Часть вторая. Погром на Троицком базаре

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПОГРОМ НА ТРОИЦКОМ БАЗАРЕ

Глава 1

  В Екатеринослав пришла осень. Солнце, наверстывая дождливые, холодные дни в начале сентября, так припекало, что горожане ходили без пальто и в летних головных уборах. Парки и сады оделись в пурпурно-желтые краски, а на Екатерининском бульваре на несколько километров протянулся пестрый ковер из листьев, доставляя удовольствие взрослым и детям поддевать их ногами и подбрасывать кверху. Воздух дрожал и был наполнен звуками и шорохами, происходящими в это чудесное время в природе. И все кругом радовало глаз: и стройные пирамидальные тополя на фоне ослепительно-синего неба, и раскидистые, переплетенные ветви акаций, и американские клены в бордовом одеянии.
  Хорошо в эту пору выйти на обрыв в Потемкинском парке и посмотреть оттуда на Днепр, его противоположный берег и Монастырский остров.
  Здесь тоже, куда ни глянь, все утопает в золоте. Вся эта красота отражается в воде, а сама река переливается серебряными блёстками.
  Однако все хорошее когда-нибудь кончается. В первых числах октября задул северный ветер. Шел он издалека, из самого Петербурга, мимо Москвы, Курска, Белгорода, и вместе с ним, а то и, опережая его, оттуда приходили вести о волнениях и забастовках по всей России. Екатеринослав забурлил. Городовые и регулярные войска, расквартированные в городе, не успевали разгонять митинги, вспыхивающие то на бульваре, то на Фабрике, то в Чечелевке, а то одновременно во всех рабочих поселках.
  Агитаторы призывали к общей стачке, свержению самодержавия и казни Николая II.
  Не зная, что предпринять, растерявшийся губернатор Алексей Борисович Нейдгарт каждый час посылал телеграммы в Петербург министру внутренних дел Булыгину и директору Департамента полиции Гарину. Пока они шли туда и обратно, волнения в городе приняли массовый характер.
  Утром 10 октября забастовали рабочие и служащие железной дороги. Вслед за ними остановились все промышленные предприятия, закрылись магазины. Студенты Горного училища вышли на Соборную площадь и провели большой митинг в поддержку политических и экономических требований рабочих.
  Николай на этом митинге не был. Он уже несколько дней пропускал лекции в училище, занимаясь переводом научных статей с французского языка на русский для Екатеринославского научного общества. Эту подработку ему устроил Володя. И он с благодарностью вспоминал свою маму, Елену Ивановну, приучившую с детства всех детей говорить и писать по-французски.
  Деньги за перевод он намеревался отослать в Петербург брату Сергею. Скрываясь от полиции, тот жил по углам у чужих людей, летом ночевал в Павловском или Гатчинском парках, голодал и без конца болел бронхитами. Вместе с деньгами он постоянно отправлял ему с оказией лекарства и продукты. Тут еще, как назло, хозяин квартиры Николая повысил в октябре плату. Можно было бы снять комнату дешевле, но Ковчан просил оставить квартиру в конспиративных целях, однако денег не предлагал. В голове Николая теперь только и вертелось: деньги, деньги, где достать деньги. Из дома он выходил только, когда у него были занятия с Анной.
  В этот первый забастовочный день он вернулся от Фальков в десятом часу вечера. Под дверь была просунута записка от Ковчана. Дима просил срочно к нему зайти. Николай прошел в комнату, посмотрел на стопку статей и толстый французско-русский словарь на столе, тяжело вздохнул и отправился к Диме. Просто так, зная его занятость, тот не станет его беспокоить.
  Жил Ковчан на Ульяновской улице в конспиративной квартире. В двух кварталах от него, на углу Ульяновской и Херсонской улиц, находился дом Манухина, где была еще одна конспиративная квартира другого члена комитета, Нины Трофимовой.
... Трамваи не ходили. «Вот и отлично, – порадовался Николай, – значит, трамвайщики тоже присоединились к рабочим».
  Фонари тускло освещали улицы: это губернатор распорядился снизить напряжение, чтобы людям неповадно было собираться на митинги.
  Иногда из темноты выплывали фигуры городовых, державшихся вместе по три – четыре человека, или слышался топот казачьего разъезда.
  Когда он пришел, у Ковчана проходило заседание городского комитета РСДРП. Увидев Николая, председатель комитета Григорий Иванович Петровский подозвал его к себе, крепко пожал руку и выразил сожаление, что он опоздал.
  – У нас к вам два важных поручения, – сказал он охрипшим голосом, видимо, сорванным сегодня на митингах, – Дима вам все объяснит, а нам пора расходиться.
  Петровский со всеми попрощался и направился к дверям. Вслед за ним поднялись остальные товарищи. Проходя мимо Николая, они приветливо жали ему руку, а преподаватель его училища, профессор Маковский – добродушный и в высшей степени симпатичный человек, по-отечески обнял его и похлопал по плечу.
  Ковчан был возбужден, глаза его горели.
  – Видел, что творится в городе? Завтра вся губерния встанет. Тут такое дело, – замялся он, – сегодня ученики музыкальной школы и Коммерческого училища ходили по учебным заведениям, заставляя ребят выходить на улицу и митинговать в поддержку рабочих. Дошли до того, что разливали в классах ядовитую жидкость. Есть пострадавшие. Завтра они опять собирают молодежь на сходку. Все это стихийно, без подготовки. Сходи туда, пожалуйста. Мне больше некого послать. Просил Мишу Колесникова (это был близкий друг и сокурсник Николая), так он получил от Григория Ивановича личное задание.
 – Хорошо, Дима, постараюсь все сделать. А где хоть приблизительно они собираются и в какое время?
  – В восемь-девять, на углу Кудашевской, – обрадовался Ковчан, что Николай согласился: человек надежный, верный и всегда безотказный.
  – Почему именно на Кудашевке, там же рядом управа?
  – У них пока нет определенного места, рассчитывают на реальное училище. Потом обязательно напишешь статью. Интересно знать, о чем молодежь будет говорить.
  Дима помолчал.
  – Коля, я знаю, ты сейчас очень занят. Но у Петровского к тебе еще одна настоятельная просьба. Комитет решил форсировать работу Совета депутатов, считая, что сейчас самое подходящее для этого время. Определен день первого организационного собрания – 17 октября. Ты сможешь до этого побывать на Брянском заводе, поговорить с рабочими, там у нас больше всего делегатов – сто человек? На некоторых предприятиях меньшевики сейчас надумали провести перевыборы. Надеются составить из своих людей исполнительный комитет и прочат в председатели Басовского.
  – Ну, это у них вряд ли получится. На Брянке меньшевики вроде приутихли.
  – Они никогда не утихнут. Вместо того чтобы признать свои ошибки, специально дезорганизуют всю работу. Но сейчас некогда выяснять с ними отношения. По всей стране разворачиваются события. Мы накануне великих перемен, – произнес Ковчан с пафосом, но, посмотрев на усталое лицо Николая, спохватился. – Давай поужинаем, ты, наверное, голодный. Оставайся у меня ночевать.
  – Да нет, придется идти домой, а то не попаду к гимназистам, раз трамвайщики бастуют.
   Опять он шел в темноте. Со стороны Днепра медленно наплывал туман, как это часто бывает осенью, когда днем солнце припекает, а ночью температура резко опускается. Изо рта шел пар, под ногами скрипели сухие листья, а кое-где и первый тонкий ледок. Он посмотрел вверх: небо, еще не закрытое туманом, густо усыпано звездами. В центре Екатеринослава не увидишь такой красоты, только здесь, на окраине города или дома, в Ромнах.
  В Ромнах небо висит низко над головой и, когда стоишь на крыльце дома, кажется, что звезды падают в середину их большого сада. Мысли о звездах привели его к стихам Блока, а стихи – к Лизе: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик».
  Приятно было в ночном одиночестве думать о ней, видеть ее глаза, взмах пушистых ресниц, пухлые, соблазнительные губы. Хотелось обнять ее всю: тоненькую, хрупкую, прижаться щекой к ее лицу и медленно, по очереди целовать глаза и губы и снова глаза, эти бездонные омуты, которые так быстро затянули его в свою глубину.


