Телеспектакли

Телеспектакли, радиоспектакли или сценарии короткометражных фильмов

1. «Анна»
2. «Ветер»
3. «Война»
4. «Вызов»
5. «Гламурный фашизм»
6. «Гол»
7. «Два актера»
8. «Ельцин»
9. «Защита»
10. «Разочарованный идеалист»
11. «Катарсис»
12. «Клоун»
13. «Колыбельная»
14. «Кукла»
15. «Лапочка»
16. «Ленч»
17. «Маша и медведь»
18. «Месть»
19. «Моцарт»
20. «Наяву»
21. «Отрезвление»
22. «Полночь»
23. «Монах»
24. «Поражение»
25. «Предательство»
26. «Публика»
27. «Путин» («Интервью с президентом»)
28. «Смерть»
29. «Срыв»
30. «Сталин» («Исповедь»)
31. «Степанида»
32. «Страх»
33. «Сумасшедшая»
34. «Татьяна»
35. «Тупик»
36. «Фантазия»
37. «Фотография»
38. «Чудо»
39. «Роберт Шуман»
40. «Эмилия Шопен»
41. «Рейтинг»
42. «Ненависть»
43. Пародия на сценарий фильма «Два дня»
44. Пародия на телесериал «Молодежка»
45. Пародия на сценарий фильма «Партийный билет»
46. «Реклама»
47. «Бальзак»
48. «Разрыв»
49. «Сента»
50. «Консультация»
51. «Пауза»
52. «Женщина»
53. «Комментаторы» (иронический радиоспектакль)
54. «Наденьте это сейчас же!» (пародия на телепередачу «Снимите это немедленно!»)
55. Пародия на телепередачу «Модный приговор»
56. Пародия на телеперадачу «Мужское. Женское»
57. Пародия на телепередачу «Понять. Простить»
58. Пародия на телепередачу «Пусть говорят»
59. Пародия на шоу «Голос»
60. «Омут»
61. «Свечка»
62. «Таблетка»




Анна


         одноактная пьеса





Занавес открывается. На сцене стол, накрытый к приему гостей. Лера помогает Ване. На пианино стоит фотография женщины. Лера случайно задевает ее локтем, и она падает.

Ваня (поднимает фотографию): Поосторожнее!
Лера: А что?
Ваня: Это же моя тетя.
Лера (небрежно): Да, ты говорил. Тетя Аня, так, кажется, ее звали?
Ваня: Она была мне как мать.
Лера (подходит, разглядывет ее): Не красавица. Но что-то в ней было.
Ваня: Не вздумай сказать это, когда дядя приедет. Она для него – это все.
Лера: Ты думаешь, я – идиотка?
Ваня: Нет, но как ляпнешь что-нибудь языком…
Лера: Он неисправимый романтик?
Ваня: Лер, а зачем его исправлять?
Лера: Это я так… Ты о нем мало рассказываешь.
Ваня: Он молчун. Как приедет, запрется один и разглядывает старые фотографии. Или новые проявляет.
Лера: Он всю жизнь ездил по свету – с войны на войну?
Ваня: Так и было.
Лера: Как скучно.
Ваня: Другое поколение. Нам их не понять.
Лера: И не говори! (поеживается) В тебе тоже есть этакий романтизм?
Ваня: Ну… я служил в армии. Дядя меня убедил, что так надо. Даже хотел поступать в военное училище.
Лера: И передумал?
Ваня: Думаю, я его разочаровал. Но он ни за что не признается в этом.
Лера: Ты шутишь!
Ваня: Ему все это до лампочки – моя сериальная слава… Вот если бы я сыграл какого-нибудь полевого командира, он мог бы гордиться.
Лера: Ушам своим не верю.
Ваня: Да, он такой.
Лера: Чудак-человек…
Ваня: Это еще цветочки! В детстве он только и говорил, что об истории войн. И меня заставлял это слушать.
Лера: Я тебе не завидую.
Ваня: Ты это зря. Я всегда любил дядю, мне даже нравилось, что он такой.
Лера: Да ты и сам с чудинкой…
Ваня: Это у нас семейное.

Слышится стук входной двери. Входит Павел с чемоданом в руках. Он опускает его на пол и издает тяжелый вздох.

Лера (хихикает): Ой… это вы… то есть…
Ваня (подходит к нему и обнимает): Дядя, привет!
Павел (тихо): Здравствуй, Ванюша. А вы кто, прелестная незнакомка?
Лера (польщенная): Ой… А я – Лера.
Павел (со скрытой издевкой): Как жаль, что я – увы! – так не молод…
Лера: Ну, что вы…
Павел: Я все про себя знаю. (Ване) Ну, я готов… Давай за стол сядем.

Павел, Ваня и Лера садятся за стол. Она разливает шампанское.

Павел (встает, церемонно кланяется Лере): Тост за даму! И не вздумайте скромничать.
Лера (зардевшись): Да я…
Ваня (радостно): Отличный тост, дядя!

Они чокаются. И выпивают.

Павел: Почему племянник о вас ничего не рассказывал? Он не имел права молчать!
Лера: Как красиво вы говорите.
Ваня (расслабившись): Я же тебе говорил, не волнуйся. Дядя – он добрый.
Лера: А он вас так описывал – просто букой, который сидит в уголке, да книжки про войны читает.
Павел (игриво): Да неужели?
Ваня (смущенно): Лер, ну ты что… я такого не говорил.
Павел: А что – я действительно бука… Люблю помолчать, посмотреть на закаты, рассветы…
Лера: Как романтично!
Павел (изображая смущение): Ну… я такой. А теперь извините… я уберу чемодан и вернусь.

Уходит в свою комнату. Лера снова наливает себе шампанское и нервно хихикает.

Ваня (глядя на нее, смеется): Умора… Тебе нельзя пить. Забыла, как напилась недавно на вечеринке, и я тащил тебя на руках?
Лера: Какой мужчина – твой дядя! Я от него без ума.
Ваня: Ты поосторожнее. Он не так безобиден.
Лера: Да он божий одуванчик. И он  с ума по мне сходит.
Ваня: Ты сбрендила, что ли?
Лера: У меня глаз наметан.

Павел возвращается. Он переоделся в свитер и побрился.

Лера: Ой… вам так идет!
Ваня (разозлившись): Все, Лер, прекрати.
Павел (величественно взмахивая рукой): Ну почему же? Мне это приятно…
Ваня (вспыхивает): Она тебя плохо знает. Меня ты не проведешь. Ты всех моих девушек идиотками выставляешь?
Павел: Ну, что ты… Твои предыдущие… да, они мне не нравились, но Лерочка… этот бутон свежесрезанной розы…
Ваня (бьет кулаком по столу): Прекрати! Ты как будто всю жизнь не можешь простить мне смерть тети. Винишь меня в том, что она наглоталась таблеток, а я за ней не уследил.
Павел: Не надо об этом.
Ваня: Нет, надо! Ты сам во всем виноват. Перестал ей писать, до нее дошли слухи о твоих похождениях… Тоже мне, бравый вояка! Ты меня возненавидел. Думаешь, я не чувствую, не понимаю?

         Выбегает из квартиры, хлопая дверью. Лера робко смотрит на Павла.

Лера: Вы что… Вы, правда, такой?
Павел (старается держать себя в руках): Лерочка, да не берите вы в голову… Когда-то я очень любил свою жену, Аню, но прошло уже десять лет…
Лера: Да, я… понимаю.
Павел (опускается перед ней на колено, целует ручку): Вы – как глоток чистейшей воды для усталого путника.
Лера (вздрагивает): Вы прямо… Герой из романа.
Павел (смотрит на нее в упор, как будто гипнотизируя): Ты будешь только моей. (привлекает ее к себе и целует, ошалевшая Лера не сопротивляется)
Лера (дрожит): Ой, я… я влюбилась.
Павел (встает, берет ее за руку, поднимает, презрительно смеется): Прелестное поколение!
Лера: Что… что это значит?
Павел: Какие пустые глаза, но за ямочки на щеках я простил бы все, что угодно.
Лера: Пустые глаза?!
Павел (жестко): Одноклеточная вертушка. Ты еще хуже его предыдущих.

Лера в ужасе закрывает лицо руками и убегает, хлопнув дверью. Павел подходит к пианино, садится и наигрывает грустную мелодию. Некоторое время спустя возвращается Ваня. Он печально смотрит на дядю.

Ваня: Я знаю, какая она… Но мне с ней весело… понимаешь?
Павел (берет в руки фотографию покойной жены): Понимаю… Мне тоже было с такими весело. И это стоило жизни единственной женщине, которую я любил.
Ваня: А я не хочу любить. Дойти до такого состояния, как моя тетя, которая жить без тебя не могла и вздрагивала, услышав твое раздраженное бурчание, и страдала, потому что ты соизволил не так на нее посмотреть или не с той ноги встал.
Павел: И я не хочу. Но почему бы не поразвлечься? Мне тоже весело.
Ваня: Расскажи мне об Анне. Какая она была.

Садится на стул. Павел вздыхает.

Павел: Она могла дать мне отпор. Высмеять. Мне с ней не было скучно.
Ваня: Но ты все же ее сломал?
Павел: Я переоценил ее силы, думал, она сможет вынести все. А теперь… да, я всех ненавижу. И в этом ты прав.
Ваня: Тебе нужно все время жить в состоянии войны, а иначе скучно?
Павел: Возможно. (смотрит на фотографию) Я с ней находил и покой. В ней было все, что мне нужно.
Ваня: Ты даже к ней на могилу не ходишь.
Павел: Не выношу кладбища.
Ваня: Понять не могу, почему тебя так притягивают эти войны?
Павел: Я их романтизировал, мальчишкой мечтал о подвалах, думал, что это прекрасно, а оказалось… Я никому не смогу рассказать, что это такое – на самом-то деле. Но мне нужно бегство от скуки жизни.
Ваня: А мне предложили новую роль. Матроса на военном корабле.
Павел: Я не смотрю военные фильмы. В них все или приглажено или доведено до абсурда. Редко… редко они меня задевали за живое.
Ваня: Значит, не будешь смотреть? Тебе даже не любопытно?
Павел (поеживаясь): Ну, почему же… Я все-таки думаю, стоит.
Ваня: Налью-ка я нам с тобой выпить.
Павел: Пожалуй.

Ваня уходит на кухню за бутылкой вина. Павел берет в руки фотографию Анны и проводит по ней рукой.

Прости меня, Аня.

               Играет на пианино грустную мелодию. На экране – фотография Павла и Анны – оба в военной форме.
                Занавес опускается.




                Ветер


                одноактная пьеса


                Действующие лица:

Вова, музыкант, 40 лет
Маня, его жена, 37 лет

                Действие происходит в загородном доме Вовы и Мани.




Занавес открывается. На сцене – кровать. Маня лежит в домашнем халате и слушает музыку. Входит Вова. У него усталый вид. Маня снимает наушники.

Маня: Ты? (бросается к нему и порывисто обнимает)
Вова: Не хочешь спросить, где я был?
Маня: Нет. Не хочу. (целует его в щеку)
Вова: Другая бы на твоем месте устроила бы такое… А, может, просто собрала вещи, упаковала их в чемодан и скинула с лестницы.
Маня (отходит в сторону): Ты этого хочешь?
Вова: Не знаю. (опускается на кровать, закрывает лицо руками)
Маня (садится рядом): Ты устал, милый. (протягивает руку, Вова прижимает ее к щеке)
Вова: От самого себя я устал.
Маня: А почему так?
Вова: Понимаешь… иду и вижу лица разных женщин – и в каждой как будто вызов… сигнал. Они звучат. Одна – труба, другая – орган, третья – скрипка…
Маня: А я?
Вова: А ты флейточка. (обнимает ее)
Маня: Ты слышишь каждую как никто.
Вова: Не знаю…
Маня: Нет, это правда.
Вова: Ты так считаешь?
Маня: Вот они и не могут пройти мимо тебя. И я не смогла… когда-то.
Вова: Лучше всего мне дома, с тобой. Я бы рад никуда не ходишь, но так надо.
Маня: Устаешь от энергетики разных людей?
Вова: Хочу просто уши заткнуть. И вообще ничего не слышать.
Маня: Ты перестал слышать меня.
Вова: Ты думаешь?
Маня: Да. Я тоже устала.
Вова: О… это… я понимаю.
Маня: Поиграй мне, пожалуйста… на инструменте.
Вова (с готовностью): Да. Да… Конечно.

Берет саксофон и играет нежную мелодию. Маня плачет.

Маня: Ну, все… все довольно.
Вова (испуганно): Что с тобой, Манечка?
Маня: Я сегодня была у врача. У нас больше не будет детей.
Вова: Я-то думал… Мне всегда хотелось иметь одного.
Маня: Ребенок заставил бы тебя обратить на меня внимание… Ты бы услышал мой плач.
Вова (кладет инструмент, подходит к ней, берет на руки): Я его слышу.
Маня: Ты помнишь, как мы с тобой выступали? Я пела… Точнее, пыталась.
Вова: И у тебя получалось…
Маня: Ты вечно был недоволен.
Вова: Я очень придирчив.
Маня: Сейчас ты все это с умилением вспоминаешь, тогда… Только и делал, что без конца меня поправлял.
Вова: У тебя чистенькая интонация.
Маня: Да. Слух у меня хороший. Но этого мало.
Вова: Может, я был несправедлив?
Маня: Я тогда тебя просто побаивалась.
Вова: И не напрасно… (вздыхает)
Маня: Не надо так говорить.
Вова: Разве я сделал тебя счастливой?
Маша: Ты – единственный, с кем я звучала. С другими… не чувствовала ничего. В глубине души я понимаю всех этих женщин.
Вова: А я – нет. Зачем я им? Мне нельзя верить…
Маня: Ты ничего им не обещаешь.
Вова: Ну, как сказать… Рите я говорил, что возьму ее в свой ансамбль, под настроение… мне хотелось ее приободрить.
Маня: Расскажи мне о ней.
Вова: Сильный голос, поет скучновато… Но она круглая сирота, одна мается… ей нужна помощь, поддержка.
Маня: Ты ей помог.
Вова: Чем же?
Маня: Неужели не понимаешь?
Вова: Ты хочешь сказать…
Маня: Ей же было с тобой хорошо. А счастье… оно мимолетно.
Вова: Я тоже в вечное счастье не верю. Но расставание причинило ей боль.
Маня: Может быть, это светлая боль… есть грусть, которая согревает. И лечит душу. Это лучше, чем пустота.
Вова: Ты сейчас говоришь о себе. Она не такая.
Маня: Поэтому ты со мной? Остальным слишком многое от тебя нужно, хотят полностью поработить. Этикетку повесить: «Он мой».
Вова (вздыхает): Есть в этом горькая правда…
Маня: А эта Наташа? Твоя бывшая одноклассница…
Вова: Она хочет казаться веселее и легче, чем есть… стыдится своей уязвимости. И я… ее тоже стыжусь.
Маня: С возрастом во всех нас что-то да умирает…
Вова: Ты хочешь сказать…
Маня: Люди теряют… остроту ощущений. Способность хоть что-нибудь чувствовать.
Вова: Маня, я сам перестал звучать… Это ты понимаешь?
Маня: А хочешь, спою?
Вова: Да… конечно.

Маня берет в руки гитару и поет песню. Вова слушает, закрыв глаза, и раскачиваясь.

Маня (завершив исполнение): Ну, как тебе, строгий критик?
Вова: А хорошо!
Маня: Я сама сочинила. Это подарок…
Вова: Подарок?
Маня: Ты помнишь, какое сегодня число?
Вова (хватается за голову): Черт! И, правда, забыл. У меня день рождения.
Маня: Ты стал и мой забывать. И – ребенка… (закрывает лицо руками)
Вова (берет гитару и откладывает ее в сторону): Ну, прости меня, Маня.
Маня (обнимает его): Ты ни секунды не сомневался, что все так и будет. И я все прощу.
Вова (берет ее на руки): Ты избаловала меня.
Маня: Помнишь, как я тебя с ветром сравнила? И думала, можно ли запереть тебя… Ты не хочешь быть чьей-то собственностью, тебе как воздух нужна свобода.
Вова: Сегодня мне она не нужна.
Маня: А завтра…
Вова: Завтра будет совсем другой день. (несет ее на руках, опускает на кровать и целует)

Свет гаснет. Звучит песня: «День опять погас». На экране – свадебная фотография Вовы и Мани.

                Занавес опускается.








                Война

                одноактная пьеса



                Действующие лица:

Егор, 60 лет, полковник в отставке
Саша, его дочь, 27 лет, певица

    Действие происходит в квартире, которую снимает Саша.




Занавес открывается. На сцене – Саша. Она в купальнике лежит на развернутом пледе и делает упражнения для укрепления мышц живота. Включен телевизора. Звучит песня «Игра» в исполнении Маsha Гойя.

Саша (устав, выключает кнопку): Ну, все. На сегодня хватит.

                Входит Егор. Он держит в руках охапку газет.

Егор: Домой возвращаться страшно… Почитала бы, что пишут местные журналисты – мне твоя мать через знакомых передала.
Саша (затыкая уши): Папа, у меня выступление в клубе.
Егор: Хорошо, что мы живем в Киеве.
Саша: Я говорила, надо в Москву перебираться.
Егор: Ты говорила! Яйца курицу заучили…
Саша (вспыхивая): Это ты всю жизнь меня поучал! Говорил, что я должна думать, как говорить, когда говорить… Когда ты поймешь, что я уже выросла?
Егор (садится на диван, грустно): Родители никогда этого не понимают.
Саша: Ну, хоть на этот раз можешь признать, что я оказалась права?
Егор: Я свой город люблю. И на Москву его не променяю.
Саша (садится рядом, обнимает его): Не променяю-не променяю… Ты как Нина Андреева – «Не могу поступиться принципами». Помнишь, читал, когда я маленькая была?
Егор: Ты – моя любимая дочь, Александра. И хотел я как лучше…
Саша (шутливо): Храбрый вояка… Всю жизнь мы с тобой боремся – кто кого. Самому не надоело?
Егор: Я не понимаю женщин, которые мечтают о славе, овациях… Разве можно это сравнить с семейным счастьем? Муж приходит с работы, ест борщ, вы обсуждаете, как прошел день, детишки уроки делают…
Саша (раздраженно): Папа, все это когда-нибудь будет… А сейчас – я хочу получить музыкальную премию. И для этого делаю все.
Егор (встает, бродит по сцене): Я знаю, сколько ты делаешь. Думал, с твоим характером вырастет сорвиголова, а ты то распеваешься, то качаешься, то сидишь в студии… Конечно, я не могу это не уважать… Но почему ты выбрала образ взбалмошной непослушной девчонки? Вся в коже, поешь о сигаретах, наркотиках, выпивке… В жизни ты слова преподавателям поперек не сказала.
Саша: Папа, это промоушн.
Егор: Что?
Саша: Бизнес-проект. Мы ищем образ, который можно продать. Как можно большему числу слушателей. Кому нужна примерная ученица, которая будет петь песни про то, как она зубрит дома уроки и получает «пятерки»? Сам-то подумай…
Егор (неожиданно смеется): И в самом деле – представил, как ты подробно рассказываешь о том, что делаешь в течение дня, как трясешься над своей фигурой, боишься съесть лишнюю конфетку, все время взвешиваешься…
Саша (встает, потягивается): Ну, не все время… Не надо преувеличивать.
Егор: Я так воспитан, что женщина…
Саша: Должна сидеть дома, стирать носки и все время приставать к мужу и детям, а потом превратиться в бабушку, вяжущую носки.
Егор: Что в этом плохого?
Саша: А если тебя самого – вот так посадить?
Егор (вздыхает): Я и сидел… как-то так вышло, что на полтора года оказался без работы. Вспоминаю как худшее время в своей жизни. Но я научился готовить. Все время искал, чем бы себя занять… Маялся от тоски. Даже поймал себя на том, что начинаю всех вас ненавидеть, ну а себя… презирать.
Саша (обнимает его): Ну, не надо, папа… У меня все так хорошо складывается – уже второй диск записываю. Ты бы порадовался за меня.
Егор: Ты на меня очень похожа – надо во что бы то ни стало настоять на своем.
Саша (вздыхает): Я на самом-то деле боюсь, что потрачу время и силы, а результата не будет.
Егор (мягко): Дочка, а почему ты никогда не хотела жить, как мы с матерью? Чем тебе эта жизнь не нравилась? Ты ее не считаешь счастливой?
Саша (взрываясь): Да потому что я – это не мать. И не буду делать вид, что меня всегда все устраивает, молча терпеть придирки, ворчание некого господина, который сочтет, что я должна ему подчиняться. Она тебя безумно любила…
Егор: А насчет этого ты не права.
Саша: Что?!
Егор: Твоя мать любила другого. Но тот ее бросил. И, чтобы ему отомстить или что-то себе доказать, она решила принять мое предложение.
Саша: Я… я не знала. Так вот почему ты всю жизнь был таким угрюмым, как будто всех нас не можешь за что-то простить?
Егор: Я пытался вытравить в ней эти воспоминания – рвал фотографии, пресекал любой разговор об этом парне… но, похоже, что у меня не вышло. Не знаю, забыла она его или нет, но и меня она тоже не полюбила. Всю нерастраченную нежность перенесла на вас – мечтала о том, как вы с братом вырастете, подарите нам внуков…
Саша: Так я должна угодить тебе или ей? Имею я право на собственные мечты?
Егор: А как ты представляешь себе свое будущее?
Саша (закрывает глаза): Концерт в зале «Россия». Меня вызывают на бис… Я сделала свое шоу – пела песни разных жанров, меняла костюмы, пластику, специально подбирала освещение…
Егор: И в этом – вся жизнь?
Саша: Да. В этом – вся жизнь! Не твоя, не мамина, не Васи, не Пети… а такая, какой хочу прожить ее я.
Егор: Ты подумай – сколько сил, нервов, денег затратишь… и неизвестно, будет ли все именно так, как спланировали вы с продюсером. Потом ты захочешь стать мамой, а выяснится, что тебе уже скоро сорок. Природу ведь не обманешь.
Саша (с грустью): И что? Буду петь песни о прелестях бальзаковского возраста.
Егор: Если их возьмут на радиостанциях.
Саша: Стану выкладывать в интернете.
Егор: Может быть, я отстал от жизни… Но это ведь может быть хобби – в свободное время. Вот прошел день, ты часок на это потратила или часть выходных…
Саша (вызывающе): Ну уж нет! Всю жизнь я к этому шла. И никто меня не остановит.
Егор (вздыхает): Ладно, дочка… мне действительно надоело с тобой воевать…
Саша (берет его за руку, ведет к дивану, сажает): Я знала, что из нас двоих ты первый сдашься.
Егор: Я помню, как в детстве меня дразнили твои подружки, изображали мою манеру командовать… А ты кидалась на них с кулаками. Приходила и сидела мрачная, насупленная, не говорила, откуда у тебя синяки.
Саша (растроганная): Кто тебе рассказал?
Егор: Люда.
Саша: А ты все время ко мне придирался – не так на сцене стою, пою не те песни… считал, что мне надо выступать для ветеранов. Просил сходить в Дом Офицеров, выучить что-нибудь о войне… А я упорно отказывалась. Просто тебе назло. А теперь думаю – почему я была против? Боялась, наверное, это слишком большая ответственность… и потом – я тогда еще не доросла.
Егор (вздыхает): Санечка… я тебе должен признаться…
Саша: Да?
Егор: Я в Сети ищу фрагменты твоих выступлений, смотрю, когда на душе тошно…
Саша: И что?
Егор: Мне нравится.
Саша: Быть такого не может!
Егор: Представь себе – да.
Саша: Но ты же все время меня в пух и прах разносил…
Егор: В юности я любил девушек, которые бросали вызов общественному мнению… ничего не боялись. Правда, считал, что надо жениться на скромной… И я поймал себя на том, что внутренне вновь становлюсь молодым. Даже больше… мальчишкой. И меня так и тянет пуститься в пляс…
Саша (стискивает его в объятиях и целует): Ура! Ура! Я победила!
Егор: Ты не хорохорься. Пока ты выиграла домашнюю войну. Но главные сражения – впереди.
Саша: Они меня не пугают. (делает жест как военные – под козырек)


Свет гаснет. На экране – фотография: на сцене стоит Саша в камуфляжной форме, держит в руках цветы. Звучит песня Маsha Гойя: «Игра».
                Занавес опускается.







                Вызов



                одноактная пьеса










                Действующие лица:

Ведущий
Алексеев, представитель партии КПРФ
Свердлов, представитель партии «Жизнь за свободу»


         Действие происходит на съемках телевизионной передачи.






Занавес открывается. На сцене – ведущий, по разные стороны – Алексеев и Свердлов.

Ведущий: Уважаемые телезрители! Тема нашей сегодняшней передачи – война на Украине. Я пригласил представителей партий КПРФ и «Жизнь за свободу». Давайте начнем дискуссию. Предлагаю высказаться представителю коммунистической партии – товарищу Алексееву.
Алексеев: Когда прекратится эта кровавая бойня?! Брат убивает брата, друг идет против друга…
Ведущий (поморщившись): Поспокойнее, уважаемый господин… то есть,  товарищ.
Алексеев: Народы – братья, славяне против славян…
Ведущий: Зрители не дураки, они знают, что украинцы – славяне.
Алексеев: Враг не пройдет! Они нас не сломают!
Ведущий: Они – это кто?
Алексеев: Фашисты, конечно.
Ведущий (жестко): Там льется кровь, и людям нужны не трескучие фразы. Не Зевс-громовержец.
Свердлов: Да все эти коммуняки…
Ведущий: А вам я слова вообще не давал…
Алексеев: Ну, хорошо. Я конкретней. Империалисты протягивают свои щупальца и хотят сломав Украину, сломать и Россию. Но им до нас не дотянуться!
Ведущий: Спасибо за такую конкретику. Слово предоставляется господину Свердлову.
Свердлов: У коммунистов мания – везде заговоры. Украина борется за свое право стать, наконец, свободной. Свободу украинским братьям!
Ведущий: Ну… вы еще конкретней. Значит, вы верите, что можно экономически отделить один народ от другого?
Свердлов: А за свободу люди готовы и умереть.
Ведущий: То есть, пусть умрет вся Украина, но будет свободной?
Свердлов: Какой бред!
Ведущий: Действительно, бред.
Свердлов: Я за либеральные ценности.
Ведущий: Я уже понял. Но сейчас не время красоваться и заниматься личным пиаром, демонстрируя актерское дарование.
Свердлов: Для политиков – всегда время!
Ведущий: Это вы точно сказали. Товарищ Алексеев, вы как понимаете термин «словоблудие»?
Алексеев: Ну… вроде как болтовня ни о чем.
Ведущий: А чем мы с вами сейчас занимаемся?
Свердлов: Коммунисты не понимают – насильно мил никому не будешь. Хотели построить рай насильственно на шестой части суши, вот все нас и возненавидели.
Алексеев: Предатель! Иуда! Изменник! Небось, голосовал за беловежское соглашение?
Ведущий: Спокойно. Господин Свердлов, наконец-то, начал излагать свою точку зрения.
Свердлов: На коммунистов не обижаются.
Алексеев: Украина без нас не проживет! Нужна она этой Европе? Наивные оболваненные дураки. Им промыла мозги американская пропаганда, они возомнила себя избранной нацией. Без нас они – просто ничто. Кто еще им предложил такие выгодные условия?
Свердлов: Им дороже свобода!
Алексеев: Вы тоже дурак или прикидываетесь?
Ведущий: Ну, вот, начались уже личные оскорбления.
Алексеев (остыл): Ладно, я извиняюсь.
Ведущий: Продолжим. А что, кроме разглагольствований о свободе, вы еще можете сказать зрителям?
Свердлов: Когда-то я тоже был коммунистом. Пока не понял: людям нельзя ничего навязать. Мы навязываемся Украине… Хотим считать ее кем-то вроде младшего брата, свата… потому что нам самим это выгодно.
Алексеев: Значит, вот оно что – перед вами забрезжил свет истины? Я-то думал, что вы – банальнейший карьерист: идете туда, где вам платят.
Свердлов: А вы борец за идею?
Ведущий: Сейчас не время выяснять отношения. Неужели мне это надо вам объяснять?
Алексеев: Американцы и европейцы за свободу – лишь на словах. На деле они хотят поработить все страны: качать нефть и добывать уголь. Мы ни одну страну не делали колонией, везде был одинаковый уровень жизни. Они бы мечтали жировать за счет нас… Украины… Болгарии…
Ведущий: В этом есть горькая правда.
Свердлов: Они просто борются с коррумпированными или диктаторскими режимами!
Ведущий: И вы в это верите?
Алексеев: Нашли дурака!
Свердлов: Понимаю, что вы хотите сказать – для них это просто предлог?
Алексеев: Конечно!
Свердлов: Они предоставляют свободу людям самим строить свое будущее…
Алексеев: Ну-ну. И ставят везде своих людей и за всеми следят.
Свердлов: Вы это не докажете!
Алексеев: Еще скажите, что в суд подадите за клевету?
Свердлов: И подам!
Ведущий: Успокойтесь. Что бы вы предложили для улучшения ситуации?
Алексеев: Поверить нам. Россия – лучший друг Украины. Мы поддерживали национальные культуры разных народов, создавали музеи и заповедники. Писали про них диссертации. Снимали их актеров в нашем кино. А они… обвинили нас в насильственном обрусении и имперских амбициях. Польша уже насладилась хваленой свободой, фальшивыми западными друзьями… и по-другому запела.
Ведущий: А вы, господин Свердлов?
Свердлов: Верить в себя. В то, что украинцы – великая нация, а не народ десятого сорта. И достойны быть принятыми на высшем уровне. И освободиться от ига России.
Алексеев: Трепло! Демагог!
Ведущий: Спокойно.
Алексеев: Я извиняться не собираюсь.
Свердлов: Да больно мне надо…
Ведущий: Я недоволен сегодняшней передачей. Детей убивают. Стреляют в жилые дома. Разрушают семьи. Уничтожают чуть ли не половину нации…
Алексеев: А все банальная жадность!
Ведущий: Возможно. Но вы – что бы вы предложили?
Алексеев: Наша партия поддерживает беженцев.
Ведущий: Морально?
Алексеев: Не только.
Ведущий: То есть?
Алексеев: Ну… мы думали…
Ведущий: Думаете? Все понятно. А вы, господин… или как вас… товарищ Свердлов?
Свердлов: Это я-то товарищ? Хотя… был когда-то. Мы тоже… поддерживаем…
Ведущий: И тоже морально?
Свердлов: Ну… да. Пока – да.
Ведущий: А я поддержу их материально. И уже сделал взнос в организацию, занимающуюся этим. Спасибо вам за внимание, уважаемые телезрители. Наше время истекло. До встречи через неделю. А сейчас мне бы хотелось почтить память павших минутой молчания.

                Звучит грустная музыка. Занавес опускается.









                Гламурный фашизм


                одноактная пьеса






                Действующие лица:

Станислав Петрович, главный редактор газеты «Красное знамя», 50 лет
Борис, его сын, 30 лет
Юля, жена Бориса, 30 лет

                Действие происходит в квартире Бориса.




                Занавес открывается. На сцене – Юля. Она вынула из шкафа вечерние платья, положила их на диван и примеряет одно за другим перед зеркалом. Входит Борис, в руках у него газета «Красное знамя».

Юля: Ну, как тебе синее?
Борис (мрачно): Нормально.
Юля (оборачивается): Боря, в чем дело? (подходит к нему, обнимает и целует в щеку, тот угрюмо молчит)
Борис (показывает ей газету): Взгляни.
Юля (читает вслух): «Гламурный фашизм». (Борису) Твой отец написал статью…
Борис: Читай дальше.
Юля: «В нашем обществе установились новые стереотипы. Теперь о людях судят только по одежде. Заработная плата большинства населения еле-еле приближается к прожиточному минимуму, жирует абсолютное меньшинство. И эти единицы всех свысока поучают, как надо красиво жить. С утра до ночи агрессивные гламурные дивы по разным каналам вещают: «Ах, у вас нет домработницы, и вы сами посуду моете? У настоящей дамы ручки должны быть бархатные. Муж не дарит вам бриллианты? Ищите другого, он вас не достоин». Оставим в покое рассуждения на тему о том, что в жизни главное, а что второстепенное. Но этот телевизионный формат и тон недопустим в стране с таким уровнем жизни. Похоже, что эти люди, которые действительно хорошие специалисты в своей области, не понимают: они не адекватны социуму. И живут на другой планете. Нас раньше учили, вещизм и мещанство – зло, теперь оно воцарилось и восторжествовало, вытеснив все другие ценности, как будто их нет в природе».
Борис (вырывая газету): Все. Хватит. Всю жизнь он меня поучал и никак не может угомониться.
Юля (пожимая плечами): Он имеет право на свое мнение.
Борис: Я ушел из дома, потому что он меня просто «достал» своим морализаторством.
Юля: Боря, я знаю.
Борис: Не так уж мне нужны все эти тряпки… на самом-то деле… Просто надо было зарабатывать на жизнь. Типаж у меня такой, что я подхожу для съемок в рекламе. И я стал получать хорошие деньги.
Юля (подмигивает): Благодаря мне.
Борис: Вкус у меня простой – не люблю пестроту, все это павлинство и многоцветье… Но надо следить за модой – я вынужден подстраиваться. А чем не бизнес? Но он никак не может мне простить, что я ушел из дома, женился вопреки его воле, могу прожить без него и ни в чем не нуждаюсь.
Юля: Боря, ты сам достиг всего, о чем другие только мечтают. (обнимает его) Не вешай нос, когда-нибудь твой отец перестанет злиться.
Борис: Никогда он не перестанет! (швыряет газету на пол, топчет ее ногами)
Юля: Боря, ты с ума не сходи… (останавливает его, он в ярости отталкивает ее руку)
Борис: Тошнит меня от этого поколения! Считают, что мы неправильные, и надо нас вечно учить, читать нотации… будто мы недоделанные идиоты.
Юля: Ну, он же не про тебя написал. Просто – абстрактные рассуждения.
Борис: Ты привила мне вкус к моде, я стал увлекаться… понял, что это – золотая жила. И я просто создан для съемок в рекламе и на страницах глянцевых журналов.
Юля (берет его за руку, ведет к дивану, сажает, опускается на корточки рядом): Боря, а я понимаю, чем твоего отца раздражает все это… реклама, мода, глянец, шоппинг… Это мирок гниловатый. Все разглядывают друг друга, шипят, кто как выглядит, помешаны на том, кто моднее, красивее и моложе… И только на эту тему и говорят.
Борис: Я на это не обращаю внимания.
Юля: Как все мужчины.
Борис (улыбнувшись, притягивает ее к себе, целует): Слава богу, я больше с ним не живу.
Юля: Но мода – это не вечно, тут твой отец прав. А нам уже тридцать…
Борис (с грустью): На самом деле я очень любил его, восхищался, хотел на него походить… Но в какой-то момент разозлился и стал делать все наперекор.
Юля: Может быть, он страдает и так выражает свои эмоции?
Борис: Лучше бы он просто пришел и поговорил со мной по-мужски. (вздыхает) В юности, если ему не нравилась девушка, с которой я познакомился, он начинал ее критиковать… и не успокаивался, пока в грязь не втопчет. Он не понимал, что делает. Убив первые ростки чувства, можно убить способность любить вообще… Я стал недоверчив, в каждой мне мерещилась хищница. Видел одни недостатки. Если начинал что-то испытывать, сам себя одергивал, говорил: «Перестань фантазировать. Тебе это мерещится. Не такая уж она и красавица». Выискивал, к чему бы придраться… а при желании это можно найти. Чудо, что я тебя встретил. И эти отношения я не позволил ему растоптать.
Юля: А мне ты тоже не доверял?
Борис: Я как-то об этом не думал… Просто нуждался в человеке, который меня не поучает, не одергивает, чувствует, когда мне плохо, когда меня нужно развеселить… ты была рядом как камертон. Чуткая нежная благодарная… и я расцветал от твоей улыбки.
Юля: Боря, а я не понимаю, как можно тебя не любить… (стискивает его в объятиях) Ты был красивее всех, кого я когда-либо видела… мужественный, при этом не грубый и не слащавый… похож на восточного принца.
Борис (смущенно): Ну, все, перестань…
Юля (покорно): Ладно, не буду. (встает, вертится) Посмотри, как тебе это нравится?
Борис: Синий цвет идет твоим глазам. (подходит к ней, берет за руку) Только не вздумай краситься чересчур. У тебя кожа сухая, чувствительная, будут видны морщинки…
Юля (шутливо): Как скажешь… мой господин и повелитель. (щекочет его нос, тот смеется)

Слышится звонок в дверь. Юля идет открывать. Возвращается со Станиславом Петровичем.

Станислав Петрович: Газету читал?
Борис (хмуро): А как же…
Станислав Петрович: Выводы сделал?
Юля (становясь между ними): Ну, вы еще подеритесь.
Станислав Петрович: Юля, оставь нас одних. (Та кивает и удаляется.)
Борис: Отец, оставь этот тон, ты забыл, сколько мне лет?
Станислав Петрович: Мои товарищи по борьбе возмущаются…
Борис: Им что, больше нечем заняться? Они только и делают, что возмущаются… лишь бы повод был.
Станислав Петрович (грустно): Сынок… мне хотелось бы до тебя достучаться.
Борис: А мне – до тебя!
Станислав Петрович: Когда-нибудь ты поймешь, что такая жизнь пуста… Деньги ты заработаешь. Но погрузишься в омут депрессии и будешь искать выходы из тупика. (вздыхает) Ты подавал такие надежды, мог стать ученым… а выбрал этот… глянцевый бизнес.
Борис: Я заканчиваю юридический.
Станислав Петрович: Я этому рад. Но в какой области ты будешь применять свои знания? В тряпичном деле?
Борис: Пока не решил. Я выпускаю журнал, у него не очень большой тираж, но со временем, я надеюсь…
Станислав Петрович: Если бы это действительно было твоим призванием…
Борис: А, может быть, так и есть.
Станислав Петрович: Тогда ты летал бы как на крыльях, а не ходил мрачнее тучи.
Борис: У меня просто такой характер.
Станислав Петрович: Не правда.
Борис: Скажи честно, тебя бесит, что я смог без тебя обойтись? И прожить своими силами, не одолжив у вас с матерью ни копейки?
Станислав Петрович: Ты прав…
Борис (торжествующе): Ну, наконец-то!
Станислав Петрович: Сынок, я и, правда, устал от этой борьбы…
Борис: Так ты сдаешься?
Станислав Петрович: Но, согласись, в моей статье были разумные мысли…
Борис (пожимает плечами): Возможно. Юля подумает – может быть, поменять манеру поведения и иначе разговаривать с женщинами, которые к ней приходят переодеться.
Станислав Петрович: Я рад, что смог хоть немного… (спохватывается) Ну, ладно, пора. Я тебе позвоню… ведь скоро твой день рождения.

Борис подходит к Станиславу Петровичу. Они обнимаются. Звучит грустная музыка. Станислав Петрович уходит. Появляется Юля.

Юля: Надеюсь, что про меня он ничего плохого не говорил?
Борис: Я бы ему не позволил.
Юля (подходит к Борису и прижимается к нему): Я столько лет живу в страхе, что ты от меня отвернешься – и твой отец добьется своего. Скажет: посмотри на нее, у нее же одни недостатки… Недостаточно образованная, хитрая лисичка, она тебе льстит, а на самом деле не любит, одета не так, не так выглядит… Но мы вместе уже так долго, и ты…
Борис: Юля, ты так и не поняла. Меня все устраивает – были у меня девушки, которые безумно любили, грозили повеситься, писали мрачные стихи, преследовали… мне на фиг нужно такое отношение. Я хочу, чтобы рядом со мной была адекватная и спокойная женщина, с которой мне спокойно, тепло и уютно. Если ты льстишь, то в меру… не перебарщиваешь.
Юля: Но совсем без лести нельзя.
Борис: Естественно… я же мужчина.
Юля: А мне ты не мог бы польстить?
Борис (улыбается): А что ты хочешь услышать?
Юля: За всю долгую жизнь… хоть один комплимент моей внешности. (встает, делает танцевальное па)
Борис (смущенно): Ну… я говорить красиво не мастер. Как этот дамский угодник – ведущий передачи «Модный сюрприз».
Юля: А как ты думаешь, что он бы сказал?
Борис (встает, берет ее за руку): У тебя длинная шея – как у лебедя, повадка птичья. Не ходишь, летаешь, у платья шлейф, напоминающий крылья… Ты мне всегда казалась похожей то на замерзшего воробушка, то на ласточку…
Юля (целует его в губы): Обещай мне одно.
Борис: Что?
Юля: С возрастом ты не превратишься в такого же, как твой отец, и не начнешь пилить нашего сына…
Борис: Ну, этого я не могу обещать… Уже сейчас видно – оболтус! Несерьезный он совершенно…

             Юля смеется. Звучит веселая музыка. На экране – фотография: Борис, Юля и их маленький сын на презентации модного журнала.
                Занавес опускается.

Гол


                одноактная пьеса




Действующие лица:

Данила, поэт и журналист, 35 лет
Света, его коллега по работе, 30 лет

           Действие происходит в редакции газеты – в кабинете Данилы.








           Занавес открывается. На сцене – Данила сидит на стуле и пьет джин-тоник. На столе – компьютер. Валяются листы бумаги. Полный бардак. Звонит мобильный телефон, Данила нажимает на кнопку.

Данила (нарочито бодр, быстро тараторит): Привет, пока, я все прочитал, мне некогда, строчу новый текст, сочиняю ответы на вопросы читателей… Все!  Звони завтра. (откладывает телефон в сторону)

                В дверь врывается Света.

Света (разъяренная): Обормот! Дуралей! Болтун! (подходит к нему и толкает)
Данила (хохочет): В чем дело, Светлана?
Света: Даня, ты мне обещал, что интервью напечатают еще два дня назад. До этого ты говорил – неделю назад… Теперь что придумаешь?
Данила: Светочка, я не волшебник!
Света: Я знаю, кто ты. (обнимает его и целует) И что я в тебе нашла?
Данила: Я тоже не знаю.
Света: Опять пьешь?
Данила: Невинный напиток.
Света: У тебя все невинное – фотки в компьютере, пиво рекой, экстази…
Данила: Живем один раз.
Света: И надо в помойке валяться?
Данила (встает): Ты не понимаешь… В детстве меня дразнили маменькиным сыночком, бабушкиным внучонком… мне это так надоело.
Света: И ты решил стать крутым… А почему в спортзал не пошел?
Данила: Да вот еще – напрягаться…
Света: Значит, мат-перемат, выпивка, сигареты, бабы – это все вроде как крутизна…
Данила (пожимая плечами): Не только. Я вот, к примеру, на президента наехал – смотри. (показывает ей статью с заголовоком «Что скрывает глава государства?»)
Света (читает вслух): «Примерный семьянин, муж и отец, человек без вредных привычек – таким мы привыкли воспринимать этого человека, чей рейтинг растет не по дням, а по часам, а на самом деле…» (Даниле) Ну, ты даешь…
Данила (смеется): Читай дальше – там и не такое…
Света: «Обиженный злой ребенок пытается доказать всем, что он…» (Даниле) А ты это не про себя?
Данила: А черт его знает… может, и так…
Света: Ты и со мной встречаешься, чтобы что-то себе доказать?
Данила: Не знаю… (обнимает ее) Мне просто уютно с тобой.
Света (смущенно): Данила… А что ты обо мне думаешь? Когда мы встречаться начали, ты говорил мне такое… Обычно на меня «западали» простые мужики без затей, но ты… и стихи читал и…
Данила: Я умею морочить голову. И у меня было как раз подходящее настроение.
Света: А ты жену любишь?
Данила: Золушку из провинции, которую выбрал на роль терпеливой няньки, сестры милосердия… по-своему… ну, конечно люблю! Гляжу на нее и умиляюсь – божественная кротость, терпение беспредельное… А я рядом – этакий хулиган.
Света: И ты думаешь, она будет терпеть?
Данила: Она мне всем обязана! Я редактирую ее статьи, держу на работе, дал ей статус, возможность изображать из себя элитарную даму… Еще не хватало капризничать. Это уже – перебор. Надеюсь, она человечек разумный, сумеет оценить то, что имеет. А если – нет… поищу другую.
Света: На мне ты женился бы?
Данила: Нет.
Света: Я так и думала. А почему?
Данила: Мне нужна не такая жена.
Света (вздыхает): Понятно. Я для тебя – просто девушка, с которой можно развлечься…
Данила: У тебя такой имидж. Извини, Светка, я не хотел тебя ранить, честное слово… Но эти твои разглагольствования на сексуальную тему, гламурный образ женщины, ищущей развлечений, как героиня западного триллера… Дома мне совершенно другая подруга нужна.
Света (тихо): Ты никого не любишь.
Данила: Верно. Я никого не люблю.
Света: Тебе нравится фантазировать – воображать себя то брутальным суперсамцом, который гуляет направо и налево, то идеальным отцом семейства, которого уважают в консервативных кругах…
Данила: А почему не иметь все сразу? Две жизни, три жизни… скучно себя ощущать приклеенным к одному человеку.
Света: А мне совершенно не скучно с тобой…
Данила: Светка, я пессимист… Мы надоедим друг другу.
Света: А, может быть, я тебе… уже надоела?
Данила (тихо): Не знаю… Ты слишком быстро меня разглядела, а я этого не люблю.
Света (берет листы бумаги, читает заголовки вслух): «Что скрывает наша Примадонна?» «Тайны главного вице-спикера парламента: счета, дачи, любовницы…» (Даниле) Тебе кажется, что это круто?
Данила: В глубине души я остался мальчиком, которого считают неженкой, баловником и как будто тычу всеми этими статьями своим обидчикам: посмотрите и убедитесь, что я никого не боюсь.
Света: Ты когда-нибудь доиграешься. Даня, у тебя проблемы с инстинктом самосохранения…
Данила: У нас теперь демократия, окстись, Светка! Я уже выиграл два суда. Один проиграл. И что? Штраф заплатила газета.
Света: Мне за тебя страшно.
Данила (обнимает ее, целует, смеется): Ну, что ты… Давай-ка мы лучше с тобой… (гасит свет)

Слышен голос Светы: «Дань, ну не здесь же…» Данила зажимает ей рот: «Молчи… моя любимая женщина». Внезапно со стола падают листы бумаги. Света вскакивает и включает свет.

Данила: Иди ко мне быстро…
Света (держит в руках листок, случайно поднятый с пола): «Телеведущая Светлана Резкова: что скрывается за ее имиджем издерганной несчастной, ищущей якобы приключений неприкаянной женщины, изображающей из себя самодостаточную карьеристку…»
Данила (стучит кулаком по полу): Светка, это точно не я писал…
Света (с застывшим лицом): Не верю. (плачет)
Данила (встает, подходит к ней, прижимает к себе): Меня попросили на тебя наехать…
Света: Кто?
Данила: Да жена… она тебя не переваривает, ну, и я… чтобы отмести всякие подозрения…
Света: Ясно. (вырывается) Ищи других дур.
Данила: А если я скажу, что… привык к тебе?
Света: Ты сам себя видишь со стороны… слышишь? Я совершенно тебе не нужна.
Данила (смущенно): Ну, я не хотел… так прямо тебе говорить… Мне на самом деле никто не нужен. Только зрители, которые должны аплодировать моему героизму и бесшабашной смелости, восхищаться бесстрашием… а ты отказалась играть ту роль, которую я для тебя придумал.
Света: Прости, что в твоем театре я не задержалась.
Данила: (открывая дверь): Все, Светик, гуд-бай!
Света: Данила… я тебе отомщу.
Данила (пожимая плечами): Обычная угроза брошенной женщины. Не впадай в мелодраму.
Света: Это я бросаю тебя! (уходит, хлопая дверью)

Данила садится за стол, бормочет: «Мне надо работать». Звучит грустная музыка. Свет гаснет. На экране – фотография Данилы и заголовок: «Истинное лицо известного разоблачителя. Светлана Резкова хочет поведать всю правду…»
                Занавес опускается.






                Два актера



                одноактная пьеса      









                Действующие лица:

Вова, 40 лет
Лия, 47 лет

                Действие происходит в театре. В гримерке Вовы.
         Занавес открывается. Вова сидит перед зеркалом и мрачно смотрит на свое отражение.

Вова (изображает клоунские гримасы): Надо же чем-то развлечься… А то одна роль скучнее другой. (берет книгу, читает вслух) «Я буду мстить тебе, пока живы будут ты и твои потомки, потом развею твой прах…» (улыбается) Тьфу! Будешь – буду… пока… Черте что!

Стук в дверь. Вова кричит: «Войдите!» Заходит Лия. Он поворачивается к ней лицом.

Лия: Все репетируешь?
Вова: Я развлекаюсь. (закрывает глаза) И зачем ты пришла?
Лия: Поболтать.
Вова: Я каждый раз задаю один и тот же вопрос, и ты вот так отвечаешь.
Лия: Когда-то мне не приходилось оправдываться... Ты был рад моему приходу.
Вова: Я думал, что это к чему-нибудь приведет.
Лия: Мне уйти?
Вова: Нет. Не надо. (протягивает руку, она сжимает его пальцы)
Лия: Мне уйти?
Вова: Нет. Не надо. (протягивает руку, она сжимает его пальцы)
Лия: Признайся себе самому: ты рад, что я прихожу.
Вова (смеется): Признайся? Я тысячу раз признавался.
Лия: Я тоже скучаю…
Вова (с горечью): Ты! Тоже скучаешь!
Лия: Мне нравится возвращаться в прошлое… вспоминать, как ты, совсем юный…
Вова: А ты – замужняя женщина.
Лия: Тогда тебя все устраивало.
Вова: Я думал, вся жизнь впереди… А оказалось, я счастлив был только с тобой.
Лия: И никого лучше не встретил?
Вова: Что значит – лучше? Моложе, смазливее, амбициознее… или кто лучше печет пироги?
Лия: Мои пироги тебе не очень-то нравились…
Вова: Я так говорил. (притягивает ее к себе, сажает на колени) Кто еще будет меня терпеть?
Лия (ласково): Зачем прибедняешься?
Вова: Я тяжелый. Мрачный. Невыносимый.
Лия: Это кокетство?
Вова (смеется): Будем считать, что – да.
Лия: Вова, ты только не перебивай меня… Надо поплакаться. Не останавливай. (закрывает глаза) Муж спутался со студенткой… так и норовить куснуть побольнее – мол, я старуха. А я хочу в него чем-нибудь запустить, но боюсь…
Вова: Ну, еще бы. Ведь он же оплачивает все счета – путешествия, шмотки, драгоценные камни…
Лия: Я что – должна оправдываться, потому что люблю… жить красиво?
Вова: Нет, Лиечка. Ты продолжай.
Лия: А Родик… он намекает на то, что я выгляжу хуже, чем эти девушки его возраста. И все время ищет во мне недостатки.
Вова (иронически): Несчастная Лия! Никто ее не понимает.
Лия (встает, разгневанная): Не смешно. Я перед тобой выворачиваюсь наизнанку, а ты… Бревно! И чурбан!
Вова (неожиданно улыбнувшись): Но я же таким тебе нравлюсь? (встает, обнимает ее, говорит нежно) Успокойся, родная моя истеричка. Муж – это я понимаю. Кошелек – дело святое. Но объясни мне, бревну, зачем тебе Родик?
Лия: Я с ним себя чувствую молодой…
Вова: Что – так сильно любишь?
Лия: Мне захотелось что-то себе доказать… всем вокруг…
Вова: Это я понимаю. Тщеславие – тоже дело святое.
Лия: Он меня мучает… изводит своими насмешками…
Вова: А ты все отчаянно молодишься.
Лия: Что в этом плохого?
Вова (пожимая плечами): Муж пластические операции оплатил?
Лия (закрывая лицо руками): Ты зачем так со мной?
Вова: А ты думаешь, я из железа? Ты жалуешься на одного, другого… Когда найдешь третьего, тоже сюда побежишь, ожидая сочувствия и поддержки?
Лия (дает ему пощечину): Ни за что! (хочет уйти, но Вова ее останавливает)
Вова (тихо, проникновенно): Дурочка. Я тебя любую люблю.
Лия: Вова… я это знаю.
Вова: Я тебе тоже когда-то был нужен, чтоб что-то себе доказать?
Лия (дрожит): В этом есть доля правды.
Вова: Я знаю, что ты влюблена в свою женскую неотразимость.
Лия: И что?
Вова: Я наизусть знаю все, что ты скажешь. Могу предсказать ответ на любой вопрос.
Лия: Ты меня обижаешь.
Вова: Но мне уютно с тобой. И легко.

                Звучит грустная музыка. Вова и Лия целуются.

Лия: В детстве я начиталась французских романов, мечтала о том, чтобы все мужчины были у моих ног… учила язык, слушала песни.
Вова: Ты так и не повзрослела.
Лия: И я не хочу… В душе я – совсем девчонка, которая отчаянно хочет нравиться, нравиться, нравиться…
Вова: Тебе меня мало?
Лия (откровенно): Одного мне всегда будет мало.
Вова (улыбается): Спасибо за честный ответ, Джулия Ламберт.
Лия: Ты прав. Я только с тобой не играю.
Вова (жестко): Играешь! Роль несчастного, вечно обиженного существа – просто цветок в пыли из индийского фильма.
Лия (лукаво улыбается): А тебе я не нравлюсь такой… нуждающейся в утешении?
Вова (пожимая плечами): С дамой не спорят. (смотрит на часы) Ну, все. Мне пора. Мой выход.

Звучит веселая музыка. Вова натягивает плащ, берет меч и уходит. Лия смеется.

                Занавес опускается.




  Ельцин



  одноактная пьеса











                Действующие лица:

Ельцин, президент России
Наина, его жена


                Действие происходит в доме Ельцина.






Занавес открывается. Наина сидит около телевизора и смотрит политическую передачу.  На экране – Ельцин, он стоит на стадионе  и говорит: «А теперь, россияне, позвольте поздравить вас с Днем Независимости». Слышится шум толпы. Выходят звезды эстрады, начинают петь. Входит Ельцин. У него до предела усталый вид. Наина выключает телевизор.

Наина (ласково): Боренька… как дела?
Ельцин: Я вымотан.
Наина: Я понимаю. (достает газету, открывает, читает вслух) «Ельцин пропил полстраны, украл часть бюджета и строит себе виллы, дачи…»
Ельцин (ставит портфель на пол, делая небрежное движение рукой):  Это кто говорит – Зюганов?
Наина: Ты это читал?
Ельцин: Да надоело… одно и то же. Журналисты и мои политические противники думают, быть президентом – это пить целыми днями. И не вылезать из бани, в которой я парюсь с охранником. А потом купаться в Москве-реке и валяться на пляже. Когда, интересно, я успеваю еще воровать? Хорошо хоть внебрачных детей мне не выдумали.
Наина (вздыхает):  Да… и за это нам теперь надо им говорить «спасибо». Может, все-таки в суд подашь – есть статьи, где называются конкретные цифры…
Ельцин: У меня времени нет по судам ходить. (опускается на диван) Пожалуйста… принеси мне поесть.
Наина: Сейчас. (уходит, возвращается с тарелкой, на которой картошка с курицей)
Ельцин (берет ее в руки, смотрит на вилку, дрожит): Мне надо… поесть.
Наина (испуганно): Боренька, что, плохо с сердцем?
Ельцин: Не знаю… а все-таки дай валидол. (она достает из кармана упаковку таблеток, протягивает ему, он берет ее на язык)
Наина садится рядом, смотрит на него с тревогой.

Ельцин (закрывает глаза): Шакалы… кидаются на меня, друг на друга… Люди читают, верят, повторяют весь этот бред… Конечно, я снимаю напряжение, расслабляюсь. У меня давление, сердце… Они думают, краснеет лицо исключительно от спиртного, а гипертония на ум не приходит?
Наина: Ты ешь, а то остынет.
Ельцин (жует, продолжая говорить): Я давно перестал спорить. Мне даже скучно…
Наина: Мне тоже.
Ельцин: Ты не поверишь, как тяжело смотреть на людей… глаза у них погасли, когда-то они связывали со мной столько надежд, сопереживали, жалели меня, воспринимали как члена семьи… И я их разочаровал. Подвел. Теперь они меня ненавидят.
Наина: Ну, что ты…
Ельцин: Смакуют подробности моей жизни из желтой прессы, рассказывают анекдоты, я стал посмешищем, карикатурой. Может быть, отчасти поэтому я и не бегаю по судам… думаю, я это заслужил.
Наина: Боря, не надо. Все думают, знают, что у тебя на душе… но на самом деле только я знаю. Да и то… мне ты не все говоришь.
Ельцин (протягивая ей тарелку): Спасибо, родная.

Наина берет ее и уносит. Он сидит, глядя в одну точку. Жена возвращается.

Наина: Ты бы прилег.
Ельцин: Боюсь уснуть и не проснуться. А еще столько всего нужно сделать…
Наина (садится рядом, берет его за руку): Ты обещал, что сложишь с себя полномочия в ближайшее время…
Ельцин: Я так и сделаю, Ная.
Наина: Ты и не мог себе позволить вымещать обиды на журналистов, потому что в тебе люди видели рупор новых идей, борца за свободу слова. Ты стал заложником своего образа. Да и американцы тебе не простили бы этого. А они привели тебя к власти.
Ельцин: Да, это тоже… К власти меня привело желание понять, чего люди хотят, и это озвучить. Меня обвиняли в дешевом популизме, играх с народом, желании потакать самым простым представлениям о жизни… Я перестал пользоваться личным автомобилем, с упоением играл роль такого же, как и все, человека, демонстративно отказывался от привилегий.
Наина: Ты никогда не был фальшивым. Во всем этом была искренность…
Ельцин: Смесь желания помогать и политического расчета.
Наина: Но таковы все политики. Им нужна популярность, они должны бороться за голоса избирателей.
Ельцин: Я, правда, хотел как лучше.
Наина: Я это знаю. В Горбачеве часть общества видела самовлюбленного, не выносящего критику человека, а в тебе – самоедствующего и совестливого. Он шарахался от ответственности, ты ее брал на себя.
Ельцин: Я уже и не знаю, кто оказался большим злом для страны – я или он. Мы оба – один начал, другой довершил демонтаж прежней системы. А что взамен? Пустые обещания и сломанные жизни целого поколения людей. Тогда я в упоении твердил про новую жизнь, либеральные ценности, призывал всех к свободе… а оказалось, что это – свобода умереть с голоду. И рай для абсолютного меньшинства бывших партийных работников, превратившихся в наглых ворюг. И прикарманивших государственную собственность.
Наина: Ты не знал, как осуществлять реформы.
Ельцин: Я делал ставку на молодежь. Мне казалось, нужны свежие идеи и не зашоренные мозги…
Наина: Общество хотело этого, люди устали от еле ворочующих языком коммунистических лидеров. Только ленивый не издевался над геронтократии прежней системы, когда власть получали в сто лет.  Мечтали о новых лицах, как о свежем ветре…
Ельцин: И домечтались.
Наина: Не надо так говорить…

Тихо-тихо звучит грустная музыка.

Ельцин: Тогда я не понимал, как больно всем этим людям, которые верили в идеалы прежней системы, а на старости лет им сказали: «Вы жили напрасно. Вы сборище наивных марионеточных дураков». Кто-то кончал с собой, кто-то с ума сходил, кто-то себя называл красно-коричневым… Меня охватила жажда разоблачения – мания доказать, какими двуличными были на самом деле все коммунисты. Мы, люди, которые считали, что общество надо менять, решили дегероизировать прежние мифы. На самом деле это был политический заказ Запада – теперь надо рассказывать всем, что Зоя Космодемьянская вовсе не та, кем казалась. Гуля Королева, Олег Кошевой, Ульяна Громова… Их теперь надо втаптывать грязь. Писать статьи, романы и пьесы, очерняющие советскую власть и воспевающие либеральный Запад. Снимать фильмы о том, какими монстрами были Ленин, Сталин, Хрущев, Черненко…
Наина: Мы все ударились из одной крайности в другую.
Ельцин: Я уже теперь думаю, героика – это не так уж и плохо… Возможно, были в этом преувеличение, ложь… но людям нужны моральные авторитеты. Это лучше, чем пустота и шуршание долларов.
Наина: Боря, тебе действительно пора на покой. С такими мыслями продолжать работать нельзя. Ты когда-то верил, что перемены – к лучшему. А если теперь разуверился абсолютно во всем…
Ельцин: Я ловлю себя на том, что в свободное время смотрю старые фильмы. Про комсомольцев, пионеров… Думаю: что в этом было такого плохого? Почему мы с такой яростью стремились все это…
Наина: Боря, я тоже. (закрывает лицо руками)
Ельцин: Но, с другой стороны, я понимаю: к власти мог прийти человек, который наделал бы куда больше ошибок. Я – не экономист. И полагался во всем на западных советников. У меня на самом деле мозги партократа, я просто не знал, как осуществлять экономические реформы.
Наина: Тогда все боялись взять на себя ответственность. Ты не испугался.
Ельцин (пожимая плечами): Ты думаешь, это к лучшему?
Наина: Не знаю… Ты не волшебник, Боря, тебе и, правда, хотелось улучшить жизнь людей, дать им возможность самим выбирать, какие книги читать, какие фильмы смотреть, за кого голосовать на выборах.
Ельцин: Тогда всем казалось, свобода – это самое главное… И люди восторженно выходили на улицы, обнимались, братались, у них было ощущение, что вдруг выросли крылья, и они выпорхнули из коммунистической клетки. А потом… поняли, что потеряли гораздо больше, чем приобрели. И тошнит их теперь от такой свободы. А меня, Ная… меня от себя тошнит.
Наина (подходит к нему, берет за руку, укладывает на диван, растегивает пуговицы на рубашке): Боря, закрой глаза… отдохни.
Ельцин: Скажи мне что-нибудь хорошее, Ная…
Наина (опускается на пол, гладит его по щеке): Только я знаю, какое у тебя сердце. Люди сейчас раздражены и злы, обвиняют тебя во всех своих бедах, но потом… когда ты уйдешь, пройдет несколько лет, и они вспомнят о твоем терпении, великодушии, чувстве вины…
Ельцин: Я уже подготовил текст заявления. И все решил, Наина.
Наина: Ты уходишь в отставку?
Ельцин: Я попрошу прощения у людей. Но знаю, что не получу его, Ная.
Наина: Когда-нибудь… ты получишь.

Звучит грустная музыка. Свет гаснет. На экране – фотография Ельцина на танке, вокруг – восторженная толпа.  Занавес опускается.   

Защита


одноактная пьеса




                Действующие лица:

Милдред, 31 год, художница
Флоренс, 26 лет, учительница


                Действие происходит в лондонском доме Милдред.




            Занавес открывается. На сцене – стол. На стуле сидит Флоренс и пьет чай. Появляется Милдред с сумкой.

 Милдред (возбужденно): Я столько всего накупила…
Флоренс (тихо): Спасибо. Я тебя заждалась.
Милдред (садится рядом): На самом деле я всегда боюсь и останавливаюсь возле двери…
Флоренс (улыбаясь): Боишься? Чего?
Милдред: Сама не знаю. (достает хлеб и сыр) Твои любимые.
Флоренс (берет ее за руку): Но что это все-таки? Страх… Боишься, что я уйду.
Милдред: Боюсь твоего охлаждения… Посмотрю на тебя и прочту в глазах «Милли, я от тебя устала».
Флоренс: Этого не случится. (улыбается)
Милдред (смущенно): Давай поедим.
Флоренс (берет кусок хлеба): А я вот боюсь, растолстею, и ты начнешь смотреть на других…
Милдред: Это тебе не грозит. Я тебя… любую люблю.
Флоренс: Ты действительно так поднимаешься по лестнице – ступенька за ступенькой… и тебе стыдно и страшно?
Милдред (обнимает ее): Только ты меня понимаешь.
Флоренс: Гроза всех мужчин. Тебя же всегда все боялись.
Милдред: Я первой не нападала, но сдачи так дам, что мозги отшибет.
Флоренс: Это ты так говоришь, но на самом-то деле… я знаю, тебе людей жалко.
Милдред: Ну, уж нет… всех подряд я не желаю. Я даже иной раз их ненавижу, потому что они раздражаю тебя, портят тебе настроение…
Флоренс: Милли! Мне это льстило… и льстит сейчас. Но так любить… не знаю, нормально ли это.
Милдред (угрюмо): Ты – тоже из тех, кто считает, такие люди не достигают взаимности?
Флоренс: Я когда-то сама была… в общем… в таком состоянии…
Милдред: Ты не рассказывала.
Флоренс: Мне было шестнадцать. Влюбилась в мужчину старше себя, а он таких тихонь не переваривает, любит ярких раскованных женщин. Рядом со мной он скучал, а я… хотела провалиться сквозь землю. Мне весь мир опротивел, казалось, зачем мне жить, если такая, как я, ему не нужна?
Милдред (ее лицо становится каменным): Я бы убила его.
Флоренс: Ну что ты… Ты… меня просто пугаешь, Милли.
Милдред: Я уже его ненавижу… хотя даже не знаю, как зовут этого типа. Как он смел… относиться к тебе не так, как ты заслуживаешь… Не полюбить…
Флоренс: Он не обязан был…
Милдред: Кто он?
Флоренс: Зачем тебе это?
Милдред: Это он внушил тебе комплекс неполноценности, и ты мечешься от одного поганца к другому, боишься открыться… Меня боишься!
Флоренс: Женщин я люблю больше. Они… меня не пугают.
Милдред: Представляю, сколько ты от них натерпелась…
Флоренс: Иной раз в выражениях они не стеснялись.
Милдред: И что говорили?
Флоренс: Что я незаметная, скучная…
Милдред: Да как они…
Флоренс (обнимая ее): Ну, все. Хватит. Скоро ты будешь бегать по всему городу и выискивать тех, кто никогда не был обязан любить меня или ценить… так, как тебе бы хотелось.
Милдред (вырываясь): Ты надо мной смеешься?
Флоренс: Ну… я просто хочу, чтобы ты перестала…
Милдред: Это они должны перестать.
Флоренс: Они обо мне и не думают. Своей жизнью живут.
Милдред: Ты могла бы хотя бы из вежливости… посочувствовать мне, понять,  каково это – оберегать тебя от всего мира…
Флоренс: Ты хочешь сказать, я не чувствую твою боль? Поверь мне, я действительно натерпелась… но не стоит и преувеличивать… Будто я – самый несчастный человек на планете.
Милдред (встает): Тебе это нравилось… а сейчас – что?
Флоренс (подходит к ней): Бывают минуты, когда я себя ощущаю сильнее тебя. Я способна выносить равнодушие мира, а ты – нет…
Милдред: Да плевать мне на ИХ равнодушие… Только ты для меня что-то значишь… (смущаясь) Я хочу сказать – значишь все абсолютно. Я планету бы уничтожила, если бы ты захотела.
Флоренс (ходит по сцене): Но не хочу… Ты никак не понимаешь, мне это не нужно.
Милдред: Мать над тобой смеялась, пренебрегала… любила младшую дочь.
Флоренс: Все было не совсем так…
Милдред: Ты так говорила.
Флоренс: Я была в плохом настроении. Вот и все.
Милдред: Я знаю, кто тебе его испортил. Соседка из нижнего этажа. Посмотрела хмуро, не поздоровалась.
Флоренс: Я этого и не помню…
Милдред: А я не забываю…
Флоренс: Еще скажи, ты список составишь – там будут мои обидчики. В алфавитном порядке.
Милдред: Я и не на такое способна. Ради тебя. Но ты…
Флоренс: Не надо говорить, что вроде как одобряю все это… Я боюсь, чувствую себя соучастницей… даже пошла к психологу. Она говорит, это не столько любовь, сколько зависимость, концентрация на идее-фикс. Тебе нужен предлог, чтобы мучить других, и ты этот предлог нашла – выискивать, кто как на меня посмотрел, что сказал и ответил.
Милдред: По-твоему я сумасшедшая? Или садистка?
Флоренс: Нет, ты меня просто не понимаешь.
Милдред: Да я весь мир перевернуть готова, чтобы тебя понять.
Флоренс: Вспомни начало нашего… ну… я хочу сказать, когда я осталась у тебя ночевать.
Милдред: Мы проговорили всю ночь.
Флоренс: Я рассказала тебе о детстве… Но ты поняла по-своему.
Милдред:  Мать не хотела покупать тебе платья, экономила, а младшей сестренке любой каприз готова была удовлетворить. И ты страдала, молчала, терпела все это… И у меня внутри все заныло... захотелось взять тебя в руки, прижать к себе, как птичку… такой хрупкой и незащищенной ты мне показалась. Я чувствовала себя так, будто крылья у меня распахнулись, ощутила в себе огромную силу, которая дремала во мне и ждала повод ее проявить… (закрывает глаза) В чем-то, возможно, твой психолог и прав.
Флоренс: Тебе нравится защищать.
Милред: Для меня делится на твоих друзей и врагов. И я готова их сокрушить…
Флоренс: Милли, меня скоро начнут ненавидеть… шарахаться… Ты достигаешь вовсе не того, чтобы мир меня полюбил, а только всех раздражаешь.
Милдред: Я хочу, чтобы меня боялись. Не смели и слова тебе поперек сказать.
Флоренс: Парень, с которым я встречалась… Дэн… он говорил, мы поженимся, строил планы… А потом…
Милдред: Нашел другую. Вульгарную потаскушку.
Флоренс: Но ты же ни разу ее не видела!
Милдред: Ты ее описала. И мне достаточно. Крашенная блондинка, намалеванная… Он посмел променять тебя на такую особу.
Флоренс: Он имеет право на свой вкус.
Милдред: Ты что – его защищаешь?
Флоренс: Да нет, я… Он причинил мне страшную боль, но не специально… Выпил лишнего, с ней переспал, она забеременела…
Милдред: Обязательно было на ней жениться?
Флоренс: Ты права, я обманываю себя. Просто она ему больше понравилась. Мужчины любят глазами, вот я и тянусь… к сильной женщине, которая станет между мной и окружающими пуленепробиваемой стеной. 
Милдред: А теперь тебе это не нравится?
Флоренс: Я не знаю.
Милдред (с горечью): Просто ты не любишь меня, так же, как я – тебя… Но я с этим смирилась.
Флоренс: Откуда ты знаешь? Ведь я пошла на консультацию, потому что ты меня беспокоишь.
Милдред: Флорри… ты стала со мной говорить – будто бы свысока… Ты – нормальная, а я  идиотка, которая не в состоянии тебе угодить.
Флоренс: Я знаю, как ты это видишь. И мне это льстило – да еще как! Поначалу я просто растаяла… Плакала – но это были не тягостные истеричные рыдания… а слезы, которые очищают душу, смывая всю грязь, – поток за потоком, слой за слоем… И я могу снова летать, мне это напомнило лучшие моменты детства… Вернулась способность мечтать и верить, что все исполнимо.
Милдред: Ты мне казалась прекраснее всех на свете, и плевать я хотела на стереотипы гламурных журналов. Маленькая с огромными глазами – как маленький олененок. Не любящая вызывающую одежду и побрякушки.
Флоренс: Но драгоценности я любила… только не броские – жемчуг, перламутр, серебро…
Милдред: Ты рассказывала о своих приятелях… и приятельницах. Я засыпала тебя подарками и медленно накапливала в себе ненависть – мне хотелось расквитаться со всеми, кто тебя чем-то расстроил и выбил из колеи…
Флоренс: Я мечтала, что меня кто-нибудь так полюбит… а потом испугалась. Мне стали сниться кошмарные сны – в них были лица разных людей, и они смотрели на меня как на преступницу, которую нужно изолировать… спрятать. Мне стало казаться, я вызываю у всех ужас, а не умиление. И люди стали хуже ко мне относиться.
Милдред: А мне плевать, как они относятся! Понадобится – я всех передушу…
Флоренс (оторопев): Да ты что?
Милдред (плача): А ты заметила, как мало я говорю о себе? И вспоминать не хочу тех, кто относился ко мне не так… как я бы мечтала. Любовь к тебе вытеснила все обиды, наполнила меня энергией света, согрела… И я поняла: меня не существует, есть только ты. А мои комплексы испарились. Я болела только твоей болью и радовалась тогда, когда ты улыбаешься.
Флоренс: А я никогда не чувствовала что-нибудь… вроде этого. Мечтала, но не получалось.
Милдред (с горечью): Вот почему ты меня не можешь понять.
Флоренс: Может, когда-нибудь и смогу.
Милдред (испуганно): Ты думаешь… (хватает ее за руку) Уйти от меня, все-таки я тебе надоела?
Флоренс: Милли, нет… просто… Мне стало казаться, нам нужен какой-нибудь перерыв… И твое желание защищать меня… изменится. Ты станешь спокойней.
Милдред: Оказалось, тебе все это не нужно… чтобы я жила только тобой.
Флоренс: Это к хорошему не приведет. Я боюсь за тебя… Эта неистовость, пламя… оно всех спалит, но и нас с тобой тоже.
Милдред (тихо): Может, ты не способна любить? Я говорила себе, что мне не нужна твоя благодарность, но в глубине души я… страдаю и жду твоих ласковых слов. Хочу, чтобы ты меня оценила. Хотя понимаю, без этого я проживу.
Флоренс: Тебе все равно, лишь бы я была рядом?
Милдред: Пожалуй. (со смирением) Но это… грустно.
Флоренс: Я уезжаю в отпуск, ты приведешь квартиру в порядок, будешь рассматривать фотографии… меня нарисуешь… по памяти.
Милдред: Я всегда мечтала сделать твой портрет, но боюсь приступать… Не смогу абстрагироваться от эмоций, будет рука дрожать…
Флоренс: Нет. Я верю, когда-нибудь сможешь.
Милдред: Скажи честно… ты… уйдешь навсегда?
Флоренс: Милли, я просто… не знаю. (медленно уходит)

Звучит грустная музыка. Милдред достает мольберт и карандаши.

Милдред (одна):  Я знаю, это лучший способ преодолеть привязанность… напишешь, это будет как освобождение…  Но я не хочу, чтобы она вылетала… пусть эта птичка щебечет внутри меня. Никогда мне не было так хорошо. Пусть не отвечает взаимностью, я смирюсь… (закрывая глаза) Помоги мне… сделай так, чтобы ей уходить не хотелось. Даже мысли такой не возникло…  пусть перестанет бояться, расслабится… и доверится мне. Я переболею этой… агрессией. Мстить не буду, раз это становится наказуемо… для меня.
Звучит спокойная музыка. На экране – портрет Флоренс.
                Занавес опускается.



Разочарованный идеалист

                одноактная пьеса               




                Действующие лица:

Максим, телеведущий, 35 лет
Настя, его жена, 45 лет
Римма, его бабушка, 70 лет

                Действие происходит в загородном доме Максима.








Занавес открывается. На сцене – зеркало. Перед ним стоит Настя и разглядывает свое лицо. На ней – вечернее платье, в руках – мобильный телефон. Слышится звонок, она нажимает на кнопку.

Настя (раздраженно): Ну, сколько можно? Я уже целый час тебя жду. Вечно одни отговорки. (швыряет телефон в сторону, подходит к телевизору и включает его, на экране – Максим, он стоит на сцене, улыбается и дает автографы поклонницам, Настя выключает телевизор) Да! Дела у него.

Входит Максим с букетом цветов. Он изображает улыбку и протягивает ей три белые розы.

Максим: Как ты любишь.
Настя (вырывает букет): Да. Люблю.
Максим: Можно приехать попозже, презентацию перенесли на другое время. Так что не торопись.
Настя: А позвонить ты мне не мог?
Максим: Дал тебе время отдохнуть от меня… Сама жалуешься, что я слишком часто названиваю. Настя, тебе не угодишь.
Настя: Не надо мне угождать. Знаю я эти твои…
Максим: Что ты вечно себя накручиваешь… потому что я младше тебя, я должен тебе изменять на каждом углу?
Настя: Макс, я устала.
Максим: От самой себя ты устала.
Настя (подходит к столу, берет вазу и ставит цветы, руки ее дрожат): Наверно, ты прав. Я все время в плохом настроении.
Максим: Может быть, возрастное?
Настя (взвивается и взвизгивает): Опять ты про возраст?
Максим (смеется): Это твоя больная мозоль, не моя.
Настя (оборачивается): Почему ты женился на мне, вокруг тебя столько юных поклонниц… отбоя нет…
Максим: Я тебя полюбил.
Настя: Издеваешься?
Максим: Нет.
Настя (подходит к нему и принюхивается): Запах духов.
Максим: Одеколона. А если и духов… Настя, у меня много коллег среди женщин.
Настя: Знаю я этих коллег!
Максим (взрываясь): Ну, что ты заладила  - знаю да знаю… с мрачным пророческим видом, как ворона на кладбище, честное слово. Мне нужна была тихая спокойная женщина, возможно, мудрее, опытнее меня… а ты…
Настя (с горечью):  Тебе нужна была нянька. Или уборщица.
Максим: Дура! Ты так и не поняла… Может, действительно я сделал колоссальную глупость. Решил, что нашел…
Настя: А что ты искал? Только не промывай мне мозги, будто высокодуховную интеллектуальную личность… Это ты-то?
Максим (с болью): А это совсем не смешно.
Настя: Тебе – может быть.
Максим: Ты такая же, как и все. Думаешь, если мужчина – красавчик, он пустоголовый. Всю жизнь меня воспринимали как легковесного пустозвона, у которого ничего нет за душой. Но я привык… и перестал обращать внимание. А вот тебя… нет, тебя не прощу. (отворачивается)
Настя (испуганно): Максим, успокойся. Я… наверное, переборщила.
Максим: Ты меня не любишь.
Настя: Я думала, это ты – меня…
Максим: Я когда-то любил. Верил в то, что ты – не такая, особенная… А оказалось… (поворачивается к ней, лицо его перекошено от боли и обиды) Мне не нужна сумасшедшая ревнивая баба, которая от нечего делать выдумывает, к чему бы придраться. И закатывает сцены как в передаче Малахова «Пусть говорят». Ты еще драться начни. Будет просто «Дом-2». И соседей давай позовем – пусть рассудят, кто прав, а кто виноват.
Настя (тихо): Возможно, я тебя не понимала… То есть, ты говорил какие-то слова, но я им не верила.
Максим: И никто из женщин не верил! Все думали, я… (закрывает глаза) Впрочем, это не важно. Мы действительно совершили ошибку.

                Появляется Римма. Она с укором смотрит на них обоих.

Римма: Вас на втором этаже слышно. Совсем сдурели!
Настя (смутившись): Простите, Римма Михайловна… я… отойду…  мне надо… (поворачивается и уходит)
Максим: Мне надо было жениться на тебе, бабушка.
Римма: Это точно. (смеется)
Максим (опускается на стул, Римма подходит к нему и гладит по голове): Ты вечно пропадала на работе, мать не вылезала из гастролей…
Римма: И ты решил жениться на женщине старше себя.
Максим: Мне хотелось…
Римма: Я понимаю, чего тебе хотелось – душевного тепла, комфорта, уюта…
Максим: Я всю жизнь мечтал доказать… себе, окружающим… преподавателям актерского мастерства, что они должны разглядеть во мне…
Римма: Ты просто мнительный. Вообразил, что все к тебе плохо относятся.
Максим: Когда распределяли роли, мне доставались смазливые герои-любовники, которые двух слов не могли связать. Но я старался, из кожи вон лез, чтобы вдохнуть жизнь в своих персонажей. Педагоги этого не замечали. Ко мне относились как к красивой декорации, украшению сцены. Я стал сниматься в кино, сериалах – режиссеры, продюсеры видели во мне только одно: мордашку. Иногда вставляли парочку шуток, не более. Я был легкомысленным бонвиваном или же просто придурком. Когда меня пригласили на телевидение, и у меня появился соведущий, роли распределились так: я красивый, он умный. И люди даже не замечали, что мои шутки смешнее…
Римма: Я помню, как ты залез в горящий дом и спас жизнь двум детям, готов был снять с себя последнюю рубашку, чтобы помочь друзьям вернуть долг… Но твои благородные порывы… они быстро гасли. И ты погружался в депрессию. Занимался самосъедением.
Максим: Самое ужасное, бабушка, что я на самом деле никогда по-настоящему не любил Настю. Просто решил: она умная, образованная… способна меня понять… Говорил ей неискренние комплименты… Гордился собой – я женился на женщине, у которой больной ребенок, и все должны мной восхищаться. Я не испугался трудностей, взял удар на себя и стал ей опорой.
Римма: А она ведь не дурочка, понимала…
Максим: Честностью я ничего не достигал – люди скептически воспринимали все, что я пытался им доказать с пеной у рта, высмеивали мою юношескую горячность… И тогда… я решил: буду им льстить. Бессовестно. Беспробудно. Но оказалось, я этого не умею… Притворство – тоже талант.
Римма: А еще актер…
Максим: Актер я на сцене… а в жизни…
Римма: Может, родится у вас ребенок, и все будет по-другому…
Максим: Ей уже сорок пять, мы семь лет пытаемся, но…
Римма: Скажи… а ты ей все-таки изменяешь?
Максим (поеживаясь): Иногда.
Римма: А зачем тебе это нужно?
Максим: Потому что я сам – ребенок. И хочу поверить в то, что искренне нравлюсь кому-то.
Римма: Ты считаешь, жене ты не нравишься?
Максим: Настя тоже меня не любила… Просто сочла, что я – вариант.
Римма: Так продолжаться не может. Надо что-то решать.
Максим: Я боюсь.
Римма: Почему?
Максим: Я привык к ней. Но, насмотревшись на ее выходки, не знаю, чего ожидать от других.
Римма: Эх ты, балбес великовозрастный… Может, когда-нибудь все-таки разберешься в себе?
Максим (вспыхивая): Это ты виновата! Всегда у тебя находились более важные дела – гастроли, поклонники… телевизионные посиделки. Когда было заниматься с единственным внуком? И я искал то, что должен был иметь с первых дней жизни, – как само собой разумеющееся. Внимание. И заботу близких людей.
Римма: Ну, знаешь ли… у тебя есть мать. (поворачивается и уходит)

Тихо звучит грустная музыка. Появляется Настя.

Максим (изображая светскую улыбку): Великолепно выглядишь, дорогая. Идем.
Настя (робко): А ты… забыл все, что я тебе наговорила?
Максим: Конечно!
Настя (подходит к нему и обнимает): Скажи, что любишь меня…
Максим (тихо): Люблю.

Звучит грустная музыка. Свет на сцене гаснет. Слышится голос Максима: «Когда-то я верил в то, что буду самым счастливым на свете, найду Ассоль и приплыву к ней на корабле. У нас родятся прекрасные дети. Как это страшно – утратить мечту…» На экране – фотография маленького мальчика с игрушечным корабликом в руках.
                Занавес опускается.



                Катарсис


                одноактная пьеса



                Действующие лица:

Изольда, 34 года, литературный критик
Емеля, поэт, 27 лет

                Действие происходит летом  в парке.


           Занавес открывается. На сцене – скамейка. На ней сидит Емеля с ноутбуком и строчит тексты. Подходит Изольда.

Изольда (садится рядом): Я не помешала?
Емеля (ворчливо): Не очень.
Изольда (встает): Мне уйти?
Емеля (поднимает глаза): Сегодня просто фонтан – пародия за пародией…
Изольда: Вы мне перестали писать…
Емеля: Вы мне тоже.
Изольда: Что вы сейчас сочиняете?
Емеля: Как-нибудь обойдусь без мнений самоназванных критикесс…
Изольда (вспыхивает): Ну, что ж… Мне пора.
Емеля (не глядя, дергает ее за руку): Подождите… я еще не закончил.
Изольда:  И почему я все это терплю – уже месяц за месяцем?
Емеля: Всего-навсего два.
Изольда: Не так мало…
Емеля (поднимает глаза, входит в роль лирического героя): Таких женщин, как вы, сейчас мало. Реликтовый человеческий продукт. Я был в полном отчаянии, так устал от пошлости, грязи, мелочности и жадности… и тут вы, Изольда, сама чистота… я утонул в ваших серых строгих печальных глазах… наступило какое-то просветление… ну… катарсис…
Изольда (встает): Вы меня принимаете за идиотку?
Емеля (ухмыляется): Ну…
Изольда: В начале знакомства я и, правда, на это клюнула.
Емеля: На это клюют все подряд.
Изольда: Ну, значит, я – все подряд.
Емеля: Ну, что вы, Изольда, я… то есть мне… просто скучно. Надо же с кем-нибудь поболтать.
Изольда: А я-то думала… (закрывает глаза) Считала, у нас родство душ, нити наших жизней причудливо переплелись… вспоминала, как впервые увидела вас, проходя мимо кафе, где вы читали что-то из раннего периода… и тогда внутри меня ничего не екнуло. А потом я разглядывала фотографии в интернете и вдруг задумалась… стало грустно… Я вспоминала литературных героев, искала, на кого вы похожи… В ваших стихах меня поразила свобода и самоирония…
Емеля (откровенно): В стихах-то да… в жизни у меня с этим как-то не очень.
Изольда: Я это заметила. У меня – тоже.
Емеля (снова входя в роль): Мне тогда хотелось, чтобы женщина с трепетным чистым материнским сердцем укрыла меня как гигантская птица – крылом… Вы цитировали разных писателей, и я отогревался душой.
Изольда: А потом я вам надоела?
Емеля (пожимая плечами): Я сам себе надоел. Такова жизнь… Изольда. (смеется)
Изольда: Развеялся тот романтический образ, который я так долго хранила в своем сердце…
Емеля:  Ох уж мне эти литературные дамы!
Изольда: Но вы так и не рассказали мне, почему так нуждались тогда в утешении и поддержке?
Емеля: Как бы вам это… поделикатнее.
Изольда (машет рукой, вздыхая): Говорите как есть!
Емеля: Встречался с одной девчонкой, а она высмеяла меня… сказала, в постели что-то ее не устраивает. Раньше никто мне такого не говорил. Я считал себя… в некотором роде специалистом. Подтрунивал над другими, считал их убогими мужланами, у которых нет фантазии, читал «Камасутру», а тут… и я впал в депрессию, начал пить и жалеть себя. И как раз вы появились…
Изольда: О! Я поняла… несчастный… (простирает к нему руки, Емеля в изумлении на нее смотрит) Вы шли по неправильному пути, вам нужны были женщины совершенно иного типа, способные понять ваши духовные устремления.
Емеля: Изольдочка, дорогая… но у меня их нет.
Изольда (вскакивая): Быть такого не может!
Емеля: Ну… я делаю вид, что они есть, чтобы понравиться вам… или вам подобным, теперь понимаете?
Изольда (закрывая глаза): О, нет… Вы играли?
Емеля: Это мое обычное состояние.
Изольда: Изображали священные чувства, о которых не принято говорить вслух, их таят в своем сердце как реликвию…
Емеля: А, может, я и таю… (театрально закрывает лицо руками, сдавленно стонет) Изольда, если б вы знали…
Изольда (снова опускаясь на скамейку): Я больше вам не поверю… ни единому слову!
Емеля (смотрит на нее, изображая раскаяние): Я не понял, с каким существом имею дело… Привык к играм с продажными женщинами и не жалел их, считая, что они лучшего не заслуживают… но вы…
Изольда: Это какие – продажные женщины? Профессиональные гейши?
Емеля: Ну, нет, для этого я слишком брезглив… Зачем же такие крайности?
Изольда: Но внутри каждой женщины живет тайная надежда на исцеление – она ждет своего рыцаря…
Емеля: Изольда, читать столько – вредно, честное слово.
Изольда: Вы могли бы спасти душу какой-нибудь… Сонечки Мармеладовой.
Емеля: Опять романы… я в жизни таких не встречал.
Изольда: Я тоже…
Емеля: Вот видите?
Изольда: И все же… а если б вам встретилась Настасья Филипповна…
Емеля: Я умоляю… (меняет интонацию) На какой-то краткий миг я и, правда, нуждался в утешении, но мне все это быстро наскучило… как ни крути, я плоть от плоти своей тусовки, мне весело чесать языками со злоязычными стервами, сплетницами, приземленными девками… А вся эта возвышенность… она, знаете, хороша в меру.
Изольда (трагическим голосом): Я разочарована в вас… Емеля!
Емеля: Я сам собой никогда не очаровывался. Но почему-то все время только и делаю, что разочаровываю других.
Изольда (встает): Какой грустный финал нашей истории… а она начиналась красиво – со стихов, мольбы Всевышнему о просветлении…
Емеля: Сейчас я точно не вспомню… но на пару минут у меня, может, и был этот… как он? Катарсис…
Изольда: Пройдут долгие годы, прежде чем вылечится моя душа.
Емеля (встает, хватает ее за руку): Да вы подождите. Мне реально не с кем сейчас поболтать.
Изольда (вырывает руку): Поболтать? О, как это… пошло!
Емеля: А с вами забавно.
Изольда: Забавно?!
Емеля: Да. Честное слово.
Изольда (отворачиваясь): Вы ненавидите женщин. Как Лермонтов. Он тоже любил вот так подшутить. Но Варенька Лопухина могла бы на него повлиять так, чтобы он… сумел простить ту, что над ним посмеялась и растоптала его любовь.
Емеля: А любопытно… надо бы почитать. Интересно, а какова из себя эта Варенька? Вы – если честно, совсем не шедевр… То есть, в юности, может, были и ничего, а сейчас…
Изольда (вздыхая): Физическая оболочка – это совсем не важно… я мечтала о совершенно иных отношениях. Вы все больше и больше меня…
Емеля: Разочаровываю? Изольда, я к этому и стремлюсь. Потому что мне надоело играть роль Пьеро, на самом-то деле я Арлекино.
Изольда: Но тот не был злым…
Емеля: Да я и не злой… просто… мне, знаете ли, очень скучно быть и казаться хорошим. А вам?
Изольда: Мне – нет. (удаляется, останавливается на середине сцены, говорит сдавленным шепотом) Больше я никогда никому не поверю… может быть, в другой жизни… ином измерении…
Емеля: Вот умница. А я никогда и не думал кому-то верить. И никому не советую. Это верный путь сделать из себя дурака.
Изольда: Прощайте! (уходит)

Емеля один садится на скамейку, снова открывает ноутбук и пишет, проговаривая вслух: «Она росла, читая роман за романом и мечтала о том, чего не бывает в жизни, но упорно не хотела понять, что кормит себя легендами…» Поднимает голову, со внезапной горечью: «Таким был когда-то я сам». Звучит грустная музыка.
                Занавес опускается.




