эти мысли успокоили меня, и я обратился к Коле:
- Ну что, рыбак, а не пора ли нам домой?
- Пора, вообще-то. Но давай посидим тут ещё. Здесь так хорошо и тихо.
- Давай, - согласился я, и мы остались сидеть на берегу,  погрузившись в свои размышления и воспоминания.

На следующий день я проснулся рано, поднял голову и огляделся. Моя раскладушка стояла посередине комнаты рядом с заваленным бутылками столом. С кроватей раздавался храп и посапывание. У стены так же как вчера мигала разноцветными огоньками геофизическая станция, вот только около неё никого не было.
Я вспомнил, как мы  с Колей вернулись уже далеко за полночь, как ещё долго сидели на лежащих рядом со срубом брёвнах и курили, обсуждая перипетии рыбалки, и как договорились, позавтракав, отправиться на охоту. Рядом на полу  лежали мои часы, показывавшие начало седьмого. Я поднялся, оделся, взял полотенце, мыло, зубную щётку с пастой и вышел из дома.
Меня сразу окружила туча мошкары, но я, давно привыкший к подобным "прелестям"  полевой жизни, старался не обращать на неё внимания и, лишь изредка отмахиваясь веткой, прошёлся по безлюдной территории буровой, заглянул в столовую — поздороваться с Петровной и узнать, когда будет завтрак, и направился к реке.
Стояло чудное безветренное утро. Солнце, хотя ещё не поднялось высоко, начало припекать, обещая жаркий день. На берегу я быстро разделся и  окунулся. Вода в реке была прохладной и хорошо освежала. Выскочив на траву, я тщательно намылил всё тело, размазывая вместе с пеной кровяные подтёки от укусов и многочисленных  раздавленных мошек, а затем так же быстро окунулся. Проделав подобную процедуру несколько раз, я почистил зубы, ещё раз окунулся, выбрался на берег,  вытерся и, одевшись, заторопился обратно. Всё-таки полчища гнуса давали о себе знать и требовали срочного применения дэты.
Когда я вернулся, Коля  уже проснулся и лежал, позёвывая и покуривая папиросу. Остальной люд продолжал спать.
- Салют, - тихо сказал я. - Ну что, про охоту не забыл?
- Забыл, - тут же оживился Коля. - Совсем забыл. Мы же договаривались вчера, что пойдём. А я тут лежу и размышляю, чем бы заняться.
- Вот охотой и займёмся. Ты как?
- Да отлично. Сейчас встану и соберусь. А ты никак уже искупаться успел?
- Успел. Только мошкара заела. Ух и много же её. Ветра никакого — штиль полный, она и рассвирепела. Придётся на себя литры дэты вылить, когда пойдём. Иначе сожрёт. Дэта-то есть?
- Сколько угодно. Ещё и накомарники возьмём. Не пропадём.
- Ну,  в этом-то я не сомневаюсь. Тогда подымайся потихоньку, а я — в столовую, завтракать. Да, хариусов вчерашних прихвати. Петровна сготовить обещала.

- Доброе утро, Петровна, ещё раз, - бодро произнёс я, заходя в столовую. - Корми гостя.
- Проходи Олег, проходи. Да ты уже здоровался.
- Лишний раз здоровья пожелать не помешает.
- Прав... прав ты, - почему-то горестно отозвалась  повариха.
- Что с тобой? Что-то не так?
- Да это я по поводу здоровья. Болит всё. Вот старость — не радость.
- Петровна, да ты что? Какая старость? Мы с тобой, поди, ровесники.
- Ну да... Скажешь тоже — ровесники. Я постарше буду.
- Не так уж и намного. Чего это ты себя в старухи записываешь? Ты ещё — огого.
- Не огого, а эгеге... Постой тут у плиты сутками, да зимой, да ещё с этими охламонами. Были бы ещё люди нормальные. А то как перепьются, и поехало... Спасу от них нет. А ты — готовь. И чтоб завтрак был, и обед, и ужин. А как же. Они, вишь ли, класс рабочий, мать их... прости меня, Господи, - Петровна, словно извиняясь, посмотрела на меня. - Ты уж прости, Олег, - достали.
- Понятно, - коротко ответил я, так как ничем в данном случае не мог помочь, наверное, на самом деле не очень здоровой женщине. - А кормить  будешь?
- Хошь -  кашу дам, а хошь - котлеты вчерашние. А хошь и то, и другое. Как скажешь.