   *     *     *

  На следующий день, выйдя из дома в семь часов утра, он уже вскоре шагал по Екатерининскому проспекту. На всех перекрестах стояли конные городовые, по тротуару ходили солдаты, гарцевали казаки, подозрительно осматривая прохожих. В воздухе носилось напряжение.
  Николай возмущался: кому это пришло в голову собирать на сходку учащихся, когда весь центр наводнен войсками?
  Ближе к девяти часам из переулков стали появляться группы учеников-старшеклассников.
  Николай невольно наблюдал за ними: парни дергали девушек за косы, те делали им замечания, иные били своих обидчиков ранцами. Все шумно галдели, смеялись, шутили, не обращая внимания на войска. Дети есть дети.
  На углу Кудашевской улицы и проспекта собралась огромная толпа учеников с родителями и учителями. В стороне стояла группа конных городовых, терпеливо взирающих на это зрелище. Николай заметил в толпе студентов из своего училища и несколько семинаристов.
 – Кто тут старший? – спросил он у знакомого первокурсника.
 – Павел Симанович, – парень махнул в сторону высокого худого мужчины лет 25, стоявшего в окружении старшеклассников Классической гимназии.
 – Кто такой?
 – Учитель из Коммерческого училища.
  Подойдя к Симановичу, он сказал, что его прислали от комитета РСДРП.
 – Зачем? – сморщился тот. – Мы способны провести все сами, без нянек.
 – Проводите. Никто не собирается вам мешать.
  Время шло. Симанович со своими помощниками ушли искать место для сходки.
  Народ все прибывал: это уже были подмастерья и ученики близлежащих мастерских, ремесленники, литейщики с завода Заславского, уличная шпана. Толпа бурлила, ходила волнами. Через минуту-другую она станет неуправляемой.
  Вернулся Павел со своей командой. Они не нашли подходящей площадки для митинга. Николай посоветовал ему начинать там, где уже собрался народ. Тот недовольно сказал, что сам знает, что нужно делать. Николай не сомневался, что это Симановичу пришла вчера мысль разливать в учебных заведениях «ядовитую» жидкость. Возмущенный, он ушел на бульвар, достал из кармана книгу (теперь у него всегда была с собой художественная литература или учебник) и погрузился в чтение. Неожиданно его привлек какой-то шум. Он поднял голову: толпа на Кудашевке качнулась, отступила назад, вдруг все с криком побежали в разные стороны.
 – Что там такое? – спросил он у мужчины, тащившего за руку упирающегося гимназиста.
 – Казаки, – крикнул мальчишка.
 – Мимо проезжал губернатор и приказал разогнать толпу, – объяснил трясущийся то ли от страха, то ли от возмущения отец.
 – Сволочи, сволочи, сволочи, – визжал женский голос, – с нагайками на детей.
  Пока Николай пробирался вперед, казаки исчезли, на земле лежало несколько учеников в разорванной одежде, с окровавленными лицами. Их подняли и куда-то повели. Услышав о расправе с детьми, со всех сторон к бульвару спешили люди. В считанные минуты на перекрестке улицы и проспекта собралось несколько тысяч человек.
  Не дожидаясь команды Симановича, Николай влез на развилок сломанного дерева, поднял руку, призывая к тишине, и с возмущением заговорил об ответственности губернатора за избиение детей. «Они хотели выразить свою волю и вот, что получили в ответ», – сказал он, с трудом перекрывая гул толпы.
  Кто-то спихнул его вниз, и на развилок влез паренек, реалист пятого или шестого класса. Рядом стояла его мать, дергая мальчика за шинель. «Сережа, – умоляла она со слезами, – пойдем домой». Николай решил сделать ей приятное, сказав, что у нее замечательный сын, но та оскалилась и со злостью прошипела: «Ненавижу всех вас, особенно агитаторов, губите наших детей». В этот момент к их общему ужасу прямо над головой Сережи пролетели пули. Юноша быстро соскочил вниз и крикнул появившемуся откуда-то Симановичу: «Казаки!». Это был все тот же отряд казаков, стрелявший по приказу губернатора. Сделав небольшой круг по окрестности, они вновь вернулись на бульвар.
  Николай ждал, что Павел отдаст приказ разойтись, но тот что-то крикнул в толпу, вокруг него быстро собралась группа старшеклассников, студентов, рабочей молодежи. Они стали перекрывать улицу и проспект, волоча из соседних дворов все, что попадалось на глаза: лавки, доски, столы, ветви деревьев, оставшиеся после сентябрьской бури.
  Молодежь работала быстро. В руках у нее оказались ломы, железные пруты, веревки и проволока. В считанные минуты на перекрестке возникло что-то вроде баррикады, перекрывшей Кудашевскую улицу и проезд около бульвара. С другой стороны, за ней осталась основная толпа молодежи и казаки.
  Тем временем со стороны Волосской улицы подошла рота Симферопольского полка и в растерянности остановилась перед заграждением, не зная, что предпринять. Время от времени офицер кричал молодежи, чтобы она расходилась по домам, иначе он отдаст приказ стрелять. В ответ летели булыжники и раздавались одиночные выстрелы.
  Ситуация выходила из-под контроля. Николай уговаривал Симановича распустить ребят, но тот его не слушал. Глаза его лихорадочно блестели, лицо покрылось красными пятнами, он был в эйфории.
  Появился Миша Колесников. Николай обрадовался другу, надеясь, что вместе они образумят этого горе-вожака, возомнившего себя чуть ли не Наполеоном. К его огорчению, Миша стал хвалить Симановича за идею о баррикаде, которая, несомненно, послужит примером для других.
 – Молодец, Павел! Я полностью его поддерживаю, думаю, и комитет был бы на его стороне. Ты, Коля, не понимаешь остроты момента.
 – Дурак ты, Мишка! – в сердцах выругался Николай, – про комитет помолчал бы. Не забывай, что здесь дети.
  От кого-кого, а от своего лучшего друга он не ожидал такого подвоха. Студенты из его училища и семинаристы тоже стали ему доказывать, что он не прав, надо поддержать боевой дух молодежи. Около Павла столпились парни с завода Заславского. Им надоела настырность Николая, они силой оттеснили его от своего командира. Плюнув на Симановича и его гвардию, Николай присоединился к толпе. Все с волнением ждали, что будет дальше.
  Офицер нервничал: ему уже несколько раз передавали приказ губернатора утихомирить учеников и срочно отправляться в район Фабрики, откуда толпа демонстрантов направлялась в центр города. «Го-с-по-да! – кричал он раздраженным голосом. – Пр-рошу вас раз-зой-тись. Пр-о-шу!»
  Терпение его лопнуло, когда здоровый булыжник попал в голову одному из солдат, и тот, обливаясь кровью, рухнул на землю.
  Офицер взмахнул рукой, послышались щелчки отодвигаемых затворов. Подбежав к баррикаде, солдаты стали взбираться наверх и стрелять в собравшуюся по ту сторону толпу. В панике люди бросились в конец улицы, надеясь укрыться в Невенчанной балке, но там их встретили огнем казаки.
  Через десять минут все было кончено. Казаки проделали в заграждении проход и, собравшись все вместе, ушли вниз по проспекту. За ними двинулись солдаты Симферопольского полка.
  К месту расстрела со всех сторон бежали люди. Баррикаду разобрали. За ней лежали тела убитых и раненых. Между ними ходили учителя и родители, разыскивая своих детей.
Симанович сидел на тротуаре, уставившись в одну точку. Лицо его было серо-землистого цвета. Прядь мокрых от пота волос спадала на лоб. Около него стояли трое гимназистов и уговаривали идти домой. Тот с трудом поднялся. Не оборачиваясь, они пошли вниз по проспекту.
  «Подлец, – возмутился Николай, – бежал с поля боя, бросив своих солдат».
  Невдалеке на мостовой лежал Миша Колесников. Николай тронул его за плечо. Тот открыл глаза.
 – Коля! – прошептал он. – Ты оказался прав. Но все-таки мы сумели показать им свою силу.
  Приподняв голову, он оглядел лежащих кругом детей и заплакал.
 – Ты ранен? – спросил Николай.
 – Рука!
  Только тут Николай заметил кровь на рукаве его шинели. Он освободил его руку от одежды и туго перетянул носовым платком под самым плечом. Миша стонал, кусая синие губы.
  Подъехала карета с врачами из городской больницы. Николай увидел Володю, хотел подозвать его к Мише, но того уже схватили за рукав халата и потащили к парнишке, над которым, стоя на коленях, в истерике билась мать.
  Николай впервые увидел, как работает брат. Он интенсивно нажимал руками на грудь мальчика, дышал ему в рот, снова со всей силой давил на грудь.
  Раненый очнулся. Володя оставил около него медсестру, а сам поспешил к другим пострадавшим. Его звали со всех сторон, и он метался с одного места на другое, пока не подъехали еще врачи. Мише тоже оказали помощь и увезли в больницу. Через час уехала последняя карета. Толпа стала расходиться.
  Николай неподвижно стоял на опустевшей улице. К нему подошел пожилой учитель, тихо произнес: «Десять убитых и восемь тяжело раненных». Оба они смотрели в одно и то же место: на большую лужу крови недалеко от бывшей баррикады. Ветер кружил по мостовой листья деревьев, сворачивал их в шары и с силой бросал в эту лужу. Окрашиваясь в красный цвет, шары катились дальше по Екатерининскому проспекту.
  Учитель подошел к остаткам заграждения и стал выбирать из них небольшие доски. Затем вернулся обратно и огородил лужу крови.
 – Пусть это место станет святым для жителей города и позором для его властей, – сказал он громко, чтобы все слышали и запомнили его слова, низко поклонился своему сооружению и пошел к бульвару, согнув спину и еле передвигая ноги.
  Николай вдруг вспомнил об Анне и Лизе: где они, что с ними? Может быть, они тоже участвовали в этом митинге? Сегодня занятий не было, но он решил все-таки сходить к Фалькам. Дверь ему открыла Анна. Растерявшись, он сказал ей, что ему срочно понадобился учебник, оставленный в классе. Девушка убежала наверх. Из гостиной доносилось пение Лизы. Николай успокоился.
 – Вы сегодня были в гимназии? – спросил он Анну, когда та вернулась с книгой.
 – Нет. Папа приказал нам остаться дома.
  Из столовой вышла Зинаида. Николай сказал ей, что на улицах стреляют – убили десять гимназистов. Сестрам сейчас лучше сидеть дома.
 – Мы и сидим, – сказала Зинаида. – Может быть, позвать Сарру Львовну?
 – Нет-нет, – смутился Николай, боясь, что, услышав звонок и голоса в коридоре, появится Лиза. – Передайте ей мой совет.
 – Кто там? – спросила Сарра Львовна Зинаиду, когда дверь хлопнула во второй раз.
 – Анин учитель приходил за учебником. Сказал, что в городе стреляют.
 – Зинаида, кто это приходил? – поинтересовалась некоторое время спустя Лиза, когда у нее кончились занятия музыкой.
 – Анин учитель. Книгу какую-то забыл.
 – И только?
 – И только, а что тебе еще надо? Предупредил, что в городе стреляют, а ты ходишь по улицам, нас всех нервируешь.
 – Зинаидочка, не говори глупостей. Что со мной может случиться? Тем более я хожу не одна, а с Кешей.
 – Так убили десять гимназистов!
 – Все это чепуха.
 – Человек о вас беспокоится, пришел предупредить, а тебе все чепуха.
 – Он пришел за книгой.
 – Конечно, за книгой. А то мы не знаем?
 – Все-то ты знаешь, а мы вот не знаем, – сказала Лиза и, недовольная намеками Зинаиды, ушла к себе в комнату.
  То, что учитель пришел к ним из-за нее, ну и, конечно, Анны, не было сомнений, но было ли это простое беспокойство о них или что-то большее? Все ее старания намекнуть ему, что он ей нравится, проходили впустую: он оказался непробиваемый, как скала, а действовать более откровенно у нее не хватало духу.


