Моя вторая мама

Моя вторая мама

Когда началась война мне было шесть лет. Жили мы в подмосковном городке —отец, мама, братишка с сестренкой, старший брат и я. Отец и брат ушли на фронт в первые дни войны. Я очень тосковала по Мише, такому доброму и сильному. Он был моим защитником, часто со мной возился. Мама рассказывала, что когда я была маленьким грудничком и у меня резались зубки, я плакала не переставая и успокаивалась только на руках Миши.

Миша с фронта прислал несколько писем—маме и отдельно мне, а потом на него пришла похоронка... Моё горе трудно было описать—я забилась под кровать и несколько дней рыдала там, отказываясь вылезать. По моей просьбе, мама поставила мне на тумбочку фотокарточку Миши и по вечерам я долго смотрела на его молодое улыбающейся лицо, на торчащий из под кепочки чуб и плакала...

Жить во время войны было тяжело—мама целыми днями работала на фабрике "Красная лента", а после работы копала вместе с другими противотанковые рвы и крытые щели. Городок наш постоянно бомбили. Услышав тревожный звук сирены я хватала четырехлетнего Костика и двухлетнюю Танюшу и вместе с соседкой старенькой бабой Глашей, которую мама просила проследить за нами, бежала в бомбоубежище.

Я очень тосковала по маме и отцу. На меня, шестилетнюю, легли заботы о младших—я кормила их, переодевала, укладывала спать. Баба Глаша была очень старенькой, у неё тряслись руки и по дому она делать почти ничего она не могла—так что мне пришлось научиться самой готовить, мыть посуду, (за водой надо было бегать к колонке в соседний квартал), убираться в комнате и на кухне. Зато как приятно было услышать от уставшей мамы,
—Спасибо, доченька!—и почувствовать шершавую мамину руку на своей голове.

Было очень голодно, особенно с сентября, когда немцы подходили все ближе и ближе. Я не помню, сколько выдавали хлеба и других продуктов по карточкам, но помню длинные-длинные очереди, где я стояла часами, номера, которые писали на моей руке и мечта, побыстрее прийти домой, сесть возле печки-буржуйки, покушать слегка поджаренный и горячий хлеб, а потом поспать... От голода мне казалось, что живота у меня уже нет, что он прилип к позвоночнику. Перед глазами то и дело представали разные вкусные вещи—пирожки, котлеты, жареная картошка, борщи...

Танюша с каждым днем становилась все грустнее и бледнее, к концу октября она совсем перестала ходить и даже сидеть—все время лежала возле буржуйки, тихая и неподвижная. Мама очень переживала за неё, откладывала ей куски от своей пайки, где-то доставала молоко. Но Танюша продолжала угасать. Она вообще всегда была очень слабенькой, а голод и холодное сырое бомбоубежище совсем подкосили ее. В декабре Танечка умерла. Мама зашила её в одеяльце и куда-то отнесла, а мы с Костиком тихо плакали, совсем беззвучно—сил почти не на что не было. Месяцем ранее умерла баба Глаша—новость о погибшем единственном внуке подкосила её. Семья Гладкинов эвакуировалась в тыл ещё в первые месяцы войны и на их комнате висел огромный замок. В квартире мы с Костиком были совсем одни.

Так мы и жили, мама на работе, я с Костиком дома. Голодно, холодно... Помню, как мы с братом мастерили из какой-то толстой книги бумажные самолётики, пускали их по комнате, а потом бросали в буржуйку и смотрели, как пламя пожирает бумагу. Ещё помню тот суп, который маме выдавали на заводе в бидончике, а она несла нам. Суп был сытный—в нем плавало несколько ломтиков картошки и много-много крупинок. Мама нагревала его на буржуйке, бросала туда хлеб и мы с Костиком кушали. А мама суп не ела, говорила, что не голодна, просто смотрела на нас и улыбалась. До сих пор помню чудесное и такое красивое мамино лицо и морщинки, которые мы с братом часто пытались разгладить...

С фронта мы часто получали письма от отца, мама читала и радовалась: "Жив-здоров, воюет! Слава Богу! Хоть он с фронта вернётся...".
По ночам иногда я слышала, как мама плачет в подушку—"Мишенька, мальчик мой, сыночек, любимый... Танечка... Девочка моя... Детки мои, малыши вы мои... Не уберегла я вас, мои малыши..."