Клоун               

 одноактная пьеса




                Действующие лица:

Сеня, 29 лет
Света, его бывшая одноклассница
Лиза, дочь светы, 7 лет


                Действие происходит в квартире Светы







Занавес открывается.  На сцене новогодняя елка.  Лиза разглядывает ее.

Лиза (берет в руки Снегурочку):  Ты будешь моей дочкой.

Появляется Арсений в костюме клоуна.
Лиза: А ты кто?
Сеня: Я прихожу и дарю подарки, поднимаю всем настроение.
Лиза:  А я ждала Дедушку Мороза.
           Сеня: Поверь, я не хуже.  (протягивает ей плюшевого мишку)  Но у меня и костюм есть, могу стать кем угодно – да хоть Снегурочкой.
            Лиза (берет мишку): Я их теперь буду женить.

Появляется Света. Красивая, но на вид  - уставшая замотанная женщина.

Света (Сене): Ты все же пришел. А почему так нарядился?
Сеня: У меня и для тебя есть подарок – протягивает ей флакон духов.
Света: Спасибо. Но ты не ответил.
Сеня: Света, я же тебе объяснял…
Света: Я не помню.
Сеня: Лиза - и то поняла.
Лиза: Это, наверно, твой любимый костюм.
Сеня: Я не хочу быть сотым или тысячным по счету новогодним персонажем, мне выделяться нужно.
             Лиза: Я пошла играть с мишкой и свой дочкой. (уходит)
             Света (садится на диван): Я тебе даже «спасибо» не сказала.
  Сеня (подходит к ней): Это не важно. (садится на краешек дивана)
  Света: Я жутко устала. Мне никто с ней не помогает. С мужем давно разошлись. Моя мама в Испании.
  Сеня: Я знаю.
  Света: А кто тебе рассказал?
 Сеня:  Лева.
 Света: Сто лет его не видела. Помнишь, какой был скандал, когда он приставал к мальчишке из параллельного класса?
 Сеня: Ну, он никогда не скрывал… что он такой.
Света: Это точно. А ты – как?
Сеня: Я играю с детьми. Мне с ними комфортнее…
Света: Раньше было не так…  Ты тянулся с тем, кто взрослее тебя, опытнее… даже женщин – и то любил постарше. Тебя даже называли маленьким старичком.
Сеня (закрывает глаза): Тогда я был счастлив. Столько иллюзий… Хотел прожить идеальную жизнь. Давал всем советы, писал нравоучительные статьи… был влюблен в свой романтический образ. Думал, кто-то это оценит.
Света: Ты говоришь так, будто тебе уже тысяча лет.
Сеня: Сейчас только с детьми я оживаю хоть как-то…
Света: Ты их не боишься.
Сеня: Они ничего не знают… о той части взрослой жизни, которая многих ломает.
Света: А тебе самому ребенком стать не хотелось бы?
Сеня: Не знаю. Ведь меня ждали бы те же самые шипы.
Света: Какие именно?
Сеня: Думаю, ты понимаешь.
Света: Я могу предположить… Помню, как ты был очарован нашей учительницей…
Сеня: Слава богу, она никогда не узнает об этом.
Света: А я тебе нравилась?
Сеня: Да.
Света: Ты этого не показывал.
Сеня: Стеснялся. Но потом… произошло такое…
Света: Помню, как мы собрались на выпускной вечер и обнаружили, что только ты не пришел.
Сеня: Не смог. Лежал пластом на диване на даче.
Света: Ты не рассказывал, что случилось.  Не появился в школе ни разу, хотя звонили и приглашали тебя, как и всех.
Сеня: Тогда я решил, что буду молчать всю жизнь. Пытался справиться с этим. Хотелось стать настоящим мужчиной, рыцарем…
Света: Я это помню.
Сеня: Женщины старше меня вовсе не находили это странным или смешным… а одноклассницы только смеялись.
Света: Я – никогда.
Сеня: В этом все дело.
Света: Тебе надо выговориться?
Сеня: Наверное.
Света: Меня удивило, что ты тогда начал общаться с Левой. У вас не было ничего общего.
Сеня: Кое-что было…
Света: Только не говори мне, что…
Сеня: Ты ненавидишь геев?
Света (поеживается): Не знаю… В кино – вроде нет. А в жизни…
Сеня: В американском кино?
Света: В основном.
Сеня: У нас эту тему не любят.
           Света: А когда ты обнаружил, что тебя тянет к мальчишкам… или мужчинам постарше?
Сеня: Я не уверен, что это вообще когда-нибудь было.
Света: Как это? Не понимаю…
Сеня: Сейчас мне уже кажется, я потянулся к ним, потому что они меня оценили. Говорили столько красивых слов, о которых девчонки даже не подозревали. Там я почувствовал себя любимым, важным и значимым. Геев меньше, чем натуралов. Они дорожат теми… в ком видят подобных себе.
Света: Значит, какая-то женщина тебя разочаровала, и ты…
Сеня: Не одна-единственная… их было четыре, как минимум.
Света: В чем дело?
Сеня: Мне надо выговориться… (закрывает глаза)
Света: Да. Скажи, что случилось.
Сеня: Я не ожидал, что кто-то будет смеяться… над половыми органами. Размером…
Света: И что? Из-за этих глупых насмешек…
Сеня: Ты не понимаешь. Меня это просто убило.
Света: Да нет, понимаю… Ты ждал другого.
Сеня: Да если бы это были проститутки, женщины несерьезные…
Света: Это не правда, тебя и тогда тянуло к стервозным девчонкам. Как и всех рыцарей. Почему-то именно такими дамочками они очаровываются.
Сеня: Наверное, ты права… Но я этих побаивался.
Света: Я понимаю, конкретные имена ты не скажешь…
Сеня: Это уж точно совсем ни к чему.
Света: А чего ты от них ждал?
Сеня: Чего угодно – споров, ссор… но, как бы это тебе сказать… цивилизованных. Я даже эту часть жизни романтизировал. Пытался подогнать под полеты своего воображения, приукрасить фантазией.
Света: К сожалению, такие, как ты, счастливыми не бывают. Я хочу сказать – в личном плане.
Сеня: Ты меня не пугала, но и приближаться мне не хотелось… Это испортило бы нашу дружбу.
Света: Ты был мне как брат.
Сеня: В этом все дело. Во мне видели друга, брата… кого угодно, но не мужчину.
Света: Даже если бы все мужчины планеты меня разочаровали, я не стала бы лесбиянкой.
Сеня: Уверена?
Света: Да.
Сеня: А почему?
Света: Нельзя искажать природу… изменять себе. Я бы предпочла быть несчастной, но не…
Сеня: Наверное, я слабее тебя.
Света: Ты мог бы… не знаю, стихи писать, прозу…
Сеня: Да я писал… но не смог уцепиться ни за что, для того, чтобы выплыть… Чувствовал, я тону, и только они мне протягивают руку помощи. Еще один важный момент… врачи мне сказали что я бесплоден.
Света: На все сто?
Сеня: Нет, надежда есть… но этого можно достичь, проходя кучу обследований, но я их боюсь…
Света: До чего мужчины пугливы.
Сеня: Ничего из меня не получилось – ни натурала, ни романтика, ни гея… я только усталый клоун, которого любят дети… но, опять же – не все.
Света: Скажи, я единственная, с кем ты на эту тему общался?
Сеня: Да. Я почувствовал, мне надо выговориться. Потому что жизнь заходит в тупик.
Света: Лучше один будь…
Сеня: Я понимаю.
Света: Теперь ты будешь злиться на меня, раз я знаю… После таких признаний себя ненавидят… или того, с кем говорили.
Сеня: Я и, правда, себя ненавижу. Даже тогда, когда пытаюсь во всем обвинить других.
Света: Ты больше к нам не придешь?
Сеня (замявшись): Наверное…  А почему ты так сразу… все поняла…
Света: С моим бывшим мужем – та же история.  Мы из-за этого разошлись.
Сеня: Что – ты дразнила его?
Света: Да нет… пошутила. Но для него это был конец света. Я теперь понимаю.
Сеня: Хорошо, что ты мне об этом сказала. Я… боялся, тебя это оттолкнет.
Света: Не придешь больше, не позвонишь… я пойму тебя, Сеня.
Сеня (встает, протягивает ей руку): Давай попрощаемся… может быть, и навсегда.
Света (встает и обнимает его): Я смирилась с тем, что несчастье – это норма жизни. А счастье… исключение, мечта или роскошь…
Сеня: Я не хотел в это верить.
Света: Пессимистам в чем-то легче живется. К плохому они готовы.
Сеня: А, может, и правда люди одного пола лучше поймут друг друга?
Света: Не знаю.

                Появляется Лиза. Она бежит к елке и тащит за руки Севу и Свету.

Лиза: Вы будете как Снегурочка и Снежинка.
Сева: Какая снежинка?
Лиза: Большая-большая. Я такой мультик смотрела.
Света (Сене): Ты прав, общаться надо с детьми. Они нас здоровее.
Сеня (Лизе): Ты хочешь, чтобы я снова пришел?
Лиза: Конечно.
Сеня (Свете): Ты мне позвонишь? Только не сразу, спустя какое-то время…
Лиза: А почему не сразу?
Света: Я как раз понимаю.
Сеня: Ну… до свидания.
Света: Я подожду.

Сеня уходит. Звучит спокойная грустная музыка.

Света: Мама устала. Хочет прилечь.
Лиза: Ложись, а я рядом с тобой поиграю.

Света ложится на диван. Лиза устраивается на полу.

Лиза: Хочешь, я тебе расскажу сказку?
Света: Попробуй.
Лиза: Жили-были два мальчика и две девочки, они пошли на Елку, хотели, чтобы им подарили игрушки с конфетами, а им дали по самолетику, и они стали бегать вокруг и как будто летать…
Света: Ты мой лучик света.
Лиза: Это как?
Света: Рассказывай, а я послушаю…
Лиза: Ну, так и быть… Только не спи.
Света: Не буду.
Лиза: А клоун, правда, придет?
Света: Ты, может, сама ему позвонишь?
Лиза: Как скажешь.
Света: Ничего не могу поделать с собой, засыпаю.
Лиза: Я тебя буду качать…
Света: Это как?
Лиза (обнимает ее, поет песню): «Спят усталые игрушки, мишки спят»…

Звучит эта песня. Занавес опускается.



Колыбельная

                одноактная пьеса 


                Действующие лица:

Нэнси, псевдоним певицы, 28 лет
Виктор, наставник, 32 года

                Действие происходит в квартире Виктора.





                Занавес открывается. На сцене – пианино. Виктор сидит и подбирает по слуху разные песни. Влетает Нэнси. У нее ураганная энергетика. Она кидается к Виктору и стискивает его шею руками.

Виктор (смеется): Нэнси, потише… ты знаешь, я просыпаюсь долго.
Нэнси (достает из пакета листки бумаги): Это я распечатала, в Сети нашла. (читает вслух) «Самая яркая талантливая участница – просто фонтан, фейерверк, звезда команды Виктора Сергеева, она может стать победительницей телепроекта «Вокальные гладиаторы».
Виктор: Нэнси, я и другое читал.
Нэнси: И что же?
Виктор (достает листок из кармана): Только не кипятись. (читает вслух) «Не понятно, что эта девушка делает на сцене – машет руками, выкрикивает на английском какие-то словечки…»
Нэнси (пренебрежительно): Ну и что? Подумаешь – тетки, которые мне завидуют…
Виктор: Но это – те люди, которые голосуют.
Нэнси: Я рассчитываю на продвинутую молодежь, а не каких-то отстойных… которые даже не знают, что такое RNB. И ни разу не видели шоу Бейонсе.
Виктор: Ты действительно точно «делаешь» западных звезд – один к одному… не придерешься. Но там таких знаешь, сколько? В Америке ты не выделялась бы. У нас реагируют на новизну – да и то отрицательно.
Нэнси: Я всю жизнь к этому шла – работала над собой, пахала, пела негритянские песнопения, знаю наизусть репертуар…
Виктор: Довольно! Я понял. Но мы не в Америке...
Нэнси: А я и рок люблю.
Виктор: Какой ты вообще себя видишь?
Нэнси: Крутой! Продвинутой! Модной! Мне совсем и не нужно пытаться угодить тем, кто ничего в музыке не понимает, не смотрит хит-парады MTV, не знает ни одной песни Тони Брэкстон…
Виктор: Но раскручиваться-то ты собираешься здесь. А там уже Брэкстон – вчерашний день.
Нэнси (взрывается): То есть мне – делать, как ты? Петь попсовые песенки?
Виктор: А ты чего ожидала? На полном серьезе – пытаться завоевать нашу аудиторию слепком с Бейонсе?
Нэнси (отворачивается, тихо): Витя, прости.
Виктор (грустно): Не надо мне напоминать о том, что я пел много лет назад… Сейчас я пытаюсь изменить репертуар, но обо мне судят по тому, что было давным-давно. Никак не могут забыть несколько первых клипов. Как будто я только этим и занимаюсь, ничего нового не пишу.
Нэнси: Я просто свинья. На шею тебе села – говорю все подряд, а ты терпишь… (подходит к нему и целует в щеку)
Виктор: Нэнси, ты напоминаешь мне… меня самого в юности. Я тоже был наивным, хотел завоевать весь мир…
Нэнси: Я знаю, у нас любят плакать. И что мне – гнать сплошняком минорный надрыв?
Виктор: А ты знаешь, что у тебя это получается?
Нэнси (фыркает): Ты смеешься?
Виктор: Когда я попросил тебя спеть колыбельную – историю о матери, потерявшей сына во время войны… ни на что не рассчитывал. Думал, получится эксперимент. 
Нэнси: И что же?
Виктор: Я вдруг взглянул на тебя совершенно иначе… увидел, ты можешь стать трагиком.
Нэнси: Эту песню написал мой знакомый. Я просто сыграла роль. Сделала то, о чем просил режиссер.
Виктор: В тебе есть народность – ты пела и причитала как деревенские бабы… и публика на это откликнулась. На самом деле это достаточно трудно – в такой-то вещице и не сфальшивить. (смотрит на нее) Только не надо говорить, что это не модно, не продвинуто и не прикольно…
Нэнси: Друзья меня засмеют.
Виктор: В вашей джаз-роковой тусовке?
Нэнси: Ну, да…
Виктор: Когда-то для меня это тоже важно было – кто что сказал… А потом я запросто на всех плюнул. Видел цель и шел к ней. А цель была – слава. Российская. Европейская. Там, кстати, в моде этника, экзотика…
Нэнси (заинтересованно): В самом деле?
Виктор: На Евровидении певицы, которые эксплуатируют этническую принадлежность, стали занимать высокие места.
Нэнси: Думаешь, меня могут послать…
Виктор: Посмотрим. Танцевальные хиты у тебя получаются тоже прекрасно. Но западные. Неизвестно, как с нашими сложится – у нас простенький ритм… Русские любят мелодию, африканцы – ритм… А работаем-то мы здесь.
Нэнси (смотрит на него): Дома ты грустный, а когда сидишь там, и на тебя смотрят зрители – пляшешь, машешь руками…
Виктор: Это работа. У меня образ такой.
Нэнси: А я и судила по этому образу. Потому не хотела к тебе идти – решила, это рубаха-парень, весельчак, пофигист…
Виктор (улыбается): Пофигист такую карьеру не сделает.
Нэнси: Я об этом как-то не думала…
Виктор: Давай посмотрим запись – вот видео. Ты поешь колыбельную. (берет пульт, нажимает на кнопку, – на экране Нэнси, поющая Колыбельную из мюзикла «Екатерина Великая», звук тихий-тихий)
Нэнси: Еле слышно.
Виктор: Смотри, какие глаза…
Нэнси: У меня?
Виктор: Не у меня же…
Нэнси: Может быть, ты и прав, Витя, но я себе не нравлюсь такой… Не хочу быть простой деревенской бабой, которая плачется на судьбу.
Виктор (выключает запись): Я знал, что именно так ты и скажешь.
Нэнси: Не надо обращаться со мной как с ребенком. У меня была тяжелая жизнь. Я столько хлебнула, пока выступала в клубах за гроши, не спала ночами и подрабатывала…
Виктор: А об этом рассказывать публике ты не хочешь?
Нэнси: Да! Не хочу! Мне хотелось быть совершенно другой – прожить жизнь преуспевающей девушки, у которой есть все. Быть одетой так, как и не снилось фотомоделям из глянцевых журналов. Я хотела, чтобы меня сравнивали с голливудскими звездами, пригласили участвовать в шоу на Бродвее…
Виктор (пожимая плечами): Как хочешь. Я ни на чем не настаиваю. Но лет через пятнадцать не говори мне, что зря я не настоял на своем. Ты по-прежнему будешь петь за гроши и гордиться, что не отличаешься от Бейонсе Ноулз. А она к тому времени выйдет из моды. Ты станешь отстоем. И будешь завидовать молодым. Но все – поезд ушел. И он не вернется.
Нэнси (опускается на стул, плачет): Ты не знаешь, почему эта песня для меня так болезненна… я никому никогда не рассказывала…
Виктор (садится на колени, берет ее за руку): Ну…
Нэнси: Моя мать… когда мы с братом уже были взрослыми, она ждала еще одного ребенка и потеряла его. Был большой срок беременности. Она тогда чуть не умерла. Я всю ночь просидела в больнице, тряслась от страха, смотрела на эти обшарпанные двери, усталых нянечек, заезженных злых врачей. И пообещала себе, что…
Виктор: Проживешь совершенно другую жизнь? И будешь лечиться у лучших врачей…
Нэнси (закрывая глаза): Исполнять зажигательные хиты. Превращу свою жизнь в праздник, стану ассоциироваться с вечной молодостью…
Виктор: Ты знаешь, а я молодым уже быть не хочу. Меня воспринимают как мальчика-попрыгунчика, а мне это надоело.
Нэнси (спокойно, отрешенно): Может быть, и мне тоже это когда-нибудь надоест?
Виктор: Надеюсь, это не произойдет слишком поздно… когда не будет пути назад.
Нэнси (вздыхает): Я тоже надеюсь.
Виктор: Ну, а теперь давай репетировать.
Нэнси (изображает улыбку): В самом деле – пора.

       Виктор садится за пианино.  Свет гаснет. На экране – Нэнси в вечернем платье. Звучит веселая быстрая зажигательная джазовая композиции в ее исполнении.
                Занавес опускается.


                Кукла



                одноактная пьеса




                Действующие лица:

Джозеф, политик, 60 лет
Деррен, его племянник, 32 года
Стейси, подруга Деррена, 36 лет

                Действие происходит в квартире Деррена в Лондоне.






             Занавес открывается. На сцене  -  кровать. Стейси – мулатка, на ней надет халат, она в наушниках. Входит Джозеф.            

Джозеф (раздраженно): Где Деррен?
Стейси (снимая наушники): Что?
Джозеф: Опять ты здесь…
Стейси: А что?
Джозеф: Я уже тысячу раз повторял…
Стейси: Ладно, расслабьтесь, видите – я отдыхаю?
Джозеф: Отдыхаешь ты целыми днями.
Стейси: Скоро устроюсь секретаршей к своей подруге.
Джозеф: Если ты рассчитываешь на помощь Деррена или меня… забудь об этих мечтаниях…
Стейси: А почему бы мне и не пофантазировать?
Джозеф: Не такой я представлял женщину, с которой Деррен должен связать свою жизнь.
Стейси: А какой? Белой, выпускницей Кембриджа, в деловом костюме…
Джозеф (морщится): А что? Это не худший вариант.
Стейси: Он уже взрослый мальчик.
Джозеф (взрываясь): Да он хоть до двухсот лет доживет, ума у него не прибавится!
Стейси: Я понимаю – черная, старше него на четыре года, детей не рожу…
Джозеф (откашливаясь): Вот именно, Стейси.
Стейси: А вы так и не поняли, что он не хочет жить с серьезной консервативной умницей и брать на себя ответственность…
Джозеф: Мало ли чего он не хочет? А я хочу, чтобы он жил иначе. Взрослел. Мужал. А не искал одних развлечений!
Стейси: А почему вы решили, что я – развлечение, Джо? Потому что я не в вашем вкусе? (подходит к нему, касается его щеки, тот невольно делает шаг в сторону)
Джозеф: С такими, как ты… с ними можно, конечно, встречаться и проводить время…
Стейси: Но их не воспринимают всерьез?
Джозеф: Вот именно.
Стейси: Какие у вас старомодные взгляды…
Джозеф:  На самом-то деле я в молодости шалил… да и сейчас… но…
Стейси: Понятно.
Джозеф (фыркает): Стейси, ты… может, и неплохая девушка… (достает бумажник) Сколько… я умею быть щедрым? Оставь в покое Деррена, и я устрою тебя на работу, даже помогу сделать взнос за квартиру…
Стейси (ухмыляясь): Может, вы хотите еще и со мной переспать?
Джозеф: С ума сошла, что ли?
Стейси: А вы не лукавьте.
Джозеф: Если бы это помогло разлучить тебя с Дерреном, я…
Стейси: Даже не сомневаюсь. Но вы совершенно не понимаете своего племянника. Детей у вас нет, командовать некем, вот вы и решили, что Деррен – ваша игрушка, которую можно одевать, кормить, вы хотите им распоряжаться…
Джозеф: Он хочет сделать политическую карьеру.
Стейси: Да ничего он не хочет! Когда вы это поймете?
Джозеф: Это ты так на него повлияла.
Стейси: Ошибаетесь. Он – на меня. До встречи с Дерреном я мечтала о том, как буду подниматься по карьерной лестнице, строила планы… а с ним расслабилась и научилась радоваться жизни.

                Появляется Деррен.

Деррен: О! Дядя, привет… (изображает рукопожатие, обнимает Стейси) Вчера сидел в Сети до утра, играл в игры…
Джозеф (с ледяным выражением лица): В какие… игры?
Деррен: Захожу на сайты, беру ник типа – Джек Потрошитель, регистрируюсь, и начинаю со всеми ссориться, провоцировать на конфликты… Я так развлекаюсь. Доведу до белого каления собеседников, они рычат как львы в цирке, а я ржу до посинения.
Стейси: Как клево! (целует его) На одном из таких сайтов мы и познакомились, я взяла ник Скульпторша. Это маньячка из знаменитого триллера.
Джозеф: Да, вы нашли друг друга. Два инфантила.
Деррен: Мы просто веселые люди.
Джозеф (кипятится): Одному тридцать два, другой – тридцать шесть…
Стейси (пожимая плечами): И что?
Джозеф: Поколение идиотов. Так не ведут себя зрелые люди.
Деррен: К черту зрелость! В детстве ты вечно пилил меня, а теперь я хочу развлекаться.
Джозеф: За мой счет… верно, племянник? А если я перестану платить за квартиру, за интернет…
Деррен (возмущенно): Ты так не поступишь!
Джозеф: Еще как поступлю. (смотрит на него в упор)
Деррен: Только не надо разговоров на тему, что за молодежь пошла…
Джозеф: Ты все себя молодежью считаешь? Да в твоем возрасте у людей уже дети-подростки. А к сорока – внуки.
Деррен: Какой ты зануда.
Джозеф: Я?! (хватает его за шиворот) Молокосос, ты жируешь за счет моей щедрости… обзаводишься идиотическими подружками… вроде этой… (кивая в сторону Стейси)
Стейси (хихикая): Вам-то что, Джо? Завидуете?
Деррен: Дядя, честное слово… пойди, оттянись, хочешь скажу, в каком клубе классные девки?
Джозеф (ледяным тоном): Это я и без тебя знаю. И знал всегда.
Деррен: Опять пришел нас учить?
Джозеф: Послушай меня, щенок. Ты мне портишь карьеру своими… выходками. Меня все за глаза обсуждают, говорят, в семье не без урода. Болтаешься по клубам, куришь травку, хорошо, на иглу не сел… но это пока. Мои политические противники используют твои глупости, чтобы мне насолить. Показывают газетные заголовки с твоей пьяной рожей. Описывают долги, в которые ты влезаешь, чтобы играть на скачках. Ты еще и «подсел» на игральные автоматы… Сейчас ты начнешь говорить, что наслаждаешься жизнью… а меня от тебя тошнит до такой степени, что, честное слово, я иногда думаю, лучше бы ты не рождался. (вздыхая) Я столько надежд в тебя вкладывал, тратил деньги на лучших учителей… а ты был на редкость способным ребенком, но ленивым патологически…
Деррен (совершенно другим тоном, меняясь в лице): А как ты думаешь, почему меня воротило от всего, к чему ты пытался меня приучить? В парламенте – кукольный театр, выходят манекены и произносят заученный текст. Они не верят тому, что бубнят, но отыгрывают свои роли. Диккенс работал секретарем в парламенте, он писал: не верьте политикам. И тысячу раз был прав.
Джозеф: Только не изображай из себя…
Деррен: Да это еще что! Дома тоже был кукольный театр – ты придумал роли для себя и для меня. И я должен был говорить то, что ты хотел слышать. Сначала я сопротивлялся, потом стал подыгрывать тебе, ну а когда я вырвался на волю… возникло желание издеваться, делать все назло, вопреки… Я вошел в Сеть и обнаружил, что можно создать свой мир, придумать виртуальных роботов с фотографиями, биографиями, и эти марионетки будут послушными моей воле. Я самоутверждался, издеваясь над выдуманными мною же персонажами. Потом я вошел во вкус и рискнул напасть на реальных людей… Я вымещал на них все, что накопилось за долгие годы… Почувствовал себя хозяином, властелином и ощутил, что от этого можно получать такое удовольствие, какое не сравнится ни с одним из наркотиков.
Джозеф (закрывая глаза): Я действительно переборщил… Но сколько можно жить, наслаждаясь детскими обидами и жаждой мщения?
Деррен: Теперь я без этого не могу. Это мой мир, и я в нем командую.

Поворачивается и уходит. Стейси и Джозеф растерянно смотрят друг на друга.

Стейси: То, что Деррен сказал сейчас, тоже – часть игры…
Джозеф: Какой же?
Стейси: В племянника-бунтаря. Он пытается выжать из вас как можно больше – провоцирует на то, чтобы вы раскошелились…
Джозеф: Это как?
Стейси: Эх, вы, политик! Он специально придуривается, делает вид, что ничего не хочет, заставляет меня изображать перед вами этакую развратницу… надеясь на то, что вы ему просто купите богатую жену и место где-нибудь в министерстве.
Джозеф: Получается, это я – кукла?
Стейси: А вам это в голову не приходило? Ему неохота ухаживать, тратить усилия, время, нервы… Пусть кто-то придет и все принесет на блюдечке.
Джозеф (потрясенный): Только не говори мне, что он манипулирует мной…
Стейси: Сами бы вы ни за что не догадались.
Джозеф: Это уж точно. (смотрит на нее, задумчиво) Стейси, а ты не так уж глупа…
Стейси: Мне просто в какой-то момент стало жаль вас… Возраст, силы уже не те, чтобы все время переживать, страдать… я ведь знаю, по-своему вы его любите. А он вас – нисколько.
Джозеф: А что чувствуешь ты?
Стейси: Если честно, мне Деррен наскучил. И я решила ему отомстить…
Джозеф: За что?
Стейси: За измену.
Джозеф: Понятно. Уж не со мной ли ты решила ему отомстить?
Стейси: Это его бы уело. Он всю жизнь соревнуется с вами.
Джозеф (вздыхая): Деррен, действительно, неисправим… но… может, я и куплю ему то, что он хочет… А что мне еще остается?
Стейси (протягивает визитную карточку): Вы мне все-таки как-нибудь позвоните.
Джозеф (берет карточку, рука его застывает в воздухе, вдруг выражение его лица меняется, и он ей подмигивает): А что? Может быть…

Звучит веселая музыка. Джозеф уходит. Стейси смотрит ему вслед, машет ручкой и ухмыляется.
                Занавес опускается.



Лапочка


                одноактная пьеса   


                Действующие лица:

Ася, поэтесса, 27 лет
Дима, журналист, 50 лет

                Действие происходит в квартире Димы.               





  Занавес открывается.  На сцене – кровать. Ася, крупная полная девушка с миловидным детским личиком,  проснулась. Дима, угрюмый замкнутый  мужчина, сидит за компьютером.

Ася (потягивается): Доброе утро, любимый.
Дима (не оборачиваясь, ворчливо): Проснулась?
Ася (щебечет нежным голоском): Приснились мне ночью синие дали – луна за стеной из свинца…
Дима: Что это такое?
Ася: Экспромт.
Дима: Только не вздумай записывать.
Ася: А почему?
Дима: Тьма несусветная.
Ася (обиженно): Что-о?
Дима: Все эти дамские вирши… Тебе пора уже повзрослеть, Ася. Лепечешь как…
Ася (разозлившись, швыряет в него подушку): Вот тебе, получай!
Дима (падает со стула, оборачивается, разъяренный): Это еще что такое? Ну, я тебя проучу.

Подходит к кровати, Ася смотрит на него в упор, он невольно смущается.

Ася: Мне все надоело. Ты не обращаешь на меня внимания, я твою спину целый день созерцаю. Для чего я сюда приехала – чтобы сидеть одна и глотать обиды, дожидаясь как милости хоть какого-то знака внимания, ласки?
Дима (садится на кровать, берет ее за руку): Ну, успокойся. Да, я такой.
Ася: А я не такая.
Дима: О! Это я знаю.
Ася: Ты такие стихи писал в интернете, я просто зачитывалась, думала, у нас с тобой родство душ, мы когда-то были знакомы… может быть, в прошлой жизни. Мистическая связь… будто путеводные нити наших жизней когда-то были переплетены…
Дима: Ох уж, мне эти женщины.
Ася: В интернете ты так не говорил. Я долго-долго терпела и… взорвалась.
Дима: Я понимаю… Ася, я не подарок. И откровенно писал в интернете – я замкнутый, у меня нелегкий характер. А ты… на самом деле тебе нужен совсем не такой мужчина.
Ася: Ты что – меня разлюбил?
Дима: Ну, как тебе объяснить…
Ася (вырывая руку): Ну, вот… сплошные разочарования. Сначала – красивые слова, обещания, а потом… вечно эта спина, стена равнодушия, колкий тон… Я так устала.
Дима: Я тоже устал.
Ася: От меня?
Дима: Вообще… от жизни.
Ася: Это как?
Дима: Сначала я увлекаюсь, фонтанирую стихами, очаровываюсь фантазией… а потом… меня все это тяготит. Может, я патологический эгоист, но… Мне хочется одному побыть – в тишине и покое, чтобы никто не дергал.
Ася (грустно): Мне тоже.  На самом-то деле я… давно хотела тебе сказать, что уже купила обратный билет. Я влюбилась в твой виртуальный образ, а в жизни…
Дима: Я тебя разочаровал? Я всех разочаровываю.
Ася: Я тоже. А как ты думаешь, вообще любовь есть? Или это игра воображения, всплески фантазии, выдумки…
Дима: Ася, никто этого не знает.
Ася: На самом деле мы могли бы попробовать… когда остынем, придем в себя, все проанализируем… может, это не плохо, ведь мы избавились от иллюзий. И можем теперь…
Дима: Извини…
Ася (вспылив): А что тебя не устраивает? Готовить я научусь, это не так уж и трудно.
Дима: Да мне на это плевать. Просто… ты требуешь много внимания, постоянно меня теребишь…
Ася: Ах, вот оно что!
Дима: Ася, на самом деле ты – лидер, только этого не понимаешь. Тебе нужен какой-нибудь чахлый задохлик, который будет теряться в твоем присутствии и робеть, а ты возьмешь инициативу в свои руки.
Ася: У меня был такой. Обвенчались даже. Разошлись через несколько месяцев.
Дима: И кто кого бросил?
Ася: Я – его. Оказался подлый изменник.
Дима: А ты не жалеешь? Может, случайно парень сделал глупость…
Ася: Мне надоело тащить все на себе и работать за нас двоих, он вечно ныл и жаловался… а я не железная. Захотелось себя почувствовать маленькой девочкой и довериться Силе…
Дима: Я на самом-то деле хилый.
Ася: Физически – может, и да. Но есть в тебе что-то такое…
Дима: В интернете. А в жизни… ты же сама говоришь, что я тебе не особо понравился.
Ася: Не совсем так. Я представляла себе высокого мужчину, а ты оказался даже ниже меня…
Дима: Для тебя это важно?
Ася: В первые минуты знакомства – наверное, а потом…
Дима: Что тебе еще не понравилось?
Ася: Твой голос. Ворчливый, сиплый…
Дима: Все никак не решусь бросить курить.
Ася: А я хочу попробовать. Может быть, похудею? Для поэтессы это как-то даже… романтично.
Дима: Не вздумай.
Ася: Наверно, ты прав. (кокетливо) А мне нравится, когда ты что-то мне запрещаешь – мне всегда хотелось увидеть в мужчине строгого папочку…
Дима: Знаешь, что меня раздражает в тебе? Ты то сюсюкаешь, то орешь чуть ли не благим матом. Кидаешься из крайности в крайность. Сейчас ты спокойная – но я как на иголках, все время жду твоих вспышек необузданного гнева.
Ася: А ты на меня не орешь?
Дима: У меня есть чувство меры… то есть было… пока ты не приехала.
Ася: Но сейчас я спокойна.
Дима: Мне нравился твой виртуальный образ – зачитывался стихами, представлял себе, как мы могли бы с тобой познакомиться… но в реальности… ты как Марина Цветаева. Просто вулкан. И у меня ощущение, что меня душат… образно говоря.
Ася: Это ты на меня накинулся два дня назад и даже схватил за шею… у меня синяк остался!
Дима: Я разозлился.
Ася (грустно): Я знаю, что это я тебя довела.
Дима: Ася, нам лучше расстаться. Это добром не кончится.
Ася: А я начала стихи сочинять – о том, как мы с тобой поплыли на корабле, смотрим на водную гладь…
Дима: Почитай.
Ася: «Переполох в груди – что это в моем сердце? Любишь – тогда прости, иначе тебе не согреться…»
Дима: Приедешь домой, отредактируй и выложи в интернете. Я почитаю. Ник у тебя все тот же? Лапочка?
Ася: Ты хочешь продолжить общение в интернете? Или это вежливый предлог, чтобы я отвязалась?
Дима: Ни то, ни другое… хотя…
Ася: Ты прав, я тоже остыла. Мне хочется новизны ощущений, остроты, а с тобой… я скучаю.
Дима: И я с тобой тоже.
Ася: Понятно. (грустно) Всегда одно и то же – иллюзии, эйфория, потом… Или это только у нас, поэтов?
Дима: Не знаю.
Ася: На самом-то деле я знаю. Может, мы с тобой не умеем любить, а хотим перенестись в волшебный мир, где все не так, как у обычных людей. Поцелуй меня. И я начну собирать вещи. На вокзал меня не провожай.
Дима: Так и быть, дорогая моя фантазерка. Пари в мире грез. Улетай на крыльях!


Дима и Ася целуются. Звучит грустная музыка. Она встает, накидывает халат, берет пустой чемодан и уходит в другую комнату собирать вещи.  Дима, оставшись один, вздыхает с облегчением, говорит: «Бог! Ты услышал мои молитвы».  Дима садится за компьютер и что-то бормочет себе под нос, уставившись в монитор. Звучит веселая музыка.
                Занавес опускается.


Ленч


                одноактная пьеса









                Действующие лица:

Стас, бизнесмен, 35 лет
Майя, учительница, 40 лет

Действие происходит в кабинете Стаса.



Занавес открывается. На сцене сто. Стас сидит, уставившись в экран монитора.

Стас (читает вслух): «Довожу до вашего сведения, что курс доллара по отношению к национальной валюте…» Да! Это ты, Лиза? Входи.

Появляется Майя. Она выглядит совсем девочкой – маленькая худая и хрупкая. Волосы собраны в хвостик.

Майя (нежно): Это я, Стасик…
Стас (оборачивается): Что ты…
Майя: Лиза ушла на обед. Или ленч – как это модно сейчас называть… Ты же сам ее отпустил.
Стас: Ох уж мне эта мода… Входи, моя девочка. (встает, подходит к ней и сжимает руки) Чего ты боишься? В прошлый раз ты подошла ко мне сзади, закрыла мои глаза…
Майя: А ты целовал мои пальцы.
Стас (подводит ее к столу): Садись. (наливает воды в стакан, подает ей, сам возвращается на свое место)
Майя: И что ты во мне нашел?
Стас: Тебя.
Майя (просияв): Вот это я понимаю – ответ.
Стас: Лучше скажи мне, когда бросишь Митю.
Майя: У нас идеальный брак. Все так считают. У меня имидж примерной жены и матери.
Стас (вспылив): И это так важно?! Важнее, чем я?
Майя (умоляюще): Стасик, зачем ты все портишь? Ну, разве нам с тобой плохо?
Стас: Мне плохо.
Майя (вскидывая голову): Не правда. У тебя есть все абсолютно. В детстве ты и мечтать не мог о том, что когда-нибудь будешь директором крупной компании. Сможешь купить все, что хочешь. И выбрать любую красавицу…
Стас: Да. Но… мне не уютно.
Майя: Я знаю. Но я же здесь…
Стас: Я все время чувствую себя вымотанным, эти безликие фотомодели… глаза у них мертвые… Понимаешь? С ними я сам как мертвец. И только с тобой оживаю.

Майя подходит к нему. Садится на колени и обнимает.

Майя: Мой бедный…
Стас: Скажи, что любишь меня.
Майя: Ты же знаешь.
Стас (робко): И все же…
Майя: Стасик, родной, я тебя так люблю.
Стас (целует ее в щеку): И я тебя… ты моя крошка.
Майя: Но я не могу бросить Митю. Я ему многим обязана. Он придумал мой образ – хранительницы домашнего очага. Помогает мне писать сказки, рассказы, статьи… и пьесы. Может, у нас получится и сценарий детского фильма.
Стас: Все это важнее меня?
Майя: Стасик, миленький…
Стас: Он тебе изменяет. И ты это терпишь.
Майя: Ради детей…
Стас (взрываясь): Ради себя! Ведь больше всего на свете ты любишь свой образ… имидж… да будь же он проклят!
Майя (встает): Ты не справедлив.
Стас: Неужели?
Майя (кричит, в ее голосе появляются визгливые нотки): А разве сам ты не в образ влюбился?
Стас (устало): Возможно. Но я всегда знал, у тебя есть второе дно.
Майя: И какое же?
Стас: Ты тщеславна. И больше всего на свете любишь всем нравиться. Мне иногда кажется, я у тебя не один такой… друг для души.
Майя (разозлившись): А хоть бы и так!
Стас: У меня тоже придуманный образ. И все эти модели именно на него и «ведутся»… Скучающий и пресыщенный миллионер, который балуется наркотиками, спиртным и меняет женщин… И каждая думает: я одна способна его понять, принять, исцелить.
Майя: Никто нас с тобой понять не способен. Для этого надо пережить то, что выпало нам.
Стас: В детском доме я мечтал, как когда-нибудь… достигну всего-всего.
Майя: Будешь нравиться всем…
Стас: Это тоже.
Майя: И я мечтала о том, как стану моральным авторитетом, воспитаю детей…
Стас: Они уже почти взрослые.
Майя: Ты-то сам понимаешь, для них разрушительным станет крах нашего брака?
Стас: Дети прекрасно чувствуют фальшь.
Майя: Нет во мне фальши! А если и есть… ровно столько… пойми, это ложь во спасение!
Стас: Высокопарно. Вполне в стиле всех этих душещипательных статеек, которые ты кропаешь в соавторстве с Митей.
Майя: Я во все это верю!
Стас: Ну, и до свидания… Дверь ты найдешь.
Майя: Стасик, не надо! (обнимает его)
Стас (подавляя слезы): Я жить без тебя не могу… Ты уходишь, а я перечитываю твои стихи школьных лет… Вспоминаю, какой ты была… Это я дурак, прости меня, Майя. Мне надо было жениться тогда… но, казалось, я слишком молод… и ничего не добился. У Митеньки было все.
Майя: Ты так говоришь, будто я сошлась с ним по расчету.
Стас: Я тебя не виню.
Майя: Я хотела его полюбить, он умеет понравиться, если захочет… но очень быстро с него все слетело, он начал командовать мной как прислугой. И посылать на три буквы.
Стас: Ты никогда не уйдешь от него?
Майя: Стас, я пойму, если ты… захочешь жениться. Мы будем встречаться – как раньше.
Стас: Ты еще предложи стать крестной матерью для моих отпрысков?
Майя: Честно сказать… неплохая идея…
Стас: Ты хоть понимаешь, как больно мне слышать это… именно от тебя? Я тебя к Мите ревную, видеть его не могу, а ты… предлагаешь мне других женщин.
Майя: Я не хочу… быть эгоисткой.
Стас: А я эгоист. Не нужны мне другие.
Майя: Пойми же…
Стас (отталкивая ее): Уходи. И не возвращайся.
Майя: Но, Стасик…
Стас: Мне надо работать.

Майя медленно удаляется. Стас садится за стол, щелкает мышкой, читает на экране монитора: «Зайчик мой милый… тебе спать пора». Звучит грустная музыка. На экране – фотография: детский дом, малыши сидят на полу и играют в игрушки.
                Занавес опускается.







                Маша и медведь



                одноактная пьеса               





                Действующие лица:

Михаил, журналист, 45 лет
Маша, его бывшая одноклассница, главврач в больнице

                Действие происходит в парке.





        Занавес открывается. На сцене – скамейка. На ней сидит Михаил. У него в руках три гвоздики. Приближается Маша.

Маша (неуверенно): Миша, ты?
Михаил (встает, протягивает ей цветы): Так изменился?
Маша (берет цветы, вглядывается в его лицо):  Да нет… просто вид у тебя усталый. А за цветы – спасибо.

Они садятся на скамейку.

Маша: Ты просто так не позвонил бы.
Михаил: Зачем ты так?
Маша: Закончили школу  –  и все. С глаз долой…
Михаил (изумленно): Неужели тебе меня не хватало?
Маша (смущенно): Ну, что ты… Я просто шучу.  Ну, рассказывай. Кому из твоих друзей или знакомых нужна медицинская помощь.
Михаил: Сыну нужно удалить желчный пузырь.
Маша (вздыхает с облегчением): Я думала, что-то серьезное. Я устрою его. Без проблем. А сам-то ты как?
Михаил: Разведусь, наверное. Хотя… от добра добра не ищут. Нарвусь на очередную искательницу приключений, которая воспримет меня как наивного лопуха.
Маша: И почему тебе так не везет?
Михаил (задумчиво): Знаешь, а я тебя всегда считал стервой… (спохватываясь) Я не то хотел сказать. Ты была… вертушкой… (внезапноразозлившись) Не будем об этом…
Маша (тихо, глубоко уязвленная): Так вот как ты думал…
Михаил: Только не говори, что была влюблена в меня.
Маша (смеется): Нет, конечно. Но что такого случилось, что ты на всех разозлился и накапливаешь пласты злобы – год за годом, десятилетие за десятилетием?
Михаил: Долго рассказывать.
Маша: У меня время есть. Ты был добрым, Мишка, заботился обо всех… Помнишь, мы сидели за одной партой в пятом классе, и нас прозвали «Маша и медведь».
Михаил (невольно улыбнувшись): Да, помню.
Маша: А я помню, кто тебе нравился. Светка из параллельного класса. Ты подкарауливал ее в коридоре и старался то за косичку дернуть, то ленточку развязать, то помочь понести портфель…
Михаил (улыбаясь): Скажешь тоже… Такой она фифой была… Все мальчишки за ней увивались. Светлые волосы, зеленые глаза… я зажмуривался и пытался представить себе, что она говорит: «Я поняла, что ты лучше всех. И буду любить тебя так, как никто никогда не будет».
Маша: И долго это продлилось?
Михаил: До седьмого класса. Потом появилась Лилька… ну, впрочем, ты знаешь.
Маша: В выпускном классе Катька. Как на подбор – все кокетливые пустышки.
Михаил: Вот так мне «везет».
Маша: А ты пытался представить совместную жизнь с такой девушкой? Секс – это считанные минуты, а жить-то с ней как, если у вас ничего общего нет?
Михаил: Меня очаровывало в них все, даже нежелание учиться. Я был готов украсть из учительской ответы на контрольную по математике, лишь бы угодить Катьке.
Маша: А жена у тебя – какая? Мне любопытно.
Михаил: Вторая по счету. Первая оказалась… ну, как бы это сказать? Несерьезного поведения. Но я мечтал, как со временем Анька оценит меня.
Маша: И этого не случилось?
Михаил: Нет. Мы развелись через полтора года. Гуляла… Я как-то из командировки вернулся, а она…
Маша: Понятно. А вторая?
Миша: Тут я сам свалял дурака. Думал, наивное честное существо, только школу закончила… Решил, что она ангел.
Маша: И что – опять измены?
Миша: Да нет… Она меня просто не любит. Я старался, из кожи вон лез, а ей хоть бы что – воспринимает меня как стол или стул. Предмет мебели в доме. И все время просьбы о деньгах – то ей подавай, это…
Маша (с неожиданной жесткостью): А самого себя обвинить у тебя сил не хватило?
Миша: Да чем же я виноват…
Маша: Посмотри правде в глаза – тебе нравится определенный тип женщин. А с настоящим ангелом стало бы скучно. Нравится страдать, ревновать, приходить в бешенство, крушить все вокруг… Иначе это не жизнь.  Существует масса не стерв, но тебя они не привлекают.
Миша: Лена, моя вторая жена, как-то сказала – в шутку или всерьез – что любовь не для таких, как я. Таких просто используют или обманывают.
Маша: Вот что тебя разъярило!
Миша: Да. Именно это… Ни с кем я еще не говорил на эту тему… (меняя тему) Сама-то ты как?
Маша: Вышла замуж на своего преподавателя, так и живем… ему уже семьдесят лет.
Миша: А почему… я хочу сказать, с такой разницей…
Маша: Мне не хватало отца.
Миша: И это брак счастливый?
Маша: Лучше, чем у многих других. Не ругаемся, не деремся… даже ребенок родился.  Дочке уже одиннадцать лет. (смотрит на него) Мне стало все безразлично… когда я узнала о том, что ты женился. Ты подбежал ко мне – такой счастливый и запыхавшийся! – и пригласил на свадьбу.
Миша: Помню-помню… у тебя лицо застыло, мне даже стало не по себе…
Маша: А как ты думаешь, я почему не пришла?
Миша (задумчиво): Маша, ты…
Маша: Тогда для меня это был смертельный удар. Не знала, как жить, дышать… Свернулась клубочком в кресле на даче и так просидела три дня. Есть не могла, пила воду… В таком состоянии он меня и нашел. И сказал, что вылечит мою душу. Он психиатр. Я стала его любовницей, а когда он овдовел,  – женой.
Миша: Ты хочешь сказать…
Маша: Тогда для меня солнце погасло, казалось, обрушится мир… Сейчас вспоминаю, поверить не могу, что могла когда-то испытывать такие чувства.
Миша: Поверить не могу, что все это правда.
Маша: Как хочешь. Но это когда-то было. Смотрю на тебя и ничего… почти ничего не испытываю. Только ноет в груди.
Миша: Маш, ты всегда такой веселой была, я тебя в слезах ни разу не видел.
Маша: А я не хотела, чтобы их видели.
Миша (растроганный, берет ее руку и гладит пальцы): Ну почему ты мне не сказала?
Маша: Когда я сильно переживаю, как будто немею, ком в горле, слова вымолвить не могу. А проходит время, я расслабляюсь, и начинаю болтать, и тут уж меня несет… (смеется)
Михаил: А я наоборот – только в таком состоянии и разговорчив. А когда мне хорошо, молчу, боюсь спугнуть ощущение счастья…
Маша: Говорят, надо проговаривать боль, но у меня это не выходит.
Миша: Но что ты нашла во мне? У нас в классе были такие красавцы, и учились многие лучше меня…
Маша: Рядом с тобой мне было тепло и уютно. Ты поднимал мне настроение. Сначала это был не женский, а человеческий интерес. Как к верному другу, жилетке для слез… и я сама не заметила, как это переросло в иное – желание прожить с тобой жизнь. Все прочие по сравнению с тобой казались холодноватыми, самовлюбленными… А я таких не люблю.
Миша: Мне ты рассказывала о своих симпатиях к парням из параллельного класса, об учителе химии…
Маша: Я все врала. Хотела посмотреть, как ты отреагируешь, но тебе было – увы!  –  все равно.
Миша: Ты читаешь мои статьи?
Маша: Читаю. Ты с головой ушел в работу, потому что дома, как ты считаешь, тебя не ценят.
Миша: Меня и, правда, не ценят, Машка, если б ты знала…
Маша: Ты сам эту женщину выбрал, так что… налаживай с ней контакт. (встает, дает ему свою визитную карточку)
Миша: Куда ты?
Маша: Я тороплюсь на работу.
Миша (встает, внезапно обнимает ее и целует в губы): А зачем нам прощаться?
Маша: Не надо мстить своей жене и вообще всем своим бывшим пассиям таким образом. Использовать себя я не позволю. Прощай!

Маша уходит. Миша стоит как вкопанный, смотрит ей вслед.

Миша (один):  До свидания, Маша.

Звучит грустная светлая музыка. Занавес опускается.

Месть


                одноактная пьеса



                Действующие лица:

Алекс Тейлор, писатель, 50 лет
Шейла Уоррен, мать-одиночка, 40 лет
Трейси Уоррен, ее дочь, 17 лет

Действие происходит в квартире Шейлы в Калифорнии.




 Занавес открывается. На сцене – диван, Трейси смотрит телевизор. Это нахальная дерзкая девчонка, выглядящая моложе своих лет. Входит Шейла – спокойная приятная полная женщина.

Шейла: Ты уроки делать будешь?
Трейси: Тебе-то что?
Шейла: Ты как со мной разговариваешь?
Трейси: У меня вообще нет настроения разговаривать.
Шейла: Подожди, вот приедет Алекс, я попрошу его поставить тебя на место.
Трейси (издевательски): Ну, испугала…
Шейла: Не знаю, что с тобой делать. Ума не приложу…
Трейси: Я уже взрослая. Отстань от меня.
Шейла: Это правда, что мне про тебя рассказала Миртл? Ты решила отомстить за то, что она взломала твой почтовый ящик и прочитала письма, в которых ты признаешься в любви… этому…
Трейси (вскакивая): Миртл – болтушка! Нашла, кого слушать.
Шейла: Ты подкараулила ее и избила.
Трейси: Я просто дала ей пощечину.
Шейла: Она утверждает другое.
Трейси: Да я бы убила ее. Но в тюрягу пока неохота.
Шейла: Туда тебе и дорога. В кого ты такая выросла?
Трейси: Да уж… а не Алекс ли мой настоящий папочка?
Шейла: Нет, я тебе уже говорила. Твой отец умер.
Трейси: А если ты врешь?
Шейла: Ты как со мной разговариваешь?
Трейси: На самом деле мне наплевать. Не все ли равно?
Шейла: Это какой-то ужас. К семнадцати годам пора уже перерасти это бунтарство, ты уже не подросток.
Трейси: А когда он приедет?
Шейла: Сегодня. Вообще-то давно уже должен…

Слышится звонок в дверь. Шейла идет открывать. Появляется Алекс – мужчина среднего роста, с тонкими чертами умного лица, в нем ощущается внутренняя ожесточенность, которая время от времени прорывается.

Шейла: Ну, вот…
Алекс (с искренней теплотой): Ты ждала меня?
Шейла: А как же?

Обнимаются и целуются. Трейси быстро уходит в свою комнату, закрыв дверь.

Алекс: Мне твое лицо снилось – такое доброе милое и веселое, эти веснушки… они тебя нисколько не портят.
Шейла: А моя мать в детстве все время искала во мне недостатки – называла меня толстой, говорила, надо сходить в салон красоты и что-то сделать с веснушками…
Алекс: Что она понимает? Глупая женщина. И жестокая. Таким нельзя доверять воспитание детей. Это она тебя искалечила.
Шейла: Проходи, дорогой. Твои слова мне – бальзам на душу.
Алекс: По телефону твой голос звучал взволнованно… Что случилось?
Шейла: Трейси меня доведет до больницы. Мне уже скоро с сердцем будет плохо.
Алекс (взрываясь): Она у меня получит! Как она смеет так с тобой обращаться?
Шейла: Она избалованная девчонка. Я сама виновата, что она такой выросла.
Алекс: Ничего, я с ней так поговорю, ей мало не покажется.
Шейла: Поговори, пожалуйста. А то у меня никаких сил уже нет.

Идут к дивану, садятся. Шейла обнимает его, Алекс целует ее руки.

Алекс: Во мне всегда было столько обиды на женщин, но ты излечила меня. Не встречал человека добрее, чище, умнее, тоньше…
Шейла (смущаясь): Ну, что ты…
Алекс: В тебе нет ни капельки пошлости, грязи, вульгарности… Как представлю, сколько ты перенесла в детстве, у меня сердце сжимается.
Шейла: Меня никто никогда не любил. Только ты.
Алекс (глухо): Меня тоже никто никогда не любил.
Шейла: Этого быть не может!
Алекс (его лицо озаряется радостной улыбкой): Я смотрю на тебя, и все забываю – боль, унижения… все, что мне пришлось перенести. Ради встречи с тобой стоило перетерпеть и не такое.
Шейла: О чем ты? Расскажешь?
Алекс: Конечно. Я долго не решался… не люблю, когда меня жалеют, не хотел перед тобой выглядеть ноющим слюнтяем… женщины не любят таких.
Шейла (ласково): Вот тут ты ошибаешься!
Алекс: Мне нужно было вдохновение, я увлекался разными женщинами, делал их героинями своих книг. Но ни одна меня не понимала. Учился я лучше всех, но девчонки обращали внимание на двухметровых красавцев, тех, кто играл в бейсбол. Мать посмеивалась над моей застенчивостью, тем, что я слегка заикался. В глубине души мне хотелось отплатить одной из этих девушек тем же – унизить ее, дать понять, что это она меня недостойна. Меня тянуло к ним, и в то же время я их ненавидел. Пытался завоевать хитростью, комплиментами, тонкой лестью, а потом втаптывал в грязь, прогонял, выбрасывал из своей жизни. И только тебе удалось что-то внутри меня переломить, я стал другим. У тебя лицо матери, доброй сестры… с тобой я возвращаюсь в детство, снова становлюсь таким, каким был когда-то, до того, как начал накапливать внутри себя обиды на жизнь.
Шейла: А меня ты опишешь в своем романе?
Алекс: Конечно!
Шейла: Подожди. Мы с тобой в ресторан сходим. А сейчас… я отойду в магазин, а ты пока поговори с Трейси, ладно?
Алекс: Давно пора поставить на место эту девчонку. Она ни одной твоей слезинки не стоит.

Шейла целует его и уходит. Трейси появляется на сцене.

Трейси: Ну, что… мать ушла?
Алекс: Ты сначала должна со мной поздороваться.
Трейси: Привет.
Алекс: Почему ты себя так ведешь? Тебе не нравится, что я встречаюсь с Шейлой?
Трейси: Да мне наплевать.
Алекс: Ты недостойна такой матери, как Шейла. Если бы такая была у меня… уж я бы ее ценил, она никогда ни слезинки бы не пролила по моей вине, я пылинки бы с нее сдувал, целовал землю, по которой она ходит.
Трейси (задумчиво): Так вот… как вы думаете?
Алекс: Шейла сказала, ты избила какую-то девочку в школе.
Трейси: Миртл. Я просто ударила ее по щеке.
Алекс: Ты ведешь себя как бандитка.
Трейси: А вам-то что?
Алекс (взорвавшись): Никак не пойму, это маска у тебя такая, или ты правда бесчувственное животное?
Трейси (смеется): А если и так, вам-то что?
Алекс (дает ей пощечину – одну, затем другую): Это тебе за все, что мать пережила по твоей вине, и не смей больше ее оскорблять. Я научу тебя уважать женщину, которая дала тебе жизнь.
Трейси (отступая, потрясенная): А вы мне кто? Папочка, что ли?
Алекс: Нет, ты совершенно неисправима.
Трейси (прикладывает руки к щекам): Ну-ну…
Алекс: Извинись перед матерью, встань перед ней на колени.
Трейси: Какой вы наивный…
Алекс: Ты о чем?
Трейси: Вы думаете, она вас ценит, любит и уважает?
Алекс: О чем ты?!
Трейси: Вы – не единственный, с кем мама встречается. (достает из кармана фотографию, показывает ему, там Шейла рядом с коллегой по работе) А о Максе она вам не рассказывала?
Алекс (разглядывая фото, дергается, его лицо искажает гримаса боли): Может быть, это друг?
Трейси: Друг, как же! Впрочем, она может вам и не признаться… (уходит в свою комнату)

На сцене появляется Шейла. Алекс смотрит на нее, рука его дрожит. Она подходит к нему, видит фотографию и вздрагивает.

Алекс (с внезапной яростью): Как ты могла?! С этим…
Шейла: Но…
Алекс: Твоя реакция выдает тебя с головой. Я не дурак. Видела бы ты себя со стороны, ты покраснела, трясешься вся.
Шейла: Ну… иногда мы с ним…
Алекс: Иногда?! (замахивается на нее, Шейла отбегает в сторону) Все вы одинаковые, шлюхи! Проститутки! Повисла на шее у двухметрового барана и млеешь. Меня от тебя тошнит.
Шейла (плачет): Я, правда, любила тебя.  Мы были нужны вы оба – и ты, и Макс. С тобой я чувствовала себя любимой, желанной, с ним… ну… это просто секс для здоровья. Ведь ты приезжаешь не часто. И я подолгу оставалась одна.
Алекс: Я тебя боготворил. Жил от встречи до встречи с тобой, мечтал, представлял себе, как мы вместе будем обсуждать книги, ходить в театр. А тебя только постель и интересовала!
Шейла: Это не так!
Алекс: Значит, я тебя не устраивал, да? Ты оказалась такой же банальной, пошлой, как все остальные…
Шейла: Ты это нафантазировал. Просто мне… было одиноко, я…
Алекс (он в шоковом состоянии): Поверить не могу в это. Я не могу поверить…
Шейла (кричит): Трейси! Трейси, иди сюда!

                На сцене появляется Трейси.

Шейла: Ты зачем меня выдала?
Трейси: Мне надоело смотреть, как ты изображаешь из себя бог знает, что, а сама… Читаешь мне мораль, жалуешься на меня соседям… Алекс тебя боготворит как икону, а ты…
Шейла: Ты это специально сделала? Хочешь мне отомстить? Я не виновата, что ни один из парней никогда не смотрел в твою сторону. А я нравлюсь…
Трейси: Нет, не специально. Я просто вышла из себя. Взбесилась. На самом деле я этого не хотела… (плачет) Извини, мама. Алекс, простите меня.

Шейла выбегает из квартиры. На сцене – Трейси и Алекс.

Алекс (тихо): Ты все разрушила… ну, как, довольна? Еще и ревешь…
Трейси: Меня и, правда, никто никогда не любил. Может, я ей завидовала…
Алекс (как будто говоря сам с собой): Меня - тоже…  И меня - тоже…
Трейси: Ну, что вы такое говорите? Это, наверняка, не правда.
Алекс: Я думал, ты идиотка. Безмозглое существо.
Трейси: Я хочу рассказать вам одну историю. Миртл взломала мой почтовый ящик, прочитала письма, которые я писала одному парню, и всему классу о них рассказала. Мне хотелось всех их убить – одного за другим, так я разозлилась. И мать я тоже возненавидела. Она никак не могла понять, почему я пришла в такую ярость.
Алекс (с внезапным интересом): Я бы тоже прибил эту Миртл.
Трейси (вытирая слезы): Вот! Вы поняли. А она – нет. Ведь вы ее, правда, любили.
Алекс: Как никого на свете.
Трейси: Я тоже любила Бобби.
Алекс: У тебя все еще впереди… а у меня…
Трейси: Но я поняла одну вещь.
Алекс: Какую?
Трейси: Даже если никто в целом мире тебя не любит… нам надо любить себя.
Алекс (он все еще в шоковом состоянии): Любить себя… я не знаю, что это такое…
Трейси: А вы попробуйте.
Алекс (немного успокоившись): Знаешь… а мне хотелось бы описать девчонку, похожую на тебя…


Появляется Шейла.

Шейла (пытаясь говорить непринужденно): Может, мы забудем это недоразумение…
Алекс: Недоразумение?..
Шейла (суетливо): Ну, конечно…
Алекс: Недоразумением была ты в моей жизни. (смотрит на Трейси) Трейси… прощай. (уходит)
Шейла (дочери): Ну, как… довольна?
Трейси (глухо): Не знаю…
Шейла (раздраженно): Как ты могла! Он и, правда, был нужен мне!
Трейси: Для поднятия самооценки?
Шейла: А хотя бы и так?
Трейси: Если так, ты найдешь другого.
Шейла: Как у тебя все просто… Такие, как Алекс, на дороге не валяются…
Трейси (ее взгляд становится отрешенным): Ну, так ищи… новый путь к его сердцу. Может, он тебе снова поверит? (уходит)

Шейла на сцене одна. Берет в руки мобильный телефон, набирает номер.

Шейла: Макс? Ты сегодня свободен? А мне что-то так одиноко…

Звучит грустная музыка. Занавес опускается.





Моцарт


одноактная пьеса



 Действующие лица:

Моцарт
Констанца Вебер
Госпожа Вебер

                Действие происходит в комнате в доме Веберов.



             Занавес открывается. На сцене – письменный стол, за стулом сидит Моцарт и пишет ноты. Рядом – клавесин. Слышится стук в дверь.

Моцарт: Войдите!

Появляется Констанца с подносом с закусками в руках. Она медленно приближается к столу Моцарта и ставит его туда.

Моцарт (весело): И это все мне?
Констанца (кокетливо): А кому же? Хотите, я отнесу другому жильцу?
Моцарт: Ни в коем случае. (придвигает поднос поближе к себе, Констанце) А вы – не присядете?
Констанца (придвигает стул, облокачивается на него): Как ваши дела, Вольфганг?
Моцарт: Пытаюсь отделаться от сонатины…
Констанца (улыбается): Отделаться? Это как?
Моцарт: Я вам объясню.
Констанца (сияет): Я вся – нетерпение.
Моцарт: Не могу успокоиться, пока все эти пассажи, аккорды не вылетят из меня – как птицы… а мне еще нужно успеть схватиться за них, удержать, чтобы они успели все прочирикать, а я записал…
Констанца (смеется): У вас в голове – птичий гомон?
Моцарт: Оркестр!
Констанца: Сочувствую вам. Как представлю, в моей голове – такое… с ума сойти можно.
Моцарт (подмигивает ей): А я и сошел… но это секрет, Констанца.
Констанца: Я всегда завидовала сумасшедшим.
Моцарт: Вы?
Констанца: Представьте себе. Какая, должно быть, у них интересная жизнь… Не то, что у нас. Им даже не нужно мечтать – все, о чем ни пожелаешь, сбывается… они так это видят. Мне рассказывали про одну старушку – она закрывала глаза и видела все, чего хочет, ей казалось, она съедает сладости, которых ей в детстве недоставало, играет в игрушки, меняет платья, любуется драгоценностями…
Моцарт: Мне с вами легко, Констанца. Ни с кем я не чувствовал себя так…
Констанца: И с Алоизией?
Моцарт (его лицо застыло, в глазах – боль): Давайте не будем о вашей сестре…
Констанца (садится на стул): Простите. Я понимаю, напоминать о таком не надо. Вы так хотите забыть...
Моцарт (раздраженно): Надеюсь, вы не из тех людей, которым одно и то же нужно повторять изо дня в день?
Констанца: Нет-нет. Мне достаточно одного раза. Больше я ее имя не упомяну.
Моцарт (вздыхает): И все же… Я вдруг понял, что именно с вами мне хочется все это обсудить.
Констанца (опускает голову): Как вам будет угодно.
Моцарт: Я ей любовался – забыл обо всем на свете… видел только ее точеный профиль, слышал чарующий голос… Все меня привлекало, даже ее надменность. А она… смотрела на меня свысока. Для нее я был так… музыкантишка. Талантливый или нет – ей не важно. У меня не было положения в обществе, возможностей… Или я ей не казался красивым… Возможно, все вместе.
Констанца (пылко): Она просто дура.
Моцарт (грустно): Нет… это я идиот. Влюбился в образ, забыл о том, что такое отношения, основанные на доверии, уважении… как было в нашей семье, где отец, мать, сестра… мы все – единомышленники. А с Алоизией мы были чужими. Самое главное для меня – человеческое тепло. Я это понял. И больше не буду себя изводить из-за красивого личика, стройной фигурки…
Констанца: Не зарекайтесь.
Моцарт: Нет-нет… я дал себе слово.
Констанца (тихо): А я вам красивой кажусь?
Моцарт (улыбается): Вы похожи на дрезденскую пастушку. Простая веселая девушка. Глядишь на такую  – и сердце радуется. На самом-то деле меня куда больше тянуло к женщинам из народа, а не лощеным высокомерным гордячкам.
Констанца (смеется): Из уст другого какого-нибудь господина это бы прозвучало как оскорбление, но вы… умеете все это преподнести иначе. Я хотела быть утонченной и церемонной… теперь не хочу. Раз все это не так уж и нравится вам.
Моцарт: Я вас так и вижу в роли служанки, обманывающей свою госпожу, плутовки, которая изображает наивность, а сама – хитренькая лисичка… морочит голову всем. Героиней оперы-буффа.
Констанца (вскакивая): Вы думаете… (решив изобразить обиду) Вольфганг, раз вы такого мнения обо мне… (закрывает лицо руками)
Моцарт (подскакивает к ней и обнимает): Констанца, вы что… Я не хотел вас обидеть, простите меня ради бога.
Констанца: Вы думаете, я прихожу сюда и морочу вам голову? И с какой целью? Завлечь, заставить забыть сестру?
Моцарт: У меня и в мыслях такого не было.
Констанца: Я должна выбросить вас из головы… не мечтать о недостижимом…
Моцарт (растроганный): Констанца… так вы меня любите?
Констанца: Разве может простая девушка так говорить… тем более – вам?
Моцарт (целует ее): Рядом с вами я оживаю, сердце как будто набухшая почка на дереве – еще чуть-чуть, и раскроется… Может, и есть в вас хитринка, но… мне это нравится. Это делает вас живой, настоящей.
Констанца (обнимая его, счастливая): Я и, правда, хитрила… слегка.
Моцарт: Скажите, что вы меня любите!
Констанца (смеясь): Нет, вы первый…
Моцарт: Ну, хорошо. (встает на колени, подносит ее руку к губам) Так вы согласитесь…

                Дверь открывается. Входит Госпожа Вебер.

Госпожа Вебер (с наигранным возмущением): Господин Моцарт! Что я вижу? Моя дочь – еще ребенок… Сначала вы играли с чувствами Алоизии, теперь – Констанца…
Констанца: Мама! Ты все испортила!
Моцарт (растерянно): Вы все не правильно поняли, я… женюсь на Констанце.
Госпожа Вебер: На этот-то раз вы не лжете?
Констанца: Мама! Немедленно прекрати!
Моцарт: Алоизия сама… предпочла другого.
Констанца: Вот именно. И не надо больше о ней. Вольфганг любит меня. (сжимая его руку, шутливо) Вы еще убедитесь, у меня бешеный нрав, я ревнива как дьявол.
Моцарт (развеселившись): Констанца… в вас мне нравится все.
Госпожа Вебер: А расписку дадите – в том, что вы не нарушите слово?
Констанца: Ну, это уж слишком!
Моцарт: Да ради бога. Несите бумагу, перо, я все напишу.
Госпожа Вебер: Ну, хорошо… Действительно – так давить на вас, это уж слишком. Брак – добровольное дело. Даю вам время проститься, Констанца пойдет сейчас в лавку, а вы…
Моцарт (шутливо): Буду ждать вас во всеоружии.
Госпожа Вебер: Бумагу с пером принесу и продиктую вам текст.

              Госпожа Вебер уходит. Констанца бросается ему на шею.

Констанца: Любимый, я просто не верю, что все это правда!
Моцарт (с нежностью, гладит ее волосы): Констанца, я… я и сам не понимал, что ты для меня значишь. Конечно, поведение твоей матери… все это не очень приятно. Но она беспокоится за свою дочь… ее можно понять… Хотя… моя мама так никогда бы не стала…
Констанца: Ты слишком великодушен. Я тебя не заслуживаю. (подходит к письменному столу) Ты говорил, что избавился от сонатины? Так полностью или нет?
Моцарт: Хочешь, сыграю тебе последнюю часть? Финал в форме рондо. Он еще не дописан…
Констанца: Нет, Вольфганг, лучше вторую – мне сейчас хочется расчувствоваться… пустить слезинку…
Моцарт: Я понимаю. У меня есть соната, где первая часть  - в медленном темпе. Ясная светлая мелодия – это тема. Потом – вариации. Музыка усложняется, набирает мощь, но остается радостной, легкой, изящной… так же росло мое чувство к тебе. (подмигивает)  Грустинка там тоже есть. В середине.

Садится за клавесин. Начинает играть по памяти сонату Ля-мажор, первая часть – вариации. Констанца садится на стул и слушает. Свет гаснет. На экране – портрет Моцарта и Констанции.
                Занавес опускается.

Наяву


                одноактная пьеса


                Действующие лица:

Паола, итальянка, 22 года, оперная певица
Георгий, 50 лет, писатель, друг ее покойного отца

                Действие происходит в квартире Георгия.


             Занавес открывается. На сцене – Паола в концертном платье. Она сидит за пианино и распевается. Входит Георгий, закуривает сигарету.

Георгий: Ты не торопишься…
Паола (оборачивается, смотрит на часы): У меня еще целый час. Джорджио… а вы… придете?
Георгий: Ты не поверишь, но я… боюсь.
Паола: А почему?
Георгий: Сам не знаю…
Паола: Можете не говорить… я догадываюсь.
Георгий (пытается перевести разговор в шутку): Твой русский, дочка, день ото дня становится лучше… акцент еле слышен.
Паола: Я очень стараюсь.
Георгий: Да, ты вообще… прилежная ученица.
Паола (улыбается): Это не так! Знаете, как я ленилась в школе?
Георгий: Не верю.
Паола (чуть-чуть кокетливо): И напрасно!
Георгий: Ты все время пытаешься меня убедить, что не ангел. А я делаю вид, что верю. (выбрасывает сигарету, садится на диван)
Паола: Хотите, я вам спою?
Георгий (вежливо): Конечно.

Паола начинает петь песню «Ты на свете есть», но после первого куплета Георгий подходит к пианино и сжимает пальцы ее правой руки.

Паола: Вам не понравилось?
Георгий: Дело не в этом. И ты понимаешь…
Паола (грустно): Да. Я ожидала такой реакции.
Георгий: Где ты услышала эту песню?
Паола: По телевизору. Включила первый канал, там – «Голос». И Дина Гарипова…
Георгий: Вот оно что…
Паола: Она, возможно, могла бы и в опере петь… хотя… мощи недостает. Но если позаниматься…
Георгий (пожимая плечами): Наверное, так.
Паола: Я завтра уеду.
Георгий: Ты думаешь, я не помню?
Паола: Отец всю жизнь только о вас и говорил – как вы когда-то подружились в институте, вы сагитировали его вступить в коммунистическую партию Италии, и он под вашим влиянием полностью изменил свою жизнь.
Георгий: Марио преувеличил.
Паола: Нет, он таким и был. Подпадал под чужое влияние, и готов был на все ради нового друга…  Потом он менял свои убеждения, кидался из крайности в крайность… Вы ему перестали писать, и он заскучал. Но не мог вас забыть. Даже заставил меня выучить русский.
Георгий: А как он меня описывал?
Паола: Не высоким, даже хилым физически… но при этом с железной волей, стальными нервами… он говорил, когда вы выступаете на митингах, преображаетесь, и толпа просто взрывается аплодисментами.
Георгий (смеется): Я роль играю… политики – это профессиональные комедианты. Мы могли бы в театре работать.
Паола: Вы хотите сказать…
Георгий: Нет же, девочка, я верил в то, за что боролся… то есть, когда-то мне казалось, я в это свято верю… потом… Может, просто возрастная усталость. Мне стали скучны любые слова и излияния, я перестал доверять себе самому.
Паола: Утратили интерес к жизни?
Георгий: Возможно…
Паола (неожиданно улыбается): А со мной вы какую роль играете – разочарованного романтического героя из женских романов?
Георгий: Ты язва… Впрочем, Марио был таким же. (закрывает глаза) Девочка, тебе нужно думать о парнях своего возраста…
Паола: У меня они были. Так скучно… Всю жизнь я мечтала… совсем об ином.
Георгий: Об усталом спившемся коммунисте, живущем в России?
Паола (смеется): Не знала, что вы спились. Когда вы успели?
Георгий: Ну, я… утрирую.

Паола подходит к дивану, садится рядом с Георгием, смотрит на часы.

Паола: Это что – такое кокетство… все время прибедняться? То вы себя называете старым, то разуверившимся, вот теперь – алкоголиком…
Георгий (смеется): Все именно так. Я старый спивающийся разуверившийся кокет.
Паола: Вот я поэтому и…
Георгий (становясь серьезным): Тебе нравятся ядовитые люди?
Паола (смущенно): Боюсь, что именно так.
Георгий (став мрачным): Тебе действительно надо меня бояться – я не умею проживать мирную жизнь день за днем, все время ищу психологический доппинг, повод для конфликта, эмоциональные встряски, а ты спокойная уравновешенная мудрая девушка… и должна прожить долгую счастливую жизнь с итальянским Ромео.
Паола: Мне Меркуцио нравился больше.
Георгий: Он был молодой.
Паола: Я действительно завтра уеду, не сомневайтесь. Но… мне хотелось вам кое-что рассказать. Моя мама… она вышла замуж за ровесника, свадьба была грандиозной, родились мы с братом… казалось бы, вот она – счастливая пасхальная картинка. Живите и радуйтесь. Но ни одного дня она не была счастлива. И всю жизнь хранила свои письма к школьному учителю, стихи, которые ему посвящала. Перечитывала их. Сидела в своей комнате часами, пока дома никого не было, и плакала. Вот видите… И такое тоже бывает.
Георгий: Наверно, я плохо понимаю женщин. Я так бы не смог.
Паола: Действительно?
Георгий (берет ее за руку, гладит пальцы): Паола… Я очень боюсь тебя полюбить, а потом… ты просто уйдешь, потому что очаровалась образом, который создало твое пылкое воображение, а в реальности… Поверь, я уже сталкивался с девушками, похожими на тебя. Они живут в мире грез.
Паола: Я думала об этом. Возможно, я никогда не смогу полюбить обычного парня. И буду тянуться к недостижимому – потому что тот, кого мы не видим, не разочарует. А вы… не хотите что-нибудь о себе рассказать?
Георгий: Ты знаешь, что я когда-то… (закрывает лицо руками) Этот школьный учитель…
Паола (встает): Что?! Вы хотите сказать…
Георгий (стонет): Я обещал Марио, что никогда ни словом не обмолвлюсь…
Паола: Мама любила вас?!
Георгий: Она приезжала сюда – счастливая невеста, они с Марио были как голубки, я их поздравил, и твоя мать… она… Ты не думай, у нас с ней практически ничего не было, только раз мы поцеловались, и все. Она не изменяла Марио. Но всю жизнь писала мне письма. Ждала ответа…
Паола (в ужасе): И вы… отвечали?
Георгий: Не так часто, как ей бы хотелось… но – да.
Паола: А вы что испытывали?
Георгий: Чувство вины. Я в нее не влюбился. Пытался ее образумить…
Паола: Так вот почему мой отец был так несчастлив! Он догадывался…
Георгий: Я думаю, да.
Паола: А, может, у вас с ней все-таки было что-то? И я ваша дочь?
Георгий (встает, обнимает ее): Глупышка! Ну, что ты выдумала… Насмотрелась сериалов компании «Берлускони». Будь ты действительно моей дочерью, я бы тебя на порог не пустил. Испугался бы.
Паола (всхлипывает): Меня вы тоже не любите?
Георгий: У меня семья, Паола… да, мы живем раздельно, но я никогда не разведусь. Были у меня приключения, но… я не связывался с теми, кто относился ко мне слишком серьезно. Меня это просто пугало. А так… у меня совесть чиста.
Паола (она внутренне поникла): А у меня – не совсем… Теперь, когда я знаю, что вы были причиной того, что отец разочаровался в матери и так рано ушел из жизни… Вы знаете, он пустил пулю себе в лоб? И даже прощального письма не оставил.
Георгий: Я не виноват.
Паола: Понимаю. Вы не пытались разбить их семью… и все же разбили.
Георгий: Я не хотел влюбляться в тебя, Паола… (прижимает ее к себе и целует)

Звучит тихая грустная музыка. Паола отходит в сторону.

Паола: Спасибо.
Георгий: За что?
Паола: Это все-таки было… и мне теперь есть что вспомнить… хотя должна признать, что хотелось мне большего.
Георгий: В том-то и дело, Паола… мне тоже.
Паола (смотрит на часы): Мне пора на концерт. Будем считать, что мы попрощались.
Георгий (протягивает ей ключи от квартиры): Вот. Когда ты вернешься, меня не будет.
Паола (берет ключи): Джорджио, я сейчас в шоковом состоянии, мне надо все обдумать… и все же… Когда-нибудь я вам напишу.
Георгий: А если я не отвечу?
Паола: Не страшно. Я не чета отцу и матери. У меня есть душевные силы. И я умею смиряться и не проклинать судьбу.

           Паола уходит. Георгий медленно бредет к телевизору, включает первый канал – там повтор фрагментов «Голоса». Дина Гарипова поет песню «Ты на свете есть». Он слушает внимательно, как будто заново для себя открывая смысл каждого слова. Свет гаснет. На экране – свадебная фотография родителей Паолы, рядом с ними – юный Георгий.
                Занавес опускается.











                Отрезвление



                одноактная пьеса




 Действующие лица:

Жанна, руководитель партии «Совесть и честь», 50 лет
Артем, ее сын, журналист, 30 лет
Филипп, бывший жених Жанны, коммунист, 55 лет

                Действие происходит в квартире Жанны.









        Занавес открывается. На сцене Артем – он валяется на полу и пьет водку. По телевизору – документальный фильм о войне в Чечне. Голос за кадром произносит текст: «Чеченский народ борется за свободу, это гордая нация несгибаемых войнов». Артем выключает телевизор.

Артем: Я их всех из пулемета… (бьет кулаком по полу)

Входит Жанна, в руках у нее – сумка с продуктами.

Жанна: Опять пьешь? Сколько можно?
Артем: Заткнись.
Жанна: Прошло уже полгода, как ты вернулся из Грозного, пора прийти в себя. Мне стыдно перед знакомыми. (подходит к холодильнику и кладет продукты)
Артем: Ах! Тебе стыдно!
Жанна (оборачиваясь): А что -  я должна, гордиться, что сын спивается? Ты там был каких-то четыре недели. Неужели этого хватило, чтобы тебя сломать?
Артем: Ну, конечно! Тебя-то ничем не сломать, правдорубка! Надо было туда поехать тебе. Меньше болтала бы.
Жанна: Перестань огрызаться. (подходит к дивану, садится) Артем, ты сам выбрал профессию военного корреспондента. Я когда-нибудь тебя заставляла…
Артем (затыкая уши): Слышать тебя не могу. Произноси митинги перед своими товарищами по борьбе. Безответственными демагогами.
Жанна (тихо): Да что там такого было?
Артем: Агрессивные звери кидались на наших парней, готовы были их растерзать. Они как животные, которым бросили кость… У меня пропало всякое желание слышать о их правах и свободах. Я бы с лица земли стер…
Жанна: Ну, перестань… Ты достаточно читал книг о войне, смотрел фильмы – неужели для тебя все это было внове? Немцы – культурнейшая из наций, а они были идеологами фашизма.
Артем: Меня тошнит от всех абсолютно…
Жанна: У тебя психологическая травма.
Артем: Я сыт по горло всей этой псевдокультурной изысканной светской трепотней, война – это зверства, и все превращаются в диких животных. Это даже не джунгли, а хуже. Я сам почувствовал, что с меня слетает весь флер воспитанности, привитых книжных понятий, и я готов кинуться на любого и снять с него скальп.
Жанна: Ты самого себя испугался?
Артем: Так и есть. Но не надо меня отправлять на консультацию к какому-нибудь умнику, который спросит: «Хотите поговорить об этом?»
Жанна: Я просто не знаю, что делать.
Артем: Ты всегда знала, что сказать. Произносила пафосные речи, рассуждала о правах и свободах… А сама – раба расхожих понятий, почерпнутых из трудов таких же либеральных трепачей. (встает, отходит от нее, пошатываясь) Я верил каждому твоему слову, считал тебя носителем истины в последней инстанции. Шатался по митингам, рукоплескал твоим дружкам из политтусовки. Писал статьи, в упоении от своего свободомыслия и считая себя героем. А оказалось, я просто трус… даже хуже… я зверь.
Жанна (вспыхивая, встает): Тебе не понять, что такое, когда навязывают все абсолютно – что говорить, что думать, как формулировать свои мысли. Меня так затыркали родители, которые не выносили, когда с ними спорят… Я действительно верю, что за свободу можно…
Артем: Может, когда-то и верила. А потом поняла, что либерализм – это товар, который хорошо продается. Наступило время, когда он стал востребован.
Жанна (растерянно): Но мне надо на что-то жить…
Артем: На что-то! Такие, как ты, стали купаться в роскоши. И мне это нравилось. Я действительно не понимал всю бездну цинизма твоих коллег.
Жанна: Русские хотят быть императорами и угнетать другие народы, подчинять их себе. Им хочется главенствовать, навязывать свой язык и культуру…
Артем: А американцы – другие? Они не навязывают свои ценности – слащавую голливудскую мечту про домик в кредит и жизнь в долг? Они победили в холодной войне, замусорили всем мозги…
Жанна: Ты что – в коммунисты теперь записался?
Артем: Никуда я не записался. Отстань.

Слышится звонок в дверь. Жанна идет открывать. Появляется Филипп.

Филипп (издевательски): Что – продолжается вечный митинг или политический диспут? Без этого ты жить не можешь. И он… (кивая в сторону Артема) тоже.
Жанна: А сам ты?
Филипп: Вообще-то, Жанночка, я по делу. Я слышал, тебе заказали статью про то, какие русские звери, и как они обижают гордые свободолюбивые…
Артем (матери): Это правда?
Жанна (смущенно): Ну…
Филипп: А моему бывшему однокашнику заказали фильм на эту же тему – надо показать лица наших войнов со зверскими гримасами на фоне рыдающих чеченских вдов. Разрушенные дома. Плачущих детей. И оружие, которым мы бряцаем.
Артем: Каким же я был идиотом… всю свою жизнь.
Жанна (Филиппу): Ну, зачем ты?
Филипп (глядя на Артема): Вот – плоды твоего воспитания. Коммунисты-то были в тысячу раз гуманней и реалистичней. Они понимали, что наша культура полезна. Диссертации защищали о традициях русского Востока. И все мирно жили.
Жанна: Нет народов первого, второго и третьего сорта!
Филипп: Согласен. В теории – нет. А на практике либералы развращают умы неокрепшего поколения. Треплются о том, как они уважают свободы, а сами несут наркотики, продают оружие, провоцируют локальные конфликты, финансируют террористические операции. И на фоне льющейся крови разглагольствуют о том, как они ценят и уважают права маленьких народов на самоопределение.
Артем (глухо): Все так и есть! Но не думайте, что я вступлю в вашу партию – я никому теперь не доверяю. Коммунисты тоже – те еще трепачи. Я не забуду, как после аварии в Чернобыле людей заставили выйти на улицу и участвовать в демонстрации.
Филипп: Согласен. Мы не идеальны. Но ты идеальной партии не найдешь.
Жанна (всхлипывая): Филипп, можно тебя попросить… поговори с ним – как старший товарищ. Ему сейчас нужен мужской разговор. Есть вещи, которых мне никогда не понять. (гладит его по щеке, удаляется)
Филипп (Артему): Я понимаю, ты разочаровался в профессии, либерализме, но мог бы не доводить свою мать до депрессии. Она никогда еще не просила меня ей помочь, всегда справлялась сама. Надо очень постараться, чтобы Жанна дошла до такого состояния.
Артем: А мне кажется, вы довольны. И даже злорадствуете. Когда-то она вас бросила, а теперь… вы видите сына, который перестал верить тому, что она говорит.
Филипп (вздыхая): Пожалуй, ты прав.
Артем: Вам я тоже не верю.
Филипп: И не надо. Поверь себе.
Артем: Это как?

        Тихо-тихо звучит грустная музыка. Филипп подходит к Артему и обнимает его.

Филипп: Расскажи, что тебя больше всего потрясло?
Артем: Как одна женщина до такой степени потеряла голову от страха, что в ужасе накинулась на собственного ребенка и стала пытаться откусить его пальцы. Она просто сошла с ума.
Филипп: Чеченка?
Артем: Она была очень красивой. Мы с ней… в общем, я…
Филипп: Ты увлекся?
Артем: У нее муж погиб. Мне ее стало жалко…
Филипп: А ей тебя?
Артем: Пожалуйста, не издевайтесь.
Филипп: И не думаю.
Артем: У ребенка было больное сердце, он ужаснулся так, что внезапно умер. И мне пришлось его хоронить.
Филипп: А женщина?
Артем: Я так и не знаю, что с ней случилось. Ее скрутили и увезли. Лучше бы умерла. Разве можно жить после такого?..
Филипп: Ты сейчас говоришь о себе – лучше б ты умер.
Артем: А я и умер.
Филипп: Подожди. Может, ты еще возродишься из пепла?..