*     *     *


  Николай напрасно ходил к Фалькам. На следующий день губернатор, напуганный событиями в городе, объявил в Екатеринославе «осадное» положение, призвав жителей без крайней необходимости из домов не выходить и не выпускать на улицу детей. Все учебные заведения прекратили занятия; магазины и продовольственные лавки не работали. Днем забастовали рабочие электростанции, а вечером весь город погрузился во мрак.
  В следующий раз Николай появился у Фальков через три дня. Пришел с опозданием на полчаса: трамваи еще не ходили.
  Анна спросила:
 – В городе опасно?
 – Опасно, – улыбнулся Николай, нисколько не связывая ее наивный вопрос с Лизой.
  Под большим секретом девушка сообщила ему, что Лиза ходит с двоюродными братьями на митинги. Папа, конечно, ничего не знает, а мама очень волнуется. Вчера она пришла перед самым приходом папы с работы, мама даже посылала дворника Степана на бульвар их разыскивать.
 – Ваши братья – социалисты?
 – Анархисты, состоят в какой-то группе.
  Николай стал объяснять Анне новый урок, но мысли его все время вертелись вокруг услышанной новости. Значит, Лиза не зря тогда при их встрече в этом классе упомянула о связях с анархистами, и, если она сейчас ходит с ними на митинги, – это серьезнее, чем простое увлечение.
  «Впрочем, какое мне до этого дело, – подумал он, заканчивая урок и невольно прислушиваясь к голосам на первом этаже: там громко разговаривали Сарра Львовна и вернувшаяся откуда-то Лиза, – это меня не касается».
  Потянув еще некоторое время и дождавшись, когда Лизины каблучки простучат наверх, и она пройдет в свою комнату, он продиктовал Анне задание и быстро спустился вниз.
  В эти дни ему все-таки пришлось ночевать у Ковчана. Дима просил его по горячим следам писать то листовки, то статьи в местные газеты. Николай писал их быстро, за ними кто-то приходил, где-то их печатали, днем он видел их расклеенными на домах.
  В тот же день, когда солдаты и казаки жестоко расправились с молодежью на Кудашевке, настоящая война развернулась в рабочем поселке Чечелевка.
  До прихода солдат рабочие успели возвести на подходах к поселку шесть баррикад. Самым главным из них стало сооружение на перекрестке Орловской улицы и 1-й Чечелевки, которое рабочие ласково назвали «баррикадой-матерью». На самом верху ее гордо развивалось Красное знамя.
  Днем со стороны кладбища к этой баррикаде подошла рота Бердянского полка. Увидев заграждение, офицер приказал солдатам подойти к нему впритык и открыть огонь по прятавшимся в траншеях людям. Рабочие из своих укрытий кидали в них бомбы. Несколько человек засели в доме напротив, обстреливая солдат из окон.
  Рота отступила и направилась к соседней улице, но там наткнулась на другие заграждения. Не смогли переломить ситуацию и подошедшие роты Феодосийского и Симферопольского полков. Рабочие мужественно сражались с солдатами, не пропуская войска в поселок.


