Идущий с ветром

                Памяти С.В.

   
    ...Он приходил ко мне – нет, врывался, влетал – сверкая серыми весёлыми глазами, с гитарой за спиной, с улыбкой, в которой мне вечно чудилось что-то горькое, что-то от полыни и степного ветра. Лохматый, высокий, всё время куда-то летящий. Приземлялся на табурет в моей тесной холостяцкой кухне и только тогда замедлял движения – не спеша закуривал, приглаживал пятернёй взъерошенные от быстрого шага волосы. «Ну, приветище! – говорил. – Как жизнь?»
    Вопрос для начала разговора. Вернее, для его продолжения: наши разговоры всё время обрывались, чтобы быть продолженными после: через несколько дней, через неделю, через месяц – тогда, когда он снова вернётся в город из своего очередного странствия. Социальные сети и телефон не в сч;т – моего друга надо было слышать вживую и видеть воочию. Иначе от него оставался только взмах ветра. Нечто, не поддающееся фиксированию в нашем трёхмерном пространстве.
    Пока я достаю из холодильника коньяк и нехитрую закуску, торопливо вытряхиваю полную пепельницу и нахожу зажигалку, пока открываю форточку и сажусь напротив друга за стол и тоже не спеша закуриваю, он рассказывает (точнее, продолжает когда-то незавершённый рассказ): «...Так вот Краснодарский край. Я изъездил почти всё побережье. Деньги за выступления были небольшие – сам понимаешь, там таких, как я, пруд пруди. Своих музыкантов хватает. В каждом кафе и баре по вечерам – живая музыка... А море... »
    Он говорит, я слушаю. И завидую молча – я сто лет не был на море. Каждый год обещаю себе, что выберусь хотя бы в Солоники – и каждый раз что-то срывается. А мой друг вот так вот запросто взял – и укатил автостопом.
    Я разливаю коньяк по старым большим рюмкам – наследство от деда. «Мелкой посуды мы не признаём», – смеётся друг.
    Когда коньяк наполовину выпит, от сигарет уже горчит в горле, а в ушах у меня плещутся не слова о Чёрном море, а оно само (и крики чаек слышатся, и загорелые девчонки мерещатся, и солёным ветром откуда-то пахнуло, хотя в открытую форточку влетает не этот ветер, а октябрьский сквозняк), вот тогда мой друг бережно достаёт из чехла свою гитару, давно согревшуюся после холодной улицы, подстраивает её и начинает вроде как небрежно перебирать струны. Я жду. А потом музыка набирает силу, и возникает голос. Он взлетает к потолку – глубокий, проникающий в слух и, кажется, в самую душу. И город за окном тускнеет, и моя обшарпанная кухня вместе со всей хрущёвкой остаётся чёрт знает где, в каком-то другом измерении, где этому голосу душно и тесно...

    ... Он никогда не смотрел на своих слушателей, ни на концертах, ни на квартирниках. Просто пел и играл на гитаре едва ли не с закрытыми глазами. Мне кажется, ему вообще было наплевать, как относятся к его голосу (редкого диапазона, между прочим) и к его репертуару (а он у него был безграничным – от казачьих песен до советского и современного рока; правда, и свои собственные песни он иногда извлекал из этого бездонного багажа). Когда ему кто-нибудь из нашей компании в очередной раз говорил: «Тебе в Москву надо ехать», он только отмахивался – зачем, мол, мне и так хорошо – и продолжал петь с закрытыми глазами. И было в этой небрежности, в этом отношении к своему таланту как к должному что-то непритворное, настоящее.
    А может, закрывая глаза, он просто закрывался ото всех и ото всего, растворяясь в своём голосе и ветре музыки. Меня никогда не покидало ощущение, что людям, знавшим его, он был нужен больше, чем они – ему...

    Он пел, я слушал. И дождь беззвучно рассыпался на окне мелкой холодной дробью, и октябрьский ветер влетал в распахнутую форточку, не принося с собой ни единого шороха с улицы, и почему-то мерещилась в н;м полынная горечь...
    Поздно вечером, когда иссякал и коньяк, и разговоры, мой друг уходил, обещая не теряться (я знал, что обещание это было ненадёжное). Я долго сидел в кухне, ещ; звенящей от песен, и смотрел в окно, за которым не было ничего интересного – всё те же светящиеся окна домов, тёмные силуэты деревьев и блестящий после дождя асфальт.

    Как ни странно, я никогда не был у своего друга в гостях. Именно у него дома. Наверное, потому что дома в общепринятом понимании этого слова у него не было. Он всё время или снимал комнатушку в какой-нибудь общаге, или жил пару-тройку месяцев у очередной подружки (девушки млели от его голоса и обаяния, но как только начинали «играть в жену», мой друг сразу начинал глядеть на дверь и в конце концов уходил). Ну а если с деньгами было вконец напряжённо, ему удавалось перекантоваться у кого-нибудь из знакомых. Одно лето он спал на раскладушке у меня на балконе. Ему вообще от бытовой части жизни было нужно немногое: что-нибудь съедобное, подушка-одеяло и чистые носки. Если было бы негде спать, он, наверное, уснул бы и на скамейке, нет проблем. Но потерявшийся последний медиатор или лопнувшая струна посреди концерта (случалось и такое) – вот это уже было ближе к катастрофе.

