Над судьбой. Том второй. Глава тридцать четвёртая

 
Выдвинуть программу преобразования общественной жизни, быстро понял Громов, куда как легче, чем её реализовать.
 
 
 
Ведь каждый охотник из самых отдалённых стойбищ должен был понять: из-за того, что его сын не научится читать и писать, внук будет убит на войне с бледнолицыми или попадёт в резервацию. Эта взаимосвязь хорошо просматривалась  из  21 века, а вот в  70ые годы 18 века разглядеть её было не так-то просто!
 
 
 
Платон пришел в мир алгонкинов не для того, чтобы расписаться в собственном бессилии. «Десять Заповедей, Нагорная Проповедь, откровения Магомета, учение Будды. Если это под силу людям,  - спрашивал себя Громов, - то каким? Если божий промысел, то для кого?»
 
 
 
«Трудно заставить кого-либо  делать то, в чём он, объективно, не испытывает сиюминутной потребности, — прекрасно   улавливал Платон, —  и здесь человек во многом подобен животному. Ведь лев не набросится на антилопу, если сыт, пройди она хоть в метре от него. Но как много деяний совершается людьми вопреки рассудочной логике. Религиозные, этнические, расовые войны большей частью велись вовсе не за материальные выгоды».
 
 
 
«Стоит лишь какой-то идее выйти на сакральный уровень, — далее рассуждал Громов, — и,  независимо от того, исходит ли от неё вред или польза, концепция абсолютизируется! Например, православные христиане увлеклись учением о постах. Приносят ли они  реальную пользу, отдельная тема.
 
 
 
 А вот если бы в Западной Европе в середине XIV века процветал  культ бани,  как на Руси, унесла бы чума в могилу каждого третьего европейца или нет вопрос спорный!  Этнос, лишенный пассионарности, не способен на восприятие новшеств вообще. Тот же, кто ждёт идей, нуждается в четких, жёстких догматах: не убей, не укради, не возжелай!»
 
 
 
«Мой народ, — свято верил Платон, -  должен получить каноны, которых он достоин. И самый первый из них: «Письменность —   грозное оружие бледнолицых. Оно даровано им Богом Белых. Дело чести каждого алгонкина овладеть этим оружием!»
 
 
 
Будущее становилось для Платона таким же неведомым, как и для остальных живущих рядом с ним людей. Как ему не хватало Высокого Ворона — друга и Учителя!   
 
 
 
 
Создавая алфавит и словарь алгонкинского языка, Платон всё глубже чувствовал душу народа. Дети природы, по духу поэты и мечтатели, индейцы  считали себя неотъемлемой частью окружающего мира, признавая его гармонию и совершенство.
 
 
 
Язык их был необычайно певуч, полон образов, символов. Его вольный, свободный строй  давал бесконечное разнообразие форм выражения мыслей. Этот язык не только отображал, но и формировал отношения личной свободы и неограниченных возможностей действовать.
 
 
 
 
Духовный мир краснокожих был сложен и противоречив. В сонмище высших существ и духов не находилось места Богу-Творцу. Разнообразные  церемонии  и обряды, отображая всю полноту жизни, посвящались охоте, войне, миру, рождению, смерти. Вопрос «кто и зачем сотворил сущее?»  краснокожих не интересовал вообще. А мир духов является высшей тайной, полагали они, и какой смысл пытаться изведать то, что непознаваемо в принципе?
 
 
 
 
Культовая жизнь в племенах определялась жрецами. Но они не имели права говорить голосом непререкаемого авторитета. Каждый жрец мог знать лишь определенную часть Великой Тайны: были лекари, врачующие травами, маги-колдуны, высасывающие болезни из людей и животных, жрецы-клоуны, через смех несущие облегчение, предсказатели, умеющие понимать видения.
 
 
 
В честь Праздника Цветов было устроено большое торжество.  Всюду прослеживалось желание показать себя во всей красе.    Завораживал своей грациозностью Танец Цветов, являющийся, по сути своей, состязанием в ловкости, гибкости, ритмической дисциплине тела.
 
 
 
 «Жители Европы, - отмечал Громов, -  танцуют парами, дамы с кавалерами, где очень важен чувственный элемент соприкосновения. У  индейцев же красота танца определяется не разнообразными «па», выделываемыми ногами, а пластичностью корпуса и рук». Обаяние грациозности женских тел   очаровало Платона. С ним рядом всегда была  его Ласточка, от которой он просто не мог отвести глаз.
 
 
Спустя  месяц  после празднества, прошли первые совместные военные учения чейеннов и  шауни. И Громов  увидел неудержимых пассионариев — яростных и  неустрашимых. Таких воинов вели Джэбэ и Субутай из-под Ургенча через Кавказ и Причерноморье  на Калку. Горстки подобных хватило Ермаку, чтобы взять Сибирь.
 
 
 
В памяти Платона  всплыли хвастливые слова шевалье Бетардье: «…ситуацию надо брать под контроль и направлять её развитие в нужное для Франции русло… Руками краснокожих… отбросить наших главных конкурентов в Новом  Свете. А павшие в сражениях туземные воины освободят места для полей и ферм…»
 
 
 
«Нет, - был уверен Громов, -  бетардье и  пуатьены не смогут  вновь повторить то, что однажды им   удалось!»
 