Глава 2

  Помня о втором задании Ковчана: еще раз переговорить с делегатами, выбранными в Совет рабочих депутатов, Николай с трудом пробрался в Чечелевку, окруженную войсками. Он знал этот рабочий поселок, как свои пять пальцев, так как второй год вел в цехах Брянского завода рабочий кружок и бывал у многих своих слушателей дома.
  Это был самый большой рабочий поселок на окраине Екатеринослава. Восемнадцать лет назад Брянское акционерное общество, принадлежавшее бельгийцам, построило здесь первую домну. В последующие годы оно ввело в строй еще четыре печи, сделавшие Александровский завод крупнейшим производителем стали.
  Название «Александровский» не прижилось, с самого начала рабочие называли завод Брянским или просто Брянкой. Со своими печами и колоссальными трубами, окрашенными в черный цвет, он напоминал огромный башенный броненосец, заблудившийся в степи и нарушивший ее первозданную красоту. С наступлением темноты все небо над ним становилось багровым от яркого пламени доменных печей.
  Хозяевами завода были иностранцы, и почти все руководящие и технические должности там также занимали иностранцы, имевшие высокие зарплаты, массу льгот и неограниченную власть над людьми. И жили они, как господа, в городских квартирах или в уютных домиках отдельного поселка, отгороженного от завода высоким забором. Оттуда на территорию завода выходила своя проходная. Острые языки назвали этот поселок «Колонией», а проходную – «директорской калиткой».
  Николаю завод особенно близок был тем, что после окончания училища он намеревался тут работать инженером по электротехнической части оборудования – такая у него была будущая специальность.
 ... Шел третий день забастовки. В здании завода стояла непривычная тишина. В столовой железопрокатного цеха Николая уже ждал вальцовщик Степан Кузьмич Нестеренко – Кузьмич, староста его рабочего кружка, заранее предупрежденный Ковчаном о собрании. Нестеренко сказал, что всех делегатов собрать не удалось: кто отдыхает после ночного дежурства, кто патрулирует улицы или охраняет проходные завода, чтобы начальство не провело штрейкбрехеров, но человек тридцать придут. «И то польза, – считал Кузьмич, – лишняя беседа с интеллигентом (так называли лекторов из города) не помешает».
  Люди приходили уставшие, молча присаживались на стулья, слушали разговор Нестеренко с Николаем.
 – Дела неважные, – говорил Кузьмич глухим голосом. – Администрация не идет на уступки рабочим и отвергла все наши требования. «Нравится вам бастовать – бастуйте», – сказал директор стачкому и укатил в Крым. Забастовка кончится, еще круче закрутит гайки, с нас потом и вычтет все убытки.
 – Ты не прав, Кузьмич, – возразил ему Николай. – Своими баррикадами вы доказали, что не собираетесь сдаваться и будете стоять до конца. На море ему сейчас далеко не до отдыха.
 – Нам обязательно надо вооружаться, – заметил Аким Петренко, – у солдат винтовки и полный боевой комплект, у нас – самодельные бомбы и фугасы. Винтовок – раз-два и обчелся.
 – Для оружия нужны деньги, а где их взять? – посетовал сидевший поодаль от всех Алексей Криворучко, высокий худой рабочий с лицом, испещренным оспой.
 – Самим собрать, – сказал Николай.
 – С нас и так собирают, то туда, то сюда. На всех митингах просят давать деньги на оружие и динамит, а пойди, проверь, куда потом эти деньги деваются. Что-то я не слышал, чтобы рабочим раздавали оружие.
 – Ловкачей много, – вступил в разговор парень с огненно-рыжей шевелюрой, которого раньше Николай в кружке, да и цехе не видел. Говоря, он широко открывал рот, показывая желтые от курения зубы. – Надо действовать по-другому: грабить буржуев, силой отнимать у них деньги, которые они на нас наживают.
 – Я бы еще припугнул мастеров, – поддержал его тоже незнакомый Николаю рабочий, – лопочут на своем языке, не поймешь, чего хотят. Только и знают, что выставлять штрафы. Гнать их отсюда надо, а не хотят уезжать, так всех чик-чирик, – и для наглядности он провел рукой под горлом.
 – Индивидуальный террор ничего не даст, – возразил ему Николай. – Только массовое сопротивление, вы это сами сейчас доказали. Даже гимназисты это поняли, когда начали строить на Кудашевке баррикаду.
 – За гимназистов они еще ответят, – заявил рыжий, призывавший к грабежу, явно анархист.
 – Мы свои требования будем отстаивать до конца, – твердо сказал Аким Петренко, – если, конечно, Нейдгарт не вызовет откуда-нибудь новое подкрепление. Тогда нам каюк...
 – Не вызовет, – успокоил его Николай, – в Одессе тоже все предприятия бастуют, в Севастополе поднялись военные моряки. И так по всему югу. Насчет вооружения вы правильно ставите вопрос. Одна лаборатория по изготовлению бомб уже есть, комитет решил организовать еще несколько таких мастерских, создать рабочие боевые дружины, склады оружия и многое другое.
 – Тогда скажи мне, мил-человек, – придвинулся к Николаю Алексей Криворучко, – зачем нам нужен Совет рабочих депутатов, если у нас есть комитет, и он всем руководит. Ведь это он надоумил нас построить баррикады, сражаться с войсками, и ты вот тоже пришел сюда от Григория Ивановича Петровского.
 – Это так. Но Совет будет заниматься более широким кругом вопросов. И потом в него войдут не только большевики, но и меньшевики, эсеры, бундовцы...
 – С этими «друзьями» нам делать нечего.
 – Очень важно, кто войдет в исполнительный комитет Совета. А это уже будет зависеть от собрания. От вашего завода больше всего депутатов, так что за вами – основная сила. Надеемся, что в него попадут только большевики, а Петровский станет его председателем.
 – Николай, ты вот летом агитировал нас избрать уполномоченных для переговоров с администрацией. С тех пор прошло много времени, а уполномоченные себя ни в чем не проявили.
 – Ну, скажем, не везде. На машиностроительном заводе, например, удалось кое-что добиться...
 – Еще бы не добиться, когда там грохнули директора. Надо и нашего грохнуть, тогда он заговорит по-другому, – сказал рыжий, скаля свои кривые зубы.
 – Как же он заговорит, если ты его грохнешь, – поддел говорившего Кузьмич, и все дружно рассмеялись.
 – Советы рабочих депутатов уже действуют в нескольких городах России, – сказал Николай. – Это сила, с которой губернаторы, городские думы и хозяева предприятий вынуждены считаться. На наш Совет мы тоже возлагаем большие надежды, вы должны верить в него. Восьмичасовой рабочий день точно всем будет обеспечен.
 – Да не сомневайся ты, Николай Ильич, – сказал Аким, – наши все придут на собрание. Мы слышали, что на других заводах начали переизбирать делегатов, у нас тут тоже кое-кто мутил воду, да им быстро дали от ворот поворот. Так и передай комитету – брянщики не подведут.
  После собрания Степан Кузьмич повел Николая к себе. Маленькая, чисто выбеленная хатка уютно пряталась среди яблоневых и вишневых деревьев. Под окнами и вдоль дорожки от калитки к дому стояли поникшие золотые шары и бордовые георгины, кое-где виднелась кустовая хризантема: белая и желтая, уже почерневшая по краям от ночных туманов и холодов. Из-за забора с той стороны улицы свешивались ветви боярышника и калины с тяжелыми, сочными ягодами.
  Кузьмич здесь жил давно, еще до строительства Брянского завода, и один из немногих имел свой собственный дом и сад.
 – А где хозяйка? – спросил Николай, проходя в чисто прибранную горницу.