Свет гаснет. На экране – фотография. Кладбище. Звучит «Шехеразада» Римского-Корсакова.
                Занавес опускается.   


Полночь

одноактная пьеса



                Действующие лица:

Юрий, главный редактор глянцевого журнала, 35 лет
Витя, журналист, 21 год


           Действие происходит в редакции в кабинете Юрия.




Занавес открывается.  Юрий сидит за столом около компьютера, пьет виски и смотрит телепередачу, в одной руке держит пульт. На экране – Витя берет интервью у звезды шоу-бизнеса. Он спрашивает: «Скажите хоть нам, фанатам, когда выйдет ваш новый альбом». Певец отвечает: «Наверное, к сентябрю». Витя изображает бодрую улыбку и задает вопрос: «Нам ждать так долго?» Певец говорит: «Не издевайся». Витя смеется: «Как вы могли такое подумать?»

Юра (нажимая на кнопку, выключает телевизор): Он уже начал скучать… Уже! А показывают его только три месяца. Наигранный интерес, игра на публику… Скоро начнет от себя уставать. Я думал, это вопрос двух-трех лет, может быть, и пяти… (слышится звонок мобильного телефона, лежащего на столе, Юрий берет его и вяло отвечает) Да-да… приходи… я жду. Домой только утром поеду.  (смотрит на часы) Без пяти двенадцать. Этот день уже кончился.

Слышны шаги, будто кто-то идет по коридору, поднимается по лестнице. Витя врывается в кабинет, смеясь на ходу.

Витя: У вас такой вид, будто мир весь прокис, и его надо вылить, чтобы не портился дальше.
Юрий (вздыхает): Садись. (показывает на стул рядом)
Витя (подходит к столу): Что вам не понравилось? (садится)
Юрий: Ты руку набил, получается бойко.
Витя (смеется): А надо как? Изображать умирающего лебедя?
Юрий: Да нет. Ты и, правда, не понимаешь?
Витя (став серьезным): Юра, что-то случилось?
Юрий: Я вижу, что будет дальше. В твои годы об этом не думают.
Витя: Поверить не могу, что вы даже в три года об этом не думали.
Юрий: В этом-то все и дело… Может, я был бы счастливее… Я хотел быть бесшабашным, мечтал стать таким, но не получалось. Смотрел на тех, кто гуляет, пьет, бьет посуду, носится на мотоцикле… думал желание загадать: дай мне дар веселиться, плевать абсолютно на всех, жить минутой, секундой. Когда мы с тобой встретились, ты мне показался таким, каким я хотел стать. Наблюдал за тобой с удовольствием, помог придумать твой имидж рубахи-парня, с утра до ночи веселящегося и заводящего публику, в статьях твоя энергия фонтанировала как энерджайзер, твоему темпераменту, жажде жизни завидовать можно… Казалось, ты не знаешь, что такое скука – оцепенение, равнодушие ко всему, невозможность расслабиться, забыть о взрослости и серьезности…
Витя: Мне нужна разная публика. Не только тинейджеры, сбегающие из дома, чтобы слоняться по улицам, угонять автомобили и слушать все, что им кажется невероятно крутым.
Юрий: Я понимаю.
Витя: Вы сами мне это говорили.
Юрий: Ты институт бросил, мне казалось, что это к лучшему, не хотелось превращения в занудного мэтра, который разглагольствует о смысле жизни и томно вздыхает. Теперь я не уверен, что прав оказался.
Витя: Туда я не вписывался, раздражали преподаватели… Они не хотели нас слышать, пытались вписать в какой-то стереотип… Так же, как в школе. Учиться я не любил, хотя читал с запоем.
Юрий: Им не нужен был клоун.
Витя (погрустнев): На самом-то деле я лирик. Хотелось писать серьезно… но вы говорили, что это скучно. И я слишком молод, чтобы рыдать и нудеть.
Юрий: Сначала надо запомниться публике, произвести шокирующее впечатление, стать одиозным… потом можно позволить себе роскошь расслабиться и завыть в полный голос. Все с удовольствием зарыдают, особенно тетки. И будут ждать полнолуния, чтобы предаться мечтам.
Витя: Я пытаюсь понравиться всем подряд – шучу напропалую…
Юрий: Даже слишком.
Витя: Вы раньше так не говорили.
Юрий: Одно дело – теоретизировать, другое – смотреть, как это выходит на практике.
Витя: Стоило мне засиять на экране, столько завистников  –  налетели как свара, готовы тебя растерзать… И теперь вы туда же – всем не угодишь. Я устал это слушать, мне поддержка нужна, а не придирки.
Юрий: Да если бы это были придирки…
Витя (встает, бредет по сцене): Я стал себя чувствовать как выжатый лимон… бывает, лень пальцем пошевелить. Лица плывут как в тумане. Но я боюсь говорить об этом. В такие минуты в будущее лучше не заглядывать, оно начинает пугать, как ускользающий лабиринт – мы ползем по нему, не зная куда… Хотя планируем, рассчитываем, прикидываем… но окружающим на все это плевать, они видят только себя. А тебя стараются уничтожить.
Юрий: Ты – не актер. Вот в чем дело. И все, что ты говоришь, у тебя написано на физиономии – причем аршинными буквами.
Витя: Их только вы прочитали.
Юрий: Другие тебя плохо знают.
Витя: Меня в чем угодно винят, но только не в излишней серьезности, считают, я совершенно безбашенный тип. И читают нотации – повзрослей, мол.
Юрий: К сожалению.
Витя: Я наоборот пытаюсь всем показать: у меня в голове что-то есть.
Юрий: У тебя взгляд изменился – полгода назад ты казался ребенком, который хочет открыть сразу все двери, вломиться в мир, закричать: «Вот он я!» А сейчас… ты выдавливаешь из себя натужные шутки и спишь на ходу.
Витя (поворачиваясь к нему): Вы просто сегодня не в настроении.
Юрий: Может быть. (берет стакан, наполняет его виски, протягивает) На, возьми.
Витя (подходит к нему, выпивает залпом): Боюсь пристраститься.
Юрий:  Я делал вид, что пью, хотел быть как все… даже наедине… мне это казалось крутым… смешно говорить.
Витя: А мне нравится. До того, что думаю: лучше держаться подальше…
Юрий: Хотел проверить… тебе и, правда, увлекаться этим не стоит. Организм у всех разный.
Витя: Меня окружает столько девчонок… но хочется найти кого-то постарше. По крайней мере, пока. Мне не нужны эти визги, от них голова гудит.
Юрий: Ты так мечтал о внимании женщин…
Витя (вздыхает): И я его получил. (садится на стул)
Юрий (смеется): Думал, тебя разорвут на части наследницы и бросят к твоим ногам горы камней драгоценных – бери, не хочу. А нарвался на школьниц, которые млеют от лиц на экране.
Витя (смущенно): Ну… Конечно, хотелось бы встретить красотку, которая утопает в роскоши, и без ума от меня… понимает меня, любит, ценит, читает каждую строчку… Все сразу.
Юрий: Как Бальзаку. Он на меньшее был не согласен. Но, Витя… ты все-таки не Бальзак.
Витя: Боитесь звездной болезни?
Юрий: Ты падок на лесть.
Витя (взрываясь): Вы меня держите за идиота? Своего сына учите, а я уже взрослый. Я делал все, что вы говорили, но довольны вы никогда не были… Может, вы мне завидуете?
Юрий (спокойно): Не знаю. (смотрит прямо перед собой) Ты мне казался ураганом свежести после людей, от которых знаешь, чего ожидать… Глядел на тебя и понимал: я нашел лекарство от скуки. Не только я, многие думали так же… Но я тебя первый открыл и во всем помогал.
Витя (раздраженно): Не надо мне все это повторять, я и сам понимаю – в начале должны быть советчики и наставники, а потом… Я уже знаю, что делать и как. Встал на ноги. Зарабатываю. А мне только двадцать один. Меня полстраны знает. А, может, и больше.
Юрий: Кабельный канал – это не полстраны, Витя.
Витя: Меня стали везде приглашать, статьи цитируют, обещали дать премию «Открытие года».
Юрий: И дадут. Даже не сомневайся. Но открытием следующего года будет все-таки кто-то другой.
Витя (тихо): Может, вы интерес ко мне потеряли? Если вам скучно, не значит, что остальные…
Юрий: Это уже вопрос времени. (смотрит на часы) Прошло всего ничего… а кажется, мы весь год только делаем, что говорим. Полночь – это как ноль, точка отсчета, когда хочется все стереть и начать писать заново… Боюсь, ты скоро себе надоешь.
Витя: Слишком быстро вы остываете. Вот в чем дело.
Юрий: Возможно. Но эти школьницы тоже кумиров могут менять как перчатки.
Витя: Мне это сто раз говорили. Я не идиот. Понимаю прекрасно.
Юрий: Люди не замечают, когда меняются… думают, все точно так же, как было месяц назад, а у них внутри что-то закрылось – уже навсегда. Опомниться могут через годы, десятилетия, взглянуть на нутро под лупой и вдруг разглядеть – все трещины, царапины… и онеметь. Только снаружи можно быть Дорианом Греем.
Витя (закрыв глаза): Я не умею заставить себя делать то, что не нравится – знаю прекрасно, когда-нибудь это может мне выйти боком. Мне все говорили об этом. Но вы уверяли, я прав, и надо найти себя, плевать на других, делать вид, что соглашаешься, и продолжать гнуть свою линию. Я рядом с вами поверил в себя, стал воспринимать мир как шайку завистников, которые мне не могут простить, что я выделяюсь… Меня их мерками не измеришь.
Юрий: Думаешь, ты один, кто так считает?
Витя: Нет, теоретически я все понимаю. Даром все ваши нравоучения не прошли.
Юрий: Ты тоже ко мне потерял интерес…
Витя (жестко): Я не могу себе позволить роскошь сидеть, философствовать, мне надо вцепиться в эти возможности мертвой хваткой, выжать из них все что можно. Надо помогать родственникам, оплачивать квартиру в Москве… У вас все всегда было. Вы ищете острые ощущения, пряную приправу, чтобы лишний раз улыбнуться, очнуться от зимней спячки… Я вас перестал развлекать. Заводная кукла свое отыграла. Теперь я без вас проживу.
Юрий: Мы надоели друг другу. Бывает. У меня не впервые такое. Я знаю, что переживу.
Витя (смутившись): Юра, я не хочу так прощаться…
Юрий: Я тоже. (смотрит на часы) Уже и завтрашний день не за горами.
Витя: Я был наивным, думал, журналисты – это как семья, где все горой друг за друга, а оказалось, снобистский мирок, где все перемывают косточки за глаза, а в глаза норовят съязвить, до такой степени их одолела банальная зависть и жадность. А эти жены, любовницы и поп-певички… тошнит меня от всех них. Срываюсь, начинаю на них нападать в статьях, наживаю врагов и врагинь…
Юрий: Врагинь? (смеется) Тебе надо словарь написать.
Витя: Это шутка.
Юрий: Я понял.
Витя: Они мне противней, чем конкуренты. Но связывать жизнь с бедной Лизой, как у Карамзина, мне не хочется… я мечтал всем утереть нос, доказать, найти самую броскую яркую и состоятельную…
Юрий: Чтобы от зависти земной шар перевернулся?
Витя (тихо): Вам не надоело вязаться к словам и издеваться? Я очень устал. И не воображайте, что я буду думать о ваших словах, как о послании божьем… мне надо дальше идти, возможно, мы переросли друг друга.
Юрий: Переросли? (смеется)  Я давно уже так не смеялся.  (спокойно) Ладно, ты прав. Перерастай меня. Иди дальше. А я, может, еще и созрею. И до твоего нового уровня поднимусь.
Витя (вставая): Мне что, заявление написать?
Юрий (поднимаясь, протягивает ему руку): Это все на сегодня.  Не хочешь думать – не думай. Но, может, когда-нибудь вспомнишь…
Витя (вяло пожимает его руку): Я думал, вы мне как отец.
Юрий: Тебе спать пора. Я слишком много сказал – чересчур для одного раза. Но эту пластинку назад не вернешь…
Витя: Мне будет без вас одиноко.
Юрий: Иди. И расти.
Витя: Я…
Юрий: На сегодня все, Витя. Осталось еще полбутылки. Допью без тебя.
Витя: Вы слишком злопамятны, Юра. Хотя и стараетесь это не показать.
Юрий: Я знаю.

Звучит спокойная музыка. Витя идет по сцене, оборачивается, несколько секунд смотрит на Юрия и уходит.

Юрий (садится): Я, правда, устал.  (берет в руки пульт от телевизора, включает его, видит новое лицо на экране – журналистка, берущая интервью у политика) Надо статьи ее почитать. Любопытно… (глаза его слипаются, берет бутылку и допивает ее, выключает телевизор) Все. Работать мне надо.

Занавес опускается.


Монах


                одноактная пьеса



   Действующие лица:

Теодоро, священнослужитель, 45 лет
Фьорелла, 35 лет
Джанни, сын Фьореллы, 17 лет


    Действие происходит  в Италии в доме Фьореллы во времена Средневековья.



         Занавес открывается.  На сцене – кухня. Фьорелла, яркая темпераментная брюнетка с резкими манерами, готовит ужин. Слышится осторожный стук в дверь.

Фьорелла: Войдите!

Появляется Теодоро. Человек, который кажется мягким, осторожным и аккуратным, но в нем скрыт неистовый темперамент.

Теодоро: Я шел по улице и все время оглядывался… Дальше так продолжаться не может, Фьорелла, меня выследят, соединят два и два и поймут, я живу двойной жизнью.
Фьорелла (поворачиваясь к нему): Теодоро, я сыта по горло этими разговорами. Ты мне помог вырастить Джанни, свой долг исполнил, и скатертью – дорожка.
Теодоро: Обещай мне, что он никогда не узнает…
Фьорелла: Он может сам догадаться.
Теодоро (испуганно): Как? Почему?
Фьорелла: Посмотрится на себя в зеркало… Теодоро, да вы одно лицо.
Теодоро: Какие бы сомнения не высказывал Джанни, ты не выдашь меня. Клялась как на духу – этого не случится.
Фьорелла: Теодоро, тебе я не враг. И не хочу испортить карьеру. (подходит к нему и стучит ложкой по лбу) Какой же ты дуралей! И когда перестанешь бояться собственного носа? Да если б меня пытали, и тогда бы не вырвали это признание. Я – вдова, отец ребенка – мой покойный муж. По срокам все совпадает.
Теодоро (радостно): А, может, ты вообще себя накрутила… и все-таки он сын Альберто?
Фьорелла (насмешливо):  Тебе бы очень хотелось этого, правда? Так проще жить. Никакой ответственности. А игра в доброго дядю – под настроение. (сгоречью) И ради кого я жила всю свою жизнь, кому верность хранила!  Нет, ты не герой…
Теодоро (обнимает ее):  А ты много героев встречала?  Фьорелла, пойми, если я буду изгнан из монастыря, нам с тобой будет не на что жить.   
Фьорелла: Да если бы дело было только в этом!  Съедает тебя честолюбие, хочешь возвыситься, управлять, командовать…
Теодоро (вспылив): А что в этом плохого, Фьорелла?       
Фьорелла: Подвизайся ты в другой сфере, я бы могла понять, но монашество… отказ от всех радостей жизни…
Теодоро:  Я устроился там, где сумел, благодаря связям отца. Но это, конечно, не вся правда… (задумчиво) Я любил ходить в церковь, разглядывать стены, слушать хоралы… Мне это представлялось чем-то вроде избранничества. Я внушал себе, что не такой, как все, и заслуживаю лучшей доли. Бывают минуты, когда я себя презираю, бывают, когда восхищаюсь собой… Во мне два человека. Один искренне хочет верить тому, чему учили предки, а другой – крушить, разрушать… Интересно, кого из этих двух ты полюбила?
Фьорелла (сплевывает): Второго, конечно. С первым я бы смертельно соскучилась.
Теодоро: А мне кажется, что обоих. И именно по этой причине ты не смотришь на других мужчин. Они тебе кажутся проще или грубее…
Фьорелла: Когда-то мне нравилось во всем тебе угождать, хотелось, чтобы ты укротил меня, загипнотизировал, заставил почувствовать себя слабой… а потом… Мне надоело.
Теодоро: Ты не представляешь, как я устал – в свои сорок пять бояться малейшего шороха, жить в страхе перед разоблачением. Но я не мог без тебя – приходил по ночам и набрасывался… как будто хотел сокрушить твое тело, и тебе это нравилось.
Фьорелла: Да, но в течение очень короткого времени. А потом… я почувствовала, что устала. Не высыпаюсь, темные круги под глазами. Хожу еле живая. Оказалось, что для меня это – чересчур. Но у нас был ребенок. И ради него я терпела. Теперь Джанни вырос. И мы проживем без тебя.

Входит Джанни, веселый симпатичный юноша.

Джанни: Здравствуйте, крестный!
Теодоро (смущенно): Совсем взрослый стал.
Джанни: Вам мама не говорила?
Теодоро: О чем?
Джанни: я подумываю о том, чтобы пойти в монастырь, стал послушником…
Фьорелла: Не слушай эти юношеские бредни, он сам не знает, что говорит.

Теодоро берет за руку Джанни и ведет его к столу. Они садятся друг напротив друга и обмениваются пристальными взглядами. Флора выходит из комнаты.

Теодоро: Ты думаешь, это очень красиво и романтично? Что стряслось с тобой, Джанни? У меня большой опыт, я знаю, какие люди для церковной деятельности, карьеры совсем не годятся. И ты – из таких.
Джанни: Бросила девушка. Нашла богатого парня.
Теодоро (фыркает): И это, конечно, единственная во Вселенной. Другую ты никогда не найдешь.
Джанни (с горечью): И вы так цинично рассуждаете о любви… Вы – священнослужитель?
Теодоро: Я много чего нагляделся.
Джанни: Я знаю, кто мой настоящий отец.
Теодоро (в ужасе):  Давай прекратим этот разговор, Джанни.
Джанни: Я подслушал ваш разговор с матерью, когда мне восемь лет было. А уж когда стал подрастать и превращаться в вашу копию, люди в округе стали шушукаться.
Теодоро: Ты, наверное, сурово судишь меня и мать…
Джанни: Сейчас вы скажете, что это максимализм юности. Или ребячество.
Теодоро: Именно так.
Джанни: А вам не хотелось бы не двоиться, а стать существом цельным, отдаться исключительно божьей воле и подарить людям свою?
Теодоро (закрывает глаза): Ты причиняешь мне такую боль, когда говоришь об этом…
Джанни: Я не хочу превратиться в двуличного…
Теодоро (грустно): Выслушай! Я прошу. Я до поры до времени искренне был убежден, что нашел свое место в жизни. Но встретил Фьореллу… и не устоял. Сколько раз я пытался забыть ее, не получалось. А когда она родила мальчика, я был так рад и горд… И в то же время был вынужден все скрывать, таить свою драгоценность.
Джанни: Вы маму любите?
Теодоро: Нет. Это физическое влечение, страсть… наваждение, честное слово. Но с годами оно потускнело, стало ослабевать, превратилось в привычку…
Джанни: А мама вас любит. К ней сватался зажиточный вдовец из соседнего дома, она отказала.
Теодоро: Может быть, я не способен любить. Но любить я хочу. Свое призвание – церковные стены и песнопения, евангельское учение… Или женщину, которая стала для меня источником физического наслаждения. Я понял, что не способен… отдавать душу. И предпочитаю играть ту роль, которая устраивает окружающих.
Джанни: А что такого уж драгоценного в вашей душе, что вы храните ее будто клад за решеткой?
Теодоро (закрывая глаза): Я как на допросе, честное слово.  На самом деле я всегда хочу быть на высоте, произнести красивую фразу так, чтобы она произвела впечатление…
Джанни: Маме надо у вас поучиться.
Теодоро: Чему же?
Джанни: Так самозабвенно любить себя. (встает) Священником я не стану, так что не терзайтесь, это действительно не для меня. Просто это был повод начать разговор по-взрослому. Мне надоело, что вы умиляетесь на меня как на трехлетнего. А мне семнадцать.
Теодоро (встает): Джанни… ты даже обнять меня не хочешь?
Джанни: Если бы вам это было нужно, вы давно это сделали бы. (уходит)

Входит Фьорелла. Смотрит на Теодоро.

Фьорелла: Я слышала каждое слово.
Теодоро: Не удивительно.
Фьорелла: Он прав. Я любила тебя. Любого – нежным ласковым и неистовым зверем. Но мне надоела буря. Я в таком возрасте, когда больше всего на свете ценят покой.
Теодоро: Ты это из гордости говоришь?
Фьорелла: Отчасти… но это не самое главное. Нам больше нечего дать друг другу. Теодоро, ты больше не приходи. Живи спокойно, ни я, ни Джанни тебя шантажировать не собираются.
Теодоро (вытирая слезы): Откуда ты знаешь, чего я больше всего на свете боюсь? Думаешь, что огласки? Трясусь за репутацию? Ты не права! Мне нужна семья, я хочу знать, как вы живете. Фьорелла, мне так одиноко…

Обнимаются и целуются. Звучит грустная музыка.

Фьорелла: И все-таки… я прошу тебя, умоляю – исчезни из нашей жизни.
Теодоро: Как скажешь, Фьорелла. И знаешь… на самом деле я просто боялся тебя полюбить, сростись с тобой намертво, так, что не разорвешь. Предпочитал сохранять дистанцию. Даже в постели старался не улыбаться. Быть отстраненным, холодноватым.
Фьорелла (закрывая лицо руками): Это признание дорогого стоит. Я все-таки дожила до таких слов. Уходи. На этом я ставлю точку.

Теодоро опускает голову и выходит из дома. Фьорелла медленно бредет по сцене. Ставит пирог на стол, зажигает свечи, дует на них – они гаснут.

Фьорелла: Сегодня мой день рождения. Он даже не вспомнил. Я не могу больше это терпеть – лучше бы бил, изменял, ругался, но только не это вежливое притворство. И аристократические манеры, за которыми – ложь, пустота. Прости меня, Джанни. И Марио, мой покойный супруг, ты меня тоже прости. Я изменила тебе, когда ты был прикован к постели, и вот что получилось в итоге… Скажешь, я это все заслужила? Наверное, да.

                Звучит пение на латыни. Занавес опускается.







Поражение


                одноактная пьеса







Действующие лица:
Элен, 40 лет, художница
Анри, 26 лет, поэт

                Действие происходит в квартире Анри.





Занавес открывается. Анри сидит за столом, уставившись на экран монитора компьютера. Входит Элен с пакетом.

Элен (нежно): Ну, как ты, мой мальчик?
Анри (огрызается): Я сюсюкать не в настроении.
Элен (достает из пакета пирог, конфеты, кладет на диван): Я просто не знаю, чем тебе угодить, мой хороший… (закрывает глаза) «Спасибо» можешь не говорить, но хоть посмотри на меня – улыбнись…
Анри (потягиваясь): Знаешь, а я как раз голоден… (подходит к дивану, откусывает от пирога, уплетает за обе щеки) Ничего не могу сказать – ты готовить умеешь.
Элен (плачет): Я так старалась… встала с утра пораньше, три часа провозилась.
Анри: А мужу – ему испекла экземпляр?
Элен: Ты в последнее время меня только о нем и спрашиваешь…
Анри (издевательски): Я не разрушитель семей. У меня – моральные принципы.
Элен: Когда мы сблизились, ты о моем муже не вспоминал…
Анри: Тогда меня все устраивало. К тому же я думал, что это просто интрижка.
Элен: Ты – патологический эгоист.
Анри: А ты зачем сюда ходишь, щебечешь, воркуешь, заваливаешь меня дорогими подарками? Если я такой монстр?
Элен (отходит от него): Я тоже думала, это будет просто, ну… мимолетное увлечение. Ты так красив… мне захотелось написать твой портрет.
Анри (угрюмо): Ты это уже говорила.
Элен: А ты посвятил мне стихи, я их до сих пор помню: «Глаза так нежны, улыбка печальна, я вижу в тебе небосвод…»
Анри: Ужас какой! Я давно порвал этот листок.
Элен: Может, они и не самые лучшие… но для меня это – память. (садится на диван, закрывает лицо руками)
Анри (вздыхает): Элен, извини… ты мне быстро наскучила. Это бывает. Банально… но такова жизнь. (смеется) Хоть раз бы мне сдачи дала… образно говоря. За шкирку схватила бы, перестала звонить, приходить…
Элен: Значит, в этом все дело?
Анри: Ты что-то утратила… в моих глазах. Флер загадочности, недоступности. Перестала быть собой и решила стать моей тенью. Верной собакой. А я… никогда ни о чем тебя не просил.
Элен: У нас так много общего! Артистические натуры, мы одиноки, непонятые, недолюбленные…
Анри: Два непризнанных гения, что ли? А, может, два капризных нытика?
Элен: Мужчинам этого не понять. А я… всю жизнь мечтала о настоящей любви. Мы с тобой еще даже не встретились, а я видела тебя в своих снах… пыталась вглядеться в твои черты, но ты ускользал, отдалялся…
Анри: Ну, почему же? Я понимаю, ты что-то придумала и влюбилась в фантазию. Я – реалист.
Элен (подходит к нему, обнимает): Ни с кем тебе не будет лучше, чем со мной, мой угрюмый злой одинокий прекрасный волчонок… Хоть что говори, а я не уйду.
Анри (позволяет ей поцеловать себя в губы): Да я тебя не гоню.

                Элен подходит к компьютеру, смотрит на монитор.

Элен: Фотографии разных девушек… В вечерних платьях, бикини… Но кто они?
Анри: Почему бы мне не помечтать на досуге? Молоденькие… и свеженькие… Одна лучше другой.
Элен (вспыхивает): Тебе доставляет удовольствие меня унижать?
Анри: А ты только сейчас догадалась?
Элен: Ты – как лорд Байрон. Он покорял одну замужнюю женщину за другой, в глубине души их презирая, считая изменницами. И даже сочувствовал их мужьям.
Анри: Тебе напомнить, Элен? Ты сама меня… можно сказать, покорила… и была так настойчива…
Элен (бьет его по лицу): Негодяй!
Анри (швыряет ее на пол): Проваливай ко всем чертям собачьим! Тоже мне – Анна Каренина… или мадам Бовари. Начиталась дурацких романов… и маешься дурью.
Элен (встает): Теперь точно – я больше уже не приду.
Анри: Слава богу!

Звучит грустная музыка. Элен собирает остатки пирога и конфеты в пакет.

Анри (тихо): На самом-то деле ты никогда меня не любила. И даже этого не понимаешь. Как большинство женщин. А, может, и все.
Элен (подавляя рыдания): Ты прав, я тебя придумала… А, может быть, и себя. Но скучно жить без фантазии. Реальность слишком убога. Анри, ты и сам фантазер. И я знаю, ты будешь жалеть, что потерял женщину, которая не боялась проявлять инициативу, в постели фактически делала все за тебя и осыпала тебя комплиментами, заботилась… и друг, и любовница… самая нежная мать… Ты сколько угодно можешь выдумывать себе сто разных жизней, но ты не осмелишься их прожить. Только со мной все будет реально.
Анри: Возможно… (пожимает плечами) А давай проведем эксперимент. Ты уйдешь – будто бы навсегда… И посмотрим, станет ли для меня это великой потерей.
Элен: Это что, способ отделаться от меня?
Анри: Нет. Мне самому интересно.
Элен: Хорошо.
Анри: Ты, правда, согласна?
Элена: Попробовать можно.

Звучит светлая музыка. Анри уходит в другую комнату, хлопая дверью. Элен бросает пакет на пол, садится за компьютер. Входит в Сеть, читает вслух.

Элен: «Что такое зависимость без любви? Желание любым способом завоевать объект – и подняться в глазах окружающих. В своих собственных. Методы: лесть, эмоциональный шантаж, манипулирование чувством вины, угрозы, кнут и пряник…»  (с вопросительной интонацией) Господи! Это же не про меня…

Анри возвращается.

Анри: Ты же сказала, сейчас уйдешь… (подходит к компьютеру) Это я написал. Когда-то выучился на психолога.
Элен: А кого ты имел в виду?
Анри: Себя самого. У меня было такое.
Элен (встает): Анри, дорогой, я, правда, уйду и больше уже не вернусь. (плачет) Но ты… дай мне возможность побыть одной и проститься… с нашим уютным гнездышком.
Анри (пожимая плечами): Как скажешь! (уходит)
Элен (одна, идет на середину сцены): Я готова была на все, чтобы его приручить… Прежние победы давались мне без труда. Я находила тайную тропку к сердцу любого мужчины. Кружила головы, очаровывала. Но с ним не вышло – программа дала осечку… Прочитала эту статью, поняла, что готова начать ему угрожать – рассказать общим знакомым о том, каков он в постели… Я! Унизиться до шантажа… Не могу смириться. Господи… помоги мне снова себя полюбить.

Звучит грустная музыка. На экране картина Элен – портрет юного улыбающегося Анри.
                Занавес опускается.





                Предательство



                одноактная пьеса




 Действующие лица:

Лев, телеведущий, 50 лет
Рая, его жена, 40 лет
Игорь, их сын, 20 лет
Денис, его друг, журналист, 50 лет

Действие происходит в квартире Льва.






Занавес открывается. Гостиная в доме Льва. На диване сидит Игорь, смазливый паренек с нахальной улыбкой, смотрит телевизор. На экране – Лев. Он говорит: «Передача закончена. До следующего понедельника». Игорь выключает телевизор. Появляется Лев, тучный, физически сильный мужчина среднего роста, в глазах у него – выражение бесконечной усталости. Он ставит портфель на пол.

Лев: Мне звонили из института, сказали, ты опять завалил сессию, разгильдяй!
Игорь: Тебе-то что? Ты вообще целыми днями торчишь в Останкино, я не помню, когда в последний раз тебя видел.
Лев: Я в твоем возрасте работал по ночам, учился, старался изо всех сил, а ты… да тебе все условия созданы!
Игорь: А толку-то? Ведешь какую-то занудную передачу!
Лев (замахивается на Игоря): Ну, я сейчас тебе дам!
Игорь (изображая испуг, смеется): Ой, не могу!
Лев: Как ты смеешь… меня, своего отца…
Игорь: Тебе дела нет ни до меня, ни до матери, живешь только работой, в свободное время болтаешь с этим своим… Денисом.
Лев (разъяренно): Он мой лучший друг, он меня понимает как никто другой. О чем мне говорить с вами? Никакого уважения. Пользуетесь всем тем, что я заработал, а за глаза меня поливаете. Денис случайно разговорился с одной из подруг твоей матери, она столько вывалила про меня… Мне и смотреть на вас не хочется!
Игорь: Ты сам на нас плюешь, тебе дела нет до того, что происходит с нами.
Лев: Я вас обеспечиваю. Плачу за все. Выполняю все ваши капризы. Хоть раз я отказался дать вам деньги на любую покупку?
Игорь: Ты просто от нас откупаешься. Мы тебе безразличны. Кроме этого твоего… Дениса… тебя никто не волнует. Ну, обсуждали тебя за глаза, и что? Мы и в глаза тебе скажем: плевать ты на нас хотел.  Тебя волнует только геополитика и бесконечная болтовня с этим типом, который носит маску милейшего друга. Ты не знаешь, что ОН про тебя за глаза говорит.
Лев: Я ему верю. Ему можно открыть душу, поделиться самым сокровенным…
Игорь: Блажен кто верует. (уходит в спальню)

Лев закрывает лицо руками, тяжело вздыхает. Появляется Рая, симпатичная стройная женщина, в которой чувствуется скрытое раздражение.

Рая: Что тебе приготовить?
Лев (равнодушно): Что хочешь…

Подходит к дивану и садится. Рая приносит поднос с тарелками. Лев начинает есть – медленно, как будто не получая удовольствия.

Рая: Лева, ну что ты все время молчишь? Приходишь домой и совсем как чужой. Тут же садишься к компьютеру, ждешь, когда появится этот Денис и готов сидеть в интернете целыми днями. Раньше был добрым, заботливым.
Лев (пожимая плечами): Вам не интересно, чем я живу.
Рая: А что – целыми днями обсуждать политику? Что сказал президент одной страны и как ему возразил президент другой?
Лев: В этом вся моя жизнь.
Рая: А мы?
Лев: Я всю жизнь искал родственную душу и, когда встретил Дениса и начал с ним общаться, понял: вот оно – счастье… Когда тебя понимают.
Рая (раздраженно): Он тоже помешан на политике, как и ты?
Лев: Нет, я ему рассказываю о своей жизни – о тайных страхах и унижениях… обо всем абсолютно. Он лечит мою душу.
Рая: Ты наивный, доверчивый человек. Мне этот Денис кажется просто манипулятором, который умеет втираться в доверие.
Лев: А зачем ему это нужно?
Рая: Кто знает? Может, выгода, а может, эксперимент – желание проверить свои способности делать из людей марионеток?
Лев (устало): Оставь, пожалуйста, Рая. Ты стала мне совершенно чужой. Тебе не понять…
Рая: Конечно! Где уж мне…

          Встает. Берет поднос с пустыми тарелками и уходит. Слышится звонок в дверь. Лев идет открывать. Появляется Денис – высокий красивый модно одетый худощавый мужчина, взгляд у него лукавый и отстраненный.

Лев (радостно): Как хорошо, что ты пришел! (жмет ему руку)
Денис: Ты скучал?
Лев: Конечно…
Денис (достает бутылку пива и бокалы): Давай выпьем.
Лев: Мне нельзя… печень…
Денис: А мне можно. (наливает себе и выпивает бокал залпом)
Лев (робко): Ну, я тогда тоже… (берет бокал и делает пару глотков)
Денис: Ты себя недооцениваешь, Лева. У тебя железное здоровье, организм как у быка. Тебе можно водку хлестать за милую душу, и ничего не случится… не бойся.
Лев (польщенно): Ты, правда, так думаешь?
Денис: Ну, конечно! По сравнению с тобой я хилый. А пью – будь здоров.
Лев (берет бутылку и опустошает ее, смеется): Мне с тобой так легко… и весело…
Денис: А я без тебя так скучаю… С кем еще можно так поговорить по душам?
Лев: Мной все пользуются, вокруг одна фальшь, я себя чувствую никому не нужным, и только ты… ты один…
Денис: У меня все то же самое. До встречи с тобой я как будто не жил.
Лев: Тебе, правда, со мной интересно?
Денис: А ты сомневаешься?

Денис и Лев подходят к дивану, садятся.

Лев: В детстве я так старался всем угодить – заботился о маме и папе, помогал бабушке, а они мне платили черной неблагодарностью. Все время высмеивали, издевались.
Денис (проникновенно): Они тебя не понимали.
Лев: Так и было. В школе я тоже старался, из кожи вон лез, а учителя давали понять, что я простоват, и мне не хватает культуры…
Денис: Да эти культурные… они тебе просто завидовали. Ты был сильным, выносливым, мастером на все руки. А они… вроде меня – кожа да кости.
Лев (доверчиво): Ты так считаешь?
Денис: Я и сам тебе завидую. Ты был способнее всех и умнее, они это видели.
Лев: В самом деле?
Денис: Какой ты наивный! Да все, что люди говорят плохого, - это из зависти.
Лев (неуверенно): Наверно, ты прав…
Денис: Они видели в тебе Ломоносова – такой потенциал… и в простой деревенской школе.
Лев: Да… И одна девочка – мне она нравилась. Я покупал ей цветы, готов был весь мир подарить, а она… сказала, что я простофиля. Она ушла, я смотрел ей вслед, и мне плакать хотелось. Я больше так никого не любил. Самое первое чувство было растоптано, и я закрылся, стал бояться доверять людям…
Денис: У тебя нежная и ранимая душа, это поймет не каждый.
Лев: И только ты понял!
Денис: У меня было все то же самое. Точно так же. Женщины вообще не способны понять мужчин, они слишком… как бы это сказать…
Лев: Приземленные?
Денис: Вот! Ты нашел точное слово!
Лев (задумчиво): Ты прав… я подумаю о том, что ты мне сказал. Всю жизнь я как дурак пытался довериться женщине, найти в ней друга, а они… их только тряпки и драгоценности интересуют. Первую жену я застал с любовником, а вторая… она обсуждает меня за глаза. Предательница! Сын вообще ни во что не ставит.
Денис: Ты слишком возвышенная натура. Тебе нужен человек, который разбирается в тонких материях, живет мировыми проблемами, а не банальными бытовыми разборками.
Лев: И ты полагаешь, только мужчина может понять мужчину?
Денис: Нет, есть, конечно, женщины, интересующиеся политикой и историей… но они внешне какие-то непривлекательные, синие чулки, мужеподобные существа.
Лев: А ведь так и есть!
Денис: Не бывает в одном флаконе – и женственность и хотя бы подобие ума.
Лев (задумчиво): Но Рая не дура…
Денис: Она приземленная…
Лев: Да… тут ты прав. (внезапно спохватываясь) Всю жизнь я не мог забыть эту девочку, ее звали Таней. У нее были большие карие глаза, родинка на щеке, длинная черная коса, завитки волос на лбу… А знаешь? Она на отлично училась.
Денис: Способности к учебе – это еще не ум, Лева. Умная бы тебя оценила.
Лев (с горечью): Ты так считаешь?
Денис: Ну, конечно. А ты сомневаешься?
Лев: Ты – первый человек в моей жизни, который мне говорит такие слова.
Денис: А ты – первый, кому мне захотелось их сказать.
Лев: Подожди… я сейчас приду. (встает, пошатываясь бредет в ванную)

                Появляется Рая.

Рая (глядя на Дениса с ненавистью): Ну, что? Доволен? Ты можешь делать с ним что угодно, он готов с твоих рук есть.
Денис: Я тебе отомстил. За то, что ты разрушила мой брак. Рассказала будущей невесте о том, что я гей.
Рая: Она должна была знать правду.
Денис: Ты влезла не в свое дело. Она была дочерью премьер-министра, мне светила такая карьера…
Рая: Ты разбил бы ей сердце. Она все равно бы с тобой развелась.
Денис: Тебе-то какое дело?
Рая: Теперь ты решил разрушить мой брак?
Денис: Он уже разрушен, окстись, дорогая.
Рая: Тебе доставляет удовольствие делать из людей идиотов? Ты так самоутверждаешься?
Денис: Возможно. Нет человека, которого я бы не смог обмануть и «развести» как лоха.
Рая: Меня ты не обманул.
Денис (презрительно): Я и не пытался. Если бы захотел, ты сама с моих рук бы ела.
Рая: Ты спаиваешь его, подсаживаешь на преувеличенные комплименты?
Денис: Я делаю его счастливым.
Рая: Я ему открою глаза на тебя.
Денис: Бесполезно. Он, кроме меня, никому в целом мире не верит. Уж я постарался.
Рая: Когда-то он был со мной счастлив.
Денис: Может, это тебе так казалось?
Рая: Нет, мне не казалось. Но теперь он всех считает предателями и молится на тебя, как на носителя истины в последней инстанции.
Денис: Ну, что ж, я добился того, чего хотел.

Денис посылает ей воздушный поцелуй, кланяется и уходит. Рая опускается на диван. Входит Лев.

Лев: Где Денис?
Рая: Ушел.
Лев (бросается к компьютеру, садится, входит в интернет): Значит, скоро он появится в Сети.
Рая (смотрит на него с грустью): Ты не хочешь поговорить со мной, рассказать, как прошел день?
Лев: Я ему расскажу.
Рая: И ты ему веришь?
Лев: Да. Я хочу ему верить.
Рая: Ну, ладно… как хочешь… (уходит в спальню)

Появляется Игорь.

Игорь: Отец… может, хватит на меня дуться?
Лев (уставившись в монитор): Подожди, мне некогда…
Игорь: Но ты послушай… Может, мы с матерью не интересуемся политикой, но нам не все равно, что с тобой происходит. Не пей с ним, ладно?
Лев (смотрит на него): Тебя это, правда, волнует? Или боишься, что я заболею, слягу и перестану тебе давать деньги?
Игорь: Ты видишь нас в черном свете.
Лев (стонет): Я так устал…
Игорь: Ругаешь меня за инфантилизм, а сам… как ребенок, честное слово.
Лев: У меня сил уже нет выяснять отношения. Я с ним отдыхаю душой.
Игорь: Ну, как знаешь… смотри.

Игорь уходит в свою комнату. Лев открывает почтовый ящик и произносит вслух слова, которые начинает писать Денису: «Привет! Я не сплю. Хочу посидеть у компьютера. Мне столько всего нужно тебе рассказать…»

                Звучит грустная музыка. Занавес опускается.



Публика



 одноактная пьеса



Действующие лица:

Ольга, студентка, 25 лет
Альфред, профессор, 50 лет
Студенты


   Действие происходит в аудитории после того, как лекция закончилась.



Занавес открывается.  На сцене – Альфред, крепкий мужчина средних лет, который все время театральным жестом откидывает длинные седые волосы ото лба. Ольга, простодушная студентка, смотрит на него с немым обожанием.

Альфред: Почему вы так зачастили заходить сюда во время моего обеденного перерыва, Ольга?
Ольга: Я должна хотя бы изредка видеть вас, Альфред Илларионович…
Альфред (польщенный, делает вид, что смущен): Можно просто Альфред… мне еще не так много…
Ольга: Но мне неудобно…
Альфред: Это сущие пустяки! (взмахивает седой гривой волос) Что я рассказывал вам в прошлый раз?
Ольга: О том, как вы поехали на охоту с приятелями и попадали в цель с первой попытки.
Альфред (кокетливо): В самом деле? Знаете, Ольга, я вам хотел сказать, что вы меня… э… смущаете. Я разговариваю со студентами, а вы так на меня смотрите… Я даже могу подумать, что… (откашливается)
Ольга (восторженно): И не ошибетесь!
Альфред: В самом деле? И чем же я вас пленил?
Ольга: Вы похожи на иллюстрацию в учебнике истории – вождей древних племен, которые одерживали победы и ничего не боялись. А современные молодые люди такие… хлюпики. И совсем не мечтают о подвигах.
Альфред (польщенный, улыбается): Оля, ну что вы… Я просто хороший рассказчик.
Ольга: Но вы всю жизнь куда-то стремились… стрелять, с парашютом прыгать… скакать на лошади…
Альфред (красуясь, как будто перед ним – толпа студентов): Это так… знаете… стремление разнообразить действительность.
Ольга: Как красиво вы говорите…
Альфред (кокетливо): Знаете, в наше время так трудно найти родственную душу… и мне показалось, что в вас… есть искорка… или надежда… на что-то такое…
Ольга: Всю жизнь я любила экстрим. Адреналин.
Альфред: В юности я таких девушек побаивался, искал тихую гавань, но теперь… Оля… (берет ее за руку) Я восхищаюсь вами.
Ольга: Смеетесь?
Альфред (в глазах заплясали искорки): Ничуть. Как можно меня заподозрить?..
Ольга: Вы, наверно, считаете, что я дурочка?
Альфред: Так думать – о вас, дорогая?
Ольга (набравшись храбрости): Мне иной раз кажется, вы так думаете обо всех. И над всеми смеетесь.
Альфред (пожимая плечами): Ну… я привык говорить несколько экзальтированно, приподнято… ораторское искусство. Может, со стороны это выглядит как…
Ольга: Завуалированная насмешка.
Альфред (потупившись): Но я не вкладывал в свою интонацию издевательский смысл…
Ольга: Честное слово?
Альфред: Это допрос?
Ольга: Обыкновенное любопытство.
Альфред (внезапно став откровенным): В детстве мне нравилось декламировать, потом я усвоил эту манеру… и стал получать удовольствие, изображая эмоции, которые не испытывал. Но получалось у меня это так пламенно, дерзновенно, что люди сразу же «покупались». И верили в это. Я мог зажечь толпу на митинге, сыграть роль влюбленного, изобразить ненависть, жажду мести… А в душе оставаясь спокойным, прохладным, иронизирующим.
Ольга (с едва уловимой иронией): Какой вы загадочный человек!
Альфред (сразу насторожившись): Вы шутите, Оля?
Ольга (хитровато улыбаясь): Да, я… шутить не умею.
Альфред: Что-то мне подсказывает: вы не так-то просты…
Ольга: Нет. Я, как  пять копеек.
Альфред: Если вы никогда не верили в мою искренность, почему заинтересовались тем, какой я человек?
Ольга: Именно потому. Будь вы искренним, было бы не интересно.
Альфред (поднимая бровь): Вот как?
Ольга: Я обожаю ядовитых мужчин.
Альфред (напрягшись): А я побаиваюсь насмешливых женщин.
Ольга (изображая наивность): Да я… совсем не насмешливая. Просто к слову пришлось.
Альфред: Оленька! Мне с вами становится не по себе… А, впрочем, хотите я продемонстрирую свои актерские данные?
Ольга: Конечно, хочу! Я жутко заинтригована.
Альфред (изображая смятение): В толпе скучающих лиц с равнодушным сонным выражением я сразу же выделил вас – лучи света в глазах, ощущение, что вокруг вас какой-то нимб… флер загадочности. И в то же время вы прямодушная, смелая… (целует ее руку) Прямо-таки героиня романа «Мадам Бовари». Милая Эмма! Вы ждете и ждете чего-то прекрасного, светлого, и вот – оно, на пороге… откройте же свое сердце.
Ольга (хохочет): Вам и, правда, надо было на актерском учиться.
Альфред: Знаете, наедине с кем бы то ни было я скучаю… мне нужна аудитория. В юности я любил в компании на глазах у всех «разводить» девушек на любовь – произносил пламенные монологи, глаза у меня сверкали… и они таяли. Одна за другой. Но, стоило мне соблазнить их, интерес пропадал. Моментально.
Ольга: А, знаете, я и, правда, чуть было в вас не влюбилась…
Альфред (игриво): Зачем же нам останавливаться на середине пути?
Ольга (лукаво улыбается): Подождите. Вот сейчас вам со мной скучно?
Альфред (зевая): Ну… если честно, то мне хотелось бы, чтобы вокруг были люди, они столпились вокруг меня, в рот смотрели и восхищались моей способностью морочить голову вам.
Ольга: Я поняла.
Альфред: Я тоже понял.
Ольга: И что же?
Альфред: Я перестал вам казаться загадочным. Вы удовлетворили свое любопытство. И интерес иссяк, не так ли? Мы в этом похожи.
Ольга (задумчиво): Да.
Альфред: Вот видите? Я и вас раскусил. А прикидывались простушкой.
Ольга: Прикидывалась… потому что других вы не любите. А мне хотелось, чтоб вы расслабились в моем присутствии… Ведь только тогда вы разоткровенничаетесь.
Альфред: А вы никогда не пробовали играть…
Ольга: Пыталась. Но надолго меня не хватало, снимала маску и веселилась…
Альфред (в его глазах – любопытство): Изобразите любовь ко мне. Отчаяние. Безнадежность. Извечную вселенскую тоску и тотальную скорбь.
Ольга (отходит в сторону, закрывает глаза, внезапно бросается ему на шею): Не покидайте меня! Я жить без вас не могу!
Альфред: Неплохо…
Ольга (целует его в губы): Сердце мое! Счастье всей моей жизни! Что для меня теперь грусть и тоска – пустые слова… я коллекционирую каждое мгновение этой боли, храню его бережно, как святую реликвию. Ты мне послан судьбой… Если нам не быть вместе, значит Господь так решил, надо смириться и жить надеждой на встречу в мире ином, там, где соединяются души, предназначенные друг для друга.
Альфред (смеется до слез): Вот это да! (целует Ольгу) А с вами забавно…
Ольга (продолжая свой выдуманный монолог): Я научилась терпеть и верить… жизнь моя! Мне не забыть тебя…

Слышится скрип двери. Альфред испуганно оглядывается. Ольга отходит в сторону.

Альфред (смотрит на часы): Сейчас студенты придут.
Ольга: Ну как?
Альфред: Я несколько… испугался. Мне, конечно же, льстит, когда меня преследуют женщины…
Ольга (улыбается): Да успокойтесь… Вы – как все мужчины. Боитесь, когда на вас налетает такой ураган, да еще и захлебывается в высокопарном стиле…
Альфред: Честно сказать, и правда, боюсь. Я вас изначально именно за такую особу и принял… а у меня – жена…
Ольга: Я перевожусь в другой институт. Уезжаю. Уже собрала чемоданы.
Альфред (успокоившись): Бежите от роковой страсти ко мне? И не надейтесь забыть меня, это вам не удастся…
Ольга: Да я и пытаться не стану. (подмигивает ему) Вы все правильно поняли. Ребус разгадан.
Альфред (погрустнев): А я как раз заинтригован… слегка. (дает ей свою визитную карточку) Здесь мои координаты в Сети. Электронный адрес. Пишите, если будет настроение повеселиться…
Ольга: Это уж непременно. Пока! (посылает ему воздушный поцелуй и уходит)
Альфред (вздыхает): И все-таки, когда много народа, то все это как-то пикантнее… Ничего, сейчас соберутся, подумаю, на кого направить все чары своего красноречия.

                Слышится шум толпы. Заходят студенты.

Альфред (выискивая взглядом одну из девушек): Входите… А то я заждался… (еле слышно, самому себе) Без аплодисментов – тоска.

                Слышится веселая музыка. Занавес опускается.

Путин




                одноактная пьеса




                Действующие лица:

Владимир Путин
Журналистка из журнала «Время вперед»


                Действие происходит в кабинете президента.




Занавес открывается.  На сцене – стол, на стуле сидит президент Путин и работает за компьютером, слышится стук в дверь.

Путин (не отрывая взгляда от монитора): Кто там? Войдите.

Появляется журналистка, ей около тридцати пяти, кокетливая блондинка. Путин встает, делает пригласительный жест. Она садится напротив него и включает диктофон.

Журналистка: Владимир Владимирович, вы не могли бы ответить на вопросы для читателей нашего журнала?
Путин: С удовольствием. (улыбается) Мы же давно с вами договорились.
Журналистка: Извините, что начну с наболевшего… Ксения Собчак была когда-то вашей протеже, а сейчас участвует в митингах против власти, дает скандальные интервью…
Путин (иронически): Вы так понимаете наболевшее? Думаете, всех граждан в первую очередь волнует Ксения Александровна? И других проблем в стране нет?
Журналистка: Я не то хотела сказать…
Путин: Но я не удивлюсь, если ваших читателей это действительно очень волнует.
Журналистка: Вы не хотите говорить на эту тему?
Путин: Да нет – почему же? Ксения – дочь моего соратника, близкого мне человека, я считал своим долгом ее опекать. Но есть люди, которым всегда всего мало. Как в сказке про золотую рыбку. Хочу стать владычицей морской. Она получила очень много, даже сверх того – но никогда не была удовлетворена. И ей захотелось… (смеется)  Не знаю, может, решила стать президентом?
Журналистка: Она яркая интересная личность.
Путин (пожимая плечами): Разве кто спорит? Но она – не единственная яркая интересная личность в этой стране. Хотя она, возможно, считает иначе. Знаете, что я вам скажу? Есть люди, которым вредят привилегии, и они были бы более адекватными, если бы родились в обычной семье. И пробивались обычным путем – не с помощью связей, знакомств их родственников.
Журналистка: Хорошо, Владимир Владимирович, я вас поняла. Следующий вопрос – не считаете ли вы, что война в Украине затягивается из-за позиции России? И наша страна не хочет разорвать узы, которые тягостны для украинцев? Моя мать из Харькова. Я не понаслышке знаю, как к нам относятся там.
Путин: Иногда я думаю, может, действительно мы для них – злой старший брат, который мешает младшему жить свободно и счастливо?
Журналистка: Они именно так и считают.
Путин: А Америка – это Дед Мороз, который придет с мешком подарков и будет их всем раздавать…
Журналистка: Они действительно идеализируют Европу и Соединенные Штаты…
Путин: Есть силы, заинтересованные в контрпропаганде. Ужасная властолюбивая Россия и гуманный щедрый Запад. Наши граждане в своей массе давно прозрели. А украинцы – похоже, что нет.
Журналистка: Вы оптимист или пессимист?
Путин: Я – реалист. Украинцы могли бы учесть горький опыт нашей страны и то, как рухнули иллюзии относительно братского Запада здесь, у нас.
Журналистка: Выросло новое поколение, которое не помнит советское прошлое. Вот им и промыли мозги.
Путин: Это наше упущение, тут я с вами согласен. Либералы считали, нам не нужна идеология. А теперь даже они отчасти признают, что без идеологии нет государства. И нам надо было направить свое внимание на подрастающее поколение. А они «заболели» американской мечтой или европейской…  Для них мы – чужие. И мы ничего не сделали для того, чтобы было иначе.
Журналистка: Вы считаете, что Россия должна жить в конфронтации с западным миром?
Путин: Не мы им угрожаем, а они – нам. Мы бы рады жить в состоянии покоя и гармонии, провозглашать гуманитарные ценности… а они хотят подчинить себе все страны, американизировать население, нивелировать культурные различия. Для Запада и русские, и украинцы – это дешевая рабочая сила. У них там своих безработных хватает. В Болгарии, Польше уже хлебнули этого… и там по-другому запели.
Журналистка: А как вы считаете, образование для населения – это хорошо? Сейчас стали говорить, что на Западе каждый сверчок знает свой шесток.
Путин: У нас в этой сфере не все благополучно. На Западе считают, что людьми малообразованными можно манипулировать. Свободомыслящие они на словах, а по сути…
Журналистка: А что вы думаете о реформах в этой сфере?
Путин: Мы скопировали западные стандарты в этой сфере, но не учли нашу специфику. Наломали дров, решили, что все былое надо уничтожить и строить систему образования с нуля. А советская школа несла в себе много хорошего. Получилось, что здесь все забюрократизировалось – хотя во времена Перестройки бумажный бюрократизм осуждали. Теперь все зациклились на бумагах – чем больше, тем лучше. И я не знаю, насколько это способствует учебному процессу. Люди не столько работой озабочены, сколько бумагами. А преподаватель – это профессия творческая, она должна доставлять удовольствие. Я до сих пор помню своих учителей… и понимаю, как тяжело им приходится.
Журналистка: Про вас говорят: в экономике – либерал, в идеологии – консерватор.
Путин: Это точное определение.
Журналистка: А вы прокомментировать не могли бы?
Путин: Русские по сути – люди, которым нужны ограничения.  Либерализм в частной жизни у нас не приживается. За исключением богемы, шоу-бизнеса. Общество всегда было патриархальным.
Журналистка: На Западе общество женоцентристское. Любой судья во время процесса скорее поддержит женщину, а мужчина по определению во всем виноват. У нас – все наоборот.
Путин: Я так не считаю. Образ советской женщины – это образ труженицы. Тогда воспевали героизм и мужской, и женский. Сейчас у нас нет внятной идеологии. Кто-то ностальгирует по советскому прошлому, кто-то смотрит на Запад очарованными глазами. Есть воцерковленные люди. Но общество, у которого нет единой идеи, раскалывается, дробится на составные части…
Журналистка: Вас упрекают в том, что вы хотите понравиться всем? Чтобы за вас голосовали сердцем?
Путин (смеется): А вы за меня голосовали? Или ваше сердце сделало иной выбор?
Журналистка (смущенно улыбается):  Ну, я…
Путин: Не надо, не признавайтесь в своих страшных грехах. А какой политик не хочет нравиться всем? Очаровывать – это часть работы. Достучаться до большинства людей.
Журналистка: Вы верите в либеральную модель в экономике?
Путин: У нас скорее не либерализм экономический, а олигархия. Я понимаю, что большинство граждан это раздражает. Но я, когда пришел к власти, принял наследие предыдущих правителей… а мои критики упрекают меня во всех грехах чуть ли не со времен революции 1917 года.
Журналистка: На Западе общество более демократическое, у нас население разделилось на ВИП-персон и всех остальных.
Путин: Это так, к сожалению. Сейчас, когда война в Украине развернулась, я надеюсь, ситуация внутри страны изменится. И люди богатые не будут так откровенно барствовать, плюя на малоимущих граждан. Надо подавать пример скромности, а гедонизм развращает общество.
Журналистка: Как вы относитесь к телевизионным передачам, где на глазах у всех выясняют отношения родственники, разбираются, от кого родила женщина из деревни, делают анализ на ДНК прямо в студии?
Путин: С иронией. Но грустно видеть, как упал уровень культуры людей – они не стесняются открыто ругаться матом, вцепляться друг другу в волосы. Приходить пьяными на съемку. И это тоже – увы, результат отсутствия воспитания. Я уже думаю, в пионерских отрядах, комсомоле была своя польза. Мы разрушили одну идеологию, но не создали другую.
Журналистка: А церковь?
Путин: После почти векового правления большевиков трудно заставить всех вдруг уверовать. Но жаль, что это стало модой – люди чуть ли не хвастаются, что стали религиозными… Это интимный процесс, глубоко личный. А то поют песни, в которых пропагандируют проституцию и наркотики, и при этом носят крестики и разглагольствуют о своей набожности. У нас сейчас весь шоу-бизнес уверовал.
Журналистка:  Последний вопрос. О вашей личной жизни.
Путин (смеется): Я – холостяк.
Журналистка: Но ходят слухи…
Путин: Если мне будет, что сказать на эту тему, я вам позвоню первой.
Журналистка (смеется): Спасибо большое. (встает, Путин поднимается, пожимает ей руку) Забыла спросить, какой ваш самый большой недостаток?
Путин: Люблю в интернете сидеть, трудно оторваться от монитора.
Журналистка: Спасибо. (прячет диктофон в сумку, уходит)
Путин (один, звонит по мобильному телефону): Ну, вы прислали… Строит мне глазки, задает вопросы, на которые я уже сотню раз отвечал… Если кого-то опять будет больше всего волновать Ксения Собчак в то время, как в Украине расстреливают города… В общем, вы меня поняли. (садится за стол, щелкает мышкой, погружается в чтение текста в интернете)

Свет гаснет.  На экране – фотография: убитые украинцы. Звучит грустная музыка.    
Занавес опускается.








Смерть


                одноактная пьеса








                Действующие лица:

Джонатан, портной, 45 лет
Филлис, его дочь, 20 лет
Сиделка, 30 лет


                Действие происходит в доме Джонатана в XVII веке.





Занавес открывается. На сцене – кровать, стол и стул. На кровати лежит Филлис, она пытается есть. Рядом с ней – сиделка.

Сиделка: Так нельзя, вы совсем ничего не едите, мэм.
Филлис: У меня сил нет держать тарелку в руках.
Сиделка: А, может, с ложечки?
Филлис: Да, пожалуй.
Сиделка (берет у нее тарелку, кормит с ложки): Вам сейчас силы нужны.
Филлис: Я хочу в церковь.
Сиделка: Ну, что вы… После родов лежат, как минимум, две недели.
Филлис:  Ну, как – они с кормилицей ладят?
Сиделка:  Это очень хорошая женщина.
Филлис: Мне так мало осталось…
Сиделка:  Не выдумывайте.
Филлис: Я слышала, что сказал лекарь, когда он думал, я сплю. Слышала каждое слово.
Сиделка: Но вам стало лучше…
Филлис: Я делаю вид, что мне лучше.
Сиделка: Наберитесь терпения, ваш муж скоро вернется, ребенок окрепнет, и все будет в порядке.
Филлис: Вы и сами в это не верите.
Сиделка: Роды – это, конечно же, испытание…
Филлис: Мужчине этого не понять. Если б я знала!  Я даже представить себе не могла, что бывает такая боль. Мне кажется, что меня на куски разорвали. Я себя чувствую выпотрошенной.
Сиделка: Господь сказал, в муках должны рожать…
Филлис (отмахиваясь): И так вы меня утешаете?
Сиделка: Я уж не знаю, что вам сказать. Вас сейчас все раздражает.
Филлис: Я не хочу верить в такого бога.
Сиделка: Уж очень вы своенравны, мэм, с семьей поссорились, вероисповедание поменяли…
Филлис: Я влюбилась. И Пол мне открыл другой мир…
Сиделка: Отец ворчал, говорил, никогда не простит…
Филлис: Он побрюзжать любит, характер такой. На самом деле ему труда стоит по-настоящему разозлиться. Гнев он изображает, потому что считает, так надо. Это полезно для воспитания.
Сиделка: Вы так думаете? Мне такое даже в голову бы не пришло.

Входит Джонатан, в руках – материи разных цветов.

Джонатан: Ну, вот  –  заказ на бальное платье. (Сиделке) Вы не могли бы оставить нас на какое-то время?
Сиделка: Конечно. Прошвырнусь по магазинам. (уходит)
Джонатан (садится на стул рядом с кроватью дочери): Филлис, я много думал о том, что с тобой происходит… И чувствую, Господь от тебя отвернулся. Муж… про него всякое говорят…
Филлис (взрываясь): Пол любит меня. Я не обращаю внимания на досужие сплетни.
Джонатан: Это-то ладно. А твоя беременность, как ты чуть не умерла от родов, я боялся, у тебя горячка начнется… Может быть, это знак…
Филлис (кричит): Я так и знала, что ты заведешь разговор на эту тему!
Джонатан: Не так много в Англии осталось приверженцев истинной веры. В нашей семье из поколения в поколение люди чтят Господа так, как его надо чтить…
Филлис: Слышать больше я не хочу про папистов.
Джонатан: Но чем тебе наша вера не нравится? Что тебя раздражает – латынь, церковная служба… Я с детства был очарован католическими храмами, это… (с трудом подбирает слова) как в сказке.
Филлис: Это бог богатых.
Джонатан: Не правда!
Филлис: На словах – может, и нет. А на деле именно так.
Джонатан: Подумать только, я сам водил тебя к мессе, держал за ручку, ты восхищалась увиденным и услышанным… Генрих XVIII не смог развестись официально, потому что у католиков браки не расторгаются, и тогда он взбесился так, что стал нападать на нашу веру, и Англия отделилась от Рима…
Филлис: Ты мне это сто раз рассказывал!
Джонатан: Чем нас меньше осталось, тем более стойкими мы должны быть.
Филлис: В детстве всем нравится роскошь, красивое убранство, но мы из этого вырастаем. Мне жаль, что ты продолжаешь жить детскими сказками.
Джонатан: Но почему ты считаешь, что это бог богатых?
Филлис: Сам вид этой церкви – надменный, служба идет на языке, который не понятен беднякам. Католики любят пышные яркие одеяния… О том, как ведут себя священнослужители Рима, легенды рассказывают. Все это у меня всегда вызывало какое-то отторжение.
Джонатан: Значит, Пол открыл тебе глаза?
Филлис: Я полюбила строгость, чистоту и простоту. Теперь меня в ваш храм не затащишь.
Джонатан: А по мне – так англиканские храмы с католическими не сравнятся.
Филлис: Естественно. Это храмы для всех. А не для знати. Мне нужен ясный простой путь к богу, в которого мне хотелось бы… верить.
Джонатан:  Пол на словах пуританин, на деле…
Филлис: Но он с собой борется. Сам мне рассказывает о своих грехах.
Джонатан: Тогда он еще больший идиот, чем я думал.
Филлис: Почему ты его так ненавидишь? Из-за того, что я стала англиканкой?
Джонатан: Он разрушил нашу семью.
Филлис: Он матери нравился.
Джонатан: А мне – никогда.
Филлис: Просто она считала, что менять веру должен он, а не я. Отец, не надо говорить, что все мои беды из-за новой веры. Можно подумать, католики не болеют и не умирают.
Джонатан: Да я все понимаю… Но мне хотелось бы найти причину…
Филлис: Не надо искать. Я за эти месяцы пережила столько… на десять жизней хватит. И теперь я хочу умереть спокойно.
Джонатан (вспылив): Смерти ты никогда не боялась, ты жизни боишься! Надо бороться, дочка, а не опускать руки и говорить о смирении…
Филлис (удивленно смотрит на него): Разве это не проявление покорности, которому учат верующих?
Джонатан: Если так рассуждать, можно сесть и сидеть до скончания века, не делая вообще ничего. Не доходи до абсурда.
Филлис (закрывая глаза): Отец, я хотела признаться… Пол мне действительно изменяет. Он меня вообще никогда не любил.
Джонатан: Филлис, но ты нам с мамой все уши прожужжала…
Филлис: Он женился ради приданного. Оплатил все долги, и потерял ко мне всякий интерес. Но я действительно как будто корнями вросла в новую веру. Обещай, что не будешь настаивать на присутствии католического священника.
Джонатан: Этого я не могу обещать! Если… твои опасения – правда, ты должна раскаяться в своих прегрешениях, и Господь… он простит. Если мольба твоя будет не проявлением страха, а от души.
Филлис: То-то и оно, все религии построены на страхе. Бойся, тебя покарают на земле или на небе.
Джонатан (грустно): Грустно, но это так.
Филлис: Я вообще не хочу никакого священника. Пусть меня покарает Господь, если считает, что я виновата.
Джонатан (испуганно): Дочка, ты что?
Филлис: Я знаю, мать умерла из-за того, что я веру сменила. Мне кажется, и болезнь моя – бегство от страха перед собственной совестью.
Джонатан: Ты и, правда, настолько любила Пола? (подходит к кровати, берет ее за руку)
Филлис: Я в него верила. Слушала каждое слово так, будто это небесное откровение. Мне казалось, врата рая распахнулись передо мной, и мне остается только шагнуть в правильном направлении.
Джонатан: Об этом ты не жалеешь?
Филлис: Самое ужасное, что я не знаю… Бывают минуты, когда я боюсь божьего гнева, а бывает, всей душой отдаюсь англиканской церкви – она мне созвучна.
Джонатан: Это из-за него ты умереть хочешь?
Филлис: Отец, пожалуйста… не надо больше о Поле. Поговорим о твоем внуке. Я хочу, чтобы его растил ты.
Джонатан (хмуро): Папист – и растить вашего с Полом ребенка?
Филлис: Мне сейчас не до шуток. На Пола нельзя положиться. Он… как ребенок. Ведомый. Такие, как он, могут веру сменить раз десять в течение жизни. А я обретенное не хочу предавать.
Джонатан: В какой же вере я его должен растить?
Филлис: В протестантской.
Джонатан (вскакивая): Никогда!
Филлис: Но большинство в обществе – протестанты. Ему трудно будет пробиваться, зарабатывать, жениться, если ты станешь навязывать ему свою веру…
Джонатан: Ты не умрешь. Я не хочу больше об этом слышать.
Филлис: Отец, я не знаю. Но дай мне слово… даже если потом ты его нарушишь, сейчас, в этот миг - дай.
Джонатан (сквозь слезы): Хорошо, дочка… Сейчас, в этот миг… я даю тебе слово.
Филлис: Умереть я хочу одна. И исповедоваться – не в чьем-то присутствии.
Джонатан: Я тебя одну не оставлю… скоро Сиделка придет…
Филлис (еле дышит): Пожалуйста, обещай, что будешь молиться за то, чтобы бог покарал меня…
Джонатан: Ты с ума сошла!
Филлис: Скажи: да.
Джонатан (вздыхает): Да. Да.
Филлис: А теперь уходи. Я чувствую: скоро-скоро…
Джонатан (закрывает лицо руками): Да будет воля твоя. (уходит)
Филлис (одна): Господи, если надо меня растоптать, растопчи, но не оставляй малыша, обещай мне, что он будет жить… (хватается за сердце) Я ни в кого, ни во что на самом деле не верю. Просто мне нравилась протестантская служба. В их храмах мне было уютно – как дома. Всю жизнь я искала тихое и спокойное место, где не чувствуешь себя насекомым, недостойным божьей благодати, а равным другим. Где все – братья и сестры друг другу. Но если я сейчас начну исповедоваться, то это будет ложь на лжи. Потому что истинной верующей я никогда не была. И еще! (задыхается) Не оставляй Пола, иначе – беда. Я чувствую. (закрывает глаза, прерывисто дышит, сердце ее останавливается)
                Входит Сиделка. Она бросается к кровати.

Сиделка: Мэм, вы что… Мэм! (кричит) Мистер Джонатан! (закрывает лицо руками) Уже поздно. Сама себя покарала. Переупрямила всех.
Звучит грустная музыка. Занавес опускается.



 Срыв


                одноактная пьеса



                Действующие лица:

Саша, телеведущий, 40 лет
Дуня, жена его друга, 35 лет

                Действие происходит в кабинете Саши.





             Занавес открывается. Кабинет Саши.  Он сидит за столом и пьет пиво. Звонит мобильный телефон.

Саша: Алло? (меняет интонацию) А, это вы, дорогая…  конечно, я помню. Завтра начало съемки. В шесть вечера. (нажимает на кнопку)

                Входит Дуня.

Дуня: Саша, привет.
Саша (изображая улыбку): Дунечка… (привстает) Проходи-проходи…

             Она подходит к столу, он целует ей ручку. Дуня садится напротив него.

Дуня: Устал на работе? Дома не понимают – все пилят и пилят…
Саша: Что бы я без тебя делал…
Дуня: Но я же пришла.
Саша: Тебе не скучно со мной? Политика… все эти закулисные игры…
Дуня: Я люблю слушать, как спорят мужчины.
Саша (иронически): И для этого ты сюда ходишь?
Дуня: Ты галантный. Ты рыцарь. Обращаешься с женщиной как с королевой. А мой…
Саша: Можешь мне не рассказывать, я видел, он на тебя рявкает – как на собаку.
Дуня: Ты для меня – отдушина.
Саша: А ты для меня… (взмахивает рукой, смеется)
Дуня: Все шутишь?
Саша: Ведь ты это любишь. (вздыхает, сменив тон, на более серьезный) Дуня, я, правда, устал. Улыбаюсь. Не спорю. Кланяюсь. Ручки целую. Выслушиваю полный бред. Все поддакиваю. Хочу усидеть сразу на десяти стульях. Угодить и нашим, и вашим, и пятидесятым.
Дуня: Сочувствую… а жена?
Саша: Претензии предъявляет. Насмотрелась эротики, начиталась журналов… И все ей что-то не то…
Дуня: В постели?
Саша (смущенно): Ну… я не хотел говорить.
Дуня (касается его руки): Ты меня не стесняйся.
Саша: Женщины не понимают, как ранят самые безобидные замечания… шуточки…
Дуня: Это тебя-то?
Саша (надевая непроницаемую маску, смеется): Представь себе, да! Я хрупкий нежный цветочек.
Дуня: Ты танк!
Саша: Даже не думаю.
Саша (с затаенной горечью): Вот… и все так считают. Я из железа.
Дуня (спохватываясь): Я не то хотела сказать… Душа у тебя очень тонкая.
Саша: Ну… хоть ты понимаешь. Или придуриваешься? (смотрит на нее в упор) Ты зачем сюда ходишь? Я тебе нравлюсь?
Дуня (смутившись): Я… с тобой себя чувствую себя женщиной. Мне всегда хотелось, чтобы мне так улыбались, целовали ручки…
Саша (вдруг разозлившись): Так вот оно что!
Дуня (растерянно): Что я такого сказала?
Саша: Вы все одинаковые! Только и нужно – чтоб я расточал комплименты и нежности. Не важно, я в настроении или нет.
Дуня (испуганно): Хочешь, чтоб я не ушла? Я таким тебя никогда не видел.
Саша (зло): Извини. Что, не нравлюсь?
Дуня: Я понимаю, что все тебя достают… Хочешь – буду молчать?
Саша (пьет): Ты разочаровалась? Верный рыцарь упал с пьедестала?
Дуня: Ну… (вздрагивает)
Саша: Мне осточертело всем угождать, будто я заводная кукла. И должен жить по чужому сценарию. Когда-то мне нравились феминизированные женщины, хотелось им льстить, но в душе… я сам себе не признавался в том, что ищу их уязвимые места, болевые точки. И хочу одержать верх. Победить. Приручить их. Когда не получалось, я бесился. Но это скрывал. (улыбается ей сладчайшей улыбкой, меняет тон на издевательский) Ну, что, моя золотая… мой птенчик… мой херувим…
Дуня (встает): Я пошла.
Саша (смеется): Так и знал! Сейчас отшатнется. Бедная девочка испугалась.
Дуня: Мой муж и, правда, хамло. Но он такой, какой есть. И я знаю, чего от него ожидать.
Саша (меняя тон): Да успокойся. Садись. (протягивает ей стакан и бутылку пива) Я действительно не в настроении играть свою обычную роль.
Дуня (покорно садится): Саша, я, правда, была в тебя влюблена… Ну… немножко… ровно настолько, чтоб мне это настроение повышало.
Саша: Я хотел, чтобы меня принимали любым…
Дуня: А, может быть, я и смогу…
Саша: Думаешь?
Дуня: Я попытаюсь.
Саша: И как ты это себе представляешь?
Дуня: Ты расскажешь мне о своей жизни… о детских обидах…
Саша (зло смеется): Да ни за что!
Дуня: Но почему?
Саша: Больно мне нужна твоя жалость!
Дуня: А что тебе нужно?
Саша: Боксерская груша.
Дуня: Ты не в себе…
Саша: Нет, ты и, правда, не понимаешь…
Дуня (внезапно разозлившись): Ты такой же, как мой… Корчишь из себя бог знает что, а в душе – вечно обиженный на весь мир маленький нытик.
Саша (встает): Как ты сказала?!
Дуня (поднимается, смотрит на него вызывающе): Ты все слышал. (поворачивается, чтобы уйти, Саша силой удерживает ее за локоть) Пусти меня… Саша, пусти!

Он прижимает ее к себе, целует. Она вырывается, но не может с ним сладить. На сцене гаснет свет. Звучит жесткая агрессивная музыкальная тема. Через некоторое время слышатся шаги по сцене и всхлипы. Свет загорается.

Дуня (стонет): Я думала, что люблю тебя, Саша…
Саша: Молчи. Скажешь кому-нибудь слово, убью. (закрывает лицо руками)
Дуня: Я могу сделать так, чтоб тебя посадили.
Саша (безжизненным голосом): Ты ничего не докажешь.
Дуня: Но испортить твою репутацию я смогу. А для таких, как ты, это важнее всего на свете.
Саша (опомнившись, поднимает ее с пола, помогает застегнуть одежду): Дунечка… я просто скот.
Дуня (внезапно прижимается к нему): Ради бога, стать прежним.
Саша: Это уже невозможно.
Дуня: Но ты…
Саша (отходит от нее глухо): Я не тебя… я себя убил.

Звучит грустная музыка. Дуня уходит. Саша бродит по сцене. Достает из кармана фотографию женщины.

Мама… всю жизнь ты меня унижала, ничем я не мог тебе угодить. Дразнила меня толстяком – я сел на диету. Высмеивала мою речь, я начал читать больше всех… Говорила, я рыхлый, пошел сразу в три секции… Из кожи вон лез, тебе все было мало… То не то, это не это… Я очень устал. И теперь… я хочу быть плохим. Боже… боже, прости. У меня накопилось. (рвет фотографию, закрывает глаза)

Звучит грустная музыка. На экране – портрет его матери.
                Занавес опускается.






Сталин


                одноактная пьеса





                Действующие лица:

Иосиф Сталин
Помощник

                Действие происходит в кабинете Сталина.




             Занавес открывается. Вечер. На сцене – стол, заставленный книгами. На стуле сидит Сталин и курит трубку. Входит Помощник.

Помощник: Простите, я…
Сталин (раздраженно): Ну, что ты все извиняешься? Ищешь предлог, чтобы проверить, я жив или умер?
Помощник: Я просто…
Сталин (смотрит на него в упор, тот смущается): Садись.
Помощник (усаживается напротив него): Выглядите вы…
Сталин: Да знаю. В зеркало я смотрюсь. Тебя что, действительно это волнует?
Помощник: Я… я в детстве…
Сталин: Не надо мне рассказывать, как ты учился, глядя на мои портреты, мечтал со мной встретиться…
Помощник: Но так и было…
Сталин: У тебя на лице было это написано.
Помощник: Я мечтал к вам приблизиться, пожать руку, сказать… сам не знаю, что, никакие слова на ум не шли…
Сталин (неожиданно мягко): И не надо. Давай помолчим. Я устал.
Помощник (согласно кивая): Как скажете…
Сталин (задумчиво): Меня не раздражает твой голос. Расскажи что-нибудь о себе.
Помощник: Я из семьи раскулаченных. Но скрывал, боялся… Не хотел, чтобы меня подозревали…
Сталин: Так. Дальше.
Помощник: Говорил всем, что я – потомственный рабочий. Хотел доказать…
Сталин: Я понял… (улыбается) Ну, доказать у тебя получилось… А ты не боишься мне это рассказывать?
Помощник: Я… боюсь.
Сталин: А зачем тогда?
Помощник: Сам не знаю… вы для меня… ну, как портрет… вроде иконы, которую прятала моя бабушка, а я после ее смерти нашел, сохранил…
Сталин: Ты это серьезно? И не придуриваешься?
Помощник: Я…
Сталин (вдруг став серьезным, встает): Может, хватит тут дурака валять? Изображать наивность и простодушие?
Помощник (дрожит): Нет, я, правда… (выдерживает пристальный взгляд Сталина, тот расслабляется, улыбается и садится)
Сталин: Ну, как – испугался?
Помощник (вытирая пот со лба): Я уже думал, все – мне конец. Сейчас придут арестовывать…
Сталин: Да успокойся. Мне нытики не нужны. Это была проверка… на вшивость.
Помощник: И я ее выдержал?
Сталин: Ну… я, впрочем, насчет тебя не питал больших иллюзий… (самому себе) Никому нельзя доверять, вокруг – подлизы, авантюристы и честолюбцы… Но ты мне приглянулся. Чем? Пока сам не знаю.
Помощник (просияв): Я… спасибо, товарищ Иосиф Виссарионович.
Сталин: Как ты сказал? (смеется)
Помощник: Ну… просто спасибо, товарищ.
Сталин: А ты заметил – в кино показывают, если я звоню кому-то, человек тут же берет под козырек и рапортует: «Здравствуйте, товарищ Сталин!» Ведь до смешного доходит! Когда никто не видит меня, я пересматриваю эти кадры и веселюсь.
Помощник: Надо же вам… поднять себе настроение…
Сталин (меняя тему): У тебя есть знакомые из арестованных?
Помощник: Много. (спохватывается) То есть… я не поддерживаю с ними никаких отношений… вы не подумайте…
Сталин (презрительно): Я и не думаю. Ты для этого слишком труслив… товарищ помощник.
Помощник: Но вы же сами… велели таких людей осудить…
Сталин: А если завтра меня посадят, ты тут же – в кусты, да? И побежишь подлизываться к новому начальнику?
Помощник: Ну… то есть, как – вас посадят?
Сталин: А что? Я такой же гражданин, как и ты. У нас теперь не монархия, а я не Иисус.
Помощник: Я… как-то об этом не думал! Вас посадят… ведь это немыслимо…
Сталин: Стольких людей уничтожили… Царя убили. И это – не единичный случай в истории.
Помощник: А какого еще царя… убили?
Сталин: Учи историю, пень. Только в России сколько монархов закончили жизнь так, что не позавидуешь… А король Англии Карл? Его приговорили к казни. И власть перешла к парламенту.
Помощник: Да я… я учусь…
Сталин: Мы ни на миг не можем расслабиться, все время идет борьба за власть, подковерная возня, если не хочешь, чтобы сожрали тебя, приходится… нападать на других. Страны, враждебные нам, финансируют заговоры с целью устранения меня и ближайшего окружения… приходится всех подозревать…
Помощник: Как вы думаете, настанет ли время, когда все будут доверять друг другу? И прекратятся доносы, аресты, разоблачения? Люди выйдут из лагерей…
Сталин: Есть люди, которым хотелось бы верить в рай на земле… Но я -реалист.
Помощник: А вам… всех этих людей не жалко?
Сталин: Если я буду об этом думать…
Помощник (настойчиво): И все-таки?
Сталин (качает головой): Если кто-то хотя бы немного сомневается в том, что идея социализма – лучшая и человечнейшая из идей… мне такого не жалко. Пусть отправляется в адово пекло!
Помощник: Вы же ни в рай, ни в ад не верите…
Сталин: Это просто фигура речи.
Помощник: А почему вы думаете, они сомневаются?
Сталин: Эгоисты. Хотят тянуть одеяло на себя, заграбастать побольше, жить в свое удовольствие и плевать на всех. Их рай – гедонизм. А большинство населения пусть подыхает… Пир во время чумы. Вечная беспробудная пьянка абсолютного меньшинства тех, кто себя называет эстетами, аристократами… Им чего ни дай, все будет мало… Так вот… если я заподозрю хотя бы намек на такую вот червоточинку…
Помощник (кивая головой): Да. Понимаю. Но людей можно переубеждать, с ними нужно работать, читать лекции… ну… просвещать…
Сталин: Мы пытаемся. На самом деле ты надавил сейчас на больную мозоль… я и сам понимаю, огнем и мечом это не истребить. Наши противники могут быть умнее нас, образованнее… Но ум без сердца – мертвый ум. Они ведут борьбу за влияние на людей и в конечном итоге могут и победить. У них все для этого есть. Я пессимист. Только мало кто это знает.
Помощник: А представьте… ну… лет через сто… какие фильмы будут снимать о нас?
Сталин: Возможно, будет опять-таки идеологическая война – люди поделятся на моих сторонников и противников. Одни будут пытаться во всем оправдать, найти логику, другие упорно станут чернить, клеймить, демонизировать… Но когда население «наестся» капитализма… вот тогда они взвоют! И вспомнят плохого Сталина.
Помощник: Неужели вы думаете, что вас – вас! – посмеет кто-то назвать плохим?
Сталин: И не такое бывало.
Помощник: А зачем это будет нужно?
Сталин: Людям всегда нужен монстр, пугало, чтобы внушить: как бы ни было плохо, при этом правителе вам было бы хуже. Мы сейчас всех пугаем царем. Так же потом будут пугать и нами.
Помощник (растерянно): То есть, как, вы не верите… что мы когда-нибудь… победим во всем мире?
Сталин (пожимая плечами): Ты не поверишь… не знаю. Но я привык просчитывать самые худшие варианты, иначе какой же тогда из меня стратег?
Помощник (дрожит): Мне не по себе стало… от нашего разговора, товарищ…
Сталин (улыбается): Что – испугался? Я просто шучу. Да успокойся… иди домой, я хочу поработать.

Помощник уходит. Сталин звонит по телефону. Его выражение лица становится жестким, интонация меняется.

Алло? Да, мой помощник… как-как, говорите? Он на актерском учился? Какие роли играл? Так-так-так… Все ясно. То-то мне показалось подозрительным его наигранное простодушие… В общем, чтоб я его больше не видел. Спасибо. (вешает трубку)

Звучит грустная музыка. На экране – могилы политических заключенных. Затем – великие стройки времен социализма. Музыка становится более радостной, приподнятой.
                Занавес опускается.









Степанида


                одноактная пьеса



                Действующие лица:

Стеша, фолк-певица, 27 лет
Ирина, продюсер, мать Стеши, 50 лет

                Действие происходит в квартире Стеши.






Занавес открывается. Стеша сидит за пианино и распевается. Входит Ирина. В руках – газета.

Ирина (зачитывает вслух): «Исконно русская, чистая сердцем, трепетная, скромная неземная…»
Стеша (морщится): Мама, не надо.
Ирина: Смирись. Это слава.
Стеша: Тебе не кажется, что мне создают излишне елейный имидж? Скоро с меня иконы рисовать будут.
Ирина: А что плохого? Сейчас – такое жестокое, бесчеловечное время, людям нужны такие кумиры!
Стеша: От таких заметок мне не по себе. Я не сусальная святоша.
Ирина: Ты думай не о себе, а о публике. Ей ты нужна такая.
Стеша (поеживаясь): Возможно. Но знаешь, как устаешь говорить красиво, все время изображать благородство и беспредельную незлобивость? Сначала мне все это нравилось, а потом… Хоть дома-то я могу отдохнуть? Или и здесь надо быть святой Степанидой, носить кокошник и улыбаться?
Ирина: Да ладно, остынь. Из-за чего ты такая хмурая?
Стеша: Сорвала голос.
Ирина: Ты хочешь концерт отменить?
Стеша: Нет, конечно. Попробую тональность пониже.
Ирина: Хоть шепотом, но ты должна его отработать.
Стеша: Можно и запись включить.
Ирина: Ни за что! У тебя имидж одной из немногих, кто не позволит себе открывать рот под фонограмму.
Стеша: Я что теперь, должна жить ради этого имиджа?
Ирина: А ты чего хочешь? Может быть, в ресторане мяукать? Там «Мурка» нужна.
Стеша (хлопая крышкой): Ну, все! Надоела! Опять пришла поучать?
Ирина (подходит к ней, гладит по голове): Ну, доченька, я для тебя же стараюсь.
Стеша (отходит в сторону): С детства я только и слышу, какой должна быть.
Ирина: А ты сама понимаешь, какая ты на самом деле?
Стеша: Я рабочая лошадь, которая должна всем угождать. И изображать то, что хотят видеть люди.
Ирина: Это что, бунт?
Стеша: На настоящий бунт я никогда не решусь. И ты это знаешь.
Ирина: Давай конкретно, Стешенька. Что тебя не устраивает?
Стеша: Мы с тобой пытаемся объять необъятное. И нас критикуют. Оперные арии, опереточные номера, западный рок, джаз, фольклор… скоро я самбу начну танцевать или учиться степу.
Ирина: Тебе самой нравилось. Ты любишь новое, эксперименты.
Стеша: Люблю. Но не по указке.
Ирина: Решила артисткой стать – будь любезна забыть о плохом настроении и капризах.
Стеша (взрываясь): Да я сто лет как о них забыла: когда я в последний раз отдыхала и расслаблялась?
Ирина: Ты просто устала, доченька? Ну, так и сказала бы. Я куплю тебе тур на неделю…
Стеша: Да дело не в этом, мама… (закрывая глаза) А, может, и в этом тоже. Мне хочется ощутить свободу… покой! Бить посуду, орать, топать ногами… может, и матом ругаться, не знаю… Выбирать песни по своему вкусу, даже если тебе они не по душе.
Ирина: Ты неблагодарная!
Стеша: Что?!
Ирина: Я знаешь, сколько хлебнула, пока поднимала тебя – одна, без отца… Когда поняла, что у моей Стеши есть голос, костьми легла, чтобы оправить этот природный алмаз. Придумала тебе образ. Записывала все песни. Таскала везде за собой, старалась понравиться нужным людям, оплачивала все эти статьи…
Стеша: Ты хочешь сказать, что я без тебя – ничто?
Ирина (смягчившись): Ну, что ты… Стешенька, это я без тебя… (обнимает ее) Ты у меня добрая, ласковая, как котенок, умеешь нравиться, согревать других… А я суховата и жестоковата.
Стеша: Да. Я могу обаять. Говорю комплименты, раздаю обещания… а потом люди таят на меня обиду. Они все принимают за чистую монету.
Ирина: Но ты же не врешь!
Стеша: Не вру… То есть, сознательно – нет. Но мне настолько хочется нравиться и очаровывать… что я забываю о том, как серьезно воспринимают мои слова. В школе каждый второй из парней думал, что я в него влюблена. И обижался. А мне просто нравилось говорить приятные вещи: у тебя голос красивый, а у тебя – такие глаза…
Ирина: Только не повторяй все время, какая прекрасная у того или иного артиста душа. Это уже стало штампом. И журналисты высмеивают.
Стеша: Даже в такую минуту у тебя счетчик внутри – только и думаешь, что о работе.
Ирина: Для меня в этом – вся жизнь.
Стеша: В том-то и дело… Я знаю.
Ирина: Тот, в кого ты сама влюбилась, тебе не поверил… И это тебя надломило.
Стеша: Он меня высмеял. Чтобы ему понравиться, я изображала крутую девчонку, даже курить пыталась… Но не помогло.
Ирина: Это он тебя недостоин.
Стеша (вздыхая, отходит от нее): От этого, мама, не легче.
Ирина: Ты все не можешь его забыть?
Стеша: Я… ищу его в других людях. Но даже себе в этом не признаюсь.
Ирина: Почему ты встречаешься с мальчиками моложе себя? Совсем сопляками?
Стеша: Не хочу, чтобы мной командовали. (задумчиво) Вижу наивность и простодушие, мягкость, покладистость… и мне хочется верховодить. Может, с возрастом я превращусь в тебя?
Ирина: Не самое худшее превращение, между прочим.
Стеша: И не знакомь меня больше с заносчивыми толстосумами, которые ждут, что я стану покорной рабыней. Сама ты с таким жить не стала. И мне не навязывай…
Ирина: Тут не поспоришь. (достает из сумки пакет) Примерь-ка концертный костюм. Совсем новый.
Стеша (послушно берет его в руки): Как скажешь. (уходит за кулисы)

Звучит грустная музыка. Ирина бродит по сцене. Стеша возвращается. На ней – сарафан, кокошник. Костюм русской красавицы.

