Люди и инструменты

ПОЭЗИЯ ТРУДА И СПРАВЕДЛИВОСТИ

Эти избранные стихи   из цикла, посвященного людям труда и философии труда. Они из опыта, переживаний прошлых лет. И оставляют в душе противоречивые чувства. С одной стороны,  гордость за то, что был полезен людям. С другой - горечь от нынешней идеологии  денег и потребительства. Сейчас человек трудящийся словно неудачник, человек второго сорта.  У власти - торгаши и менялы, соединенные с обслуживающими  их чиновниками и охраной.  А люди созидания искусственно обесценены.
      А все же, ценности остаются, хоть и глубоко запрятанные. И время лжи и жлобства пройдет как дурной сон неодухотворенной страны…

 *   *   *               

Вот и вышла мне свобода
ремесло менять,
в веренице безработных
пескарем стоять.
Если верить воротилам,
мы еще нужны, -
топоры, лопаты, вилы
не отменены.
Номер тысяча девятый,
боль души в глазах, -
ничего, что бросил шляпу,
телогрейку взял.
Новым временам в угоду
не плясал юлой,
быть рентабельным у Бога
можно и с метлой.
Видно, все -  таки, моральный
выбор поважней –
каждый, все же, визуален
в маленьком окне.
Оттого, даже отведав
на губе крючок –
неубитого соседа
поддержи плечом.

                *   *   *

На шкафчиках рабочей смены
красотки голые. Мазут
на пухлых формах откровенно
замаслил прелести внизу.
Скрипит мозольная шарага,
дым, карты хлещут по столам,
и шутки плоские играют
по женским руслам и холмам.
Не то уж братство трудовое,
и старый бригадир потух:
«Плевать, что выбросят на волю,-
обида в том, что герб протух.
Избушка повернулась задом,
повсюду гоп и тру – ля- ля,
Левша обсасывает лапу,
Кощея бережет Илья…»

А все же, кто-то остается.
А все же, кто-то молотком
по пальцу врежет и пройдется
по «чьей-то маме»  матерком.
А все же, кто-то будет дельным
винтом, полезной шестерней.
И тугозадую Венеру
мазнет шершавой пятерней.

                *   *   *
 
Сквозь пыльное стекло –
загадочный просвет,
на подоконнике промасленная ветошь,
шаблоны… И слесарный инструмент
на заготовках будто спящий деспот.
Я вглядываюсь… Молча в глубине
станки темнеют: фрезерный, токарный,
и в полной от сочувствия Луне
верстак считает раны.
И в горле непонятная вина:
Я – тот же, свой. И палец мой разбит,
тверды ладони… А в груди саднит –
ведь стынет Родина,
чего-то ждет, скучая,
и на чужом пиру молчит.

…Мне этой ночью вновь не смежить век.
Спецовочный, поверь мне, человек.
Выгадывать судьбу – не наш размер,
не предавал я личный инструмент.
Стихи мои не соусы из слов,
а масло под рабочее сверло.

                *   *   *

Что-то хрупкое легче высмеять,
чем сберечь. Смысл наброска почти утерян.
Не карандашам не хватило грифеля,
а художникам энергии веры.
Те, кто сломлен – пляшут без масок,
но – картонные… Друзья мои, вы ли?
Что-то чистое, как паралитик в коляске,
у которого еще глаза живые.
Пусть болтун – шоумен потешается
над трудом, как над потребностью.
Что-то важное  - не стирается,
если свет изнутри, не с поверхности.
И не надо быть первым или последним, -
сохрани себя, как черту эскиза…
Что-то нужное выгнуто на изломе
и к подносу лжи отвергаешь визу.

                *   *   *

Уже работы виден толк,
же подобран нужный колер,
и свода рваный потолок
оштукатурен и спокоен.
И тихой речи перекур,
обед на старенькой газете –
кефир, консервы и сырок…
И осень в арочный проем
прохладным проникает светом,
и в краску падает листок.
А за окном в лугах – река,
дугой селенье огибая,
уносит к Богу облака,
чьи тени в храме оживают.
И так легко, и так светло,
что сердце, дрогнув, устыдится…
И путник, замедляя ход,
за маляров начнет молиться.

                *   *   *

Ах, этот плотник на бревне!
Индеец,  демон, бес…
Пристроился в голубизне
развратником небес.
Откинул волосы назад,
полунасмешлив взгляд,
И темно-синие глаза
разденут, усыпят.
Ах, как красив его живот,
подтянут и курчав,
и золотит мужчину пот
в полуденных лучах.
И кажется, что, завершая,
свой трудовой дозор, -
Бог олимпийский зачехляет
сверкающий топор.
А ночью местная Кармен
проклятья шлет ему, -
надев очки, читает он
Шекспира и Камю.

                *   *   *

 …затем -  Надсмотрщик, Хронос, жнец
пустых забав, монах, каменотес,
заложник Долга, - седовлас и нем, -
ждет у Весов, где чашами – дела
и горы слов. И хмурые косцы
за языки влекут, как под уздцы,
вновь прибывших…

Взглянул: - Болтал? – И сузилась гортань
до хрипа, до ненужной фразы…
Прозрачна за спиною ткань
сумы последней. Но не гни плечо,
терпи, еще не горячо, и Цензор
не отобрал, что ценно в ней,
что – дрянь.

И за мгновенье до удара в сердце
мелькнут дома, что строил для людей,
мосты, дороги, - «моны лизы» тех
ремонтников, философов – умельцев,
теплушки, мастерские, - в них одно
лишь повторялось: выцветшею робой
завешено вагончика окно.

Успеешь ли, сумеешь опознать
«проезда нет» - растущий быстро знак
у края, за которым свет и звук
не рождены, где, вспыхнув, силуэты
освоенных тобою инструментов,
прощаясь, благодарно возвратят
энергию прикосновенья рук.

И в немоте отбойных молотков
проявится вдруг книжечка стихов,
брошюра, неказиста и мягка,
легка, не толще ручки молотка,
не тяжелей стамески…Так не медли
на выдохе: - Мечтал. Но больше – делал!
И на шкалу, где замерла стрела.