 – Не поверишь: сидит целый день на «передовой» с ружьем. Она же у меня сибирячка, из семьи охотников. Вспомнила молодость. И Дарья там же. Девке уже 18 лет, такая же шустрая, как мать. Помнишь, она в Сергея твоего была влюблена, до сих пор по нему сохнет.
 – Он ей пишет?
 – Шлет какие-то записки. Сколько ж ему еще бегать? Девке замуж пора, двое наших заводских просили ее руки, она слышать ни о ком не хочет. Беда, просто беда!
 – Суда еще не было, за бегство и ранение жандармов прибавят ему лет пять.
 – Тогда Дарья совсем с ума сойдет.
 – Я напишу ему, чтоб оставил ее в покое, а то своими записками травит ей душу.
 – Здесь уж ничем не поможешь, если промеж них любовь.
  За разговорами Кузьмич накрыл стол: положил соленые огурцы, кислую капусту, вытащил из печки теплую картошку в мундире, нарезал сало, сыр, копченую колбасу, как-никак трое в семье работали, не бедствовали.
 – Пойду, схожу на огород, принесу зелени, – озорно подмигнул он гостю.
  Николаю же вдруг страшно захотелось спать: глаза слипались, голова клонилась вниз, и, как только Кузьмич ушел, положил голову на стол и тут же отключился.
  Разбудил его стук на крыльце – это Нестеренко, вернувшись с огорода, сбивал налипшую на сапоги грязь. Вошел, улыбаясь; зелень у него торчала под мышкой, а в руках еле удерживал здоровую бутыль красного вина.
 – Прячу в саду от хозяйки, – сказал он, поймав удивленный взгляд Николая.
 – Сердце малость пошаливает. Мария прячет бутыли от меня, а я – от нее. Только без этого дела нельзя. Сейчас мы с тобой выпьем по маленькой.
  Вино было крепкое, тягучее, такое мать Николая делала в Ромнах по осени из сухофруктов. Голова от него остается чистой, а ноги наливаются чугуном, не оторвешь от пола. Вот и сейчас он попробовал пошевелить ступнями, куда там – намертво прилипли к чисто выскобленному хозяйкой полу. Кузьмич смачно жевал сало, хрустел соленым огурцом. По комнате поплыл острый запах гвоздики и лаврового листа.
 – Ешь, не стесняйся, – сказал он, увидев, что Николай сидит перед пустой тарелкой. – Расстроили тебя наши товарищи, да ты не бери себе в голову: народ верит большевикам.
 – Этот, что говорил о терроре, тоже делегат?
 – Да нет. Случайно попал. Ты уж извиняй, что так получилось, но на собрание придут все сто человек, даже не сомневайся. А этот рыжий наслушался, наверное, анархистов. Ходят тут их агитаторы, мутят воду. Раньше их мало кто слушал, а сейчас смотрю, научились говорить и все твердят: «Берите оружие, стреляйте в начальство».
Забили головы своим террором. Это еще что. На днях слышал, как они подбивали рабочих спалить «Колонию», и спалят. Один рассказывал о каких-то коммунах. Идите, говорит, к нам, мы уничтожим буржуазию, построим бесклассовое общество. Там не будет ни бедных, ни богатых, и получать все будут, сколько хочешь.
Думаю, что немало людей к себе перетащил. Я тебе, Николай, вот что еще хотел сказать. У меня сосед – машинист. Вчера вернулся из поездки, говорит, кое-где начались погромы. И что самое непонятное: зачинщиками являются сами рабочие. Рассказывает такое, что волосы дыбом встают. Позвать его?
 – Позови.
  Пришел маленький, какой-то весь нескладный, щуплый мужичок с взъерошенными волосами, видимо, оторвали его от сладких снов. Поверх розовой косоворотки на нем был черный жилет на сатиновой подкладке и куцый клетчатый пиджачок.
  Кузьмич налил гостю стакан. Тот долго, основательно жевал сало с хлебом, внимательно разглядывая Николая. Потом взял свой стакан, постучал им о стаканы соседей, выпил залпом и громко крякнул.
 – Налей еще, – сказал он Кузьмичу, снова залпом выпил, также крякнув, отставил стакан в сторону. Вытер рукой рот, пригладил волосы и снова изучающе посмотрел на Николая.
 – Да говори ты, Федор, не томи, – не выдержал Степан Кузьмич, – свой это человек, свой.
 – Ну, вот, как я тебе уже рассказывал, Кузьмич, – начал Федор свой рассказ, – едем мы вчера с напарником в Юзовку. Останавливаемся в Илларионове, там, как всегда, вошло много народу: шахтеры, рабочие, конторщики. Дальше мы обычно по расписанию проскакиваем несколько остановок. Здесь же, не успели отъехать от станции, как врываются к нам в машинное отделение двое, приставляют к спине револьверы и требуют остановиться в Чаплино. Я торможу. Снова суют в спину свои револьверы: «Давай длинные гудки!» Куда деваться под оружием? Даем гудки. Видим: сбегается много людей, орут, хохочут, лезут, как очумелые, в вагоны. Подъехали к Межевой – то же самое: останавливаемся, даем гудки и ждем, пока народ залезет в вагоны. Опять шахтеры, рабочие и всякая шпана. Слетаются, как саранча. Помощник мне шепчет: «Евреев едут бить». У меня так все внутри и похолодело.
 – Шахтеры, говорите, и рабочие...
 – Они, они. Мы часа три еще в Юзовке стояли. Что там творилось? Жгли дома, дым заволок весь город. Пассажиры сказывали, евреев живьем бросали в доменные печи. К отходу поезда подкатила огромная толпа: орут, гогочут. Оглянулся по сторонам – ни одного городового. Двое бандитов влезли в машинное отделение и размахивают наганами. Проехали две остановки, тычут дулом в спину: «Останавливай!» И всей пьяной оравой ринулись в село громить евреев.
 – К нам они не посмеют сунуться, – сжал кулаки Кузьмич, – мы им такое тут покажем.
 – Дай Бог пронесет. Так я пойду, мне ночью опять в рейс.
 – Спасибо вам за рассказ, Федор, – Николай крепко пожал машинисту руку.
 – Погромов следовало ожидать, – сказал он, когда машинист ушел, – но вы-то, Степан Кузьмич, не сможете помочь городу.
 – Это еще почему? Мы вышлем на помощь свои дружины.
 – Вас не пропустят солдаты. Вы их не пускаете, а они – вас. Только если вступить с ними в бой? Так у вас для этого нет ни сил, ни оружия, а зря проливать кровь ни к чему.
 – Да-а-а, – растерянно протянул тот, – дела.
 – Мне пора, – заторопился Николай. – Надо еще выбраться через ваши и полицейские заграждения.
 – Возьми-ка с собой эту бутыль вина и сало. Городовые их у тебя отберут и отпустят с богом. Наши дружинники тебя тоже могут остановить. Так что я тебя провожу до поста.
  Поселок казался вымершим. Миновали две улицы. На углу из темноты выступили трое с винтовками, подошли к ним, чиркнули спичками.
 – Да свои мы, свои, не видите, что ли? – недовольно сказал Нестеренко. – Товарищ приезжал из города, теперь ему надо обратно.
  Рабочие хмуро смотрели на Николая. Усталые, изможденные лица, под глазами – черные тени. Один приказал ему следовать за собой. Николай распрощался со Степаном Кузьмичом, взял у него мешок с гостинцами и пошел за провожатым. Около самого заграждения сидела группа людей. Все спали: кто, свесив голову на грудь, кто, прислонившись к плечу соседа, а кто и растянувшись на голой земле.
  Отодвинув доску с краю баррикады, дружинник шепнул Николаю: «Пролазь!» Николай с трудом протиснул свое тело в узкое отверстие, и тут же с той стороны к нему бросились городовые.
 – Стой, ты куда?
 – Домой, застрял тут у родных. Дома жена, дети.
 – В мешке что?
 – Да вот несу кое-что в подарок.
 – Развяжи-ка, посмотрим.
  Николай нарочно медленно развязывал узел, чуть-чуть затянутый Кузьмичом, испытывал терпение городовых. Один из них оттолкнул его, сам развязал веревку, вытащил бутыль и обрадовано перемигнулся с товарищем: «Мешок мы у тебя реквизируем, и иди отсюда, чтобы мы тебя больше не видели».
  Избавившись от тяжелой поклажи, Николай с облегчением вздохнул и направился к трамвайной остановке.