Я подумал об охоте, о том, что нам с Колей придётся много ходить и попросил:
- Давай и то, и другое. Кстати, Коля тебе хариусов принесёт. Поймал.
- А ты?
Мне почему-то не хотелось рассказывать вчерашнюю историю.
- У Коли спросишь. Поведает.
- А сам не хочешь?
Я вспомнил выпрыгнувшую из воды рыбу и ничего не ответил, а принялся за еду, стараясь скорее избавиться от возникшего видения.
Когда я уже допивал какао, в столовую ворвался Коля.
- Ты куда гонишь? - спросил я.
- Так душа зудит, в тайгу просится.
- Ну ладно, охотничек, ты давай ешь поплотнее и с собой прихвати бутербродов. Я на свою долю взял.
- Ага, возьму. Там у меня термос стоит. Принеси, а то я забыл. Чайку наберём  - пригодится.
- Термос, это - дело. Сейчас принесу.
Я допил какао, поблагодарил Петровну, прихватил приготовленный ею пакет с бутербродами и пошёл за термосом.

Мы, не спеша, брели по тайге, перебираясь через завалы и обходя непроходимые заросли. Пока  слышался рокот дизелей с буровой, заблудиться было невозможно. Но постепенно он ослабевал, растворялся в лесных звуках, в шуме листвы, в треске вековых стволов, похрустывании веток под ногами. Пришлось достать компас и дальше двигаться по выбранному азимуту. В принципе, компас был не нужен, так как ярко светило солнце, но всяко могло случиться: подняться ветер, набежать тучи и тогда — всё, считай, заблудились и пропали. Тайга — дело серьёзное, и относится к ней надо с почтением. А с компасом мы чувствовали себя  под надёжной защитой.
У Коли на плече висела тозовская «вертикалка»,  у меня - ижевская «горизонталка», заимствованная у ещё мало что соображавшего по утру Сергеича. На поясах  пристроились полные патронташи, а за спиной — рюкзаки с провизией, накомарниками и дэтой. Кто нам попадётся и попадётся ли, мы не знали. Запросто могли набрести на глухаря или тетерева, непременно должен был повстречаться рябчик или ещё какая мелочь, а потому и патроны захватили с разной дробью. Встреча с медведем, рысью или росомахой в наши планы не входила, но на всякий случай по паре жаканов взяли, хотя  отлично понимали, ежели встретится крупный зверь, от него лучше держаться подальше.
Так мы пробирались по лесу, удаляясь  дальше и дальше, изредка переговариваясь и останавливаясь, когда какая-то птица неожиданно вспархивала и, сопровождаемая нашими внимательными взглядами, перелетала на другое дерево. Но это оказывались или вороны, или сороки, иногда дятлы, чью кропотливую работу нарушило наше присутствие.
Тайга, в основном, состояла из хвойных деревьев: елей, сосен, лиственницы и кедрача. Но попадались и целые участки из высоченных берёз и осин и разлапистых, кряжистых дубов. В одной из  берёзовых рощ прямо перед нами взлетела стайка пятнистых рябчиков, и мы осторожно двинулись за ней. Стайка отлетела метров на сто и опустилась то ли на землю, то ли на низко растущие ветки деревьев. Мы приготовили ружья, зарядив их «семёркой», и замерли. Где-то совсем рядом раздалось характерное ти-уу-ти, ти-уу-ти и шум взлетающих птиц. Коля мгновенно вскинул  «тулку» и выстрелил. Впереди, метрах двадцати-тридцати от нас что-то упало на землю, и мы поняли, что один рябчик есть. Подбежав  к тому месту, где должна была находиться подбитая птица, мы принялись тщательно обследывать росшие здесь густые кустарники и в одном из них обнаружили пятнистое пушистое тельце размером немного больше крупного голубя. Это был наш первый трофей. Коля поднял рябчика и положил на ладонь. Птица была очень красива. Её нежное, пёстрое, чуть красноватое оперение переливалось и играло неяркими красками, а маленькая головка с  хохолком смотрела на нас ещё не остывшими глазками, как бы спрашивая – и зачем? Зачем? Сложный вопрос. Зачем мы отправились на охоту? Что, есть нечего было, продукты кончились? Нет. Всего было вдосталь. Тогда зачем? Зачем убили это хрупкое создание и ещё, наверняка, убьём. Для чего? Поддавшись вечному инстинкту убивать? Мы стояли рядом, смотрели на лежащую на ладони птицу и, казалось, задавали себе одни и те же вопросы, на которые не знали, что ответить. А, может быть, знали, но просто не хотели, предвкушая вкус нежного свежего сочного мяса и отдавая предпочтение не пустым и ненужным размышлениям, а предстоящей трапезе. Скорее второе, так как, насмотревшись на птицу, мы убрали её в рюкзак и направились дальше в поисках очередной жертвы.