Прошло три года... Я вытянулась, как тростника. Мне исполнилось уже девять лет. Я не училась—все школы в нашем городке стали госпиталями. В одном из них, вместе со своими подружками, "работала" и я—мы развлекали раненных песнями, читали вслух газеты, писали вместо них письма домой. Я очень радовалась, что Миша в свое время успел научить меня читать и писать, охотно делилась знаниями с подругами. Костик целыми днями пропадал на улице—ему было уже семь лет.

Мама по-прежнему работала, я вела хозяйство, повзрослевший Костик помогал мне—стоял в очередях, носил воду. Мне очень не хватало Миши и Танечки, да и мамы тоже—приходила она очень поздно, кормила нас, ложилась спать, а рано утром снова бежала на работу... По-прежнему было голодно, не хватало еды. Однажды маме в качестве премии выдали мешочек сухого гороха—нам хватило его на две недели. В другой раз мама выменяла на рынке за свое жемчужное ожерелье мешок картофеля, еле дотащила его до дома, зато теперь на два месяца у нас была картошка—жареная(правда без масла), вареная, тушеная. Ели мы и картофельные очистки, от которых меня тошнило...

Так мы жили в военное время. Отец исправно писал—каждые месяц-полтора нам приходил серый солдатских треугольник, правда с каждым разом письма становились короче и суше. Незадолго до Победы, 24 апреля 1945 отец прислал письмо такого содержания: "Жив, здоров, воюю. Скоро буду дома. Евгений". Я помнила письма отца, какие они были подробные и долгие в сорок первом, в сорок втором, сорок третьем... А сейчас это письмо больше походило на телеграмму. "Что-то с Женей случилось, он совсем другим стал"—тихо сказала тогда мама. Ее последние несколько месяцев постоянно мучили головные боли, настолько, что она почти теряла сознание. Но при этом продолжала работать, не пропуская не одного дня. Приходя домой, чтобы хоть немного облегчить боль выпивала немного разведенной водой водки, плача при этом, что "так и спиться недолго", но обезболивающего не было, и это был единственный способ...

В день Победы у мамы от радости голова почти не болела. Вечером, к нам собрались мамины подруги—кто-то принёс самодельньного печенья из ржаной муки, кто-то картошки, кто-то консервированные фрукты и тушенку. Стол был замечательный, мы с Костиком впервые за долгие пять лет наелись почти досыта. Потом, часов в десять, мы, дети, ушли спать, а мама с подругами долго ещё сидели за столом, плакали, о чем-то говорили...

А через несколько дней пришло письмо от отца. До сих пор помню эти страшные строки... Отец писал, что больше не сможет жить с мамой, после всего пережитого. На войне он встретил новую женщину—связистку Ларису, с которой хочет быть вместе навсегда. Они будут жить в комнате, а мама пускай уезжает жить обратно к матери, (к тому времени бабушка Тася уже умерла) в деревню. Он может оставить жить меня, но Костика, с "его дурным характером" просит забрать с собой... Прочитав письмо, мама сморщилась и медленно осела на стул. Она схватилась за грудь, лицо исказилось
—Мама, что случилось? Папу убили?—мама протянула мне письмо...

Этот проклятый серый треугольник пришёл рано утром, и в тот день мама как обычно пошла на работу. Домой она уже не вернулась—на заводе ей стало плохо и маму забрали в больницу. Узнав про это, мы с Костиком бросились на другой конец города, к маме. Но не успели—медсестра, с сочувствием глядя на нас объяснила, что у мамы был инсульт и что она умерла, не приходя в сознание... Мир рухнул. Мамы больше не было.

За её гробом шло немного людей—мы и несколько её подруг. Хоронили маму вечером. На кладбище появился новый холмик, на котором лежало несколько цветов. Миша, Танечка, теперь и мама покинули нас с Костиком. Мне было одиннадцать лет.

Две недели мы прожили одни. Мне было не трудно самой вести хозяйство и следить за братом, но как было одиноко и больно, при мысли, что больше вечером не услышим мы мамины шаги, не обнимем её, не услышим мягкий голос. А потом приехал отец с проклятой Ларисой.

Ему пришлось оставить и меня, и Костика у себя. Ларисе было лет двадцать пять, очень страшная, у неё был очень длинный нос, маленькие поросячьи глазки и толстые губы. А ещё очень писклявый голос.