   
                *     *     *
 
 
  Первое заседание Совета рабочих депутатов, как и намечалось, прошло 17 октября. К разочарованию брянщиков председателем Исполнительного комитета был избран меньшевик Иосиф Борисович Басовский (человек неместный, направленный сюда партией для работы), а Петровский – только секретарем. Из семи человек в комитете меньшевиков оказалось на одного человека больше.
В целом же основное ядро Совета составили рабочие-металлисты, члены депутатского собрания Брянского завода.
  Это важное событие день в день совпало с другим знаменательным событием. Напуганный размахом революционного движения, Николай II пошел на уступки и издал Манифест, даровавший народу «незыблемые основы гражданской свободы», неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов. Обещано также привлечь к выборам в Государственную думу те слои населения, которые были лишены избирательных прав (главным образом рабочие, городская интеллигенция). Сама дума признавалась законодательным органом, без его одобрения ни один закон не мог войти в силу.
  Екатеринослав снова забурлил. С утра до ночи на всех площадях и улицах собирались толпы людей, выступали ораторы и просто прохожие. Студенты и молоденькие гимназистки ходили по аллеям бульвара, собирая пожертвования «в пользу раненых», «на оружие и бомбы», «на гроб Николаю II».
  Блюстители порядка издалека наблюдали за всем происходящим, и, если молодежь уж совсем бурно начинала себя вести, подходил урядник и, приподняв фуражку, заискивающе просил: «Га-с-па-да, прошу соблюдать пор-р-ядок!»
  Днем мимо Городского сада в коляске проезжал полицмейстер Машевский. К нему подскочили несколько гимназистов, остановили лошадей и настойчиво потребовали пожертвовать «на бомбы, оружие и гроб Николашке». Побагровев от такой наглости, полицмейстер приказал стоявшим недалеко жандармам арестовать всю группу молодежи, публично оскорбляющую государя. Высокий курчавый парень в шинели Классической гимназии вытащил из кармана газету с крупным заголовком «Царь даровал нам свободу слова» и сунул ее под нос полицмейстеру. Тот поднял кулак, но вовремя спохватился и хлопнул по спине кучера: «Пошел!» «Нет, господин полицмейстер, – парень ухватился за коляску, со всей силой удерживая ее, – пожалуйте на пожертвование», – и подставил ему свою фуражку.
  Посмотрев на жандармов, застывших с каменными лицами, Машевский решил, что не стоит связываться с бунтовщиками, вытащил из кошелька пять рублей и, опустив их в фуражку гимназиста, громко произнес: «Жертвую только на семьи пострадавших рабочих».
  К вечеру история с полицмейстером облетела весь город, обрастая все новыми подробностями. В конце концов, выходило, что полицмейстер сам вылез из коляски, поинтересовался у молодых людей, на что они собирают деньги, и, услышав ответ: «На гроб Николаю II», похвалил их за такое благое дело и отдал все содержимое своего кошелька.
  Общий дух свободы, царивший в городе, подтолкнул городовых тоже провести демонстрацию со своими требованиями. Как законопослушные граждане, они обратились за разрешением к губернатору. Тот, скрепя сердце, дал согласие.
  Смотреть на шествие городовых по Екатерининскому проспекту сбежалось полно народу. В руках они несли лозунги: «Повысить зарплату» и «Увеличить пособия инвалидам и семьям полицейских, погибших при исполнении обязанностей». «А ведь тоже люди», – вздыхали сердобольные торговки пирожками, провожая глазами тех, кто обычно гонял их и вымогал деньги.
  Пока городовые шагали по проспекту, и народ упивался этим небывалым зрелищем, во многих районах города начались погромы.
  Разыгрывались они везде по одному и тому же сценарию: с гиком и свистом по улице пробегал отряд казаков, стреляя в воздух и усиленно разгоняя прохожих нагайками. Улица на миг пустела, вскоре на ней появлялась банда хулиганов с железными прутами и кольями в руках. С воинственным кличем: «Бей жидов! Спасай Россию!» они врывались в еврейские дома и магазины.
За считанные минуты магазины и квартиры были разгромлены, люди убиты, мостовые залиты кровью.
  Иногда начало сценария менялось. На улицах появлялась колонна демонстрантов с иконами и хоругвями. Впереди и по бокам ее шли женщины и дети. Тонкие голоса выводили молитвы. Неожиданно раздавался резкий свист. Пение прекращалось. Женщины и дети мгновенно исчезали. Откуда-то появлялись здоровые мужики и начинали свое черное дело.
  Ночью огромная толпа молодчиков окружила дом Шнейдера на углу Скаковой и Херсонской улиц, там якобы прятались евреи, но войти туда громилам не удавалось – со второго этажа стреляли из ружей и винтовок проживающие в этом доме социал-демократы. Бандиты подожгли дом. Задыхаясь от дыма, люди с криком выбегали на улицу, некоторые прыгали из окон, тут же попадая под обстрел из винтовок. Двор и мостовая были залиты кровью.
  На Троицкой улице несколько еврейских семей спрятались в доме протоиерея Свято-Троицкой церкви Василия Георгиевича Разумова. Священник вышел на крыльцо с иконой в руках, повернулся к толпе и всю ночь усиленно молился, призывая бандитов прекратить разбой.
  В другой части города пожилой настоятель Успенского собора отец Артемий в сопровождении дьякона и нескольких отважных прихожан совершал крестный ход по ближайшим улицам, умоляя хулиганов прекратить погром, несколько раз становился на колени. К нему подошел один из погромщиков и с угрозой спросил:
 – И ты, поп, за жидов?
 – Что вы за нелюди, – возмущенно закричал священник, – побойтесь Бога, это вам даром не пройдет.
  Увидев, что его слова не возымели действия, старый священник заплакал.
  Полицейских и солдат нигде не было видно, зато в центре города, там, где проживала екатеринославская знать, разъезжали кавалеристы Феодосийского полка.
  К вечеру этого же дня местное отделение Социалистической еврейской рабочей партии организовало несколько отрядов самообороны с центральным штабом на Садовой улице. В штаб поступали по телефону сигналы о погромах, и он координировал все действия между отрядами, в которые входили представители различных партий и беспартийные, евреи и не евреи. Им удалось остановить несколько погромов.
  Однако чаще бойцам приходилось сталкиваться не столько с громилами, сколько с городовыми и казаками. Один из отрядов был обстрелян солдатами, и люди, вооруженные только револьверами, вынуждены были под напором ружейного огня отступить с большими потерями.
  Окончательно силы самообороны подорвал губернатор Нейдгард. Он приказал отключить телефоны в штабе и тех квартирах, откуда велись переговоры. Одновременно власти потребовали полного разоружения всех членов самообороны, угрожая в противном случае продолжением погромов. В заводских районах дежурили боевые рабочие дружины, и дальше Озерного базара черносотенцы не решались идти даже под охраной казаков.
  Спокойней всего было в Чечелевке: поселок отгородился от центра двойным кольцом дружинников и не пропустил ни одного хулигана. Но и оттуда правительственные войска не пропускали рабочие дружины, готовые принять участие в разгроме бандитских толп.
  Из Белостока приехал Мишель Штейнер, привез с собой оружие, зная, что у анархистской группы ничего нет. Взяв у Иннокентия адреса ребят, которые месяц назад горели желанием пострелять, сам обошел их и сформировал отряд из 20 человек. В него вошли два брата Иннокентия: Слава и Вадик. Сам Иннокентий и некоторые другие члены группы в эти дни активно работали среди бастовавших рабочих Чечелевки, Каменки и Амура. Это они выступали на Брянке и «мутили воду», как выразился вальцовщик Нестеренко в разговоре с Николаем Даниленко.
  Как летучий голландец, отряд возникал то в одном месте города, то в другом. Часто Мишель и его ребята ночевали в разрушенных домах, где вместе с ними ютились оставшиеся без крова люди. По ночам он не спал, смотрел воспаленными от усталости глазами в пустое пространство. Сердце его мучила злоба оттого, что страдают невинные люди, и что здесь, в Екатеринославе, как и в Белостоке, полиция и войска помогают погромщикам; бойцы отряда часто вынуждены отбиваться не от них, а от городовых и казаков.