 
 
Знания, которые он передавал  народу,      воспринимались весьма обыденно. По крупному счёту, дикаря, орудующего каменным топором, фитильный мушкет удивил бы ничуть не меньше, чем снайперская винтовка с лазерным прицелом. А телеграф казался бы таким же чудом, как и мобильный телефон.
 
 
Любое предложение Платона рассматривалось лишь через призму эффективности. А так как сравнивать их было практически не с чем, то все они воспринимались с необычайной лёгкостью. Эти технологические изменения вовсе не затрагивали духовной жизни людей, а просто улучшали качество существования, и отказываться от них не находилось никаких оснований.
 
 
 
 
Огромный рост ударной мощи конницы дало широкое применение томагавков и дротиков. Всадники с расстояния в сорок метров начинали забрасывать противника метательным оружием. Воин до вступления в схватку  успевал задействовать от трёх до пяти  томагавков, находящихся в специальной кобуре.
 
 
 
Усиленно отрабатывались приемы нанесения ударов   конницей по пехоте. Всадники шли   пятью линиями. Атака начиналась с дистанции, когда, выпущенная из лука, стрела уже достигала противника и могла, как минимум, ранить. Ружейная пуля, дальнобойность которой была значительно меньше, оказывалась в такой ситуации просто бессильной. Приближаясь,  кавалерия  осыпала пехотное каре градом стрел,  и тут же, разделившись на два потока, всадники уносились далеко в стороны. Зайдя в тыл, они смыкали окружение и пускали в ход мушкетоны, поражающая мощь которых значительно превышала потенциал луков и стрел. Необходимость развернуть строй и держать круговую оборону, вела к дезорганизации, что обрекало пехоту на поражение.
 
 
 
«И ведь точно такая тактика позволяла скифам  громить элитную пехоту Ахеменидской Персии, а парфянам и гуннам непобедимые римские легионы, — ликовал Платон, — ну а вершиной искусства конной войны, конечно же, стали походы Чингиз-хана и его потомков. А потом в Азии наступила стагнация, и эти знания были во многом утрачены. И лишь российские казаки хранят древние навыки».
 
 
 
 
«Но спустя семьсот лет, — отметил Громов, — история повторилась. Комиссары посадили на коней огромные массы русских мужиков. И Конные Армии сломали становой хребет Белого Движения, разнося на конских копытах пламя мировой революции.
 
 
 
А рейды Доватора по тылам гитлеровских армий? Даже в войне моторов кавалерия смогла сказать свое слово! И казачьи части входили в поверженный Берлин на равных с танками, артиллерией, пехотой».
 
 
 
 
Большое внимание уделялось взаимодействию кавалерии и пехоты. По ходу движения  пехотной колонны предполагаемого противника устраивалась засада. К моменту приближения пехоты  к подготовленному рубежу, по колонне с двух сторон наносился ложный удар небольшими конными отрядами, сбивающими заслоны боевого охранения.
 
 
 
 Ошеломленный неприятель  разряжал ружья. Времени, необходимого солдатам на перезарядку, находящимся в засаде воинам вполне хватало, чтобы выстрелить по противнику и   ринуться в  рукопашную со штыками наперевес.
 
 
 
 
И настоящие чудеса показали воины, применяя приемы  окопной войны. По заказу Текумсе Пуатьен поставил огромную партию шанцевого инструмента. Француз был крайне озадачен, но ведь платят-то сполна!
 
 
 
В Европе необходимость опустить солдата в землю возникла после появления пулеметов. Вершиной достижений окопной стратегии стала Первая мировая война, когда станковый пулемет, как оружие защиты, явно доминировал над винтовкой. С появлением танков ситуация опять изменилась в корне.
 
 
 
В 70-е годы XVIII века, когда доживала  последние годы  линейная тактика, а новаторы  начинали перестраивать войска в колонны и задумываться о значении рассыпного строя, поражающая мощь огнестрельного оружия была невелика. Девиз Суворова «пуля-дура, штык — молодец» соответствовал  истине. Штык и решал исход боя.
 
 
 
Поэтому система окопов, траншей, подземных ходов  нужна была, прежде всего, для перегруппировки сил, оказания психологического давления на противника и являлась логическим развитием способов индейской войны. Тактики, никогда не признававшей лобовой удар.
 
 
 
 Неожиданно напасть на врага, тут же отступить, выманить с подготовленных рубежей обороны, завлечь в засаду, сконцентрировать силы на направлении главного удара, при неудаче организованно отойти с минимальными потерями.
 
 
Все эти приемы были абсолютно не похожи на то, что применялось в войне европейцами, где баталии являлись, по сути дела, дуэлями, а побеждал тот, у кого больше солдат.
 
 
 
Тактикой маневренной войны в совершенстве владели воины Чингиз-хана и  Тамерлана. И один к одному её скопировали у краснокожих американские повстанцы, объединенные Вашингтоном в Континентальную армию.
 
 
 
Воины в орлиных перьях уходили в землю в одном месте, чтобы, как черти из табакерки, выпрыгнуть в другом.  «Готовы ли к такой войне королевские солдаты? — торжествовал Платон, — увидим! Мой народ еще научит их воевать. Ближайшая цель — форт Майттон.  А там посмотрим».