 Костик и я с первого дня невзлюбили эту тупую бабу—ведь из-за неё умерла мама! Мы постоянно делали ей мелкие пакости, а она жаловалась на нас отцу, который придя с работы, нещадно лупил нас ремнем и лишал ужина. Голодные, как собаки, ведь Лариса не давала нам и обедать, мы стали целыми днями проводить на улице, никому не нужные сироты... Мы научились воровать с рынка, торговали папиросами, шатались с такими же беспризорниками и часто не ночевали дома.
По ночам мне снилась мама, она плакала и говорила: "На кого вы стали похожи, мои маленькие детки...".
Отец нигде не работал, занимаясь разными "тёмными" делами. Дома у нас всегда было много еды, а Лариса щеголяла в новых вещах. Мы с Костиком ходили в обносках, а еды нам практически не доставалось...

Со временем я уже смирилась с такой жизнью, перестала делать пакости Ларисе, по-прежнему страшно ненавидя её и (мне не стыдно в этом признаться) желая ей смерти. Зато я могла оставаться ночевать дома и ужинать объедками. Я ела сама и прятала для Костика. Он по-прежнему не хотел покориться судьбе и объявил самую настоящую войну Ларисе. Отец лупил его со страшной силой, однажды избил так, что Костик потерял сознание. Но мой брат по-прежнему не смирялся. Ночевал он на улице теперь уже постоянно, воровал с рынка еду, в общем стал беспризорником. Отец начал хлопотать, чтобы отправить его в интернат.
Но зимой 1945-1946 года он сам отправился куда подальше, получив десять лет за спекулянство. Лариса куда-то исчезла—то ли к матери своей, то ли к новому ухажеру. Ну, а мы с Костиком попали в детдом на окраине города.

Новый завиток в нашей горькой судьбе. В детдоме властвовали "старшаки", старшие пацаны. Они забирали у младших порции, избивали их, заставляли делать за себя работу, требовали ежедневную "дань"—папироски. Воспитательниц было мало и жестокостью они не отличались от старших. Голод свирепствовал в нашем детдоме—питались мы одной только картошкой, да овощами с нашего огорода, на котором заставляли нас работать воспитатели (старшаки конечно спихивали все на нас, иногда за хлеб, но чаще просто угрозой "если не сделаешь вместо меня—забью до смерти"). Черный хлеб нам давали только по воскресеньям. Ходили слухи, что должны были выдавать каждый день, но руководство детдома "зажимало" хлеб и продавала его. Не знаю, правда это или ложь. Все равно хлеб мы этот не ели совсем—отдавали старшим, как и половину своей пайки. В детдоме бушевали эпидемии, вши были у всех, несмотря на коротко остриженные волосы. Учёбы толком не было—была одна пожилая учительница, которая вела одновременно уроки у всех нас—обучала чтению и математике. Старшаки на её уроки не ходили, а вот на нас она отрывалась по полной—хлестала линейкой, ставила в угол на несколько часов, любила "учить" розгой. На её уроках у меня полностью выключался мозг, оставался только животный страх и ужас.

Костик и здесь не покорился—он противился "старшакам" и воспитателям. Его несколько раз избивали чуть ли не до смерти, ломали руки-ноги, но Костик упорно стоял на своем. В конце концов моего брата зауважали, несмотря на то, что ему было десять лет его приняли в свою компанию старшаки, а воспитательницы перестали его трогать. Вместе со старшаками Костик ходил в разные подозрительные "походы", маленький и ловкий он, наверное, очень помогал своим старшим дружбанам.

Он не забыл меня—добился того, чтобы меня не трогали и не забирали еду. Ко мне он относился очень трепетно, как к матери. Я выхаживала его после тех страшных избиений, от которых у него до сих пор остались шрамы, заботилась, как могла о не и он отвечал мне тем же...

В августе сорок шестого года в нашем детдоме была страшная эпидемия тифа, которая унесла жизни больше трети всех детей. Ещё бы—жили мы очень скученно, спали по двое на одной кровати, питались ужасно, за гигиеной никто не следил. Наш детдом в итоге начали расформировывать. Тогда-то я и Костик решили сбежать—не хотели, чтобы нас отправили в какой-то другой детдом. Так и стали мы беспризорниками. Свой родной городок и все закоулки мы хорошо знали. Питались воруя на рынках, ночевали в заброшенных домах. Нам везло—всегда получалось уйти от облав. Единственное тяжело было жить осенью, а особенно зимой—тёплых вещей у нас почти не было, а морозы стояли суровые. У меня были обморожены все пальцы и лицо.