Скоро ещё несколько примерно такого же размера рябчиков оказались в наших рюкзаках. Ужин был обеспечен королевский, и, поскольку время близилось к обеденному,  мы решили устроить привал и перекусить. Достали из рюкзаков пакеты с бутербродами, термос, расположились уютно на полянке, освещённой находящимся почти в зените солнцем, и принялись за еду.
- До чего же хорошо тут, - мечтательно произнёс Коля, дожёвывая очередной кусок бутерброда. - Прямо благодать.
- «Ох, лето красное! Любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи...» - также  жуя, пробормотал я. - Всё хорошо, просто отлично, но этот гнус...
- Что делать? - философски заметил Коля. - Всё — твари Божьи. Для  чего-то он их придумал.
- Знать бы, для чего. И даже, если узнаешь, разве полегчает?
- Нет, конечно, - засмеялся Коля. - Не полегчает. И всё равно хорошо. Ни на какую столицу не променяю.
- А я променяю. Вот отработаю  и — ту-ту... Поеду тихой скоростью восвояси. Как же я хочу домой.
- Тебя, поди, ждёт кто?
- Ждёт.
- Любишь? - в голосе Коли почувствовались нотки зависти.
- Очень.
- А тебя?
- Тоже.
- Счастливый. А меня никто не ждёт и никто не любит.
- А сам?
- Сам? - Коля задумался. - Была одна девчонка. Учились вместе. После в техникум поступил. Встречались. А потом... - Коля махнул рукой.
- Что случилось?
- Ничего такого. Вышла замуж за друга.
- За друга? А может он и не друг вовсе?
- Друг...  Что тут поделаешь, если у них — любовь.
- А у вас?
- Не знаю. Часто думаю, пытаюсь понять... Нет, не было, наверное, любви. Детское увлечение. И хорошо, что так случилось.
- Ну да, как в песне: «Если к другому уходит невеста, то не известно, кому повезло».
- Во-во. И я так думаю. Вот уехал сюда и пытаюсь её здесь представить. Не получается. Из другой она жизни. Не вписывается. Значит, всё правильно.
- Значит, правильно.
Мы съели бутерброды, выпили чая и закурили. Я лежал на траве и смотрел на просвечивающее через деревья небо.  Коля сидел рядом.
- Смотри-ка, никак шишки, - я показал на виднеющиеся в ветках стоящего рядом кедра тёмные пятна.
- Верно. Завтра пойдём. Пошишкуем малось.
- Неужто поспели?
- Поспели. Я собирал. Вкусные. Наберёшь полную ладонь очищенных, и — в рот. Вкуснотища...
- Что-то у нас одна еда на уме.
- Почему одна? Много еды, - Коля расхохотался своей шутке.
Я  вспомнил, как первый раз услышал подобную присказку в Ташкенте. Кто-то спросил продавца, торгующего мантами: «Почему — один лук?». На что продавец  ответил: «Почему — один? Много лука».
- Может двинем потихоньку?
- Двинули.
Мы подобрали мусор, надели полегчавшие рюкзаки и закинули за плечи ружья.
- Обратно или как?
- Давай ещё побродим.
Я понимал, что для Коли — это родная стихия, и потому согласился.

Мы продолжали  пробираться через тайгу, изредка вспугивая птиц, но рябчиков, как и другой дичи, больше не попадалось. Скоро лес стал редеть, между деревьями появились просветы, и мы вышли на высокий берег реки.
- Тэтэрэ, - произнёс Коля загадочное эвенкийское слово. - Далеко, однако забрались.
- Где-то в этом месте, в районе Тэтэрэ, взорвалось то, что называют Тунгусским метеоритом.
- Я знаю. Тут даже до сих пор хорошо сохранились места с вывороченными деревьями.  Лежат рядком, будто скосили.
- Далеко отсюда?
- Нет, не далеко. Можно было бы сходить...
- Смотри, - прошептал я, приложил палец к губам и показал вверх по течению реки.