    А потом он как-то быстро и как-то неожиданно женился.
    «Я женюсь», – сообщил он, в очередной раз влетев в мо; уже не холостяцкое, а потому приведённое в достойный вид жилище.
    «Зачем?» – чуть было не вырвалось у меня. Ну, не мог я его себе представить ни мужем, ни отцом. Кого угодно из нашей музыкально-раздолбайской тусовки – только не его.
    «Как же ты решился?» – выдавив глупую улыбку, спросил я. И тут же обругал себя: вот же дурак, надо было поздравить с таким знаменательным событием, как обычно и делают в таких случаях.
    «Ну, как решился... – он тоже улыбнулся и вроде бы извиняющимся (только перед кем?) тоном продолжил: – Тридцать лет уже, пора. – И добавил просто: – Я люблю е;».
    Меня ошеломило не признание (сколько у него уже было таких «любовей»?), а это его «пора». Когда человек, для которого никогда не существовало никаких подобных условностей, вдруг говорит такое, значит, у него в голове провернулся какой-то новый механизм. «А может, и к лучшему?» – мелькнуло у меня в мыслях. Но будто в ответ что-то тревожно заныло под рёбрами.
 
    Через месяц мы всей нашей немаленькой компанией гуляли на его свадьбе. Я смотрел его избранницу – милую русоволосую девушку с длинными ресницами – и не мог понять: какой ветер столкнул их друг с другом? Она глядела на него, как до беспамятства влюблённая девочка, шептала ему на ухо какие-то нежные глупости, а он улыбался смущ;нно и крепче прижимал её к себе. Но, должно быть, не только мне было заметно, как ему неудобно, тесно и жарко в чёрном свадебном костюме.

    Ещ; через три месяца он приш;л ко мне посреди ночи. Пьяный в хлам, в мятой рубашке, грязных джинсах, но с верной гитарой за спиной.
    «Пустишь переночевать?» – мрачно и без приветствий спросил он.
    Я ошарашенно оглядел его, едва держащегося на ногах, и, конечно, возражать не стал. Моя супруга закатила глаза к потолку, но промолчала. Я устроил друга в кухне на раскладушке – благо, я е; не выбросил.
    Утром он рассказал, что случилось. Его милой молодой жене взбрело в голову потребовать, чтобы он нашёл себе «стабильную работу». Требование вроде бы резонное, это раньше ему хватало денег от случайных заработков, но теперь-то другое дело, он стал семейным человеком. Он покивал, пообещал подумать над этим вопросом, но требования на этом не закончились. «Ты должен взять в кредит машину, хотя бы подержанную. У тебя же есть права?» «Нам надо заменить плитку в ванной и переклеить обои. Всё равно, что квартира съёмная, нам ещ; здесь жить и жить» И: «Мне надоели твои гулянки после концертов. Сразу берём такси и едем домой»... И всё в таком духе.
    Обычные нормальные женские требования – я сам к ним давно привык, скрипя зубами. Но предъявлять их моему другу – это как просить северный ветер подуть в южную сторону.
    «А раньше она говорила, – невесело усмехнулся друг, – что ей достаточно одного моего голоса».
    Он ушёл, и мы долго потом не виделись. Но наши общие друзья рассказывали, что такие ночные визиты стали регулярными: в очередной раз поругавшись с женой, он приходил то к одному, то к другому из них. Снова нетрезвый, злой, подавленный.

    В последний раз я виделся с ним на квартирнике у кого-то из знакомых. Я смотрел на него – и не узнавал. Вроде бы тот же человек, но чувствовалось, что в н;м лопнула какая-то струна. Мы поговорили, выпили. Он спел несколько старых песен (новых у него давно уже не было), правда, без особой охоты, хотя мы подбадривали его дружными аплодисментами. Он морщился и махал рукой: «Я вам это пел уже двести раз. Как вам не надоело?» В тот вечер он часто выходил на балкон один, долго стоял там, о чём-то думая, и курил. А потом ушёл раньше всех, и больше мы его не видели.
 
    Через неделю после того квартирника мне позвонила его жена. Сквозь е; рыдания я не сразу понял, что произошло. С е; слов, мой друг вышел на балкон покурить, а в комнату уже не вернулся. Восемь этажей вниз – без шансов... Он жил с ветром, и ушёл вместе с ним. Он не оставил никаких прощаний и объяснений, ни устных, ни письменных, и она не знает, почему так всё получилось. «Это несчастный случай! – кричала она в трубку. – Он не мог – сам, он не такой...» Я не поверил ни одному е; слову. Я отказывался верить. Мысли заледенели вместе со мной. Мне казалось, что это шутка, розыгрыш, вот только зачем и для кого?
    Я окончательно поверил лишь тогда, когда сжимал в руке горсть холодной земли, прежде чем бросить е; на крышку гроба...

    Время идёт для всех живущих и для всех ушедших. Говорят, оно всё расставляет по своим местам. Что ж, возможно...
    Я вспоминаю тебя и теперь понимаю, что на самом деле почти ничего о тебе не знал. Твои истории, байки и шутки – насколько в них я разглядел тебя самого? Разве можно поймать ветер? Наверное, только в своих песнях ты был весь, до самой последней частицы своей души. И если я услышал, увидел хотя бы это, значит, когда-нибудь я, возможно, пойму, почему ты не захотел остаться здесь, почему выбрал другой маршрут.
    Я смотрю ночью вверх, на чёрное небо.
    Где ты там, а? Идёшь, наверное, с верной гитарой за спиной по Млечному Пути, по звёздным дорожкам, и тянется за тобой степная полынная горечь. А ты, вечный странник, всё идёшь и идёшь...
    Кому ты поёшь там, кому играешь?
    Нет мне ответа.



                3.09.2022 г.