Безделица

       В НИИ «Микрохирургии глаза» с утра царил нездоровый ажиотаж. Слухи, будоражащие и возмущавшие блестящие умы института-клиники, блуждали по учёным коридорам, проникая в кабинеты, аудитории и лаборатории, уже недели две. А вот сегодня с утра фантомные слухи приобрели явственные очертания свершившегося факта.
       Впрочем, вокруг свершившегося факта тоже ходили хороводом слухи – настораживающие и противоречивые. Блестящие, да и не только, сотрудники, привыкшие оперировать высоко точными инструментами, твёрдыми фактами и подвижными гипотезами, находились в подавленном смятенном состоянии ума и духа, импульсивно передавая нервозность друг другу. Учёная деятельность замерла в тревожном ожидании.
       Когда к главному входу подкатил чёрный правительственный джип, смотрящие из всех окон госслужащие поняли, что дело принимает политический характер. И каждый вдруг интуитивно осознал, что общее политическое дело, с каким пожаловали важные персоны, может быть легко перепрофилировано в личное уголовное дело.
       Вскоре стало известно, что пятеро прибывших мужчин в чёрных костюмах разместились в разных кабинетах и будут вести приём сотрудников персонально. Но приём не просьб и жалоб по техническим и научным предметам, а на предмет подписания какого-то документа. Бумажки. Минутное дело. Так сообщил директор.
       Дмитрий Глазунов, доцент кафедры и доктор медицинских наук, сразу почувствовал гипертонию и сердечную недостаточность, отчего в глазах потемнело, и окружающая действительность стала серой. Он не только был хорошим врачом, но и вообще умным человеком. Он всё понял.
       А ещё Дмитрий с ужасом осознал, что для него настал момент истины. Проверка на прочность и… человечность. И тут же в памяти всплыл разговор «перестроечного периода» с родным дедушкой, в котором он, молодой студент мединститута, выступал в роли безжалостного прокурора. Этакий Вышинский на семейном трибунале.
-  Эх, деда, - говорил тогда Дима, глядя на того с нескрываемым презрением. – Старая ты портянка. Как могло ваше поколение так долго терпеть преступления тирана и его подручных? Страх и трусость сделали из вас подвальных крыс! Уж мы бы такого не допустили. Мы бы не терпели. Мы бы этот культ быстро обескультили, а деспотическое божество отправили в ад, где ему самое место!
-  Эх, Митяй, - оправдывался дед перед внуком. – Дело ведь не только в страхе. Хотя, конечно, и в нём тоже. Мы ведь действительно всему верили. – Подумав, поправился. – Ну, хорошо, не все и не всему. Но большинство и большинству. Что мы могли знать? Это у вас сейчас интернет. А у нас в то время были только газеты и радио. А в них неуклонная линия партии и несгибаемая воля вождя. Так что, внучок, верили не только трусы.
       Высший персонал НИИ принимал главный из прибывшей компании в кабинете директора.
       Когда очередь дошла до Дмитрия, он, поборов внутренний трепет, твёрдой походкой переступил директорский порог и уверенным движением захлопнул за собою дверь.
       В директорском кресле сидел широкоплечий незнакомый мужчина с суровым видом, а сам директор стоял у окна и смотрел вдаль.
-  Проходите и присаживайтесь, - пригласил мужчина, глянув на Дмитрия пронзительным, изучающим взглядом. После чего его лицо обезобразилось подобием улыбки.
       Сердце Дмитрия ёкнуло, что только его разозлило. Неужели он, 55-летний учёный муж, настолько боится неизвестности? Или, всё-таки, известности? Но не учёной мировой, а той тёмной и скрытой, которую даже он предпочитал не знать. Всё тайное когда-то становится явным. Муж учёный взял волю в кулак, избежав тем самым повторной сердечной недостаточности.
       Мужчина вынул из внутреннего кармана чёрного пиджака удостоверение и протянул под нос Дмитрию. Дмитрий отшатнулся, как от чумы или проказы, и даже не попытался хоть что-либо там прочитать. А тот, без всякой волокиты, пододвинул к доктору лист бумаги, с гербовой печатью и напечатанным текстом, и положил сверху авторучку.
-  Пустая формальность, Дмитрий Ильич, - мягко сказал человек с гербовым удостоверением, единственным атрибутом, увиденным Дмитрием, и опустился обратно в директорское кресло. – Обязательная процедура для всех служащих госучреждений. Но это только начало. – И вдруг очень серьёзно спросил. – Вы, полагаю, патриот? Настоящий патриот, а не пустозвон? Слово – воробей, улетело – не поймаешь. А вот когда это слово на бумаге, то и ловить не надо.
-  Да, я люблю свою Родину, - уклончиво ответил учёный. – В молодости, правда, любовь была намного большая.
-  Не понял? – грозно спросил мужчина, насупив брови. – А теперь, значит, с возрастом, эта любовь уменьшилась? И до каких же размеров?
       Дмитрий улыбнулся, пытаясь разрядить обстановку:
-  До государственных. В молодости территория моей Родины была намного большая. И, вполне естественно, что и моя любовь к ней тоже была большей.