Ирина (хлопая в ладоши): Ниночка на заказ сшила, она свое дело знает. Начни-ка петь прямо в этом, а я тебе подыграю.

Садится за пианино. Стеша поет песню «Гляжу в озера синие». Через некоторое время свет гаснет. На экране крупным планом фотография Степаниды на стадионе, которая берет из рук поклонников охапки полевых ромашек.
                Занавес опускается.



Страх



              одноактная пьеса




                Действующие лица:

Президент
Лидер чиновников
Лидер коммунистов
Лидер либералов
Партия христиан
Политтехнолог
Ведущий передачи

              Действие происходит во время съемок телепередачи «Круглый стол».




        Занавес открывается. На сцене – стол, вокруг которого сидят все действующие лица.

Ведущий: Мы начинаем, уважаемые телезрители. Через два месяца состоятся президентские выборы. У нас уже есть результаты выборов в Государственную Думу. И можно сделать определенные выводы – население «полевело», испытывает ностальгию по Советскому Союзу и недовольно тем, как происходят перемены. Мы посовещались и решили, что первым выступит лидер Коммунистической партии.
Коммунист: Страна не понимает, куда ее ведут. Людям ничего не объясняют. Смотрите телевизор с многочисленными ток-шоу в стиле «желтой прессы» и будьте довольны этим. У нас не Запад. И людям скучно. Был коллективизм, стал индивидуализм. А большинство населения это не устраивает.
Ведущий: Вы довольны результатами голосования?
Коммунист: Политик никогда не бывает довольным, если его партия – не победитель.
Лидер чиновников: Мы победили. А нас с этим даже не поздравляют.
Ведущий: Вы обиделись?
Лидер чиновников: Мы тоже люди.
Ведущий: В таком случае право выступить я предлагаю вам.
Лидер чиновников: Да, население «полевело», даже молодежь испытывает ностальгию по СССР, потому что смотрит фильмы тех лет, книги читают… Но партия коммунистов обманывает своих избирателей. Они делают вид, что борются за власть, на самом деле они испугались бы ответственности. Им выгодно нас оплевывать и быть в оппозиции. Хорошо устроились.
Президент (с иронией): Они действительно хорошо устроились.
Ведущий: Вы, господин президент, сами настаивали, что выскажетесь в конце.
Президент: Так и будет. Не беспокойтесь.
Ведущий: В таком случае я предлагаю высказаться лидеру Либеральной партии.
Либерал: Почему русским так нравится на печи лежать, и чтобы как в сказке все с неба падало? Наш народ не любит работать, людям не нравится конкурентная борьба за место под солнцем. А это – суть капитализма.
Коммунист: Да бандитизма это все – суть.
Либерал: У нас бандитский капитализм… но надо было с чего-то начать. В Америке тоже первое накопление капитала – это преступный период их истории. И мы с начала будем сражаться как в джунглях,  а выживут в этой схватке сильнейшие.
Ведущий: А на физически или психически не выносливых или больных наплевать? Ложитесь и умирайте?
Либерал: Сейчас такой период истории.
Ведущий: А, может, вообще в каменный век вернуться? Жить на земле, кирпичики складывать, в шкуры убитых зверей рядиться, наскальную живопись возрождать?
Либерал: Ну, это уж слишком.
Политтехнолог: Народ «полевел» - нравится вам это или нет, это факт. С которым нужно считаться. Включите любой канал телевидения, кроме «Культуры». Услышите, как стать богатым и знаменитым. Как стать порядочным, честным и не ворующим – это теперь анохронизм. Скромность не в моде. Бережливость – тоже. Мы только и слышим назойливую рекламу дорогих товаров и вбиваем абсолютному большинству комплексы, раз они не соответствуют гламурному видеоряду.
Коммунист: А это вопрос к президенту.
Ведущий: Мы еще не услышали лидера Партии Христиан.
Христианин: Понятно, что накануне двадцать первого века мало кто всерьез считает, что на облаке сидит дедушка и смотрит на нас. Никто так не воспринимает бога. Но что теперь для нас – бог?
Ведущий: Сейчас принято говорить, что это – глубоко личный вопрос.
Христианин: Потому что не существует на него никакого ответа. Может, когда-нибудь я доживу…
Ведущий: Так что предлагает ваша партия – только не абстрактные рассуждения об истории религий, а поконкретней?
Христианин: Так бог – это самое конкретное и есть. Видите, плохо другому? Подойдите и помогите. Если все будут так жить, обретем общего бога.
Ведущий: Гм… ну ладно. Спасибо за лаконизм. Теперь настало время услышать господина президента.
Президент: Все партии, которые официально зарегистрированы в нашей стране, объединяет одно. Страх.
Ведущий: Какой страх?
Президент: Ответственности.
Ведущий: А-а…
Президент: Легче всего оплевывать любую власть, а самим заниматься только личным пиаром. Изображать из себя борцов, идейных людей, в душе будучи… весьма приземленным и меркантильным. Была у нас однопартийная система, все знают, чем это кончилось. Теперь вроде как многополярность… а суть-то у всех одна. Кто с призраком коммунизма борется, кто с западным влиянием, кто атеистов считает дьяволами… Господа, это все не серьезно.
Коммунист: Не правда! Мы за власть боремся!
Христианин: И мы тоже!
Ведущий (Либералу): А вы, уважаемый, почему не возмутились?
Либерал: Я думаю.
Ведущий: Интересно узнать, о чем?
Либерал: О словах главы государства. Нас, либералов, смешали с грязью, но мы как раз в начале девяностых не побоялись ответственности. И за это нас теперь ненавидят.
Президент: Вы о себе заботились, главным вопросом повестки дня был -  личное обогащение, личное всемогущество. Люди наивно думали, вы за идеалы свободы боретесь, а вам это было не нужно. Витающая в облаках интеллигенция к вам потянулась, а вы просто на нее плюнули. Второй раз вам не поверят.
Коммунист: А почему верят вам? С вашим приходом началась райская жизнь?
Политтехнолог: Реклама здорового образа жизни, улаживание конфликтов в горячих точках, личное обаяние. Умение говорить просто, не пафосно. Вспомните конец девяностых – банк за банком отказывались выплачивать дивиденды, люди по полгода не получали зарплату. Им стало не до убеждений. И появились конкретные претензии к конкретным государственным лицам. Голосуют не «сердцем», как было раньше, а за идею, суть которой они понимают.
Либерал: И в чем она состоит? В экономике – то ж самое. А в идеологии?
Президент: Объясню на пальцах, раз вам надо все разжевывать. Есть два богатых человека – гипотетически. Один выставляет все напоказ и самодовольно улыбается, другой одет просто и без «понтов», ведет себя демократично, не по-барски. Кто больше понравится людям? За какого из них будут голосовать?
Политтехнолог: Эта простая вещь до либералов никак не доходит.
Коммунист: Наша партия…
Политтехнолог: Вам нужны новые лица и новые идеи. С багажом пятидесятилетней давности далеко не уедешь. То же касается и христиан.
Коммунист: А что нам – в лохмотья рядиться? Сами говорите, какой сейчас век…
Политтехнолог: Вот зачем вам четыре машины? Даже мне столько не нужно. Про квартиры, дома я вообще не говорю.
Коммунист: Это все газетные инсинуации! (бьет кулаком по столу)
Политтехнолог: Ну, уж при нас-то зачем изображать благородное негодование? Это вы перед избирателями спектакль разыгрывайте. Или вам и наши голоса тоже нужны?
Коммунист: Нам не нужны голоса предателей родины!
Либерал: Нам и, правда, надо подумать… может, сделать ставку на молодежь?
Политтехнолог: Им мозги можно запудрить. Но опять же – сделайте точные расчеты, сколько у нас амбициозных гедонистов, которые мечтают о победе именно вашей партии.
Христианин: У нас верят – под настроение… Мы точных подсчетов не сделаем.
Ведущий: Это точно. Опять же – сужу по себе. Бывает настроение, тянет в церковь, а нет – и не тянет… Но крест не ношу. Рос в семье атеистов.
Христианин: Вы делаете первые шаги на пути к истинной вере.
Ведущий (пожимая плечами): Возможно.
Президент: Наша программа близится к завершению. Не знаю, хорошо или плохо, что люди стали аполитичными. Это все опросы подтверждают. Хорошо – значит, великолепно живем. Но это не так. Плохо – значит, жди смуты, беды. Нам надо взглянуть правде в глаза. Коммунисты, в отличие от нас понимали: даже если и есть в жизни неравенство, его надо осуждать, а не превозносить. И в экономическом, и в интеллектуальном смысле. А мы живем с психологией – вот десяток звезд шоу-бизнеса, два оркестра, полтора театра… Понятно, что я утрирую, но все к этому идет. Вот спортом мы еще можем гордиться.
Политтехнолог: Скоро и здесь будет смута.
Президент: Возможно, она здесь и есть. Но официальная пропаганда имеет огромное значение. Даже если люди живут плохо, им нужно утешение – пусть смотрят фильмы и передачи, где с человеком любого достатка и образования обращаются по-человечески. А не подавать пример чванства и спеси. А то у нас бандиты становятся положительными героями. Это уже за гранью всех граней…

Ведущий: Наша передача «Круглый стол» подошла к концу. Все присутствующие высказали свое мнение. В стране  - кризис доверия. К власти, оппозиции, друг к другу… И мы должны подумать, как хотя бы немного улучшить такую ситуацию. (встает) Встретимся через неделю.

На сцене свет гаснет. На экране – вид  полуразрушенной деревни.  Звучит  прелюдия es-moll из 1 тома «Хорошо темперированного клавира И.С. Баха.
Занавес опускается.               












   Сумасшедшая


               одноактная пьеса







                Действующие лица:

Энни, 24 года, певица
Эрнест, 20 лет, студент литературного факультета


        Действие происходит в лондонской квартире Эрнеста.





Занавес открывается. На сцене – диван. Эрнест лежит и читает книгу. Входит Энни, она ест булку.

Эрнест: А мне купила?
Энни: Ты же не любишь.
Эрнест: Я вчера слишком рано уснул…
Энни: Ты выпил таблетки. (подходит к дивану, ложится рядом с ним)
Эрнест: Любую другую я давно выкинул бы из квартиры… но ты… меня не раздражаешь.
Энни: Ты хочешь, чтобы я больше не приходила?
Эрнест: Никак не пойму, о чем ты думаешь – застывшая маска, безжизненный голос… Хоть раз бы на меня крикнула. Или хотя бы сделала вид, что обиделась.
Энни (закрывая глаза): Я делаю вид, что обиделась.
Эрнест (закрывая книгу, обнимает ее): И что ты нашла?.. Ведь я совсем больной человек…
Энни: Мне без тебя скучно. Пусто. Как будто… нечем дышать.
Эрнест: Но ты без меня можешь. Уезжала на полтора месяца, не позвонила ни разу.
Энни: Зачем тебя беспокоить?
Эрнест: А ты пыталась меня забыть?
Энни: Нет. Не пыталась. Ты был со мной – все время. Я ухожу и держу тебя за руку… Я с детства такая была. Если хотела видеть и слышать кого-то, просто представляла его себе – и он возникал. Вот так-то.
Эрнест: Тогда тебе можно только позавидовать. У меня так не получалось.
Энни: Если я уезжаю, это не значит, что расстаюсь с тобой.
Эрнест: Вот теперь я кое-что понял… (вздыхает) Но шизофрения – это же приговор.
Энни: А ты представь, больна я, а не ты.
Эрнест: Представить?
Энни: Глючит меня, шатает в разные стороны, я шарахаюсь от людей, боюсь всех на свете…
Эрнест (задумчиво): Представил. Что дальше?
Энни: Что бы тебе захотелось сделать?
Эрнест: Заболеть вместо тебя. (обнимает ее, целуются)
Энни: А ты бы мне спел?
Эрнест: Я не умею.
Энни: Но ты и не пробовал.
Эрнест (откашливаясь, издает звук, затем прерывает себя, смеется): И, правда, что я зациклился на болезни? Лучше спой ты.

Энни достает гитару, садится на стул и поет песню «Битлз» - «Here, there and everywhere».

Энни: Тебе она раньше не нравилась…
Эрнест: Я ее просто не понимал. А теперь услышал.
Энни: Ты не любишь меня. Я знаю, что просто тебе… одиноко…
Эрнест: Да я и сам не знаю.
Энни: Эрни, мне кажется, ты влюбился… в свою болезнь. И живешь ею.
Эрнест: Возможно, ты и права.
Энни: Ты голоса слышишь?
Эрнест (кивает): Сначала это пугало, потом… я привык.
Энни: А какие они?
Эрнест: Тембр ужасный… голову будто на части рвет.
Энни (подходит к нему, опускается на колени и прижимает к себе его голову): Ты их не слушай. А, может быть, наоборот… научись им отвечать, ругайся с ними. Садись, бери лист бумаги и выкладывай все, что думаешь о тех, кто вселился в тебя, и они сразу струхнут…
Эрнест (смеется): Ты думаешь?
Энни: Я уверена. Вот представь, что я – этот голос. (ее лицо преображается – как у профессиональной актрисы, она говорит замогильным басом) Нет, это ты отстань от меня!
Эрнест: Знаешь, я никогда не пробовал… У меня были девушки – разные. До того, как диагноз поставили полгода назад. Одни меня баловали комплиментами, но я не очень-то покупаюсь на это… воспринимаю как желание меня захомутать. Другие устраивали скандалы, истерики, искали, к чему прицепиться, начинали меня поучать… а от таких меня еще больше тошнит. Но ты… говоришь мало, замечаний не делаешь… я сам не заметил, как привык, что ты всегда рядом. Вроде прошло уже полтора года… (вздыхает) С первого взгляда я… не упал. Решил – девушка как девушка… Худенькая, хрупкая, нежная, при этом глаза озорные, одета как мальчишка…  Но… чем больше к тебе приглядываешься, тем больше нюансов видишь… Летящая, серебристая… во сне я видел тебя нежно-серой.
Энни: А я влюбилась в тебя. Но потом… это переросло во что-то другое.
Эрнест (вскакивая, сшибает ее с ног, Энни падает): Только не говори, что в жалость!
Энни (поднимается): Может, это желание спорить с болезнью… ее победить… Эрни, вспоминаю я не совсем тебя, таким, какой ты есть на самом деле… а некий образ…
Эрнест (мрачно): Я так и думал. Все женщинам нужен образ.
Энни (пожимая плечами): Возможно, ты прав. Это молодость… Я стану старше и научусь любить реальных людей. Пока у меня это не получается.
Эрнест: На самом-то деле я сам никогда никого не любил, разве только…
Энни: Да, Эрни?
Эрнест: Когда мне было одиннадцать лет, я любовался на девочку из своего класса… красивую дерзкую своевольную… мне хотелось, чтобы она восхищалась мной, и я ей стихи написал.
Энни: Подарил?
Эрнест: И не думал. Спрятал в портфеле. Но кто-то из мальчиков, увивавшихся вокруг, их достал, показал ей... надо мной все смеялись. Я этого никогда не забуду!
Энни: Глупо носиться с этим всю жизнь.
Эрнест: Такие раны не заживают.
Энни: Ты просто не хочешь, чтоб это случилось.
Эрнест: Я думал, ты мне посочувствуешь…
Энни: Ты же не терпишь, когда тебя кто-то жалеет…
Эрнест (пожимая плечами): Да, ты права. Мне не угодить. Я то ною, то злюсь – это замкнутый круг, бесконечный лабиринт, в котором нет места никому, кроме меня… и болезни. Вот единственный друг, который меня никогда не предаст. И не разлюбит. Прицепился как клещ – это точно.
Энни: Ну, может, лекарство найдут…

Звучит тихая грустная музыка. Эрнест подходит к Энни и обнимает ее.

Эрнест: Ты стала моим лекарством.
Энни: Я чувствую, у меня накопилась усталость, Эрни… Ты не способен понять, каково мне было все это время, поставить себя на мое место, проникнуться… защитить…
Эрнест: Но, может, я этому научусь?
Энни: Сомневаюсь.
Эрнест: Но ты же когда-то любила меня…
Энни: Фантазию. Образ. А потом… я попробовала полюбить болезнь…
Эрнест (зло): Это-то у тебя точно вышло.
Энни (смиренно): Да. Вышло.
Эрнест: Интересно, могла бы ты, правда, попробовать ее одолеть?
Энни: Я не думаю, что ты хочешь знать правду.
Эрнест: И все же…
Энни: Мы можем с тобой переписываться… обсуждать все, что хочешь… любые симптомы. Но, Эрни… я больше сюда не приду.
Эрнест (вздрагивая): Но почему?
Энни: Мне надоело обманывать…
Эрнест: Меня?
Энни: Нет. Себя. Я не великий целитель. И не Джульетта, готовая ради тебя на все, что угодно. Я – только я. И не более.

Звучит тихая грустная музыка. Энни уходит. Эрнест смотрит ей вслед.

Эрнест (закрывая глаза, сдавленным шепотом): Это правда, она решилась… ушла… (открывает глаза) Энни… Энни!  А я тебя полюбил.

Звучитпеснягруппы «Битлз» «Here, thereandeverywhere».
Занавес опускается.




   Татьяна




    одноактная пьеса




                Действующие лица:

Алексей, психиатр, 40 лет
Таня, его пациентка, 20 лет


                Действие происходит в кабинете врача.





         Занавес открывается. На сцене стол, на стуле сидит врач и пишет. Появляется Таня.

Алексей (просияв): Это ты… (смутившись) Ой… я хотел сказать – это вы, Танечка.
Таня (робко): На «ты» тоже можно. (садится на стул)  Алексей, Вячеславович, мне не становится лучше.
Алексей: Депрессия, Таня, не лечится за неделю. Ты последовала моему совету – пишешь, чтобы освободиться от негативных эмоций?
Таня: Пишу. (достает листок и протягивает ему)
Алексей (читает вслух): «Как темно и безлюдно, на душе пустота, только с ним мне уютно, отворились врата, засиял свет небесный, сердце сжалось, внутри – беспросвет бесприюта, дверь мою затвори». (смотрит на нее) Прости за нескромный вопрос, но это о ком?
Таня: Я думала, вы догадаетесь, Алексей Вячеславович.
Алексей: Мне, конечно, приятно… Но тебе… должны нравиться мальчики твоего возраста.
Таня: А как вам стихи?
Алексей: Очень искренние. Продолжай, для тебя это терапия. Может, со временем ты научишься писать… как бы это сказать? Более… профессионально.
Таня: Я знаю, что не умею… но мне очень хотелось, чтобы все это понравилось вам.
Алексей: Да мне все в тебе нравится, Таня. Ты какая-то… несовременная.
Таня: Нет, вы не думайте… Я и на дискотеки хожу, и встречаюсь с парнями. Но это как будто совсем не со мной происходит.
Алексей: Почему так?
Таня: Они такие… бесцеремонные. «Эй, Танька, привет, пошли развлекаться», - и у меня что-то внутри обрывается. Замирает. Никто меня не понимал так, как вы.
Алексей: Ты – поэтическая натура…
Таня (скромно): Ну, что вы… Я не претендую.
Алексей: Я этот листок сохраню. Как и предыдущие. Это мне будет дорого… ну… как память. Когда ты перестанешь сюда приходить и выйдешь замуж за какого-нибудь… хорошего парня.
Таня: Я не хочу.
Алексей: Ты решила остаться одна?
Таня: Да. Решила.
Алексей: Не говори глупости.
Таня: Родители познакомили меня с мальчиком из приличной семьи. Он милый. Но нет в нем какой-то… загадки.
Алексей: А во мне, значит, есть?
Таня: Мне нравятся мужчины, прожившие сложную жизнь, разочаровавшиеся и… уставшие.
Алексей: Девочка, ты начиталась романов. Но я… очень тронут. (снимает очки) Ты слишком чистое существо… для такого, как я. А, может быть, с возрастом все мы становимся циниками.
Таня: Совсем я не чистая. Вы представить не можете, какие… у меня мысли.
Алексей: О чем ты, дитя мое?
Таня: Вы мне снились. Дотрагивались рукой, как будто пытались, сами того не желая, понять, какая же я – настоящая… А я ради вас была готова на все.
Алексей (внезапно всхлипывает, закрывает лицо руками): Не говори мне таких вещей, дочка… Иначе я… за себя не ручаюсь. Может быть, тебе надо найти другого врача. Не очень-то наши беседы тебе помогают.
Таня: Я вас понимаю лучше, чем вы сами думаете.
Алексей: Любопытно…
Таня: Я понимаю, мне не хватает образования… вкуса, наверное, тоже… Но вы надо мной не смеетесь.
Алексей: Смеяться? Над таким человечком, как ты? Да это кощунство!
Таня: Я не такая умная, как другие женщины, с которыми вы… общались.
Алексей: Не надо так говорить.
Таня: Нет. Надо. Вам приятно, что вы во всем меня превосходите. Вам это льстит.
Алексей: Ну… в этом есть доля правды.
Таня: А я и хочу, чтобы вы себя ощущали умнее и лучше…
Алексей: Ну, что ты, девочка… Такая красивая – как только я впервые увидел тебя: эти длинные черные волосы, глаза с поволокой… ты как принцесса из сказки.
Таня: Когда я о вас думаю, это как… ну… взросление!
Алексей: В тебе женский ум пробудился, чувство заставило заговорить все инстинкты, которые… возможно, дремали.
Таня: Вы не думайте… Мне ничего не надо от вас.
Алексей (глухо): Знаю, деточка… знаю.
Таня: Хотите, я перестану к вам приходить?
Алексей: Мне… надо подумать.
Таня: Если вы меня… даже не поцелуете, а хотя бы обнимете… обещаю, я вас никогда не забуду. И больше сюда не приду.

Подходит к нему. Алексей встает, порывисто обнимает ее и целует.

Алексей: Радость моя… и боль. Может, правда, не надо нам больше встречаться?
Таня: Как скажете, так и будет.
Алексей (отворачивается): Иди. Я сам тебе позвоню, когда поразмыслю…

Таня покорно уходит. Алексей мечется по кабинету, пьет воду из стакана. Берет себя в руки и опускается на стул. Звонит мобильный телефон. Он нажимает на кнопку.

Алексей: Да?.. Что-что-что? (кричит) Какая к черту авария! Таня… погибла? (хватается за сердце)

Звучит грустная музыка. Он садится на стул и пьет валидол.

А, может, все к лучшему, у меня же семья и двое детей… (бьет кулаком по столу) Трус! Убить тебя мало! Даже в такую минуту ты думаешь не о ней, а о себе! Трясешься за свою шкуру и безупречную репутацию… (достает листок бумаги, читает вслух) «Засиял свет небесный, сердце сжалось, внутри – беспросвет бесприюта…» (поднимает голову) Таня! Таня! Прости.

Звучит грустная музыка.  На экране – портрет Тани крупным планом. Занавес опускается.







         Тупик



                одноактная пьеса

                Действующие лица:

Алик, журналист, 50 лет
Тигран, журналист, 40 лет

                Действие происходит в квартире Алика.




Занавес открывается. На сцене Тигран. Он сидит на диване и смотрит телевизор, прихлебывая из банки пива. На телеэкране – Алик. Со скучающим видом он говорит: «Я вас понял. На месте вашей жены я не то, что подал бы на развод, а изрубил бы на мелкие кусочки, скальп снял…Ну, все. До свидания, телезрители. Увидимся завтра в это же время на первом канале.

Тигран: Пижон! (выключает телевизор)

На сцене появляется Алик с портфелем в руке.

Алик: Я хорошо веду.
Тигран: Да ведешь-то ты хорошо, но…
Алик: Я понял. (ставит портфель на пол) Поесть приготовил?
Тигран: Забыл я.
Алик: И кто же из нас пижон?
Тигран: Ты знаешь, я плохо готовлю.
Алик: Да знаю я все про тебя. (зевает)
Тигран: Ты все умничаешь… телезрители тебя возненавидят.
Алик: А мне больно нужна их любовь!
Тигран: А рейтинг?
Алик: Да рейтинг нам обеспечен. Шлюхи, пьяницы, идиотические существа всех мастей… Не то, что два слова, двух букв связать не умеют. Как будто в клоаку попали.
Тигран: Ты настолько брезглив?
Алик (невольно поеживаясь): Оказалось, что – да.
Тигран: А тетки? Которые от тебя млеют и строчат письма? (цитирует по памяти) «Алик, у вас загадочное и изысканное лицо».
Алик: Ты не поверишь… Но мне их сейчас не хватает.
Тигран: А говорил, что их ненавидишь…
Алик (зевая): Ну, да… Говорил.
Тигран (идет к холодильнику, достает пиццу): Вчерашняя. Хочешь?
Алик: Я лучше выпью. Давай… наливай.

                Садятся на диван и пьют пиво из бокалов.

Тигран: Ты и меня заразил этим своим… женоненавистничеством.
Алик: Я знаю. Но ты мог бы хотя бы из вежливости… притвориться.
Тигран (с затаенной злобой): А надоело мне притворяться. За деньги облизывал всех, писал заказные статьи, улыбался важным и нужным людям, целовал ручки – и что?! Конкуренты меня сожрали.
Алик: И ты теперь всех ненавидишь? Всех пуще – меня, потому что живешь за мой счет?
Тигран: За твой счет?! Я работаю.
Алик: Да. Раз в неделю ведешь захудалую вечеринку. И то потому, что я попросил, надавил на нужные кнопки…
Тигран: Я тебя вообще никогда ни о чем не просил. Это я тебе нужен, не ты – мне.
Алик: И ведешь-то ты плохо… в словах утопаешь, тужишься изобразить веселье… совсем как плохие актеры.
Тигран: Да, институтов я не кончал. Будешь своей образованностью кичиться?
Алик: Тигран, это ты меня ненавидишь… я… не хочу ругаться.
Тигра (снисходительно): Ну, ладно, сидел целый день в интернете…
Алик (вскипая): Опять с этими… своими бывшими девушками?
Тигран: Ты же знаешь, что я на самом деле не гей.
Алик (в бешенстве): Можешь не напоминать.
Тигран: Мне нужно чувствовать себя прежним… каким был до встречи с тобой.
Алик: Эта твоя… школьная любовь, маленькая мартышка с хвостиком…
Тигран: Ася.
Алик: Ни кожи, ни рожи. Ты что в ней нашел?
Тигран: Мне нужно… я хочу хоть иногда возвращаться назад. В свое детство…
Алик: Может, она тебе душу лечит?
Тигран (кричит): Исковерканную тобой!
Алик: Я тебя не насиловал.
Тигран: Знаю.
Алик: А эта… блондинка, помешанная на шоппинге?
Тигран: Света.
Алик: Ты просто хочешь с ней переспать… или уже? Пока меня не было… в нашей постели…
Тигран: Да. Пока тебя не было. В нашей постели.

Алик дает ему пощечину. Тигран накидывается на него с кулаками и валит на пол.

Тигран (пытается его задушить): Ненавижу! Гнида!
Алик: Я тоже тебя ненавижу! Тебя. И себя.

Тигран встает. Пошатываясь, идет к дивану, отпивает из банки. Алик, кряхтя, поднимается.

Тигран: Я бы дорого дал, чтобы ты на самом деле возненавидел меня. Я себя презираю… за слабость, за то, что я не могу отказаться от этой квартиры, шмоток, твоих знакомств, связей… подарков…
Алик (с мольбой): Зачем они тебе? Эти аси и светы… да пропади они пропадом. Чего тебе не хватает? Ты знаешь, я для тебя сделаю все.
Тигран: С тобой я себя чувствую проституткой.
Алик: А ты не такой!
Тигран: Я… я… раньше не был.
Алик: Ты сам говорил, что спал с богатыми бабами…
Тигран: Это – другое.
Алик: В чем разница?
Тигран: Ты и, правда, не понимаешь?
Алик (тяжело вздыхает): Пожалуйста… прекратим разговор. Я устал.
Тигран: А я-то как… не представляешь. Может, в один прекрасный день я отважусь уйти от тебя и верну себя прежнего.
Алик: Ты говорил, какая-то сволочь твою карьеру испортила? Хочешь, я отомщу?
Тигран: Больно надо!
Алик: А что тебе надо?
Тигран: Ты хочешь, что бы я сказал правду?
Алик: Я и так знаю. Мечтаешь о том, как я отдам концы и завещаю жилье тебе. И ты здесь останешься… без меня. Приведешь Свету. И Асю.
Тигран (ухмыляясь): А ты умный мальчик.
Алик (взрываясь): Скотина!
Тигран (гладит его по щеке): Ну… я иду в спальню.

Тигран уходит. Алик бредет по сцене с пивной банкой в руке. Звучит грустная музыка.

Алик (достает из кармана фото юного Тиграна): Господи… помоги мне. Ведь я же его люблю.

                Занавес опускается.               












     Фантазия



                одноактная пьеса         




                Действующие лица:               

Майлз, писатель, 45 лет
Нелл, его жена, 40 лет

                Действие происходит в квартире Майлза в Чикаго.



Занавес открывается. На сцене – Майлз. Он сидит за столом. Щелкает мышкой компьютера. Входит Нелл.

Нелл: Не помешала?
Майлз (задумчиво): Ну, что ты…
Нелл (подходит, садится к нему на колени, прижимается, щебечет):  Ты совсем перестал со мной говорить. Раньше мог распространяться часами – а я дремала, вязала в кресле, звук твоего голоса меня успокаивал…
Майлз (улыбается, польщенный): Ты не первая… ну… про мой голос…
Нелл: Когда ты пишешь, молчишь полдня…
Майлз: Нелл, я устаю, иногда хочется закрыть глаза и дать обет молчания.
Нелл: Ты стал таким грустным.
Майлз: Когда говорю – получается складно, а на бумаге… мысль растекается, я утопаю в словах…
Нелл: Понимаю.
Майлз: Мне все кажется, чем я больше страниц испишу, тем интереснее будет, а получается наоборот.
Нелл: Раньше ты так не считал.
Майлз: Критик… написал разгромную статью. (протягивает ей газету)
Нелл (читает вслух): «Писатель пытается объять необъятное – гонится сразу за всеми мыслимыми зайцами, рассуждает на все темы сразу, суетится, торопится, захлебывается от восторга по поводу себя, любимого… Интереснее всех на свете для себя лично – он сам. Представляю, как он любуется собой: вот я спорю с Платоном, вот я пикируюсь с Сократом, вот я учу современную молодежь, вот я пришел в церковь и хочу побеседовать со священником и ловлю его на противоречиях…» (смотрит на Майлза) Это зависть.
Майлз: Не знаю…
Нелл: Даже не сомневайся.
Майлз: Нелл, ты думаешь, я так глуп и сам не понимаю, что все это правда? Другое дело – что я не смогу измениться. Даже если действительно захочу.
Нелл: А почему?
Майлз: Мне так хочется производить выигрышное впечатление, быть в роли человека, который поражает всех своей эрудицией или сарказмом…
Нелл: В детстве тебя запилили родители.
Майлз: Да. И с тех пор я стал искать женщин глупее себя, которые будут смотреть мне в рот. И делать ставку на тех читателей, которые точно знают гораздо меньше.
Нелл: А как же я?
Майлз (целует ее в щеку – как будто из вежливости): Ты была так молчалива… и деликатна…  Со временем я расслабился в твоем присутствии и перестал ждать нападок.
Нелл: Да. Но тебе со мной стало скучно. (встает)
Майлз: Почему ты так говоришь? (растерянно) Я просто… в последнее время не в настроении.
Нелл: Ты раньше любил меня… или мне так казалось?
Майлз (пожимая плечами): Конечно, любил… то есть, тот образ, который придумал. Милой уютной домашней кошечки.
Нелл: Я подыгрывала тебе, а потом… устала.
Майлз: Может быть, это я наскучил тебе?
Нелл: Я перестала понимать, что происходит. Между нами как будто стена, причем я даже не понимаю, кто ее выстроил: я или ты. И… пустота. Я говорю набор слов, ты отвечаешь… именно так, как я ожидала. Роли расписаны. Ничего нового. Изо дня в день одно и то же. Я даже стала думать, а может, тебе увлечься кем-нибудь? Или… мне?
Майлз (встает): Нелл, ты что говоришь?
Нелл: Мы совершенно чужие, Майлз.
Майлз: Но меня… то есть, тебя… все устраивало… (подходит к ней) Что это ты – так вдруг?
Нелл: Я делала все, что ты хочешь, ни в чем не перечила, и почувствовала: ты стал отдаляться. Тускнеть. Писать все скучнее и скучнее… Может быть, возрастное… депрессия… Сейчас я вышла из роли, и ты переполошился? Может, нам этого не хватает? Хотя бы подобия спора?
Майлз (обнимает ее): Нелл, ты любишь меня?
Нелл: Люблю. То есть… когда-то была уверена, что любила.
Майлз: А что тебя привлекло?
Нелл: Мне казалось, ты чуткий нежный понимающий тонкий… но потом… Майлз, я поняла, что тебе нравится КАЗАТЬСЯ таким. Ты любишь себя в роли участливого заботливого галантного учтивого кавалера, психолога, видящего других насквозь… Очаровывать ты умеешь, но потом… начинаешь скучать, если ты завоевал доверие человека, он перестает быть тебе интересным, и ты ищешь новый объект…
Майлз (удрученно): Ты пересказываешь слова критика – я больше всего на свете люблю себя.
Нелл: Я удивлена, что ты так долго… Скажи, ты и, правда, сохраняешь мне верность?
Майлз: Да.
Нелл: Уже пять лет. Почему?
Майлз: Я стал бояться.
Нелл (удивленно): Чего?
Майлз: Моя первая жена, когда мы разводились, такого мне наговорила… Я понимал, она это со зла. Но с тех пор…
Нелл: Понимаю. Она тебе внушила мысль, что ты не такой великий любовник, как сам считал.
Майлз: Мы с тобой никогда не говорили на эту тему.
Нелл: Ты меня привлекал физически… как никто.
Майлз: Правда?
Нелл: Стоило тебе ко мне прикоснуться, я трепетала – превращалась в натянутую струну. Ни с кем больше этого не было. Я считала себя фригидной. И возликовала – я нормальная, могу испытывать удовольствие от физической близости! Но… очень быстро я поняла, что этого недостаточно. Как человек ты мне… чужд.
Майлз (польщенный, прижимает ее к себе): Нет, я ощущал, что могу делать с тобой что угодно, ты как пластилин, воск в моих руках…
Нелл (высвобождается): Майлз, подожди. Мне действительно нравилось тебе подчиняться. Но… ты и сам стал терять ко мне интерес.
Майлз: Это не правда.
Нелл: Я почувствовала, что тебе даже не любопытно: какая я на самом-то деле. Есть манекен, модно одетый, поддакивающий – чем не жена?
Майлз: Но ты сама, добровольно, стала играть в нашем доме такую роль.
Нелл: Я надеялась, что со временем мы лучше узнаем друг друга. Но поняла: тебе это не нужно. Начинала разговор на разные темы, но ты меня прерывал… и я замолкала. Перестала тебя посвящать в свои переживания, делиться мыслями… тебе это было не интересно.
Майлз: Так кто из нас заскучал?
Нелл: Мы оба киснем, изображая благополучный брак. И я решила, что одному из нас… а, может, обоим нужна хорошая встряска. Может, тогда тебе будет, что сказать читателям, а я… и сама не могу понять, что мне нужно. После того, как поняла, что на самом деле галантные и деликатные мужчины могут оказаться совершенно равнодушными партнерами в жизни… Думаю: не ошибалась ли я всю свою жизнь? Может быть, мне был нужен вовсе не интеллигент? А самый простой человек… без затей.
Майлз: Ты хочешь сказать, деликатность моя показная?
Нелл: Это ты сказал, а не я.
Майлз: У тебя что… кто-то есть?
Нелл: Пока нет. Но я думаю…
Майлз: Нелл, я действительно в тупике. Единственное, что есть стабильного в моей жизни, - наш брак, которым все восхищаются. Да… для меня важно, что скажут другие. И это – главная моя слабость. Мне всегда было нужно общественное мнение.
Нелл: Майлз, никто не узнает… это будет эксперимент.
Майлз (выражение его лица меняется, глаза оживают): Ты думаешь?
Нелл (подмигивая ему): Можешь отправиться в творческий отпуск…
Майлз (погрустнев): Знаешь, Нелл, я уже не тот, что прежде… Стал опасаться, что женщины скажут что-то не то, не так посмотрят… и я…
Нелл: Майлз, перебори свой страх.
Майлз: Ты думаешь, стоит?
Нелл: Я в этом уверена. (показывает ему билет) Я уезжаю на две недели в Милан. Хочу от тебя отдохнуть.
Майлз: Ты хочешь сказать…
Нелл: Все, хватит! Если вернусь и увижу эту кислую физиономию, я с тобой разведусь. (уходит)
Майлз (бредет по сцене, останавливается на середине): Может быть, мне действительно нужно… встряхнуться. Я устал от своих страхов, сомнений и опасений. Но что-то подсказывает мне, что это – начало конца… Она подготавливает меня к мысли об окончательном разрыве. И самое грустное, что как раз этого я не боюсь. Такой бойкий, общительный в юности… я теперь хочу остаться один.  Нелл, не возвращайся. Я не люблю тебя. Я, наверно, вообще не способен на это… (спохватывается) Но мне же нужен… материал для фантазий?

                Звучит грустная музыка. Занавес опускается.






                Фотография




                одноактная пьеса   


                Действующие лица:

Ник, продюсер, 45 лет
Жанна, певица, 23 года


                Действие происходит в студии звукозаписи.


Занавес открывается. На сцене – Ник. Он сидит в наушниках и слушает запись. Снимает их.

Ник: Ну, все. (вытирает пот со лба) Получилось. (слышится звонок мобильного телефона, он берет его, нажимает на кнопку) Привет. Заходи. Я здесь до трех.

Слышится стук каблуков – как будто кто-то бежит. На сцене появляется запыхавшаяся Жанна.

Жанна: Готово?
Ник (протягивает ей наушники): На, послушай.
Жанна (подходит к нему, садится рядом и слушает запись): Я думала, у меня голос дрожит, а здесь так уверенно…
Ник: Я все выровнял.
Жанна: На сцене у меня все выходит, а здесь начинаю нервничать.
Ник: Мне нужно съездить в Нью-Йорк, жена звонит, я им там нужен. У тебя три недели до моего приезда – репетируй. Чтобы комар носу не подточил.
Жанна: Тебя хоть где-нибудь Колей зовут?
Ник (смеется): Давно перестали. Удобно имя, которое можно вот так сократить, – здесь и в Штатах.
Жанна (встает): Я домой хочу съездить. Устала.
Ник: Ты потом отдохнешь.
Жанна: Так и будем откладывать это – всегда на потом.
Ник: Я тебе говорил, таблетки купи. Мне помогает – мобилизует, взбадривает, проблем никаких.
Жанна: Золофт – это транквилизатор.
Ник: И что? Не обязательно каждый день пить – иногда, когда надо.
Жанна: Он сразу не помогает.
Ник: Конечно. Надо дней пять подождать  - увидишь эффект.
Жанна (бредет по сцене): А  почему, ты думаешь, мне надо выступать в черном, юбку длины до колен, закалывать волосы? Песни игривые, я строю глазки…
Ник: Не надо сливаться с толпой безликих статисток, мне нужна стильная куколка. Контраст – то, что надо. Деловой вид, аскетическая расцветка и соблазнительная улыбка вампирши.
Жанна: Ты сам не пробовал? Устаешь от этой мимики, как будто лицо мне кто-то приклеил как маску, я ее снять не могу. Встаю ночью, иду к зеркалу – а там не я, а ухмыляющаяся кукла.
Ник: Не воспринимай все так серьезно. Со временем мы усилим пародийность, будет нарочитая развязность, кто-то станет плеваться, кто-то смеяться… но к телевизору всех потянет. Люди слишком уж носятся со своим изысканным вкусом и сами себе не признаются, что хотят отдохнуть, сбросить маску эстетов. На это и мой расчет.
Жанна (смеется): Я думала, тебя задевают упреки в цинизме.
Ник (вздыхает): У всех разное чувство юмора. Кто-то отказывается понимать, что можно довести кажущуюся вульгарность до гротеска и посмеяться над ней. Но детям-то это точно смотреть не надо. Своим я ни за что бы не дал.
Жанна: И я своим тоже. Если когда-нибудь будут.
Ник: Откуда такой пессимизм? Что с тобой происходит? (подходит к ней, обнимает) Один выкидыш – это не повод три года потом убиваться.
Жанна: Я пыталась забеременеть. Думала, рожу, буду делать карьеру, а потом все наверстаю. И мама мне так говорила – она поможет, я их обеспечу. Если буду откладывать, организм износится, а в тридцать пять может быть уже поздно. Придется искать суррогатную мать.
Ник: Ты уже все спланировала. Девушки вроде тебя мечтают о принцах-миллионерах.
Жанна: Я встречалась с такими и поняла: не могу. Они думают, я марионетка, которую надо дергать за веревочки, а мне их хотелось послать на три буквы. Лучше парень попроще. Или старик, который будет мне издалека улыбаться и не требовать ничего. Любоваться мордашкой – и только.
Ник: В любовь ты не веришь?
Жанна: Не знаю. В Москве я совсем растерялась. Пыталась изображать крутизну, но надолго меня не хватало. Стала от всех уставать, прятаться в квартире подруги, но испугалась – так я на нервной почве сопьюсь.
Ник: Тебе надо перестать циклиться на плохом, вытрясти всю эту черноту из себя как ненужные опилки… Чем ты голову забиваешь? Жизнь началась, а ты как старушка.
Жанна: Я всегда себя так ощущала.
Ник (отходит в сторону): А на сцене тебе кем хотелось бы стать?
Жанна: Если мне нравилась песня или какой-то образ, я зажималась от усердия так, что выходило из рук вон плохо…
Ник: А если нейтрально относишься? Не напрягает?
Жанна: Чем равнодушнее я, тем лучше выходит. Мне нельзя от восторга захлебываться.
Ник (вздыхает): Ну, это известная вещь.
Жанна (закрывает лицо руками): Сейчас все на меня давят, я просто боюсь не оправдать ожиданий…
Ник: Это все говорят.
Жанна: Даже не знаю, что лучше – критика или этот спортивный азарт: «Давай! Покажи! Всех порви!»
Ник: Хочешь, все занижать тебя будут? Я договорюсь, журналистов найму. Если читаешь мрачный прогноз, тебе легче? Меньше боишься?
Жанна (растерянно): Наверно… Мне никогда этот конкурс не нравился. Песни безликие, если чисто поют – это воспринимается как откровение. Скучнота невозможная. Пресно, никак.
Ник: Поэтому на «Евровидении» и побеждают клоуны. Или те, кто пиар делает на том, что сменил пол или ориентацию, надел парик… в общем, не знают, как выпендриться. И скучающие европейцы на это «клюют».
Жанна: А если займу шестнадцатое место? Что дальше?
Ник (вздыхая): Жанна, раз у тебя такой настрой… Может, лучше вообще не пройти в финал. Запрешься в номере и будешь спать сутками. А потом вернешься в свой маленький городок.
Жанна (вспыхивает): Нет! Ни за что!
Ник: Но ты же все время зудишь, что об этом мечтаешь.
Жанна (грустно): Ну, может, через два года… когда я хоть что-нибудь заработаю. Может быть, там квартиру куплю. Предки и этому будут рады.
Ник (сменив тон на вкрадчивый, с хитроватой улыбкой): Тебе хоть песня-то нравится?
Жанна: Сначала я не поняла, что это издевка, учила серьезно… Потом до меня все дошло, но я уже могла ночью все спеть, кто бы ни разбудил.
Ник: Твой голос лучше звучит в медленных песнях – глубокий грудной нежный и звонкий, хорошо, не надо искать фирменную интонацию, можно довериться твоему естеству. Мне нужна послушная и покладистая, все умеющая, не капризная… называй это марионеткой. Хоть с тобой нет проблем, только надо вытаскивать из депрессии и неверия ни во что абсолютно. Остальные «ищут себя» - приходится им разжевывать каждый чих, выдумывать всю эту клоунаду. Они не понимают, чего я хочу. Теряются, путаются. А я сижу часами, пытаюсь чему-нибудь научить любовницу денежного мешка, который хочет ее пропиарить по телевизору. Может, и хорошо, ты ни с кем не связалась, стараешься, знаешь, никто не оплатит каждый твой чих. Но мне деньги нужны, и я вынужден им подыгрывать.
Жанна: А я думала, весь этот кукольный театр тебе в кайф.
Ник: Придумывать – да. Но заниматься с ними – это же караул. Считают, у них вкус лучше, спорят со мной, предлагают идеи… а я готов застрелиться. Но улыбаюсь им милой улыбкой и говорю то, что может подбодрить: мол, не волнуйся, зайчонок, завтра лучше споешь. А сам мечтаю о тех, с кем не надо возиться. Понимающих с полуслова. Как ты.
Жанна: Ник, я устала.
Ник: Ты говоришь это двадцать раз в день. Я привык.
Жанна: Понимаю. Уже не замечаю, как превратилась в подобие нытика – заводного, нажми на кнопку, он плачет и плачет. Но как-то без слез. Равнодушно. Как будто на самом-то деле его не трогает ничего, он только звук издает.
Ник: Мне как раз это и нужно. Я сразу увидел в тебе эту краску – наш народ плакать любит, им нужно бередить душу. А тебе и стараться не надо.
Жанна (вынимает из кармана пиджака фотографию и протягивает ему): Посмотри.
Ник (разглядывая фото – на нем Жанна в сценическом костюме: черном платье, на каблуках, широко улыбающаяся, взгляд потерянный): Получилось удачно.
Жанна: Это сделал мой друг. Он – гей. Если б не это, я бы влюбилась в него. Только с ним можно поговорить, остальные пялятся или на грудь или на ноги… думают, мне это льстит.
Ник (спокойно): Ты не первая, кто так говорит.
Жанна (раздраженно): Да знаю. И не последняя. Это будет всегда.
Ник: Ты его попросила снять себя во время концерта?
Жанна: Нет. Специально позировала, когда все разошлись. Хочу сохранить на память. А ты почему так назвал эту песню?
Ник: «Фотография»? Я специально об этом не думал… Просто под настроение. Люди пытаются запечатлеть мгновение, поймать его, схватить… это не удается. Но в творчестве можно.
Жанна: А текст издевательский.
Ник (деловым тоном): Мне это и нужно. Высмеиваю романтические штампы. Вроде как фото шалавы с клиентом. Но дорогостоящей.
Жанна: Журналисты пишут, что у меня развязность наигранная. А взгляд равнодушный – как будто мне все на свете осточертело еще до того, как я родилась. Думали, я разозлюсь, обижусь… а мне это было приятно. Хоть что-то во мне еще видят, кроме мордашки. Или слов текста, которые воспринимают всерьез.
Ник: Ты какое место хочешь занять?
Жанна: Такое, которое устроит тебя.
Ник: Попадешь в пятерку, считай, что нам повезло.
Жанна (выдавливает из себя вежливую улыбку): А шестое – плохо?
Ник: Да ладно тебе. (смеется, возвращает ей фотографию) Если она тебе настроение поднимает, носи с собой, хоть целуй его перед выходом к публике.
Жанна (берет фотографию, неожиданно рвет ее на куски и швыряет на пол, взрывается): Я не могу больше! Я не могу… (рыдает)
Ник (испуганный, машинально собирает обрывки, выбрасывает в мусорницу): Ну, это уж слишком…
Жанна (опускается на колени, отбрасывает голову назад): Не знаю, что на меня нашло. Попрошу – он еще одну сделает. Не проблема.
Ник (подходит к ней, протягивает руку): Вставай. Так нельзя распускаться.
Жанна (медленно поднимается, смущенно): Может, и, правда, все бросить…
Ник: Ты успокоишься, остынешь и через пару дней начнешь жалеть, обрывать телефон, а я… буду занят своими делами. Желающих – очередь… и не думай, что одна ты танцевать, петь умеешь… выпускников эстрадных училищ не так уж и мало. Ресторанные соловьи, соловейки… иные на сцене горы свернут. И искать поводы, чтобы заплакать, не будут. Поцелуют мне ручку, да будут в ножки кланяться.
Жанна: Я понимаю.
Ник (стараясь скрыть раздражение, говорит мягко): Ты боишься ехать на «Евровидение», это понятно… Хочешь психолога позову?
Жанна (вытирая слезы): Не надо. Это же деньги.
Ник (отворачиваясь): Ну, детка, не надо так…
Жанна: Извиняться не буду.
Ник: Да и не надо. Я не из тех, кто извинения вымогает. Это совсем не мой стиль. Да и смешно…
Жанна: Понимаю.
Ник: Иди, отоспись.
Жанна: Пока… (уходит)
Ник (вздыхает): Лезу в душу, хочу крутить ими и вертеть как угодно, а потом самому это надоедает… они мне на шею садятся. Думают, мне больше нечем заняться, как играть роль приемного папочки. Работаем несколько месяцев, а она уже стала мне надоедать. Еще одна переферийная золушка… с трагедией: в жизни нет принцев, а есть в лучшем случае - артемоны. (садится на стул, надевает наушники) Все на сегодня.

           Свет на сцене гаснет. На экране – фотография Жанны в черном платье. Звучит веселая песня на английском языке.
                Занавес опускается.





                Чудо


                одноактная пьеса



                Действующие лица:

Нестор, актер, 50 лет
Зося, его жена, 48 лет

                Действие происходит в квартире Нестора.


                Занавес открывается. На сцене – Нестор. Он читает вслух текст своей роли. Жена сидит на стуле, держит книгу в руках и подает реплики.

Нестор (с завываниями, слегка пародирует текст, машет рукой): «Оставь меня в покое, ехидна! Ты ворвалась в мою жизнь и превратила ее в ад кромешный!» (зажимает страницу, хохочет) Ну, это ж надо такое придумать!
Зося (строго): Нам надо когда-нибудь выучить этот текст.
Нестор: Снимаюсь во всем подряд…
Зося: Нам деньги нужны.
Нестор: Ремонт мы сделали. Детей в институт пристроили… Хоть одна роль бы была по душе!
Зося: Ты можешь сыграть ее так, чтобы было смешно… а не страшно.
Нестор: Действительно… какой-то долбанутый Отелло времен семидесятых…
Зося: У тебя всегда получалось сыронизировать над персонажем…
Нестор: Да, если он меня раздражал. Или просто – под настроение.
Зося: А чем тебе этот… Александр Бурлаков так уж не нравится?
Нестор: Не говорит, а изрекает, как будто памятник себе поставил при жизни. Только осталось взобраться на него и оттуда толкать речь за речью…
Зося (смотрит в книгу, читает вслух): «Это ты – негодяй, разрушивший мою жизнь! И как тебя земля носит?»
Нестор (по памяти, тараторит): «Ты всем мне обязана, не оценила, что я – тот, кто послан тебе судьбой, самим Провидением… И поплатилась за это! Одиночество – это теперь твой удел…» (отворачивается и хохочет)
Зося: Нестор, мы так никогда ничего не выучим!
Нестор: Да что тут учить? Бред собачий! (захлопывает книгу) У меня – хорошая память. Утром пробегу быстренько текст и запомню.
Зося: Ну, может, вдохнуть жизнь в этого… персонажа?
Нестор: Я уже думал об этом. Он будет идти, слегка приволакивая ногу, шепелявить… надо добавить комические штрихи. Невозможно же это играть серьезно!
Зося: Но это герой трагедии…
Нестор (морщится): Зосенька, я тебя умоляю…
Зося: Ну, хорошо, сыграй эту сцену так, как тебе это кажется лучше…
Нестор (делая вид, что напился, тараща глаза на нее, вопит): «Ты – проклятие всей моей жизни, заноза, которую я никак не могу выдернуть из своего сердца, ты это знаешь, и этим пользуешься!»
Зося (невольно крестится): Ты меня напугал.
Нестор (улыбается): Да ты что… (подходит к ней, садится на корточки) Из такого героя при всем желании конфетку не сделаешь. До чего не везет мне с ролями… Нудство за нудством…
Зося: Ты когда-то мечтал, чтобы тебя воспринимали всерьез.
Нестор: Но только не так… это слишком! Этот Бурлаков надирается вдрызг, тупо орет на всех и закатывает жене сцены ревности.
Зося: Он ее по-настоящему любит.
Нестор: Да он идиот! Бревно! Как можно такого любить? Жену-то я понимаю прекрасно… прибил бы его на месте.
Зося: А говорил, от комических персонажей устал, надоела тебе эта вечная буффонада, ты хочешь быть грустным Пьеро.
Нестор: Бурлаков – Пьеро? Ты смеешься?
Зося: Тебе хоть один из своих героев нравился?
Нестор: Да. Коммунист Пахомов, который годами трепетно любил чужую любовницу, а потом вдруг… она его оценила. И он умирает. Получилось как-то несколько необычно… и трогательно. (включает телевизор, там как раз сцена из этого фильма)

Зося и Нестор смотрят на экран. Нестор в роли Пахомова лежит на постели и говорит актрисе, играющей роль его возлюбленной: «Леночка, не вспоминай обо мне… не надо. Живи дальше, ищи что-то новое – лица, мысли, слова, идеи… только не надо превращаться в черную вдову и зацикливаться… Я не хотел бы этого». Закрывает глаза. Актриса, играющая роль Лены, рыдаети шепчет: «Поздно… ну, почему я так поздно прозрела… и поняла?»

Зося (с любовью): Ты вроде и не красавец, а прямо влюбиться можно… лицо нежное, интересное, не слащавое… с изюминкой…
Нестор (смущенно): Я не герой-любовник.
Зося: По мне – так очень даже… герой.
Нестор (выключая телевизор): Ладно, давай продолжим. Бурлаков – не Пахомов, какое-то недоразумение, но его тоже нужно сыграть. Начну издеваться, режиссер недовольство проявит, стану пикироваться со сценаристом, скажет, я лезу не в свое дело… Но мне это, правда, не безразлично! Я каждую роль хочу превратить в конфетку! Внести индивидуальные нюансы, раскрасить черно-белый рисунок, сделать его…
Зося: Понимаю. Но зрителям часто на все плевать, они только два цвета и видят…
Нестор (грустно): Увы.
Зося: Один критик написал о тебе статью и назвал ее «Чудо-актер».
Нестор: Я помню. За всю жизнь только штук пять таких статей и было.
Зося: Но Бурлаков – не чудо…
Нестор: И я не смогу его превратить…
Зося: И никто бы не смог.
Нестор (приободряясь): У меня есть новое предложение – играть папу великовозрастного оболтуса в комедийном сериале про молодежь.
Зося: И как там зовут твоего персонажа?
Нестор: Сергей. Но все называют его – Серега. Он ходит, размахивает руками, орет так, что всей улице слышно, кидается на всех с кулаками, если затрагивают его сына…
Зося: А сын?
Нестор: Не рыба, не мясо… Все время молчит. Я его тормошу, шучу, а он спит на ходу.
Зося: И как он умудряется забивать голы?
Нестор: Ума не приложу. Как будто ему снотворное насыпали. Не знаю, как он вообще на поле выходит. А мой персонаж – энерджайзер, заряжен как вечный двигатель… Покоя у него нет, он все время носится как угорелый.
Зося: Тебе не терпится приступить к этой работе?
Нестор: А то! Развяжусь с Бурлаковым, начну учить текст Сереги…
Зося (закрывая книгу): Ну, ладно. Пойду готовить обед.

Нестор садится на стул, открывает книгу, читает вслух в двух лицах – от имени Бурлакова и его жены, меняя интонацию, веселясь.

Нестор (басом): «Ты должна слушать то, что я буду тебе говорить, поняла, гулящая тварь?» (меняя интонацию, пародируя звучание женского голоса) «Кровопийца! Ты долгие годы настаивал на своем, а теперь я буду делать то, что сегодня решила». (снова басом) «Сегодня? И что ты решила, оторва?» (снова по-женски) «Жить своей жизнью!» (басом) «Какой это – твоей?» (женским голосом) «Прислушиваться к голосу своего сердца!» (хохочет, закрывает книгу) Нет, это какой-то кошмар.

Подходит к телевизору, включает его. На экране – финальные титры сериала, в котором он сыграл роль коммуниста Пахомова. Нестор вглядывается в фотографии Пахомова и Лены. В глазах у него – тайная боль.

Голос Зоси: Обед готов, Нестор.
Нестор (шепчет): Никто никогда не узнает… Люся, прощай.

Звучит грустная музыка. Занавес опускается.







Роберт  Шуман




                одноактная пьеса




                Действующие лица:

Шуман
Флорестан, Эвсебий, Маэстро Раро – псевдонимы Шумана в газете, в пьесе они материализуются в конкретных людей
Эрнестина фон Фрикен (Эстрелла)
Фридрих Вик
Клара Вик (Киарина)


       Действие происходит в психиатрической клинике, где у Шумана своя комната.






         Занавес открывается. Поздний вечер.  На сцене – пианино. Шуман сидит за столом, быстро записывает ноты. Он в состоянии лихорадочного возбуждения.

Шуман (бормочет): Не забыть бы этот аккорд… и поворот мелодии, а то просыпаюсь среди ночи и вдруг вспоминаю. (поднимает голову) Мне здесь так одиноко, тоскливо, хоть повернись к стенке и засыпай вечным сном. Но я боюсь… опасаюсь, меня похоронят живого, никто не поймет: я дышу. Но Флорестан не даст, правда?

        На сцене появляется Флорестан. Пылкий порывистый энергичный юноша.

Шуман: Когда я заболел, ты стал ко мне приходить… (подходит, обнимает его) Где же ты раньше был, друг?
Флорестан: Тебе врачи сказали: не волноваться. Я на тебя плохо действую.
Шуман: Чепуха! Мне нужно чем-то занять свой мозг… Ты не представляешь, что это такое – ощущать себя как живой труп. Растением. Есть же такое высказывание: мыслим – значит, мы существуем.
Флорестан: На самом деле тебе нужен отдых. И в первую очередь – от меня.
Шуман: Но ты – это я. Активная деятельная темпераментная сторона моей натуры.
Флорестан: Я себя чувствую виноватым. Тебя надо было беречь. А я слишком тебя увлекал, и ты стремился за мной… надорвался… и вот – результат. А, правда, что ты утопиться пытался?
Шуман: Правда. Я просто не знаю, как жить с этой болезнью. Разговариваю со своими псевдонимами из газет, персонажами…
Флорестан: И какой из трех псевдонимов нравился тебе больше?
Шуман: Не могу выбрать. Но мне хотелось бы походить на тебя. В юности это было. (задумчиво) Флорестан, Эвсебий, Маэстро Раро… все они – я.
Флорестан: Судя по тому, до какого состояния ты себя доводил, то пытаясь стать пианистом, то композиторской работой… во всем, что случилось, я виноват.
Шуман: Флорестан! Я не знаю, хорошо ли, когда у человека внутри много всего, он двоится, троится… а если в ком-то вообще десятки людей… Как с этим жить? Это слишком большое испытание для обычной человеческой психики.
Флорестан: Успокаивать я не умею. Лучше тебе поговорить с Эвсебием.

Флорестан уходит. На сцене появляется Эвсебий. Мягкий скромный деликатный юноша.

Эвсебий (дотрагивается до его плеча): А меня ты обнять не хочешь?
Шуман (жмет его руку): Я рад, что ты не покинул меня.
Эвсебий: Ты так расклеился…
Шуман (смеется): А Флорестан считал, что я себя надорвал.
Эвсебий: Я тебе не позволил.
Шуман: Ты?!
Эвсебий: Я сделал так, чтобы тебя спасли.
Шуман: Каким образом?
Эвсебий: Ослабил твою хватку, и ты перестал сопротивляться попыткам извлечь себя из воды.
Шуман: В юности мне хотелось бы походить на Флорестана. Сейчас мне ближе ты.
Эвсебий: Когда ты написал музыкальный портрет Шопена из «Карнавала»… твоей рукой явно водил не Флорестан.
Шуман: А это – одна из лучших моих вещей.
Эвсебий: Я знаю.
Шуман: А почему ты так думаешь?
Эвсебий: Ты выпрямил мелодику Шопена  - как будто переписал картину другими мазками, более крупными.
Шуман: А ты нашел точные слова…
Эвсебий: Жаль, мы не может оба одновременно общаться с тобой. То один появляется, то другой.
Шуман: А почему так?
Эвсебий: Ты ослабеваешь. Такую нагрузку твоя нервная система не выдержит.
Шуман (закрывая глаза): Думаю, это так. У нас это наследственное заболевание. Может, когда-нибудь его будут лечить.
Эвсебий (прикасается к его плечу): До свидания. (уходит)
Шуман: Но тяжело – совсем одному. Хотя надо признать, это лечит. Общение с людьми для меня стало непосильным, прогнал даже Клару – не хочу остаться в ее памяти безумцем, разговаривающим сам с собой. Это разрушило бы, перечеркнуло годы счастливой жизни. (закрывает лицо руками) Маэстро Раро давно не появлялся. Интересно, какой благоразумный совет он мне даст? Опять начнет учить жизни? Меня уже поздно учить…

Появляется Маэстро Раро. Это солидный господин среднего возраста, который кажется очень серьезным.

Маэстро Раро: Ну, вот… довели себя до состояния полнейшего истощения, а теперь ищете виноватых.
Шуман (неожиданно улыбается):  А как же иначе? В душе я – ребенок, а им всегда нужно кого-нибудь обвинить во всех злосчастьях.
Маэстро Раро: Я вам наскучил? Вы редко обо мне вспоминаете.
Шуман: Я вас боюсь.
Маэстро Раро: Меня?!
Шуман, Да… вас. Вы столь суровы…
Маэстро Раро: Я сдерживал ваши порывы, метания из стороны в сторону, уравновешивал вас… как часы. Чтобы никто не доминировал – ни Флорестан, ни Эвсебий.
Шуман: Я понимаю… По-своему я вас тоже любил… Но мне было проще с ними. Они отвечали моему желанию быть молодым и дерзким… влетать в окна гостинных ураганным ветром и шокировать их своей музыкой.
Маэстро Раро: У вас это получалось. Тогда я казался вам слишком старым, а теперь мы одного возраста.
Шуман: Да. Забавно.
Маэстро Раро: Вы вообще часто улыбаетесь?
Шуман: Не сказал бы.
Маэстро Раро: Вы не поверите, а я стал смешлив. Вот гляжу на вашу надутую физиономию и попытки понять, в чем суть происходящего с вами…
Шуман (невольно улыбаясь): Я так выгляжу со стороны?
Маэстро Раро: Когда я водил вашей рукой, вы обретали способность абстрагироваться от эмоций и проанализировать ситуацию хладнокровно.
Шуман: Тогда вы не были самым любимым моим псевдонимом.
Маэстро Раро: С тех пор что-нибудь изменилось?
Шуман:  Теперь я хочу не метаться, а прийти в норму – вести себя, как обычные люди. Стать самим собой.
Маэстро Раро: Но все мы – Флорестан, Эвсебий и я  - это вы.
Шуман: Вы похожи на моего врача – такой же спокойный, его невозможно вывести из равновесия.
Маэстро Раро (подводит его к кровати, усаживает): Если голова как будто переполнена музыкальными фразами, вопросами и ответами, огромным количеством аккордики, не торопитесь бежать к столу и записывать все. Пусть успокоится, перестанет бурлить и тогда – на ясную голову…
Шуман: Думаете, я не пытался? Не получается. Так я устроен. Должен выплескивать все из себя, иначе… иногда кажется, голова моя лопнет.
Маэстро Раро: Еще инсульта нам не хватает. В молодости вы себя не берегли. И теперь не хотите.
Шуман: Знаете, что мне стоило отказаться от мечты стать пианистом? Я чуть не надорвал свои руки. Придумывал для себя упражнения, развивающие беглость пальцев. А в результате…
Маэстро Раро: А говорят, с возрастом люди становятся умнее. Но, похоже, к нам с вами это не относится.
Шуман (закрывая глаза): Вам удалось меня успокоить. Может, даже усну…
Маэстро Раро: Вот это – дело! Если вам скучно, не бойтесь этого. Говорите себе: мне скучно, но я здоров. Это лучше, чем перегрузками калечить нервную систему.
Шуман (порывисто): Маэстро Раро!

Свет гаснет. Маэстро Раро исчезает. В темноте слышны крики Шумана: «Я боюсь… нота «ля»… опять нота «ля»… она меня будто преследует и не дает заснуть. Но я не буду ее писать. Я не буду ее писать!» Свет загорается.

Шуман (с глубокой грустью):  Да что же это такое… Как будто погасло что-то во мне самом. Иногда свет возвращается, но ненадолго. (нежно) Увидеть бы разок девушку, которая помнит меня молодым и полным надежд. Эрнестина! Эстрелла!

Появляется юная Эстрелла.
Шуман (подходит к ней): Ты не изменилась.
Эстрелла: Как я могла? Мы же на прошлой неделе расстались.
Шуман (с горечью): Ах, ты из прошлого!
Эстрелла: Мне понравилось, как ты меня назвал в своем цикле пьес «Карнавал». Эстрелла – звучит интереснее, чем Эрнестина.
Шуман: А ты не замечаешь… перемены во мне?
Эстрелла: Ты… такое впечатление, что прошел не один десяток лет.
Шуман: Вспомни, каким я был. Это важно!
Эстрелла: Энергичным, как будто сметающим все на своем пути. И мне по душе пришлись твои смелость и озорство. Я-то была чинной пай-девочкой. Наверное, так обычно бывает...
Шуман (смеется): А ты мне казалась недосягаемой – церемонная, чинная, всегда одета к лицу. Играла ты слишком старательно.
Эстрелла: Таланта у меня не было, что и говорить.
Шуман: Но я, когда заболел, стал о тебе вспоминать. Мне хотелось вернуть то время, когда я и предположить не мог, где закончу свою жизнь.
Эстрелла: Я помню салон у Фридрика Вика. Мы, его ученики, там играли. Но он был тобой недоволен и вечно хмурился, когда ты показывал свои сочинения.
Шуман (сжимая голову руками): Прости, у меня опять… это мигрень… Голова будто наполнена чем-то, как сосуд, готовый опрокинуться, перелиться…
Эстрелла: Сейчас я исчезну. (протягивает ему руку и, дождавшись поцелуя, уходит)

         Звучит грустная музыка. (Возможно, «Эстрелла» из «Карнавала».)


Шуман (один): Она для меня была простовата и слишком мещанка. Не способная бросить вызов обществу. Для нее самое главное – чтобы все было приличненько. Аккуратненько. (пожимая плечами) А, может, я к ней несправедлив, не все рождаются бунтарями.

Появляется Фридрих Вик.

Вик: Да уж, конечно, о таком счастье я мечтал для своей дочери.
Шуман: Вы пришли обвинять?
Вик: Я вас ненавижу. А теперь, когда вы попали сюда, откровенно злорадствую.
Шуман: Вы  - действительно Фридрих Вик? Или это – галлюцинация?
Вик: Да какая разница?
Шуман: Я мог бы добиться и мировой известности, и все равно был бы для вас нехорош.
Вик: Мне не такой зять был нужен. Обычный бюргер, зажиточный, со стабильной зарплатой. Но не артист, не человек настроения, у которого то уныние, то восторженность… На них нельзя положиться!
Шуман: А почему вы сами стали музыкантом?
Вик: Мне хотелось стать учителем. Ремесленником. И я не считаю, что гениальность – это уж такой дар небес. Скорей, наказание. Потому что таким людям тяжело жить со своим даром. Для творчества – это прекрасно, но для реальной жизни… лучше им быть одним. Кто сейчас моя дочь? Жена Шумана. А когда-то была знаменитой Кларой Вик.
Шуман: Ну, знаете…. Может, для кого-то и я  - муж Клары Вик. Я никогда не пытался сдерживать ее творческий рост, не чинил препятствий…
Вик: Она была вечно беременна – то один ребенок, то другой… Какая уж тут карьера!
Шуман: В первые годы мы были счастливы… пока не начались проявления моей душевной болезни…
Вик (закрывает лицо руками): Забудьте все, что я вам наговорил. Я люблю Клару. И не желаю вам смерти. Просто я зол. Столько лет учить правилам ремесла, а потом от меня отдаляются ученики, называют ретроградом, высмеивают за глаза.
Шуман: Может, вы преувеличиваете?
Вик: Ах, если бы! Впрочем, ладно. Клара может прожить еще очень долго, рожать она больше не будет, так что… ничто не помешает ей снова начать выступать. (уходит)
Шуман (один): Да я ей никогда не мешал… Как странно: Флорестану была по душе Киарина, Эвсебию – Эстрелла. Так часто бывает – мечущимся людям нравится покой, а вялым не недостает какой-то искринки. Но потом они пришли к единому мнению. И больше не спорили… Клара… (с глубокой грустью) Ты больше сюда не придешь, ведь ты обещала… Так сдерживай слово.

На сцене появляется юная Клара.

Шуман (как будто глазам своим не веря): Ты нарушила все запреты? (обнимая ее) Моя радость!
Клара: Я – одна из твоих фантазий. Настоящая Клара спит дома, с детьми.
Шуман: А я уж было подумал, ты ворвалась и снесла на ходу все двери этой больницы.
Клара: На меня это похоже?
Шуман: Еще как. Помнишь, как ты не побоялась в суде выступить против него?
Клара (с затаенной внутренней болью): Думаешь, мне это было легко?
Шуман: Ну, что ты…
Клара: Сейчас, когда я в другом возрасте, вижу все совершенно иначе. И тоже не хотела бы, чтобы мой ребенок связал свою судьбу с творческим человеком.
Шуман (потрясенный): Ты не была со мной счастлива?
Клара (целует его ладони): Я-то была. В первые годы – уж точно. Но потом… когда дети стали подрастать, поняла, какая это ответственность. И им нужно столько всего… А если начнут болеть, а на лекаря денег не хватит? Жизнь отличается от фантазий. Я очень вынослива, Роберт, другая сломалась бы. Ты поступил правильно, сделав ставку на меня…
Шуман: Что ты хочешь этим сказать – «сделал ставку»?
Клара: Существо хрупкое и капризное такую жизнь бы не выдержало. А я не привыкла жаловаться и роптать, а всегда отстаивала то, что считала для себя важным и нужным.
Шуман (берет ее за руку, сажает на край кровати, и сам садится рядом): Мы выиграли эту войну в суде и поженились, всем вопреки, потому что Господь нас свел, такова была Его воля…
Клара: Ты теперь «ударился» в мистицизм?
Шуман: Клара… даже боюсь спросить…
Клара: Говори, Роберт. Мне кажется, я догадываюсь, что у тебя на уме.
Шуман: Если б ты знала финал нашей любви, согласилась бы пережить нашу жизнь снова? Или выбрала бы другую тропу?
Клара: Ты считаешь, я не размышляю об этом? Никому не дано прожить идеальную жизнь, и если были в ней стоящие моменты…
Шуман: Ты думаешь, их было мало?
Клара: Да вовсе нет, Роберт! С возрастом начинаешь ценить то, чем в юности пренебрегал. Материальный достаток, услуги хороших врачей. И тебя уже не тянет бунтовать против общества, ты стремишься к покою, уюту… И такая жизнь тебе не кажется скучной или бессмысленной.
Шуман: А вот я, Клара… со мной такой метаморфозы не произошло… Мне по-прежнему хочется воевать… только не знаю, с кем. И я нашел пока только одно развлечение – болтать со своими псевдонимами.
Клара (испуганно): Ты о чем?
Шуман: Мне являются Флорестан, Эвсебий и Раро. И каждый по-своему влияет на мое настроение. Без них я бы точно свихнулся. Это – единственная ниточка, привязывающая меня к остаткам моего разума. Он разрушается. Если его сравнить со зданием, то крыши нет, голые стены подрагивают, вот-вот обвалятся, пол стал крошиться – летят одни щепки и доски.
Клара: Странная ассоциация. Но почему непременно, с домом?
Шуман: Дай бог тебе никогда не испытать, не увидеть как будто воочию, как умирает твой разум. А ноги и руки целы. Ты можешь ходить, плясать, кататься на лошади… С совершенно пустой головой. Ты считаешь, что я это заслужил?
Клара: Ты с ума сошел, Роберт! (поправляя себя) То есть… я не то хотела сказать…
Шуман: Во мне теперь видят только умалишенного. Да я такой и есть.
Клара: Несколько месяцев отдыха укрепят твой организм, ты вернешься домой, начнешь потихоньку работать с партитурой… Ты восстановишься.
Шуман: Нет. Никогда.
Клара: Только не говори мне, что видел материализованную Смерть.
Шуман: Когда ты поймешь, что я сам к ней стремлюсь? И не хочу жить… как животное. Лаять или мурлыкать.
Клара: Этого не случится!
Шуман: Как знать… Я видел здесь таких пациентов. Хорошо – мне дали возможность жить отдельно, пианино поставили. Передают нотную бумагу от знакомых и родственников. (внимательно вглядываетсяв нее) Ты – не мать моих детей, Клара… ты явилась сюда юной девушкой. А я о чем с тобой говорю?
Клара (обнимая его): Считай, что у меня дар предвидения. И мы обсуждаем далекое будущее, которое непременно должно быть счастливым.
Шуман: Когда-то мы в это верили. Теперь ты считаешь, игра не стоила свеч.
Клара (покрывая поцелуями его лицо): Да никогда я считать так не буду. Просто мне больно… я столько всего могу, а тебе помочь… не получается. Тебе от моих визитов хуже, сравниваешь свои юношеские дерзновенные порывы и то, как живешь сейчас. И тебе кажется, будто теперь ты в подземелье, и настоящая твоя жизнь завершилась.
Шуман (в отчаянии): Только бы отвязалась нота…
Клара: Какая же?
Шуман: Нота «ля». Я устал от нее. Спокойная ровная бесконечная – как дорога смерти, которую я должен пройти.
Клара: Надеюсь, в следующий раз ты будешь в лучшем расположении духа. А теперь вспомни, как мы впервые поцеловались. (Клара и Шуман обнимаются и целуются.) И живи так, как будто мы молоды… Не случайно ведь я являюсь тебе совсем юной. А не такой, какой стала сейчас. (прижимается к нему) Не слушай меня и не обижайся. Не такие слова я должна тебе говорить! Вместо того чтобы подбодрить, начинаю жаловаться на жизнь. А тебе сейчас нужно совсем другое.
Шуман: И что же… любимая? (целует ее волосы)
Клара: Понять, что ты был самой редкой диковиной, настоящим алмазом, который не каждый может почтить, оценить. И даже сейчас, когда думаешь, будто твой разум не восстановится… ты все равно умнее и интересней… кого угодно.
Шуман: Но не тебя.
Клара (шутливо): Возможно. Ну, все, мне пора, а ты спи – не вздумай играть до ночи. (уходит)
Шуман (один): Клара… моя Киарина из «Карнавала»… Я не расстроюсь, если это была последняя встреча. Мы все сказали друг другу… здесь, на земле.

Звучит «Киарина» из «Карнавала» в оркестровом переложении, Шуман слушает эту пьесу до конца. Затем он садится за пианино и играет «Весеннюю песню» из «Альбома для юношества».
Свет на сцене гаснет. Появляется фотография кладбища, на котором похоронены Роберт и Клара Шуман. На сцене – свечи.
                Занавес опускается.


Эмилия Шопен


   одноактная пьеса



                Действующие лица:

Фридерик Шопен
Юстына, его мать
Эмилия, его сестра



     Действие происходит в варшавском доме семьи Шопенов.









Занавес открывается. Фридерик сидит за фортепиано и импровизирует.  Появляется пани Юстына. Подходит к нему и обнимает за плечи.

Юстына: Ну, как?
Фридерик: У меня сегодня нет настроения.
Юстына: А почему так?
Фридерик: Не знаю. Вчера я видел четкий замысел пьесы, сегодня она у меня рассыпалась… Похоже, я должен выдумывать новый план. И даже записать его на бумаге.
Юстына: А как ты думаешь, твое желание постичь наш фольклор и писать мазурки, полонезы встретит высокопоставленная публика? Или ты хочешь любви народа?
Фридерик: Я не специально обращаюсь к нашим народным традициям, это само собой так у меня выходит. Да и я терпеть не могу, когда музыку делят по сортам – это высшее, это низшее. Она должна быть живой, объединять людей, а не разъединять. И подпитывать, обновлять, преобразовывать…
Юстына: Я знаю, тебя не переспоришь. С виду тихий, но редкий упрямец. Я хотела с тобой посоветоваться насчет Эмилии…
Фридерик: А что она сделала?
Юстына: Ты обращайся к ней так, как будто она такая, как все. И не надо, чтобы девочка чувствовала себя инвалидом или умирающей. Догорающей свечкой. Ты меня понимаешь?
Фридерик (встает и обнимает мать): Ты могла бы об этом и не говорить.
Юстына: Но я все же решила – а вдруг пересилит жалость, ты испытаешь порыв и все испортишь.
Фридерик: Значит, врачи ее приговорили?
Юстына: Ей осталось месяц-два, Фрицек. (закрывает глаза) Только не надо произносить соболезнования, я их не вынесу. Эмилия к тебе скоро придет, поболтай с ней. И не вздумай начать ее оплакивать, она закроется в своей раковине и станет вообще неконтактной. А мне нужны живые воспоминания о ней, с ними мне доживать свой век. (уходит)

Появляется Эмилия. Это девочка-подросток, лицо одухотворенное. Она измучена чахоткой и еле стоит на ногах. Фредерик дает ей руку и помогает сесть в кресло.

Фридерик: Что тебе поиграть?
Эмилия: Что хочешь, Фрицек.

Он наигрывает мелодию с аккомпаниментом, напоминающую ноктюрн. Но, поскольку нажимает на левую педаль, звук приглушенный.

Эмилия: Кого эта музыка напоминает?
Фридерик: Тебя. Я не представляю грохочущие аккорды или фанфары, когда я о тебе думаю.
Эмилия (улыбается): А что представляешь?
Фридерик: Живой ручеек в лесу и разноцветные камушки. На эту картину природы нужно смотреть тому, кто хочет вылечить нервы.
Эмилия: То есть, мне, Фрицек?
Фридерик: Я говорю о себе.
Эмилия: Я подслушала разговор мамы и врача. Хотя они боялись меня разбудить и шептали. Я все знаю, Фрицек. Не надо делать вид, будто у меня есть какое-то будущее…
Фридерик: Милишка, врачи часто ошибаются. Мы другого найдем. У отца тоже была чахотка, он вылечился.
Эмилия: Он крепкий, могучий.
Фридерик: Ты тоже сильнее, чем кажешься.
Эмилия: Я по утрам просыпаюсь – и сразу к окну. Смотрю на ветки, редкие листики. Вспоминаю, как маленькой фантазировала, представляла себя лесной принцессой. И корона была у меня зеленого цвета. На руках – браслеты из листьев.
Фридерик: А платье?
Эмилия: Платье желтое.
Фридерик: А чего тебе больше всего бы хотелось?
Эмилия: Наверное, полюбить. Понять, что это такое. Испытать душевную боль… иначе ведь не бывает.
Фридерик: Тогда ты бы стала безмерно несчастной. Хорошо, что тебя это обошло стороной.
Эмилия (раздраженно): Я знаю, что все вы думаете – я хрупкий цветочек, не выносящий даже легкого ветерка, мне нельзя перечить. Надо соглашаться с любой глупостью, которую я скажу. Потому что с больных совсем другой спрос.
Фредерик: Милишка, я так не думаю.
Эмилия: Это только слова.
Фридерик: А помнишь, ты в детстве меня ждала, когда я возвращался после ужина или обеда у наших друзей?
Эмилия: Я тогда была слишком мала, мне и сейчас еще выезжать рано. Но я об этом совсем не жалею.
Фридерик: Большинство девушек…
Эмилия: Я чувствовала, каким-то образом знала, что не дорасту до взрослых страстей.
Фридерик: Знаешь, сколько людей позавидовали бы тебе? Особенно тех, кто, влюбившись, всю жизнь себе испоганили.
Эмилия: А родители, Фрицек?
Фридерик: Ты уже большая девочка и в состоянии вынести правду. У них была скорее дружба. Они сочли, что устраивают друг друга. И в результате брак оказался на редкость удачным.
Эмилия: Мне иногда кажется, не будь мы сестрой и братом… (смущенно смеется)
Фридерик: Думаешь, я не задумывался об этом? Мы выросли вместе, чуем друг друга каким-то звериным чутьем.
Эмилия: Отгадай, что мне сейчас нужно.
Фридерик: Чтобы я сыграл тебе Баха.

Садится за фортепиано, играет прелюдию До-мажор из второго тома ХТК.

Эмилия: Фрицек, ты это и раньше играл. Но у меня сейчас перед глазами был земной шар с линиями, отделяющими один участок земли от другого. И я как пушинка… никем не замечена. Была такая Эмилия, сестра Фридерика Шопена, не было ее… никого это не взволнует.
Фридерик (подходит к креслу и садится на корточки, взяв ее руку): О тебе никогда не забудут. Да и вообще… давай сменим тему, что ты так зациклилась на болезни?
Эмилия (встает): Я боюсь умереть в своей комнате.  Мне хотелось бы здесь.
Фридерик: Почему?
Эмилия: Буду видеть рояль, представлять тебя, и услышу то, что ты не расслышал.
Фридерик: А написать ты об этом смогла бы? Рассказ или новеллу?
Эмилия (радостно): Конечно!
Фридерик: Вот это – дело! А то все ноешь и ноешь… выдаешь свои болезненные фантазии за реальность. Ты просто лентяйка.
Эмилия (смеется): Спасибо, братец… Сейчас пойду в свою комнату и начну. Фрагменты показывать не буду. Наберись терпения. Я расскажу о твоем детстве, учителях…
Фридерик: Ну, слава богу, приободрилась.

Эмилия уходит. Фридерик  садится за рояль, берет два диссонирующих аккорда. Он глотает слезы. Появляется панна Юстына.

Юстына: Она вылетела из этой комнаты запыхавшаяся, счастливая…
Фридерик: Я попросил ее начать летопись моей жизни.
Юстына: Ей нельзя сейчас уставать. У нее сил слишком мало.
Фридерик (раздраженно): Ты всем недовольна – то надо ее беречь, то не надо… Мама, чего ты все-таки хочешь?
Юстына (плачет): Чтобы моя малышка не умирала. Ей так мало лет, а взгляд у нее старушечий.
Фредерик: За Людвику и Изабеллу я меньше боюсь, они крепкие и умеют за себя постоять. А Эмилия… как перышко, гонимое ветром… Может, к лучшему, что она не успела влюбиться, это могло ее просто убить.
Юстына: А, может, наоборот – вернуть к жизни и дать ей новые силы. У нее появился бы хоть какой-то стимул.

       Появляется Эмилия. Она несет охапку листов бумаги. Кладет их на письменный стол.

Юстына: Дочка, ты не надрывайся.
Эмилия: Мамочка, ну… не мешай.

                Юстына обнимает Эмилию и покрывает ее лицо поцелуями.
Эмилия: Этот похоронный вид… как будто я слышу погребальный перезвон… Ты разве не видишь, мне лучше?
Юстына: Вижу. Ну, я пойду заняться обедом… сокровище ты мое.
Эмилия (садится на диван, достает листок и начинает писать):  «Мой брат Федерик Шопен родился…»
Фридерик: Нет, Милишка, это скучновато. Напиши лучше, в какие игры мы все играли, и как учились – в форме игры.
Эмилия: Я попытаюсь.
Фридерик: Ты же так любишь сказки. Вот и сделай меня героем одной из них.
Эмилия: Вот это мысль!  (помявшись) Скажи… только честно! А ты представлял себе, как ты играешь один, и никто тебя не услышит. Не хочет или не может. Ты все равно бы играл?
Фридерик: Думаю, да. Но представлял ли я это? Мне даже в голову не приходило такое.
Эмилия (тихо): А я в последнее время только об этом и думаю. Начинаю сочинять историю, и мне кажется, что весь мир погас – и только листик в моей руке освещает мой путь. Но куда? Почему я должна так рано уйти?
Фридерик: Выбрось это из головы! Ты поправишься.
Эмилия (с принужденной улыбкой): Ну, я с тобой спорить не буду. Ведь ты – старший брат, а значит, умнее.
Фредерик: У меня больше жизненного опыта… но ты мудрее меня. И никогда не уйдешь. Стоит мне закрыть глаза – и я вижу твои. Как два застывших крошечных озерца. Кристально чистых. Нежных. И грустных.
Эмилия (прижимается к нему и целует в щеку): Пойду за пером. (уходит)

Фредерик бродит по сцене. Свет выключается. Внезапно раздается крик пани Юстыны: «Она потеряла сознание. Срочно врача!» Он убегает. Слышится крик: «У нее агония. Боюсь, что ничем не поможешь». Звучат бурные порывистые аккорды – это длится несколько минут.
Свет на сцене зажигается. Фридерик садится на диван и перебирает листы бумаги. Входит Юстына.

Юстына: Что с тобой?
Фридерик: Мы с ней даже не попрощались. Не вздумывай ничего выбрасывать, я эти листки никому не отдам.
Юстына: Фрицек, ты бредишь.
Фридерик: Я поиграю.
Юстына: Нет! Нет! Сейчас это не надо.
Фридерик: Оставь меня одного. Я нажму на левую педаль, и будет тихо.

             Юстына уходит. Фредерик садится за фортепиано. Он импровизирует, затем начинает играть пьесу, напоминающую прелюдию № 3. На сцене гаснет свет. Звучит прелюдия № 3 в оркестровом варианте. На экране – портрет Эмилии.
                Занавес опускается.



                Рейтинг



                одноактная пьеса






                Действующие лица:

Вера, певица, 28 лет
Никита, телеведущий, 45 лет

              Действие происходит в репетиционной комнате телестудии.





               Занавес открывается. Вера сидит за пианино и распевается. Входит Никита.