В нескольких сотнях метрах от нас по отмели медленно двигался медведь. Как мы его сразу не заметили? Он вглядывался в воду, стараясь что-то  разглядеть, а затем совершил удивительный для  такого огромного зверя стремительный прыжок. Когда он поднялся, в его пасти трепыхалась большая рыба. Медведь выбрался на берег, опустил рыбу на землю и, придавив  лапой, принялся рвать её на куски и, не торопясь, есть. Периодически он посматривал по сторонам, словно проверяя, нет ли кого, кто мог бы отобрать у него добычу, и продолжал трапезу. Мы опустились на землю и с интересом и волнением наблюдали за удивительным представлением, стараясь ничем не обнаружить  присутствия. Хорошо, что лёгкий ветерок поддувал в нашу сторону, иначе  медведь непременно нас учуял бы и, скорее всего, ушёл. А так мы стали свидетелями необычного представления.
- Жалко фотоаппарата нет или кинокамеры. Заснять бы, - прошептал Коля.
Мне тоже было очень жаль, что я не захватил с собой фотоаппарат.  Не хотелось лишнего груза. А как бы он сейчас пригодился.
Тем временем медведь расправился с рыбой, снова вышел на отмель и возобновил охоту. Вскоре очередная добыча оказалась в его пасти, и он, так же выбравшись на берег, продолжил лакомиться.
- Как ты думаешь, сколько ему надо, чтобы насытиться?
- Кто его знает? Только мне уже надоело за ним наблюдать, все ноги затекли, пойдём, - сказал Коля. - Нам ещё долго возвращаться.
- Пойдём, - согласился я.
Мы, стараясь, не шуметь, отползли от нашего наблюдательного пункта, поднялись и двинулись в обратный путь.

Когда мы возвратились, уже стемнело, но в отличие от безлюдных утренних часов, сейчас жизнь восстанавливалась. Народ очухался после пьянства и, судя по всему, приходил в себя. Вокруг  буровой сновали люди, явно проявляя показное рвение. Около сруба геофизиков работа тоже кипела. Разбирались и собирались приборы, перематывались бухты с кабелями, аккуратно укладывались под навес ящики с аппаратурой. Чуть в отдалении лежали мешки с мусором и пустыми бутылками. Всем энергично руководил Сергеич.
- Похмельные штучки, - съязвил Коля, сбрасывая рюкзак и ружьё. - Здорово Сергеич, здорово работнички.
- А, путешественники, - Сергеич оставил подчинённых.  - Ну как охота?
Мы вытащили из рюкзаков  рябчиков и выложили на траву. В компанию к подстреленным в начале добавились ещё пару крупных, добытых на обратном пути. К нам подошли работники партии и принялись обсуждать трофеи.
- Хороши, ничего не скажешь. Угостите?
- Угостим, - сказал я, протягивая Сергеичу его двухстволку. - Только неплохо  познакомиться для начала. А то раньше как-то не до того было. Верно?
- Это точно, - сказал, несколько смущаясь Сергеич. - Ну ничего, наверстаем упущенное. Давай знакомиться, - и он подставил для рукопожатия выпачканную мазутом ладонь . - Василий.
- Да знаю уже, - сказал я. - Буду, как все, Сергеичем звать, если не возражаешь.
- Не возражаю.
- А я — Олег.
- Тоже  знаю.
Я пожал руку Сергеичу, а потом остальным мужикам.
- Вот и познакомились. Как самочувствие?
- Какое может быть самочувствие после такого?
- Ну, это дело временное.
- Как сама жизнь.
- Ничего, поправитесь... И какие планы на будущее?
- Протрезветь сначала хорошенько, а то сам видел, что тут происходило.
- Видеть — не видел, но последствия застал.
- Ты мало застал. Самое главное, что инструмент потерян, и не понятно, как долго его ловить будут. А потом ещё проработку делать надо. Сколько скважина стоит. Там, поди, половину завалило. Так что, вот такое будущее. Если всё хорошо пойдёт, а такого, как знаешь, почти не бывает,  денька три-четыре есть в нашем распоряжении и твоём тоже. Можно спокойно подготовиться, настроиться, как следует, и отработать потом на должном уровне.
- Ну что же, перспектива понятная. Значит, поживём ещё маленько.
- Поживём, поживём. Ты ещё за шишкой сходить успеешь.
- Так завтра с вашим следопытом и пойдём. Уже порешили.
- Коля — малый надёжный. Хорошо по тайге ходит. С ним спокойно.
- Так спокойно, что мы с ним аж на медведя наткнулись.
- Да ты что?
