Последние вёрсты жизни

(Из романа "Нерушимая связь")

И пошло, и поехало... После извещения с фронта о смерти Мити в прежде радостном доме Якова всё нарушилось, изменилось, жизнь потекла безрадостно, какими-то рывками, по древнему принципу нескончаемой неладности, в том числе и со здоровьем, надорванным чёрным горем, и стало всё в полном соответствии со старинной русской поговоркой: "Нос вытянешь - хвост ввязнет, хвост вытянешь - нос ввязнет".

Последние вёрсты жизни Яков "нарезАл" даже и не по деревне, а "топтался" лишь по двору, да на своём огороде, да "по избы" - вместе со старухой своей. Оба словно толкли воду в ступе да переливали "с пустого в порожнее". На долгих нивах своих не бывал Яков уж много лет - отошли "ане" коммунарарам нерадивым, "камбету" - местным пьяницам и лентяям - со всеми вытекающими последствиями. Зарастали долгие тщательно ухоженные нивы Якова бурьяном с крапивой, и плакало по прежней землице родненькой, пОтом хозяина изрядно просоленной, только одно безутешное сердце Якова. А новым "хозяевАм" земли всё было "ехало - брело", им лишь ужраться бы к вечеру самогоном да и дрыхнуть. "Нет, не хозяева пришли на Русь, не хозяева... А кто тогда? Нехристи, сила нечистая..." - так думал про себя Яков, но никому сокровенных мыслей своих не высказывал. Никому, даже и Аксютке своей и "сынам" - Василию с Иваном. Никому и никогда. А зачем? Что изменишь своим языком? Разве что навредишь - себе и близким. Многие вокруг через слишком длинный язык пострадали нынче и на "домы" свои горе навели.

Пришла, поселилась в доме старуха старость, принесла с собой да и открыла настежь древний короб с подарками - с болезнями, хворями, недомоганием, усталью да немощью, и выпустила их, гадких невидимок - скакать и прыгать в доме. И зажили они тут липко, цепко, назойливо, и уж не выловишь их, не удалишь, не прогонишь ничем, даже и молитвой...
РАзом нагрянула старость и затянула в своё болото топкое, в самую трясину. Не выбраться из неё, как ни бейся. И нет спасения, как ни старайся.

А тут вскоре завертелась и мировая катавасия, и сама Страна, любимая Россия, канула в ту же прорву. Но внешние события уже мало интересовали старого Якова, а Аксинью они и прежде не занимали ничуть. Чуял Яков всеми фибрами души своей, что власть ухватили теперь какие-то чуждые всему живому пришельцы, и ничему хорошему уже не бывать, и это надолго, если не навсегда. Чувство у него было такое, будто поле, русское бескрайнее поле, задичало и пошло зарастать чертополохом и бурьяном, а травы эти - сильные, и, коли они уж захватили власть, то уже из своих цепких лап не выпустят, и ржаным колосьям плевелы не забить, не одержать верх - сила у сорняков; а их-то теперь старательно разводило, размножало захваченное злобными чужаками государство... А ржаные и пшеничные всходы нынешняя власть усердно сжигала в кострах - так, как раньше уничтожали сорняки. Так представлялось всё Якову. Личное горе слилось со всенародным в его померкшей навек душе.
Стало в избе уж и дурно припахивать - стариковской застоялой кислятиной. Даже и баня по субботам уже не радовала, и ходили в баню Яков с Аксиньей порознь, и веники ссыхали на чердаке зазря.
Аксинья по вечерам спрашивала "хозяина", ставшего крайне забывчивым:
- Ну что, ты облаточки принял?
- Было дело. А ты? Не забыла? - ответствовал старухе старик.

Старились оба - год за годом, день за днём. Яков сдавал заметнее. В медицине они не разбирались, фельдшера не беспокоили, облатки с порошками пили не весть какие - кто-то из таких же грамотеев присоветовал, да и купили у санитарки медпункта, а та у фельдшера подтибрила, благо лежали просто, доходчиво. Так вот и "лечились" старики, но больше - по старинке: травками, чайкАми...

Яков на судьбу не роптал - к чему Бога гневить напрас? Что тут поделаешь? Старинной дорогой идём, путём проторенным тысячами поколений. Как за шесть десятков завалило - так в страну старости и подалось. А эта страна печальная - по соседству со страной мёртвых. И никто с этой путины не свернёт - ни нищий, ни богатый, ни дурак, ни разумник - всех затягивает невидимая несокрушимая сила - Время...

И сны переменились. Стала сниться рухлядь да труха - старые "деревнЯ", с ветхими, полурухнувшими хибарами, гнилые внутри, прозеленевшие брёвна, обвалившиеся и побеждённые крапивой заборы, развалющие сараи да хлевы, которые давно пора бы разобрать да сжечь где-нибудь на пустыре... А ещё виделась в снах обмелевшая, растекшаяся река с песчаным бродом, по коему можно прийти в деревню, а в деревне - одни замирающие старики, и больше никого...
Не думалось Якову, что в этих образах старческих снов предстаёт ему отдалённое будущее советской колхозной деревни, убитой бездарными и злокозненными правителями некогда великой Державы...
Часто снились Якову земляные работы - то траншеи по всей деревне накопанные, то ямы глубокие, и в них - живые люди, или землянки, в землю врытые... Ксения говорила: "Это могильные сны... Я вот тоже всё огород во снях копала, гряду ладила... Гряда земляная - что могила свежая..."

В одно зимнее белое стылое метельное утро проснулась Аксиньюшка и почуяла странную тишину в доме, необыкновенную, звенящую. Подумала: "Вставай, баба, не лежи, надо-ть печку топить, а то недолго и замёрзнуть". Поднялась сквозь боль и ломоту в застоялых суставах, пошла к печи, загнётки уж с вечера "приготовлен", "чирнула" "спичкуй" - огонь загудел. Поставила горшки на "ашосток" - один "с посным щам", другой с "кашуй ячневуй". Покуда возилась у печи, в оконцах бледненько засветлело.
"Чтой-то Яша долго спит", - подумала. Подошла к его кровати, позвала - ответа нет. Потолкала спящего - а Яши уж нет: только пустое тело, бездыханное уж, оболочка телесная, зачем-то лежит на кровати - ушёл, ушёл Яша, ушёл насовсем, навсегда покинул свой дом и мир этот бренный - тайком, "во снях", не простился со своей верной Ксюшенькой...
Ушёл? Или увели его, взяли да и унесли душеньку живую, особо не спрашивая на то  согласия.

Отшатнулась Аксинья от холодного, страшного теперь тела и завыла по-бабьи, и кинулась, набросив полушубок, вон из избы - благо, сынок Ваня рядом, через дорогу лишь дом его...
Ввалилась к сыну с застывшим на лице криком:
"Горе в нас, Ванюш, батя помер!"