Вера (не оборачиваясь): Опять опоздал?
Никита (переводя дух): Съемки там – съемки тут… замотался. (подходит к ней, кладет руку на ее пальцы) Верунчик…
Вера: Я же просила – так меня не называть! (отдергивает руку и строго смотрит на него)
Никита (театрально вздыхает): Никто мне не верит. Душа ищет честных, искренних отношений с порядочной девушкой из хорошей семьи… а они… все думают: я несерьезный… повеса… мачо… Это же просто образ!
Вера: Как раз это-то я всегда понимала.
Никита: Но для тебя это ничего не меняет? Обидно… (отворачивается, изображает скорбное выражение лица)
Вера (встает, подходит к нему): Может, хватит играть роль шекспировского героя? У нас не так мало времени.
Никита: Времени хватит. Вера, ты не понимаешь, что стараешься чересчур. И это все портит. Твое счастье, что нас поставили в пару… такой пофигист, как я…
Вера (тихо): Никакой ты не пофигист, у тебя все легко и весело получается. И драматизм песни ты тоже передаешь. Хотя репетируешь меньше, чем я.
Никита: У меня большой опыт.
Вера: А у меня – пять октав… могу взять чуть ли не любую ноту… из тех, что доступны человеческому уху. Но мы же не в цирке. Здесь нужно уметь обыграть пропеваемый текст. Я понимаю, о чем пою, но зрители…
Никита: Ты даже слишком все хорошо понимаешь.
Вера: О чем ты?
Никита: А представь, что это вообще – другой язык, которого ты не знаешь. И тебе надо просто спеть – ля-ля-ля…
Вера: Это как?
Никита: Попробуй сбросить с себя груз взрослости и ответственности… освободиться от желания казаться хорошим и правильным человеком. Для шоу-бизнеса ты слишком благовоспитанная барышня.
Вера: Ты хочешь сказать…
Никита: В лирических песнях ты очень скучна.
Вера: Да, я знаю.
Никита: Значит, надо попробовать что-то другое. Бойцовские качества у тебя – о-го-го! Валькирия!
Вера: Ты меня такой видишь? 
Никита: Надо спеть агрессивную песню – ты на меня нападаешь, а я защищаюсь. Например: «Не подходи ко мне – я обиделась».
Вера: Я рок хочу петь или соул…
Никита: Верунчик, у нас проект для пенсионеров. Какой рок, какой соул… еще скажи – джаз.
Вера: Но иногда…
Никита: Вот именно – иногда. Но основной поток песен – простенький, чтобы люди смогли повторить в караоке. Даже слова для них размещают – крупной строкой, может, кто сфоткает.
Вера (вздыхает): А что тебе не нравится в моем пении? У тебя, между прочим, голоса вообще… (спохватывается) Ладно, Никит, извини.
Никита: Да не нужен здесь никакой невероятный голос, у нас не проект «Большая опера».
Вера: Ты обещал ответить.
Никита: Ничего я тебе не обещал! Впрочем… ладно. Ты выходишь и честно, правильно все пропеваешь – как прилежная ученица. В ноты попала, слова все выговорила… Может, тебе надо придумать какой-нибудь недостаток – к примеру, акцент или не там ударение поставить… Надо зацепить зрителя! А не играть как граммофон, который хочется выключить.
Вера: Я так старалась… В проекте «Самый большой диапазон» вышла в финал, всех переорала… Другие сдавались, а я боролась. Мне говорили, чего-то недостает, несмотря на луженую глотку, но я считала, все правильно делаю. А с твоих слов получается – слишком уж правильно. Просто как робот.
Никита: В жизни ты никакой не робот…
Вера: А это тебя не касается! (отходит в сторону)
Никита: Ты знаешь, что ты мне нравишься?
Вера (насмешливо): Тебе нравятся все! Назови мне хоть одно исключение.
Никита: На словах – да, но на самом-то деле…
Вера: Только не надо мне рассказывать, что никто не может понять твою душу.
Никита (с горечью): В каждой шутке есть доля…
Вера: Я понимаю, тебе дают не те роли, о которых ты когда-то мечтал. Ты прирожденный артист… не то, что я. Но, играя бандитов и спортсменов, ты зарабатываешь в сериалах… а с Королем Лиром или Отелло еще неизвестно…
Никита: Да. Не бывает, чтобы все сразу… но хочется все.
Вера: Вот и мне хочется – и поражать вокальными данными, и с ног сшибать артистизмом… кому-то ведь это дано!
Никита: Мы сами не знаем, что нам дано.
Вера: Ты о чем?
Никита: Тебе надо искать… кто знает, может, получится?
Вера: Ты никогда не спрашивал, нравишься ли ты мне.
Никита (смущенно): Ну, допустим, я это спросил.
Вера: Иногда – да… когда ты серьезный. (Никита берет ее руку и целует) Ну, все… нам пора репетировать. Может, надо взять ту самую песню Лолиты и Цекало…
Никита: Если ты меня поцелуешь, то я согласен.
Вера (шутливо прикасается к его щеке): Что?!  (Никита целует ее в губы) Ну, все… на сегодня хватит.
Никита: А мне как раз нравится, когда ты не такая серьезная, важная и надутая, как обычно.

Вера подходит к пианино. Начинает играть эту песню по памяти. Никита подходит к пианино и прерывает ее. Он достает ноутбук из пакета. Входит в интернет, ищет запись. Они вдвоем с Верой слушают начало.

Вера: А если я надену парик… Меня вообще никто не узнает.
Никита: Это идея.
Вера: У меня, кстати, есть. (достает из сумки) Сестра просила найти – она играет в студенческом спектакле.
Никита: Примерь-ка.

Вера надевает парик - рыжие волосы. Никита смеется.

Вера (достает зеркальце, хохочет): Умора.
Никита: Теперь я найду запись только аккомпанемента. И мы попробуем спеть. Слова помнишь?

             Вера кивает.Никита включает запись. Они поют партии персонажей миниспектакля, она – обиженной женщины, он – защищающегося мужчины.  В конце останавливаются, переводят дыхание.

Никита: Парик ты надела. Слова спела правильно, но… Вер, тебе надо как следует на меня разозлиться. Дай мне пощечину. А то рейтинг у нашего дуэта ниже некуда, я и сам засыпаю рядом с тобой.
Вера: Что?!
Никита: Подумаешь, пять октав, я все равно пою лучше.
Вера (снимает парик и колотит его по голове, смеется): Ты мне за все ответишь!

Звучит песня «Не подходи ко мне». Вера и Никита бегают по комнате и изображают шутливую драку.
                Занавес опускается.



Ненависть

                одноактная пьеса



                Действующие лица:

Мила, 17 лет
Сева, психотерапевт, 43 года


Действие происходит в квартире Севы.




  Занавес открывается. В середине сцены – диван. Рядом стул. Сева читает газету. Слышится звонок в дверь. Сева идет открывать. Появляется Мила – симпатичная, но несколько угловатая девушка с неоформившейся фигурой. Выражение ее лица вызывающее.

Мила: Привет. Войти можно?
Сева: Конечно.
Мила: Мы сегодня не договаривались о сеансе.
Сева: Я рад, что ты заглянула.
Мила: Но почему?
Сева: Ты меня беспокоишь.
Мила (идет по сцене, видит газету, смеется): Так любишь страшилки? Не газета, а фильм ужасов.
Сева: Ты преувеличиваешь. (подходит к ней, указывает на диван) Садись, Мила.
Мила (просматривая газету): Убийства, изнасилования, пожары, разбойные нападения…
Сева (садится на диван): Когда читаешь о чужих проблемах, свои кажутся ерундой.
Мила (садится на стул, бросает газету на пол): Ты что – из тех, кто, если заболел, хочет, чтобы весь мир стал больным?
Сева: Это никому из нас не чуждо.
Мила: Мне-то уж точно. Когда умерла сестра, я смотреть ни на кого не хотела. Все думала: как их земля носит… Ее нет, а они… могут жить.
Сева: Ты редко о ней говоришь.
Мила: Когда-нибудь расскажу…
Сева: У меня странное впечатление от твоих воспоминаний.
Мила (вызывающе): А почему?
Сева: Кажется, ты начиталась книг, насмотрелась фильмов… и несколько преувеличиваешь…
Мила: Легко говорить такому, как ты.
Сева: Ты ничего обо мне не знаешь.
Мила: Ты не рассказываешь.
Сева: Может, когда-нибудь… А ты… о чем хочешь поведать?
Мила: Я тебе говорила, что случилось со мной в двенадцать лет.
Сева: Я помню. Ты шла по улице, парень напал на тебя сзади, втащил в машину, привез в лес, заставил раздеться, но не успел наброситься на тебя.
Мила: С ним еще друг был…
Сева: Ты не говорила об этом…
Мила: Меня изнасиловал именно он.
Сева: Но в милицию ты не пошла.
Мила: Я забеременела. И пришлось сделать аборт. Врач сказал, у меня детей быть не может.
Сева: Это говорят многим женщинам. У нас в стране – точно. Но если есть деньги на самых лучших специалистов…
Мила: Я к ним пошла. Но заплатить действительно нечем было.
Сева: А зачем ты пошла?
Мила: Меня из дома выгнали.
Сева: Кто?
Мила: Отец. Назвал проституткой, сказал, я сама во всем виновата.
Сева: В прошлый раз ты сказала, что он ничего не знал.
Мила: Я не хотела тебя расстраивать.
Сева: Мила, я врач.
Мила: И что? Врачи тоже люди.
Сева: Вот смотрю на тебя и поверить не могу, как можно столько всего пережить и в живых остаться. В пять лет тебя зверски избили хулиганы на улице. В детском саду пороли ремнем. В школе смеялись, потому что ты была маленького роста, потом всех переросла, и стали дразнить каланчой.
Мила: Ты еще не все знаешь.
Сева: У меня ощущение, будто я смотрю передачу «Пусть говорят» и вижу сюжет за сюжетом оттуда.
Мила: А я ее никогда не смотрю.
Сева: Мне почему-то кажется, все-таки смотришь.
Мила: Для меня это невыносимо…
Сева: Ты говорила, в больнице, где тебе вырезали аппендицит, врач  орал на тебя за то, что ты плакала. И в палате все над тобой издевались.
Мила: Я не все рассказала.
Сева: Ты что-то темнишь.
Мила: Ты на что намекаешь?
Сева: Я не хочу обидеть тебя.
Мила: Если бы ты узнал, что у тебя смертельный диагноз, как реагировал бы?
Сева: Наверное, испугался. Но мне сорок три, а тебе только семнадцать… Какой такой в этом возрасте диагноз?
Мила: Я еще к врачу не ходила. Но меня все время тошнит по утрам, есть ничего не могу. Лежу полдня, и не до учебников. Из школы меня исключить хотели. Но мне наплевать.
Сева: Ну… все-таки школу нужно закончить.
Мила: Врачи перешептываются между собой, но я подслушала их разговор. Намекали, что жить мне недолго…
Сева: Может, тебе померещилось?
Мила: Я думала, ты хоть слово сочувствия скажешь.
Сева: Мила, я просто не знаю, как с тобой разговаривать.
Мила (встает со стула, бредет по сцене): Я тебе надоела? Прихожу и рассказываю о своей жизни, а тебе дела нет…
Сева: Я не могу понять тебя, Мила. (подходит к ней)
Мила: Я думала, хоть врачи способны жалеть пациентов.
Сева: Бывает скорее – наоборот. У врачей развивается черствость как психологическая защита. Они становятся нечувствительны к чужой боли.
Мила: Ты мне таким не показался.
Сева: Ты мне нравишься, Мила. Но мы заходим в тупик. Каждый раз ты рассказываешь о новых проблемах. Живешь прошлым, смакуешь подробности… и как будто наслаждаешься этим.
Мила (закрывает лицо руками): Как у тебя язык повернулся такое сказать?
Сева: У меня ощущение, что мы никуда не идем, а на месте топчемся, потому что ты не хочешь, чтобы зажили старые раны.
Мила (смотрит на него в упор): Не о таком я мечтала, когда решила ходить к тебе.
Сева: А что тебе от меня нужно? Говори прямо, не старайся произвести благоприятное впечатление.
Мила (смеется): Вот уж что мне не свойственно совершенно.
Сева: Ну, хоть в этом мы солидарны.
Мила: А почему ты так относишься к моим воспоминаниям?
Сева: Привык, что пациенты не воспринимают себя так, как их вижу я. И видят все со своей колокольни, не пытаются поставить себя на место другого.
Мила: Я как раз это могу.
Сева (вздыхая): Ты хоть раз заплакала?
Мила: У тебя на глазах, возможно, и нет. А когда врач мне сказал, что зрение резко ухудшилось…
Сева: У тебя хоть один здоровый орган остался?
Мила: С этим не шутят.
Сева:  А я не шучу.
Мила: Я пойду к другому врачу. Если ты настолько бесчувственный…
Сева: Другой врач тоже тебя не поймет.
Мила: Не суди о других по себе.
Сева: Может быть, ты и права. Я тебя не чувствую. Тебе больно, но по какой причине? Мне кажется, ты скрываешь истину. Что-то такое, о чем мне не скажешь. Потому что не хочешь.
Мила (вздыхает): Я все думала, когда ты возмутишься или вспылишь… но ты был так спокоен…
Сева: О чем ты?
Мила: Я всех обманываю. И тебе я все время врала. Неужели не чувствовал?
Сева: В начале – нет, а потом… закралось у меня какое-то смутное подозрение… Но зачем тебе это нужно?
Мила: Я играю в свои игры. И по своим правилам.
Сева: Мила, о чем ты? Ты мне в дочери годишься, мне смешно все это слышать… Зачем ты себе придумала скандальное прошлое, трудное детство? Тебе хочется казаться интереснее, чем ты есть на самом деле? Для твоего возраста это типично.
Мила: Нет, все серьезнее. Я расскажу. Больше всего на свете я любила сестру.
Сева: Ты мне говорила.
Мила: Но я тебе не рассказывала, как она умерла, что вообще с ней случилось…
Сева: И что  же?
Мила: Она… она всем помогала, жила для других. Когда Лада вышла замуж, Слава был прикован к постели. Она для него делала все. Он выздоровел, а потом… заболела она. Нашли опухоль в груди.
Сева: И он… ушел от нее?
Мила: Он сказал: зачем мне проблемы? Можешь себе представить? Даже не постеснялся! На нее это так подействовало… возможно, она бы боролась, лечилась, но когда он так сказал… ее это убило, раздавило морально. Она отказалась лечиться. И через год умерла.
Сева: И ты его возненавидела.
Мила: Это еще мягко сказано… я почувствовала внутри себя черный шар, наполненный злостью, мне казалось, я лопну…  Я представляла себе, как я убиваю его – медленно, с особой жестокостью… Я желала ему только зла. Мысленно видела его труп…
Сева: Говори, тебе надо выплеснуть это кому-то. Иначе легче не станет.
Мила: Когда психологи выступают по телевизору и говорят, что мужчины не любят женщин с проблемами… им не приходит в голову, как это цинично звучит? Если бы это сказала женщина, на нее все накинулись бы. А для мужчин откровенный эгоизм – это норма. Уж хоть бы они не говорили это… какие-то вещи лучше не высказывать… хотя бы из вежливости.
Сева: Ты возненавидела не только его, а вообще всех мужчин?
Мила: Нет. Но я стала их провоцировать – выдумывать про себя разные истории и смотреть, как они отреагируют? Вот скажу, к примеру, что у меня такая-то проблема или такая-то… и как? Они сразу же убегут? В буквальном смысле.
Сева: И эти твои эксперименты… какой они дали результат? Вообще сколько их было – этих людей, которым ты морочила голову?
Мила: Пятнадцать. Из них девять исчезли сразу же. А остальные шесть… мямлили что-то, в итоге тоже пропали.
Сева: И как ты к этому отнеслась? Возненавидела их?
Мила: Да нет…  Мне просто стало смешно.
Сева: Думаешь, женщины все такие, как твоя сестра? Они тоже могли бы так отреагировать.
Мила: Я понимаю. Сейчас, когда я выпустила этот черный шар… выговорилась, мне кажется, он улетел… может, не далеко… но когда-нибудь скроется так, что я даже контуры его не смогу различить.
Сева: Ты ребенок. Рано тебе еще так озлобляться. Нельзя с этим жить.
Мила: Да. Ты не такой оказался…
Сева: Моя дочь умерла. Сейчас ей было бы столько же, сколько тебе.
Мила: А сколько ей было лет?
Сева: Одиннадцать. Пошла одна купаться и утонула.
Мила: Знаешь, я думала, что несчастнее всех на свете или я, или сестра… мы обе. Ощущение, что бог от нас отвернулся… и мы остались одни во Вселенной… а на земле нас не видят.
Сева:  Я могу тебя в хоспис устроить работать… волонтером. Это тебя отвлечет, ты перестанешь зацикливаться…
Мила: Я знаю, что я не ангел.
Сева: Никто никогда ангелом не был.
Мила: Мне казалось, если я все тебе расскажу, ты повертишь пальцем у виска… или же… разозлишься.
Сева: Мне не привыкать к пациентам, которые скажут все, что угодно, но только не правду.
Мила (опуская голову): И каждый считает, что сможет тебя провести.
Сева: Обманывая меня… и себя в первую очередь. Они мешают мне помогать… и тянут время.
Мила: Иногда мне казалось, я могла бы влюбиться в твое долготерпение…
Сева: Мне всегда нравились дерзкие хулиганки… в юности – точно. Ты мне напомнила о том времени, когда я был уверен, что стану счастливее всех на свете.
Мила: Не поверила бы. Мне казалось, ты такой скептик…
Сева: Профессия накладывает отпечаток.
Мила: Ну, все… я пойду. (смотрит на часы) Ты меня больше видеть не хочешь?
Сева: А  у тебя есть желание? Теперь, когда ты призналась… я действительно стану тебе помогать.
Мила: Не надо. Вернее… я подумаю… может, через несколько недель или месяцев…
Сева: Я буду ждать.
Мила (подходит к нему): Обними меня.
Сева (сжимает ее руку): Ты мне годишься в дочери.
Мила: Мне не любовь нужна. А доброта.
Сева: Да никакой я не добрый… Но неудобно брать деньги за зря потраченное время.
Мила: Ладно, Сева… Пока. (идет к двери)

     Звучит грустная спокойная музыка. Сева смотрит ей вслед.

Сева: У меня ощущение, мы прощаемся навсегда.
Мила (оборачивается): Так было бы лучше.
Сева: Ну, хоть высказалась откровенно…
Мила: А мне уже лучше… Но не знаю, смогла бы я теперь приходить… мне действительно стало стыдно. Ты, эти люди… они не виноваты в том, что случилось с сестрой… а я вымещаю на них свою злобу. (уходит)
Сева (один): Ну, слава богу. Лечение началось.

Музыка звучит громче. Занавес опускается.









Пародия на сценарий фильма «Два дня»

 Действующие лица:

Иван Карлович, чиновник
Аделаида Петровна, сотрудница музея
Волохов, директор музея
Тень великого писателя Муравьева-Объедкина

Действие происходит на территории музея писателя Муравьева-Объедкина и в близлежащих окрестностях.





                Сцена 1
В лесу гуляет чиновник. Навстречу ему идет директор музея.

Волохов: Какое счастье, что вы приехали! (падает на колени)
Иван Карлович (скрывая недоумение): Это еще что такое?
Волохов: Культура гибнет! Россия вопиет! Вы – наш спаситель!
Иван Карлович: Это как?
Волохов: Хотите, я целый день на коленях стоять буду?
Иван Карлович: Зачем мне это нужно?

Появляется Аделаида Петровна.

Аделаида Петровна (возмущенно): Это еще что такое?!
Иван Карлович: Это вы у него спросите.
Аделаида Петровна: Он встал перед вами на колени, а вы… вы…
Иван Карлович: А я тут при чем? Я его что – просил об этом?
Аделаида Петровна: Вы бесчувственный человек!
Иван Карлович: Не понял. Мне что – рядом с ним сесть, что ли?
Аделаида Петровна: Какой же вы негодяй! (подходит к нему, замахивается, чтобы дать пощечину, тот хватает ее за руку)
Иван Карлович: Поосторожнее.
Аделаида Петровна: Вы сделаны из железа.  У вас нет души, нет сердца. Как вы можете инспектировать культурные заведения? Почему таких, как вы, сюда присылают? Куда катится наша страна?
Иван Карлович (глядя на Волохова, раздраженно): Может, с колен-то встанете?
Волохов (поднимается): Да, пожалуйста.
Иван Карлович: Эта женщина здесь работает?
Волохов: Она экскурсовод. Защитила диссертацию по Муравьеву-Объедкину.
Иван Карлович: Почему на меня набросилась?
Волохов: Она вспыльчивая. Но, по сути, добрейшее существо.
Иван Карлович: Оно и видно.
Волохов: Она вам расскажет о Муравьеве-Объедкине все, что знает. Вам будет так интересно!
Иван Карлович (пожимая плечами): Может, вы нас хоть друг другу представите?
Аделаида Петровна: О, вы холодный бесчувственный… вы убивец культуры!
Волохов: Да помолчи, Аделаидочка. Это Иван Карлович, это Аделаида Петровна.
Иван Карлович: Приятнее некуда, ничего не скажешь.
Аделаида Петровна: О,  вы… вы… 
Волохов: Сейчас я принесу выпить. У вас обоих сразу поднимется настроение. (уходит)
Иван Карлович: Как это по-русски! Мне пить нельзя.
Аделаида Петровна: Значит, вы немец! Судя по отчеству…
Иван Карлович: Наполовину.
Аделаида Петровна: Я вижу, как вы презираете все наше исконное, русское…
Иван Карлович: Это кто вам сказал?
Аделаида Петровна: Я вижу, я вижу.
Иван Карлович: Я ничего такого вам не говорил.
Аделаида Петровна: Мне и говорить не надо! Я всех вижу насквозь, я вас вижу!
Иван Карлович: Может, вы это… будете подбирать выражения, Аделаида… Петровна?
Аделаида Петровна: С какой это стати?
Иван Карлович: Я чиновник.
Аделаида Петровна: О, как мне ненавистно само это слово – какой от него веет мрачностью и бесчувствием!
Иван Карлович: Что-то мне выпить действительно захотелось.

Волохов возвращается со стаканами водки. Иван Карлович и Аделаида Петровна нехотя делают два глотка.

Волохов: Вот это я люблю.
Аделаида Петровна (внезапно опустошая все содержимое стакана): Ну что ж, раз решили нас закрыть, значит, закроют. По такому поводу я бы бутылку выпила.
Иван Карлович: Я еще ничего такого не говорил.
Аделаида Петровна: У вас на лбу написано: «Мне на все наплевать. В гробу я видел эту культуру».
Иван Карлович: Вы странная женщина, Аделаида Петровна.
Аделаида Петровна: Я – хранитель русской культуры.
Волохов (желая разрядить обстановку): Может, она вам расскажет о Муравьеве-Объедкине?
Иван Карлович: А что? Я бы послушал.
Аделаида Петровна (мрачно): Так и быть. А что мне еще остается?

                Сцена 2
   В музее Иван Карлович и Аделаида Петровна стоят в зале, разглядывая фамильные портреты семьи Муравьевых-Объедкиных. За ними семенит Волохов, все время предлагая еще выпить.

Аделаида Петровна: Муравьев-Объедкин всю жизнь любил одну женщину – Анастасию Желткову, крепостную крестьянку.
Иван Карлович: А вы в этом уверены?
Аделаида Петровна: Я знаю! Я знаю!
Иван Карлович: Ну… продолжайте.
Аделаида Петровна: Она появилась перед ним в сарафане и кокошнике, крестьяне изображали перед господами обрядовые сцены. Он увидел ее, и молния пронзила его сердце. Она смешалась, не знала, как себя вести, он воскликнул: «Ты послана мне небесами!» И точно – глаза ее были как у младенца. В них отражалась вся чистота этой русской души. Он ее преследовал, а она молилась, молилась и молилась…
Иван Карлович: А что было дальше?
Аделаида Петровна: Она сказала, Господь да пошлет вам очищение, просветление…
Иван Карлович: Это… я что-то не понял.
Аделаида Петровна: Еще бы – где вам понять!
Иван Карлович: А что она имела в виду?
Аделаида Петровна: Что душа его скукожилась, зачерствела, он не способен был понять ее внутренние устремления…
Иван Карлович: И как… ну, то есть… он понял?
Аделаида Петровна: Отчасти. Она способствовала его духовному возрождению.
Иван Карлович: То есть?
Аделаида Петровна: Он тоже стал молиться. Глядеть на иконы. Замечать красоту просветленных лиц, видеть прелесть в этих строгих суровых чертах иконописных духовных…
Иван Карлович: А у нее тоже было такое лицо?
Аделаида Петровна: Да. Как на иконе.
Иван Карлович: Ну… это понятно. А дальше-то что?
Аделаида Петровна: Анастасия Желткова решила уйти в монастырь. Она поняла, что он никогда не достигнет такого уровня духовности, чтобы постичь всю глубину ее святости.
Иван Карлович: И он… ну это… что сделал?
Аделаида Петровна: Пришел к воротам монастыря и взмолился о снисхождении небес. Но не услышал ответа.
Иван Карлович: А что было дальше?
Аделаида Петровна: Он никогда не женился. Благодаря ей он стал писателем. В его произведениях отразилась вся душевная боль, которую он испытал, благодаря знакомству с Анастасией.
Иван Карлович: А как же другая крестьянка – Людмила Портянкина?
Аделаида Петровна: Да как вы можете сравнивать Анастасию, это чистейшее существо, с такой, как Людмила – простой приземленной…
Иван Карлович: Ну, ясно. Людмила вам не по душе.
Аделаида Петровна: Да как можно вообще говорить!
Иван Карлович: Так это не я жил с Людмилой, а этот ваш… ну… Муравьев-Объедкин. У них были дети.
Аделаида Петровна: Это была не любовь, а только похоть – низменное отвратительное чувство.
Иван Карлович: На портретах эта Людочка… ну… она – ничего…
Аделаида Петровна: Смазливенькая. Лишенная всякой одухотворяющей облагораживающей силы, способствующей очищению…
Иван Карлович: Понял.
Аделаида Петровна: Да ничего вы не поняли!
Иван Карлович: Как не понять?
Аделаида Петровна: Вы ничего, ничего не способны понять!
Иван Карлович: Так зачем вы мне это рассказываете?
Аделаида Петровна: Меня Волохов попросил.
Иван Карлович: Никогда не встречал таких женщин, как вы, Аделаида Петровна.
Аделаида Петровна: Это что – комплимент! Как это пошло!
Иван Карлович: Вам, Аделаида Петровна, не угодишь.
Аделаида Петровна: Вы мне не можете угодить по определению. Знаю я таких, как вы! На уме только грязные мысли. И никакого представления о чистоте и глубине.
Иван Карлович: Чем я вам так не нравлюсь?
Аделаида Петровна: О, вы бездушное и холодное существо! Сейчас вам интересен Муравьев-Объедкин, а завтра он вам интересен не будет.
Иван Карлович: Вполне возможно.
Аделаида Петровна: В Муравьеве-Объедкине вся наша жизнь. А вы эту жизнь разрушаете.
Иван Карлович: Да читал я этого вашего… ну… Объедкина. Не понравилось мне.
Аделаида Петровна: А что вы читали?
Иван Карлович: «Выстрел на поляне».
Аделаида Петровна: И все?
Иван Карлович: Мне хватило.
Аделаида Петровна: Но это ничтожно мало! Из этого рассказа нельзя сделать выводы о том, каким он был человеком.
Иван Карлович: Вас послушать, так и вам этот Объедкин не особенно нравится. Вам больше по душе эта… ну… Анастасия.
Аделаида Петровна: Мы с ней родственные души. Вам этого не понять.
Иван Карлович: Ну, что вы заладили – мне не понять, да мне не понять… вы сами-то уверены, что понимаете?
Аделаида Петровна: Ну, конечно, я в этом уверена! В Муравьеве-Объедкине вся моя жизнь.
Иван Карлович: Что-то мне скучно стало. Может, в ресторан сходим?
Аделаида Петровна: Как это пошло! Как мелко! Банально!
Иван Карлович: Ну… говорить я не мастер.
Аделаида Петровна: Я это заметила! Где вам понять такого писателя, как Муравьев-Объедкин?
Иван Карлович: Ну, все, я устал. Не хотите идти в ресторан – не надо. А мне обедать пора.


                Сцена 3
В избушке Аделаиды Петровны сидят Волохов, Иван Карлович и Аделаида Петровна. Они едят суп.

Волохов: Ну, вот, разве плохо? И зачем эти рестораны?
Иван Карлович: Там лучше готовят.
Аделаида Петровна: Вы слышали, что он сейчас вам сказал?
Волохов: А я не в обиде.
Аделаида Петровна: А я просто возмущена!
Волохов: Ну, все, я оставлю вас наедине. У меня дела. (уходит)
Аделаида Петровна: Скатертью дорожка. Идите в свой ресторан.
Иван Карлович: Я не знал, что это вы приготовили.
Аделаида Петровна: Нет, это готовил директор музея.
Иван Карлович: Тогда на что вы сейчас обиделись?
Аделаида Петровна: На все сразу! (отставляет тарелку супа, указывает ему на дверь): Вон из этого дома!
Иван Карлович (встает): Ну, ладно. Пошел я.
Аделаида Петровна (встает): Прощайте, Иван Карлович! Прощайте навсегда!

Иван Карлович выходит из избушки. Видит спрятавшегося за дерево Волохова.

Волохов: Вы не обижайтесь на Адочку. Она просто несчастная. Жила в Москве, думала, защитит диссертацию по Муравьеву-Объедкину, и тогда… а вышло совсем по-другому. Научный руководитель сказал, что он в этом писателе разочарован, да еще и женился вдобавок на другой. И она из Москвы уехала, теперь всех ненавидит, пьет водку.
Иван Карлович (мечтательно): Какие у нее глаза!
Волохов: А вы скажите. В глубине души она комплименты любит.
Иван Карлович: И правда, скажу… А то скучно мне что-то…

Возвращается в избушку. Аделаида Петровна грозно смотрит на него.

Иван Карлович: Какие у вас глаза, Аделаида Петровна!
Аделаида Петровна: Я вас насквозь вижу, Иван Карлович, у вас только грязные мысли, просто поблизости, кроме меня, нет ни одной женщины, вот вы на меня внимание и обратили.
Иван Карлович: А чистые – это какие?
Аделаида Петровна: Духовные.
Иван Карлович: Ну, я запутался что-то.
Аделаида Петровна: О, вы… вы…

Иван Карлович приближается к ней. Обнимает, целует. Она не оказывает сопротивления.

                Сцена 4
Избушка Аделаиды Петровны. Полночь. В постели Аделаиды Петровны лежит Иван Карлович.

Аделаида Петровна (мечтательно): Иван Карлович, какие у вас глаза…
Иван Карлович (устало): И какие?
Аделаида Петровна: Они сияют как две свечи.
Иван Карлович (удивленно): Не замечал что-то.
Аделаида Петровна (восторженно): О, а я это заметила…
Иван Карлович: Устал я что-то, Аделаида Петровна.
Аделаида Петровна: Это усталость от жизни, от бездуховного прозябания! Но я вылечу вас, я спасу вашу душу, сам Господь свел нас здесь, в этой избушке вдали от этого суетного грязного мира наживы и чистогана. Бюрократических интриг, препонов, которые они ставят на пути русской культуры.
Иван Карлович: Красиво вы говорите, Аделаида Петровна. У вас даже лучше получается, чем у этого вашего… ну… Объедкина…
Аделаида Петровна (в ужасе): Да как вы смеете! Как вы можете так его называть!
Иван Карлович: Да что я такого сказал, Аделаида?
Аделаида Петровна: Вон из моего дома! Вы наступили на самое светлое, самое чистое – творчество моего любимого… то есть…
Иван Карлович: Не понял.
Аделаида Петровна: Еще бы – где вам понять! (бьет его по лицу)
Иван Карлович: Вы это… полегче. (внезапно смеется) Бьет – значит, любит.
Аделаида Петровна: Да как вы смеете так говорить! Это пошло!
Иван Карлович (поднимаясь, одевается): И, правду, пойду я… скучно мне стало.

                Сцена 5
Иван Карлович выходит из избушки. Видит Тень Муравьева-Объедкина.

Иван Карлович: А это еще кто? Тоже сотрудник музея?
Тень Муравьева-Объедкина: Ты не посмеешь закрыть этот музей.
Иван Карлович: Да это не я решаю. Рехнулись вы, что ли?
Тень Муравьева-Объедкина: Суп ел, водку пил, а как музей – так закрыть? Я не позволю!
Иван Карлович: А ты, собственно, кто?
Тень Муравьева-Объедкина: Я была писателем Муравьевым-Объедкиным. А теперь его тень.
Иван Карлович: Тень? Это еще что за штучки?
Тень Муравьева-Объедкина: Я восстала из того света, чтобы…
Иван Карлович: Ну, все, вы мне надоели. То есть – вы все. С этим музеем.
Тень Муравьева-Объедкина: И больше не приближайся к этой избе.
Иван Карлович: Больно мне оно надо! (садится в машину и уезжает)

THEEND



                Пародия на телесериал «Молодежка» 


                Действующие лица:

Тренер
Жена Тренера
Администратор Королев
Администратор Палкин
Спонсор хоккейной команды – олигарх Кулаков
Игрок № 1
Игрок № 2
Игрок № 3
Игрок №4
Игрок №5
Игрок № 6
(и так далее – до 17 номера)



                Сцена 1      
За столом сидит Королев. Он читает документы. Входит Палкин.

Палкин (со злодейской гримасой): Сегодня наши «Орлы» должны проиграть команде «Львята».
Королев (тараща глаза): А почему?
Палкин: Потому что нам хорошо за это заплатят.
Королев: Договорной матч? Но ведь это преступление?
Палкин: Чего ты боишься, деньги большие…
Королев: А сколько?
Палкин (достает листок бумаги, рисует цифру с большим количеством нулей): Ты понял?
Королев (алчно потирая руки): Ага.
Палкин: Скажи Тренеру, пусть не гоняет их сегодня. Они должны играть вполсилы.
Королев: Сам скажи! У него же моральные принципы… Я таких не перевариваю.
Палкин: Я тоже.
Королев: Надо избавиться от него. Он опасен.
Палкин: Я даже придумал план избавления. Могу рассказать детали…

Звучит злодейская музыка. Злодеи потирают руки и ухмыляются.

                Сцена 2
Тренер и его жена сидят за обеденным столом в своей квартире.

Тренер: Ты все время молчишь.
Жена: Нам пора расстаться.
Тренер (стучит кулаком по столу): Почему?
Жена: Ты меня разлюбил.
Тренер: Что ты несешь?
Жена: На прошлой неделе ни одного цветка, на этой неделе… Когда ты в последний раз мне покупал хризантемы?
Тренер: Сегодня куплю.
Жена: Попробуй только приди домой без цветов. Ты меня не увидишь.
Тренер: Это что, шантаж?
Жена: Это предупреждение.
Тренер: Ты играешь нечестно.
Жена: Это ты нечестен со мной.
Тренер: Жена должна уважать мужа.
Жена: А муж носить на руках жену.
Тренер: Что на тебя нашло?
Жена: Ты не можешь любить женщину, которая не родит детей.
Тренер: Но я же тебя люблю!
Жена: Это ты так говоришь сегодня. Посмотрим, что будет завтра.
Тренер: Завтра?
Жена: Я от тебя ухожу. Я решила поступить благородно. Чтобы ты был… счастлив. (всхлипывает)
Тренер (закрывает лицо руками): Ты так понимаешь благородство?
Жена: Да. Я так его понимаю.
Тренер: Я устал каждый день повторять одно и то же.
Жена: А я устала все это слушать.
Тренер: У меня есть принципы – раз я женился, не брошу жену и не смогу ее разлюбить.
Жена: А у меня свои принципы – раз я не рожу ребенка, то не могу быть женой.

                Сцена 3
Стадион. Команда «Орлы» играет. Олигарх Кулаков сидит в зрительном зале. Он подзывает Тренера.

Тренер (подходит): В чем дело?
Кулаков: Они вяло играют.
Тренер: Сам не пойму, что с ними.
Кулаков: Сегодня они должны победить.
Тренер: Я им это уже раз двадцать сказал.
Кулаков: Пусть только попробуют проиграть!
Тренер: У меня свои принципы. Если они проиграют, то я ухожу с работы.
Кулаков (вытаращив глаза): Петрович, ты это… серьезно?
Тренер: Принципы – это такая вещь. Или они есть, или их нет.
Кулаков: А у меня один принцип. Победа.
Тренер: Видите, наши принципы совпадают.
Кулаков: Рад это слышать.
Тренер: Если нас разгромят, ждите от меня заявления об уходе по собственному желанию.


                Сцена 4
                Тренер и игроки выстроились в ряд.

Тренер: Номер один!  (Номер один выходит.) Почему опоздал на тренировку?
Номер один: Проспал.
Тренер: Чтобы я этого больше не слышал.
Номер один: Я понял.
Тренер: Номер семнадцать! (Номер семнадцать выходит.) Почему спишь на ходу?
Номер семнадцать: Не выспался.
Тренер: В следующий раз отправлю тебя досыпать, видеть сладкие сны.
Номер семнадцать (протирая глаза): Понятно.
Тренер (громовым голосом): «Орлы»! Вы сегодня должны победить.

Его отзывает в сторону администратор Палкин.

Палкин (доставая бумажку с цифрой): Видите сумму?
Тренер: Вижу.
Палкин: Вы должны проиграть.
Тренер (отшатываясь): Что?!
Палкин: Только не говорите, что у вас есть моральные принципы.
Тренер: Они у меня действительно есть.
Палкин: Чтобы я этого больше не слышал.
Тренер: Они победят любой ценой, даже если мне самому придется играть и забивать все голы.
Палкин: Вы это… намеки не понимаете?
Тренер: Я прямой человек.
Палкин: Ну-ну… а я сделал свои оргвыводы.
Тренер: Какие?
Палкин: Завтра скажу.


                Сцена 5

                На стадионе «Орлы» сражаются против «Львов».

Тренер: Мы победили! Ура!

Игроки стоят с унылыми лицами.

Тренер: В чем дело?
Номер 12: Мы же за это ничего не получим… то есть, я хочу сказать, очень мало.
Тренер (громовым голосом): Значит, вы хотите получать больше?
Номер 4: Угу.
Тренер: А сколько?
Номер 6: Ходят слухи, что все мы могли бы зарабатывать совершенно другие деньги.
Тренер: Эти слухи для беспринципных людей.
Номер 3: Вам что, важнее принцип, чем денежки?
Тренер (его передергивает): Денежки? Что за грязь! Я за честный спорт и победы без обмана.
Номер 6: А большинство наших – за деньги.
Тренер: Вы – предатели! Вас надо гнать из спорта! (уходит, игроки смотрят ему вслед)

                Сцена 6
Кабинет администратора Королева. Входит Палкин.

Палкин: Тренер неуправляем! Нам заплатили, а он разгромил «Львов»!
Королев: От него надо избавляться. Нам тут комиссар Каттани не нужен.
Палкин (потирая руки): Вы правы. Только скажите, как нам его подставить.
Королев (шепчет на ухо): Он сам уйдет, если мы внушим ему чувство вины.
Палкин: Вы в этом уверены?

                Входит Тренер.

Палкин: Вы получили инструкции и не сочли нужным их соблюсти.
Тренер: У меня одна инструкция – верность честному спорту.
Палкин: А у меня другая.
Тренер: Какая?
Палкин: Люди, работающие на меня, должны играть по моим правилам.
Тренер: Правила – общие.
Палкин: Я вам предоставлял материальную помощь, давал отпуск, оплачивал расходы, давал деньги взаймы…
Тренер (смутившись): Ну, да… это было.
Палкин: А вы что? Меня подставили?
Тренер: Я? Вас подставил?
Палкин: Да. Вы меня подставили. И теперь сами думайте, что вы должны сделать. (протягивает листок бумаги и ручку)
Тренер (растерянно): То есть…
Палкин (кивает головой): Да-да…

Тренер садится за стол и под диктовку пишет заявление об уходе.

                Сцена 7
Тренер возвращается домой, видит: жена ушла, оставив записку: «Я решила пожертвовать собой, чтобы ты был счастлив. У меня есть свои принципы. Я не могу иначе».

Тренер (вскипая): У нее принципы! У Палкина принципы! У игроков принципы! А все – одни разговоры… Никому не нужны честные люди…

Звонят в дверь. Тренер идет открывать. На пороге – Кулаков и его жена.

Кулаков: Я все уладил. Ты остаешься. С женой твоей разобрался. Готовьтесь усыновить приемного ребенка.
Тренер (пожимая руку Кулакову): Спасибо… дружище…
Кулаков: Мог бы прийти ко мне и все рассказать. Я бы разоблачил махинации Палкина и Королева.

                Сцена 8

На стадионе – тренировка. Тренер выстроил в ряд игроков. К нему подходят Палкин и Королев.

Палкин: Замолвите за нас словечко Кулакову. Может, примет опять на работу.
Тренер: Таким, как вы и Королев, - не место в спорте. Здесь должны побеждать честные люди, играя по правилам.
Палкин: А деньги взаймы?
Тренер: Я вам верну.

THEEND



                Пародия на кинофильм «Партийный билет»



                Действующие лица:

Анна
 Семен, ее муж
Петр, Алена, Иван -  товарищи по борьбе
Публика в зале


                Действие происходит в зале Дома Культуры.               




Сцена 1               
За столом сидят Петр, Алена, Иван. В зале – публика.

Петр: Товарищи! Мы должны разобраться, что произошло. Инцидент исключительный. Анна Орлова расскажет о том, что случилось. Просим на сцену!

                Выходит Анна.
Анна: Я…
Петр: Продолжайте…
Анна: Билет потеряла.
Петр: Как это – потеряли?
Анна: Он был у меня…
Алена: И куда он делся?
Публика в зале (гудит): Может, украли?
Анна: Не знаю. (плачет)
Алена: Коммунистки не должны плакать. Ведь предупреждали мы вас – будьте бдительны!
Анна: Да я была…
Петр: Это как?
Анна: Ну, я…
Алена: Что вы там бормочете, Анна? Смелее. Вы должны дать нам отчет.
Анна: Билет у меня был, клянусь! Но потом он исчез…
Петр: Не мог он исчезнуть.
Анна: А получается – мог…
Иван: Вы должны были знать, что потеря билета – это по сути своей преступление…
Анна: Я раньше его не теряла.
Петр: Это знаете ли, не бумажка, которую можно переписать!
Анна: Да я переписывать не пыталась…
Алена: Вот тут вы правы.
Публика в зале: Как это – я потеряла? Небось спрятала где-нибудь.
Анна: А зачем?
Алена: Вот вы нам это и объясните.
Анна: Он лежал у меня в столе. Если я виновата, что его выкрали… товарищи, осудите меня.
Петр: Учитывая, что вы раньше этого никогда не делали… то есть не теряли билетов…
Алена: Да. Для первого раза можно простить… больше за вами такого не замечалось.
Анна: Я не понимала, билет бесценен! Ради него можно жизнь отдать.
Петр: За него, а не ради него… Член партии, а такая безграмотная.
Анна: Исправлюсь я.
Алена: Мы вам поверим.
Публика в зале: А мы не верим!
Анна: Ну, исключите меня из партии.
Петр: Это само собой…
Алена: Вы же говорите, надо простить…
Петр: Тогда она не осознает суть происшедшего.
Анна: Да осознаю я. Честное слово!
Алена: А расскажите нам все-таки, как все это случилось.
Анна: Ну, прихожу я с работы, ботинки сняла, надела тапочки, к столу подошла, выдвигаю ящик – полюбоваться, значит… а его нет.
Петр: В каком он был ящике?
Анна: Да у меня одна комнатка. И один стол. Там, значит, храню свои ценности.
Алена: Все равно непонятно, куда он деться-то мог?
Петр: А если украли враги?
Анна: Это какие ж враги?
Алена: Коммунистической партии.
Анна: У меня дома они не бывали.
Публика в зале: Какие враги?
Петр: Мы же предупреждали: будьте бдительны, враг не дремлет.
Анна: Была я бдительна.
Алена: Не похоже.
Анна: Да я за партию не то, что билет… жизнь отдам.
Петр: Жизнь можно, а вот билет – не советую.
Анна: А зачем врагам нужен этот билет?
Алена: Вы и, правда, не понимаете? Ведь кто-то другой может прикинуться вами, внедриться в наши ряды и разрушить все до основания.
Петр: И, правда, может.
Алена: Вы ему такое оружие дали!
Анна: Да какое же? Фотография там моя.
Алена: Есть женщины, которые на вас похожи. Или загримируются так, что вас не отличат. И скажут: «Я – это Анна. А кто ты такая – не знаю». Поверят ей, а не вам.
Анна: Это мне в голову не приходило.
Петр: А почему?
Анна: Не знаю.
Алена: Вот в это я верю. Но нам нужны борцы за идею, а не такие вот мямли.
Анна: Это я – мямля?
Алена: А кто же?
Анна: Да я за партию… стахановкой стану, это важнее бумажки…
Алена: Ну, не скажите…
Анна: Неужто ж бумажка важнее меня?
Петр: И у вас нет никаких подозрений?
Анна: Там живем я да Семен.
Алена: Семен! Как же мне это раньше в голову не пришло…
Анна: Да он не способен…
Петр: Нам не нужна не бдительная гражданка.
Анна: Это я-то не бдительная? Но Семену я верю…

Входит Семен. Приближается к столу, вынимает билет и кладет его на стол.

Анна: Ты, Сема? Неужто ж ты враг?
Семен: Совесть заела.
Петр: Как ты мог это сделать?
Семен: А почему меня в партию не принимают? Ее взяли, а меня – нет.
Алена: И вы из-за этого…
Семен: Отомстил я.
Анна: Мне враг народа, предатель не нужен.
Семен: Да я не враг… Но об этом подумывал. Может, продать кому? А врагов я не видел.
Петр: Ты все мозги пропил.
Алена: Да врет он все, врагов знает в лицо.
Петр: Да как они выглядят, эти враги-то?
Алена: Он должен лучше нас знать.
Анна: Признавайся, ты знаешь кого-то из них…
Семен: Ну, может, встречал… но не знал, они это или нет.
Анна: Теперь тебя в партию никогда не примут. Товарищи! Это был мне урок. Нельзя доверять всем подряд – ведь обманут. Больше я ни на кого не взгляну.
Петр: Это и, правда, на пользу пошло.
Анна: Судите его! Судите меня!
Семен: Нет, только не это… (убегает)

Публика в зале кидается за ним.

Анна: Найдите его! Пусть ответит!
Петр (протягивает ей билет): Вы себя показали, как честная коммунистка.
Анн: На добром слове – спасибо. (подходит к окну, смотрит вниз) Поймали его.
Алена: Только не говорите, что вам его жаль…
Анна: Он сам себя погубил.
Петр: Вопрос об исключении из наших рядов пока не поставлен, но мы этот случай запомним.
Анна (смотрит на него): Спасибо, товарищ.

             Публика врывается в зал, Семена тащат за руки.

Публика: Это он виноват!
Анна: Ты позор со своих рук не смоешь.
Петр: Не смоет.
Алена: Не смоет.
Публика (хором): Ура!



Реклама



                одноактная пьеса





                Действующие лица:

Лера, телеведущая, 35 лет
Сергей, певец, 30 лет

                Действие происходит в квартире Леры.



             Занавес открывается. На сцене – диван. Включен телевизор: на экране – Лера, она произносит текст: «А теперь я хочу поздравить Надю Грановскую с днем рождения и пожелать ей получить музыкальную премию за сольный диск». Слышатся аплодисменты. Входит Лера. У нее усталый вид. Медленно бредет к телевизору и смотрит на себя.

Лера: Господи, даже в гриме видны синяки под глазами… (выключает телевизор)

Звонит мобильный телефон, она нажимает на кнопку.

Сережа? Конечно-конечно, я жду… (садится на пол, закрывает глаза) Добрести бы до постели и поскорее уснуть.

Входит Сергей. Он подбегает к Лере, помогает ей подняться и кладет ее на диван.

Сергей: Ты совсем себя заездила. Так нельзя.
Лера: Откажешься провести одну презентацию, не позовут на другую.
Сергей: Я мог бы тебя содержать.
Лера: Ты сам-то веришь в то, что говоришь?
Сергей (пододвигает стул, садится на него, берет ее за руку):  А почему бы и нет?
Лера: Столько лет я надеялась, что мы станем реальной парой…
Сергей (смущенно): Я понимаю…
Лера: Тебя все устраивает, а меня – нет.
Сергей: Ты права. Мне нужен надежный друг, верный товарищ… человек, который меня понимает.
Лера: Сережа, мне этого мало.
Сергей: Ты золотой человечек.
Лера: Но я не сумела…
Сергей: Ты с самого начала знала, что я предпочитаю мужчин. Надеялась, что сумеешь меня изменить… исцелить…
Лера (закрывая глаза): Мне было с тобой хорошо.
Сергей: Почему ты вообще согласилась изображать мою невесту? Мне нужен был только пиар.
Лера: А мне – не только.
Сергей: Все женщины одинаковы. Ну почему для них так важна любовь? Можно прекрасно прожить без нее.
Лера (поднимается, смотрит на него в упор): Меня как раз это и привлекало – казалось, с тобой можно не напрягаться… Мне надоели мужчины-ревнивые собственники. Ты жил работой, я – тоже… То, что ты гей, меня поначалу даже устраивало. Думала, ты не будешь меня лишний раз дергать, и я не должна искать предлоги, если у меня нет настроения поболтать или…
Сергей: Вот и я так думал. Ты не виснешь на мне, как все эти… мои поклонницы. Не теребишь, не пытаешься переделать… А оказалось, в тебе взыграл вечный женский инстинкт – желание залезть в душу… и не только.
Лера: Ты прав.
Сергей: Мы могли бы прекрасно жить вместе. Ребенка родить. Я заморозил сперму.
Лера: Ты ко мне просто привык. А я…
Сергей: Только не говори, что ты меня полюбила.
Лера (задумчиво): Я не знаю… Но после предыдущего приятеля, настоящего тирана, деспота, самодура ты воспринимался как глоток свежего воздуха. Думал только о своих песнях, репетировал танцы, искал финансирование… тебе нужна была спокойная дружба. Я подумала, почему бы и нет? Он красивый, умный, без вредных привычек. И не диктатор. А для меня это важно.
Сергей: Ну, а потом?
Лера: Я стала мечтать о том, как мы… постепенно сближаемся.
Сергей: Ты знаешь, что я пытался…
Лера: Тебя вообще никогда к женщинам не тянуло?
Сергей: Не помню. В детстве дергал девочек за косички, а потом… я экспериментировал, но не получал особого удовольствия.
Лера: И со мной тоже?
Сергей: Я не хочу причинять тебе боль.
Лера: Ты мне уже ее причинил. (отворачивается)
Сергей: Ты могла выбирать из сотни поклонников, но не смотрела на них, а упорно пыталась меня изменить. Хотя я предупреждал…
Лера: Да. Я знаю.
Сергей: Ты просто боишься всех остальных, я теперь это понял. И решила, что я – вариант безопасный, спокойная флегма…
Лера: И это тоже.
Сергей: На самом деле я тоже боюсь… если я полюблю тебя, моей карьере конец. Покровитель мне этого не простит.
Лера (опускает голову): Сережа… давай обнимемся. На прощание.
Сергей (прижимая ее к себе): А зачем нам прощаться?
Лера: А если бы мы были менее честолюбивы или родились в богатых семьях? И у нас было бы все?
Сергей (вздыхает): Что теперь говорить…
Лера: Меня не устраивала жизнь, как у всех… Хотелось добиться большего, стать звездой.
Сергей: И мне тоже.
Лера: Но за это расплачиваются одиночеством. Или еще куда худшим – изменой себе.
Сергей: А ты могла бы спать с женщиной ради карьеры?
Лера: Я пыталась, Сережа.
Сергей: И как?
Лера (поеживаясь): Не могу сказать, чтобы мне было противно…
Сергей: А о чем ты мечтала в личном плане?
Лера: Не могу сказать, чтобы я четко себе это все представляла. Думала о популярности, независимости… Родители никогда не были счастливы, и я не грезила о семье.
Сергей: И я тоже. Но понял – с тобой это все возможно.
Лера: А я поняла, что твои рассуждения меня ранят. И хочется спрятаться под одеялом, укрыться… и никого не видеть. Какая-то часть меня любит тебя и хочет совсем не таких отношений – как будто мы два компьютера. И просчитываем каждый шаг наперед.
Сергей: Зря ты так.
Лера: Нет, не зря.

Тихо звучит грустная музыка. Сергей встает, помогает подняться Лере.

Сергей: Я не посвятил тебе ни одной песни.
Лера: Неужели тебе хотелось?
Сергей: Представь себе.
Лера: И как ты ее бы назвал?
Сергей: «Реклама».
Лера (улыбается сквозь слезы): «Реклама»? Ты что – смеешься?
Сергей: О том, как люди сначала делали вид, что влюблены друг в друга, снимаясь вместе в рекламном ролике, а потом…
Лера: Ясно. Ну, все, Сережа. Я больше тебя не держу.
Сергей: Ты уверена?
Лера: Да. Мне надо заставить себя поставить жирную точку.
Сергей: Я понял. Больше не буду растравлять твои раны.
Лера: Сережа и… не пиши эту песню.
Сергей: А вот тут я с тобой не согласен. Это такой пиар-ход!
Лера: Ведь мы расстаемся…
Сергей: Ну и что?
Лера (пожимая плечами): А в самом деле… попробуй…

Сергей поворачивается, посылает ей воздушный поцелуй. Лера кивает ему. Он уходит. На сцене гаснет свет. На экране – фотография Леры и Сергея из глянцевого журнала на фоне моря.

                Занавес опускается.










                Бальзак

                одноактная пьеса


                Действующие лица:
Бальзак
Лора де Берни
Эвелина Ганская (Ева)
Жорж Санд
Мать
Светская Дама
Читательница

Действие происходит в спальне Бальзака ночью. Он работает над рукописью нового романа и в перерывах, когда отдыхает, воссоздает в своей памяти реальных и воображаемых лиц и беседует с ними.


Занавес открывается. Ночь. Бальзак сидит за письменным столом и работает над рукописью.

Бальзак (откидываясь на спинку стула): Наверное, это что-то возрастное… Я раньше считал, что мне нужна критика, и чем больше, тем лучше, ну а теперь… это что… Усталость? Мне стали нужны комплименты. Как будто нет сил больше спорить, отстаивать свое мнение, что-то кому-то доказывать, пытаться быть лучше…  У меня уже нет сил пытаться.  И если это тупик, ну и пусть. (вздыхает) Слова. Хорошие. Как можно больше. Я этим живу и дышу. И пусть я знаю цену этим словам, но без них не могу… я хочу их слышать. Ты меня осуждаешь, да, Лора? Считаешь, что я не прав? Тебя давно нет на свете, а я все с тобой говорю. (закрывает глаза) Скажи мне… что хочешь… уж ты-то мне не солжешь.

На сцене появляется Лора де Берни. Этот образ вызван воображением Бальзака.

Лора: Мне тебя очень жаль, милый.
Бальзак (встает): Лора, родная, спасибо тебе. (подходит к ней и берет ее за руку) А как ты думаешь… у меня галлюцинации?
Лора: Ну, как тебе сказать…
Бальзак: Правду, правду! Лгут пусть другие, от тебя мне не это нужно.
Лора: У тебя пограничное состояние. Ты слишком вымотался. Ночь за ночью работа, ну кто это выдержит?
Бальзак: Рядом с тобой я всегда мог спокойно работать. Вот и сейчас закрою глаза, представлю твое лицо, и знаешь… как-то легчает.
Лора: Конец уже близок.
Бальзак (в ужасе): Какой… конец?
Лора: Конец твоего пути. Ты и сам это чувствуешь, знаешь.
Бальзак (мечется, лихорадочно): Но я же еще ничего не достиг… моя цель… я приближаюсь к ней шаг за шагом… я…
 Лора (обнимает его и прижимает к себе, целует в лоб): Покой. Тебе нужен покой.
Бальзак (растроганно): Да… он мне нужен. Но я…
Лора: Тебе кажется, что ты должен все всем доказать, на этом свете ты так и не угомонишься. До своего последнего часа, до самой последней минуты…
Бальзак: Лора, Лора!
Лора: Ты знаешь, что я права. Самому себе, мне ты давно уже все доказал. Но тебе же этого мало… Если б ты мог довольствоваться узким кругом твоих почитателей…
Бальзак (вырываясь): Узким кругом? Нет, это не для меня! Не для этого я родился…
Лора: А для чего? Чтобы себя превратить в загнанную лошадь? Ты посмотри на себя. Ты же уже на последнем издыхании… еле ходишь… руки дрожат… а тебе все мало, мало и мало.
Бальзак (презрительно): Думаешь, что я нежный цветочек? Вроде того же Люсьена из моих книг?
Лора: Нет-нет… ты у меня сильный… Но ты и сам понимаешь, всему есть предел. Ты надорвался. И это случилось… случилось очень давно. Ты даже уже забыл, в какой момент стал жить по инерции и сам себя убеждать, что так надо.
Бальзак (возбужденно): Подожди, ты увидишь… я еще покажу, на что я способен.
Лора (ласково): Когда ты поймешь, что мне это не нужно?
Бальзак: То есть – тебе все равно?
Лора: Да нет же… просто… это ничего не изменит. Я не стану любить тебя больше или меньше… в зависимости от того, чего ты можешь достигнуть. Ты часто описывал одержимых людей, смеялся над ними. А тебе в голову не приходило, что тебе эти люди сродни? И ты сам одержим? Только не манией сделать научное открытие или что-то изобрести… нет, ты болен идеей успеха. Ты должен стать самым лучшим – во всем. И постоянно соревнуешься… со всем миром. Тебе всегда хотелось быть самым талантливым, самым плодовитым, самым издаваемым, самым популярным?
Бальзак: Что в этом плохого?
Лора: Да ничего, если не загонять себя в гроб преждевременно… Но тебе мало было писательских лавров, хотелось еще и быть самым модно одетым, самым титулованным… самым красивым. Об этом ты тоже тайно мечтал. О самых прекрасных любовницах, о фантастических гонорарах…
Бальзак: Знаешь, а на бумаге у меня все получалось. И это казалось так ясно, логично, так гладко – мои герои строили планы и воплощали их в жизнь. Они добивались успеха в обществе, им покровительствовали прекрасные герцогини или маркизы, они женились на больших деньгах и купались в роскоши в то время, как сам я…
Лора: У тебя один гениальный план сменял другой…
Бальзак: Но нельзя сказать, что все они потерпели крах. Просто реальный мир – не бумага, он нам не подчиняется, как бы нам того ни хотелось.
Лора: А ты так уверен, что был бы счастлив, получив все это: положение, титул, дворец, славу да и красоту впридачу? Ты хотел быть силен как Вотрен, красив как Люсьен, самоуверен как Растиньяк, популярен как Конти, богат как Гобсек, да еще и знатнее всех… тебе бы сказки писать. О том, как фея или добрый волшебник дает одному человеку сразу все лучшие качества. Тебе действительно кажется, что только такого можно по-настоящему полюбить? Или ты сам можешь любить только такую женщину, в которой нет ни одного внешнего или внутреннего изъяна?
Бальзак: Когда я описывал Эстер Гобсек, мне хотелось создать как раз такую… Но читатели мне говорили, что им милей Корали. Но у нее было столько недостатков: слабая, не образованная, безвольная… нет, она, конечно же, милая девушка…
Лора: Вот видишь! Иной раз такие читателям нравятся больше. А почему, ты не думал? В совершенстве есть что-то искусственное, как будто это вообще не живой человек. А Корали живая.
Бальзак: Ты думаешь? Ты считаешь, скромную Евгению Гранде читатели любить будут больше, чем роскошную фантастическую Эстер?
Лора: Не знаю. Людям милее те, в ком они видят себя… если они, конечно, любят себя такими, какие есть. Но если не любят…
Бальзак: А как ты думаешь – я люблю себя? Таким, какой есть…
Лора: В том-то и дело, родной мой. Не любишь. Тебе хотелось бы быть другим. Идеальным. И ты судишь о читателях по себе – думаешь, что они тоже стремятся к некому идеалу во всем… но это не так! Вот сколько я встречала красавцев… но я не променяла бы их всех на тебя. И не хотела бы одарить тебя другой внешностью. Мне все в тебе нравилось. Даже то, чего сам ты в себе стыдился. Тебе это не понятно?
Бальзак (смущенно): Лора… и что… это правда?
Лора: Конечно. (обнимает его и целует) Люби идеальных женщин, богинь… если это то, что тебе действительно нужно. Ты как ребенок. И хочешь в сказку.
Бальзак: Знаешь, Эвелина Ганская – для меня это в какой-то мере сказочный персонаж. Поэтому все, что с ней связано, меня так очаровывает.
Лора: Хочешь увидеть ее, поговорить с ней?
Бальзак: Наверное… это меня отвлекло бы от тягостных мыслей.
Лора: Тогда я сыграю роль феи. Сегодня с тобой будут все, кого ты захочешь увидеть.

Лора отступает вглубь сцены. Появляется Эвелина Ганская (Ева).

Бальзак (радостно): Это ты! Я уже перестал верить, что мы с тобой снова увидимся.
Ева (сдержанно): Ну почему же?
Бальзак (неожиданно):  А знаешь, о чем мне хотелось бы написать? Люди в молодости ищут лекарство от несчастной любви, пытаются ее преодолеть… а в мои годы это воспринимается как величайшее благо. Способность хоть что-нибудь чувствовать! Даже если все это – твоя выдумка, и в глубине души ты прекрасно знаешь, что любишь фантазию… но без этих чувств ты как мертвый. Они становятся необходимы. И тут уже не до гордости. Мысленно ты цепляешься за того, кто затрагивает твое сердце. И даже делает тебе больно. Ведь боль – это жизнь. Без нее мы превращаемся в высохших стариков, мумий, музейных экспонатов.
Ева: Ты говоришь так, будто пишешь мне очередное письмо. А я недоверчива… и у меня есть на это причины. Писателю ничего не стоит заморочить женщине голову красивыми фразами, он как никто обольстит тебя письмами, но надо помнить: это человек хитрый, себе на уме, он помнит и о твоем положении в обществе, и об огромном наследстве твоего мужа, и о твоих связях… Ты сам учишь благоразумию, тому, что не надо быть наивными дураками. Твои книги – пособие для тех, кто живет иллюзиями и не хочет с ними прощаться. Рецепт – как вписаться в реальную жизнь и не дать себя одурачить.
Бальзак (устало): Да-да, ты права… но… ох, Ева-Ева! Дурачат люди не только других, но и себя тоже. Мне нужна была великолепная женщина – та, которой бы поклонялись…
Ева (смягчившись): Ну что ж… я верю, что все же была тебе дорога и сама по себе. Но не будь я Ганской…
Бальзак: А ты? Что тебе было нужно? Хотелось развеять скуку, стать музой знаменитого парижанина, приобщиться к его славе? Я понимаю, что больше мне дать тебе было нечего.
Ева (с едва уловимой долей кокетства): Ты знаешь, что все-таки нравился мне.
Бальзак (смущенно улыбаясь, обнимает ее): Да, я это знаю.
Ева: Все это слишком у нас затянулось…
Бальзак: Надо что-то решать. Мы теперь оба свободны. Так что нам мешает?
Ева (уклончиво): Не знаю… Ты в долгах, я наслышана о твоих похождениях… Оноре, я понимаю, француз есть француз… но мне бы хотелось полностью доверять человеку, с которым я свяжу жизнь. Есть в тебе это… уклончивость или лукавство… Ты предпочтешь красивую фразу, но утаишь то, что действительно думаешь. Знаешь, что мне сказал знакомый? Твои добродетельные герои описаны как-то уж слишком… приторно, что ли… как будто в душе ты смеешься над ними. Мне иногда кажется, и надо мной ты смеешься. Принимаешь меня за легковерную сентиментальную дурочку.
Бальзак (вздыхая): Ты не понимаешь… впрочем, есть в этом доля… Я слишком  спешу, мне надо сдавать огромные объемы текста… от этого многое – торопливость приводит к тому, что я повторяюсь, и мне самому становится смешно… я даже не успеваю зафиксировать свои эмоции, когда второпях пишу текст. А мои ангелы… они тебе кажутся слишком сусальными? Не беда, я склонен к преувеличениям. Уж как я любил Ламбера, никто не сказал бы, что я подтруниваю над ним и его историей… но я понимаю, и тот вышел так, будто это какой-то сказочный принц, а невеста его – принцесса… А что? Может, Лора права? У меня детское представление о хорошем, о счастье… Я хочу создать абсолютную безупречность, и это доставляет мне такое удовольствие, как будто и жизнь моя меняется по мановению волшебной палочки – раз, и все вдруг засияло. Я сам стал прекрасен…
Ева (осторожно, робко): Оноре, мне нравится с тобой говорить… да и обнимать тебя, целовать… ты знаешь, что мне это нравилось. У нас было так мало свиданий. Но я не была… разочарована, хотя я и боялась, что именно так и будет. Ты умеешь вскружить женщине голову… и не только словами.
Бальзак (просияв): Дорогая! Это самое приятное, что мне когда-либо говорили.
Ева (с нежностью): Вижу… ты рад как ребенок. (сжимает его руки) Но насчет нашей совместной жизни… будущего… я не уверена.
Бальзак: Почему? Ты считаешь меня ненадежным? Ева, скажи, чего именно ты так боишься?
Ева: Я просто не вижу нас с тобой вместе. Супругами… Бывает, такие картины появляются в нашем воображении… как-то сами собой.  С Ганским я это видела. А с тобой… ну никак. Ты мой собеседник… любовник… но представить тебя в качестве мужа я не могу.
Бальзак: Ева, я тебя умоляю… мне стало казаться, я так и умру один.
Ева: Ну, что за мысли?
Бальзак: Возможно, я так пытаюсь обмануть смерть…
Ева (нахмурившись): Это мне что-то напоминает… одного твоего персонажа – каторжника по прозвищу Обмани-Смерть?
Бальзак (в лихорадочном возбуждении): Мне кажется, надо предпринять что-то… причем быстрее. Стоит нам пожениться, и жизнь изменится. Да, я влез в долги. Но я готовился… у нас будет все – и дом, и обстановка… такая, какой ты заслуживаешь. Всю жизнь я к этому шел – мечтая об этих комнатах, о такой женщине, как ты…
Ева (вздохнув): Сказка. Сказка.
Бальзак: Ну и что в этом плохого? Разве я не заслужил хоть немного сказки после унылого, безрадостного и бесцветного детства, вечной экономии, постоянных унижений… Тебе этого не понять. У тебя было все, ты жила в этой сказке.
Ева: Да нет… я пытаюсь понять… но мне грустно.
Бальзак: Я знаю, ты никогда не любила меня так, как Лора… так меня вообще никто никогда не любил. Но я все-таки забавлял тебя… развлекал… а иной раз и заставлял забыть о том, что внешне я не похож на своих героев.
Ева: Ну что ты на этом зациклился? Для мужчины внешность не главное, Оноре.
Бальзак: Те женщины, о которых я когда-то мечтал, считали иначе. И это мне причинило такую боль, что ее словами не выразишь. Знала бы ты, как я завидую… ну тому же Люсьену или Растиньяку.
Ева: Ну, нельзя же нравиться всем. У тебя просто мания – хочешь весь мир обаять? Откуда вообще в тебе это?
Бальзак (вздохнув): Детство, наверное. И юность… совершенно не та, о которой можно мечтать.
Ева: С твоей матерью я не знакома.
Бальзак: Мне когда-то казалось, я должен ей доказать, что достоин любви… и она поймет и полюбит. Как это было наивно… и глупо.
Ева: Расскажи мне о ней.
Бальзак: Нет-нет-нет… это больная тема. (внезапно, резко) Все, Ева, довольно! Ты меня мучаешь. Не даешь согласия на наш брак, но при этом приходишь и говоришь мне все это… Когда ты поймешь, как я устал? И энергия, которая от тебя исходит… это не то, чем мужчина как будто подзаряжается от любящей женщины. (хватается за голову) Лора! Лора! Не оставляй меня так надолго. Ты видишь, что я без тебя…

Ева медленно удаляется. Лора подходит к Бальзаку и крепко его обнимает.

Лора (успокаивающе): Ну-ну… ты же знаешь, что она не виновата. Она пытается и понять тебя… и полюбить.
Бальзак: Любить… и пытаться любить… о, я знаю теперь, что это разные вещи…
Лора: В ней есть все, о чем ты мечтал.
Бальзак (с усилием): Да. Ева – красавица, с образованием, она знатная, живет, окруженная роскошью, любит читать мои книги… и знаешь, она серьезная, и я на самом деле ей небезразличен. Чего же еще желать?
Лора (вздыхает): Каждый из вас себя любит все-таки больше, чем другого. Она не настолько растворена в тебе… да и ты тоже…
Бальзак: Мне нравится о ней думать, мечтать, представлять себе, как мы появляемся вместе, и нас принимает высшее общество… я жил этими грезами долгие годы. И мне очень обидно – ну неужели наша с ней сказка не может стать правдой хоть ненадолго?
Лора: Возможно, она ею станет. Но это уже ничего не изменит.
Бальзак: Что ты имеешь в виду?
Лора: Ее муж умер, теперь она может распоряжаться и своей жизнью, и капиталом… Но – слишком поздно. Ты к этому времени успел уже так надорваться, что у тебя нет сил даже радоваться тому, что давнишняя мечта может сбыться. И ты женишься на богатой аристократке. (кладет руку ему на лоб) Ты сам разве не видишь, что болен?
Бальзак (испуганно): Я не хочу… думать об этом. Хотя когда ты это говоришь… ты каким-то образом умеешь прогонять мои страхи. Лора, что меня ждет?
Лора: Покой. Я же тебе говорила.
Бальзак: Покой…
Лора: И уже очень скоро.
Бальзак: Может быть, ты пришла за мной? Моя смерть принимает твой облик? Но почему именно твой?
Лора: Ты сам зовешь меня. Я никогда не появляюсь, если ты не настроен общаться со мной.
Бальзак: Когда я общаюсь с женщинами… такими, как Ева… я чувствую холодок. Как будто они от меня закрываются, не доверяют… ну или я им просто не нравлюсь.
Лора: Тебя это огорчает, ранит… но в то же время притягивает. Тебе хочется во что бы то ни стало растопить этот лед, завоевать их.
Бальзак: Ты права. Для меня этот лед – как магнит.
Лора: В твоей матери было это?
Бальзак: Она уничтожала меня своей холодностью… всю жизнь. Я никогда ничем ей не мог угодить. Ты говоришь, что я не описываю любовь «просто так»… когда любят людей такими, какие они есть. Таким должно быть чувство матери к ребенку – когда она принимает его любым. Но мне не дано было узнать, каково это. Мать меня не любила.
Лора: А почему ты Еве не хочешь об этом рассказывать?
Бальзак: Казаться ей слабым и уязвимым? Нет, она должна воспринимать меня по-другому.
Лора: Тебя тянуло к женщинам старше себя… Оноре, ну это же не случайно. Мой возраст тебя не смущал. Даже напротив – притягивал.
Бальзак: Тогда – да.
Лора: Но я-то знала, что в будущем это станет препятствием. Пройдут годы, и тебе начнут нравиться женщины помоложе… как Ева. А мне… что останется мне?
Бальзак: Тебе все еще больно?
Лора: Сейчас уже нет. Я счастлива.
Бальзак: Ты?
Лора: Не осталось ни боли, ни ревности, ни сомнений, ни сожалений… после смерти я целиком растворилась в чувстве к тебе, как будто ты – это я. И я поняла, что такое счастье: перерасти земные рамки существования, вырваться из физической оболочки, взлететь…  Душа человека – как птица, ты и представить не можешь, какое наслаждение  - взмахнуть невидимыми никому крыльями и подняться... Теперь я смотрю на все происходящее как будто сверху, и видно мне больше, чем раньше.
Бальзак: Если бы я мог поверить в то, что ты мне рассказываешь…
Лора: Милый мой, если ты испытаешь эти ощущения хотя бы на секунду, считай, тебе сказочно повезло.
Бальзак: Я не знаю, как относиться к загробной жизни. Иронизировал по этому поводу, но в то же время чего-то боялся… и сам не мог сформулировать, чего в точности… Страшного Суда?
Лора: Все твои страхи пройдут, обещаю. Просто доверься мне.
Бальзак: Ты знаешь, что я тебе верю. Ты… это мой внутренний голос, и он звучит в тебе.
Лора: Кого еще ты хотел бы увидеть сегодня ночью?
Бальзак: Быть может, Аврору? Ту, что писала под псевдонимом Жорж Санд. Она для меня была как славный малый… я относился к ней как к мужчине-приятелю.
Лора: Да. Это было забавно.
Бальзак: Красивая, яркая? Да. Но я не видел в ней женщину. Почему? Сам не знаю.
Лора: Ты хочешь, чтобы она появилась прямо сейчас?
Бальзак: Да. Это меня развлекло бы.

Лора отступает вглубь сцены. Появляется Жорж Санд.

Жорж Санд: О, это вы! Стоит мне вспомнить вас, как настроение поднимается. Давно мы не сплетничали.
Бальзак (от души хохочет): Вот именно, дорогая… Кстати! А вам понравилось имя, которым я вас назвал в своем романе?
Жорж Санд: Фелисите? Звучит немного уныло… признайтесь, что вам хотелось меня смягчить, сделать женственнее…
Бальзак: Я не в вашем вкусе, а вы – не в моем. Но нам это никогда не мешало, напротив…
Жорж Санд: Еще не хватало таким, как мы, друг в друга влюбляться.
Бальзак (ядовито): Вам нравились хрупкие томные юноши. Которых надо оберегать, защищать от жестокого мира.
Жорж Санд (смеется): Но это же так романтично!
Бальзак: Интересно, как могли бы вы изобразить меня? Только не приукрасив!
Жорж Санд: Вы любите изображать циника и всезнайку, но в душе…
Бальзак: Ой, не надо! Вы и меня хотите сделать сопливым романтиком.
Жорж Санд: Разве это не мода нашего времени?
Бальзак: Может, и есть мужчины, которым это к лицу, но я был бы смешон, ударившись в этакую чувствительность.
Жорж Санд: А! Вы из тех, кто считает цинизм проявлением истинной мужественности? Вроде как не циник, так не мужик, а слюнявая баба… так, что ли?
Бальзак: Возможно.
Жорж Санд: Ну, женоподобным вас не назовет даже злейший враг. Может быть, вы не понравитесь женщинам, у которых слащавый вкус, но те, кто испытывает влечение к физической силе…
Бальзак: Вы умеете поднять настроение даже колкостями.
Жорж Санд: Разве не этого вы от меня ждете… а, старина? Признайтесь!
Бальзак: Вы мне как… брат.
Жорж Санд (хохочет): Вот это да! Лучшего комплимента мне никто еще не додумался сделать!
Бальзак: Ведь вы в сущности весельчак! Воплощение бодрости духа. Почему же ваши романы настолько унылы?
Жорж Санд: Закон контрастов… профессиональные клоуны, Арлекино, вне сцены грустны, а этакие Пьеро, когда начинают писать, становятся сатириками, юмористами.
Бальзак: Ну, я ни то, ни другое.
Жорж Санд: Да, в вас слишком много всего… впрочем, как и во мне.
Бальзак: Интересно, с каким выражением лица ваши приятели Лист и Мари де Агу читали мой роман «Беатриса»?
Жорж Санд: Ну, к нему вы оказались слишком суровы. А она… получила то, что заслужила.
Бальзак: Женщины!
Жорж Санд: Не вы ли утверждали в этом романе, что простодушные люди тянутся к изворотливым, хитрым, их очаровывает маккиавеллиевский склад ума? Не льстили ли вы себе мыслью, что у вас он такой?
Бальзак (устало вздохнув): Теперь-то я понимаю, что у меня он такой… на бумаге. Мне хотелось быть и человеком мысли, и человеком действия. Но… как мыслитель я оказался сильнее, нежели как практик.
Жорж Санд: Что-то вы как-то поникли… здоровье?
Бальзак: Наверное, возраст.
Жорж Санд: Да бросьте! Вы в самом расцвете…
Бальзак: Теоретически так и должно быть… но я… себя чувствую просто развалиной. Кажется, вот-вот рухну. Видимо, я переоценил свои силы, бездумно их тратил, и думал – их сколько угодно, но не такой уж я богатырь.
Жорж Санд: Да… я вас покрепче.
Бальзак (вздыхая): Вы не знали такой нужды и жили комфортной жизнью. Сначала я относился к вам с предубеждением… но потом полюбил свою Фелисите.
Жорж Санд: И отправили ее в монастырь.
Бальзак (лукаво): Разве не романтичный финал для такой амазонки?
Жорж Санд: Вы мечтали о том, чтобы все было правильно, сохранялись вековые традиции, а я – бунтарь. И знаете… самое забавное, что сами вы никогда не хотели жить, соблюдая строгие правила, и подражая своим далеким предкам. Вы воспевали героев, которые были озабочены продолжением рода, чувством долга и ответственностью перед страной, народом… но сами вы никогда таким не были. Вам все это нравилось – замок, фамильные портреты, герб, ритуалы, обряды… Но жили вы совершенно иначе.
Бальзак: Да, было во мне такое вот раздвоение, что ли… Я представлял себя главой рода, феодалом, отцом и мужем, покровителем… Но в то же время мне хотелось хулиганить, озорничать, вести себя как мальчишка, швырять деньги на ветер, развлекаться напропалую… В людях есть и серьезная, и легкомысленная сторона. Ну что ж… во мне было и то, и другое. И для мужчин это довольно типично.
Жорж Санд: Да. Вы – мужчина. И даже если вы очень захотите изобразить девичью чувствительность, никто не упрекнул бы вас в недостатке мужественности. В вас от природы этого даже слишком много. А вот во мне… женственности? Не знаю…
Бальзак (польщенный): А знаете, что? Вы очень великодушны. Это – одна из лучших ваших черт, Жорж.
Жорж Санд: А худшая?
Бальзак: Непостоянство. Причем дело даже не в том, что вы охладеваете к людям, быстро теряете к ним интерес… Просто в начале очередного любовного романа вы своими неумеренными восторгами убеждаете человека в том, что он для вас – небо, солнце, земля, бог и царь… и он верит! Но этот бедняга не понимает, что уже завтра изменится ваш настрой… и вам с ним станет скучно. Вам станут нужны новые впечатления. Так было со всеми возлюбленными в вашей жизни. Может быть, вам не надо вводить людей в заблуждение, не превозносите их в самом начале знакомства… предупреждайте о том, что все это – ненадолго… наверно, так будет честнее. А вы же за честность!
Жорж Санд: Да, я такая. И как ни грустно это признать, но я не могу измениться. А сентиментальной части меня хотелось бы верить в вечные чувства и клятвы верности.
Бальзак: В чем-то и я такой… просто с возрастом устаешь…
Жорж Санд: Опять вы про возраст.
Бальзак: Я стал его ощущать.
Жорж Санд: Если бы вы захворали, и вам понадобилась сиделка, вы знаете, лучше меня не найти.
Бальзак: Когда мне действительно плохо и страшно, мне нужна только она… и я чувствую, она здесь. Она ждет, когда вы исчезнете. Она ждет меня. Она – мой вечный покой.
Жорж Санд: Мой друг, да вы заговариваетесь? Ну кто… кто вас ждет?

Лора приближается к Бальзаку, берет его за руку. Жорж Санд удаляется.

Лора: В своем романе ты создал образ юноши, в которого могла бы влюбиться Фелисите.
Бальзак: Сейчас я думаю, он все-таки слишком прост… он ей бы наскучил.
Лора: Каллист? Возможно… Мне он совсем не понравился.
Бальзак: Почему?
Лора: Восторженный юнец – не мой тип мужчины.
Бальзак: Разве я когда-то не был таким?
Лора: О, нет, дорогой мой… Ты всегда был таким умницей… с таким чувством юмора… может, не сразу… но я начала тобой восхищаться. И я в тебя верила…
Бальзак: Ты разглядела во мне то, что тогда мало кто видел… если видел вообще. В твоей любви было абсолютное бескорыстие. Я мог никогда не прославиться, вообще ничего не достичь…
Лора: А мне хотелось, чтобы ты достиг высот в мастерстве…
Бальзак: Ты писала мне свои замечания, критиковала… иной раз разносила все в пух и прах. И мне это нравилось! Во всем этом чувствовалось такое… небезразличие! Каждое мое слово в романе было для тебя важно. Никогда прежде я не сталкивался с таким к себе отношением… ты хотела, чтобы я рос, писал все лучше и лучше… И не ради славы. Ева… она не смогла в этом смысле тебя заменить.
Лора: Ты слишком многого хочешь. От людей, от себя самого… Тебе нужны я и Ева в одном лице? Молодость и богатство одной и абсолютная преданность, нежность другой?
Бальзак: Люди, которые хотят слишком многого, в конечном счете могут остаться ни с чем.
Лора: Ну, не грусти… любимый. Вы потеряли ребенка. Возможно, отцом ты никогда не станешь, ведь нынешний возраст Евы…
Бальзак: А я ему имя придумал! Виктор Оноре. Сейчас ты скажешь, что книги – вот мои дети и внуки и правнуки?
Лора: Разве не к этому ты стремился? Когда писал, писал и писал каждую ночь напролет? Ведь ты понимал, что делаешь со своим здоровьем и нервами! Но жажда славы в веках покоя тебе не давала.
Бальзак: Такому человеку, как я, всегда мало… я не умею довольствоваться чем-то одним… или немногим.
Лора: Ты хочешь знать будущее?
Бальзак (застыв на месте): А что… пришло время тебе… мне все рассказать?
Лора: Вы с Евой поженитесь. Ты все-таки уговоришь ее.
Бальзак: Не правда ли?
Лора: Говорить дальше?
Бальзак: Пока… не надо. Я и так чувствую, что ты мне скажешь: продлится это недолго и… перед миром предстанет вдова Бальзака. Она хотела войти в историю. И своей цели добьется. Правда, в наследство я ей оставлю одни долги.
Лора: Ну, вот видишь… ты сам уже понял… ты всегда был самым умным и дальновидным. У тебя есть время что-то еще изменить… передумать… ты можешь выбрать и одинокий спокойный уход, это даже могло бы продлить твои дни. Но если б ты так поступил, Оноре, это был бы не ты. Твой план должен быть реализован – по пунктам. Свадьба, дом, который вас ждет… вы должны хотя бы войти в него. Иначе тебе не будет покоя.
Бальзак: А мы войдем в него, Лора?
Лора: Войдете.
Бальзак: В каком я буду тогда состоянии?
Лора: Радости не испытаешь. Только ощущение выполненного долга…
Бальзак: Перед кем?
Лора: Перед самим собой. Ты считаешь, что заслужил жену с ее положением, деньгами и внешностью, и весь мир должен видеть, что ты ее все-таки получил.
Бальзак: Как хорошо ты меня понимаешь…
Лора: Какой следующий вопрос: сколько это продлится? Тебе нужен точный ответ? Ведь я его знаю.
Бальзак: Подозреваю, что смехотворно коротко… счет может пойти на дни… на часы…
Лора: Но если это для тебя важно – получится сентиментальная история для будущих поколений твоих читателей. Красивый и романтичный финал твоей жизни. Сюжет для романа.
Бальзак: Но напишет этот роман уже кто-то другой…
Лора: Думаю, их будет множество… вариантов, версий биографии Оноре Бальзака. Это будет способствовать твоей славе.
Бальзак: Ну, если так… хорошо. У меня странное ощущение, как будто все это предопределено, и у меня на самом деле нет выбора. А раз так… эта ночь даст мне краткую передышку…
Лора: С кем ты хочешь поговорить?
Бальзак: С обыкновенной читательницей.

Лора отступает вглубь сцены. Появляется Читательница.

Читательница: О! Это вы…
Бальзак (галантно): Мадемуазель?
Читательница: Мадам.
Бальзак: Мадам, вы из Парижа?
Читательница: Нет, я живу в провинции.
Бальзак: Наверное, вам обидно, что я описываю провинциалов с долей иронии… пренебрежения… и превозношу столичных хлыщей…
Читательница: Нет, в ваших романах столько смешного… вы умеете высмеять. Причем всех абсолютно. Ну, кто у вас показан без тени насмешки? Столичные дамы? Да нет, я бы так не сказала. Может показаться, что вы ими восхищаетесь, но в иные минуты они так жалки…
Бальзак: В провинции меньше соблазнов, поэтому невольно так получается – люди там не избалованы впечатлениями, возможностями… и они умеют довольствоваться куда меньшим. И вырастают наивнее. Ну, а как же иначе? Там так не процветает порок.
Читательница: Вы хорошо понимаете женщин. Наверное, они должны в вас это очень ценить…
Бальзак (с глубокой грустью): Бывает, что те, в кого влюбляемся мы, ценят совсем иное.
Читательница: А что в женщинах цените вы?
Бальзак: Все сразу.
Читательница: Судя по «Шагреневой коже», так и есть. Ваш герой не смог полюбить Полину, хотя она была красива, умна, добра, благородна… Надо было, чтобы она получила наследство, стала богатой, одетой со всей возможной роскошью, и только тогда он решил, что она достойна его любви.
Бальзак: Вы считаете, что он наказан по заслугам? Мой герой не заслуживает счастья?
Читательница: Но он был счастлив, когда получил абсолютно все. Правда, продлилось это очень и очень недолго.
Бальзак (делает прощальный жест): Спасибо… вы были очень любезны.

Читательница удаляется. Лора подходит к Бальзаку.

Лора: Ты скажешь, она не права?
Бальзак: Это настолько бросается в глаза? То, что мои герои всеядны и ненасытны и счастье для них – абсолютное изобилие? Как в детской сказке. Напиться, наесться, наиграться в дорогие игрушки…
Лора: Что же делать, если ты в детстве не наигрался?
Бальзак: Я не аскет и люблю роскошь. Часть друзей осуждали меня, не хотели понять…
Лора: Хотя понять это очень просто. К тому же… есть у тебя и другие герои.
Бальзак: Да, есть… но, видимо, чувствуется, что мне ближе тщеславные честолюбцы… а не философы-стоики.
Лора: При этом ты пессимист, каких мало… но касается это не твоей жизни, а творчества. Все прогнозы насчет твоих персонажей печальны. Любовь проходит, счастливые семьи разрушаются, порок торжествует над добродетелью… Лучшие качества в людях не ценятся, ангелы бывают растоптаны и никому не нужны ни на земле, ни на небе.
Бальзак: Ну, насчет неба… прогнозировать их загробную жизнь я еще не пытался.
Лора (смеется): А тебе не хотелось бы написать на эту тему?
Бальзак (обнимает ее): Кто знает? Об этом я как-то… не думал.
Лора: А знаешь… ты с таким мужеством принял будущее, которое тебя ждет.
Бальзак: Но моя жизнь еще не закончилась. И я в силах… сопротивляться.
Лора: Не хотелось бы тебе побеседовать еще раз с такой женщиной, как твоя Феодора? Светской красавицей, недосягаемой для тебя, желанной, надменной?
Бальзак: О, думаю – да.

Лора отходит вглубь сцены. Появляется Светская Дама.

Светская Дама: Мы знакомы?
Бальзак (вглядываясь в нее с болью): Возможно. Я видел вас… с вашим спутником. Он был молод, статен, похож на юного бога. И одет так, что все окружающие рядом с ним казались…
Светская Дама: Такие, как он, - предмет всеобщей зависти. И восхищения.
Бальзак: И он талантлив, умен… может быть, гениален?
Светская Дама: Забавен. А большего я и не жду.
Бальзак: Забавен… вроде как заводная игрушка или домашнее животное? Паж, может быть?
Светская Дама (холодно): Что вы себе позволяете? Кто вы такой?
Бальзак: Я – Бальзак.
Светская Дама: Писатель? Мой знакомый Этьен тоже пописывает… стишки, эпиграммы, новеллы…
Бальзак: Понимаю…
Светская Дама: Вы смотрите на меня так, как будто чего-то хотите…
Бальзак: Я… любовался вами. Издали.
Светская Дама: Ну… это не запрещено.
Бальзак (с иронией): Ну что ж… и на этом спасибо. Было бы непозволительной дерзостью ожидать большего. Вы – богиня, а я простой смертный.
Светская Дама (смягчившись): Вы умеете сказать приятное женщине.
Бальзак: И простимся на этом. Я удаляюсь.

Бальзак отходит от нее. Светская Дама уходит. Лора приближается к Бальзаку.
Лора: Апломб всегда действовал на тебя магнетически…
Бальзак: Должен признать, что да. Даже если я четко видел, что это всего лишь усвоенная манера держаться пустой ничтожной кокетки.
Лора: Кого-то это отталкивает… а тебя привлекает.
Бальзак: Думаю, это как раз простодушная часть меня… кажется, если человек несет себя по жизни как драгоценность, значит, в нем что-то есть. В этом смысле я как ребенок… внушаемый.
Лора: Теперь ты уже и сам это понимаешь. Оноре, глаза у тебя открываются, ты видишь все больше и больше… тебе станут доступны новые горизонты. Но пока… ты не до конца еще познал самого себя. И чтобы испить эту чашу до дна, ты должен кое с кем встретиться…
Бальзак: Только не говори мне, что…
Лора: С матерью.
Бальзак: Наш разговор ничего не даст, Лора.
Лора: И все же скажи ей, что думаешь… на прощание.
Бальзак: Мы больше с ней никогда не увидимся?
Лора: Дело не в этом. Просто… какие-то слова человек должен заставить себя произнести… и не ради того, чтобы найти понимание у другого… ему самому это нужно. Выплеснуть глубинную боль.
Бальзак (покорно): Хорошо.