Глава 3

  В субботу во второй половине дня Николай отправился в Городской сад, где социалисты решили провести митинг и потребовать от властей города остановить позорное кровопролитие. На улицах валялось множество прокламаций, призывавших население и солдат расправляться с жидами. Ходили слухи, что эти прокламации печатали не где-нибудь, а в самом Департаменте полиции, и что погромы спровоцировали сами власти, чтобы прекратить митинги и забастовки, наказать евреев, бывших, по их мнению, главными зачинщиками всех волнений. «Пусть искупят своей кровью убийство Христа, – призывали неведомые «писаки». – Айда, братцы! Пошли в Крестный ход, а там... покажем им...».
  К сожалению, он не нашел ни одной листовки комитета, а они были, он сам писал к одной из них текст и видел ее уже отпечатанной. Или их не успели распространить, или солдаты их собрали и уничтожили, оставив одни черносотенные.
  Когда Николай пришел на площадь, митинг был в разгаре. Выступал оратор от анархистов. Он подошел поближе, чтобы его рассмотреть, как стоявшие в первых рядах гимназисты стали свистеть и стаскивать его с трибуны. Николай не собирался сегодня выступать, но его заметил ведущий митинга, студент третьего курса из его училища Витя Сорокин, и усиленно замахал ему рукой. Он с трудом пробрался к трибуне.
 – Ответь анархисту, – умоляюще попросил Витя.
 – Я не слышал, о чем он говорил.
 – Критиковал Манифест и ругал большевиков.
  Это была обычная тактика анархистов – ругать большевиков и обвинять их в готовящемся захвате государственной власти. Николай уже не раз выступал по этому вопросу в газетах, изучив для этого труды Бакунина, Кропоткина и их сподвижников. Бакунин ко всему прочему был еще ярый антисемит, ненавидел евреев, особенно Карла Маркса, поливая его и «весь еврейский Интернационал» грязью. «Не у этого ли великого бунтовщика черпали свою злость авторы черносотенных прокламаций?» – мелькнула неожиданная мысль. Не успел он подняться на трибуну и начать свою речь, как на площади появились драгуны. Сорокин дернул его за рукав шинели: «Уходим!»
Николай спрыгнул с трибуны, пробежал несколько шагов и лицом к лицу столкнулся с Лизой Фальк.
 – Немедленно отсюда уходите, – прокричал он с негодованием. – Здесь опасно!
  Лиза же быстро сообразила, что, наконец, подвернулся случай, которого она так долго ждала: остаться с учителем наедине. Она вцепилась в его шинель и испуганно пробормотала: «Николай Ильич, я боюсь. Проводите меня домой».
  Драгуны начали стрелять, он схватил ее за руку и потащил через кричавшую толпу в сторону Садовой улицы, где можно было скрыться в многочисленных проулках и садах. У нее были высокие каблуки, она почти повисла на его плече. «Вот женщины, – возмущался он про себя, – ходят на митинги, как на свидание».
  Около высокого деревянного забора Николай увидел сдвинутую в сторону доску. За забором был сад. Они быстро пролезли туда и сели на скамейку, оглядываясь по сторонам.
  Далеко за деревьями виднелось белое здание особняка, откуда доносились голоса и детский смех.
 – Лиза, – сказал Николай, – зачем вы вышли из дома, в городе идут погромы, это безрассудство.
 – У вас лицо в пыли, – сказала она, улыбаясь, как будто не слышала его упрека, вытащила из сумочки надушенный платок и стала вытирать ему лоб и щеки.
  Он был на нее так сердит, что оттолкнул ее руку и вытащил свой платок, удивившись, что он совершенно чистый.
 – Я была не одна, – сказала Лиза, обжигая его жаром своих глаз, – со своим братом Иннокентием и его друзьями. Иннокентий тоже выступал. Я их потеряла, когда увидела на трибуне вас. Вы так яростно набросились на анархистов. За что вы их так ненавидите, ведь они тоже борются за свержение самодержавия?
 – Их методы борьбы вредят рабочему движению.
 – Вы, социалисты, рветесь к власти, вам хочется господствовать над рабочими.
 – Милая девушка, анархисты забили вам голову своими глупостями. Держитесь от них подальше, пожалуйста, не ходите на митинги, я вас очень прошу.
  Николай искоса посмотрел на нее. Она вся кипела от возмущения: то ли от того, что он неодобрительно отозвался об анархистах, то ли от его наставлений. Он встал:
 – Идемте, я провожу вас домой.
  Тем же путем они выбрались из сада и пошли по Садовой улице к проспекту. Все еще сердясь на него, Лиза быстро шла впереди, как будто у нее не было высоких каблуков. Николай догнал ее, взял под руку и, когда она попыталась вырваться, совсем забыв в своей обиде, что еще недавно только об этом и мечтала, удержал ее руку, положил в свою ладонь и крепко сжал. Сердце ее бешено забилось, а он, как ни в чем не бывало, завел разговор о музыке и композиторе Скрябине, которого она не любила.
 – Я слышала, – сказала она, сдерживая волнение в голосе, – что недавно в Зимнем театре наш симфонический оркестр представил его вторую симфонию, люди сразу стали уходить.
 – Я там тоже был. Уходили, но не все. Зато те, кто остался, в конце встали и долго аплодировали. Музыка очень необычная: бурная, стремительная, какой-то величественный горный обвал.
 – А мне его произведения кажутся сумбурными. Я предпочитаю Рахманинова и Бетховена. Скрябина трудно играть, нужна большая техническая подготовка, а у меня и так пальцы болят.
 – Я об этом не знал, – сказал Николай и выпустил ее пальцы. Тогда Лиза сама взяла его руку, а он еще крепче прижал к себе ее локоть.
 – Вы любите музыку? – спросила Лиза, чувствуя, что от этого разговора и игры рук между ними установилась близость. Ей стало легко, как бывает, когда добиваешься своего и уже неважно, что будет дальше, главная цель достигнута.
 – Люблю, но, наверное, мало в ней понимаю.
 – Скрябин вам понравился, а ведь он хотел выразить в своей симфонии именно то, что вы в ней почувствовали. Музыка сама все подсказала.
  Незаметно за разговорами они подошли к дому Фальков. Лиза не знала, как теперь себя вести с учителем. Сделав вид, что все еще сердится на него, она хмуро смотрела в сторону. Улыбаясь, Николай резко притянул ее к себе, так что их лица оказались совсем рядом, и ласково сказал:
 – Не сердитесь на меня. Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
  Ее лицо просияло, руки непроизвольно потянулись к его шее, она обняла его, прижалась щекой к его щеке. Он взял в руки ее лицо: совсем юное, с розовой, нежной кожей на щеках, чудными, бархатными глазами, пухлыми алыми губами, все до боли родное и желанное. И, как мечтал в ту ночь, когда возвращался от Димы Ковчана и шептал про себя пришедшие на память стихи Блока: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик», осторожно прикоснулся губами к ее глазам, сначала к одному, потом к другому, нашел губы: они были горячие, податливые, неумело отвечали ему тем же. Он стал неистово целовать их. Лиза почувствовала, как у нее внутри все оборвалось и подкосились ноги.
  В окне прихожей мелькнуло лицо Зинаиды. Николай увидел ее и быстро опустил руки. Лиза тоже увидела ее, чуть не расплакавшись от обиды, – Зинаида все испортила.
 – Лиза, – сказал Николай, стараясь на нее не смотреть: ему вдруг стало неловко, что он поддался необузданному порыву, – помните, что я вам говорил. – Он сжал ее локоть, подождал, пока она поднимется по ступенькам и дернет за шнурок звонка, и, не оглядываясь, быстро зашагал в сторону проспекта.
  На звонок вышла Зинаида, презрительно фыркнула, всем своим видом выразив недовольство тем, что Лиза, приличная дочь приличных родителей, целовалась с учителем, и, ничего не сказав, удалилась в столовую. «Ну, и пусть, – улыбнулась про себя Лиза, – очень нужно мне ваше недовольство».
  Сегодня в ее жизни произошло самое важное событие: она знает, что нравится Николаю, женское сердце не обманешь, ее губы до сих пор горят от его поцелуев. Она даже не стала умываться, чтобы подольше сохранить следы от его прикосновений.