Однажды в феврале, когда стоял такой мороз, что согреться на чердаке, даже с маленькой, самодельной печкой и под одеялом было невозможно, я решила пойти в наш старый дом. В подъезде должно было быть теплее, чем на чердаке разбомбленного дома, насквозь продуваемого ветром. Оказавшись в знакомых местах, я не удержалась и поднялась на наш старый этаж. Вот и дверь в нашу бывшую коммуналку. Несколько слезинок выкатилось у меня из глаз. Я прислонилась к стене, подъем на третий этаж лишил меня последних сил—я не ела со вчерашнего утра. В подъезде было теплее, а слабость становилась все сильнее. Я потеряла сознание(что было для меня не редкостью) и медленно скатилась по стене.

Очнулась я в... В небольшой чистой, уютной и очень теплой комнатке. Я лежала на кровати, под пуховым одеялом. Мои лохмотья куда-то пропали и я была одета в чью-то сорочку. В комнате никого не было. Оставлена она была скудно—стол, стул, большой шкаф и полочка—но на полу лежала вручную связанные коврики, на окне занавеска, на стенах вышивки...

Я долго рассматривала комнату, пытаясь понять как я здесь очутилась. Попыталась встать, но жуткая слабость вновь повалила меня... В это время скрипнула дверь и в комнату кто-то вошёл. Я испуганно посмотрела на дверной проем. Там стояла женщина, с чёрными волосами, собранными в узел, большими карими глазами и добрым лицом, чем-то похожим на мамино. Одета она была в солдатускую форму, в руках держала блюдце с чашкой.
—Очнулась?—спросила она, ставя чашку на стол.
—Да—тихо ответила я.—А где я?
Женщина присела на табуретку
—Я нашла тебя в подъезде, ты была без сознания. Не могла же я оставить тебя в том холодном подъезде!
—Там совсем не холодно... На чердаке ещё холоднее—прошептала я.
—А как тебя зовут? У тебя нет дома?
—Лида. Раньше я здесь жила, в этой квартире.
Женщина удивлённо подняла брови
—Мы до войны здесь жили. В войну погиб мой старший брат и младшая сестра, после войны мама, а потом отца посадили в тюрьму, а меня с братом в детдом отправили. А его расформировали, хотели отправить нас в другой, а мы сбежали—объяснила я.
—А сколько тебе лет?
—Двенадцать.
—А на вид больше восьми не дашь тебе. Есть хочешь?
Я кивнула.
—На, пока, выпей морковного чая, а сейчас принесу с кухни тебе супа.
В тот день я наелась досыта, впервые за много месяцев побыла в тепле. Когда слабость немного прошла и в животе появилась приятная тяжесть, женщина присев рядом со мной, начала меня расспрашивать подробнее о моей жизни... А затем замолчала.
—А вас как зовут?—решила наконец спросить я.
—Фрида—ответила она
—Такое странное имя!—заметила я
—Я еврейка—ответила мне женщина. Я с любопытством посмотрела на нее—отец терпеть не мог "жидов пархатых", вечно ругал их. А мама, она всегда ко всем относилась спокойно...
—А вы воевали на фронте?—спросила я.
—Да, Лида, воевала. Четыре года.
—А кем вы были? Связисткой(тут я с ненавистью вспомнила Ларису) или медсестрой?
—Ночной ведьмой—неожиданно ответила мне Фрида.
–Кем? Разве...
—Это нас так немцы называли. Нас, летчиц.
Я с уважением посмотрела на тётю Фриду. Мне было хорошо и тепло. Но тут я вспомнила, что я всего лишь гостья, подобранная из милости. И скоро я снова вернусь на свой холодный чердак, в голодную суровую жизнь...
—Что вздыхаешь, Лида?—спросила меня  Фрида
—Так просто.
—Не хочется уходить отсюда, верно?—нагнула голову женщина.
Я смущенно улыбнулась.
—А брату твоему сколько лет?
—Десять
—Суровый он у тебя паренек, непокорный.
—Он хороший, его просто жизнь таким сделала.
Фрида грустно улыбнулась
—Эх, жизнь, горькая жизнь... Лид, ты можешь иногда приходить сюда поесть, ты я смотрю, девочка неплохая, приходи. Только не раньше восьми—я на работе буду.