Лора удаляется вглубь сцены. Появляется Мать Бальзака.

Мать (сухо): Ведь ты не хочешь ни видеть меня, ни говорить со мной…
Бальзак: Мама… Если бы ты читала мои книги внимательно…
Мать: Что ты имеешь в виду?
Бальзак: Как-то я написал… (берет в руки роман «Блеск и нищета куртизанок», листает, находит нужное место и читает вслух) «Притом г-н де Гранвиль, доживший до пятидесяти трех лет и не сумевший внушить к себе любовь, восхищался чувствительными натурами, подобно всем мужчинам, которые никогда не были любимы. Как знать, не отчаяние ли – удел многих мужчин, которым женщины дарят лишь уважение и дружбу, - составляло основу глубокой близости де Бована, де Гранвила и де Серизи? Ибо общее несчастье, как и взаимное счастье, заставляют души настраиваться созвучно». (закрывает книгу) А я ведь писал о себе…
Мать: О себе! С твоими-то приключениями еще жаловаться?!
Бальзак: Да. Мне казалось… в глубине души я думал, что женщины, если и вступают в связь со мной, то потому что им одиноко, скучно или не подвернулся вариант получше… Я думал, надо из кожи вон вылезти, чтобы достичь того, что другим дано без особых усилий. Когда жива была Лора, я и о ней так думал. Она далеко не сразу меня полюбила. Впрочем… теперь это уже и не важно. Она не оставит меня.
Мать: Так в чем ты меня винишь? Свой материнский долг я выполняла ничуть не хуже других матерей. Ты считаешь, что не был моим любимчиком…
Бальзак: Ты всю жизнь носилась с моим братом, и будь я проклят, если пойму когда-нибудь, чем он это заслужил! Пустое место, ничтожество…
Мать: Оноре, не смей!
Бальзак: Я уже не напишу роман о том, как любят вопреки, а не благодаря… и человек дорог со всеми своими слабостями, заблуждениями, недостатками… дороже сказочного идеального надуманного Совершенства, в котором нет жизни.
Мать: В чем ты конкретно винишь меня?
Бальзак (с отрешенным спокойствием): Да ни в чем… Сердцу не прикажешь, даже если речь идет о сердце матери, я это понимаю. И я смирился. Я принял это. Уже не возмущаюсь. И не ропщу.
Мать: Но ты только что…
Бальзак: Это инерция… Может, будь ты другой, я меньше старался бы, разленился, как брат, и вообще ничего не достиг. Кто знает, что лучше? Но любовь миллионов читателей… не заменяет того единственного, неповторимого чувства своей самоценности, которую может дать любовь материнская. Безусловная. Возможно, я не тяготел бы к холодным высокомерным женщинам, подсознательно надеясь пробить брешь в их броне, и достучаться до их сердца… ведь в них я видел тебя. И тебя мечтал покорить.
Мать: А ты… ты любил меня?
Бальзак: Я уже теперь и не знаю. Ну, все… все, мама. Хватит.

Мать медленно удаляется. Лора не двигается с места. Бальзак бродит по сцене.

Лора! (Лора молчит) Не говори мне, сколько точно осталось… а то я буду считать часы, минуты, секунды… а мне еще надо столько успеть. Сегодня ночью я совсем почти не работал. (берет ее за руку, ведет к письменному столу, садится)
Лора: Со мной ты не должен прощаться.
Бальзак: Я знаю. У нас с тобой впереди вечность.
Лора (обнимает его): Теперь я всегда рядом… ты знаешь.
Бальзак: Исследование загробного мира… а это занятно… Жаль, мои мысли по этому поводу уже никто не прочтет. Что еще мне исследовать здесь? Даже если ты – моя болезнь, галлюцинация… я ее все равно люблю и уже не могу без нее.
Лора: Ну, все… все. Работай. Ты должен закончить.

Лора медленно удаляется. Звучит тихая музыка. Бальзак продолжает работу над рукописью. Занавес опускается.




Разрыв



                пьеса в двух действиях



                Действующие лица:

Иван – врач, он суров и мрачен с виду, но это – обманчивое впечатление, на самом деле он мягкий, чувствительный и смешливый
Катя – темпераментная яркая брюнетка
Лиза – хрупкая спокойная блондинка
         Зинаида Петровна, мать Ивана – крупная дородная матрона, подавляющая окружающих своей интонацией и манерами
Молодым героям по 27 лет, Зинаиде Петровне - 50. Действие происходит в квартире Кати.               








                1 действие
Занавес открывается. Гостиная Кати. Перед зеркалом стоит Катя в свадебном платье. Входит Иван.

Катя (заметив его): Ну, как?
Иван (растерянно): Здорово, но… ведь это плохая примета, когда жених перед свадьбой видит невесту…
Катя (смеется): Я не собираюсь выходить замуж за идиота, который верит в приметы. Надеюсь, ты не такой?
Иван: Теоретически все мы вроде не верим… но когда дело доходит до главного события в жизни…
Катя (вызывающе): Боимся? Ты это хочешь сказать? И откуда все эти глупые страхи?
Иван: А ты ничего не боишься?
Катя (презрительно фыркает): Ну уж не таких глупостей…
Иван (задумчиво): Страх… он ведь не просто так возникает. Люди боятся потери… если они очень любят кого-то…
Катя (смотрит на него в упор): Это ты-то так любишь? «Кого-то» - надо понимать, ты обо мне говоришь?
Иван (немного смущенно): Я…
Катя: Ты так долго мямлил… и в результате я тебе сделала предложение. Думала, в шутку… а ты согласился. Но, надо отдать тебе должное, с радостью. Может, успел передумать?
Иван (подходит к ней, пытается обнять): Катя, Катя, зачем ты?
Катя (вырывается): Отвяжись.
Иван: Я сразу же предложил тебе это, как только мы провели вместе… всего одну ночь… ты не помнишь? И что ты ответила?

Катя: Что ты – трепло. А, может быть, еще хуже… скотина. У тебя есть невеста, а ты спишь со мной. У тебя был тогда такой жалкий вид… как у побитого пса. Я до сих пор помню.
Иван (начинает раздражаться): Чего ты хочешь? Чтобы я просил прощения у тебя за то, что влюбился и потерял голову? Может, я вел себя как дурак… Если кто и может меня осуждать, то ОНА. А не ты. Перед ней я… действительно виноват.
Катя: Ты живешь у меня полгода. Это срок, Ванечка… Шесть месяцев – это не шесть дней… скажи, ты за это время ни разу не пожалел, что бросил ее ради меня?
Иван (отворачиваясь): А это уж мое дело.
Катя: Значит, все-таки любишь? (подходит к нему, прижимается) Ты МЕНЯ любишь?
Иван (глухо): Ты знаешь… конечно, люблю.
Катя: Ладно, не кисни… тоже мне, страдалец нашелся… (небрежно целует его в щеку) У нас все-таки праздник, или ты так не считаешь? Ее пригласил?
Иван (вздыхает): Я должен был это сделать. Из вежливости. Но, конечно, она не придет. Она деликатна…
Катя: Не то, что я, верно?
Иван (взрывается, отталкивает ее): Ради бога, в чем дело? Не хочешь связываться со мной, так и скажи. Тебя все во мне бесит. Я не тот, кто тебе нужен? Говори прямо. Ты же так кичилась всегда своей прямотой.
Катя (внезапно испугавшись): Ваня, ты что?
Иван: Ты не любишь меня. Так давай расстанемся. И поставим, наконец, точку. Тогда у меня не хватило сил бежать от тебя, а теперь их хватит.
Катя (понизив голос): Ты считаешь, что должен был… убежать?
Иван: Что теперь говорить? Я сглупил. Как все влюбленные. Поддался порыву. Разрушил все. Изменил свою жизнь. И ради чего? Кому это нужно? Уж точно не ради того, чтобы ты надо мной издевалась, высмеивала…
Катя: Ладно… Вань, ты что, шуток не понимаешь?
Иван: Они у тебя очень злые. Бывают, что люди смеются, любя… но ты… мне иногда кажется, ты меня ненавидишь. Вообще не выносишь. Видеть не можешь. Так зачем тебе это свадьба? (дотрагивается до фаты) Все это – для чего?
Катя (меняя тон): Ну, ладно… Эти ссоры и выяснения… давай хотя бы сегодня не будем…
Иван: Если сейчас у нас такие отношения, что будет дальше? Мы просто убьем друг друга.
Катя: Неправда… (берет его за руку, гладит его пальцы один за другим) Все-все, хватит… расслабься…
Иван (вырывая руку): Решила сменить гнев на милость? Тебе удовольствие доставляет то приближать меня, то отталкивать? Что за игры?
Катя: Я не играю. (снимает фату, расстегивает платье) Остынь, а я переоденусь. Кстати, ты мне не объяснил, почему был вынужден пригласить Лизу? Какая-такая «вежливость»?
Иван: Мы случайно с ней встретились… слово за слово и…
Катя: Так. Понятно. То есть… ты это не планировал?
Иван: Я? Нет, конечно.
Катя (застыв на месте): А я уж было подумала, ты скучаешь по ней?
Иван (смущенно): У нас с ней была… наверное, все-таки дружба, а не влюбленность… хотя на тот момент я ничего другого и не хотел.
Катя: Странно все-таки…
Иван: Что именно?
Катя: Ты молодой здоровый мужик… и вновь и вновь повторяешь мне, что эта дружба тебя устраивала, тебе не хотелось сильных эмоций… а почему не хотелось? Боялся?
Иван: Я не хочу говорить об этом.
Катя: Ты очень закрытый… заперт на сто замков. Я до сих пор ничего о тебе не знаю.
Иван: А для чего тебе знать? Чтобы был повод для издевательств?
Катя (серьезно): Неужели ты мне настолько не доверяешь? А ЕЙ доверял?
Иван: Да. Ей доверял. Она из тех, кому можно открыть душу, не опасаясь, что в нее плюнут. А ты бы уж не преминула.
Катя: У тебя жесткая строгая властная мать. Таким мужчинам потом, бывает, нужна не красотка, а нянька… добрая мамочка. Лиза и была такой для тебя, разве нет? Не думай, что я к ней ревную.
Иван (спокойно): Я и не думаю. Чтоб ревновать, надо хотя бы немного любить. А Лиза… очень красива.
Катя: Да. Но… какая-то мямля. Впрочем, тебе, может, это и нужно. Ладно, мне надо переодеться. (уходит)
Иван (один, отвечает на звонок по мобильному телефону): Да? Да, сейчас я один… Что опять не так? (вздыхает) Мама, у нас все в порядке. Да. В полном. Катя? Готовится к свадьбе. Нет. Мы не ссоримся. Можешь не верить… Я знаю, как ты к ней относишься. От того, что ты это повторишь еще раз пятьдесят, ничего не изменится. Да. Да. Я так решил. Женитьба это – не пожизненный приговор и не смертная казнь, не понравится, мы разведемся… Но только мы сами все выясним, ладно? Усталый голос? Да. Я устал. От чего? От всего? В том числе от твоих допросов. Пожалуйста, дай мне возможность свободно вздохнуть. (нажимает на кнопку)

                Входит Катя. Она в футболке и брюках.

Катя: Опять она тебя достает?
Иван (не глядя на нее): Не она, так ты начинаешь… у вас с ней своеобразная очередь.
Катя (смеется): Ну, так настал мой черед. Да ладно тебе улыбнись… ну хоть на минутку… (подходит к нему и обнимает за плечи) Зато нам не скучно. А с этой мямлей твоей… ты с ней не зевал?
Иван (взорвавшись, отбрасывает ее руки): Не смей ее трогать!
Катя: Что-что?!
Иван: Оставь Лизу в покое. Ей и без нас с тобой тошно. (отходит от нее)
Катя (наблюдает за ним): Скоро я начну думать, она для тебя – святое.
Иван: Нам обязательно говорить о ней?
Катя: Я любопытная.
Иван: Я заметил. Я одного не могу понять… у тебя вроде бы все хорошо – ты молода, красива, выходишь замуж? Откуда в тебе столько злости?
Катя: Ну да… я встретила прекрасного принца, о чем же мне еще можно мечтать?
Иван (закрыв глаза): Я – не то, что тебе нужно? Так рви со мной, ищи подходящего человека…
Катя (торжествующе): А тебе все-таки больно!
Иван (поворачиваясь к ней, спокойно): Если ты этого добивалась, я поздравляю: добилась. Мне действительно больно. Но… не так, как было прежде, когда ты из кожи вон лезла, стараясь меня задеть, уязвить…
Катя (внезапно закрывая лицо руками): Ну, все, все… не надо больше.
Иван: Опять настроение изменилось?
Катя (подходит к нему, берет за руку и ведет к дивану, они садятся рядом): Хочешь, давай помолчим… слова… они ранят… Знаешь, ты первый человек, чья молчаливость мне нравится. Из тебя каждое слово клещами вытаскиваешь… бывает, я специально стараюсь и вывожу тебя из себя – может, проговоришься? Хоть что-нибудь о себе расскажешь. Будь твоя воля – так мы молчали бы целыми днями. Я знаю, Ваня, что для тебя это – абсолютно не в тягость. А для меня…
Иван: Лучше ссора?
Катя: Да. Лучше. Но я сегодня перестаралась… (меняя тон, серьезно и искренне): Вань… а ты веришь в счастливые браки?
Иван: Тебе нужен честный ответ?
Катя: Какой смысл в нечестном?
Иван: Может быть, смысл есть… Люди могут всю жизнь играть в семью, подавать реплики как актеры в театре и убеждать сами себя, что все у них хорошо.
Катя: У твоих родителей так и было?
Иван: Нет. Они изводили друг друга. Пока это им не наскучило. Со временем приедается все, даже это.
Катя: Тогда ничего удивительного, что не веришь… Ты ведь не веришь? Ответь мне: да или нет?
Иван (вздыхая): Хорошо, я отвечу… Не верю.
Катя: Ну, что ж, не соврал.  А мои были счастливы… правда, недолго, отец через год после свадьбы погиб. Мать говорит, что этот год был сказкой. Я и сама не знаю, верю я ей или нет. Мне кажется, люди, которые сами лично не наблюдали картину такого вот счастья, не очень-то верят в рассказы о нем. И вырастают скептиками. Или с какой-то усталостью – как у тебя… ты выглядишь как человек, который уже десять жизней прожил, и ему все-все-все надоело.
Иван (неожиданно улыбнувшись): Включи сериал и увидишь такое счастье... Нет, серьезно… представь себе, я, безумно влюбленный муж, прихожу с работы, открываю дверь, ты стоишь около двери в вечернем платье и на шпильках.
Катя (смеется): Я представляю.
Иван: У меня в руках букет роз. И я тебе говорю: «Дорогая, сегодня год, как мы познакомились».
Катя (подхватывая его шутливый тон): А я отвечаю: «Конечно, я помню, любимый».
Иван: Розы куда-то деваются. Возможно, просто падают на пол… как-то так незаметно для нас двоих. И вся комната вдруг усыпана розами… Звучит мелодия, мы танцуем…
Катя (хохочет): Ой, не продолжай… не надо…
Иван: Но там все выглядит именно так. Люди смотрят на это и диву даются: да где же она, такая вот жизнь?
Катя (снова нахмурившись): А я вспомнила, почему вообще обратила тогда внимание на тебя – на той вечеринке. Тебе удалось меня насмешить. А когда я смеюсь, я оттаиваю…
Иван: Что ты имеешь в виду?
Катя (пожимая плечами): Не важно.
Иван (задумчиво, касаясь ее руки): У нас с тобой бывают просветы… но они уж слишком короткие. Как будто солнышко, не успев выглянуть из-за тучи, решает все-таки спрятаться. Вот и сейчас – ты снова замкнулась. (смотрит на нее как врач на пациентку– со смирением и бесконечным терпением) Опять меня ненавидишь?
Катя (смотрит на него в упор): Ты так спокойно говоришь об этом… как будто это уже перестало тебя возмущать… тебе что, все равно? Люблю… ненавижу… ты так устал от меня, что это уже и не важно?
Иван: Не знаю.

Слышится звонок мобильного телефона. Иван нажимает на кнопку.

Алло? Да, да, еду. (Кате) У меня пациент.
Катя: Может быть, пациентка?
Иван: Да перестань ради бога. Не время для шуток. Мне надо сейчас отлучиться. (берет портфель и уходит)

Катя (одна, бродит по сцене): Ушел… с такой радостью. Только и ждет, что возможности сбежать – под любым предлогом… Пациент – не пациент… ему лишь бы из дома… Впрочем… чему же тут удивляться? (вздыхает)

Слышится звонок в дверь. Катя идет открывать. На сцене появляется Зинаида Петровна.

Зинаида Петровна: Ну и бардак у вас… вещи валяются…
Катя (возмущенно): А вам-то что?
Зинаида Петровна: Вот родите сына, вырастите, тогда и поймете. (берет себя в руки) Впрочем… не стоит нам сейчас ссориться, Катя.
Катя: Я понимаю, такая невестка, как Лиза, вас бы устроила. Смиренная овца, глазки долу, в рот вам смотрит, покорная… во всем вас бы слушалась. Ну, извините, что сын ваш выбрал другую.
Зинаида Петровна: Кто вам это сказал? Иван?
Катя: Как же! Он скажет! Сама догадалась.
Зинаида Петровна: Вам, наверное, кажется, Катя, что вы – проницательная. Всех насквозь видите… Но сейчас выстрел – мимо. Я никогда не хотела, чтобы Иван женился на Лизе. Мне даже казалось, что он мне назло с ней связался. Была у меня на примете одна очень милая девушка…
Катя: Могу себе представить!
Зинаида Петровна (вздыхая): Думайте, что угодно, но я не дура. Лиза – она бунтарка почище вас. Только говорит тихо. И не дерзит прямо в глаза. Но теперь я уж думаю, зря он с ней так… Это был далеко не самый плохой вариант. (понизив голос) Вы не беременны?
Катя: Думаете, это – единственная причина?
Зинаида Петровна: Нет. Но одна из возможных.
Катя: Можете радоваться. Чего нет, того нет.
Зинаида Петровна: Думаете, что я не хочу иметь внуков?
Катя: Хотите. Но желательно, если бы их родила не я. Ваня на меня жаловался?
Зинаида Петровна: Будет он жаловаться! Послушать его, так у вас все чудесно. Идиллия. (насмешливо) Полгода с ним прожила и его совершенно не знаешь. Ты не понимаешь меня, не понимаешь его, да и Лизу тоже.
Катя: А мы уже и на «ты» перешли?
Зинаида Петровна: Да чего уж там, Катя… мы же теперь вроде как – семья.
Катя: Кто-то из нас может еще передумать… Он… или я…
Зинаида Петровна: Лучше бы ты… а то его совесть замучает.
Катя: А когда Лизу бросал, тоже мучился?
Зинаида Петровна: Сначала, конечно же, нет… у  него была эйфория – ну как же, влюбился! В начале знакомства людям всегда кажется, что любовь – это великое счастье. И это туманит разум… но, слава богу, длится все это не вечно. И совесть – она просыпается… но потом. (вздыхает) В конце концов… нельзя же всем угодить… и всех осчастливить. Так не бывает.
Катя: Почему вы упорно твердите, что я считаю себя проницательной?
Зинаида Петровна: А ведь считаешь! Я тебя раскусила. Тщеславие – оно разное… Кто-то считает себя самым умным, кто-то самым красивым или самым добрым… мужчины любят считать себя самыми сильными… Тебе долгое время казалось, ты – самая прозорливая. Тебя обмануть невозможно. А этот твой… первый жених… он опрокинул твое представление о самой себе. С ним ты себя повела как легковерная дурочка. И теперь сама не можешь себя простить.
Катя (дрожа): Откуда вы все это знаете?
Зинаида Петровна: Я навела справки. В конце концов… не каждый день единственный сын женится. Мы с тобой даже в чем-то похожи… не удивлюсь, если именно это его привлекло. Только он пока этого так и не понял.
Катя: Если мы похожи, то чем же я вас раздражаю?
Зинаида Петровна (тихо, неожиданно сменив свой тон превосходства на искреннюю интонацию): Пройдет много лет, прежде чем ты… поймешь какие-то вещи. Вот я… слишком поздно прозрела. Когда ничего уже нельзя изменить. От меня осталась только манера говорить – кажется, я пытаюсь весь мир подмять под себя… но это просто привычка такая. Внутри я уже совершенно не та.
Катя (сбитая с толку): Я… вас не понимаю.
Зинаида Петровна:  Я знала, что не поймешь… пока. Но когда-нибудь жизнь до тебя достучится. Ване надо бежать от тебя. И забыть обо всех угрызениях. (поворачивается и внезапно уходит)
Катя (одна): Да пошли вы все… (идет к дивану, ложится, подкладывает подушку под голову)

Входит Иван. Ставит портфель у двери, подходит к Кате и опускается на корточки, глядя на нее.

Иван: Видел маму. Даже не стал ее ни о чем спрашивать. Не хочу. Не обращай на нее внимания – я представляю, что она наговорила…
Катя: Ты ее любишь?
Иван: Можно мне не отвечать?
Катя: Да. Конечно же, можно… я привыкла к этой твоей манере.
Иван: Это нормально. Люди и сами не знают, что они чувствуют… одним словом «да» или «нет» это выразить трудно. Ты нервничаешь перед свадьбой, я понимаю… потом… ты успокоишься. Вот увидишь.
Катя: Ты на это надеешься?
Иван: Ведь на что-то надеяться надо.
Катя: Обними меня, Ваня. (тянется к нему, он прижимает ее к себе)
Иван: Не удивлюсь, если тебе покажется, что свадьба – худший день в твоей жизни. И так бывает. Не думай, что ты должна изображать счастливую женщину, играть какую-то роль…
Катя: Тебе хочется защитить меня от этой женщины… твой матери?
Иван: Я тебя в обиду не дам. Пусть лучше ко мне цепляется, ты… не обязана это терпеть.
Катя (смущенная): Другая бы на моем месте…
Иван (ласково): Что… родная?
Катя: Вцепилась бы в тебя крепко-крепко и не отпускала бы…
Иван: Так что же тебе мешает?
Катя: Наверно, характер… называй это как угодно. Но только… я так не могу. (отталкивает его, встает) Я могу за себя постоять.
Иван (поднимается с пола, он не удивлен ее реакцией): Ну, что же… я должен был еще раз попытаться.
Катя: О чем ты?
Иван (садится на диван): Так… не важно.
Катя (насмешливо): Ах, да… понимаю… Попытаться наладить со мной отношения… вроде той сентиментальной картинки, которую мы видим только в кино.
Иван (спокойно, отрешенно): Наверно, она не только в кино бывает.
Катя: Но нам с тобой это узнать не дано. (садится рядом с ним)
Иван (пожимая плечами, глядя в одну точку): Наверное, нет.
Катя (внезапно): О чем ты думаешь? Когда у тебя бывает такой взгляд, меня дрожь пробирает… Как будто ты давным-давно не со мной… а по ту сторону… жизни и смерти. Совсем в другом измерении. И я не заметила, когда, как, почему ты там оказался. Или это – профессиональное? У врачей так бывает?
Иван: Возможно.
Катя: А, кстати… ты почему так рано вернулся?
Иван: Мне позвонили, сказали, что пациент умер. Не было смысла ехать туда.
Катя: Я думала, ты надолго.
Иван: Я тоже так думал.
Катя: Интересно, ты веришь, что после свадьбы у нас с тобой что-то изменится?
Иван: Иногда так бывает. Женщина начинает больше доверять… раскрывается…
Катя: А мне порой кажется, наши отношения для тебя – что-то вроде научного эксперимента. А чем я тебя притягиваю?
Иван: Одна из причин – как раз та, что ты не хитришь.
Катя (усмехнувшись): Ты так думаешь, Ваня?
Иван: Я имею в виду, ты не пытаешься повиснуть на ком-то, чтобы решить свои проблемы… ты для этого слишком горда, и мне это нравится. (с горечью) Но любое качество можно довести до абсурда, когда оно разрастается до гигантских размеров и начинает все разрушать.
Катя (ядовито, желая его задеть): Да ты философ.
Иван (вздыхая): Я самый обыкновенный.
Катя: Не думай, что можешь прочесть мои мысли.
Иван: Я знаю, что ты этого не допустишь. Но все-таки… эта свадьба… мне кажется, она тебе для чего-то нужна. Ты как будто хочешь что-то доказать… самой себе, окружающим… кому-то, кого я не знаю… Не случайно ты мне сама это предложила.
Катя (вставая): Не знаю, какие сплетни ты собирал обо мне… о моем прошлом…
Иван: Да успокойся…
Катя: Но все это – чушь. Ничего серьезного не было.
Иван (глядя на нее в упор): А вот сейчас ты мне врешь.
Катя: Я?!
Иван: Может быть, ты до сих пор его любишь. И это все объясняет.
Катя (смеется): Ты ясновидящий. Прямо как твоя матушка. Да, люблю! Без ума от него. Ну, и как? Ты доволен?
Иван: Если б ты правду сказала…
Катя (тихо): То – что?
Иван: Нам обоим стало бы легче. Прорвалось бы все это наружу… вот как нарыв. И весь гной бы вышел.
Катя (вызывающе): А ты готов жениться на мне, ЗНАЯ, что я… люблю не тебя?
Иван: Иногда… временами мне кажется – да, я был бы готов. Но я представляю, что ты бы на это ответила.
Катя: И что же?
Иван: Я – тряпка. Об меня ноги вытирать можно. (спокойно, без тени горечи) И я… могу быть таким.
Катя (закрыв глаза): Думаешь, именно это я бы сказала?
Иван (задумчиво): Понимаешь… мне все казалось, что я могу тебя вылечить. Но что-то внутри тебя сопротивляется. Ты не хочешь. Если тебе и больно, ты эту боль любишь и с ней ни за что не расстанешься. Такие люди бывают. Я их встречал.
Катя: Думаешь, мне нужна твоя жалость?
Иван: Моя – не нужна. Тебе своей собственной хватит с избытком.
Катя (выйдя из себя): Не смей говорить так!
Иван: Но это же правда.
Катя (с усилием, пытается взять себя в руки): Ну, все… все, все… хватит. (подходит к дивану, садится рядом с Иваном) Ты прав, я слишком разнервничалась… так не пойдет. Нам сейчас не нужно все обострять.
Иван: Я тоже так думаю. Если уж расставаться, так лучше спокойно. Расставив все точки над «и».
Катя (дотрагивается до его лица, прикасается губами к его губам): Ты не хочешь расстаться. И я… не хочу. Все! Давай сменим тему.
Иван (встает): Хорошо. Пора обедать. Пойду налью себе суп.
Катя: Нет, сиди. Я сама сейчас все принесу.

Катя уходит. Иван бродит по сцене, вид у него потерянный. Слышится звонок мобильного телефона.

Иван (нажимая на кнопку): Алло? Лиза? (внезапно его лицо преображается) Как я мог не узнать твой голос? А к нам не зайдешь? (смотрит на часы) Скоро Катя поедет по магазинам, и это надолго… Да-да, так я тебя жду. До свидания.

Входит Катя с подносом. Она накрывает на стол. Иван и Катя садятся напротив друг друга.

Катя (немного смущенная): Давай хоть поедим без выяснений…
Иван (пожимая плечами): Я – только «за».
Катя: Я – не особая кулинарка.
Иван (равнодушно): Мне все равно.
Катя: Знаю. Путь к твоему сердцу точно не лежит через желудок. Тебе вообще все равно, что есть.
Иван: Не совсем так… просто  гастрономические сюрпризы мне нравятся иногда… по праздникам. Раз в полгода… в год. Каждый день мне феерия не нужна.
Катя: Ты стал какой-то вялый. И взгляд у тебя… потух.
Иван: Нет, я такой был и раньше. Оживление у меня крайне редко бывало. И как-то быстро заканчивалось… иссякало…
Катя (смотрит на него): А это не признак депрессии? Безразличие ко всему…
Иван: Да, только вяло текущей… не ярко выраженной.
Катя: А как это выглядит… если не вяло текущая?
Иван: Тебе любопытно? Люди валяются на диване… ну… или в постели… целыми днями… не могут заставить себя подняться. Смотреть ни на кого не хотят. Превращаются в живой труп.
Катя: Скажи, ты уверен, что тебе нужно было становиться врачом? Для этого надо быть… толстокожим.
Иван: Меня это захватывало поначалу – ведь интересно, смогу ли я справиться? Но каждая новая неудача опустошала… лишала сил.
Катя: Мне кажется, ты и меня воспринимаешь, как очередную свою врачебную неудачу.
Иван: Отчасти. Мне говорят: есть безнадежные случаи. Слишком запутанные и запущенные. Это не значит, что я – плохой врач.
Катя: А ты сам как думаешь?
Иван: Я хотел бы быть лучше.
Катя: Понятно. (вздыхает) Ну, вот… оставляю тебе посуду. Мне пора за покупками.

Иван берет поднос и уходит. Катя накидывает куртку, берет мобильный телефон Ивана и просматривает принятые звонки.

Катя (ее лицо исказилось): Ну, вот, так и знала… опять эта его… тихоня. (звонит Лизе) Здравствуйте, это Катя. Как поживаете? Знаете, мне бы хотелось, чтобы мой будущий муж общался с друзьями в моем присутствии. Я тоже хочу дружить с ними. Он вам случайно встречу не назначал? Да, да… да… сегодня. В этом нет никакой тайны? Отлично. Тогда приходите прямо сейчас. Мы вас будем ждать.

Входит Иван. Он слышит голос Кати и замирает на месте.

Иван: Кому ты звонила?
Катя: А ты как думаешь?
Иван: Не может быть, чтобы ты…
Катя: Лиза сейчас зайдет. Я хочу видеть это…
Иван: Зачем тебе?
Катя (издевательски): Ну, как же… встреча бывших влюбленных. Я не пропущу это шоу.
Иван: И она согласилась прийти?!
Катя: Я поняла так, что она не против. Да что ты так дрейфишь, Ваня? Расслабься. (подходит к нему, теребит его галстук)
Иван: Ты точно больна.
Катя: А вот она меня не испугалась.
Иван: Чего ей бояться?
Катя: Но ты же боишься меня, ведь так? Я это чувствую… и хочу видеть все своими глазами.
Иван: Думаешь, я тебя обманываю? Что ты выдумала?
Катя: Почему мужики считают женщин круглыми идиотками?
Иван: Я не за нас с тобой беспокоюсь. Просто не хочу, чтобы она почувствовала дискомфорт.
Катя: Ах, ОНА! Вот что тебя волнует!

Иван отстраняется от нее и уходит вглубь сцены.

Если ты считаешь меня наивной, то ошибаешься… То, как ты говоришь о ней… так не бывает, если женщина тебе безразлична. Впрочем, мне наплевать. Не думай, что я ревную. Но я не желаю, чтоб из меня делали дуру.
Иван: Иногда ты напрашиваешься на грубость. Хочешь меня спровоцировать? Чтобы я наговорил тебе таких слов, после которых пути назад никогда не будет?
Катя: Путь назад нужен тебе, а не мне.
Иван (тихо): Возможно. Но… пока еще он мне нужен. И я не могу… назвать тебя вслух так, как хотелось бы.
Катя: А ты не бойся! Ну… говори! Что ты на самом деле давно уже думаешь обо мне? Я – сумасшедшая? Идиотка? Кретинка? Дура? Наберись смелости и скажи хоть что-нибудь… ну не будь же таким тюфяком.

Слышится звонок в дверь. Катя и Иван застывают на месте, глядя друг на друга.

Иван: Надо открыть.
Катя (тихо): Так иди же.
Иван: У меня странное чувство…
Катя: Какое?
Иван: Если я эту дверь открою, то… мы с тобой уже никогда…
Катя (дрожа): Ты хочешь, чтоб я открыла?
Иван: Нет. Только не это.

Иван медленно идет вглубь сцены. Катя за ним наблюдает.

Катя (с неожиданной робостью): Ну, вот… сейчас я сама все увижу.

Иван и Лиза появляются, держась за руки.

Лиза (совершенно спокойно): Вы – Катя? Здравствуйте. (протягивает ей руку, Катя ее пожимает) Да, я помню, что мы знакомы, но виделись только однажды, прошло уже несколько месяцев, вы могли меня совершенно забыть.
Катя (растерявшись): Ну, что ж, я рада вас видеть…

Занавес опускается.



                2 действие

Занавес открывается. Катя, Лиза и Иван стоят в тех же позах, что в конце 1 действия.

Катя (она внутренне невольно съеживается под воздействием непроницаемого взгляда Лизы, в котором чувствуется скрытая сила духа): Когда я вам позвонила, мне просто хотелось…
Иван (подсказывая ей удобный выход из положения): Это была просто шутка, ведь верно?
Катя (еще раз пытается взглянуть на Лизу вызывающе, но та остается невозмутимой): Да… да. Извините, но я тороплюсь. (уходит)
Иван (вздохнув): Я понимаю, тебе все это кажется странным.
Лиза (повернувшись к нему): Нисколько. Ты не изменился. Все та же тяга… (спохватывается) Впрочем, не важно. Не говорить же такие вещи накануне твоей свадьбы.
Иван (настойчиво): Нет, нет, скажи, что ты думаешь.
Лиза: Тебе на работе мало трудных больных? Когда-то ты должен и отдыхать. А получается, у тебя дома – тоже работа. Что говорить? Ты и сам прекрасно знаешь, что не железный. Вид у тебя совершенно измученный. На тебя просто больно смотреть.
Иван: Ты всегда видела меня насквозь… ты – единственная.
Лиза: Но я не больна. Ни физически, ни душевно… тебе со мной скучно. Меня ведь не надо лечить.
Иван: Скучно? О чем ты? Когда мне становится совсем худо, я вспоминаю твое лицо, звук твоего голоса… и как-то легчает.
Лиза: Возможно, и мне нужно ожесточиться. У тебя мазохистская тяга к озлобленным женщинам.
Иван (берет ее за руку, ведет к дивану, сажает рядом с собой): Нет, нет, Лиза. Только не ты. Ты – мой свет.
Лиза: Я пришла просто из любопытства. Ну, как – получается?
Иван (закрыв глаза): Что?
Лиза: Исцелить ее… своей любовью и долготерпением.
Иван: Похоже, что все-таки – нет.
Лиза: Я не собираюсь играть роль ангела, ты меня идеализируешь. Может быть, тебе нравится думать обо мне как о Сольвейг, которая вечно тебя будет ждать… Эта фантазия тебя согревает.
Иван: Я понимаю, что это эгоистично…
Лиза (тихо): Мягко сказано, Ваня.
Иван: Ты могла бы сейчас разыграть целую драму – изобразить всепрощение и кротость…
Лиза: Да. Наверно, могла бы.
Иван: Сейчас. Когда я особенно уязвим. Достаточно было бы только намека, и я бы…
Лиза: Я не хочу тобой манипулировать.
Иван: А, может быть, я это заслужил… Если бы я был этакой цельной натурой… но я разрываюсь на части. Между тобой и Катей. Меня тянет и к ней и к тебе. В разные стороны. Я больше так не могу.  (устало вздыхает) Пора сделать… может быть, и неправильный… но окончательный выбор. Если б ты знала, как тяжело любить одновременно двух таких разных людей, как ты и она…
Лиза (мягко): Я понимаю, что чаще всего… в ком-то одном сразу всех качеств, которые нам нужны, не бывает. Я знаю, чего тебе не хватало со мной… у нас было и понимание, и тепло, и уют… все, что угодно. Но я – не человек бушующих страстей. А ты темпераментный… и тебе это нужно. Хотя в итоге это и истощает… Я была нежной, а она – страстной… и ты не смог устоять.
Иван: Но ты при этом сильнее меня и ее. Нас обоих.
Лиза (как будто говоря сама с собой): Я много думала. А, может быть, это какая-то доля холодности? Таким людям легко играть в благородство. Для того чтобы по-настоящему разозлиться, возненавидеть, наверное, нужно гореть внутри себя… ощущать это пламя… во мне его никогда не было. Но… как ни странно, именно это меня в тебе привлекает. То, чего недостает мне самой.
Иван (с неожиданной робостью): Я… люблю тебя. Но это другое… светлое чувство. Оно заживляет раны. Ты… мой вечный бальзам.
Лиза (с горечью): А ты не хочешь спросить, каково мне было… тогда, полгода назад?
Иван (опустив глаза, глухо): Лиза… у тебя было такое лицо… как будто я тебя убил.
Лиза (вздрогнув): Ну, что ты…
Иван: Оно так и стоит у меня перед глазами… ты не представляешь, чего мне стоило… одно время я просто боялся случайно встретить тебя. Мне казалось, ты хрупкая не только снаружи, но и внутри… но я ошибался. Ты выстояла. А мы с Катей…
Лиза: Я не должна все это выслушивать, Ваня… Да и приходить была не должна. (встает)
Иван (останавливает ее): Подожди. Дай мне только на тебя наглядеться… можешь молчать…
Лиза: Ваня…
Иван: Только сейчас я понял, что силы мои на исходе. Я все еще… люблю Катю, но это чувство меня разрушает. День за днем, час за часом… Мы с ней погружаемся в беспросветность. Как будто в болото. Вязнем в этих… бессмысленных выяснениях отношений. Знаешь, а я тебя в церкви видел… смотрел на тебя долго-долго…
Лиза: Когда это было?
Иван: Месяц назад. Я случайно туда забрел. Ты меня не заметила.
Лиза: Да… но я так, пошла поддержать подругу.
Иван: Тогда мне казалось, дышать уже нечем…
Лиза: Ты был в таком… отчаянии?
Иван: Скажи, а ты бога о чем-нибудь просишь?
Лиза: О чем-то конкретном – нет, никогда. Мне кажется, если о чем-то и просить бога, то о просветлении. Чтобы рассеялся внутренний мрак.
Иван: Ты светишь ровным светом… да, для меня это так. Пусть это отчасти фантазия, но она мне необходима. Я думал, я сильный… ну… мне хотелось так думать, но оказалось… Я понял, что с Катей… обрету все, что угодно, но не покой. А именно он мне сейчас и нужен. Лиза… не думай, что я за тебя цепляюсь и вспоминаю о тебе, только когда мне плохо… ты свободна. Наверно, в конечном счете я просто останусь один.
Лиза (твердо): Ты запутался. Но я не буду спешить на помощь. Я верю в тебя. Ты сможешь со всем разобраться. И если ты ко мне и придешь, то не потому, что ищешь соломинку… ТАК я не хочу. И ты тоже не хочешь. (поворачивается и направляется к двери)
Иван (кричит ей вслед): Лиза!

Лиза останавливается, не глядя на него.

Спасибо.
Лиза: За что?
Иван: За то, что ты вдруг как будто… материализовалась. Специально или нет, я не знаю… но ты сделала так, что я увидел в тебе реальную женщину со своими претензиями и обидами… а не святой дух. Знаешь… именно это мне сейчас помогло. Я теперь меньше жалею себя, чем раньше.
Лиза (оборачивается, внезапно на ее лице появляется улыбка, в порыве нежности): Господи, ну какой ты смешной… совсем как ребенок. Мне надо бежать отсюда, иначе я начну думать, что ты просто бабник. И к каждой женщине у тебя свой подход.
Иван (смеется): Ты… знаешь, что это не правда.
Лиза: Я рада, что мы сменили этот… трагический тон.
Иван (подходит к ней): Можно обнять тебя?
Лиза: На прощание?
Иван: Нет. Я решение принял. (привлекает ее к себе, осторожно целует)
Лиза (отстраняясь): Не торопись… твой настрой может перемениться. Пережить такое второй раз… нет, только не это. Не обещай ничего ни мне, ни себе самому, хорошо? Мой милый… (прижимается к нему щекой, целует в лоб, поворачивается и уходит)

Иван медленно бродит по сцене, смотрит на обстановку в комнате, будто мысленно прощаясь с ней. Звучит грустная музыка. Слышится звонок мобильного телефона.

Иван (спокойно): Да, мама? Я сейчас соберу свои вещи и… нет, не жди. Иди в гости. Мне бы хотелось побыть одному хотя бы сегодня вечером. Ни о чем не волнуйся.  Я сам себе приготовлю. Окончательно? Да, окончательно… я возвращаюсь домой.

Иван уходит, возвращается с чемоданом и сумкой. Он, не спеша, начинает укладывать свои вещи. Появляется Катя. Она в недоумении наблюдает за ним, не говоря ни слова. Он ее не замечает.

Катя (не выдержав): Ваня, ты… ты куда?
Иван (поворачивается к ней): Это, я думаю, ясно и так.
Катя: Вот оно что… Ты мне хоть записку-то собирался оставить? Или решил сбежать, когда меня нет? А это уже просто трусость.
Иван: Я и не думал бежать.
Катя: Ты это решил… так спонтанно?
Иван: Это давно назревало. Но я собирался дождаться тебя, ты же видишь, я не тороплюсь.
Катя: Значит, уходишь к НЕЙ…
Иван (устало, безразлично): Это задело бы твое самолюбие? Я уже понял, это – единственная причина, по которой ты все же не хочешь разрыва. Может, ответишь все-таки на вопрос: для чего тебе нужна была эта свадьба? Ты же такая смелая, ну так скажи мне, наконец, правду.
Катя (дрогнувшим голосом): Так тебе нужна правда?
Иван: Мне… любопытно.
Катя: Я хотела его уесть… того человека, который когда-то ушел от меня… к другой. Но правда в том, что ему все это, скорее всего, безразлично, вот я и бесилась.
Иван: Я представляю, как ты вела себя с ним.
Катя: О нет, ты не представляешь, Ваня… Я глядела на него с собачьей преданностью, готова была сделать для него все что угодно, а он… (взорвавшись) О! Как я потом себя презирала! Я самой себе стала противна. Все это время я злилась не на тебя… и даже не на него. А на себя, какой я была прежде.
Иван (застыв на месте): Ну, наконец-то… я начинаю кое-что понимать. Но ведь это у вас… недолго продлилось?
Катя (удивленно): Да, всего три недели мы прожили вместе. Откуда ты знаешь?
Иван: На этот срок тебя могло и хватить… а потом что бы было? Катя, я… просто не верю, что можно полностью изменить свой характер. И твой проявился бы.
Катя: Возможно. Самое смешное, что я… даже не могу сказать, что была уж так в него влюблена… Теперь мне уже так не кажется. Но я привыкла к тому, что любят МЕНЯ, мне казалось, что это – само собой разумеется.
Иван: И вдруг такой удар по самолюбию.
Катя: Да.

Иван продолжает укладывать вещи. Катя смотрит на него со слезами на глазах.

(тихо): Ваня…
Иван: Что еще ты хотела сказать?
Катя: А ты ведь поверил… что я тебя не люблю.
Иван (поворачиваясь к ней): Не понимаю.
Катя: Я думала, это только слова.  Ты не веришь… ты знаешь… прекрасно знаешь, что я к тебе чувствую… как я к тебе отношусь. В начале знакомства мне казалось, мужчина с твоей внешностью, способностями… деньгами, в конце концов… должен быть самоуверенным, самонадеянным. Нахалом, каких я терпеть не могу и всегда ставлю на место… Но оказалось, ты из другого теста.
Иван: Значит, все это время ты…
Катя: Я воевала с кем-то, кто вовсе не был тобой… (нежно, тоном, каким она никогда с ним еще не говорила) Ты совсем не такой. Ты не уверен в себе… я бы даже сказала, у тебя заниженная самооценка. Иначе ты понял бы все. И не ждал моих откровений.
Иван: Что я должен был…
Катя: Ну, какой же ты глупый. Ведь я тебя так люблю.
Иван (он потрясен и не верит ей): Ради бога, не надо…
Катя: Я боялась того, что я чувствую. Боролась с собой, пыталась преодолеть эту тягу к тебе… мне казалось, что я должна это сделать. Иначе… превращусь в тряпку и перестану себя уважать. И об меня вытрут ноги. А ты… ты поверил. Женщины – не мужчины. Они не настолько прямолинейны. Женщина может кричать: «Ненавижу!» При этом безумно любить. Неужели ты не понимаешь?
Иван (растерянно): Я знаю, что такие женщины есть. Но я думал, ты не из их числа.
Катя: Да? А напрасно. (подходит к нему, берет за руки): Ты совершенно лишен самомнения… почему, милый? Дело в твоей семье, детстве?
Иван: Не знаю…
Катя: Наверное, это меня в тебе больше всего и тронуло. И подкупило. Другим я тебя бы не полюбила. (робкообнимает его)
Иван (он растроган): Катя…  И ты это говоришь…
Катя (прижимаясь к нему,шепчет): Милый мой, дорогой… мой любимый…

Звучит печальная музыка. Иван и Катя стоят, обнявшись, не в силах пошевелиться.

Видишь ли, мне хотелось саму себя убедить, что я без тебя прекрасно могу.
Иван (достает платок,вытирает ее слезы): Мне кажется, это сон… неужели все это наяву происходит… между тобой и мной?
Катя: Так ты мечтал об этом?
Иван: Конечно.

Катя берет его за руку, ведет к дивану. Иван на него опускается. Катя садится к нему на колени и покрывает его лицо нежными поцелуями.

Катя: Я так никогда никого не любила. Наверное, это… пугало меня. Я так старалась, из кожи вон лезла, чтобы скрыть свои чувства, не быть смешной и нелепой… Но больше я не хочу это делать. Скажи, что ты тоже любишь меня.
Иван: Ты и так это знаешь.
Катя: Да… знаю. (смеется счастливым смехом, они обнимаются и целуются) Скажи, а ты замечал, что по ночам все иначе? Днем мы ссоримся и ругаемся, но когда гаснет свет…
Иван: Я думал об этом. Но я же не могу прочесть твои мысли. Ты не говорила ни слова. Я не знал, что ты чувствуешь. Знал только то, что чувствую я.
Катя: Ты разбудил во мне чувственность. Раньше я испытывала платонические чувства, физического влечения не было. Но с тобой все иначе. Я думала, ты это знаешь… как действует на меня твой взгляд, прикосновение…  я о таких ощущениях и представления не имела. Ты и, правда, не знал?
Иван: Нет, конечно. Я никогда не считал себя неотразимым.
Катя (ласково): Господи, ты смутился… Тебе это очень идет. Ты становишься таким милым… и уязвимым… и беззащитным…
Иван: Ты никогда не была такой. Тебя как подменили.
Катя: У мужчин дело не в красоте. Наверно, физически ты – мой тип. Мужчины всегда испытывают удовольствие от сближения, женщине из миллиона мужчин может быть крайне сложно найти того единственного, кто ей подходит в постели… И все-таки, Ваня… ну почему ты такой? В детстве мать к тебе слишком цеплялась?
Иван: Понимаешь… если бы словом «любовь» можно было все объяснить. Вот ты спрашивала, почему я тянулся к Лизе? Я с ней отдыхал душой. Мои родители были так влюблены… но меня это не утешало. Дети не знают, что происходит ночью, им нет до этого дела. Но если они видят ссоры, живут в атмосфере постоянной нервотрепки… Я еще в детстве стал задумываться, такое ли благо – любовь или страсть… если она изводит и отнимает все силы. Мои жили как кошка с собакой… но в то же время… я знал, их очень тянуло друг к другу. Хотя потом и это прошло. Все когда-то проходит.
Катя: Ты пессимист.
Иван: Мать предъявляла ко мне высокие требования и проявляла свою любовь только тогда, когда я достигал чего-то. Она считала, что так воспитывает во мне сильный характер. Но в итоге вышло иначе… она задавила меня. Постоянными придирками, желанием выискивать во мне все новые и новые недостатки. Она все время цеплялась ко мне.
Катя: Как и я. Я вела себя с тобой точно так же.
Иван: Наверное, мне не хватало того, чтобы меня любили таким, какой я есть. Чтобы я не был вынужден постоянно оправдываться за каждый свой чих и выслушивать бесконечные нападки.
Катя (нежно целуя его): Поэтому ты так долго терпел меня, милый? (тяжело вздыхает) Да, я понимаю… ты к этому просто привык. Для тебя это – норма.
Иван: Какая-то часть меня хотела бы начать все сначала… с чистого листа… как будто мы только что познакомились. Потому что теперь я, наконец, понял тебя, ты – меня…
Катя: У нас все теперь будет иначе.
Иван: Но я реалист. Знаешь, мама… она ведь тоже такая не круглые сутки. Бывают у нее порывы… когда она начинает переосмысливать свою жизнь, раскаиваться… и я знаю, что все это искренне. Я ей верю в эти минуты. Но знаю, что человек не может себя изменить. Ты непредсказуема. Я никогда не знал, чего от тебя ожидать. В начале знакомства все это привлекает, но потом… я слишком вымотан, Катя. Через пять минут твое настроение снова изменится, ты начнешь кричать на меня: «Уходи, убирайся… подонок… сволочь…»
Катя (упавшим голосом): Ты в нас больше не веришь.
Иван: А ты?
Катя: Не знаю. (плачет) Но я не могу… тебя отпустить.
Иван (прижимает ее к себе): Успокойся.
Катя: А знаешь, ты улыбаешься редко… Но, когда это происходит, глаза у тебя становятся добрыми-добрыми. Я так любила… эту твою улыбку.
Иван: Прямо сейчас… у меня нет сил уйти.
Катя: Давай хотя бы попробуем… черт с ней, с этой свадьбой… ее мы можем и отменить. Но мы начнем жить по-другому, у тебя будут накапливаться хорошие воспоминания… я перестану ассоциироваться для тебя с негативом и нервотрепкой.
Иван: Если бы ты сказала мне это месяц назад…
Катя: Господи, как я тебя измучила.
Иван: Дело не в этом.
Катя: Теперь тебе нужна Лиза… чтобы прийти в себя? Как после стихийного бедствия.
Иван (осторожно отстраняет ее, встает): Об этом мне еще надо подумать.
Катя: Мы встретились в неудачный момент… нам просто не повезло. Я еще не переболела предыдущими отношениями и была не готова…
Иван: Да-да… я теперь все понимаю. Но ты пыталась воспользоваться мной, чтобы ЕГО уесть… Я был так поражен, когда это услышал, что даже обидеться не успел.

Иван подходит к чемодану, продолжает медленно собирать вещи.

Катя: Может, ты мне вообще не веришь? Думаешь, я разыграла спектакль, чтобы любой ценой тебя удержать?
Иван: Не надо так… Это уж слишком.
Катя (сквозь слезы): Говори что угодно, думай, что хочешь… но верь мне СЕЙЧАС. Не сомневайся потом никогда, что в эти минуты я тебе говорила чистую правду.
Иван (закрыв чемодан, устало, обреченно): В наших отношениях с матерью тоже были… прекраснейшие минуты. А ты думала, их совсем не было?
Катя: Но ты возвращаешься к ней.
Иван: На время.
Катя: Я теперь понимаю, почему Лизу ты предпочитаешь всем остальным… Если у мужчины было благополучное детство, он может вырасти легкомысленным и думать только о своих удовольствиях… Но ты… думая о женщине, пытаешься представить себе ее в роли матери своих будущих детей. И именно Лизу ты в этом качестве видишь.
Иван: Ну, вот… ты узнала мою заветную тайну.
Катя (встает, подходит к Ивану): Ну, что… уже все собрал?

Иван и Катя, не выдержав, бросаются в объятия друг друга.

Иван: Ради бога, не плачь…
Катя: Знаешь, какие минуты у меня были самыми счастливыми? Конечно, не знаешь, ведь я тебе не говорила. Я просыпалась раньше тебя и разглядывала тебя спящего… мне хотелось вот так вот застыть… навечно. Я думала: «Сейчас он только мой и никто не знает об этом».
Иван: А я знаю, почему ты молчала… Тебе казалось, что признаваться в таком – унизительно, я почувствую твою уязвимость и буду знать, как тебя высмеять. Ты ждала от меня чего-то подобного?
Катя: Да! Потому что ОН именно так со мной и поступил. Потом он показывал мои письма своей новой подружке, они вдвоем издевались надо мной… как над идиоткой. И я поклялась, что никогда больше не буду играть роль доверчивой дуры. Я так озлобилась.
Иван: А сейчас… ты на меня злишься?
Катя (растерянно): Если б я знала…  С тобой абсолютно все по-другому. Таких, как ты, я не встречала.
Иван: Я тебя очень любил. Я буквально «болел» тобой. Но в какой-то момент сломался, утратил веру, бывает, любые слова становятся бесполезными и не достигают никаких целей.  Катя… не знаю, что сказать на прощание.
Катя (взяв себя в руки): Если так, то нам лучше всего помолчать.
Иван: Да… это будет минута молчания…

Берутся за руки. Слышится печальная музыка. Катя щекой прижимается к ладони Ивана. Он тяжело дышит. Берет чемодан, сумку, портфель и уходит.

Катя (одна, достает из кармана брюк фотографию Ивана и смотрит на нее): Ты никогда не узнаешь… никто не узнает о том, что я все-таки буду с тобой говорить… обо всем на свете. Ты решил меня наказать? У меня тоже когда-то было желание наказывать, наказывать и наказывать… Все обиды, которые у тебя накопились за эти полгода… они на чаше весов перевесили. А ты очень обидчив… раним… хотя и стараешься этого не показать. Ты не смог простить меня. Сегодня, сейчас не смог. Но, может, когда-нибудь все-таки сможешь? (помолчав немного, смиренно, совсем другим тоном) Странно, Ваня, вот ты ушел и, наверное, навсегда, а я совершенно не злюсь… Наверное, так даже лучше. Я, кажется, поняла, меня вдруг осенило…  Эта любовь мне дана была не для того, чтобы превратить мою жизнь в сказку, я рождена не для сказок и превращать их в быль не умею… Но… она мою душу согрела, растопила и уничтожила всю мою злость. Я все же  оттаяла… это и есть – дар божий.  У меня даже возникло желание помолиться. Нет, не просить о твоем возвращении… просто сказать «спасибо».

Звучит грустная светлая музыка.  Занавес опускается.




Сента


пьеса в трех действиях




                Действующие лица:

Режиссер
Концертмейстер
Дирижер
Солистка (исполняющая роль Сенты)
Солист (исполняющий роль Летучего Голландца)
Заслуженный Артист (в роли Даланда, отца Сенты)
Студент (в роли Эрика)
Артисты оперного театра, изображающие матросов и девушек из оперы, музыканты, играющие в оркестре.



Действие происходит на сцене во время репетиций оперы Вагнера «Летучий Голландец» в провинциальном российском оперном театре в наши дни и в спальне Солистки.

                Действие 1
Занавес открывается. На сцене Солистка – миловидная моложавая женщина лет тридцати пяти с очень уставшими, как будто погасшими, глазами. В иные моменты она кажется юной девушкой, в иные – женщиной средних лет, преждевременно состарившейся изнутри. Режиссер – насмешливый едкий, крепкий и бодрый мужчина лет пятидесяти с небольшим, внешне чем-то напоминающий портрет самого Вагнера.
Солистка сидит около фортепиано, ожидая концертмейстера. Она не в сценическом костюме.  Режиссер прохаживается по сцене.

Режиссер:  Сента… послушай, раз уж мы договорились, что на время репетиций называем вас по именам персонажей, то так и будет… никакой Жени – ты теперь Сента.
Солистка: А я разве против?
Режиссер: Мне в тебе это нравится… знаешь, такая покорность… (смеется) Сента была фаталисткой. Считала, что броситься со скалы – ее долг… судьба… Как возвышенно, чисто по-женски…
Солистка: Вам вообще она нравится?
Режиссер: И да, и нет. Многим из нас кажется, что прожить обыкновенную жизнь, как все, - это скучно. Но если мужчины могут заняться делом, то женщинам в ту эпоху ничего другого не оставалось, как выдумать себе исключительные чувства… мессианские… по спасению какого-нибудь заблудшего или грешника, богоборца… Эрик хороший парень, он любит ее всей душой, они жили бы с ним, как и все остальные… то есть, обычно. Никакого подвига. Никакой жертвы с ее стороны. Никакого мученичества… Женщинам ее склада так называемое «мещанское благополучие» не интересно. Скажем так, для них это – не есть счастье.
Солистка (задумчиво): Знаете, а мне понравился Эрик… Эрик из оперного либретто, говорит мало, но он такой милый… Про Голландца же сказано мало, и, в основном, какие-то общие слова…
Режиссер (размышляя вслух): Летучий Голландец – герой той эпохи. Видимо, считалось, что мифические персонажи в детализации не нуждаются. Про них ходят легенды, они будоражат воображение девушек… особенно девушек ее типа.
Солистка: Вы мне сказали: «И да, и нет». Значит, что-то в ней все-таки вас привлекает?
Режиссер: Сента – не дура. Она не сказала ни одного глупого слова. Интуиция идеальная – чувствует все. Она понимает, что и сама для Голландца лишена индивидуальности… для него она – символ. И не идеальной женщины или любимой, жены… нет-нет-нет… просто символ Освобождения.  Долгожданный покой. А ведь самолюбию женщины вовсе не льстит, если она воспринимается не как мечта, а как…
Солистка: Я понимаю.
Режиссер: Она понимает: он жаждет покоя. Не общения с ней или близости… а покоя. Он так устал, что просто не в состоянии выжать из себя ни капельки чувства… он уже просто не может любить.  А она… что она? Как у Шекспира… «за муки полюбила»… Она – из тех женщин, которые влюбляются в Страдальцев. Эрик сетует: а меня тебе не жалко? Не так, как Голландца… это, в ее понимании, несоизмеримо.  Вот у нас и выходит – прям как по Лермонтову – она, спокойная, просит бури… а он, бурлящий как океан во время шторма, – покоя. Вот они и нашли друг в друге то, что им было нужно: она в нем – бурю, а он в ней – покой.   
Солистка: «Белеет парус одинокий…» Когда-то, в юности он тоже искал бурю… вот и нашел. И это стало его проклятьем. Я поняла вашу мысль. Так что же я не так делаю?
Режиссер: Ты слишком усталая… в твоих глазах должен гореть огонь… жажда мученичества…  Это – первое чувство в твоей жизни. А, глядя на тебя, создается впечатление, что уже пятидесятое, и тебе все это надоело. Усталым должен быть ОН – он уже прожил будто тысячу жизней и не хочет жить дальше… он… но не ты!  А на сцене он у нас бодренький и веселый… кажется, сейчас запляшет…          

На сцене появляется Солист с недовольным видом. Это импозантный мужчина лет сорока.

Режиссер: А, вот и он! Наш герой… ну, как, наизусть-то поешь?
Солист (пренебрежительно): Да ладно вам… сказка… далекая от жизни… Да, ноты выучил.
Режиссер (пристально смотря на него): Сказка… далекая от жизни… ой ли?
Солист: Можно подумать, такое бывает. Девушка влюбилась даже не в увиденного человека, а просто в его портрет… и жизнь за него готова отдать.
Режиссер:  Все мы видим столько людей… и, бывает, десятилетиями не встречаем ни одного, который волнует и будоражит наше воображение, заставляет работать фантазию… А портрет, на котором нарисовано незаурядное лицо – лицо, непохожее на другие…
Солист: Ну да, в то время жизнь простой девушки не отличалась разнообразием, это понятно.
Режиссер: А если бы и отличалась?.. Сента у нас не из влюбчивых. Она ищет не красоту, не ум, не талант, не порядочность – возможно, что в Эрике все это есть…  Она ищет Страдания. Для нее это – главное.
Солист (фыркнув):  Ну-ну, если б этот Голландец был старым и страшным уродом, еще и дурак-дураком…
Режиссер (смеется): Конечно, срабатывает все вместе – он должен обладать обаянием – и на картине и по рассказам людей… Сказки не далеки от жизни, они просто коротко выражают то, на что в жизни можно потратить тысячу слов.  (как будто самому себе) Я всегда нутром чувствовал эту сагу, она влекла меня к себе, мне хотелось поставить ее так, чтобы современники ей прониклись. Но для меня главная героиня здесь – Сента.
Солистка: А почему вы не выбрали на роль девушки ту молоденькую, которую вам советовали?..
Режиссер: Ты спрашиваешь так, как будто сама не хочешь участвовать в постановке.
Солистка:  Я этого не говорила…
Режиссер (внимательно к ней приглядываясь): Мне нужен сценический опыт… нужно молодое лицо и пластика… в тебе все это есть.
Солистка: Я просто не представляю себе, каким может быть современный Голландец, чтобы настолько увлечь… и не простушку, которая ничего интереснее этой сказки в жизни не слышала, и потому только ей и живет.
Режиссер: Ах, вот оно что!  Я для вас это попробую изобразить… причем прямо сейчас. (подходит к Солистке и встает перед ней на колено, его лицо становится по-театральному мрачным, голос звучит зловеще) Ты, одна ты способна меня понять и спасти… только ты… во всей Вселенной! Ты избрана богом… (меняя интонацию на шутливую) Ну, как, милая девушка, тебе льстит такая великая миссия? Это же очень лестно, подумай! И выделяет тебя не только в толпе подруг, но среди всех женщин, живущих на земле. Ты – небесное создание, ты, Сента, им не чета… Небеса ждут тебя, чтобы принять в свои объятия… пожертвуй же этой жизнью – такой заурядной, настолько не интересной… Да это и не жертва! Ты просто сбегаешь от этих людей, с которыми тебе так скучно жить.  Один шаг, одно движение – и ты попадаешь в другое измерение… кто-то назвал бы его раем, кто-то другой Вселенной для избранных душ…
Солистка (приоткрыв рот): Ах, вот как!
Режиссер: Ты веришь в бога?
Солистка (отвернувшись): Иной раз мне кажется – да.  Но если все так, как вы говорите… получается, у нее мания величия?
Режиссер:  Что ж… может быть. Она у таких скромниц бывает.
Солист: Но вы все-таки не показали героя… С Сентой в какой-то степени ясно, это присуще всем женщинам, но вот Голландец…
Режиссер: Здесь мы можем вспомнить самого Вагнера, когда он был далек от христианства, в нем жила юношеская вера в то, что человек сам решает свою судьбу, ему должна была импонировать смелость, дерзость Голландца, его пренебрежение своей безопасностью, вызов Небесам… Вслушайтесь в музыку – в ней есть титаническая сила и воля и есть Смирение как следствие Великой Усталости… «Бурные» фрагменты сменяются просветленными и спокойными… как будто бурлящее море пытается сокрушить скалу (скала – это невероятно выносливая натура Голландца), но внезапно возникает солнечный луч, и волна отступает… (меняя интонацию на более шутливую) А если осовременить… я думал об этом. Каким должен быть наш Голландец сейчас?
Солистка (неожиданно): Подождите… я тут подумала…
Режиссер (поощрительно): Да-да… я слушаю. Значит, фантазия заработала?
Солистка: Все мы не знаем, верить или не верить в бога, но в некоторых есть потребность в вере… нам ХОЧЕТСЯ верить, что все не напрасно, что жизнь не бессмысленна, а люди – это все-таки не муравьи или тараканы, которые размножаются, и все. Хочется думать, что наши фантазии, чувства не вмещаются в животные понятия, есть в нас высшее… И то, что мы чувствуем, - вовсе не обязательно инстинкт продолжения рода… Раз нам ДАНО так думать и чувствовать, должен же быть в этом смысл…
Режиссер: Хорошо – людям творческих профессий, они могут все эти полеты безудержной фантазии реализовать, даже посмеяться над ними – мы знаем, для чего они нужны НАМ, и что с ними делать, но мы отделяем реальную жизнь от игры воображения. Я поставлю спектакль «Летучий Голландец», ты споешь партию Сенты, но нам  и в голову не придет в обычной жизни вести себя так, как они. Ты не кинешься со скалы, я не брошусь в пучину вод…
Солистка: А у Сенты не было этого разделения.
Режиссер (подняв палец вверх): Вот! Ты теперь поняла…
Солистка: Она испытывала чувства и не знала, что с ними делать.
Режиссер: Но чувства-то были! Глубокие и неподдельные… Сента проста, пряма, лаконична… она должна завораживать. Эта девушка испытывает то, что критики любят называть «томлением духа». Вполне возможно, что каким-то ее подругам это частично понятно, каким-то – непонятно совсем. Но ее эти чувства захватили с такой СИЛОЙ… с какой не могли бы завладеть умом и сердцем другой девушки, ее сверстницы…

Входит концертмейстер – женщина средних лет. Садится за фортепиано.

Режиссер: А теперь начни-ка «Балладу Сенты». Я хочу послушать, пока не собрался оркестр.

Солистка встает и поет под сопровождение концертмейстера. В ее исполнении – воодушевление, энтузиазм.

Солист (хлопая в ладоши, с издевкой): Браво, какое же пылкое… сострадание.
Режиссер: А ты, между прочим, точно выразился. Скажи-ка мне, Дима… то есть, Голландец, ты веришь, что люди чужую боль могут чувствовать сильнее, чем свою? Или любой человек эгоист, хотя и не признается?
Солист: Ну… если так поставить вопрос… наверно, не верю.
Режиссер (размышляя вслух, медленно): Ею владеет не страсть… ею владеет ЧУЖАЯ БОЛЬ… она подчиняет себе эту девушку, в жилах которой течет кровь Сольвейг. Да, эти женщины одного типа… норвежки…
Солистка (с любопытством): А вы как относитесь… к таким женщинам?
Режиссер: Одержимым жаждой самопожертвования, духовного подвига, миссионерства? Даже не знаю… Видишь ли, я, как и Вагнер, в жизни практичен, расчетлив, а вот в том, что можно назвать моими «творческими исканиями»…
Солистка: Да, понимаю. Мужчины-творцы умеют разделять два мира – реальный и воображаемый. Они живут в каждом из них по отдельным законам и правилам. Тогда как женщины…
Режиссер: В реальности таких могут назвать экзальтированными, сумасбродными, да хоть сумасшедшими… их не понимают. Потому Вагнер и предпочитал ставить сказки. 
Концертмейстер (кашлянув, робко):  А ведь биографы диву давались, как в натуре Вагнера уживалось возвышенное и самое что ни на есть земное… Такая музыка, такие герои, такие сюжеты!  Неземное рыцарское благородство  вступления к «Лоэнгрину» - слушаешь, кажется, это ангел писал, а потом узнаешь, какой пестрой, весьма приземленной, житейски хитрой была его жизнь…
Солист (ухмыльнувшись): Вполне возможно, в жизни он был этаким Даландом… отцом нашей Сенты. Сметливым, любящим денежки… А, интересно, почему Вагнер сделал отца этой девушки таким жадным, Голландца богатым, а Эрика бедным?
Режиссер: Нужен был формальный повод для того, чтобы Даланд предпочел такого сомнительного жениха, как Летучий Голландец, хорошо знакомому ему парню Эрику. И поводом стали деньги. Без них от Голландца с его репутацией все шарахались бы…
Солистка (режиссеру): Вы так и не сказали, что думаете о балладе…
Режиссер: Сейчас у тебя стало лучше… повествовательная интонация… но не отстраненная… Сента не может спокойно, без эмоций рассказывать эту легенду… просто НЕ МОЖЕТ…
Солистка (с недоверием): Хотя они с Голландцем еще не встретились и, возможно, не встретятся никогда?
Режиссер: Она девушка впечатлительная. А каким был сам Вагнер? Он – это все его персонажи… в них есть крупица каждого… Кстати, либретто для «Лоэнгрина» и «Голландца» мне очень нравятся – у него явный драматургический дар. Все очень четко, коротко, лапидарно даже… в «Голландце» особенно… персонажей – необходимый минимум. А как поэтично!
Солистка (вздохнув): Мне кажется, Вагнер напоминал своего Голландца…  таким он мог стать с годами…
Режиссер (посмеиваясь): Ну да, это самая романтичная версия… с точки зрения женщин.
Концертмейстер (тихо, как будто про себя): В жизни – чем человек приземленнее, тем лучше его понимают.
Режиссер (разводя руки в стороны): Как сказала наша солистка… то есть, Сента, как мы ее теперь называем… у мужчин есть этакая двойственность – они живут в двух мирах. У Ибсена женщины обладают большей цельностью… у них все едино.
Солист: Кроме как любить, им больше нечего делать? Ну… в ту эпоху…
Режиссер (кивая): Да-да… об этом мы уже говорили. Ну, что же… давай-ка послушаем твой монолог.

Солист выходит на сцену. Концертмейстер листает ноты, играет фортепианную партию. Солист исполняет «Монолог Летучего Голландца» правильно, четко и внятно, но без воодушевления.

Режиссер: Так… ну как вам?
Солистка: Все как вчера…
Режиссер: Дима… то есть… Голландец! Ты либретто читал? Я же просил  - перед тем, как учить вокальную партию, разберись с драматургией, пойми же свой персонаж. Запомни, что говорят другие герои, и в какой последовательности. В твоей голове должна выстроиться ясная картина случившегося.  (вздыхая) А ты… ты просто поешь ноту за нотой…  тебе все равно сколько их будет, лишь бы достать и протянуть…
Солист (ворчливо): Да что тут понимать-то? Устал мужик… по морям скитаться, с женами не везет, ни одна не верна, он ищет верную… что понимать-то? Если она ему будет до смерти верна, то он тогда… тогда… ну… успокоится, что ли…
Режиссер (смеется): «Успокоится, что ли»!.. Дима, тогда он умрет.
Солист: А он что… ну… этого хочет?
Режиссер: А ты так и не понял? Из этого монолога… (декламирует по памяти):
 «Не раз на дно бросался сам,
в жажде навеки сгинуть там -
но, ах, не мог я смерть найти!
Там, где могила ждет суда,
на скалы правил я всегда -
но, ах, и в склеп мне нет пути!
Дразнил насмешкой я пирата,
в бою свою искал я смерть.
"Эй", - звал я, - "где твоя команда?
Сокровищ здесь не перечесть!"
Но, ах, и дикий сын морей
бежал, крестясь, руки моей.
Не раз на дно бросался сам,
в жажде навеки сгинуть там.
Там, где пучина ждет суда,
на скалы правил я всегда.
Гроба мне нет! В смерти отказ!
Страшен проклятья злой приказ!
Страшен проклятья злой приказ!»

Как только Сента в конце бросится в море, тут же умрет и Голландец. Он не любви, не верности… он СМЕРТИ ищет. Ты это не понял?
Солист (смущенно): Не, ну это… я думал, это так… метафора, что ли…
Режиссер: Метафора! Беда с вами… с артистами…  Для него любовь, преданность, верность – это путь к смерти. И именно смерть воспринимается как тот самый, в высшем смысле, ПОКОЙ. Вспоминай слова Сенты:  «Ты, знаю, жаждешь лишь найти покой -
так обрети его моей рукой!»  Этот человек обречен на проклятие бессмертия, он живет уже столько, сколько мы с тобой и представить не можем… Они с Сентой встретились для того, чтобы он смог, наконец, умереть.
Солист (вновь, с полным самообладанием): Ну… я понял, он бросил вызов стихии… что-то в этом роде.
Режиссер (устало): Да… что-то в этом роде.
Солист: Извините, мне надо… ну, я вам говорил, у меня дела после двенадцати…
Режиссер (безразлично махнув рукой): Отпускаю. (Солист уходит.)
Концертмейстер: Ну, почему в наше время даже артисты не вчитываются в либретто?
Солистка: Но он чисто поет, никогда никого еще не подводил… а другие в нашем театре не так стабильны – то у них фурор, то провал… Димка в этом смысле – молоток. Сказал – сделал. Читать он не любит. Думать – тоже не очень… (смеется)
Режиссер: А ты… свой текст из баллады-то помнишь?
Солистка (цитируя по памяти, послушно):
«Далекий мыс он огибал,
и против шторма шел он тогда.
С проклятьем там он клятву дал,
что не отступит никогда!»
А дальше… если убрать всякие восклицания… «Услышал Враг!..  Его поймал!.. И с тех пор обречен он идти через шторм без конца!»
Режиссер (тихо, но очень четко произнося слова):
«На берег каждые семь лет
он сходит, чтоб жену обрести.
И свадьба каждые семь лет,
но верной он не смог найти».

Концертмейстер:  Видимо, что-то человеческое все-таки в нем шевельнулось к ней… когда он заподозрил Сенту в неверности, подслушав их разговор с Эриком, он пожалел ее.  Ее, а не себя, такого бедного и несчастного… Что он сказал?
Солистка (с готовностью):  «Узнай же о судьбе, которой избежишь!
Я обречен нести столь тяжкий жребий,
что предпочел бы смерть хоть десять раз!
Лишь дева снять проклятье это может -
та, что до смерти будет мне верна!
Ты мне быть верной поклялась,
но все же не пред алтарем - спасенье в том!
Но знай, бедняжка - страшная судьба
досталась тем, кто клятву мне нарушил:
их мука вечная ждала!
Сколь многих я обрек на этот приговор!
Ты только будешь спасена!
Прощай! А мне надежды больше нет!»

Концертмейстер: Да, я помню что-то такое… давно это слушала. И по-немецки.
Режиссер: Понравилось?
Концертмейстер: Честно? Ну… тогда как-то не очень… а, может быть, я не прониклась.
Режиссер: Я и сам слушал с прохладцей, пока не прочел либретто.
Солистка: Вы не поклонник Вагнера?
Режиссер: Ну, почему же? Я любил симфонические эпизоды – отрывки, фрагменты… да что там – любил, обожал…  но весь спектакль целиком в театре ни разу не высидел. Тогда мне казалось, что «Лоэнгрин» мне нравится больше, здесь же простые герои, и интонации у них проще и резче… не такие изысканно-нежные, томные… но сейчас я вслушался, понял, что в этом есть своя прелесть.  В этой народности, в этой балладности… А ваш Дима… ну не его это роль… я вижу, он мается, раздражается, мнется…
Солистка (достает мобильный телефон из кармана, раздается звонок): Да? Я на репетиции, я же сказала…
Режиссер (шепотом): Говори сколько хочешь, на сегодня ты свободна. (Солистка улыбается и кивает, Режиссер уходит, Концертмейстер встает и закрывает ноты.)
Солистка (жестом прося Концертмейстера задержаться, продолжает говорить по телефону): Ну все, ну все, хватит… достал. «Роль века»? Да-да, если хочешь, роль века. (убирает мобильный телефон в карман)
Концертмейстер (тяжело вздохнув): Жень… ты бы хоть отдохнула… ну… от  своего… ты знаешь, кого.
Солистка: Да я неделю уже ему не отвечаю, он так надоел – семью не бросает, со мной не рвет… одна и та же история… вечная. Как у Голландца. (смеется)
Концертмейстер: Настройся на роль, выбрось из головы…
Солистка: Да я о нем и не думаю…
Концертмейстер (ехидно): Ну-ну, я заметила… эти ваши вдохновенные беседы с режиссером…
Солистка: Да он в отцы мне годится!
Концертмейстер: Ах, Сента ты наша, тебя это никогда не смущало…  Тебе это нравилось – мужчины старше, умнее, опытнее, изломанная натура с каким-нибудь романтическим и загадочным прошлым…
Солистка: Ты говоришь обо мне как о какой-то дурочке… Опомнись, мне тридцать пять!
Концертмейстер: Ты увлеклась, хотя и сама еще не поняла, но я вижу… А он… поставит здесь спектакль и, может, отчалит… в другие театры. Такой он по жизни – наш постановщик «Голландца». (улыбается) Надеюсь, что это не очень серьезно… так – легкое волнение… это даже бывает полезно.
Солистка (закрывая глаза): Я хотела с тобой поболтать как с подругой, а ты…  не нужны мне все эти наставления, нравоучения и советы, мне просто скучно, не с кем поговорить, вот и возникло… ну… что-то вроде дружбы… А знаешь, он говорил, что, возможно, останется в нашем городе.
Концертмейстер: Ручаюсь, он так говорит всем солисткам, с которыми… вроде как дружит…
Солистка: Да клянусь тебе, ничего не было!
Концертмейстер (смеется): Ладно…

На сцене появляется Режиссер в верхней одежде. Женщины застывают на месте.

Режиссер (властным тоном): Репетиция на сегодня закончена.  Сента – домой, отдыхать! Вы, Александра Ивановна, - тоже.

Занавес опускается.


                Действие 2
                Сцена 1

Спальня Солистки. Ей снится сон. На сцене появляется актер, играющий роль Режиссера, во втором действии он – Рихард Вагнер. Одет в костюм XIX столетия, манера поведения его мало изменилась. Солистка вздрагивает и медленно поднимается. Видит Вагнера и не может поверить своим глазам.
Солистка: Вы…
Вагнер (спокойно, улыбаясь, твердым голосом): Не волнуйся, Сента… ты спишь, моя девочка…
Солистка: Да, я… я сплю… Но вы…
Вагнер: Я твой бог. (смеется) Только не называй моего имени…
Солистка: Так Лоэнгрин предупреждал Эльзу…
Вагнер: У тебя память хорошая, это мне нравится, Сента… люблю спокойных… люблю послушных… (протягивает к ней руки) Ну… подойди же сюда.
Солистка (встает на ноги, набрасывает халат, завязывает его поясом): Я… вас боюсь.
Вагнер: Но ты мной восхищаешься…
Солистка: Верно.
Вагнер: Я – не Иисус Христос, хотя к концу жизни пришел к христианству… но я мечтал не об этом. Хотел стать языческим богом. Вотаном. Театр в Байрейте – моя мечта, моя великая греза… ведь это моя Валгалла.
Солистка: Ваш мир?
Вагнер: Да. Тот мир, который создал я сам. Целиком. Сочинил слова, музыку, выдумал декорации, подобрал актеров, оркестр и дирижера… Мой театр. Только мои оперы. (с вкрадчивой интонацией) Знаешь, а женщины меня понимали… и не осуждали… за исполинскую манию величия, за желание сравниться с богами, за мечту обрести Валгаллу… Им все это нравилось. Им всегда надо на кого-нибудь молиться… и я был не плох в роли бога. Бога оперы. Бога оркестра. Бога музыки. Я был титаном. (смеется как мальчишка) При этом отнюдь не хвастливым занудой.
Солистка: Я… помню фразу из либретто оперы «Золото Рейна»: «В заоблачных высях в своем лучезарном замке Валгалле обитают боги во главе с Вотаном».
Вагнер: Скандинавские боги… не был ли я когда-то одним из них, может быть, главным? Этот вопрос развлекал меня на досуге. Ты знаешь, языческий бог – не кроткий и всепрощающий Иисус, а существо иного порядка – властное, гордое, временами суровое и безжалостное, порой хитрое и коварное… но и оно излучает божественный свет.
Солистка: Режиссер нам сказал, что вы… вы – это все ваши герои: Тангейзер и Лоэнгрин, и нибелунги Альберих и Миме… и в то же время Ганс Закс. Все это заключено в вас одном.
Вагнер (смеется): Ах, этот ваш режиссеришка… Знаешь, Сента, хорошая моя девочка, среди мужчин есть те, кто может претендовать на роль настоящего божества, а есть этакие «божки»… Тебе больше везет со вторыми. Держись от него подальше. Нет, вы репетируйте… но не более. Ясно?
Солистка: Я помню свое сочинение о вашем творчестве. (цитирует по памяти) «Противоречат ли эти герои создателю? Думаю, нет. Ни один. Столько в нем было жизненной силы и мощи, и хватки житейской, желания власти, и славы, и золота, чувственных наслаждений… абсолютно земных и понятных желаний. И в то же время – возвышенных устремлений, мечтаний, прометеевских замыслов, того, что принято называть «томлением духа».
Вагнер (подняв палец вверх): Вот! Женщины понимали это… И когда же ты, Сента, все это написала?
Солистка: Мне было двадцать два года. Я училась в консерватории.
Вагнер: Разглядывала ли ты мои изображения в учебнике? И каким я тебе казался? Кстати… тебе это ничего не напоминает? (смеется)
Солистка (неуверенно улыбается, ее взгляд теплеет): Разглядывала… да, как Сента портрет Голландца. Вы не славились красотой, но ваше лицо завораживало…
Вагнер: Дитя! Да чем же?
Солистка: Ощущением силы. Этот твердый подбородок… эти четкие чеканные черты лица…
Вагнер: Ох, если б я не был женат на Козиме… такая, как ты… (хохочет) Серьезно – мне нужна женщина, чтобы была как воск в моих руках, абсолютно покорная… а ты такая?
Солистка: Не знаю.
Вагнер: Мне, в отличие от всех этих «божков», вовсе не нужно их преклонение… я сам смеюсь над собой… а они надо мной не смеются.
Солистка (с неожиданным озорством, как будто проснувшись после долгой зимней спячки): Вы в этом уверены?
Вагнер (хлопая в ладоши): Браво! Сента, девочка моя, вижу, как ты оживаешь… Ты была такая погасшая… поникшая… будто из тебя воздух весь вышел… Тебе нужно ОБНОВЛЕНИЕ… Уж лучше я, чем все эти «божки», ты так не думаешь?
Солистка: Вы знаете… о моей жизни?
Вагнер: Твоя жизнь! Тоже мне – уникальное явление! Жизнь стольких женщин упирается в одно – найти Бога в мужчине… а они обретают «божка». Вот скажи, что ты думаешь о вступлении к «Лоэнгрину»?
Солистка: Когда я это впервые услышала, то подумала… будь у меня дар, такую музыку сочинила бы я. Ощущение УЗНАВАНИЯ… я это знала всегда, каждую ноту, каждый аккорд…
Вагнер: Ты сразу узнала меня… когда я здесь появился… здесь, в твоей комнате, в твоем сне?
Солистка: Да-да…
Вагнер: Так поверь же своим глазам. Подойди сюда – ближе. И дай мне руку. (Солистка подходит к Вагнеру, касается его руки, он взглядом будто гипнотизирует женщину.) Только не называй мое имя. Как только ты его назовешь, проснешься… и чары развеются…
Солистка (вся дрожа): Вы… вы…
Вагнер: Поцелуй меня, Сента! (обнимает ее, целует в губы)

В этот момент звучит музыка – Вступление к «Тристану и Изольде».

Солистка (отстраняясь от него): Поверить… я не могу поверить…
Вагнер (предостерегающе): Не называй имени…
Солистка: Вы… ты… Рихард Вагнер!

На сцене гаснет свет. Слышится громовой удар, затем – громкий смех. Когда свет зажигается, на сцене одна Солистка. Она озирается по сторонам.

Солистка (бормочет): Не может быть… Нет… невозможно…

Занавес опускается.



        Сцена 2
Утро. На сцене – Режиссер и Дирижер. Расставлены стулья для музыкантов оркестра. Дирижер – мягкий по характеру пожилой мужчина, лет на десять старше Режиссера.

Дирижер: Да не волнуйся ты так… Столько лет прошло после того провала в театре…
Режиссер (угрюмо): Я всю жизнь кочую из одного театра в другой, пытаюсь поставить Вагнера, но мне это не удается… Какое-то проклятие, честное слово. Провал за провалом. Глинка идет на «ура», Верди – тоже, но Вагнер… Как только я пытаюсь взяться за Вагнера, оперу только что не освистывают… Надеюсь, ты не расскажешь вашим солистам о том, что  критики меня нарекли «Летучим Голландцем» от режиссуры - человеке, который зациклился на идее поставить Вагнера, но его ждет провал за провалом…
Дирижер: А в чем причина, как тебе кажется?
Режиссер: Я думаю… думаю…
Дирижер (спокойно, вдумчиво): Вагнера надо чувствовать… быть даже не знаю, кем… немцем или скандинавом по ДУХУ… А публика… если только она не немецкая или из скандинавских стран… да и то… нет гарантии, что они проникнутся и сюжетом, и духом своего же собственного мифа… (улыбаясь) В детстве я читал столько мифов разных народов и имел возможность сравнить. Скандинавские – самые сложные. Во всяком случае, мне так кажется. А Вагнер предпочитал именно их. Значит, была в нем эта тяга… Я для себя давно вывел правило: если человек любил в детстве скандинавские сказания, его потянет к драмам Ибсена, музыке Вагнера, если нет – значит, нет…  Во всяком случае, у моих учеников именно так и было, и правило это срабатывало. Наверное, ты догадываешься, какой вопрос я хочу тебе задать?
Режиссер (кивая): Разумеется. Читал ли я их, любил ли, предпочитал ли всем прочим… как Вагнер. Так знай, что я не прошел этот долгий путь – от детского осмысления и первого озарения до взрослого восторга и экстаза. Над сюжетами его произведений я стал задумываться только после вот этих своих неудач…  Для меня Вагнер – как вызов. Задача, с которой я должен справиться. Но любимый ли композитор?.. Я так долго как будто борюсь с ним… что даже не знаю, что чувствую.
Дирижер: Вагнер – сложный для понимания композитор… сложней, чем другие. Об этом и говорит реакция публики. В девятнадцатом веке люди делились на вердианцев и вагнерианцев, я люблю Верди, он мягче, душевнее… ПРОЩЕ. Даже можно сказать, человечнее. Нет ни в героях его, ни в музыке сверхчеловеческого… нет стремления ни к чему иному, кроме счастья в самом простом и обыденном понимании. Близком большинству из нас, да, возможно, и нам с тобой… Он не философ, не «болен» гигантоманией – желанием быть самому и видеть вокруг себя каких-то невероятных Гулливеров, богов, сказочных героев… А для Вагнера люди… обычные люди – много ли значат?.. Для них ли он пишет?.. Они могут проникнуться красотами его музыки, но не его идеей и мыслью. Это – удел немногих даже в профессиональной среде.
Режиссер: Теперь, когда я вчитался в либретто, наслушался музыки, сравнил разные исполнения… я что-то стал понимать. Для себя лично. Вот «Голландец» - казалось бы, это простой сюжет с минимумом событий, героев, интриг, а куда там… Все оперы Верди, вместе взятые, мне теперь кажутся проще одного «Голландца».
Дирижер (смеется): Ого! Да ты становишься вагнерианцем!
Режиссер (разводя руки в стороны): А что мне еще остается? Знаешь, если и в этот раз ничего у нас не получится… кстати, я думаю назвать спектакль «Сента», а не «Летучий Голландец», и есть у меня кое-какие идеи… чисто постановочные…
Дирижер: Менять название?
Режиссер: Директор дал «добро».
Дирижер: Ты, надеюсь, не собираешься вводить в спектакль балет или пантомиму? А то, может, из цирка кого-нибудь привезем? Публика валом повалит. А что им какая-то Сента?
Режиссер:  Не издевайся. На изменение названия обратят внимание, а это какой-никакой, а пиар… по нынешним временам. Так вот… если спектакль провалится…  я признаю свое поражение. И смирюсь. Я слишком устал. Нет во мне уже этакого мальчишеского задора…
Дирижер: И даже желания соблазнять местных прим.
Режиссер: Да ладно… эта ваша… Женя… она хорошая девушка, но как выжатый лимон… впрочем, для роли Сенты это не так уж и плохо. По моей новой задумке…
Дирижер: Так она тебе безразлична?
Режиссер (пожимая плечами): Сам не могу понять… с ней бывает спокойно… а мне, как Голландцу, теперь уже нужен покой… У молодых девчонок есть выбор, они стреляют глазками направо и налево, а у женщин за тридцать… они благодарны любому, кто проявляет внимание… не важно, с какими намерениями… поэтому я и предпочитаю таких, как она. И ни разу с такими не обломался – не поверишь, но ни одного отказа от женщин за тридцать… хотя она может подозревать, а то и точно знать, что это совсем ненадолго и скоро закончится… Но для них так важно в эти годы почувствовать себя женщиной… объектом хотя бы какого-то интереса…
Дирижер (вздыхая, с грустью): Не очень-то все это лестно для них… а им кажется – ЛЕСТНО…
Режиссер (раздраженно): Сейчас ты скажешь: бедняжки… Меня бы кто пожалел. Впрочем, эта ваша Женя польщенной не выглядит…

На сцене появляются музыканты оркестра со своими инструментами, они рассаживаются и начинают настраивать инструменты. Дирижер занимает свое место, открывает партитуру.

Режиссер: Порепетируйте пока увертюру, надеюсь, что наши Эрик и Даланд скоро придут.

Оркестр исполняет увертюру к опере «Летучий Голландец». В момент кульминации появляется Заслуженный Артист. К концу увертюры – Студент.