- На Тэтэрэ. Только вышли, а косолапый — тут как тут, рыбачит. Ну и понаблюдали малость. Забавно.
- Вас-то не заметил?
- Мы с подветренной стороны подошли. Тихо себя вели.
- Ну правильно. С мишей шутки плохи.
- Знаю. Потому и залегли. А Коля — молоток. Надёжный парень. Вот завтра за орехами  сходим. А пока надо прибраться да птичек Петровне отнести, чтоб сготовила. Ужин-то кончился?
- Нет, как раз - самое время.
- Тогда пойдём ужинать, или помощь  нужна?
- Управились.
- Тогда — ужинать.
Я подобрал рябчиков, кликнул Колю, который, находясь в окружении работяг, рассказывал небылицы о нашей встрече с медведем, и мы пошли в столовую.

Среди ночи взревели дизеля. Начались работы по «ловле» упущенного инструмента, а попросту - бурильных труб, свинченных в колонну длиной  несколько километров. Эта  процедура  требовала большого опыта и у бурового мастера, и у бурильщика. Я лежал на раскладушке, поставленной в том же месте, что и накануне. На столе уже отсутствовали бутылки, да и сама комната была убрана и вычищена так, что  ничего не говорило о предыдущих  разгульных днях. Только дух самогона, смешанный с запахом табака, всё ещё   витал в воздухе. Я лежал с закрытыми глазами, стараясь заснуть, и прислушивался к шумам, доносящимся с буровой.  Перед моими глазами мелькали стволы деревьев и кустарников, взлетающие рябчики, серебристый мох-ягель под ногами, Тэтэрэ, в которой медведь ловил рыбу. Я вспоминал  сорвавшегося тайменя и думал, хорошо бы об этом написать рассказ или повесть. Но как рассказать о том, что видел, что чувствовал? Этого я пока не знал, но понимал, что нужно время, чтобы события улеглись в памяти, выстроились в ясную картину, которая  сама легла бы на листы бумаги. Потом я стал вспоминать Ольгу, и под эти воспоминания  заснул.

- Олег, просыпайся, вставай, - кто-то толкал меня в плечо.
Я  с трудом открыл глаза. Надо мной склонилась  бородатая голова Коли.
- Олег, ну просыпайся.
- Что случилось? - спросонья я плохо соображал.
- Ничего не случилось. Завтрак проспишь. Все давно уже встали, тебя будить не хотели. Чего это ты заспался? То раньше всех встаёшь, а то — не добудишься.
- Это я после охоты, наверное. Находились мы с тобой. Да и впечатлений сколько. Вот и отрубился. А который час?
- Да уже девять скоро. Вставай быстрее, завтрак кончается. И пойдём.
- Куда пойдём? - не понял я.
- За шишкой.
Колино «за шишкой» разбудило меня окончательно.
- Встаю.
Я вскочил, оделся и побежал в столовую.
- Петровна, доброе утро. Что, завтрак ещё не кончился?
- Кончается, но тебя, как гостя, покормлю, - Петровна улыбнулась.
- Дай пятнадцать минут. Только на речку сбегаю — искупнусь и обратно.
- Чего уж с тобой делать? Беги, купайся. Что, только встал?
- Ага. Сморило. Вчерашняя охота ухайдакала.
- А что, правда медведя видели?
- Правда. Колька рассказал?
- Он тут так складно плёл,  все аж рты поразевали. Большой медведь?
- Огромный, - я развёл руки в стороны, стараясь показать, какой он был огромный. - С твою кухню.
- Да ладно, врать-то, - засмеялась Петровна. - С кухню, скажешь тоже. Оба врать горазды. Иди уж лучше купаться, а то остынет всё, охотник.
Я забежал за умывальными принадлежности и помчался к реке. Меня ждал завтрак, Коля и шишки.

- Ну что, позавтракал? - спросил Коля, когда я  уселся около сруба и закурил.
- Позавтракал. Петровна интересовалась, не забыли ли про рябчиков. Она жаркое собирается делать.
- А вот пошишкуем и примемся за жаркое.
- Когда пойдём?
- Докуривай, и айда.
- А что с собой брать?
- Рюкзак, дэту, накомарник на всякий случай и всё.
- И всё?
- Ну да. А что ещё?
- А чем её,  шишку эту, доставать?
- Колотушкой. На месте соорудим. Не тащить же отсюда с собой.
- Что за колотушка?
- Увидишь.