С того дня я ходила к Фриде—не слишком часто, чтобы не надоесть, раз в неделю. Фрида всегда радушно встречала меня, кормила досыта, мы с ней много разговаривали. Я узнала, что Фрида родом из Минска. Перед самой войной уехала в Москву к подруге. Вся семья Фриды—отец, мать, четверо младших братишек и сестеренок, бабушка, тети, дяди и шестеро двоюродных братьев и сестер—погибли. Отец и дяди на фронте, в первые дни войны, остальных замучили немцы. Фрида уцелела чудом, рвалась на фронт. Вместе со своей подругой поступили в летное училище—там оценили, что девушки до войны прыгали с парашютов и хорошо стреляли. Фрида училась в Энгельсе, потом для неё началась война. Всего она совершила 750 вылетов, была награждена орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны 1 степени, орденом Ленина и орденом Красного знамени, а также несколькими медалями. Фриде было 21 год, и она просила, чтобы я звала её по имени. Мне было очень хорошо с ней, я все больше привязывалась к бывшей летчице. Она со своей стороны часто говорила мне, что наконец-то не чувствует себя одинокой... Фрида подарила мне теплую шаль, купила валенки. Теперь я меньше мерзла, даже на своём чердаке.

В конце марта я тяжело простудилась, упав в лужу с холодной водой и на сильном ветру дойдя до Фриды. Несколько недель я была на грани жизни и смерти. Фрида ухаживала за мной, пригласила доктора, купила за свой счет очень дорогие лекарства и решительно отвергла предложение отправить меня в больницу. Я выздоровела, благодаря заботе и теплу Фриды... И тогда она и предложила удочерить меня
—Пока ты болела, я много чего передумала...
Согласилась Фрида и усыновить Костика—они виделись несколько раз. Мой брат тогда ещё сказал мне, что "она вроде как ничего, добрая". Костик к тому времени совсем "обезспризорнился", ввязался в плохую компанию вместе с которой грабил киоски, маленький, грязный, заросший он был уже легендой среди беспризорников—"Воробей"(такая у него была кличка) слыл неуловимым...

Первые дни Костик вёл себя у Фриды более-менее хорошо. Она его вымыла, подстригла, сшила ему и мне новую одежду. Я была вне себя от счастья, настолько мне нравилась новая жизнь, полная уюта и чистоты. Фрида говорила, что в следующем учебном году мы пойдём в школу... Каждое утро она уходила на работу, а мы с Костиком оставались дома одни—убирались к её приходу, гуляли в знакомом дворе, рисовали, играли. По вечерам, когда приходила Фрида, мы вместе ужинали, разговаривали и ложились спать.

Но через полторы недели безоблачное счастье закончилось. Меня начали раздражать придирки Фриды—то я тут не до конца подмела, то чашку не помыла, то воды из колонки не принесла. Я начинала грубить ей, убегала на улицу, чтобы не видеть Фридино лицо. Спустя какое-то время я правда просила прощения, почувствовав угрызения совести.

Костик же сорвался с цепи—он целыми днями снова пропадал на улице, часто не ночевали дома, приходил только поесть. На мои и Фридины уговоры и увещивания он не реагировал, а Фриде и вовсе грубил и хамил в ответ. Начал красть у неё деньги, так что Фриде пришлось прятать их. Однажды в злости разбил блюдце, в другой раз кинул в неё табуретку. А потом Костик просто пропал...

Я очень переживала за брата, Фрида же вздохнула с облегчением. Однако видя мои страдания, все же обратилась в милицию. В итоге оказалось, что "Неуловимый Воробей" все же попался в одну из облав на беспризорников и был отправлен в какой-то детдом, который находился за сорок километров от нас. Вернувшись домой, Фрида все рассказала мне и опустила голову
—Честное слово, Лидочка, мне совершенно не хочется ехать туда и забирать его. Во-первых придётся взять отгул, а это ударит по зарплате. А во-вторых снова терпеть его крики, его оскорбления, истерики... В прошлый раз он кинул в меня табурет, а что дальше полетит в мою голову? Нож? Я не могу деньги в доме держать, боюсь их копить, а ведь тебя надо собирать в школу...
—Но, Фрида, Костик не виноват, он был раньше хорошим!
—Я в этом не сомневаюсь—с горькой усмешкой сказала она.
Я молчала.
—Ладно, Фрид, я понимаю, тебе тяжело с ним... Но он просто стал таким, потому что его никто не любил кроме меня... А в детдоме он совсем пропадет... Ну, если ты не хочешь его забирать, ты позволишь мне хотя бы навестить его? Не сейчас, потом?
Фрида кивнула. Всю ночь она не спала и ворочалась. Мне тоже не спалось—я вспоминала братика...