Режиссер (хлопая в ладоши, слегка издевательски): Браво! Вы что, еще не проснулись? (Заслуженному Артисту, с иронией) Спасибо, что оказали нам честь посетить репетицию.
Заслуженный Артист (он слегка навеселе): Извините… вчера был такой сабантуй…
Студент (с гордостью): У меня партия не такая уж маленькая, и я буду на сцене в момент развязки… когда Сента бросится в море, а корабль Голландца разлетится на мелкие куски. Хорошо бы еще рядом с портретом Голландца висел мой портрет… ну, вроде как Сенте же я тоже нравлюсь… обо мне тогда могут и в местной прессе черкнуть пару строк.
Режиссер (хватаясь за голову): Это что у вас – новая идея?
Студент: Ну, да…
Режиссер (Заслуженному Артисту): Вы партию выучили?
Заслуженный Артист: А что там учить-то? Даланд не так уж и много поет… Женя и Дима мне говорят, вы так долго с ними обсуждали их персонажей… мы что теперь диссертации будем писать про Даланда, Эрика? С этими-то двумя вам, надеюсь, все ясно? Простые как пять копеек. А то, что мы говорим с вами, публика все равно не имеет возможности слышать. Так стоит ли тратить время на все эти разговоры, давайте быстренько отрепетируем, у меня еще куча дел…
Режиссер: Вроде вчерашнего сабантуя?
Заслуженный Артист: Обижаете.
Режиссер: Публика, конечно, не может слышать то, что мы говорим, но это может каким-то образом повлиять на ваше пение… заворожит ли оно ее… 
Заслуженный Артист (скептически): И на многих ли вся эта режиссерская говорильня так повлияла, что публика ахнула? Это, конечно, театр, но оперный… здесь главное - музыка, а не наши физиономии, жесты…
Режиссер (устало вздохнув): Вы, конечно, когда-то изучали биографии великих певцов и были в курсе, что прославились они вовсе не тем, какие ноты брали, а артистизмом, умением вжиться в образ… впрочем, таких всегда было немного. А все, что вбивают в головы наших студентов, после первого же зачета из них вылетает. Тем более, если прошло полвека с тех пор, как вы закончили консерваторию. (Студенту) Но вы-то, Эрик, должны что-то помнить…
Дирижер (примиряюще): Послушайте, дорогие коллеги, не надо сейчас выяснять отношения…

На сцене появляется Солистка. Она смотрит на Режиссера, тот выдерживает ее взгляд, но он в недоумении.

Солистка: Я слышала все. От первого до последнего слова. Еще до того как стали играть увертюру…
Режиссер (смутившись): Но ты не так поняла…
Солистка (обращаясь к остальным): Извините, что задержалась. Мне надо было кое-что обдумать. В связи с ролью. Теперь я готова. Давайте начнем финальную сцену, как мы вчера договорились.
Дирижер (подмигивая Режиссеру): Я не люблю спорить с дамами… итак… Но у нас нет Голландца…

Входит Солист.

Солист (пропевает голосом, которому он постарался придать театральную мрачность): Я здесь…. (изображает карикатуру на Голландца)

Все смеются. Следом за ним появляются артисты оперного театра, исполняющие роли матросов и девушек.

Дирижер: Вот и славно. Эрик, Сента, Голландец, Даланд…  теперь все в сборе. Давайте начнем финал.
Режиссер (кивает): Ну, хорошо… (отворачивается, отходит на другой край сцены и наблюдает за артистами)

Оркестр вступает. Солистка (Сента) и Студент (Эрик) изображают юношу и девушку, выясняющих отношения, Солист (Голландец) – главного героя, подслушавшего их разговор. Голоса певцов звучат слаженно, их исполнение несколько скучно. Режиссер подавляет зевоту. К ним присоединяются Заслуженный Артист (Даланд) и артисты, изображающие матросов и девушек. После окончания репетиции Режиссер некоторое время молча стоит на месте, нахмурившись.

Студент (прыснув): Знаете, кого вы мне напомнили в такой позе?
Режиссер (устало, безразлично): Да?
Студент: Самого Вагнера… вы похожи на его портреты, вам этого не говорили?
Режиссер (удивленно): Да нет… не припомню…
Студент: Так вот… вид у вас был такой недовольный… как будто не вы, а ОН недоволен нами. Вот мне и стало смешно.
Режиссер (застыв на месте):  Погодите-ка… погодите… А это мысль! Молодой человек! А ведь это выход! Мы с вами поставим комедию века! А ну-ка сначала… и каждый утрирует своего персонажа… таращит глаза, корчит рожи… в общем… Коллеги, давайте рискнем! Говорить будут все что угодно, но в зрительном зале не останется ни одного равнодушного… это я вам гарантирую.
Дирижер: Подожди… есть новелла Гейне о Летучем Голландце… она ироническая…
Режиссер (отмахиваясь): Это – другое. Мы ставим как бы пародию… на эту оперу…
Солист (размышляя): Успех вряд ли будет, ну уж пиар обеспечен…
Студент: Прикольно…
Режиссер (Солисту): А, кстати, идею мне подали вы… своим этим фиглярством… у вас прямо-таки дарование… но комическое. Так реализуйте его. (с горечью) Поиздевайтесь над нашим Голландцем – пусть люди смеются… им это понятно и близко… как и всем нам.
Солистка: Тогда вам придется искать другую Сенту. У меня нет комедийного дара.

Поворачивается и уходит. Режиссер смотрит ей вслед. Вдруг откуда-то сверху слышится гомерический хохот. Все вздрагивают и испуганно озираются по сторонам. Занавес опускается.






                Действие 3
                Сцена 1
Спальня Солистки. Звучит Вступление к «Лоэнгрину». Как и в начале второго действия, на сцене появляется Рихард Вагнер. Она, как будто почувствовав что-то, открывает глаза, поднимается с постели и на этот раз не удивляется, увидев его.

Солистка: Снова вы? Интересно… а вы другим тоже снитесь?
Вагнер: Я навещаю во сне только тех, кто любит меня. А из всей вашей труппы ты – единственная…
Солистка: Да? Возможно…
Вагнер: Для других это рутина – работа или тщеславие – желание что-то себе доказать… И я это могу понять, тоже тщеславен. (подмигивает ей) Правда, для этого у меня оснований побольше. Видишь, в чем разница между «божком» и Божеством… второму из них нужна только любовь… от таких, как ты… чистая… бескорыстная… пусть и на расстоянии… Я нуждался в таких, как ты, Сента, в таких, как моя Эльза из «Лоэнгрина», в таких, как Брунгильда…
Солистка (задумчиво): Мне больше нравится такое звучание имени – Брунхильд. Когда я в детстве читала перевод скандинавских сказаний мне больше по душе были написание имен - Брунхильд и Гутрун, чем Брунгильда, Гудруна… так мне казалось, грубее.
Вагнер: А! Ты читала все это… я так и знал. Просто так ко мне не приходят. Это путь долгий-долгий… Видишь ли, я хотел, чтобы любили не только мелодии или изысканные гармонии, звуковые красоты… отдельные отрывки, фрагменты… мне нужно было большее – чтобы все мысли, все чувства слушателей были наполнены тем, что хотел я сказать, донести до них… Я был мыслителем, литератором и философом. Те, кто принимает меня частично, не понимают: у меня нет ничего случайного, и продумано все, вплоть до малейшей мелочи.
Солистка: Вы говорите сейчас не так, как тогда… с какой-то печалью…
Вагнер (с горечью): Ты скажешь, что я всегда стремился понравиться власть имущим, но все музыканты хотели того же – возможностей, славы… Разве я мог ожидать, КАКИЕ люди полюбят меня всей душой… знаменитые, могущественные, влиятельные… и что для меня самое страшное – немцы…
Солистка: Вас это беспокоит? То, что сейчас вы известны больше, как любимый композитор Гитлера… по крайней мере, широкой публике… и ваше имя как будто… скомпрометировано… в глазах потомков.
Вагнер: Беспокоит? Да не то слово! Ты скажешь, что у меня всегда была мания величия, а я скажу тебе, что без мании величия человек и художник скучен. Другое дело – когда речь идет о патологии… Мог ли я это предвидеть – что стану нравиться сумасшедшим, садистам, диктаторам? Об этом ли я когда-то мечтал? У вас есть писатель, Достоевский, так найдется куча психов, маньяков, которые извратят его идеи, станут подражать безумным поступкам его персонажей… И, наверняка, нашлись же…
Солистка: О, да… только это безвестные персонажи… не главы влиятельных государств…
Вагнер (в его голосе звучит великая печаль): Вот в этом-то все и дело… Был бы этот Адольф абсолютно никем… Люди думают, я одобрил бы это – концлагеря, пытки, убийства… И это я, создавший «Лоэнгрина», всю жизнь воспевающий благороднейших рыцарей… а к концу жизни… все это знают… я пришел к христианству… к Смирению… Хотя это можно трактовать и как возрастную усталость.
Солистка: Но ваша идея сверхчеловека, существа, которое может смотреть на других свысока…
Вагнер: Речь шла о том, чтобы превосходить других чем-то ХОРОШИМ – смелостью, доблестью, талантом, умом…  Где и когда… хотя бы раз… я воспел великого преступника? Я судил их и уничтожал, изгонял! Как Фридриха или Ортруду!
Солистка: А чем ваш Голландец превосходил прочих смертных?
Вагнер: Отвагой. Он не боялся смерти, он бросал вызов Страху, который руководит другими людьми. Он обрел бесстрашие, чувствовал так, как будто он был неуязвим, как бессмертные боги. И как будто насмешка… ему это бессмертие было дано. А он, будучи все-таки ЧЕЛОВЕКОМ, не знал, что с ним делать… и стал мечтать умереть как о великой милости Небес.
Солистка: Человеческое… и сверхчеловеческое… в ваших героях так странно и трогательно все это сочетается.
Вагнер (смущенно): Значит, твое восприятие всего, что я создал, никак не отравлено… фашистской Германией?
Солистка (твердо): Ни в коей мере. Вы здесь ни при чем.  Я о вас много думала… (достает книгу Мережковского «Великие боги, или Леонардо да Винчи», открывает, читает вслух) «- Мессере, - молвила она, - помните то место в Священном Писании, где Бог говорит Илии-пророку, бежавшему от нечестивого царя Ахава в пустыню, на гору Хорив: «Выйди и стань на горе пред лицом Господним. И вот Господь пройдет, и большой, и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы – пред Господом, но не в ветре Господь. После ветра – землетрясение; но не в землетрясении Господь; после землетрясения – огонь, но не в огне Господь. После огня – веяние тихого ветра, - и там Господь». Может быть, мессер Буонаротти силен, как ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом. Но нет у него тишины, в которой Господь. И он это знает и ненавидит вас за то, что вы сильнее его – как тишина сильнее бури». Речь идет о Леонардо и Микеланджело, один – тишина, другой - буря… (поднимает глаза, смотрит на Вагнера) Для меня вы – и Леонардо, и Микеланджело в одном лице.  В вашей силе – покой.
Вагнер (он растроган): Покой… это слово… его повторял мой Голландец как завороженный…
Сента: И кто ему его дал? Не вы ли?
Вагнер (отвернувшись от нее, закрыв глаза, глухо): Знаешь, я раньше дорожил любовью богатых, влиятельных и знаменитых… теперь я ценю отношение таких, как ты… настоящих ценителей. Только вы можете вернуть чистоту, непосредственность восприятия всего, что имеет ко мне отношение. Да и потом… женщины вообще меня лучше чувствуют, во мне они находят то, в чем нуждаются… в потаенных глубинах души…  А для мужчин я –соперник, которого нужно низвергнуть, переубедить, переспорить, положить на обе лопатки. Это свойственно нашему брату – желание драться… словесно, конечно.   (подходит к ней)  Сента, не вздумай бросать свою роль.
Солистка: Но… эта издевка… пародия…
Вагнер: Не страшно. Пусть делают то, что могут, - не получается изобразить драматический образ, может, получится клоунада… как знать… Смех меня не пугает, я это тебе говорил.
Солистка: Я помню.
Вагнер: Но ты…
Солистка: Что я должна делать?
Вагнер: Быть как можно естественнее… пусть кому-то понравятся только твои отрывки… такие найдутся, если ты постараешься… а я знаю, ты МОЖЕШЬ, иначе бы я не явился к тебе.
Солистка (растерянно, ошеломленная): Вы в меня верите… настолько, что…
Вагнер: Да.

На сцене гаснет свет. Когда он вновь зажигается, Солистка одна, Вагнер исчез.

Солистка (бормочет): Ну что ж, будь что будет…

                Сцена 2
Ближе к вечеру. Режиссер сидит на стуле, листая либретто. У него вид потерянный, как будто он не знает, на что решиться. На столе стоит портрет Вагнера. На сцене появляется Дирижер.

Дирижер: Ну, как… чего нос-то повесил?
Режиссер: Я боюсь… не поверишь, боюсь… Думаю даже срочно собрать всю труппу и поменять всю концепцию – пусть просто споют свои партии нота за нотой… и ладно. Иначе будут такие нападки критиков… скажут – кощунство… еще что-нибудь…
Дирижер: Но ты же сам говорил – пойдешь на любой скандал ради пиара? Сейчас это модно.
Режиссер: Тебе легко говорить! Оркестр сыграет, как и играл уже больше ста лет… тебя ни в чем не упрекнут. Я, кстати, думаю Вагнер скандальной славы отнюдь не чурался, он лез в политику, вполне возможно, ради того же пиара… и говорил то, чего отнюдь не думал… или утрировал… сгущал краски намеренно, чтобы быть у всех на устах, ему нужна была слава любой ценой.
Дирижер: Тебя послушать, так Вагнер был Жириновским своего времени!
Режиссер:  Нет, конечно… но мы слишком серьезно воспринимаем теперь каждую фразу, каждое слово Вагнера… как, впрочем, и Баха, который написал в своем дневнике, что жалеет – мало людей умирает, музыку для похорон не заказывают… Можно подумать, каждый миг своей жизни мы произносим только возвышенные речи, а не ругаемся, не сквернословим, не шутим, не эпатируем и не врем.

В кармане у Режиссера лежит мобильный телефон, раздается звонок, он достает его и скрывается за кулисами. Дирижер идет за ним. Входят Солистка в сценическом костюме и Концертмейстер.

Концертмейстер: Ты выглядишь лучше… и цвет лица изменился…
Солистка: В первый раз доносила до двенадцати недель… Я была на УЗИ сегодня, врач сказал, что угрозы выкидыша нет.
Концертмейстер: Так ты… беременна? От этого своего… ну… женатого?
Солистка: Да.
Концертмейстер: Так вот почему тебя шатало на репетициях, и вид был такой изможденный…
Солистка: Ты не поверишь… у меня было три выкидыша… Из-за этого мы развелись с мужем, он так хотел детей, а на мне был поставлен крест… А тот, о котором ты говоришь… от него мне был нужен только ребенок. И получилось! Вот что самое главное. Захочет помочь – поможет, а нет – так нет…
Концертмейстер: Я рада, Женька, честное слово.
Солистка: Но я не собираюсь называть ребенка Зигфридом или Зиглиндой (смеется) при всей любви к Вагнеру.
Концертмейстер (удивленно): Ты никогда мне не говорила, что так его любишь…
Солистка: Я… почему-то стеснялась. Эти эмоции… они слишком невероятные… и в то же время реальнее, чем все, что действительно было мной пережито…
Концертмейстер (смеется): Ах, Сента, Сента! А почему он сам сына решил назвать Зигфридом? Мог бы Тангейзером, Лоэнгрином… Не опасался насмешек?
Солистка: Не знаю. Но почему-то не кажется мне, что сам Вагнер был таким уж серьезным…
Концертмейстер: Димка наш рвется в бой… он придумал такую пародию на Голландца…
Солистка (спокойно): И пусть.

На сцену выходит Режиссер. Смотрит на Солистку. Концертмейстер, бормоча извинения, решает оставить их наедине и быстро уходит.

Солистка: Скоро начнется спектакль. Все, как и вы сказали, - я выхожу в первом акте и стою на сцене, протягивая руки к Голландцу во время его монолога, но он не видит меня. (едко) Это, видимо, должны счесть режиссерской находкой?
Режиссер: Спектакль называется «Сента», значит, ты должна присутствовать на сцене с самого начала. Но я сейчас подумал… (неуверенно) Может, все это отменить – твои жесты, выход не по сценарию, димкино ерничанье… Но это – хоть какой-то способ «зацепить» публику, может, им не понравится, но и скучно не будет. Режиссеры часто не знают, как выпендриться, лишь бы привлечь внимание… (вздыхает) Может, это от недостатка таланта.
Солистка (удивленно): Вот как вы заговорили…
Режиссер: Скажи, что ты думаешь обо мне?
Солистка: Я? О вас? Это вам интересно?
Режиссер: Ты отмалчивалась во время наших долгих бесед, а меня всегда интриговало, что на душе у таких вот скрытных существ…
Солистка: Вы боитесь всех и всего – молодых женщин, поэтому и не ухаживаете за ними, предпочитая тех, кто постарше… молодая может отшить, а это удар по самолюбию.  Боитесь вы отношения критиков, поэтому и не рискуете их дразнить… боитесь вы и равнодушия публики, поэтому и не ставите этот спектакль так, как он написан… не доверяя словам и музыке – тому, что они сами по себе могут увлечь… Вы не доверяете ни себе, ни другим, вы не верите ни во что и всех опасаетесь… Вы – полная противоположность главному персонажу – Голландцу, которого не испугал бы сам Дьявол. Вот почему постановка вам не удается. У вас подвешен язык, но говорить и ДЕЛАТЬ, задумать и осуществлять – это разные вещи. Вы же уходите только в слова, слова и слова… Вагнер тоже любил рассуждать и теоретизировать, но он делал…
Режиссер (пристально глядя на нее): Я думал, что ты – простушка.
Солистка (улыбаясь): А я и есть простушка.
Режиссер (вспоминая их разговор в начале первого действия): Но у таких скромниц бывает и…
Солистка (тоже вспоминая, подсказывает ему): Мания величия?
Режиссер: Ты сама это сказала тогда, когда мы обсуждали с тобой роль Сенты… ты помнишь?
Солистка: Конечно. Конечно, бывает. (пожимая плечами) Но это же совершенно естественно…
Режиссер: Да?
Солистка: Человек без мании величия скучен.
Режиссер (нахмурившись): Это слова не твои…
Солистка: Не мои.
Режиссер: А чьи же?
Солистка: Не важно.
Режиссер (глядя на часы): Черт! Уже собирается публика, я не успею все отменить…
Солистка: Я думаю, нет, не успеете… да никто и не делает этого прямо перед спектаклем.
Режиссер (закрывая лицо руками, издает стон): Ладно… сейчас начнут играть увертюру… иди и попробуй… попробуй все сделать, как я говорил… хотя в чем-то и положись на свою интуицию… В общем… короче… Сента… иди! Нет… нет… нет… не сейчас…
Солистка (шепотом): Что за паника? Успокойтесь.

Звучит увертюра к опере «Летучий Голландец». Солистка ждет ее окончания, Режиссер нервно мечется по сцене.

Солистка: Ну, все… мне пора.

Солистка уходит. Режиссер подходит к столу, берет в руки портрет Вагнера и разглядывает его. Слышатся голоса артистов оперного театра.

Режиссер (будто обращаясь к Вагнеру): Ну, что ж… я рискнул. Или, как ты сказал бы… дерзнул. (цитируя либретто по памяти) «Тот темный жар, что вновь во мне пылает, назвать любовью я - ужель дерзаю?» Да, ты любил это слово. Посмотрим теперь, чья возьмет. Извечный… извечный соперник мой…

Занавес опускается под звуки музыки Вагнера.



                Консультация


                одноактная пьеса





                Действующие лица:

Митя, психолог
Лиза, певица


                Действие происходит в кабинете Мити.


Занавес открывается. На сцене – стол, два стула, компьютер. Митя – на вид светловолосый голубоглазый херувим с блуждающим взглядом. Он щелкает мышью, читая надписи на экране монитора. Появляется Лиза – улыбчивая неуверенная пухленькая блондинка с маленькой сумочкой в руках.

Лиза (сухо): Можно? Я не постучалась.
Митя (смотрит на нее, вскакивает): Конечно! (пододвигает стул, Лиза садится на него)
Лиза: Это последняя консультация, Митя. Я… (заикаясь от волнения) больше я не приду.
Митя (бредет по сцене, взъерошивая волосы): Ты несешь чушь! Почему? Из-за того, что случилось вчера? Но ведь я извинился!
Лиза: По-вашему, это – пустяк?
Митя (поворачиваясь к ней): Оставь это «вы», мы с тобой переспали…
Лиза: В этом-то все и дело… То есть… не только…
Митя: Конечно! Форум в интернете, подружки, друзья – для тебя это святое!
Лиза: Они для меня много значат. Мы столько лет переписывались.
Митя (взбешенный): Какие-то пустопорожние трепачи – важнее, чем я?
Лиза (подходит к нему): Ты мне так нравился, а потом… тебя как подменили. И… я боюсь.
Митя: Я столько для тебя сделал…
Лиза: Я помню. После разрыва с Ренатом мне нужно было утешение…
Митя: Он издевался над твоим весом, придумывал, как уязвить побольнее. Потому что завидовал – ты прославилась, твои песни во всех хит-парадах, он рядом – никто.
Лиза (покорно кивает): Это именно ты мне объяснил. Я помню, как пересказывала тебе все эти сцены… Мы с ним друг на друга орали, я пыталась все сгладить, а он… не успокаивался. Вот как ты сейчас.
Митя: Но я люблю тебя, Лиза!
Лиза (робко): Мне казалось, я тоже…
Митя (обнимает ее и целует в губы): Не могу сосредоточиться, куча дел, а я вспоминаю, как ты меня утешала, когда я так… перенервничал. С первой попытки у нас не вышло, но… мы все-таки сблизились. Я видел тебя – ласковую, податливую – и забывал все свои страхи, неврозы.
Лиза: Ты говоришь так, будто врач – это я.
Митя: Мне даже понравилось, когда мы… поменялись местами. Никто не чувствовал тебя так, как я, а ты… поняла, что мне нужна была твоя помощь. Мы – идеальная пара. У нас просто… мистическая связь. Я немножко астролог… И знаю, что говорят звезды… умею их слышать…
Лиза: Родители говорят, я не должна верить во всю эту чушь – мистику, астрологию… Но когда ты все это рассказывал, мне хотелось поверить.
Митя: Мне нужна любимая…
Лиза: Игрушка!
Митя (отшатываясь): Зачем ты так?
Лиза: Мне, правда, никто не говорил столько красивых слов, я не избалована комплиментами, и «купилась» на это.
Митя: Ты так говоришь, будто я – аферист!
Лиза: Не знаю!
Митя: Неужели вся эта буря в стакане воды – отказ от консультаций, свиданий… из-за треклятого форума в интернете?
Лиза: Одно наложилось на другое… Понимаешь, Ренат не пытался меня со всеми поссорить… мы ругались с ним наедине. А с тобой… мне кажется, ты выискиваешь потайные щели в моей броне, чтобы туда просочиться и полностью подчинить меня.
Митя: Ты свихнулась!
Лиза: Я знаю. Можешь не напоминать мне. Я даже в «психушке» лежала. (закрывает лицо руками)
Митя (спохватываясь, подходит к ней и прижимает к себе): Лизонька, не волнуйся. Я не хотел… тебе напоминать. Я люблю тебя как никто, и ты… ты просто боишься своих чувств ко мне. Признайся же в этом.
Лиза (обнимает его): Иногда я и, правда, тебя люблю. И хочу тебе верить. В  начале ты мне показался похожим на ангела – как будто я в зеркале вижу свое подобие в лице юноши. Но в то же время я чувствовала… холодок… мне было не по себе… тревожно…
Митя (отворачиваясь, угрюмо): Ты – такая, как все. С детства я слышу одно – с тобой как-то не так… от меня все бежали – никого я не мог заставить себя полюбить. Ни ровесников, ни родителей… Я рос истеричным, замкнутым, не умеющим за себя постоять.
Лиза: И ты стал играть роль участливого и доброго доктора?
Митя: Это тебе кто – Ренат сказал? Или «предки»?
Лиза: Я просто предположила. Ты и представить не можешь, как много я о тебе думала.
Митя (злобно): Эстрадная шансоньетка! И я еще думал – она способна понять? (отходит от нее)
Лиза (в отчаянии): Митя!
Митя (остановившись): Мне такая любовь не нужна. Не надо лезть в душу и до меня снисходить.
Лиза: А какая – нужна? Чтобы я со всеми поссорилась, возненавидела мир и сидела, глядя лишь на тебя? Ты этого хочешь?
Митя (взорвавшись): Да! Ты, наконец-то, прозрела!
Лиза: Так вот зачем ты настраивал меня против родителей, знакомых, друзей, собеседников в интернете? И даже залез в мой почтовый ящик, отправив всем письма от моего имени…
Митя: Не моя вина в том, что ты – компьютерный лох.
Лиза (смахивая слезинку): Вот как ты заговорил!
Митя: Проваливай.
Лиза (шокированная): Что?!
Митя (с напускным безразличием): Всю жизнь напарываюсь то на дур, то на стерв… пытался сам себя убедить, будто ты – золотая серединка. Не совсем идиотка и в то же время одета с иголочки, преуспеваешь… Для меня – то, что надо. Я хотел превратить тебя в свою марионетку – и отдалить от всех. Это было забавно… как эксперимент. Но я увлекся… видимо, слишком долго прожил один, накопив такое количество обид, что тебе даже трудно представить. Я прощать не умею. Но меня стало тянуть к тебе – против воли. Хотел поиграть… а впал в истерию. Всегда со мной так! (бьет самого себя по щеке)
Лиза: Ты это серьезно?
Митя (кричит): А ты до сих пор не дозрела? Неужели действительно только сейчас поняла?
Лиза: Ты на себя наговариваешь… Я… я не верю!
Митя (грубо): Вот дура.
Лиза (медленно): Меня пугают эти метаморфозы – то ты сладкий-сладкий… даже до приторности… как леденец. То вдруг срываешься и устраиваешь безобразные сцены. Потом извиняться ведь будешь… звонить, приходить, писать… Так уже было.
Митя: Это самый вразумительный монолог, который ты в моем присутствии произнесла. Goodbuy, baby.
Лиза: Я, если хочешь, пойду. (отворачивается)
Митя: Мне не нужны амбициозные клуши, которые сами не знают, чего хотят.
Лиза (сквозь слезы): Раньше ты называл меня дурочкой, но это звучало иначе… нежно. Я не обижалась.
Митя: Мне понадобилось время, чтобы усвоить ту интонацию, которая нравится клиентам. Мы, психологи, в чем-то должны быть профессиональными проститутками – надо всем угодить. Я искал… и… нашел.
Лиза: Серьезно?
Митя (неожиданно засмеявшись): Надо понижать голос, ни в коем случае не взвизгивать… в общем, это – целое дело.
Лиза: Понятно.
Митя: Ты – певичка, естественно, должна на все это реагировать нервно… с повышенной возбудимостью. Неужели и, правда, на голос «запала»?
Лиза: Теперь уже и не знаю. Но ты… хорошо притворялся. (идет к кулисам)
Митя (бросается за ней, хватает за руку): Лиза! Не вздумай сейчас уходить! Я на тебя потратил столько времени, вызнал все секреты и даже душу приотворил… и что? Все напрасно? Я этого не потерплю!
Лиза: Я лучше к Ренату пойду. Он… такой, какой есть. Я уже даже соскучилась по его прямоте – пусть грубоватой, но…
Митя: Вот как?
Лиза: Он меня временами бесит, но не пугает.
Митя: С ним ты соскучишься. Сама говорила, он не способен утешить, понять…
Лиза: Ну и пусть! Он научится. Но это будет…
Митя (издевательски): Искренне – да? Тебе нужны чистые честные отношения?
Лиза: Что в этом смешного?
Митя: Да не бывает этого, эх ты… Все друг другу завидуют и сжирают, мир – это борьба. Даже на небе не будет иначе.
Лиза: Какой же я была дурой!
Митя: Я могу изобразить все, что хочешь. Ты это не ценишь.
Лиза (разозлившись): Но не в постели.
Митя (отшатываясь): А это уже… ниже пояса.
Лиза: Сам напросился.
Митя (в бешенстве): Я тебе этого не забуду.
Лиза: Ренат тебе сто очков вперед даст.
Митя (швыряет ее сумку на пол, хватая ее за волосы): Ты у меня получишь.

           Они падают на пол. Митя расстегивает ее платье, Лиза всхлипывает. Внезапно он, обессилев, опускается рядом.

Лиза: И что ты хотел доказать?
Митя (глухо): Нужен тебе Ренат, беги к нему… или ищи жеребцов, раз тебя они возбуждают.
Лиза: Ты так ничего и не понял.
Митя: Да нечего… в тебе понимать. Ни рыба, ни мясо, так… ты только в платье и привлекаешь. Я не любитель ватрушек.  (встает, отряхивается) Садись на диету, потом приходи.
Лиза: Ренат тоже так говорил… А ты… внушал, я прекрасна, сравнивал с портретами средневековых художников…
Митя: И ты «повелась»!
Лиза: Скажи, ты учиться пошел, чтобы обманывать?
Митя: Наконец-то сообразила! Изучал механизмы манипуляций – способы повлиять на какой-нибудь наив вроде…
Лиза: Ясно. (встает, поднимает сумку) Я заведу новый ящик.
Митя: Мне не проблема найти.
Лиза: Это какой-то кошмар… (идет к столу, внезапно замечает текст на экране монитора, читает вслух):  «Комплекс жертвы»:  «Человек пытается убедить другого в том, что без него он жить не сможет, окружает его гиперопекой, навязывает свои услуги даже тогда, когда о них вовсе не просят и в них не нуждаются. Пытается конфликтовать со всеми, с кем контактирует нужный ему человек, старается отсечь его от всего мира, создать необитаемый остров, заставить жить так, как ему хочется. За этим стоит неуверенность в себе, страх малейших проявлений свободолюбия и своеволия любимого человека. Гиперкомплексы. Эгоцентризм. Такие люди не понимают, почему от них все бегут и готовы броситься в объятия первого встречного, только чтобы укрыться от их назойливого преследования. Недолюбленные дети, они потом так самоутверждаются. Внушая любимому человеку комплексы, всячески занижая его самооценку, все время давая понять: «Ты – ничто. И, кроме меня, на тебя никто никогда не посмотрит». Но они могут достичь совершенно иного эффекта – внушить к себе ненависть как к поработителю. И утрату всякой способности радоваться жизни. Довести до депрессии, суицида».
Митя: Да это я написал…
Лиза: Ты…
Митя: Все думают, я – идиот, и не понимаю, что сам все поганю? Я только умею, что разрушать… и даже понять не могу, мне это нравится или нет…
Лиза: Спасибо.
Митя (смутившись): Лиза, ты что?
Лиза: Я все для себя поняла. (уходит)

Звучит грустная музыка. Митя идет к столу, садится и закрывает лицо руками.

Митя: И что – это все? Полгода упорной и кропотливой работы… и на тебе? Я сам лопух. А мог бы стать мужем звезды. И теперь красоваться.

       Свет гаснет. На экране – фотография Лизы в полный рост. Она стоит на стадионе с микрофоном в руках, к ней бегут поклонники с букетами цветов. Музыка становится все громче.
                Занавес опускается.







Пауза


                одноактная пьеса



                Действующие лица:

Жоржи, поэт, 50 лет
Фабио, его племянник, 19 лет
Малвина, его любовница, 30 лет

                Действие происходит в квартире Фабио в Сан-Паулу.


            Занавес открывается. На сцене – зеркало. Малвина красуется в новом купальнике. Фабио лежит на диване и дремлет, положив голову на книгу.

Малвина: Проснись, соня! Ну, как тебе?
Фабио (зевая): Ну, что ты пристала…
Малвина: Ты в университет проспишь…
Фабио: Подумаешь… (закрывает глаза)
Малвина: От тебя в жизни ни одного комплимента не услышишь, надо клещами все вытягивать…
Фабио: Ну, хорошо, ты великолепна… довольна? Все, я хочу доглядеть свой сон.
Малвина (раздраженно): Хоть целый день спи… И зачем я с тобой связалась?
Фабио (открывает глаза, потягивается): Ну… я молодой, красивый…
Малвина (подходит к дивану, садится на корточки и целует его в щеку): И, правда. Что-то в тебе все-таки есть.
Фабио: Ты обещала, что не будешь меня пилить и заставлять произносить красивые речи… я помолчать люблю, полежать, подремать… До чего же мне надоели трескушки!
Малвина: Ладно, не буду. В постели ты не так плох, а все остальное не важно.
Фабио: Я же не заставляю тебя круглосуточно говорить мне комплименты… могу без них обойтись.
Малвина: Правда?
Фабио: А ты сомневаешься?
Малвина (щекочет его): Догони меня… (отбегает в сторону, Фабио нехотявстает с дивана и ковыляет за ней)
Фабио: Малвина, когда мы с тобой познакомились, я сразу сказал: ты красотка. И все. Ты обещала не «доставать» меня, не вынимать душу…
Малвина (нахмурив бровки): Какой ты зануда. Такой молодой… а все спать, спать да спать… Но, как ни странно, мне с тобой хорошо. Люблю вялых флегматичных парней, темперамента у меня на десятерых хватит.
Фабио (обнимает ее): Зато ты не зануда. И мне не надо предпринимать никаких усилий… тебя завоевывать, осыпать подарками… и все такое. Хорошо, когда женщина старше, опытнее… это удобно.
Малвина: Мог бы сказать, что любишь меня.
Фабио (шутливо): А тебе это надо?
Малвина (целует его в губы): Вообще-то не обязательно… но это приятно.

Слышится звонок в дверь. Фабио идет открывать. Появляется Жоржи.

Жоржи (изображая восхищение): Сеньорита… Я потрясен…
Малвина (смущенно опускает глаза): Ну, что вы…
Жоржи: От этих юнцов ни одного стоящего комплимента сейчас не дождаться… поколение невоспитанных мужчин.
Малвина: Мне это не важно. Вы к Фабио слишком суровы.
Фабио (хохочет): Дядя, ты что на нее «запал»? Прикольно… Ну… я не буду мешать вашему счастью.
Жоржи (изображая грусть): В мои годы так трудно дождаться взаимности… от молодой и прекрасной дамы…
Малвина (ей не по себе): Когда вы так говорите, я… чувствую себя виноватой.
Жоржи: Потому что не можете ответить мне взаимностью? (делает театральный жест рукой) Дорогая… не надо. Не изводите себя. Насильно мил не будешь. Я сумею справиться со своим горем. Достойно вынести ту чашу, которую Господь переполнил до самого края…
Фабио (зевает): Дядя, ну ты сегодня дал перцу…
Жоржи (глядя прямо перед собой в одну точку): Тебе не понять.
Фабио: Да ладно! Не так уж ты стар… (собирает учебники) Ну, все, мне пора учиться. И, кстати… я не ревнив, так что…  (подмигивает им обоим, уходит)
Жоржи (останавливая рукой Малвину): Останьтесь. Я буду краток.
Малвина (испытывая чувство тревоги): Вы меня… просто преследуете.
Жоржи: Малвина! Я должен излить вам душу. Тогда, возможно, мне самому будет легче.
Малвина (дрожа): Ну… ну… хорошо.
Жоржи: Это последнее чувство в моей жизни… то есть… сейчас мне это так представляется… Я думаю о вас целыми днями, не могу сосредоточиться на работе… Вы должны быть моей… хотя бы один только раз. Возможно, тогда я это преодолею… выйду из состояния болезненной зависимости, перестану думать только о вас… Пожалейте меня!
Малвина: Вы это… серьезно?
Жоржи (изображая страсть, обнимает ее): Ведь он вас не любит. Где ему понять вас – юнец! Вам нужен такой мужчина, как я – зрелый, опытный, мудрый… я посвятил вам стихи, хотите, прочту?
Малвина (испуганно): Нет. Не надо.
Жоржи (театрально вздыхая): Ну, что ж… я понимаю, что жалок… назойлив… но…
Малвина: Я вам, правда, сочувствую! Очень!  Думаете, что я стерва и наслаждаюсь властью над мужчинами? Да ничего подобного! Мне просто нравиться веселиться, легко скользить по жизни… я боюсь провалиться в болото болезненной страсти… это, знаете, не для меня. Как-то было со мной такое – в четырнадцать лет. И это меня на всю жизнь отучило от желания быть серьезной. Фабио с его легкомыслием и безалаберностью вполне меня устраивает. А я – его.
Жоржи (изображая негодование): Поверхностные отношения! И вы отвергаете настоящую страсть, которая, возможно, бывает раз в жизни?
Малвина: Сеньор Жоржи, я… я вас боюсь.
Жоржи (сжимая ее в объятиях): Один только раз – и клянусь, что я вас забуду.
Малвина (позволяя себя поцеловать): Ну… от меня не убудет. Если и, правда, вам станет легче…

Свет на сцене гаснет. Звучит грустная музыка. Жоржи и Малвина опускаются на пол. Слышится ее шепот: «Только не разорвите бретельки… купальник-то совсем новый!» Слышится шум. Возвращается Фабио. Свет загорается.

Фабио (глядя на них): Это что?
Малвина (растерянно): Ты же сказал, что не ревнив.
Фабио: Ну, сказал. Но это, знаешь ли, неприятно… с собственным дядей в этом же доме и на полу…
Жоржи (поднимается): Племянник! Я прошу у тебя прощения… Ты слишком молод, тебе не понять, что такое неистовая всесокрушающая лавина…
Фабио (Малвине): Не могу сказать, что я был от тебя без ума. Но это уж слишком.
Малвина (Фабио): Не злись, я все тебе объясню… нам же так хорошо, и ко мне ты привык!
Фабио (размышляя): И в самом деле… за полгода я с тобой как-то сроднился.
Жоржи (закрывая лицо руками): Любовь юная, чистая… я не должен был ее осквернять!
Фабио: Это точно. Да что с тобой, правда, что ли свихнулся?
Малвина (целует его в щеку): Вы тут поговорите, а я пойду в другую комнату, переоденусь. (уходит)
Фабио (выражение его лица меняется): Дядя, я-то тебя насквозь вижу, помню с трехлетнего возраста… Ты что тут воду мутишь? Тебе совершенно плевать на нее! Решил нас разлучить? Почему? Чем она тебя не устраивает?
Жоржи (совершенно другим тоном – безо всякого ложного пафоса и театральщины, говорит сухо и быстро): Фабио! Тебе девятнадцать! А ей – четвертый десяток! Я знакомлю тебя то с одной, то с другой молодой девушкой из хорошей семьи, нашего круга…
Фабио: Да зачем мне ответственность – за кем-то ухаживать, играть роль влюбленного, потом вообще тоска – смотрины, помолвка, свадьба… Я для этого слишком молод.
Жоржи: Через месяц тебе исполнится двадцать. У меня в твоем возрасте уже было двое детей.
Фабио: Времена меняются, дядя.
Жоржи: Тебе нужна серьезная девушка, которая заставила бы не прогуливать учебу, заваливать сессию за сессией, пойти работать… а не пляжная вертихвостка.
Фабио: А я таких не люблю. Малвина как раз в моем вкусе.
Жоржи (выйдя из себя): Проболтаешься лет до тридцати пяти, как твой покойный отец, разленишься до предела… и тогда вообще никакую семью не создашь.
Фабио: Семью – да семью! Ну, что ты заладил? Мне по душе свобода.
Жоржи: Тебе по душе безответственность.
Фабио: Дядя, на самом-то деле ты не зануда, гулял всю жизнь напропалую, а то я не знаю…
Жоржи: У тебя таких, как Малвина, могут быть сотни, я не возражаю… но на стороне. А жениться ты должен на девушке подходящего возраста, образования, воспитания… С такими подружками ты катишься в пропасть!
Фабио: Не преувеличивай. (зевает) Ладно, дядя, я тебя, конечно, люблю, но я тороплюсь, так что – отчаливай, мне надо кое-что выяснить…
Жоржи (раздраженно): Как знаешь! (уходит, хлопнув дверью)

                Выходит Малвина. Фабио пристально на нее смотрит.
Малвина: Он меня просто преследует… сумасшедшая страсть… боюсь о нем думать… меня всю трясет… он так просил… умолял!  И я согласилась… думала, так ему будет легче меня забыть…
Фабио (качая головой): Эх, Малвина-Малвина… доверчивая ты душа… наивней меня, а ведь старше на целых одиннадцать лет. Может, поэтому я тебя и люблю?
Малвина (бросается ему на шею): Я так боялась, что ты меня тут же прогонишь.
Фабио (изо всех сил изображая серьезное выражение лица): Он забудет тебя. Он клятвенно мне обещал. Но ты тоже… при нем не щеголяй в купальниках, открытых платьях… для него это – пытка, ты понимаешь?
Малвина (кивая): Ну, да…
Фабио: Тебе, наверное, это льстит?
Малвина: Я даже не знаю… скорее, пугает.
Фабио: Нам нужно отнестись к нему с сочувствием. Он обещал, что будет нас избегать. От этих встреч у него сердце болит… я даже боюсь за его самочувствие.
Малвина: Мне тоже жаль старикашку!
Фабио: Да не так уж ему много лет! Просто… настоящее чувство состаривает. Внутри он как памятник тысячелетней истории – так настрадался.
Малвина (глядя на него): Интересно, а каким станешь ты в его возрасте?
Фабио: Боюсь даже загадывать… наверное, тоже буду разглядывать женщин, похожих на тебя, испытывать сердечные муки… А сейчас он решил взять паузу и на какое-то время исчезнуть.
Малвина (закрывая ему рот рукой): Ну, все-все-все… хватит! (целуются)

                Звучит веселая музыка. Занавес опускается.




                Женщина



                одноактная пьеса




                Действующие лица:

Люба, эстрадная певица, 50 лет
Андрей, ее бывший муж, композитор, 55 лет


                Действие происходит в гримерке Любы после концерта.





Занавес открывается. На сцене – зеркало, столик, стул и маленький диван. На столике разложены косметические наборы. На диване лежат упакованные сценические костюмы. Слышатся крики, овации. Голос Любы в микрофон: «Спасибо! Так бы и пела для вас всю ночь. На «бис»? Хоть весь концерт повторю.
Появляется Андрей, моложавый, грустный, небрежно одетый мужчина. Он слышит весь этот шум и раздраженно затыкает одно ухо. В гримерку влетает запыхавшаяся Люба в коротком платье с блестками и на шпильках. Волосы ее взбиты и уложены феном. На вид – харизматичная, нарочито грубоватая, вызывающе одетая, молодящаяся женщина.

Люба: Чего? Не досидел до конца? (смеется) А я тебе – дура! - прислала билет. Только не говори, что тебе опять стало грустно… и не удобно за то, что я – видишь ли! – не потакаю твоим изысканным предпочтениям в музыке и поэзии. Не надоело зудеть-то, Андрюша?
Андрей: Зачем ты на самом деле меня позвала? Если во мне не нуждаешься и плевать хотела на то, что я думаю и говорю…
Люба: Ты дешево стоишь. Альбом хочу записать. Переделать всякие там хиты – блатные песенки, кое-какие вещи Мадонны… сейчас это в моду вошло.
Андрей (его лицо нервно подергивается): Блатные… хиты?
Люба: Это я без тебя сделаю. Уж как-нибудь. Ты мне нужен, чтобы сделать пару красивых вещичек – на европейский манер. Хочу съездить на конкурс. (садится на стул, сбрасывает туфли, вздыхает, шевелит пальцами на ногах) Дуэт мне запишешь с одной итальянкой – она сейчас в моде. Оперная певица. Та будет пищать, я… басить.  (смеется) Нормально должно получиться.
Андрей (подходит к дивану, откладывает ее наряды в сторону, неуверенно садится на краешек, смотрит на Любу): Помню, как мы с тобой начинали… в школе еще… Ты и тогда выделялась, но…
Люба: Не перебарщивала. Ты это хочешь сказать?
Андрей (мнется): Я думал, ты этого не понимаешь.
Люба: Тоже мне дуру нашел! Ты за все эти годы так и не понял, в чем секрет моего успеха и для кого я пою.
Андрей: Ты меня когда-то слушала, открыв рот.
Люба: Делала вид. (закрывает глаза)
Андрей: Толкунова, Сенчина – они тоже нравились аудитории. И не бегали в мини-юбке по сцене… ты скоро лошадь на сцену выведешь ради того, чтобы всех поразить. Зачем тебе это, Люба? Голос на слух узнаваем из сотни, данные…
Люба (весело): А говорил, красивой меня не считаешь!
Андрей: Ну… говоря строго… по канонам классической…
Люба: Ладно тебе! Я хотела быть клоунессой – меня влекла комедия и эксцентрика.
Андрей: Тогда в этом было очарование…
Люба: А я не хочу превращаться в поющую пенсионерку – только платочек еще нацепить, и будет уютная бабушка… И кто ко мне на концерты пойдет?
Андрей: У тебя была бы аудитория – пусть не молодежная, но…
Люба: Да ко мне старики валом валят! Куда больше, чем к этим твоим… поющим учительницам в строгих платьях – как будто в монастыре всю жизнь просидели.
Андрей: Ты хочешь всем угодить?
Люба (встает, смотрит на него в упор): Вот из-за таких, как ты, меня любят.
Андрей: Это как?
Люба: Годы идут, Андрюша, десятилетие за десятилетием – а ты верен себе, рыцарь печального образа, наставляешь меня на путь истинный. Делаешь тонкие замечания, думаешь: я какая-то дурочка недоразвитая, мне не хватает твоего вкуса. И все так считают – критики, журналисты, авторы лет на десять-двадцать старше тебя и ровесники… Учат, учат и учат. И мне это осточертело.
Андрей (вспылив): Это ты меня за идиота всегда принимала! Думаешь, мне не ясно, зачем тебе это? Хочешь привлечь к себе внимание, шокировать – чем больше, тем лучше? Ноу-хау ты не открыла.
Люба: Я и не собиралась… (идет по сцене) Знаешь, я много думала… У нас мужчин вроде тебя предостаточно – считающих, что женщина должна знать свое место. Она не имеет права на вечную молодость, откровенность желаний, свободный выбор: как, что говорить, делать, думать, надевать на себя… Мужчин – любого возраста. Каких захочет. Под настроение. Вы все время пытаетесь нас заткнуть и внушить: будьте такими, какими нам хотелось бы видеть вас. Послушными. Тихими. Глазки долу. Руки по швам.

Звучит тихая грустная музыка.

Андрей (встает, смотрит на нее растерянно): Мне и в голову не приходило… воспринимать это так.
Люба: Мне знаешь, что пишут поклонницы? (подходит к столику, достает пакет вскрытых конвертов, вынимает листы и зачитывает фрагменты вслух)  «Люба! Я вас как увидела – поняла: это моя мечта – жить так, как хочется. Всех посылать. Ругаться. Драться за свое счастье. Самой выбирать, а не ждать как милостыни: посмотрит на меня кто-нибудь или нет. И быть благодарной за это. В душе многие женщины хотят быть королевами, а не рабынями или служанками, которые смотрят в рот и ждут наставлений. Но у меня смелости не хватает. Раз в месяц хожу на танцы, волосы обесцвечу – взобью, как вы, и я девчонка. Бедовая, безалаберная и счастливая». (достает другое письмо) Вот, еще: «Люба! Я мужа послала – пусть больше не думает, что я все буду терпеть. Хочу стать такой же, как вы, уверенной, сильной, крутой… И не тварь я дрожащая, а человек».
Андрей (иронически): Ты, значит, великую социальную миссию осуществляешь? Борец за права женщин в нашей стране?
Люба: А с вами иначе нельзя. Заклюете. Меня женщины любят. И работаю я для них.
Андрей (опустив голову): И я… знаешь… я так и не смог тебя разлюбить. Даже если бесила так, что хотелось вцепиться в эту твою шевелюру и…
Люба: Я нарочно таких, как ты, выбирала – податливых, робких, готовых плясать под мою дудку. И потом… (зевая) Люди должны дополнять друг друга. Мне нахал был не нужен. Как только капризничать начинал и права качать, я с ним прощалась. А у тебя не любовь, а… привычка. Инерция.
Андрей (подходит к ней): Всю жизнь любил бойких свободолюбивых зверушек, кормил их, пестовал, и они привыкали ко мне. А тебя… я не смог приручить.
Люба: И никто бы не смог. (печально) Может, мне лучше такой вот зверушкой родиться? И жить, не надрываясь…
Андрей: Устала?
Люба: Наверное, да.

        Они обнимаются. Люба кладет голову ему на плечо. Начинают двигаться – как партнеры в медленном танце.

Когда-то мы так могли по полчаса топтаться, молчали, зевали… уютно ведь было.
Андрей: Ты не хочешь попробовать… освежить в памяти те песни, с которыми начинала… Нынешняя публика их не помнит. Я сделаю современные аранжировки. С твоими любимыми барабанами и гитарными завываниями. Ты же знаешь, я умею делать то, что не очень люблю: воспроизвожу любой стиль, если его мне закажут.
Люба: Не знаю… Не изображать же мне из себя наивную девочку той поры?
Андрей: А мне казалось, ты к этому и стремишься.
Люба (мягко): Вот глупышонок… (смеется) Тогда была в моде прилизанность, чинность… волосы завить, надеть джинсы – уже верх разврата. Юморить можно чуть-чуть – по команде… ни в коем случае не перебарщивая.
Андрей: А сейчас всем приелись расхристанность, бесконечный каскад сплошной пошлости…
Люба: Я так не думаю. Публика не наелась. Должно вырасти несколько поколений, прежде чем я потеряю поклонников. Те, кто на пошлость «подсели», с нее не слезают. Это наркотик.
Андрей: Сама придумала или начиталась статеек психологов, социологов?
Люба: Твое хваленое чувство меры не ценит никто.
Андрей: Это правда.
Люба: Я хочу зарабатывать. А не в камерных залах подметать пол длинной юбкой, распевая душевные тихие песни про то, как геологи на гитаре играли и выясняли, в чем смысл жизни.
Андрей: Как раз бардов-то я никогда не любил.
Люба: А у меня они получались.
Андрей: Да я бился с тобой, чтобы ты перестала выпендриваться, и изобразила спокойную повествовательную интонацию. Не щеголяла верхами, низами, вибрато, а пела – как будто произносила внутренний монолог в тишине. Одна.
Люба: Еще скажи, мне молитвы петь надо.
Андрей: Сейчас это, кстати, в моде. Ты не крестилась?
Люба (задумавшись): А ведь ты прав! Пиар-ход просто великолепный.
Андрей (грустно): Но после этого надо наряды менять.
Люба: Это как посмотреть. Знаешь, есть православные… ну… вроде как костюмеры.
Андрей: Тогда потеряешь фанатов.
Люба: А, может, приобрету. (смеется) Нет, Андрюх, а ты мыслить умеешь. Не зря я с тобой не рву окончательно… эта ниточка между нами… пусть она будет тонюсенькой, но…
Андрей: А я устал быть на подхвате. Пытаюсь устроить свою жизнь, начать новый проект – звонишь ты или приходишь… и все летит вверх тормашками. Я жду и надеюсь, когда ты поймешь, что пошла не туда и не с теми… оценишь, полюбишь меня. Всю жизнь я прождал. А теперь уже поздно.
Люба: Глупости! Мужику никогда не поздно жить для себя. Хочешь женю – найду классную девку, молоденькую, холеную?
Андрей: Ты меня не поняла…
Люба: Я, правда, вела себя как собака на сене. Но больше не буду. (отходит в сторону) Я пришлю тебе по электронной почте записи – поймешь, что мне надо. Могу попросить свою секретаршу, она подробно изложит… (машет рукой) Я сама напишу! Никому не доверяю – кругом растяпы одни.
Андрей: Я как раз пришел сказать тебе… что нам надо проститься. Совсем. Найди нового аранжировщика, автора… тебе это – раз плюнуть.
Люба (пожимает плечами): Как хочешь. А насчет женитьбы – ты это… Андрюха, подумай.
Андрей: До какой же степени тебе на меня наплевать! (уходит)
Люба (одна, смотрит ему вслед, зажмуривается, чтобы не показывать слезы): Пусть так и думает… иначе… будет бродить под окнами, караулить, искать на улице сходство со мной… (сжимает руку в кулак) Прощай, Андрюха… Прощай.

Свет на сцене гаснет. На экране – портрет Любы в сценическом костюме. Она стоит с микрофоном в руках и бросает охапки цветов публике. Звучит песня «Мне нравится, что вы больны не мной».
                Занавес опускается.




Комментаторы



маленький иронический радиоспектакль





Действующие лица:



Михаил Иваненко, спортивный комментатор

Анна Денисова, тренер





Действие происходит во время трансляции чемпионата мира по женскому одиночному фигурному катанию.







Михаил: Здравствуйте, уважаемые телезрители! Вас приветствуют Анна Денисова, наш известнейший тренер, и я, Михаил Иваненко. Вы сейчас смотрите разминку сильнейших фигуристок мира. Захватывающее зрелище, знаете ли… правда, Анна?
Анна: Да-да… Смотрите, как все волнуются… Вон наши девушки – Лена и Маша… Вы видите?
Михаил: Да-а… Трудно сегодня будет Лене и Маше… Знаете, Анна, я даже боюсь говорить…
Анна: Я тоже. Вот боюсь сглазить…
Михаил (шепотом): Но мы же должны комментировать соревнование… зрители слушают нас.
Анна (шепотом): Ну давайте тогда о других говорить, не о наших… О наших я не могу – просто ком в горле. Как смотрю на них, меня прямо трясет от волнения…
Михаил (шепотом): Хорошо. (громко) Итак, уважаемые телезрители, сейчас перед вами выступит Глория Рубен, американка. После жеребьевки ей выпало выступать первой. С одной стороны, это хорошо… правда, Анна?
Анна: Я тоже так думаю, Михаил.
Михаил: А, с другой стороны…
Анна: Тут, понимаете, ей повезло, потому что другие не выступили… и в то же время она волнуется, думает, а как другие потом выступать будут?
Михаил: Да-а… этой девушке не позавидуешь.
Анна (шепотом): Но вы же сами сказали сейчас, что ей повезло.
Михаил (шепотом): Я не сказал «повезло», я сказал, что с одной стороны… Подождите, а это не вы так сказали? А, ладно…

                Звучит музыка – 3 концерт Рахманинова.

Анна (шепотом): Ну, все, она выступает. (громко) Симпатичная девушка эта Глория, правда?
Михаил: Лично мне как мужчине нравится и прическа ее, и наряд… (смеется) У нас, конечно, не конкурс красоты, но такие вещи тоже имеют значение.
Анна: Не то слово! Они так незаметно влияют на мнение членов жюри…
Михаил: Наверно, мужчин – особенно.
Анна: Женщин – тоже, поверьте мне.
Михаил (смеется): Ну, тут вам, Анна, виднее.
Анна: Смотрите – упала! А мы тут смеемся…
Михаил (шепотом): Вы что думаете – это мы сглазили?
Анна (шепотом): Да ладно, она – не наша. Сглазили, и хорошо… (громко) Не выполнен элемент… как зрители могут заметить, падение… а вот приземление сразу на обе ноги – ошибочка вышла.
Михаил (радостно): Да, ошибочка… А ведь Глория – главная конкурентка для Маши и Лены.
Анна (шепотом): Для Маши. Для Лены-то нет, ей дай бог в пятерку попасть.
Михаил: А вращение у нее – на высшем уровне, правда?
Анна: И тренер хороший. И хореограф. Нет, девушка перспективная, но вот нервы…
Михаил (шепотом): Да-а… эти нервы… Как там себя сейчас чувствуют наши?
Анна (шепотом): Я уже перекрестилась. Даже думать сейчас не хочу, меня просто трясет. Давайте о Глории. (громко) Итак, Глория Рубен сделала две ошибки. На разминке она выполняла эти элементы чисто, без малейших изъянов… А на выступлении нервы ее подвели.
Михаил: Итак – баллы. Ну что ж, неплохие баллы-то.
Анна: Американка, чего вы хотите? Они своих тащат.
Михаил: Ой, жалко, что не у нас проходят соревнования, да? Уж мы бы своих не обидели.
Анна: И не говорите… Хотя… состав-то жюри все равно…
Михаил: Это правда. Вы, Анна, в самую точку попали.
Анна (шепотом, дрожащим голосом): Маша… смотрите.
Михаил: Вот Маша выходит на лед.
Анна (шепотом): Надо ее объявить.
Михаил: Мария Краснова, СССР.
Анна (испуганно): Россия…  Вы что, Михаил?
Михаил: О, Господи… вот что с нами волнение делает? Ну, конечно… Россия. Российская Федерация.
Анна (шепотом): Это не обязательно говорить.
Михаил (шепотом): Да ладно, сказал – и сказал. (громко) Мария Краснова начала свое выступление… (шепотом) Ну все, Анна, молчим.

Звучит музыка – 2 концерт Рахманинова.

Анна (спустя минуту): Ой, тут молчи – не молчи… Маша, давай, повтори элемент, ну давай же…
Михаил: Падения не было.
Анна: Но она тройной прыжок недокрутила. Двойной получился.
Михаил: Ну, это еще не так страшно…
Анна: Ну, в баллах-то это минус… Маша, давай… (вопит) Молодец!!!
Михаил: Молодец, Маша! Ура! Она прыгнула.
Анна (шепотом): Тише… у нее еще два прыжка…
Михаил (шепотом): Все молчу… я молчу…
Анна (спустя минуту): Так-так… ничего… так, помарочки были, но вроде все делает…
Михаил: Программа к концу идет. Тяжело говорить… сердце колотится… у вас есть валидол?
Анна (шепотом): Тише… держите. Я всегда перед соревнованиями валерьянку пью.
Михаил (бодрым голосом): Ну, вот, завершает свое выступление Маша. Что можно сказать?
Анна: Она – умница.
Михаил: Да… и вращения, и дорожки, и сложность программы… Кто может сравниться с нашими тренерами, хореографами? Да никто.
Анна: Вот только нервы подводят девчонок… Ну, все, сейчас баллы.
Михаил: И что же мы видим? Ай-яй-яй, безобразие. Маша выиграла произвольную программу у Глории Рубен, но по сумме баллов ее ставят ниже.
Анна: Ох уж мне эти американцы… Они ей в квалификации баллы добавили, за короткую программу такие оценки поставили… Конечно, в итоге она впереди.

Звучит музыка Энио Морикконе к кинофильму «Однажды в Америке».

Михаил (безразличным голосом): На лед выходит японка Сузуки Курихара. Перспективная девушка…
Анна (таким же безразличным тоном): Ну, да… перспективная… ничего не скажешь.
Михаил (с обидой в голосе): Но наша Маша не хуже…
Анна: И не говорите! Какой же позор – вот такое судейство.
Михаил (официальным тоном): Сузуки делает тройной сальков… хорошо сделала…
Анна: Да… хорошо…
Михаил: Вот еще комбинация… и тоже чисто.
Анна: Да… чисто.
Михаил: Японки вообще очень чисто все делают.
Анна: Да… да… вы правы.
Михаил: Но наша Маша… Ой, как же все-таки несправедливо!
Анна: Ну, мы-то знаем, что она лучшая.
Михаил: Это точно. Мы знаем. И телезрители знают.
Анна: Но нам надо не забывать, что сейчас выступает другая фигуристка… Сузуки безукоризненно выполняет все элементы. Но артистизм… как вы считаете?
Михаил: Вам видней, Анна, вы – тренер.
Анна: Но тут все субъективно… Японки – они бывают такими артистичными, так чувствуют музыку… А Сузуки – как героиня боевика. Лицо напряженное…
Михаил: Но зато как они умеют собираться перед выступлениями. Наши девочки могут им позавидовать.
Анна: Ну, все, завершила она свое выступление. Итак… высоко оценили ее члены жюри… как вы считаете?
Михаил: Да… высоко – не то слово. Сузуки опередила Глорию Рубен!
Анна (оживившись): А что? Интересный расклад получается. Американка – вторая, не первая.
Михаил: Пусть не нам, так и не Америке, верно?
Анна (смеется): Да, я тоже рада… А то эти американские судьи уже обнаглели.
Михаил: Но зато теперь Маша уже не вторая, а третья.
Анна (удрученно): Да… Маша… я чуть не забыла…
Михаил: Ну, что ж, бронзовая медаль  - это тоже неплохо.
Анна: А серебряная была бы еще лучше.
Михаил: Золотая, давайте уж начистоту.
Анна: Если начистоту, то, конечно же, золотая… Но мы с вами не судьи… увы…

             Звучит музыка Щедрина – «Кармен-сюита».

Михаил: Мне тоже жаль, Анна… (заметно волнуясь) Елена Смирнова, Российская Федерация…
Анна: Просто Россия… Что-то вы разволновались, Миша…
Михаил: Да, вы правы… у меня даже голос дрожит… сейчас будем молчать…
Анна (бормочет): Я молчу… я молчу…
Михаил (минуту спустя): Молодец, молодец… Ай да Леночка…
Анна: Умница… так-так… (удрученным голосом) Ну, вот, какое падение… Лена-Лена… ну, все…
Михаил: Да и так было понятно, что ей медаль не дадут.
Анна: Но она теперь может быть только шестой, а не пятой. А так, может, и на четвертое место бы поднялась.
Михаил: Очень обидно…
Анна (как эхо): Обидно…
Михаил: А ведь девочка так талантлива, так красива – вы на нее посмотрите, какой ей костюм подобрали, и музыка так хорошо сочетается с элементами этой программы.
Анна: Михаил, вы мне соль на раны не сыпьте… А то мне уже хочется плакать.
Михаил: Ну, это соревнование не последнее в жизни Елены.
Анна: Только этим и утешаюсь.
Михаил: Вот ее баллы: увы, как мы и предполагали, она по итогам шестая.

                Звучит музыка Чайковского – 1 концерт.

Анна: Ну, что ж, нам надо представить последнюю участницу… Михаил, вы что молчите?
Михаил (вяло): Да… выступает Эмма Честер, Великобритания. По итогам короткой программы она занимает четвертое место.
Анна: Скорее всего, она на нем и останется. Ей повезло больше, чем Лене.
Михаил: Ну, Лена упала сама…
Анна: Когда сама упала, еще не так обидно…
Михаил: И не говорите… Но нам-то с вами обидно вдвойне.
Анна: Спортсменка чисто катается…
Михаил (безразлично): Да… и артистичная вроде…
Анна (шепотом): Ну, что трансляцию продолжать будут?
Михаил (шепотом): Да нет, какой смысл? Все ясно.
Анна: Но мы должны прокомментировать выступление этой спортсменки.
Михаил: Да ладно… наверно, закончат сейчас. (официальным тоном) Итак, уважаемые телезрители, вы сами видели, как нашим девушкам не повезло… Маша – лишь третья, а Лена – шестая… Ну, что ж, мы трансляцию прекращаем.  Эмма Честер выступает достойно, вы сами видите… Но, к сожалению… ну, не наша она, понимаете? А, да что говорить…
Анна (шепотом): У меня уже голос сел от волнения. Давайте заканчивать.
Михаил: С вами были Михаил Иваненко и Анна Денисова. До встречи на показательных выступлениях – там мы подробно обсудим каждую девушку, ведь тогда все волнения будут уже позади. До свидания, уважаемые телезрители… хотя чемпионат мира по женскому одиночному катанию еще не завершился…
Анна: Да все понятно уже.

Слышатся громкие аплодисменты. Трансляция прекращается.


«Наденьте это сейчас же!»


      пародия на телепередачу «Снимите это немедленно!»


Действующие лица:
Таня
Тамара
Катя
Муж Кати




Таня и Тамара сидят за столом и читают вслух письмо телезрителя.

Таня: Посмотри-ка что пишет… «Моя жена не соответствует моему статусу обеспеченного человека. Когда я с подругами выхожу из лимузина, то вижу ее непричесанной, неумытой, неухоженной, на ней нет дорогих украшений, на ее ногти без слез не взглянешь. Мне стыдно смотреть им в глаза. А одна из моих девушек прямо так и спросила: «На фига ты вообще женился – ведь это позорище?»
Тамара: Да, сложная ситуация…
Таня: Чего сложного, Том? Женщина не понимает, как должна выглядеть жена бизнесмена. Довольно типично. Из грязи в княгини.
Тамара: И, правда… так просто! А они давно поженились?
Таня: Двадцать пять лет назад.
Тамара: Так умыться пора. Чего тянет-то? Так и мужа увести могут.
Таня: И не говори!
Тамара: Надо нам побеседовать с этим бедолагой… ну, предпринимателем.
Таня: Да, пусть расскажет… а то из письма не все ясно. Прольет свет, так сказать…

                В студии появляется муж Кати.

Муж: Моя жена, Екатерина, выглядит хуже, чем мои сотрудницы в фирме, девушки, с которыми я встречаюсь и провожу время, хожу на концерты, посещаю разные мероприятия…
Таня: И этим все ограничивается?
Муж: Когда как. А что вы хотите? Женат я давно.
Тамара: Ваша жена обижается на то, что вы потеряли к ней интерес?
Муж: По-моему, Катьку это вообще не волнует.
Таня: А вы не думали, что она… (многозначительно кашляет)
Муж (отмахивается): Ну, что вы… Она из дома вообще не выходит. Некогда ей. Я экономлю – нанял охранника, а без прислуги вполне можно прожить. Дом у нас большой, работы много. Ей и жаловаться-то некогда… Ничего она не успевает.
Таня: Так вот в чем дело! У нее дефицит времени. Ну, это так понятно нам, женщинам…
Тамара: А на фотографию можно взглянуть? (муж Кати протягивает ей две фотографии – свадебную и двадцать лет спустя) Да, изменилась она, ничего не скажешь…  Вот что значит – не следить за собой!
Таня (осененная внезапной догадкой): А, может, она экономит… ну, все эти бутики, салоны красоты – это же вам влетит в копеечку! То есть, в рубль там… евро…
Муж Кати (побагровев): Ну, я как-то, знаете… не подумал… не подсчитал, то есть…
Тамара: Так бы сразу и сказали! А то мы бы вас разорять пошли. (смеется)
Таня: А девушкам своим вы подарки дарите?
Муж Кати: Ну, конечно! Они же… ну… так полагается. А жена… ну это не девушка… то есть… одна сатана.
Тамара: Понятно. (вздыхает) Ну, мы постараемся вам помочь, чем сумеем…

В студии появляется Катя в домашнем халате и с шваброй в руках.

Таня: Вы прямо так и приехали… ничего не меняя в своем… облике? Правильно, у нас в передаче – полная откровенность ведущих с гостями. Зрители должны видеть, как человек себя преподносит в быту.
Катя: Да я, кроме быта этого, ничем больше не занимаюсь… некогда мне.
Тамара: Женщина, вы понимать должны – каждую секунду… каждый миг своей жизни надо помнить о том, что вы – это прекрасное создание природы…
Таня: У нас есть домашние халаты потрясающей расцветки. И не дорогие.
Тамара: И даже в магазин идти не придется. Сюда привезут.
Муж Кати: Отлично! То, что надо.
Таня: Вы мерить будете?
Катя: Да нет… я вам доверяю. Муж сказал – надо, вот я и приехала. Возьму без примерки.
Тамара: Вот и славненько! Швабру мы новую вам не достанем, хотя в продаже, наверняка, есть более стильные… ну, уж это – не наша забота… А теперь пройдем к парикмахеру. С вашими волосами надо что-то делать – а то просто беда!
Таня: Я согласна. Конечно, дома на вас никто не смотрит, кроме охранника…
Катя (отмахиваясь): Ему некогда!
Таня: Но муж должен помнить и осознавать: в его доме уборкой территории занимается не просто какая-то женщина… а стильная модная современная дама. Уборка – это же искусство… смотря как преподнести… Вы зависть должны вызывать, а не жалость у девушек этих. Глядя на вас, они будут думать: вот мне бы так – не по клубам ходить, а дома сидеть, убираться. Эффект Тома Сойера.
Муж Кати: А это еще… чего?
Тамара: Ну, книга такая. Там красили что-то.
Катя: Да они и так ходят в дом попасть, все норовят заглянуть, да муж не пускает…
Муж Кати: Еще не хватало! А вдруг что-нибудь унесут?
Таня: Бережливый он у вас.
Катя: Благоразумный.
Тамара: Так это же хорошо!

Катю ведут в соседнюю комнату к парикмахеру. Она садится в кресло.

Парикмахер: Вы сейчас преобразитесь до неузнаваемости. Даже в этой… гм… одежде будет видно.
Катя (испуганно): Вы только не очень… того… а то я себя не узнаю!
Парикмахер: Этому надо радоваться.
Таня: Вы только прическу не делайте сложную, она каждый день возиться с укладкой не будет… некогда ей.
Парикмахер: Я все понимаю – компактно и лаконично… такой деловой стиль.
Муж Кати: Она у меня деловая. Все время со шваброй.
Тамара: И молодец!

Катю бреют налысо, оставив одну прядь и покрасив ее в малиновый цвет.

Таня: Как раз то, что надо. Минимализм.
Тамара: Я тоже так думаю.
Муж Кати: Значит, теперь ей к парикмахерам можно вообще не ходить? Лаконизм, значит…  так это называется?
Парикмахер: Да. У нас, у стилистов, свой лексикон.
Таня: Но с прядью придется вам повозиться. Она не длинная, но заметная… это особый шик, понимаете?
Катя (растерявшись): Да… то есть… не знаю. А что мне с ней делать-то?
Парикмахер: Ну, это элементарно. На шампуне можете сэкономить. Помыть с мылом, затем фен…
Катя (испуганно): Это еще что такое?
Парикмахер: Ну… прибор один… я вам покажу.
Катя: А, может, не надо?
Парикмахер (небрежно махнув рукой): Как хотите. Так даже еще экономнее будет.
Муж Кати: Подружки мои говорят, что ногти ей надо наращивать.
Катя: А как же мне убираться, картошку чистить, салат резать, плиту мыть, да и вообще…
Муж Кати: Вот и я думаю – как она это делать-то будет?
Таня: Ну, если так обстоит дело…
Тамара: Радикально, так сказать…
Таня: Да.
Тамара: То пусть и дальше стрижет свои ногти.
Муж Кати (вздохнув с облегчением): А насчет стильности – ничего? Ну, не модно же вроде…
Таня: Да ладно! Перчатки купите, никто не заметит.
Муж Кати (радостно): Так есть же! Садовые старые… ну, она отстирает,  у них даже блеск появится…
 Тамара: Однако… голь на выдумки хитра… люди вашего положения – это что-то. А то я Фантину из книжки «Отверженные» вспомнила – она то волосы продавала, то зубы, бедняжка, а то же ведь как-то выкручивалась.

Катю ведут обратно. Она снимает домашний халат и облачается в новый – с цветами и блестками.

Таня: Очень, знаете ли, лаконично… и даже шикарно.
Тамара: Ну, насчет лаконизма ты это загнула…
Таня: Да, я не так выразилась…  я хотела сказать…
Тамара: Молодежь сейчас ходит в платьях и сарафанах такой расцветки. А для халата – самое то.
Катя (с сомнением): Вы думаете?
Муж Кати: Блестит! В глаза бросается! И прядь сразу видно! Теперь мне не стыдно за то, какая она.
Таня: И нам не стыдно. Надеюсь, ей тоже… Катя, вам есть, чем гордиться.
Тамара: Тряпочку новую только купите.
Катя: Да это я… да… давно собиралась.
Муж Кати: Вы просто волшебницы! Вот уж спасибо!
Таня: Уважаемые телезрители! Если у вас – проблема, то не стесняйтесь, обращайтесь к нам, и ваша жизнь коренным образом изменится, вы забудете о том, какой серой и мрачной она вам казалась. Вот наша героиня – иллюстрация тому, о чем мы говорим. До встречи, мои дорогие!
Тамара: Пока!


Пародия на телепередачу «Модный приговор»            



                Действующие лица:
Эксперт моды, 35 лет
Историк моды, 50 лет
Галина, 37 лет
Анна, ее сестра, 43 года
Вадим, ее муж, 38 лет
Арина, певица, защитница Галины, 45 лет

                Действие происходит в телевизионной студии.




Занавес открывается. На сцене историк моды, эксперт моды и Арина стоят и улыбаются.

Историк моды: Следовать моде смешно.
Эксперт моды: А не следовать глупо.
Арина: И неизвестно еще, что глупее.
Эксперт: И что смешнее.
Историк моды: Заседание модного суда я объявляю открытым.

Они садятся в кресла. Появляются Галина и Анна. Галина садится на стул. Анна выходит на середину сцены. Историк моды, эксперт моды и Арина хлопают в ладоши.

Анна: Я обвиняю свою сестру в том, что она одевается неприлично. И выглядит вызывающе.
Историк моды: А в чем это выражается?
Анна: Посмотрите на нее. Она в сером свитере и оранжевой юбке. Он длинный, она короткая. А в таком возрасте ноги выше колен уже не показывают.
Эксперт моды: Это кто вам сказал?
Анна: Я в журнале прочла.
Историк моды: Умница. Это я написал.
Эксперт моды: А что вам еще не нравится?
Анна: Все не нравится. Волосы крашенные, а она их распустила. Длину такую тоже не носят.
Историк моды: Вы правы. Я вас поддерживаю.
Эксперт моды: А мне не нравится, как вы сестру называете.
Арина (душевно): Я протестую. Нельзя ее так называть. Просто ей так комфортно, да, Галь?
Галина (угрюмо): Не знаю, чего привязалась. Мне нравится все.
Арина: У этой женщины трагедия.
Эксперт моды: Мне тоже так показалось.
Историк моды (сияя): У меня тоже трагедия. Но я каждый день голову мою, душусь одеколоном, меняю рубашки. Мне это не лень.
Арина: А какая это у вас-то трагедия?
Историк моды (вздыхает): Меня не понимают. Стою в толпе фотомоделей абсолютно чужой.
Анна: Тогда моя сестра вам подходит.
Арина: С сердцем не шутят. Тем более – женским.
Историк моды (смеется): А я не шутил.
Эксперт моды (Анне): Вы наряды ее принесли?
Анна (достает чемодан и вытряхивает на пол платья, свитеры, юбки, брюки): Смотрите. Я ничего не забыла.
Эксперт моды (поднимает с пола вещи одну за другой): Как-то тускло. Уныло. Я думала, вы ее обвините в другом. В скучноте.
Галина: Она и это мне говорила. Ей не поймешь, чего надо.
Анна: Накрасит рожу, напялит майку с надписью «Я вурдалак», юбка до пола – все в городе ржут.
Историк моды: Выражаетесь вы неприлично.
Арина: Вам Галю-то жаль?
Анна: Она говорит: найти себя не могу. Но сколько можно искать-то в тридцать семь лет?
Арина: Это, наверное, муж виноват.
Историк моды (бодро): До мужа мы еще доберемся.
Эксперт моды (разглядывает цветастое платье): Это для девочки-школьницы. Когда она это носила?
Анна: Вчера надевала.
Эксперт: Гардероб какой-то нелепый… Сочетание ярких и тусклых тонов. Но, может быть, есть в этом своя изюминка. Нераскрытая прелесть. Это не первый бутон, которому мы помогаем раскрыться. И обрести свою гамму цветов, пропорций и линий. Это натура неоднозначная. Скрытый протест и явный страх выделяться. Боль в глубине души. И сарказм как защитная маска.
Историк моды: Вы, как всегда правы.
Эксперт моды (садится на место): Суть обвинения мне понятна.
Историк моды: Мне тоже. Мы вызываем Галину для дачи показаний.

    Анна садится по другую сторону от остальных. Выходит Галина.

Арина (весело): Ты мне понравилась, Галь, и я на твоей стороне. Душа болит. И не знаю, как всем показать: помогите, мол. То фиолетовое напялю, то мармеладный оттенок… а люди ходят как будто не видят. Страдаю – а им хоть бы что.
Галина: Я не знаю, как все это вам объяснить…
Историк моды: Вас допрашивать начну я. Какую одежду вы любите?
Галина: Экспериментальную.
Историк моды (подняв бровь): Это как?
Галина: Ну, все подряд, значит…  Одно с другим, третье с третьим или пятое… ну, наверно, с двадцатым.
Историк моды: Эксперт, переведите на русский язык.
Эксперт моды: Галина, приведите нам примеры своих сочетаний и предпочтений.
Галина: Люблю брюки розовые и свитер желтый. Мне говорят, это странно. Сестра запилила. Муж задолбил. Я, мол, не похожа на теток в журналах.
Историк моды: Еще?
Галина: Фиолетовую рубашку и зеленые шорты. Розовую помаду.
Историк моды: Необычно… Это, знаете ли, импрессионистские сочетания… Вы любите Моне и Мане?
Галина: Я не знаю таких.
Эксперт моды: Не страшно, Галина, что вы не знаете, у вас природная тяга ко всему необычному… общество не прощает таким, как вы, непохожести на других.
Галина: Вот! Это точно. Всегда не прощали. А мне наплевать.
Историк моды: Вы смелая женщина.
Арина (смеется): Я тоже люблю таких.
Эксперт моды: Мы вас отфильтруем и оправим как природный алмаз, которому нужны четкие контуры и чистота всех, даже самых мельчайших, линий.
Арина: Галь, ты душу раскрой. Расскажи про этого гада.
Галина: Какого?
Арина: Ну, мужа. Который не понимал. Любила, небось?
Галина: Не помню.
Арина: Сердце разбил?
Галина: Ну… вроде как. Сказал: надоела ты мне. И свалил.
Арина: Козел! Вы что… развелись?
Галина: Да мы и не женились.
Арина: Вот сволочь! Что – так и не предложил фату, подвенечное платье, цветы, машину… и все такое?
Галина: Он говорит, это все устарело.
Арина: Никогда душа женщины не стареет! Вот бы в студию этого обормота…
Галина: Он обещал, но мы до ЗАГСа так и не дошли. А теперь говорит, надоело.
Арина: Нашел помоложе?
Галина: Не знаю я. Видеть его не хочу.
Эксперт моды: Я поняла, как вам тяжело. Но мы вас переоденем, причешем, накрасим, и вы улыбнетесь.
Историк моды: Галина, прошу вас пройти за кулисы. (Галина уходит)
Эксперт моды: Я сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Не работа, а просто разрыв аорты! Обиженные, несчастные…
Арина: Вы не унывайте! Сейчас она выйдет такой красоткой, что все мужики упадут, будут звонить нам, писать: познакомьте, мол. Отбою не будет.
Историк моды: Вы оптимистка, Арина.
Арина: Это лучше, чем быть пессимисткой.
Эксперт моды: А я реалист. Если и будут звонить, то женатые.
Арина: Так разведутся!
Эксперт моды: Я против развала семьи.
Историк моды (сияя): Вы события опережаете. Мы ей сюрприз преподнесем. Но она об этом не знает.
Арина: Что… эта сволочь сюда заявилась? Вадим, ее муж… ну… то есть… жених? Или как там теперь называют?
Историк моды: У мужчины есть право раскаяться. И вернуться обратно.
Арина: А я бы его не простила!
Эксперт моды: Я тоже.
Историк моды: А я… я не знаю.
Анна: Лучше черт, которого знаешь, чем черт, которого не знаешь. Неизвестно, какие другие. Этого она хоть изучила.
Эксперт моды: Вы мудрая женщина.
Историк моды: И я так считаю. (смотрит на часы, кричит) Галина, в студию!
Галина (выходит в вечернем платье, на каблуках, с волосами, уложенными в пучок, медленно бредет до середины сцены): Я еще не видела свое отражение в зеркале. Мне сказали, чтобы я так вам сказала.
Историк моды: Это что значит – сказали, чтоб вы сказали?
Галина (волнуясь): Ну, то есть… я краем глаза смотрела, но не поняла.
Историк моды: Сейчас нам его принесут.

Эксперт моды выходит за кулисы и возвращается с зеркалом, подходит к Галине.

Галина (ахнув): Это я, что ли?
Историк моды: Вы, дорогая.
Эксперт моды: Вы себе нравитесь?
Галина: А ничего… вроде как. Ну… прямо как в сериале.
Историк моды: Уважаемый эксперт, опишите, как она выглядит. И телезрители это поймут.
Эксперт моды: Гале подобрали платье из черного шелка с вкраплениями зеленых и золотых змеек, она стала похожей на Хозяйку Медной Горы.
Историк моды: А мне кажется – на Анидаг из «Королевства Кривых Зеркал». Это была стильная женщина.
Арина: Эта змеючка?
Историк моды: Такие как раз в моем вкусе.
Эксперт моды: Я с вами согласна. Но сущность Галины совсем не такая.
Историк моды (галантно): Женщины понятия не имеют, в чем их сущность. Это знают только мужчины.
Эксперт моды: И мы – эксперты. Так я продолжу. Туфли темные с красноватым оттенком, как будто пламя озаряет часть этой сцены, и в любой момент наша Хозяйка может улететь в совершенно иную реальность. У нее проступила ведьмина сущность Маргариты Булгакова. Представляешь себе помело, распущенные волосы…
Галина: Но мне их не распустили.
Эксперт моды: И правильно сделали. Так вы выглядите загадочной и недоступной.
Историк: Я тоже загадочность обожаю. Мужчинам разгадка совсем не нужна.
Эксперт моды: Ваше лицо своими контурами стало напоминать древние фрески с суровыми очертаниями… В вас проступило какое-то аскетическое очарование.
Галина: Ой… А мне что-то страшно.
Историк моды: А вы какого мнения, Анна?
Анна: Да что-то я растерялась. Но… блестко, конечно.
Историк моды: Блестко? Прелесть, а не словечко. (хлопает в ладоши) Вадим, на сцену!

Появляется Вадим с букетом цветов. Подходит к Галине, опускается на колено и протягивает ей обручальное кольцо.

Вадим: Я все осознал. И теперь хочу расписаться.
Галина (гордо): А я расхотела.
Вадим: Но мне тут сказали, что ты по мне плачешь.
Галина: Даже не думаю. (отворачивается)
Арина: Галь, ты это… прости его. Ну, загулял мужик, с кем не бывает?
Вадим: К тебе я привык. И ты ко мне тоже.
Анна: Галь, дурой не будь.
Галина: Ну, ладно…
Эксперт моды: Дадим ему шанс.

Галина надевает кольцо. Вадим встает, осыпает окружающих цветами, берет Галину на руки и уходит. За ними бежит Анна.
Историк моды, эксперт моды и Арина в изумлении отряхиваются от цветов, собирают их в букет и кладут на стул.

Историк моды: Поверить не могу, что ему это сказали за кулисами. Или это провинциальные представления о галантности?
Арина: Да сериалов он насмотрелся! Теперь будет с женой обсуждать.
Эксперт моды (с глубокой грустью): А мне понравилось. Это красиво.
Историк моды: Нашу передачу пора завершать. Завтра мы снова встретимся в этой студии. И начнем допрос очередной потерпевшей.
Арина: Подсудимой!
Историк моды: Да… точно.
Эксперт моды: На этом мы с вами прощаемся.
Арина: Пока, дорогие! Идите сюда, мы вас ждем!

                Звучит веселая музыка. Занавес опускается.



Пародия на телепередачу «Мужское и женское»               


 Действующие лица:

Андрей, телеведущий, 31 год
Юля, телеведущая, 20 лет
Приглашенные гости:
Рая, 40 лет
Лида, 30 лет
Олег, 40 лет
Ира, 4 года


                Действие происходит в телестудии.               








Занавес открывается. На сцене – Андрей и Юля. Стоят несколько стульев.

Юля: Как жить, если твой муж нашел другую женщину?
Андрей (со скучающим видом): На этот вопрос мы хотим ответить. А вы подумайте сами.
Юля: Мы приглашаем в студию Раю.

Появляется женщина с затравленным взглядом. Подходит к центральному стулу и садится на него. Юля приближается к ней с микрофоном.

Юля: Откройте нам душу.
Рая: А это как?
Андрей: Ну, что-нибудь расскажите.
Рая: Училась я, значит, в техникуме, потом не понравилось, в медучилище поступила, работать пошла, а там санитар – красивый такой. Высокий, глаза голубые. Молчит. Приличный вроде. Хотя выпивает.
Андрей: И вы тоже начали?
Рая: Ну… иногда, а потом каждый день.
Юля (патетически): Как это ужасно, когда тебя спаивает собственный муж!
Андрей: У тебя мужики во всем виноваты.
Юля: Эту женщину я жалею.
Андрей: Ясно. Продолжай свою душеспасительную беседу.
Юля: Рая, когда вы заподозрили что-то неладное?
Рая: Два года назад. Иду, значит, я в магазин. Там стоит и ухмыляется эта бесстыжая белокурая Лидка.
Юля: А как вы поняли, что соперница – это она?
Рая: Подходит ко мне, нахалка, да и говорит: «Мой он будет».
Юля: А вы что сказали?
Рая: Да промолчала я. Хотя потом снилось, как в волосы ей вцепляюсь. А она орет на всю улицу.
Юля: Я понимаю вас, сама пережила такое.
Андрей: Только про себя не начинай, умоляю.
Юля: Но я должна помочь этой женщине выплеснуть негативную энергию, которая переполняет ее изнутри…
Андрей (раздраженно): Ну, давай, помогай.
Юля: Знаете, я на первом курсе училась, была без ума от одного парня, встретилась с ним несколько раз, думала, я нашла свое счастье, а он… гулял с лучшей подругой.
Андрей: Ты это когда придумала? Только что?
Юля (укоризненно): Ты мне мешаешь беседовать с гостьей.
Андрей (улыбается): Ладно. Не буду.
Рая: Я вас тоже жалею.
Юля: Спасибо.
Рая: А вы дрались с ней?
Юля: Ну… хотела, но не решилась.
Рая: А я вот решилась.
Юля: И как это было?
Рая: Пошла я, значит, в парикмахерскую, там эта рожа, меня не видит, а я подбираюсь все ближе и ближе.
Юля: Чья эта рожа?
Рая: Да лидкина. Подхожу я к ней, значит, она меня за руку держит и говорит: «Что явилась? Все равно краше не станешь». А мне так обидно стало. Деньги копила-копила, хотела улучшить себя, а Олежке на все наплевать, да еще эта… заноза… вот я и…
Юля: Ударили – что ли?
Рая: Ну, да. Фингал ей поставила. А она, тварь, меня на пол толкнула, да каблуком наступила на всю мою сумку.
Андрей: Прямо на всю?
Рая: Да малюсенькая она.
Андрей: Я вас понял. Зовем нашего ловеласа.
Рая: А кто это?
Андрей: Да ваш Олежек.
Юля: Олег, в студию!

Появляется мужчина с испитым лицом, который смотрит на всех вызывающе.

Андрей (иронически): Садитесь. Мы вас заждались.
Олег (опускается на стул, демонстративно отворачиваясь от жены): Так пришел я.
Юля: Ваша жена только что рассказала нам, как вы с ней обошлись.
Олег: Я с Лидкой давно гуляю, мне Рая родить не могла, думал уйти, но она вдруг раз – забеременела. Думал, может, и не доносит. Но доносила. Дочка у нас. Иришкой назвали.
Юля: Ей сколько лет?
Олег: Вы ее за кулисами видели.
Юля: Но возраст я не спросила.
Рая: Четыре уже.
Олег: Небось, жаловалась на меня? (косится на жену)
Рая: А что – мне тебя выгораживать? Подлюга и есть.
Олег: Да сама-то…
Юля: Спокойно, спокойно… (садится рядом с Олегом, дает ему микрофон) Расскажите нам, чем привлекла вас женщина, так не похожая на вашу жену?
Олег: Ну, не скучно мне с ней. Анекдоты травила. И песен блатных сколько знала!
Андрей: Вот ваше любимое времяпрепровождение?
Олег: Время… чего?
Андрей (развеселившись): Вы нам расскажите… А, может, споете?
Олег: Да Лидка, она… лучше знает.
Юля: Лидия, мы вас ждем!

На сцене появляется блондинка, которая хитровато улыбается.