-  Вы эти шуточки бросьте, - серьёзно, но уже менее строго сказал мужчина. – Сегодня не до шуток. Кругом и вокруг враги, которые всячески мешают увеличить территорию Родины, а следовательно -  и нашу любовь к ней.
-  Я сильно люблю Родину большой любовью, - осознав свою ошибку, исправился Дмитрий. – Вне зависимости от её объёма.
       Пропустив мимо ушей «объём» Родины, гостоварищ назидательно сказал:
-  Сегодня мало любить Родину. Мало даже большой любовью. Сегодня от всех нас требуется ненавидеть врагов нашей Родины. Ненавистью лютой и яростной.
-  А каких именно врагов? – упавшим голосом полюбопытствовал Дмитрий.
-  Всех! – был дан быстрый и резкий ответ. – И внешних, и внутренних. И явных, и тайных. Вторые наиболее опасные. Их надо зорко выявлять и обезвреживать. Надо смотреть в оба! Вы, как хирург-окулист, должны…
-  Как хирург-офтальмолог, - поправил Дмитрий.
-  Да, - согласился мужчина. – Вы, как хирург-глазник, должны не только сами зорко бдить за врагами, но и политическим слепцам возвращать патриотическое зрение.
       И тут учёный муж решился на возмущение:
-  Я возвращаю, в меру своих скромных возможностей, людям глазное зрение, но я не умею снимать умственную катаракту. Тем более, когда эта катаракта может быть мнимой.
       Серьёзный господин успокоил:
-  Умственную катаракту снимем мы. А вскрытие покажет, была она мнимой или нет. А вы должны письменно нас заверить, что верой и правдой, как и подобает настоящему патриоту, станете служить Родине. Одна Родина, одна нация, один… президент!
       Дмитрий поник и угрюмо спросил:
-  А если я Родину люблю, но бумагу не подпишу? Это же не измена Родине?
       От этих вопросов директор у окна вздрогнул.
-  Это не только измена Родине, - спокойно сказал погрустневший господин. – Это предательство. Открытое и явное. А с предателями, как вы сами понимаете, разговор короткий. Полное отсечение катаракты и лишение всех гражданских и юридических прав. – Потом, почесав подбородок, привёл аналогию, видимо, из своего опыта. – Можно изменять жене, не предавая её. С Родиной такой номер не пройдёт. Изменил, - значит, предал.
       И вдруг, после минутного затишья, когда все, включая директора, обдумывали сентенцию об измене и предательстве, госчиновник подобрел и улыбнулся вполне человеческой улыбкой.
-  Право слово, дорогой Дмитрий Ильич, - сказал он уже почти ласково. – Ну не стоит ломать свою карьеру, устроенную жизнь и саму судьбу из-за такой безделицы, как подпись?! Берите пример с начальства! – Оба посмотрели на по-прежнему смотревшего вдаль директора, который, оставив слух здесь, не повернулся на эту реплику, но от приведённого личного примера весь сжался, опустив плечи и втиснув в них голову. – Воспринимайте это, как священное исполнение гражданского долга. Родина, на любовь к ней, платит не только ответной любовью, но и многими другими благами.
-  А совесть? – глухо спросил Дмитрий, посмотрев взглядом жертвы в глаза палача. – Она тоже безделица? Плюнуть на неё и забыть?
       Вопрос не только не смутил «палача», но и искренне развеселил его:
-  Дмитрий Ильич, вам ли это говорить?! Вы же хирург, а не проповедник и не писатель-моралист. Да и не годитесь вы на роль проповедника – изобличителя человеческих пороков. Несмотря на ваш бесспорный талант, он один бессилен был бы в защите докторской и получении должности заведующего кафедрой. Но если вы вдруг решили перед своей совестью покаяться, то я, естественно, препятствовать этому не стану. Выбор за вами. Вот на весах две чаши. На одной ваша запятнанная совесть, а на другой всё остальное. Включая свободу. Вот такая свобода выбора – между свободой совести и свободой тела. Которое, кстати, крайне изнежено, любящее максимум комфорта и избегающее минимума неудобств. Эфемерное против реального. Ну?
       Борьба длилась не долго.
-  Эх, дедушка-дедушка, - тихо произнёс Дмитрий. – Старая ты портянка. Как ты там? – И совсем шёпотом добавил. – А я окончательно созревшая сволочь. В чём безвольно и расписываюсь. Прости меня, молодого остолопа? Молодости свойственны дерзость и категоричность. 
       И правая рука с подрагивающими пальцами потянулась к авторучке.
       А солидный господин облегчённо вздохнул и выдал:
-  Мудрое решение учёного мужа. Нас ждёт великое будущее. Уже издан Указ, обязывающий взращивать истинных патриотов, начиная с детских садиков. С детства будет прививаться ненависть к врагам Родины.
-  Да, - пробубнил Дмитрий, ставя автограф на гербовой бумаге. – Пробуждая с детства ненависть, будущего может не быть вовсе – ни у Родины, ни у нации, ни у человека.