А следующим вечером Фрида вернулась необычно суровая.
—Я сумела взять отгул на два дня. Поеду за твоим братцем. Ты тут одна пока поживешь, хорошо?
И в самом деле на следующее утро Фрида уехала. Два дня я провела, как на иголках. Привычно занимаясь хозяйством, я пыталась отвлечься, а когда дела были переделаны—бродила по улицам.
Поздно вечером второго дня отсутствия Фриды, я сидела за столом и рисовала. На столе горела керосинка, тикали старые часы. За окном было темно, дул сильный ветер. В дверь постучали. "Это Фрида с Костиком"—мелькнула радостная мысль. Я бросилась открывать. На пороге действительно стояла усталая Фрида и мой угрюмый братец. Он крепко-крепко обнял меня...

С того дня Костик успокоился—перестал воровать, не грубил Фриде, молча помогал мне убираться. Правда он по-прежнему пропадал на улице, однако по-крайней мере приходил ночевать. Фрида радовалась переменам в Костике, начала откладывать деньги нам на школу. Летом она записала нас в школу, обоих в первый класс. Я очень переживала, ведь идти в двенадцать лет всего лишь в первый класс! Но Фрида успокоила меня—после войны было много таких переростков.

Осенью мы с братом пошли в школу. Я училась на отлично, активно участвовала в жизни класса, в третьем меня даже выбрали старостой. У учителей я была на хорошем счету, одноклассники меня уважали, никогда не дразнили "ботаничкой" или "зубрилой, я всегда всем помогала. Фрида не могла нарадоваться на меня.
Костик учился еле-еле, перебивался с двойки на тройку. Он часто хулиганил в школе—дрался с мальчишками, бил стекла, дерзил учителя. Один раз, в пятом классе его хотели даже исключить, спасло лишь заступничество Фриды и её боевое прошлое. Из уважения к ней оставили...

Конечно, Фриде тяжело было одной тянуть нас двоих. Когда я окончила четвёртый класс в обычной школе—то устроилась работать на заводе, где когда-то работала мама, а остальные четыре класса закончила в вечерней школе. Потом я поступила в педагогический техникум, стала учительницей в начальных классах. Костик окончил семь классов и поступил в ремесленное училище, стал работать на заводе, со временем стал старшим инженером.

Когда Костик учился в пятом классе, Фрида познакомилась с Абрамом—он был старше её на два года, родом был из Минска, но вместе с семьёй уехал оттуда в  Подмосковье за три года до войны. Абрам прошёл всю войну артиллеристом, дошел до Берлин, у него было много наград. Фрида скрывала его от нас—боялась, что Костик и я обидемся на нее, не захотим делить её с каким-то Абрамом. Они встречались три года, он знал об приёмных детях Фриды. Когда Костик ушёл в училище, а я училась в техникуме, Абрам и Фрида поженились. У Абрама была двухкомнатная квартира, куда они переехали. Комнатка Фриды осталась в нашем с Костиком распоряжении. Мы с братом часто ходили к приемной матери, в их чистую и уютную квартиру. С Абрамом у нас были хорошие отношения, он часто помогал нам.

Костик рано женился, по любви. Он привёл свою Марусю в нашу комнатку. Маруся была симпатичной девушкой, доброй и весёлой, аккуратной хозяйкой. Она была чем-то похожа на нашу родную маму—всегда говорила тихо, заранее гасила все конфликты. Фрида одобрила выбор Костика.
Вместе Костик и Маруся создавали разительный контраст—высокий, худой, всегда угрюмый Костик, с тёмными волосами и невысокая, улыбчивая светловолосая Маруся.

Я вышла замуж в двадцать четыре года. Моим избранником стал Давид, он был другом Костика, они вместе учились в училище, вместе работали. Давид был евреем, родился в Пскове, но вырос в нашем городке, во время войны потерял родителей и брата, его воспитывала старая бабушка. Фрида одобрила и мой выбор.

Мы с Давидом живём очень дружно и счастливо, у нас уже трое детей—Валя, Сережа и Генка. У Костика двое близнецов—Вася и Володя.
У нас с братом появилась и сестра—Лея, ей уже шесть лет. Вы наверное догадались, это дочка Фриды и Абрама.

Отца своего мы так больше и не видели, я и Костик ничуть не интересуемся его судьбой. И по сей день мы благодарны нашей второй маме Фриде, за то что в свое время она спасла нас. Без неё мы бы погибли. И этот рассказ я посвящаю тебе, дорогая мамочка Фрида! Если небеса на самом деле существует, и ты там, наша родная мама, я думаю, ты рада за нас...