Андрей: Да уж, во вкусе вам не откажешь!
Юля: Андрюша, не издевайся.
Андрей: Не думаю даже. Садитесь, прекрасная незнакомка.
Лида (подходит к Рае): Может, смиришься, что он тебя разлюбил?
Юля: Ни одна женщина с этим смириться не может.
Рая (Лиде): Слышала, что говорит эта девушка?
Лида: Она молодая еще.
Рая (отворачиваясь): Смотреть на тебя не могу.
Лида: Не отойду, пока не извинишься, что налетела тогда, в парикмахерской.
Юля: Лида, прошу вас…
Рая (раздраженно, Лиде): Да ладно… короче, меня извини… Отвали.

Лида садится по другую сторону от Олега.

Андрей: Вашу версию можно не спрашивать. Лучше нам расскажите про песни блатные. Хоть что-то новенькое.
Лида: Он из-за них меня полюбил.
Юля (с наигранным удивлением): Вот как?
Лида: Я много их знаю.
Андрей: Про что они?
Лида: Про разное.
Юля: Ну, пример приведите.
Лида: Бывает про ревность – встретила девушка парня другого или просто вот на сторону глянула, а этот накидывается с ножом, с топором…
Андрей: А вы напойте.
Лида (тоненьким голосочком): «Оля любила рекУ, Оля реки не боялась, а по ночам-по ночам в лодке с любимым каталась. «Оля, ты любишь меня?» Оля, шутя, отвечала: «Нет, не люблю я тебя». (останавливается, прерывает дыхание) Короче… он ее ножом пнул. А потом вот как: «Ах, васильки-васильки, я собирал их для Оли». (запинается) А, может, это в начале было… не помню уже.
Андрей: А еще про ревность вы знаете?
Юля: Правда, Лида, это захватывает.
Рая (угрюмо): Ну, не знаю я, так и что? Из-за этого семью порушать?
Лида (язвительно): Разрушать, грамотейка.
Андрей: Ладно, только еще филологических споров нам не хватало. Лидия, продолжайте. Нам никогда еще так интересно не было.
Лида: Еще вот такую помню. Он был летчик, она от него гуляла. «Ему звонят по телефону его хорошие друзья», - вот фраза такая. А потом там такие слова: «На высоте пять тысяч метров пропеллер весело жужжал». Короче, он с самолетом там что-то сделал, убил себя.
Рая: Из-за ревности, значит.
Андрей: Ну, про ревность понятно. Еще там про что?
Лида: (напевает): «С первого удара девушка упала. Со второго лопнул черепок. С третьего удара девушки не стало. И потек кровавый ручеек».
Юля (брезгливо): Это «Мурка». Даже я знаю. Хотя эту культуру…
Лида: Вы точно сказали! Культура. Там много всего.
Андрей: А что про бандитов?
Лида: Про них – столько всего. Или баба из банды всех продала мусорам… полицейским тоже, хотя их ментами все называют. А в песнях они – «мусора».
Андрей: И что у них происходит?
Лида: Вам, правда, все это интересно?
Андрей (забавляясь): Конечно.
Лида: Там за предательство ножом ударяют или сажают фингал. Баба какая-то всех сдала. И они узнали.
Андрей: И что – это все? Про ревность и про ментов?
Лида: Еще есть такое. Если сажают кого, в зал суда притащат, а там прокурор. Или судья. И начинают допрашивать, выясняется, это его отец. Бросил, значит. А тот стал бандитом. И все зарыдали.
Юля: Понятно. Андрей, у тебя еще есть вопросы? Сколько она будет петь? Мы отдалились от темы.
Андрей (улыбается): Отдалились от темы! Это звучит.
Юля: Ну… удалились.
Андрей: Получше. Давай-ка девочку в студию позовем. Нам заканчивать надо.
Юля (бьет себя в грудь): Но эти люди друг друга не слышат! Не поняли. Не осознали…
Андрей: Ну, жди, когда осознают – до нового пришествия. (повышает голос) Ирочка, в студию.

Появляется девочка, бежит к матери, та берет ее на ручки.

Юля (подходит к девочке): Тебя как зовут?
Ира: Иа.
Юля: Букву «р» не выговариваешь?
Рая: Меня она тоже мамой Аей зовет.
Юля: Ты как относишься к папе?
Ира (прячет лицо, уткнувшись в грудь матери): К папе? Не знаю.
Андрей: Ладно, что ее мучить?
Юля: Но это очень важно для раскрытия темы.
Лида: Ты ребенком-то не спекулируй. Я тоже рожу.
Рая: Вот родишь, тащи в студию.
Лида: И притащу.
Андрей (устало): Ладно, пора заканчивать передачу.
Юля (подходит к нему): Дорогие зрители! Вы убедились, как сложно понять друг друга в такой непростой ситуации.
Андрей: И мы пытались ее разрешить. Но увы… наш эфир не резиновый, и его не растянешь. Пока! (отходит в сторону)
Юля: Мы ждем ваших звонков и писем. Откликов. Мнений. Позиции. Человеческой и гражданской. И это не просто слова. На экране – наши номера телефонов и электронный адрес.

Звучит спокойная музыка. Андрей и Юля подходят к гостям.

Андрей: Ну, все. Если зрители станут звонить, сделаем продолжение. (Лиде) Вы можете сделать вид, что беременны. Парик наденете, подушку подложите – в общем, не мне вас учить.
Лида: А песни новые?
Юля: Хватит и этих.
Рая: А мне что?
Андрей: Посмотрим. Девочку больше можно не приводить.
Олег: Ну, смою я грим, опять алкаша роль играть?
Юля: Вы можете сделать вид, что бросили пить. Мы психолога пригласим, он нам об алкоголизме расскажет, это всем интересно.
Андрей: Я могу притащить бутылку, сделать вид, что нализался перед эфиром.
Юля: Ну, это уж слишком!
Андрей: Такой пиар-ход! Ты оценишь. Мозгами-то пошевели.
Юля (растерянно): А, правда…

         Гости смеются. Музыка звучит все громче и громче. Занавес опускается.



Пародия на телепередачу «Понять. Простить»


Пролог

Кабинет врача-психоаналитика. Мужчина средних лет сидит за столом и смотрит на телезрителей. Взгляд усталый и добрый.
Доктор: История сегодняшней героини Ирины – это рассказ о том, как опасно отдаваться любви или дружбе безоглядно, кидаться с распростертыми объятиями навстречу любому, кто это предложит. Ведь у людей бывают самые разные намерения. Судите сами.

                Сцена 1
Ирина стоит у подъезда. Подходит Анна.

Анна (обнимает ее и начинает весело тараторить): Ирка, привет! Тысячу лет не виделись! Как поживаешь? Ты не поверишь – только тебя вспоминала…
Ирина (с недоумением): Только меня… неужели? А как ты… тебя как зовут?
Анна: Забыла, что ли? Ну, ты даешь! Аня я. Берестова.
Ирина (смутившись): Ах, Аня… Берестова… Ты так изменилась… то есть… похорошела…
Анна: Я что, тебе раньше не нравилась?
Ирина: Нет, ну что ты…
Анна: А пластика на что? Я над собой поработала! Результат налицо.
Ирина (вымученно улыбаясь): Я тебя ни за что не узнала бы… Мисс Вселенная.
Анна (самодовольно ухмыляясь): А то!
Ирина: Наверно, живешь богато?
Анна: А ты все тут же… домишка такой убогий, подъезд… и квартирку, небось, ни разу не ремонтировала?
Ирина: Ну, почему же… мы холодильник купили… Муж все в свое дело вкладывает, в производство… Когда будет прибыль, мы заживем иначе, пока экономим, сама понимаешь.
Анна: И тебе не жалко лучшие годы тратить на экономию, ходить, поджав хвост… эх, Ирка-Ирка! Ты бы лучше купила акции моей фирмы. И стала бы партнером.
Ирина (испуганно): Как Леня Голубков, что ли?
Анна: А то! Только у нас все по-честному. Ты же меня знаешь. Не хочешь обидеть подругу? Ну… если дружба для тебя ничего не значит, как хочешь… (Поворачивается и уходит. Ирина растерянно смотрит ей вслед.)

                Сцена 2

Доктор: И вы вот так сразу поверили, что перед вами – школьная подруга?
Ирина: А что же мне было делать?
Доктор: Усомниться, Ирина… засомневаться… вы слово такое слышали?
Ирина: Слышала… то есть… знаю, конечно… но я не уверена… ведь она бы обиделась. Разве можно сказать человеку – мол, я сомневаюсь?
Доктор: Говорить не обязательно.  Но подумать – можно.
Ирина: Вы уверены, что это ее не обидело бы?
Доктор: А она умеет читать ваши мысли?
Ирина: Не знаю.
Доктор: Все, что вы говорите, звучит так неуверенно – сплошные сомнения, вам хорошо знакомо это понятие! И не скромничайте. Вы всегда и во всем сомневаетесь.
Ирина: Поэтому мне и нужен совет человека, который все знает.
Доктор: И вы решили, что это – я.
Ирина: А кто же?
Доктор: Ну… положим, что с адресом вы не ошиблись. (снисходительно улыбается)

                Сцена 3

Ирина и ее муж сидят на кухне, ужинают.

Муж: Я категорически против того, чтобы покупать акции какой-то неизвестной мне фирмы… похоже, твоя подружка – авантюристка.
Ирина: Да не подружка она… я вообще не уверена, кто это…
Муж: Ну, ты даешь! Впрочем… на тебя это очень похоже.
Ирина: Ты тоже мне о себе очень мало рассказывал… а я и не спрашивала.
Муж: Так ты и спросила бы.
Ирина: Мне неудобно было. Так до сих пор и не знаю ни отчество твое, ни первую фамилию… ты говорил, что сменил, когда тебе 18 исполнилось… потому что смешная она. И с родителями твоими я не знакома.
Муж: А на кой они тебе сдались?
Ирина: Да так… любопытно… интересно, то есть…
Муж: Мне вот никакого дела до твоей подружки или как ее там… нет. Пустяками голову себе не забиваю. Работаю. Целыми днями. Займи себя чем-нибудь – вышивай, вяжи… какие еще есть занятия? И перестанешь задавать мне столько вопросов, еще не хватало на них отвечать.

                Сцена 4

Ирина: Доктор, я действительно совершенно ничего не знаю о своем муже. Кроме того, что он где-то целыми днями работает. И мы ни о чем с ним не говорим.
Доктор: Но вы же влюбились в него, вышли замуж… как так получилось? Вы помните момент заинтересованности, чем-то он вас «зацепил»…
Ирина: Я в библиотеке работала. Он книжки брал.
Доктор: Так-так… и какие книжки?
Ирина: Про то, как заработать миллион долларов. Он разбогатеть мечтал.
Доктор: И как он намеревался достичь своей цели?
Ирина: Работать. Он так говорил.
Доктор: Он за вами ухаживал?
Ирина: Нет. Сказал – дорого, хлопотно и бессмысленно. Заработает, купит подарок.
Доктор: За все эти годы он что-нибудь вам подарил?
Ирина: Открытки с готовым текстом – поздравления на все случаи жизни. А серьезные покупки – когда станет Ротшильдом.
Доктор: И вы полагаете, станет?
Ирина: Он так говорит.
Доктор: А вы… что вы думаете? Если вообще это делаете?
Ирина: Я лишних вопросов не задаю – ни себе, ни ему. Так спокойнее, доктор. Он мне сказал – хочешь покой, я тебе его обеспечу. Только помалкивай, не возникай. Вот и все. Муж у меня хороший, он как сказал, так и сделал. Ему нужна была жена нелюбопытная и спокойная – такая, как я.
Доктор: Так-так… интересно.

                Сцена 5
Офис мужа Ирины. Он сидит за столом. Входит Анна. Она снимает пальто, подходит к мужу Ирины, обнимает его и целует.

Муж: Ты что – потерпеть не могла? Недолго осталось.
Анна: А в чем дело? Разве мы не женаты?
Муж: Но у меня в офисе думают, что я на Ирке женат. Я им потом объясню… это все пустяки.
Анна: Что делать с акциями? (хохочет)
Муж: Вот эти бумажки отдашь ей, денег возьмешь – всего-ничего… пусть думает, что будет прибыль…
Анна: А она без твоего согласия на это решится? Сам говоришь – как попугай она, что говорят, то и повторяет.
Муж: Мне такая была нужна – до поры до времени. Не дергает, нервы не треплет, я даже привык к ней, жаль расставаться. Мы это с тобой уже обсуждали, что ей сказать, знаешь…
Анна: Ничего, я соблазню и святого. Ирка не устоит.

                Сцена 6

Ирина и Анна сидят на скамейке около подъезда.

Ирина: Ты думаешь, это нужно? Мне и ему? Чтобы освежить наши отношения, вдохнуть в них новую жизнь?
Анна: Сюрприз – причем приятный сюрприз, что может быть лучше. У меня есть знакомая, ясновидящая, она говорит, что такой подарок как вдруг свалившаяся прибыль для него – самый лучший. Он убедится, что правильно выбрал жену.
Ирина (сияя): Я думаю, ты права. Давай акции – я куплю целый пакет. А потом принесу ему деньги. Мой муж их так любит.

                Сцена 7
Ирина приходит домой, звонит в дверь, но никто не открывает. Ее чемодан валяется на лестнице.

Ирина (в отчаянии): Что происходит?
Анна (выглядывая в глазок): Слушай, я тебе такие бумажки сунула… если продашь, озолотишься. А квартира эта теперь моя… то есть наша.
Ирина: А как же… мой муж?
Муж: Ир, ты прости… но мы с тобой не женаты. Ты тогда подписала фикцию. Мне надо было где-то пожить, а потом квартиру к рукам прибрать. А моя жена – Анька. Не твоя подружка Берестова, просто тезка ее, тоже Аня.
Ирина (хватается за голову): Этого быть не может!
Муж (пожимая плечами): Бывает… Банально, но такова жизнь.

                Сцена 8
Доктор: Ирина, но ведь людям надо задавать вопросы! Хотя бы иногда. Не могу же я это делать за вас.
Ирина: Но так тяжело мне, доктор, на это решиться. Ведь вроде как неприлично. Что ж я – допрашивать буду? Ведь не из милиции же?
Доктор: И вы поверили всему, что сейчас вам сказали Анна и муж? А если они опять обманули?
Ирина (растерянно): Об этом я не подумала… Я как-то им всегда верила… поверила и сейчас.
Доктор (сложив руки в молитвенном жесте): Ирина! Ирина!

                Сцена 9

Ирина приходит домой. Муж и Анна сидят на кухне и пьют водку.

Ирина (ставит чемодан на пол): Квартира моя, я проверила.
Муж: Проверила? Быть не может!
Ирина: И Анька тебе не жена!
Муж: Не жена… это точно…
Анна: Нас бог наказал… и в бизнесе мы прогорели…
Муж: Ир, ты нас это… из дома-то не выгоняй?
Ирина (торжествующе): И она тебе не жена, и я – тоже. Я этому рада. Не нужен мне такой муж.

                Эпилог
Доктор сидит за столом. Он надел очки. Смотрит на телезрителей, обращается к ним.

Доктор: Ирина поняла, что нельзя верить каждому слову. И это – большой шаг на пути к прогрессу. Теперь она знает, чего она хочет. Она научилась задавать вопросы, получать нужные ответы и выводить людей на чистую воду. Раньше она стеснялась это делать. Но этот страх преодолен. Ирина стала другим человеком. Таким же, как я, и как вы. Таким, как все мы. И ей осталось одно – понять. И простить.




Пародия на телепередачу «Пусть говорят»

Действующие лица:

Ведущий
Полина
Ирина
Тамара
Арсений
Гости в зале

             Действие происходит во время прямого эфира в телестудии.


Занавес открывается. На сцене – ведущий с микрофоном в руках. Вокруг него – гости.

Ведущий (бодро): Мы начинаем прямой эфир вечернего выпуска передачи «Пусть говорят!» С вами я – телеведущий. (зал хлопает) А теперь, после того, как мне все поаплодировали, я назову тему сегодняшнего выпуска. «Кому достанутся стулья в квартире?» (зал хлопает) Сюда приглашается Полина – ваши аплодисменты. (зал хлопает)

Появляется бабушка с палкой, которая еле передвигает ноги. Доходит до ведущего, вырывает у него микрофон.

Полина: Сказать-то дайте!
Ведущий: Да дам я сказать – что такое?
Полина (вырвав микрофон): Я наследство еще никому не оставила, ясно?
Ведущий: Какое наследство?
Полина: Ну, вы только что сказали – кому достанутся стулья в квартире?
Ведущий: А мы не о вашей квартире – у вас была мама, ей вчера исполнилось бы девяносто. А вам сколько лет?
Полина: Мне семьдесят три.
Ведущий: Простите, но она мне показалась бодрее.
Полина (выпрямляется, бросает палку, улыбается): Ну, как я вам теперь?
Ведущий: А вы… зачем это вы… притворялись?
Полина: Делала вид – умираю, чтоб мама меня пожалела и стулья оставила. Вроде как воспоминания детства – сяду на них, ножки подыму, глазки закрою и…
Ведущий: Вы это к чему?
Полина: Мне очень стулья были нужны. (зал хлопает)
Ведущий: Поаплодируем Полине за смелость – она пришла и нам все рассказала. (зал хлопает) Но вы не сказали, чем они так ценны для вас? А то я уже с ужасом вспоминаю «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка».
Полина: Антиквариат, значит. Мне за них пообещали…

В студию влетает женщина средних лет, накидывается на Полину и вырывает у нее микрофон. Полина в ужасе отступает.

Ирина: Ах, ты… прикидывалась, будто ходишь с трудом, а сама… отбросила палку… Я эти стулья тебе не отдам! Мой адвокат сюда едет – только попробуй составить бумажку, что, мол, претендуешь…
Полина: Да я уже и сама завещание стала писать – что оставлю все Сеньке…
Ирина: Такому не быть!
Ведущий: Поаплодируем. (зал хлопает) Мы вам благодарны за смелость – вы тоже пришли, чтобы все рассказать. А на это не каждый решится.
Ирина: Их до революции делали – такие маленькие, вроде как игрушечные, по особому заказу…
Ведущий: Одну минутку! Вы кто?
Ирина: Сестра ей. По матери. Ну… то есть дочь покойной от среднего брака.
Ведущий: От среднего брака?
Ирина: Полина – от старшего мужа, я – от среднего, а Тамара от младшенького.
Ведущий: Оригинально. (зал хлопает) Тамара, мы ждем вас!

Появляется третья сестра – ей около тридцати. Бодрая улыбка энтузиастки. Подплывает к Ирине и обнимает ее.

Тамара: Давайте все полюбовно разделим – каждой по стулу.
Ирина: Минутку-минутку… я меньше, чем сразу на два, не согласна.
Полина: А мне три нужны.
Ведущий: Тамара, вы кажетесь мне самым благоразумным человеком в этой студии. (зал хлопает) Поаплодируем Тамаре за смелость. Она пришла и высказалась. (зал хлопает)
Тамара: У меня пока детей нет. У Поли – Сенька, он бедолага, пропьет ведь хоть всю квартиру, не то, что три стула. У Ирины – двое. Так что… я на один согласна.
Ведущий: Это большая жертва с вашей стороны.
Тамара: Иначе вообще ничего от них не получу. Или Сенька все топором порубит. (зал хлопает)
Ведущий: Арсений, в студию!

Появляется алкоголик с фингалом под глазом. Ему можно дать как сорок, так и все шестьдесят. Вид угрожающий.

Арсений: Мать старшая, ясно? А вы вообще – не настоящие дочки! Здесь чуть ли не каждый день анализ на ДНК делают, так вот – пусть, пока мать не похоронили, и вас проверят. (достает из кармана образец с волосами покойной бабушки) Мою мать она точно рожала. А вас? Еще неизвестно. Может, в роддоме напутали. Мне всегда казалось, что вы на нее не похожи.
Полина: Сенька! С ума сошел, милый!
Арсений: Ведь ты мне сама говорила…
Полина: Шутила я, Сеня! Шутила!
Арсений: Со мной шутки плохи.
Ведущий: И с первым каналом – тоже. (берет у него конверт) Мы отправим это в лабораторию. Результаты экспресс-теста будут известны завтра. Мужайтесь, Ирина, Тамара… На всякий случай мы и вас проверим, Полина. И если выяснится, что ни одна из вас не дочь… или кто-то все-таки дочь… то тогда… (зал хлопает) Поаплодируем Арсению за то, что он явился сюда и даже представил улики. На этом мы с вами прощаемся! До следующего выпуска в это же время! Берегите себя! И смотрите нас каждый вечер. (машет рукой)

Звучит веселая музыка. Зал хлопает. Тамара, Ирина, Полина и Арсений присоединяются к аплодисментам зала. Занавес опускается.


Пародия на шоу «Голос»

                Действующие лица:

Мэтр
Звезда № 1
Звезда № 2
Телеведущий
Участница
Участник
Дуэт

Действие происходит во время прямого эфира в телестудии.


Занавес открывается. На сцене – четыре кресла. Мэтр, Звезда № 1 и Звезда № 2 сидят спиной к микрофону и телеведущему.

Телеведущий: Уважаемые телезрители! Это первый канал. Это «Голос». Мы начинаем прямой эфир. Вызываем Участницу.

Выходит женщина 35 лет в народном костюме, берет микрофон и поет «Во поле березка стояла». Наставники совещаются.

Мэтр (задумчиво): Как глубоко и точно… среднерусская тоска…
Звезда № 1 (с наигранным восторгом): Ой, вы прям в точку попали! В точку попали! Я только хотел нажать…
Мэтр: Я еще не нажал…
Звезда № 2 (со скучающим видом): И что – вы раньше такого пения не слышали? Есть радиостанция – там народный хор так голосит, мало вам не покажется. Я, честно сказать, не поклонник…
Мэтр: Я обратил внимание на «ля» второй октавы. Хорошо прозвучало.
Звезда № 1: Так вы будете нажимать или не будете нажимать?
Мэтр (нажимает на кнопку, вделанную в кресло, и поворачивается спиной к Участнице): Вот это да!
Звезда № 1: Тогда я и нажму. (нажимает на кнопку, вделанную в свое кресло, и поворачивается)

Участница внезапно прерывает пение и разражается слезами.

Звезда № 2 (поворачивается): Что это вдруг?
Участница: Простите… что-то вдруг стало так радостно… и сорвала ноту.
Мэтр (благодушно): Не страшно. Часочек позанимаемся, вы любую ноту возьмете. Сколько вам лет? Тридцать три или тридцать четыре?
Участница: Уже тридцать пять.
Мэтр: Не страшно. Идите ко мне в команду. Не пожалеете.
Звезда № 2: Мы что, все прощать будем и всех по головке гладить?
Участница: Хотите – я допою песню?
Звезда № 2: У вас уже был шанс мне понравиться.
Звезда № 1: Ну, вы подождите, уважаемые коллеги… дайте мне высказаться!!!
Участница (с умилением): Конечно. Я же вас так… обожаю.
Звезда № 1: Я вашу душу услышал!
Мэтр: Я тоже.
Звезда № 1: В ней боль… боль такая…
Мэтр: Да. Правда. (достает носовой платок и вытирает слезы)
Участница: Я эту аранжировку сделала, когда муж в командировку уехал. Наверное, отразилось…
Звезда № 2 (не скрывая скепсис): Вы еще про мужа нам расскажите.
Участница: Он тоже певец. И дети поют…
Звезда № 1: В вас вся соль русской земли, на таких, как вы, земной шар… ну… держится… и все вот так вертится…
Участница (скромно): Спасибо.
Мэтр: Поэтому и не допела. Тяжело жить так – на разрыв аорты.
Звезда № 1: И поет она так же.
Участница: Я вас всех люблю.
Телеведущий: Я тоже. Но вам делать выбор – не мне. Подумайте. Хорошенько все взвесьте.
Участница: Я хотела бы в команду… к Мэтру.
Телеведущий (хлопает): Это разумный выбор. Пусть один раз выступите, но это будет ярко – о вас заговорят поколения наших зрителей. (Участница убегает) А теперь – следующий конкурсант.

Наставники разворачиваются спиной. Выходит Участник. Поетпесню «Show must go on».

Звезда № 2 (нажимает на кнопку и поворачивается лицом): Пойте-пойте.
Мэтр (Звезде № 1): И чего он так вдруг? То не угодишь, то на первой же ноте поворачивается…
Звезда № 1: А повернусь-ка я тоже. Ведь любопытно!
Мэтр: Да ты ко всем поворачиваешься.
Звезда № 1: Я создаю непринужденную атмосферу. Та второй куплет «зажала» и скомкала, этот еще неизвестно, допоет ли… а я… повеселюсь. Ну, и зрители тоже. (нажимает на кнопку и поворачивается лицом к Участнику) 

Участник (допев песню до конца, шумно дышит): Простите.
Звезда № 2: Я объясню, почему повернулся.
Мэтр: И своим энтузиазмом его заразил. (кивает в сторону Звезды № 1)    
Звезда № 2: Я просто люблю эту песню. И вы с первой же ноты заставили… мое сердце биться в режиме, к которому я не привык. И я решил: это знак. Но потом вы недотянули три ноты – фа-диез второй октавы, си и ля… но я вам это простил.
Участник: А я не люблю эту песню.
Мэтр: Зачем же вы ее выбрали?
Участник: Нам дали список – и мне она просто досталась. Другие уже расхватали.
Мэтр (развеселившись): А вы какую хотели бы взять для выступления?
Участник: Что-нибудь из «Битлов».
Звезда № 2: А репертуар «АББА» поете?
Участник: Немного.
Звезда № 2: Так изобразите.

   Участник вопит что есть мочи «Money, money, money».
Мэтр (морщась): Достаточно. Вы уже выбрали, к кому идете?
Участник: Я заранее все решил – кто первый повернется, к тому и пойду.
Звезда № 2 (со скучающим видом): Значит, вы у меня.
Звезда № 1: Ну, вот, а мне не дали побиться!!!
Звезда № 2: Ну, вопросы задай.
Звезда № 1: Расскажите что-нибудь о себе!!!
Участник: Я муж предыдущей… ну… исполнительницы.
Звезда №1: Так у вас поющая семья? Вау!
Участник: Это что – не по-русски?
Звезда № 1: Это в Америке так говорят – значит, круто. Ну, типа восторг. Обалденно! Отпадно! И нереально!
Участник: Спасибо. Но я уже выбор сделал.
Телеведущий: И вам спасибо, что сэкономили наше время. (Участник уходит) На сцене…

Наставники разворачиваются спиной к конкурсанту. Выходит парень с гитарой и губной гармошкой. Он поочередно играет то на гитаре, то на губной гармошке. Они все одновременно нажимают на кнопки и поворачиваются.

Мэтр: Что это такое? Сколько вам? Двадцать… двадцать один?
Дуэт: Двадцать три.
Мэтр: Вы кто?
Дуэт: Я – дуэт. То есть – сразу за двух. И назвал себя так.
Звезда № 1: Прикольно!!!
Звезда № 2: А что это были за звуки?
Звезда № 1: Сейчас так очень модно – вроде как не поймешь, то ли инструмент играет, то ли это голос.
Дуэт: Ну, да.
Мэтр: Мы повернулись-то в шутку.
Дуэт: Я понял.
Звезда № 2: А петь-то вы, правда, умеете? Ну, хоть гамму изобразите.
Дуэт (басом): До-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о…
Звезда № 2: Понятно.
Мэтр: Я вас беру.
Дуэт (подпрыгивая): Спасибо!

Телеведущий (выходит на середину сцены): На сегодня – все. Мы услышим новые потрясающие голоса ровно через неделю на первом канале. Пока. Пока.

                Занавес опускается.

                Омут


 
                одноактная пьеса





                Действующие лица:

Лавров Олег Юрьевич, психиатр, 57 лет
Игорь, его пациент, 19 лет
Лиза, дочь Лаврова, 25 лет

                Действие происходит в кабинете Лаврова.



Занавес открывается. На сцене – привычная обстановка кабинета врача. Лавров, крупный дородный холеный элегантно одетый мужчина, сидит за своим столом, нетерпеливо поглядывая на часы. Слышится стук в дверь.
Лавров (громко): Войдите!

Появляется Игорь. Он выглядит младше своих лет, ему можно на вид дать и пятнадцать за счет невысокого роста, сутулости,  субтильного телосложения и кажущейся невинности выражения еще совсем детского лица. Впрочем, как только он начинает говорить, впечатление меняется.

Лавров: Ну, наконец-то! А я уж думал…
Игорь (подходит к столу и садится на стул напротив Лаврова): Нет-нет, я не прекращаю визиты к вам, Олег Юрьевич… В прошлый раз…
Лавров: Игорь, я одного не могу понять, это позиция вашей мамы или все-таки ваша? Кто из вас считает, что от психического расстройства можно вылечиться без таблеток? Вы начитались каких-то статей в интернете, что ли?
Игорь: Ну… это тоже, конечно… Вы должны понять маму, она же видит, как эти лекарства на меня действуют.
Лавров: Вам кто угодно, если он не шарлатан, конечно, скажет, что все эти наши беседы – психоанализ, психологическая поддержка… это лишь дополнительное лечение. А основное – медикаменты. Галлюцинации – ни зрительные, ни слуховые – не пройдут от наших с вами бесед. И вообще ни от каких разговоров они, к сожалению, не прекратятся. Слова здесь бессильны. Если у вас недостаток или переизбыток какого-то химического вещества, то без химии вам не помочь.
Игорь: Я понимаю, что та история, которую я вам рассказываю… она может со стороны показаться и дикой, и странной…
Лавров: Да почему же? Для человека, у которого сверхразвито воображение, она объяснима.
Игорь: Мне все кажется, если бы я нашел эту девушку… увидел ее хоть раз, вгляделся в нее… (закрывает лицо руками, стонет) мне это могло бы помочь. Она перестала бы быть моим омутом, отпустила бы… не затягивала бы в болото всех этих болезненных… воспоминаний. Ведь сколько раз уже мне казалось – конец! Я выздоровел… Но проходило какое-то время… и снова, и снова… головой вниз и на самое дно.
Лавров (мягко): Игорь… сколько все это уже длится?
Игорь (неуверенно): В общей сложности… да… наверно, года четыре.
Лавров: Вы стыдитесь того, что случилось с вами?
Игорь (смутившись, сквозь силу): О, да… конечно.
Лавров: Вам кажется, что зациклиться на некой девушке из интернета, мог только…
Игорь (с горечью): Клинический идиот.
Лавров: Вы и, правда, зациклились на ней… но и сами не знаете, что это было? Любовь, заинтригованность, ненависть… бог его знает, может быть, сразу много эмоций, и все они тянут вас в разные стороны… разрывают изнутри… В иные моменты она вызывает в вас нежность или жалость, в иные – ожесточение, а, может, и отвращение…
Игорь: Она для меня загадка… ребус, который я не разгадал.
Лавров: А, может, там и разгадывать нечего?
Игорь (пожимая плечами): Да. Может быть. Могу сказать лишь одно – мне снятся по ночам ее тексты, странные и жестокие шутки, неожиданно пронзительные стихи… Уже три с половиной года как я не общаюсь с ней, а все это… не уходит. Я вспоминаю ее фотографии… и ищу ее среди прохожих на улице… мне иногда кажется, что нахожу… но нет, это лишь сходство.
Лавров: Любовь может так выглядеть – как капкан, в который попал человек, и не может из него выбраться, или ваш… омут. Не стесняйтесь вы так, и в реале люди сходят с ума и делают глупости… Не думайте, что виртуальная история – это повод до такой степени стыдиться своих ощущений. (вздыхая и потягиваясь) Мы еще не так много знаем о влиянии интернета на психику неокрепших людей… да и достаточно зрелых – тоже. Но есть страны, в которых давно бьют тревогу.
Игорь: Я ведь всегда странным был. Меня сверстники мало интересовали… со мной это впервые случилось. Когда мы познакомились с Лизой в Сети, она писала, что ей шестнадцать, мне было четырнадцать… и я долго боялся признаться, думал, она меня высмеет. Она… такая ехидна! Но, как ни странно, именно этим она меня и зацепила. Больше… нежели чем-то другим. Я люблю желчных людей и… невинной девушкой бы не увлекся.
Лавров (печально): Вам на самом-то деле нужна… не разрушительница. А, может быть, даже скорее простушка, которыми раньше вы пренебрегали. Считая их неинтересными. В которых нет ни загадки… ни ребуса…
Игорь (усмехнувшись): Вроде ангела из деревни в простом бедном платье… таких показывают в наших мелодрамах последнего времени.  Они попадают в дом разнесчастных миллионеров и лечат их души. И потом жизнь, естественно, их вознаграждает за все.
Лавров: Понимаю… такой сценарий вам не интересен.
Игорь: Видите ли, Олег Юрьевич… Я думал, что сам вылечу душу…
Лавров: Какой-нибудь этакой… Лизы?
Игорь: До знакомства с ней я так ясно себе это не представлял. А потом меня захватило это желание… как-то смягчить ее, что ли…
Лавров: Игорь, больны вы не из-за нее, это природная предрасположенность… но, тем не менее… есть люди, которые разрушительно действуют на окружающих. «Замок Броуди» помните? Вокруг хозяина дома больны были все. Просто сборище инвалидов – физических и психических… Сейчас появилось модное слово «токсичный», наверное, слышали?
Игорь: Да.
Лавров: Так вот… ваша Лиза… она, судя по всему, как раз такая. А вы на таких раньше не нарывались. Неужели вы думаете, что душу этого Броуди можно смягчить… что его можно, как сказали бы верующие, «спасти»?
Игорь: Но Лиза… она не такая идиотка… она получила великолепное образование, знает три языка, готовилась поступать в МГИМО… Вы сравниваете ее с этим… торговцем шляпами?!
Лавров: Она может быть более эрудированной и развитой… но в чем-то… в главном иметь сходство с ним. Распространять вокруг себя психологические миазмы. Получать удовольствие от того, что втаптываешь людей в грязь.
Игорь: Иными словами – садистка.
Лавров: Да, но не столь примитивная.
Игорь (подумав): А несоизмеримо более… изощренная… Олег Юрьевич… вы мне это хотите сказать?
Лавров: Я уже понял, что вы считаете ее поведение – реакцией на какие-то детские обиды, видите в ней искалеченную недолюбленную родителями душу… или что-то в этом роде… В общем, вы фантазируете на подобные темы. Вам хочется извинить ее фокусы в Сети… оправдать. Впрочем, я не отрицаю, что это могло иметь место… другое дело – у всех нас есть и обиды, и переживания… но мы не прикрываем этим ни хамство, ни черствость… Есть же такой тип людей, который самую мизерную обидку превратит в кровную месть человечеству. Да еще и теорию какую-то оправдательную из этого выведет…
Игорь (тихо): Я держу слово, которое дал вам… Никаких знакомств в интернете, никаких форумов, блогов, соцсетей… Там такое количество психов… (внезапно вздрагивая) Я все время забываю, что не мне теперь говорить об этом, я сам – законченный псих.
         Лавров: Да бросьте вы… Не надо шарахаться от слова «псих», обычное разговорное… мы и не обращаем внимания, по какому поводу его употребляем. И только больные… по-настоящему… те, кто лежали под капельницами, прошли через уколы… все эти коридоры, палаты, наполненные взглядами, которые невозможно забыть… Они – да, они не выносят этого слова. Но это… опять же – временно. И они в конце концов привыкают.
Игорь (поеживаясь): Мне пока… до этого далеко. Олег Юрьевич, понимаете, мне все кажется, если бы я узнал, что она… нуждается во мне, скучает, мечтает меня найти… хотя бы только в интернете… мне это было бы лестно, это согрело бы душу…
Лавров: Еще бы! Тогда в произошедшем был бы великий смысл. Хоть больная… но все же любовь… с большой буквы. А не какое-то… непонятное виртуальное недоразумение, переросшее в настоящий психоз. Но все же, боюсь, что великого смысла здесь нет… Принять хаотичность жизни – в этом, знаете ли, больше мужества, нежели верить в фантазии и искать везде «знаки судьбы». 
Игорь: Я когда-то и сам так считал… Даже гордился – какой я, мол, непредвзятый. Но вы, конечно же, правы… Я выдаю желаемое за действительное. Услышу слова из песни: «Я обезоружена! Ведь ты очень нужен мне! Ты очень нужен мне! Нужен мне! Нужен мне!» И понимаю, мне хочется, чтобы это… было о нас с ней.
Лавров: Игорь, а вы ведь раньше не говорили мне о любви… даже когда я произносил это слово, вы морщились – так скептически… как будто само мое предположение – это такая несусветная глупость…
Игорь: Олег Юрьевич, это моя гордыня… (встает, бесцельно бредет по сцене) Я долго не мог ее побороть. Для меня признать себя влюбленным даже в человека, которого я прекрасно знаю в реале, - и то невозможно… кажется унизительным, что ли…  А тут… признать, что я люблю… фото… какие-то строчки… Понятно, что это – образ, который даже в моем воображении и то существует так мутно и переменчиво… у него нет… даже подобия четко очерченных граней… Я не вижу ее… не чувствую… А вместе с тем я люблю. (поворачивается к Лаврову) Насколько же мне стало легче, когда я выдавил из себя это слово… как будто вдруг задышал.
Лавров: Да, раньше вы предпочитали называть свои отношения с Лизой как-то иначе – дружба… прикол… виртуальная зависимость… какие вы только словечки ни употребляли. Там вам казалось, что все это более выигрышно… для вас. То есть – вашего самолюбия. Которое в такой ситуации меньше страдало. Вы пуще смерти боялись выглядеть отвергнутым… то есть – смешным. Отвергнутым не важно, по какой причине – возраста, внешности, социального положения… а может, всего вместе взятого… Это опять же – мои гипотезы. Эту вашу девицу… я же ее совершенно не знаю.
Игорь: Было время, когда мне казалось, она серьезно больна… тяжелее, чем я сейчас.
Лавров: Вы рассказывали, как она вам жаловалась на свою сверхчувствительную нервную систему и писала о невыносимых страданиях, которые испытывала с раннего детства…
Игорь: Думаю, это-то правда…
Лавров (снисходительно): Игорь, мне кажется, вы рядом с ней себя ощущали более сильным, чем до этого… интернетного знакомства. Она хныкала, жаловалась, роптала… а вы росли в собственных глазах, казались себе чуть ли не стоиком. А когда-то вас считали более хрупким, чем других детей.
Игорь (закрывая глаза, медленно): Мне это действительно льстило. Настолько, что даже вспышки ее внезапного гнева, жестокости я оправдывал… каким-то душевным недугом, считал, что надо к ней проявлять снисходительность… сильного человека… мужчины… Я так себя чувствовал! Никто прежде не видел во мне опору, защиту… Она писала, что до смерти боится встречи в реале, потому что не владеет собой, когда увлечена кем-то… и я умилялся, ее успокаивал, делал вид, что это все для меня не важно, я готов ждать ее вечно… пусть хоть сто лет пройдет, она не должна беспокоиться… все будет так, как она этого хочет.
Лавров: Великолепный манипулятор! Впрочем… Нервозность ей и в самом деле может быть в какой-то мере присуща, вопрос, в какой именно… когда заканчивается подлинное переживание, и начинается манипуляция? Точной границы здесь нет.
Игорь (подходит к своему стулу, облокачивается на него): Я так думаю, ей было скучно… Богатая девочка веселилась. Как может! И вот… нашла лопуха.
Лавров: А тогда… вы это скрытую насмешку над вами чувствовали?
Игорь: Да. Все время. Причем в начале нашего общения я сам веселился от души, даже смеялся над собой… мне так легко с ней было… А потом… она шутила уже так зло, что мне физически становилось плохо, но оторваться от монитора не получалось… как будто она – мой магнит.
Лавров: На самом-то деле жаль, что вы так и не встретились… Бывает, что реализация убивает любовь, уничтожает иллюзии… и человек перестает вызывать хоть какой-то вообще интерес. Становится для вас тем же, чем были все эти… простушки.
Игорь: Лиза их называла лохушками.
Лавров: А поскольку вы эту фантазию так и не воплотили в жизнь… она так и засела занозой у вас в голове. Так чаще всего и бывает. А о любви вы заговорили… знаете, почему? (мягко) Мне кажется, вы в конечном итоге простили ее. Когда осознали свою болезнь, винили ее, ненавидели, проклинали, желали ей всяческих бед… хотя мне вы в этом не признавались. А сейчас… постепенно… все это отпустили… и вам стало легче.
Игорь: Кто продолжает ее ненавидеть, так это… мама. (Снова садится на стул.)
Лавров (тяжело вздыхая): Понятно. После всего, через что ей пришлось пройти… Сначала вам в газетных и журнальных строчках стали мерещиться какие-то непонятные зловещие намеки, потом в совершенно невинных репликах окружающих вам почудился скрытый смысл – и так дальше… по нарастающей. А потом… вы услышали голоса.
Игорь: Вы не поверите, мама не может себе простить, что вызвала тогда «Скорую помощь»… Ей все кажется, можно было бы обойтись без лекарств. На самом деле я дико перепугался тогда, стал извиняться перед медсестрами и врачами, мне казалось, что меня здесь запрут навсегда.
Лавров: А оказалось – всего три недели.
Игорь: Второй, третий раз я уже сам ложился… спокойно… без лишнего шума. И мне практически не было страшно. Я понял – во всех этих фильмах про психиатрию все до такой степени преувеличивают…
Лавров: Демонизируют… это точно.
Игорь: Самое-то печальное, что я учебу тогда забросил… ради этого… зависания в интернете… и потом думал, что я вообще не смогу ни учиться, ни кем-то работать… уже никогда. Бродил по улицам, смотрел на нищих и…
Лавров (ободряюще): Потихонечку все наладится. В институт-то вы все-таки поступили, хотя и не с первой попытки, зато на бюджет.
Игорь: Туда, куда был недобор… Пусть так – какое-то образование нужно, бумажка, как ни крути… Все мамины планы рухнули. Когда она думает, что я не замечаю, тихонечко плачет на кухне.
Лавров: Я понимаю, что эта девушка по вас проехалась трактором… Но, что у вас психика так уязвима, она понятия не имела. Вы, кстати, зря тогда в интернете бодрились, храбрились, делали вид, что вам все нипочем, не жаловались… Может быть, у нее создалось впечатление, что с вас – как с гуся вода.
Игорь: Я уже говорил вам, что помню две ее фотографии: на одной – совсем юная девушка, но с ускользающим хитрым неуловимым взглядом, а на другой – у нее ястребиный взгляд исподлобья… вот он меня не отпускает…
Лавров: Скажите, чего вам сейчас бы хотелось больше всего?
Игорь: Работать. Делать что-то простое… да хоть подметать... Сделать так, чтобы мама не плакала.
Лавров: Это вам, кстати, полезно. Физический труд. Голова отдыхает, и глупости в нее меньше лезут. Если бы удалось устроиться где-нибудь на полставки, вам это могло бы помочь. А насчет мамы… о ней и думайте! А не о виртуальных бездельниках, которые и свое время не берегут, и на ваше плюют… Вам, Игорь, с ними не по пути.
Игорь (вставая, протягивает руку): Спасибо вам, Олег Юрьевич.
Лавров: Не унывайте. По сравнению с теми, кто лежал с вами в палате, у вас не самый тяжелый диагноз, так что… прогноз может быть очень даже…

Игорь кивает головой в знак согласия и уходит. Звучит песня группы Scorpions Holiday. Лавров достает фотографию дочери, снятую семь лет назад. На сцене появляется Лиза Лаврова – все это время она ждала за ширмой в дальнем углу и слышала каждое слово. Сейчас в ней трудно разглядеть былую красоту – когда-то это была легкая, стройная, почти невесомая, как эльф, золотоволосая и голубоглазая нимфа. Но после тяжелой болезни, приема гормональных препаратов она расплылась так, что еле передвигается по кабинету.

Лавров (не глядя на нее): Убедилась?
Лиза: О, да… (с кривой усмешкой) Я как-то иначе его представляла… (медленно подходит к столу отца и садится напротив него) Впрочем, не все ли равно? Тогда, пять лет назад это, пожалуй, имело значение… хотя и тогда – небольшое.
Лавров: Он не должен узнать, что ты моя дочь.
Лиза: Ну и расписал ты меня тут… как ведьму… Хотел его оттолкнуть?
Лавров: Если он из породы бессознательных мазохистов, то фиг его оттолкнешь… Описал-то я тебя точно, хотя сделал вид, что я не уверен… Лиза, я понимаю, что я нарушил все нормы права и этики… не говоря уже о клятве Гиппократа…
Лиза: Но ты считаешь, что цель у тебя – благая.
Лавров: Я тебя прошу оставить в покое этого парня.
Лиза: Ты что… Ты о чем?!
Лавров: Я имею в виду виртуальное пространство, конечно. Он уже просто боится туда заходить. Ждет внезапной атаки. На него то и дело набросится некто… с агрессией, злобой, желанием спровоцировать нелепый конфликт… И он понимает, что это скорей всего – ты, но не под основным своим именем или ником, а скрытая новой маской. Я ведь знаю про твой виртуальный театр – ты меняешь ники, придумываешь себе разные биографии, изображаешь разных людей. Ты сегодня – такая, завтра – другая… Но стиль-то, стиль узнаваем! А с чувством стиля у этого паренька хорошо. Он узнал тебя в этом карнавальном вихре… Нутром почувствовал. Как собака.
Лиза (фыркнув): А мне это нравится! Пусть бежит по моему следу, открывает одну дверь за другую, ломится неизвестно куда… наблюдать за этим довольно забавно.
Лавров: Он тебе нужен… для поднятия самооценки. Чтобы чувствовать – ты кому-то нужна, интересна…
Лиза (задумчиво): Ты говоришь про стиль… а у меня он какой?
Лавров: Ну… я сказал бы – нарочито сентиментальный, чуть ли не сюсюкающий, при этом с такой тонкой издевкой, что ее не всякий уловит.
Лиза: Да, ты был прав, увлечься именно так может только определенный тип человека… мечтательный, не от мира сего «ботаник».
Лавров: Такие частенько влюбляются в стерв.
Лиза: Даже если бы он был мне близок по возрасту и одевался… ну, так, как ребята из нашей тусовки… все равно он не вписался бы в нашу среду. Знаю, ты этот сплетничающий змеиный мир глянца на дух не переносишь, но я только в нем могу жить. В случае с Игорем даже и не во внешности дело, не в стиле… психотип у него совершенно другой, ему бы там было непереносимо… как и тебе. Он – не наш человек.
Лавров: В сущности, Игорь тогда слукавил только насчет своих лет. В остальном он был… какой есть, такой есть. А от ваших… меня и правда тошнит. Разговорчики – кто сколько кило набрал или сбросил, у кого в каком месте морщины, это безудержное злорадство по поводу внешних изъянов или чьих-то материальных проблем… Я не равнодушен к хорошей одежде, но избави меня бог от твоего окружения, у которого это – пунктик, они этим дышат, живут. Впрочем (тяжело вздыхая) Теперь и тебе там должно быть совсем не уютно.
Лиза (ожесточенно): Я похудею. Начну курить, и увидишь…
Лавров: Еще не хватало травить себя никотином! Кстати, Игорь в данный момент выглядит лучше, чем ты… А почему, знаешь? Он очень послушный мальчик. Сказали ему – гулять два часа каждый день, дышать свежим воздухом, делать упражнения, избегать перевозбуждения… И он поддерживает вполне сносную форму… учитывая его диагноз. А что у нас делаешь ты? Сидишь дома целыми днями, пьешь таблетки горстями и объедаешься. И, разумеется, - не отлипаешь от монитора, строчишь, строчишь, строчишь и строчишь… Упиваясь своим остроумием.
Лиза (закрывая глаза): У меня шизофрения. Она не пройдет от прогулок…
Лавров (смягчившись): Игорь не подозревает, что тогда, пять лет назад, у тебя был первый приступ болезни… да и никто из нас не думал об этом… Все связали твое состояние с тем, что жених расстроил свадьбу… Тебе хотелось во что бы то ни стало утереть нос окружающим, продемонстрировать нового кавалера… и в интернете тебе попался наш Игорек. Но тебя уже тогда лихорадило, и ты была не в состоянии нормально общаться – шарахалась от людей на улице, занавешивала все окна, откладывала и откладывала встречу в реале, пока все у вас не дошло до абсурда, и он не устал от этой совсем не понятной ему ситуации… Да никому она была не понятна! Лиза, я сам, психиатр с многолетним стажем, отказывался поверить, что у тебя… у моего единственного ребенка…
Лиза (вызывающе): Знаешь, я все же смирилась… пусть я не могу жить в том мире, который мне по душе… я создам его в интернете. Буду искать картинки, сочинять разные истории… Сама себе – собеседник, друг, враг, начальник… да хоть Господь Бог.
Лавров: Это нездоровая жизнь какого-то… страуса. Ведь ты… хорошо рисовала. Ты могла бы продолжить учебу, потом писать статьи о художниках, учить детей…
Лиза (сразу замкнувшись): Мне сказали, что у меня нет своего стиля. Я – подражатель.
Лавров: Это было давно! Ты искала бы… и кто знает… Лиза, в конце концов, не только гении как-то себя обретают… людям с меньшими данными удается…
Лиза (издевательски ухмыльнувшись): Приносить пользу людям? Ты меня к этому призываешь?
Лавров: Вот я представляю – ты внезапно решила бы ограничить себя в еде, гулять километров по десять в день, продолжить учиться рисованию… хочешь – дизайну… Господи, да все лучше, чем это твое виртуальное… Ты сразу воспрянула бы… изменилась в лице…
Лиза: Папа… ты все это мне говоришь? Так называемая «нормальная жизнь» для меня заказана – замужество, дети, карьера… а уж как прозябать, я сама решу, ладно?
Лавров: Подпитываясь энергетически виртуальными конфликтами, «сжирая» собеседников удовольствия ради? Разрушая их психику, раз твоя собственная больна? Ты мне напоминаешь больного СПИДом, который считает, что раз заразился он, надо все человечество истребить.
Лиза: Ты никогда меня не любил.
Лавров: Я пытался…
Лиза: Так что же тебе мешало?
Лавров: У тебя больное самолюбие, тебя вообще нельзя критиковать. Достаточно сделать самое невинное замечание, как ты озлобляешься на весь мир. Твоя несчастная… учительница в художественной школе не восхитилась каким-то твоим натюрмортом, так ты нарисовала на нее злейшую карикатуру и показала ее всему классу.
Лиза (отворачиваясь): Может, это и есть мой настоящий талант? Карикатуриста?
Лавров: А почему бы и нет? Займись этим. Попробуй.
Лиза (устало): Чего ты на самом-то деле хочешь?
Лавров: Чтобы ты выключила этот компьютер… к чертовой матери… просто выкинула! Нельзя тебе к нему подходить, нельзя жить такой жизнью… Или ты – назло мне?
Лиза: Знаешь, папа… (потягиваясь) Может быть, это и в самом деле когда-нибудь мне надоест…
Лавров (осторожно): А пока…
Лиза (лукаво прищурившись): Пока… Присмотрюсь… Этот твой Игорек… не единственный легковерный «ботаник» на свете.
Звучит «Болеро» Равеля (в контексте этого спектакля музыка имеет характер некого лукавого заманивания потенциальной жертвы в свои сети наподобие паучьих). Лиза встает, несколько секунд молча смотрит на отца, поворачивается и идет к выходу. В ее походке появляется грация и уверенность.
                Занавес опускается.














               
                Свечка

                одноактная пьеса


                Действующие лица:

Александра Синицына (Саша), 28 лет
Профессор, 50 лет


            
      Действие происходит в московской квартире Синицыных.



Занавес открывается. На сцене – гостиная квартиры Синицыных. В центре – стол, накрытый скатертью. На тарелках – остатки еды. Два стула слегка отодвинуты в разные стороны. Саша медленно бредет по сцене, молча глядя на неубранную посуду. Раздается звонок в дверь, она невольно вздрагивает.

Саша (раздраженно): Опять! Никакого покоя… (идет открывать)

Слышится ее изумленный возглас. Через несколько мгновений на сцене появляются Саша и Профессор, высокий импозантный мужчина, который держится несколько неуверенно.

Саша: Вы? Как вы нашли нас?
Профессор: Сашенька, вы забыли, что у нас есть общая знакомая…
Саша: Ах, да… Ну, конечно! Она сегодня была у нас в гостях, пришлось сидеть с ней за столом, слушать ее рассказы… (спохватившись) Вы не обращайте внимания, я как-то совсем одичала, видеть сейчас никого не могу.
Профессор: Я знал, что найду вас в таком состоянии.
Саша (тихо): В каком?
Профессор: В раздерганном, нервном… как это бывает у человека,  у которого нутро, бывшее некогда целостным, разнесло на куски… раздробило на мелкие части… и он не может собрать себя заново. Да и не хочет.
Саша (устало): Садитесь. (пододвигает ему стул, сама садится на соседний)
Профессор: Как скажете. (садится, осторожно берет ее за руку)
Саша: Как вы… как вы можете знать, что со мной…
Профессор: Я читаю ваш блог. Вижу, как вы изменились… всего-то за несколько лет. Когда мы в последний раз виделись, вам двадцать два только минуло… и через шесть лет – такая разительная метаморфоза… хотя, конечно, я мог бы ее тогда предугадать…
Саша: Вы все эти годы… читали?!
Профессор: А вас это удивляет? Видите ли, я помню, какой вас впервые увидел – двадцатилетней… вы казались тогда… олицетворением Света. И я, давным-давно погасший внутри, потянулся к этому свету как зачарованный. Вы и представить себе не можете, что вы дарили людям, которые оказывались рядом с вами… свою юную веру в самое лучшее, свой безмятежный покой, ощущение, что жизнь, о которой читалось лишь в книгах, - она существует. Она воплотилась в вас. Вы несли в себе это знание как некую тайну… секрет, которым можно делиться лишь с очень немногими.
Саша: Я и понятия не имела, что вы меня вообще замечали.
Профессор: Как было вас не заметить! (встает, отходит в сторону) Эту гармонию внешнего и внутреннего… Помню, как шло вам светло-серое платье, которое вы надели на выпускной вечер… оно так сочеталось с вашими глазами и волосами того же оттенка… А нежная кожа… она как будто светилась изнутри.
Саша: Тогда у вас был не очень приветливый вид… мне казалось…
Профессор: Моя жена наблюдала за нами… она же чувствовала… как меня тяготят мои годы, как тянет вернуться к тому ощущению жизни, которое до встречи с вами казалось мне безвозвратно потерянным…
Саша (повернувшись к нему, глухо): Это вы представить не можете, что тогда значили для меня, профессор…
Профессор: Ну, почему же? Могу… Я читал в Сети литературное произведение – о любви девушки к сорокалетнему преподавателю… Имена вы, конечно же, изменили, да и хэппи-энда в обычном понимании там нет, но… вы дали понять, что эти двое когда-нибудь…
Саша (закрывая лицо руками): Господи, вы читали…
Профессор: Перечитывал… За эти годы несколько раз. Я питался энергией этих строчек – упругой, молодой, честной… и солнечной. Это было тем, в чем я тогда так нуждался.
Саша: Но я его разместила на форуме… и не под своим именем.
Профессор: А потом дали ссылку на него в своем блоге – там вы уже свои данные не скрывали.
Саша: А ваша супруга… она…
Профессор (качает головой): Нет, конечно… Не думаю, чтобы вообще хоть кто-то что-то подозревал.
Саша: Тогда я была уверена, что это – первая влюбленность, за ней последует другая, более мне подходящая во всех отношениях… по возрасту, положению… Я, хотя и страдала, но была устремлена в будущее, я в него верила… всей душой.
Профессор: Зря вы больше не сочиняете…
Саша (тихо): Мне говорили это. Но для вдохновения мне нужно верить… в ту жизнь, о которой вы говорили, - книжную, романтизированную… считать, что она абсолютно реальна. А описывать то, что я вижу вокруг себя… (с неожиданной злостью) Нет! Не хочу! Пусть другие упражняются в так называемом неприкрашенном реализме, мне от него тошно – и все! Только сатирики могут от этого получать хоть какое-то удовольствие…
Профессор: А это – не ваше.
Саша: Да. Не мое.
Профессор: Сатирический склад – он отчасти спасает. Но есть же и… сказки, то, что сейчас модно называть «фэнтези»…
Саша (в отчаянии): Да говорю же я вам – не могу… один раз разуверившись в том, что та самая гармония или абсолютная истина существует, не в состоянии я делать вид на бумаге, что…
Профессор (успокаивающе): Ладно-ладно, не злитесь. (после минутной паузы) Вижу, у вас черным-черно на душе.
Саша: Если вы читали мой блог, то все знаете.
Профессор: Я помню, как вы мечтали устроиться преподавать русский и литературу в какой-нибудь элитный лицей для детей, которых вы воспринимали бы как особенных… а попали в обыкновенную школу.
Саша: Сама-то я не в такой училась. Да… в детстве мне повезло, я была отгорожена от стольких реальных проблем… Думала, что и дальше так будет. А благотворительность воспринимала как что-то абстрактно красивое, не представляла конкретно, как все это выглядит наяву.
Профессор: Хулиганье, не ставящее так дорогих вам классиков ни во что, отказывающееся читать, учиться, делать хоть что-то…
Саша: По-моему, в наше время это дошло до какого-то апогея.
Профессор: Тут вы заблуждаетесь. Просто гаджеты появились – и они стали детям куда интересней, чем что бы то ни было. Какое сейчас самое страшное наказание, как вы думаете? Отнять мобильный телефон. В истерику впадают, орут как ненормальные: «Верни мне его обратно, а то пожалуюсь в органы опеки на самоуправство!»
Саша (с истерическим смешком): Нет, о таком я не слышала.
Профессор: Кроме того – сплошная нервотрепка с чиновниками, требующими огромного количества бумаг. И вопли начальства.
Саша: Мне кажется, что вокруг одни идиоты. Я уже просто не знаю, кому я симпатизирую… кого уважаю… Детей я теперь иметь не хочу… мама мне говорит, что это пройдет, но я чувствую – мне это не по силам. И не то, чтобы я не любила их… хотя… (закрывая глаза – в изнеможении) Может, и так… испытание это мне не по плечу.
Профессор: Вы оказались слабее, чем думали о себе раньше. Гораздо более хрупкой, ломкой… К тому же нет веры, которая хоть немного поддерживала…
Саша (встает, подходит к нему): А у вас она есть?
Профессор: Видите ли, я вообще пессимист… для меня это некая норма, а не падение вниз в черноту. Чернота мне привычна, я сжился с ней… даже не помню себя другим. Только в тот период, когда мы с вами общались. И если и было у меня что-то, что все же удерживало от безысходного настроения… это тема, которую я исследую всю свою жизнь.
Саша: Достоевский.
Профессор: Да. Он. Это та самая свечка, которой хватало мне… до встречи с вами. А теперь, когда вы так изменились… только она и осталась.
Саша: Я ведь и внешне не та?
Профессор (опуская глаза): Да нет… не сказал бы. Просто из вас… как будто бы воздух выпустили.
Саша: Надо было вам мне признаться тогда… хотя… нет… Не знаю! (нервно сжимая руки) Вот думаю теперь: было бы хоть что-то реальное в моей жизни, о чем можно вспомнить. А так – сплошь фантазии… все ушло в них, разбилось вдребезги…
Профессор: Понимаю, что было бы романтично сохранить привязанность к вам, уверить вас, что я продолжаю жить этими мыслями… Но на самом-то деле… я ищу свет. Пусть не такой, какой был когда-то в вас, иной, но… мне нужно хотя бы подобие той энергии. 
Саша: Вы хотите сказать… что нашли его в ком-то другом?
Профессор: Да, нашел.
Саша (вздохнув с безмерной усталостью): А зачем же тогда… появились?
Профессор: Проверить свои догадки.
Саша: Сейчас у вас жалость… а не очарованность, верно? Ну, что ж, я могу вас понять. Меня прежнюю не воскресить, и вы правы.
Профессор: На вашем месте… я не выплескивал бы столько отчаяния в Сети…
Саша (равнодушно): Может, я за собой уже этого не замечаю.
Профессор: Ведь люди не могут помочь…
Саша: Да я не жду от них помощи. Но вы правы в одном… раньше я была сдержаннее, осмотрительнее… а потом как будто бы плюнула на все – гори оно синим пламенем…
Профессор (смущенно): Мне хотелось понять, остались у вас еще… хоть какие-то чувства ко мне?
Саша: Профессор, я… о них уже даже не помню.
Профессор (вздохнув с облегчением): Ну, это и… хорошо. А то… я чувствовал себя виноватым – вдруг все это из-за меня?
Саша (впервые улыбнувшись): Так вот почему вы пришли…
Профессор (глядя на часы): Я и так чересчур задержался… простите… Прощайте, Сашенька.  (быстро уходит)
 
Звучит It was a very good year в исполнении Фрэнка Синатры. Саша складывает тарелки в центре стола. Достает из кармана брюк упаковку успокаивающих таблеток, глотает одну. Бредет к дивану, накидывает на себя валяющуюся там теплую шаль, ложится и закрывает глаза. Свет гаснет. На экране появляется изображение юной Саши в сером платье с белой розой в руках.
                Занавес опускается.





                Таблетка


                одноактная пьеса




















                Действующие лица:

Павел Жуков, писатель пятидесяти лет
Виктория Жукова, его жена, психиатр, сорока пяти лет
Ольга Панина, подруга детства и ровесница Павла

      Действие происходит в московской квартире Жуковых.















Занавес открывается. На сцене – гостиная Жуковых. На диване сидит Павел, мужчина с выразительной внешностью, достаточно моложавый, держа в руках пульт от телевизора и нажимая одну кнопку за другой. Выражение его лица сонно-безразличное. Услышав дверной звонок, он медленно поднимается и идет открывать.
На сцене появляется Ольга – блондинка с детским застенчивым кротким выражением лица. Видно, что хозяин квартиры, который идет следом за ней, безмерно удивлен, увидев ее здесь.

Павел: Оля?..
Ольга: Да, прости… я приехала к маме из Обнинска. И вот решила… зайти.
Павел (смутившись): Конечно-конечно… мы очень рады… То есть, Вика и Лена… их сейчас нет…
Ольга: Знаю. Я Вике звонила… на мобильный. Паша… она мне все рассказала.
Павел (тихо вздохнув, подвигает к ней кресло): Садись.
Ольга: Спасибо. (садится, поправляя, складки длинной юбки, Павел отходит в сторону) Ты же знаешь, что на меня… можно положиться.
Павел: Сколько лет мы не виделись?
Ольга: Двенадцать. Но… ведь есть интернет… я заходила в блог к Вике, читала, просматривала фотографии… но сама ей ничего не писала. Как-то мне все… неудобно было.
Павел (повернувшись к ней): И в этом ты вся. (подходит, садится рядом на стул, берет ее руки, с шутливой нежностью) Ты как будто извинялась перед человечеством за свое существование, смотришь на тебя, Оля, и думаешь: ей, наверное, неудобно, что она имеет великую смелость жить…
Ольга: Да ладно… (улыбается)
Павел: Так что она… Вика… тебе рассказала?
Ольга: Про твою… госпитализацию. Про рецидив.
Павел: Она никогда не думала, что такое коснется ее… пациенты – это одно, но когда одним из них становится муж…
Ольга: Я не могла не взглянуть на тебя. Все не верилось… что ты мог до такой степени перемениться.
Павел: В том-то и дело… такие вещи в глаза не бросаются… ведь все это внутри. Попьешь препараты два месяца… ну… и вроде такой же, как раньше… но это ВРОДЕ! На самом-то деле твое состояние шаткое, и в любой момент может быть… что-то вроде обрыва – и вниз, вниз, вниз, вниз… (закрывает лицо руками)
Ольга: Я не очень-то разбираюсь… в таких болезнях.
Павел: И не дай тебе бог. Не надо!
Ольга: Вот смотрю сейчас на тебя и не вижу… ну, в чем ты другой? Не тот Паша, которого я так… (запинается) так знала?
Павел (смотрит на нее в упор): Мне кажется, у тебя с губ чуть было не сорвалось совершенно другое слово.
Ольга (испуганно): Какое же?
Павел: Ну, Оля… ведь это и в юности был никакой не секрет… да что там в юности – в детстве… Сама ты, может быть, думала, что никто не догадывается…
Ольга: Ох, Паша… (закрывает глаза)
Павел: Я о тебе часто думал… может, привык до такой степени, что и не воспринимал иначе, нежели как… часть привычного интерьера, уютной обстановки… ты понимаешь меня?
Ольга (еле слышно): А мне, представь себе, и не хотелось, чтоб ты относился ко мне… иначе.
Павел: Да уж… зная тебя, так, как я, этому можно поверить.
Ольга: Для каждого ведь любовь – это что-то свое… и если бы ты считал, что я неотделима от того, что должно тебя окружать, когда ты приходишь домой… я была бы счастливее всех на свете.
Павел: «Любовь!» Ты это все же сказала.
Ольга: Когда нам с тобой было по двадцать лет, у меня было такое чувство, что все абсолютно – родители, твои и мои, соседи, знакомые… буквально НАВЯЗЫВАЮТ меня тебе. А ты не знаешь, куда деваться от неловкости, смущения, нежелания…
Павел (растерянно): Ну… отчасти, возможно…
Ольга: Ты думал, я этого не замечаю, не чувствую, не понимаю…
Павел: Честно признаться…
Ольга (с горечью): Не ты один – такой проницательный. Я в твоей душе тоже читала… и, может быть, лучше, чем ты в моей. Каково, ты думаешь, девушке, которую вот так навязывают парню, а он не знает, как от нее и от всех этих «доброжелателей» отвязаться? Тогда я мечтала, чтоб все эти люди… забыли о моем существовании. Я знала, что у них самые лучшие намерения, но делали они хуже, и сами этого не понимали. Им невдомек было, в какое положение они меня ставят! И ведь не сказать, чтобы я была особой гордячкой… но…
Павел: Но и у тебя… есть свой предел. (встает, бредет по сцене) Тогда я действительно удивился – ты так решительно заявила о своем желании пожить у тетки в Обнинске… помню, как твои родители были поражены…
Ольга: Да… я сбежала. Чтобы оставить тебя в покое. И самой… избавиться, наконец, от всех них.
Павел: Ты действительно мастерски разрубила тогда этот узел. А ведь если задуматься… ты мне нравилась… да, всегда! Ничто в тебе меня не раздражало… и если б не эта орава… мы даже могли бы…
Ольга (грустно качая головой): Навряд ли. Я казалась тебе до такой степени незаметной – во всех отношениях… может, даже вообще не имеющей своего «я». Ты и представить не мог, чтобы я оказалась способной на что-то вроде… самостоятельного решения или поступка…
Павел: Меня в юности, действительно, притягивала яркость, дерзость, смелость… а ты… ты казалась абсолютной противоположностью всему этому. Милой, мягкой, податливой… но я считал, ты – не мой тип.
Ольга: Я и в самом деле вьюнок… и мысленно все эти годы… всю жизнь прожила, чувствуя, что ОБВИВАЮ тебя… а без тебя просто не существую.
Павел (садится на прежнее место): Теперь обвивать уже нечего, Оля. От меня… только внешняя оболочка, ВИДИМОСТЬ… и осталась. Вика бежит из дома при первой возможности – подружки, кино… ей любой предлог дорог, только бы не коротать вечера со мной. Но, зная, что ей пришлось пережить, ты ее поняла бы. Она теперь просто боится меня.
Ольга: Но как так случилось? Ведь ты же… не пил? Никогда никаких… наркотиков…
Павел: Нет-нет, чего не было, того не было… Но я наркоманам и алкоголикам даже завидую. У них хоть все ясно – понятно, что стало первопричиной, почему они деградируют… Железная логика. А у меня – вот так, ни с того, ни с сего… Возраст… генетика… черт его знает! Природа таких болезней пока однозначного объяснения не имеет. Гипотезы – да, но не четкий ответ… его… не существует.
Ольга: А как это называется?
Павел: «Бред ревности» - в моем случае. Я расскажу тебе, с чего все началось… хотя это не просто, ведь сам я себя ТОГДА больным отнюдь не считал. Мне даже казалось, что я ощущаю какой-то подъем, физически я окреп, много двигался… это странное состояние. Я перенапрягся – в издательстве заказали несколько книг подряд, надо было их сделать в течение года. И я писал страниц по пятнадцать-двадцать в день. А если уж начинаешь писать, расслабиться трудно – тебе и во сне снятся страницы, буквы… возможные ошибки… ты вскакиваешь и бежишь к компьютеру поправлять что-то… в общем, бедлам. И после того, как я все это сделал и сдал работу, почувствовал, что не могу выйти из состояния лихорадочного перевозбуждения… и в какой-то миг мне стало казаться, что мои жена с дочерью живут двойной жизнью, обманывают меня. То есть, обманывает-то жена… Вика… а Лена обо всем этом знает и покрывает ее. Я находил подтверждение своим подозрениям в каждом взгляде, жесте жены, дошел до того, что стал следить за ней на улице – а она любит ходить пешком до работы, так что это было не трудно. Готов был часами мерзнуть, гадая, а не работе ли у нее шашни… Потом мчался домой, читал ее почту, вздрагивал от каждого телефонного звонка… В общем, в своих подозрениях я дошел до маразма. А было мне всего-навсего сорок шесть лет. Мне почему-то раньше казалось, что все это свойственно старикам… ан нет, в моем возрасте это частенько бывает. Как мне объяснили – от перенапряжения… но это частично. Что к этому добавилось? Мы не знаем – такие вещи могут передаваться через три поколения.
Ольга: А как ты… оказался в больнице впервые?
Павел: Стал очень груб с ней – с каждым днем это усиливалось, и в один прекрасный день я накинулся на нее с кулаками... Она – психиатр, давно догадывалась, в чем дело, так что немедленно позвонила туда, куда следует. В больнице я растерялся… перестал понимать, на каком я свете, ведь я был уверен в своих подозрениях и продолжал упорствовать еще несколько недель подряд. Это состояние сразу не снимешь – никакими лекарствами. Они действуют МЕДЛЕННО… постепенно. И только когда пошел третий месяц после начала терапии, я стал прозревать… и отказывался поверить, что правда так болен, и все это происходит со мной.
Ольга: Ну, да… любому из нас кажется: кто угодно может сойти с ума, но не я.
Павел: Вот это-то самым страшным и было. (отворачиваясь) Я не знаю, когда изменилось ее отношение ко мне… думаю, еще до этого нападения. А, может быть, после. Скорее всего, она и сама не знает. Ты понимаешь, Оля, больные – даже онкологией, СПИДом, - могут меняться физически, но душевно… оставить по себе светлую память. А психические… меняются изнутри. Их становится невозможно любить. Они и сами себя не любят.
Ольга: Паша!
Павел: Я даже думаю, сейчас она не возражала бы, если бы я связался с другой… с тобой, например, зная твою отзывчивость и… ну, ты меня понимаешь. Это избавило бы и ее, и Лену от стольких хлопот. Вике хватает психических на работе, а дома она хотела бы отдохнуть.
Ольга: Она говорит, ты не хочешь пить лекарства, которые она тебе предлагает.
Павел: Мне кажется, она просто отмахивается от меня этим… не желая копнуть поглубже… ведь проще дать таблетку, чем попытаться… понять. Я это слово «таблетка» уже не могу слышать. Стоит мне пожаловаться на плохую погоду, завести разговор на любую тему, как она предлагает лекарство – выпей, мол, и тебя ничего не будет уже раздражать.
Ольга: Я тебя понимаю.
Павел: На самом-то деле и я понимаю, что эти лекарства могут помочь… но ничего не могу поделать с собой, воспринимаю это как желание попросту от меня отвязаться… отмахнуться как от назойливой мухи, которая когда-то, может быть, и была дорога, но теперь она в тягость.
Ольга (вставая, идет на середину сцены): Ты хочешь сказать, бывают люди, у любви которых есть пределы… а у кого-то этих пределов нет?
Павел: Такие, как Достоевский, - редкость. Он не боялся бездны в другом человеке… и не боялся бездны в себе. Не отшатывался от нее, а заглядывал – совершенно спокойно и смело. Вот чего люди не могут понять в нем, потому что самих их все это пугает… и отвращает. То, что им кажется, смакованием, на самом-то деле азарт исследователя… желающего все понять, постичь и помочь. Не делом, так словом.

Слышится шум. На сцене появляется Виктория – холеная, крепкая, уверенная в себе брюнетка сорока пяти лет. Она ставит сумку на стол.

Виктория: Как хорошо, что вы здесь! Я как раз всего накупила… (улыбается заученной улыбкой гостеприимной хозяйки, в ней ощущается что-то искусственное) Паша, пожалуйста, помоги…
Павел: Конечно…

   Виктория и Павел вынимают из сумки торт, коробку конфет, упаковку чая. Раскладывают все на столе. Виктория разливает чай в чашки. Ольга подходит к ним и робко садится на предложенный стул в середине (лицом к зрителям). Павел и Виктория усаживаются по разные стороны стола.

Виктория (быстро и ловко разрезая торт и раскладывая куски на протянутые тарелки): Вот так… Когда-то это был любимый торт матери Паши, Полины Михайловны. «Ленинградский». Сейчас сказали бы – «Петербургский». Он редко теперь в продаже…
Ольга: А что – Полина Михайловна… его разлюбила?
Виктория: Да как-то вообще охладела к сладкому. А Паша вот – полюбил.
Павел (пожимая плечами): Да, странно… я сам себе удивляюсь. Как будто бы вдруг – распробовал.
Ольга: Как жизнь, Вика? Работа, Леночка?
Виктория: Все в порядке…  А как твой муж, мальчики?
Ольга: Да вроде бы все хорошо…
Виктория (приглядываясь к ней): Ты это так странно сказала…
Ольга: Знаешь, бывает, ты чувствуешь, что обязан делать для кого-то все, что в твоих силах… и наступает момент, когда можешь сказать себе: можно расслабиться… если действительно будут нуждаться в тебе, позовут… а так – вроде не надо… Пока…
Виктория: Когда так говорят, за этим скрывается самая настоящая депрессия… и тоска…
Ольга: Если ты изначально безумно любила… а если считала, что ты исполняешь обязанности… это твой ДОЛГ…
Виктория: Понимаю. Твой долг исполнен. И остается какая-то пустота… а ведь надо ее заполнять…

Слышится звонок мобильного телефона Павла, который лежит у него в кармане.

Павел: Извините! (достает телефон, нажимает на кнопку, уходит)
Ольга (Виктории): Ну, вот… Я теперь понимаю ВПОЛНЕ… для чего ты меня позвала.
Виктория (вздыхает): Я всегда это подозревала… ты гораздо умнее, чем кажешься. Вернее, чем хочешь ПОКАЗАТЬ.
Ольга: Давай начистоту, Вика… Когда-то ты думала, что Паша – это суперприз, который ты выиграла в фантастической лотерее. Москвич, красавец, умница…
Виктория: Я БЫЛА в него влюблена.
Ольга: Не думай, что я упрекаю тебя за то, что ТЕПЕРЬ он тебя тяготит. И ты предпочла бы его… кому-нибудь сбагрить. И главное – ты уверена, будто он этого не понимает, не чувствует…
Виктория (встает, гневно): Да ты ли это? Овечка! Слово лишнее боялась вымолвить…
Ольга: Когда-то мое положение было… унизительней некуда. Теперь мы… я и он… поменялись ролями.
Виктория: Оля, я… (бредет по сцене) У меня не было конкретного плана. Я думала – ну, поедет куда-нибудь… в другое место, попробует там пожить, отвлечется… может быть, ему это поможет. А то он уже дошел до того, что хотел бы к какой-нибудь гадалке или колдунье обратиться… ну, там… ясновидящей… Ему так хочется верить… по-детски ХОЧЕТСЯ… надеяться, что его случай все-таки излечим, и рецидивов не будет. И это с его-то трезвым, насмешливым ясным умом, который когда-то меня очаровывал… В кого превратился мой Пашка?
Ольга: В нем много горечи, обид – накопившихся, чувства вины… перед тобой, да, ты должна знать это… Несмотря на все, что он может тебе говорить под влиянием минуты, он ЧУВСТВУЕТ, что ломает твою жизнь, калечит тебя, не дает дышать…
Виктория: Я – не законченная эгоистка, ты не представляешь, скольким я помогла… Но это – работа. И дома мне нужно восстановление. Я не в состоянии приходить домой и выслушивать жалобы, упреки, крики и вопли… Весь негатив, накопившийся за день… это побочное следствие лекарств, кому, как не мне это знать, но от этого как-то не легче… (тихо) Знаешь… его действительно стало очень… очень трудно любить. И я не боюсь себе в этом признаться.
Ольга: Не думай, что я хоть в чем-то тебя упрекаю… Просто он для меня… это все, понимаешь? Какой угодно… любой…
Виктория: Понимаю. Поэтому я и подумала…
Ольга: Ты решила, что для нас двоих так будет лучше? Ведь с Игорем я давно не живу, хотя мы формально и не разводились.
Виктория: Ну, да… Что-то в этом роде. Он почувствует свою ЦЕННОСТЬ… ведь есть существо, для которого он сверхценен в любом состоянии. Может, в твоей абсолютной любви есть целебная сила.
Ольга (недоуменно): И это говоришь ты… врач? Ты веришь в такие сказки? Или думала, что поверю в них я?
Виктория (возвращается на свое место): Мне кажется, тебе надо обдумать все хорошенько. Каким он ТЕБЕ показался?
Ольга: Вика… только скажи мне правду, речь исключительно о твоем спокойствии… или есть у тебя на примете мужчина…
Виктория (устало): Да никого! На этот счет не волнуйся. Я так вымотана, что и сил не остается даже подумать…
Ольга: Я верю.

                Появляется Павел. Он садится на свое место.

Павел (пробуя торт): И почему он раньше меня оставлял равнодушным?
Виктория: Бывает, что с возрастом вкусы меняются. Как и у твоей мамы.
Павел: Знаешь, после этих лекарств, особенно если доза большая, человек становится очень спокойным… но неестественно… как будто у него внутренние органы заменили ватой, и он теперь – ватная кукла, которая только с виду – человек. Это такое странное внутреннее омертвение…
Виктория: Но лучше уж это, чем приступ болезни.
Павел (кивая головой): Да, лучше… но для писателя это – смерть. Ему ведь НАДО переживать, что-то чувствовать, волноваться… а он теперь это просто НЕ МОЖЕТ. Поесть, поспать – вот к чему сводится существование. Ты-то сама, хоть и врач, но не пила эти таблетки, поэтому и не поймешь… (вспоминая) И вот вдруг, когда я считал, что даже любимая прежде еда мне теперь безразлична, решил купить этот торт, попробовал… и почувствовал такое острое наслаждение, что сам поверить не мог... это, конечно, пустяк, но я его не забуду.
Виктория (грустно): На самом деле все, что выбивает из колеи, для тебя вредно. Не думай, что мне доставляет удовольствие все это говорить, но для людей с таким обменом веществ любое перевозбуждение, с чем бы оно ни было связано – с общением, с музыкой, с кино, с чем угодно… может привести к ухудшению состояния, к рецидиву болезни. Я понимаю, что тебя все эти рассуждения неимоверно раздражают, и людей, говорящих это, ты воспринимаешь враждебно…
Павел: Да нет… я понимаю, что все это правда, и говорить это – твой долг. Но так тягостно осознавать себя твоим ДОЛГОМ, Вика… не мужем, а долгом. От которого уже и прока-то нет, потому что писать в полную силу, как раньше, ему теперь вредно – ведь это же тоже приводит к перевозбуждению.
Виктория (с тревогой): Я надеюсь, ты тайно от меня хоть не пишешь…
Павел: Пытался. Пока не выходит.
Ольга: А о чем ты хотел написать?
Павел: Да вот… воскресить в памяти нашу с ней первую встречу около медицинского института, куда мы пришли проведать приятеля… То, какой неприступной она мне тогда показалась, а я это принял как вызов… в глубине ее глаз было что-то затаенно ласковое, хотя и глядели они сердито… а какие красивые были эти глаза! Карие – тогда мой любимый цвет.  (Виктории) Ты, возможно, не помнишь…
Виктория (растроганная): Я помню… все-все.
Ольга (с усилием): Может быть, это вам сделать и нужно? Попытаться все восстановить?
Павел: Для этого моего желания недостаточно.
Ольга (опускает голову): Да, конечно.
Виктория (Ольге): А знаешь, что я тогда, в юности, думала о тебе? Мы познакомились, когда ты приехала на нашу свадьбу. И я, взглянув на тебя, решила, что ты вроде маленького прозрачного ручейка… тихого милого, но не более. А теперь думаю, что я тебя не разглядела… в тебе глубина настоящей и полноводной реки, которая где-то внутри тебя прячется, показывая лишь самую маленькую свою часть.
Ольга (внезапно прослезившись): Но прячется ведь не только хорошее, но и плохое… Была во мне и обида, и зависть… все, все это было! Не думай, что я лишена тщеславия и злорадства… чего во мне только нет!
Павел (сжимает руку Ольги): И обостренная совесть… Насколько я понимаю, вы с Викой сейчас соревнуетесь – кто благородней, кому сыграть роль покровительницы и благословить меня… на дальнейший путь… либо с женой, либо с давней подругой? Все так? Я не ошибся?
Виктория (тихо, горько): Паша… у нас не получится. Извини. Связавшись с Олей, я, правда, хотела, как лучше.
Павел: Не думай, что я об этом жалею. Для меня в Оле открылось столько всего… хоть садись за новую книгу. Да и в тебе – тоже.

Звонит мобильный телефон, который Виктория положила рядом с собой. Она берет его, отвечает на звонок.

Виктория: Алло? Лена? (Ольге, шепотом) Это точка, ты извини, я выйду на пару минут. (уходит)
Павел (Ольге): Пойми, ты не видела меня в состоянии рецидива… когда я сам на себя не похож. Сейчас у меня ремиссия, вот я и кажусь нормальным. А она… не может ко мне относиться по-прежнему. Да и дочка не может.
Ольга: Ты думаешь, что они… стыдятся тебя?
Павел: Да. Думаю.
Ольга: Не надо тебе уезжать из Москвы. Здесь самые лучшие врачи, они знают такие препараты, о каких у нас и не слыхивали… Видишь ли, у меня есть знакомая, у нее шизофрения, здесь ее подлечили так, что она теперь только сюда и ездит. И готова платить любые деньги…
Павел: Этот вопрос, я думаю, Вика продумала. В случае обострения она поможет.
Ольга: Все равно – это слишком далеко…
Павел: Теперь тебя это уже не МАНИТ… перспектива сойтись со мной? Скорее пугает… верно?
Ольга: Совсем не пугает. И если я и боюсь… то не за себя, пойми.
Павел: Оля, мне, правда, не хочется никуда… вообще. Для меня это было бы встряской… психологической ломкой. Ты знаешь меня с детства – я человек привычек: своя подушка, свое одеяло, своя раковина… свое пространство. Я укрываюсь в нем как в ракушке… Для меня и больница-то – ломка, даже если знаю, что это на несколько дней. Поэтому я терпеть не мог путешествовать… Вика этого не понимала. Может, я изначально… еще до первого приступа был не таким уж нормальным… Она смеялась, когда я ей это рассказывал, говорила, что у меня признаки аутизма… но в детстве я даже заболевал на нервной почве, когда приходилось куда-нибудь ехать – в лагерь, в санаторий… пару раз меня возвращали домой, и я тут же поправлялся.
Ольга: Да, а я один раз притворилась… чтобы вернуться вместе с тобой.
Павел (вспоминая): Да, это было… действительно! Сколько нам лет тогда…
Ольга: Было двенадцать.
Павел: Лена выросла, Вике хочется пожить для себя – после такой тяжелой работы она ждет положительных эмоций, мечтает о новых впечатлениях, интересных поездках… а тут я, как тяжелый груз, как балласт…
Ольга: Она БОИТСЯ оставить тебя дома?
Павел: В какой-то мере… конечно.

Виктория возвращается, садится на свой стул. Внимательно смотрит на Павла и Ольгу.

Виктория: У вас такой торжественный вид… О чем вы тут совещались?
Ольга: О Паше.
Павел: О том, что я остаюсь в Москве.
Ольга: Но при этом… (Павел вопросительно смотрит на нее) Мы будем общаться. Если надо будет излить душу, поделиться накопленными впечатлениями – какими угодно, пусть самыми незначительными, негативными… ты будешь писать мне по электронной почте. Длинные-длинные письма. И так каждый день. И мне будет чем жить… После работы я буду бежать к компьютеру… и читать все это.
Павел: Ты хочешь сказать… тебе любая чушь интересна… если она хоть в какой-то мере связана с моей драгоценной персоной?
Ольга: Да, и не бойся самых своих тягостных… или, как тебе кажется, низменных мыслей, обыденных наблюдений… пиши мне все-все! И на каждое движение твоей души… я отвечу. (Виктории) Таким образом… тебе не придется погружаться в то, во что ты погружаться не хочешь… и мы тебя освободим.
Павел: Ты знаешь, Оля… об этом стоит подумать. (Виктории) Да, действительно… из твоей жизни уйдет хотя бы часть всего этого негатива. Полностью я не могу тебя от себя избавить, это все же квартира моих родителей, с которой я как с самим собой сжился… но частично… думаю, это возможно. Вам с Леной не придется придумывать предлоги, чтобы сбежать из дома по выходным… я буду общаться с Олей по электронной почте, а для вас стану чем-то вроде… мебели, что ли.
Виктория: Это действительно компромисс, при котором все мы… Но прошу тебя, Паша, не надо вставать в позу жертвы. Ты жалеешь себя…
Павел: И тебя я тоже жалею. Ты не смогла воспринять ситуацию в нашей семье как врач, в тебе заговорила оскорбленная обиженная женщина…
Виктория (тихо): Это правда.
Павел: Ты никогда не думала, что у нас такое может случиться. Тебе казалось, что дом – это зона здоровья и позитива, куда ты приходишь подзарядиться солнечной энергией. Если и не от меня, то от ребенка…
Виктория (вздохнув): И от тебя тоже.
Павел: Ты тяжело переживаешь, что эта зона разрушена. (смотрит на Ольгу) Ладно… так мы без конца будем пережевывать одно и то же… У нас же задача минимум – смягчить наше с Викой взаимное раздражение, ограничить общение…
Ольга: Тогда вы, возможно, соскучитесь друг по другу.
Павел (пожимая плечами): Кто знает?..
Ольга: На самом-то деле ты любишь ее.
Павел (дрогнувшим голосом): А если я буду писать в своих письмах о ней?
Ольга (согласно кивая): О ком угодно. Не надо бояться меня задеть. Уже не тот возраст… (встает) Ну… до свидания. Спасибо за гостеприимство. Свой адрес я тебе вышлю, сейчас не могу, телефон у мамы забыла. (уходит)
Виктория (поднимается с места, тревожно) Оля, куда… (Павлу) Как она это… так быстро?
Павел: Мы с ней все сказали друг другу.
Виктория: Да нет, похоже, что вы только начали… (внезапно раздражаясь) Похоже, она из тех, кто довольствуется даже не малым… крохами! Это как же надо любить, чтобы…
Павел: Я-то думал, что ревность в тебе давно атрофирована.
Виктория: Это не ревность… просто… непонимание. Таких женщин, как Оля… людей ее типа…
Павел (встает, идет к столу, на котором стоит компьютер, садится, включает его): Вы же с ней – не подруги. Зачем тебе понимать ее?
Виктория: Что ты пишешь?
Павел: Черновик письма… пока не знаю ее точный адрес, я просто начну…
Виктория: Она – как последняя женщина в жизни Обломова. Ничего не требовала и при этом делала все. Любила молча, видя в нем высшее существо… Понимаю, сейчас тебе это и нужно.
Павел (смотрит на нее): В чем дело? Это же была твоя идея – обратиться за помощью к Оле? Ты так раздражена, что мне впору предложить тебе очередную таблетку – лишь бы ты оставила меня в покое…
Виктория: Ладно… не буду тебя отвлекать. (медленно уходит)
Павел (один, смотрит в монитор): Оля, пока не случится с нами ТАКОЕ, мы ровным счетом ничего не понимаем в любви – речь не о женской или мужской любви, а вообще… человеческой. А хотелось бы в этом хоть сколько-нибудь разобраться, пока мы с тобой еще живы.

Тихо звучит музыка – «Октябрь» из «Времен года» П. Чайковского. Занавес опускается.