Я докурил папиросу, собрался, намазался дэтой и подошёл к роющемуся в ящике с инструментами Коле.
- Ты чего ищешь?
- Да гвоздей больших. Где-то тут валялись. Сам клал... А, вот, нашёл, - и Коля вытащил из ящика несколько  гвоздей сантиметров по двадцать каждый.
- Это ещё зачем?
- А как колотушку делать собираешься?
- Никак не собираюсь. Я и не знаю, что это такое.
- Так, - Коля задумался. - Гвозди есть. Ещё пила нужна и топор.
Он вытащил из ящика небольшой топорик и ножовку по дереву.
- Ну вот, кажется, ничего не забыл. Ты всё взял?
- Что велел, то и взял.
- Тогда, айда, - Коля отдал мне ножовку, а себе оставил топор. - Пошли.

В это раз мы не старались уйти далеко. Кедр рос повсюду. Надо было только найти место поурожайней. Задрав головы, мы переходили от одного дерева к другому, пока Коля не остановился.
- Шабаш. Тут будем шишковать.
- Почему тут? - поинтересовался я. Процесс сбора шишек мне не был знаком, и потому меня интересовало всё.
- Во- первых, тащить недалеко. Во-вторых, кедрач — невысокий. В-третьих, шишек много.
- А ты уверен, что будет, что тащить? - скептически заметил я.
- Ещё не дотащишь. Придётся  несколько заходов делать. Ты глянь наверх.
Я поднял голову и принялся всматриваться в закрывающую небо плотную завесу из веток.
- Что-то я ничего особо выдающегося не замечаю.
- Просто глаз не намётан. Ты вглядись получше. Видишь точки тёмные.
Я старался как можно пристальней вглядеться в зелёную массу.
- Ну как же ты не видишь? - и Коля показал мне рукой, куда надо смотреть.
И тут я на самом деле увидел россыпи  крупных точек, почти сливающихся с буро-зелёным фоном  раскинувшихся шатром веток.
- Вижу, вижу, - радостно воскликнул я. - Теперь вижу. И сколько. Да там же их куча.
- Во-во, и я о том. Куча. Поэтому давай колотушку делать.
Мы свалили невысокую ель, освободили  метра три от лапника и зачистили нижнюю, более толстую часть. Затем от этой же ёлки отпилили короткий кусок и приколотили к длинной части, соорудив что-то наподобие молотка, вернее - весьма увесистого молота.
- Вот тебе и колотушка. Стучи.
- Как стучать?
- Подойди к дереву, размахнись и стукни  по стволу, что есть силы. Старайся бить повыше.
Я поднял сооружённый нами  молот, подошёл к одному из росших рядом кедров, размахнулся и со всей силой ударил по нему. Дерево ответило глухим эхо, закачалось, задрожало, и следом за ударом на землю обрушился град шишек. Одна из них заехала по моей голове. Я, озадаченный полученным эффектом,  потирал ушибленное место и наблюдал за Колей, который ползал по мху, собирая свалившееся на нас кедровое богатство.
- И так просто?
- Ничего себе просто. Ты постучи несколько часов. Замучаешься.
- А как же дерево? От такого удара наверняка кора сдирается.
- Сдирается. А что делать? Можно, конечно,  просто спилить, - Коля ухмыльнулся. - Но тогда ещё «гуманнее» будет.
- Ну уж пилить-то мы точно не будем. Давай стучать.
Несколько часов, сменяя друг друга, мы колошматили  колотушкой по кедровым стволам, в результате чего мало того, что наполнились наши, прямо скажем, не маленькие рюкзаки, но и под одним из деревьев образовалась весьма солидная «шишечная» гора. Так что нам, как  и предполагал Коля, пришлось несколько раз  ходить туда-сюда. Когда весь «улов» перетаскали,  мы решили, что, пожалуй, на сегодня хватит, а колотушку   спрятали в густых зарослях папоротника, на случай, если нам или кому-то ещё понадобится.
- Вот сейчас отварим шишечки хорошенько, смолу выгоним, тогда и лущить будет легко, - говорил Коля, разжигая в стороне от нашего сруба большой костёр. -  Принеси-ка вон ту кастрюлю, - и Коля показал на стоящую у навеса, под которым хранились приборы, часть металлической бочки.
- Зачем?
- В ней варить будем.
Когда костёр разошёлся, мы установили «кастрюлю», заполненную водой, на огонь и покидали туда шишек.
- И сколько варить? - спросил я.
- Пока вся смола не выварится. Может, час, может,  больше. Посмотрим.
- Так это надолго. Шишек вон сколько.
- Надолго. А куда торопиться? В нашем распоряжении уйма времени. Зато потом орешки будут чистые, мягкие и нежные.
Мы устроились у костра и закурили.
- Коль, я видел гитару. Она чья?
- Общая.
- Тогда возьму?
- Играешь?
- Не то, чтобы играю, но бренчать — бренчу. Попоём малость. Костерок располагает.
Я сходил в дом и принёс старую, очевидно, много повидавшую на своём веку гитару. Она немного не строила, но это было неважно. Я провёл рукой по струнам, и гитара отозвалась глубоким чуть глуховатым стоном.
- Ну как? - спросил Коля.
- Пойдёт.
- А что петь будешь?
- То, что знаю и люблю. Визбора, Окуджаву,  Высоцкого, своих немного... Разное.
Я ещё раз дотронулся до струн и запел. Я пел старые, давно любимые  песни, поглядывал  на костёр, на подсевших к нам мужиков из партии и буровиков, и мне было хорошо. Я чувствовал себя  здесь своим - рядом с задумавшимся и тихонько подпевающим Колей, рядом с сидевшими вокруг костра людьми, среди тайги, около протекавшей недалеко Тунгуски.

Ещё несколько раз мы ходили с Колей на рыбалку и  охоту, но постепенно непредвиденные каникулы подошли к концу. Буровикам удалось поймать и вытащить  колонну бурильных труб, и началась проработка ствола скважины. Надо было готовиться к предстоящей работе: проверять и настраивать аппаратуру, изучать разрез и ждать «добро» на исследования, результаты которых ждали и в Красноярске, и в Москве. Да я и сам ждал и рассчитывал на положительный исход.

Наконец  проработка закончилась, и скважину отдали в моё распоряжение. Рабочие подцепили прибор, и он отправился на забой. Не доходя метров двухсот до забоя прибор встал.
- Что за чёрт. Эй, Петя, - крикнул я по переговорному устройству машинисту подъёмника. - Что случилось, почему стоим?
- Приехали. Прибор дальше не идёт.
- Почему не идёт? До забоя ещё добрых двести метров. Давай «вира» метров пятьдесят и ещё раз «майна». Может, там пробка какая.
- Есть «вира» пятьдесят метров и ещё раз «майна», - раздалось в динамике, и я увидел как замелькали цифры на счётчике глубины.
Через пятьдесят метров счётчик замер, а затем его показания начали меняться, показывая, что прибор опускается. На той же самой глубине, что и в первый раз, он остановился.
- Стоим, - раздалось в динамике.
- Вижу. Попробуй ещё несколько  «вира»-«майна». Может, всё-таки пройдём? Только осторожно.
- Есть осторожно.
Мы гоняли кабель туда-сюда, но всё было безрезультатно. Счётчик глубины упорно показывал, что прибор останавливается, когда до забоя остаётся около двухсот метров.
- Что делать? - спросил Петя.
- Не знаю. Пойду выяснять. Пока давай «вира» на малой скорости, чтобы  не прихватило.
- Понял, - услышал я ответ машиниста и пошёл к буровому мастеру, где должен был находиться и геолог.
- Ну что, мужики, - я пожал руки буровому начальству. - Прибор-то не идёт. Двести метров, примерно, не доходит до забоя. А там предполагаемый горизонт. Что делать будем?
Мужики переглянулись.
- Я же тебе говорил, - обратился геолог к мастеру. - А ты - «сойдёт-сойдёт». Вот тебе и «сойдёт».
- Понимаешь, - мастер виновато посмотрел на меня. - Мы получили команду от начальства  прекратить проработку, поднять инструмент и отдать скважину под «геофизику».
- Ничего не понимаю. Почему?  Ведь именно там предполагаемый нефтеносный горизонт.
- Начальство сказало, что  и так долго стоим, да ещё «геофизика» время отнимет, короче приказано все работы ускорить. А то без премии останемся.
- Ах вон он что. Но это же глупость. Из-за двухсот метров, где, возможно, есть нефть... И скважина бурилась именно на эту глубину, и «геофизика» там проводилась, и меня специально вызвали. Тогда зачем всё?
- Олег, ты не кипятись. Мы понимаем. Но приказ есть приказ, и мы вынуждены его выполнять.
- Так... ну а мне что прикажете делать? Выше по стволу заведомо ничего нет. Там одни траппы.
- Ты пиши, что есть. К тебе претензий не будет.
- Да не во мне дело. Я могу, вообще, от руки вам диаграмму нарисовать. Вы понимаете, что это... как бы помягче сказать... почти вредительство.
Геолог и мастер переглянулись.
- Вот что. Ты тут человек пришлый. Приехал — уехал. А нам жить и работать. Так что выполняй своё дело и уезжай. Разбираться сами будем.
Я понял, что разговор бесполезный.
- Тогда мне нужен акт о том, что проработка завершена на  глубине... - и я назвал цифры, которые показывал счётчик.
- Получишь акт, не переживай. Только давай  - выполняй быстрее свою работу и можешь лететь.
В недоумении я возвращался к станции. Ситуация не укладывалась в моей голове. Из-за каких-то недобуренных двухсот метров после нескольких недель простоя... и всё насмарку.
- Ну что? - спросил меня Сергеич,  когда я уселся за пульт станции.
Я пересказал разговор.
- В конце концов, мы - люди маленькие. Приказали — исполняй.
- Я-то исполню, но знаешь...
- Что знаешь?
- Помнишь, как в фильме?  «За державу обидно».
Сергеич ничего не сказал, только тяжело вздохнул и скомандовал в микрофон:
- Петя, давай «майна». После остановки идём на запись — первая пониженная, малый газ.
- Есть после остановки запись - первая пониженная, малый газ.
Когда пустая и никому ненужная работа была закончена,  помытый от бурового раствора прибор  принесли к навесу и положили в ящик, в котором он был доставлен.
- Ну что, не получилось у нас мирового открытия? - разочарованно произнёс Сергеич.
- Значит, не получилось, - не менее разочарованно ответил я. - Начну сворачиваться, упаковываться и  собираться в обратную дорогу.
- Эх, -  вздохнул Коля. - Жалко, что так вышло. Опять я буду один на рыбалку ходить, в одиночестве охотиться. Жалко... Хорошо с тобой было.
- Мне тоже жалко. Но что делать. Всё  когда-нибудь кончается. И плохое, и хорошее. Заканчивается и моя эвенкийская эпопея. А ты Сергеича с собой бери. Чего он тут всё время сидит?
- Нет уж, - замахал руками Сергеич. - Я находился в своё время и по тайге, и по болотам, и по рекам, так что пусть ищет себе другую компанию.
- Не нужна мне компания. Один, как ходил, так и буду ходить. С тобой хорошо было, - Коля положил мне руку на плечо. - Других не хочу, да и привык один. Нет, не хочу никого.
- Ну и ладно. Один так один. Сергеич,  а как теперь мне отсюда выбираться?
- Очень просто. Соберёмся, свяжемся с базой и вызовем для тебя вертолёт.
- А как же с аппаратурой?
- Насчёт аппаратуры не волнуйся. Упакуем и отправим тихой скоростью, как положено. Ты только адрес точный оставь, и получишь свои ящики в целости и сохранности.

На следующий день тот же вездеход в сопровождении Коли отвёз меня на вертолётную площадку в Ванавару. Мы сидели на том же самом бревне, как в тот день, когда я прилетел, и, ожидая вертолёта,  курили. Предстояло расставание.
- Ты уж нас не забывай, - сказал Коля,  глядя куда-то в сторону.
- Ну да, забудешь тебя. На, - я протянул Николаю лист бумаги с моим московским адресом и телефоном. - Если будешь в Москве, сразу — ко мне. Не заедешь — обидишь.
- Спасибо, - Коля сложил лист и засунул в карман энцефалитки.
- Вот и вертушка.
Где-то далеко над тайгой раздалось характерное таканье  «четвёрки». С каждой минутой звук становился  сильнее, и скоро вертолёт, сделав положенный вираж, завис над площадкой и плавно опустился.
- Ну, что? Прощай, - Коля протянул мне  мешок с очищенными кедровыми  орехами. - Будешь есть и вспоминать, как мы с тобой рыбу ловили, как медведя встретили, как шишковали.
Я обнял Колю, прижал к себе, затем резко оттолкнул, подхватил мешок и рюкзак и, низко пригнувшись, побежал к вертолёту.
Уже когда машина была высоко, и облако пыли, поднятое лопастями, рассеялось, я разглядел машущую,  уменьшающуюся фигурку оператора и подумал о том, что опять оставляю не только сделавшегося мне близким и дорогим человека, но и очередную частичку своей жизни, частичку своего сердца, частичку себя.