 *     *     *


  Выйдя на Екатерининский проспект, Николай не стал ждать трамвая и пошел домой пешком. Опьяненный встречей с Лизой и всем, что с ними произошло, он шел, ничего вокруг не замечая. Вдруг откуда-то сильно потянуло гарью. Впереди, там, где находился Троицкий базар, взметнулся вверх огромный огненный столб. Пламя быстро разрасталось и вскоре охватило полнеба. Казалось, что за домами горит весь город.
  Навстречу ему, неистово крестясь, бежали люди. Николай ускорил шаг. Недалеко от базарной площади раздались ружейные выстрелы, крики и женский плач. Прямо на него из-за угла выскочила группа евреев, преследуемых конными казаками.
  Николай не успел посторониться, как на его плечо со всей силой обрушился удар оголенной шашки. Он думал, что его сейчас убьют и затопчут лошадьми, но казаки, ослепленные злостью, продолжали преследовать свои жертвы. Николай спрятался в ближайшей подворотне, потрогал под рубашкой плечо, пальцы стали липками от крови.
С соседней улицы раздались дикие вопли несчастных, настигнутых казаками. Минут через десять все стихло. Громко и весело переговариваясь, казаки проехали обратно мимо подворотни.
 – А этот куда делся? – спохватился один из них.
 – Который?
 – Тот, что попался нам навстречу.
 – Удрал, наверное, со страху.
  Громко рассмеявшись, они поехали дальше.
  Николай кипел от возмущения. Выйдя из подворотни, он направился к базарной площади. Глазам его открылась страшная картина. На земле вперемежку лежали трупы людей, коровьи туши, бочки с разбросанной вокруг селедкой, яблоки, грецкие орехи, семечки. Две белые козочки, привязанные к дереву, отчаянно блеяли и жались к стволу. Николай отвязал их, и они побежали в сторону проспекта, испуганно оглядываясь назад.
  В начале рынка горели лабазы. Никто не собирался их тушить, хотя совсем рядом находились деревянные дома, и огонь вот-вот мог перекинуться на них.
  Около ворот рынка сгрудилась небольшая кучка людей. Николай подошел к ним. На земле лежали двое убитых гимназистов. Он увидел знакомого рабочего из железнодорожных мастерских Алексея Сапрыкина.
 – Алеша, что тут произошло?
 – Ребята из отряда самообороны связались с казаками, ну те и порубили этих двоих.
 – Ты с ними? – спросил Николай, заметив у него в руках браунинг.
 – С ними я теперь, Николай Ильич, с анархистами.
 – Гимназистов, зачем надо было втягивать, дети еще?
 – Сами захотели. Мишель, наш главный, – Алексей показал в сторону, где на сдвинутых ящиках сидел человек, обхватив руками голову, – их отговаривал, так они уперлись, ни в какую. Как теперь родителям сказать?
  Сочувственно похлопав его по плечу, Николай собирался идти дальше, как услышал крики: «Дом горит!» В соседнем с лабазами двухэтажном доме загорелась стена. Огонь быстро расползался по внутренним деревянным перекрытиям. Прямо на глазах пламя начало вырываться изо всех окон.
  Николай подошел к Мишелю, тронул его за плечо:
 – Пошли кого-нибудь из своих ребят за пожарными и быстро со мной в дом.
  Не дожидаясь Мишеля, он бросился к входной двери, но она оказалась закрытой. Он стал рвать ее и выбивать ногами. На помощь прибежало еще несколько человек. Слышно было, как с той стороны тоже дергают и ломают дверь.
  Наконец она тяжело рухнула вниз, чудом не прибив стоявших около нее людей. На лестнице скопилась толпа жильцов; некоторые, задохнувшись от дыма, лежали на ступеньках без сознания. Ребята Мишеля поднимали их и выносили на улицу. Какая-то женщина, очнувшись, закричала:
 – На втором этаже остались люди.
  Сбросив с себя шинель и сюртук, Николай стянул рубашку, обмотал ею лицо, оставив одни глаза, снова натянул сюртук и бросился на второй этаж. К его ужасу все двери там оказались забиты досками. Опять рядом с ним появились ребята Мишеля, все вместе стали отдирать доски и выбивать двери. В одной квартире нашли пять трупов, в другой под кроватью спрятались трое маленьких детей, все были живы, но находились без сознания.
  Николай приказал ребятам открывать следующие двери, а сам занялся детьми. Одного перекинул через плечо, двоих подхватил под мышки и стал спускаться вниз, осторожно нащупывая ступени лестницы, уже местами провалившиеся. Вынес детей на улицу, отдал плачущим женщинам и снова бросился к подъезду. Навстречу выскочил Мишель.
 – Ты куда? – прокричал он. – Все уже рушится.
 – Там еще твои ребята, – сказал Николай, вращая от возбуждения глазами. – А где пожарные?
 – Пока нет.
 – Давай за мной.
  За дымом ничего не было видно. Задыхаясь и выплевывая пепел, скрипевший на зубах, они добрались до второго этажа.
 – Сергей, Володя, Гарик, где вы? – звал своих ребят Мишель.
  Николай на ощупь продвинулся к одной из дальних квартир. Дверь была распахнута, в прихожей лежали без сознания мужчина, женщина и девушка в гимназическом платье, напомнившая ему о Лизе. У него сжалось сердце. Бросившись в комнату, он схватил с кровати покрывало и позвал Мишеля. Они положили на него всех троих и потащили вниз. Слышно было, как наверху, где они только что были, рушились балки, на лестницу повалил огонь.
  Николай почувствовал, что у него сзади загорелась одежда. «Подожди», – попросил он Мишеля. Захватив углы покрывала в одну руку, быстро расстегнул ремень, сбросил брюки и верхнюю одежду, и они пошли дальше. Внизу ребята из отряда самообороны подхватили покрывало с людьми.
  Пройдя несколько метров, Николай рухнул на землю, не было сил даже пошевелиться. Кто-то подошел к нему, ткнул ногой в бок, нехорошо выругался. С трудом разомкнув веки, он увидел казака, полоснувшего его час назад шашкой.
 – Живой, а я думал, преставился, – криво усмехнулся он, и лицо его перекосилось от злобы, – жаль не пристрелил тебя вместе с жидами. Спасатель нашелся, – и, смачно сплюнув, чуть ли не на ботинки Николая, пошел дальше, поигрывая нагайкой.
  На площади началась суета – подъехали две пожарные линейки. Пожарные соскочили на землю. Оранжевые языки пламени плясали на их медных касках и потных лицах.
  Николай задыхался от дыма, попавшего в легкие. Попробовал вдохнуть полной грудью, горло как будто закупорило пробкой. Так он и лежал с открытым ртом, жадно ловя воздух, как выброшенная на берег рыба. Кружилась голова, в висках появилась нестерпимая резкая боль. «Не хватало тут отдать концы», – подумал он и, собрав силы, стал усиленно кашлять.
  Пробка в горле исчезла. Дышать стало легче. Он встал. Ноги были ватные. Еле передвигая ими, он подошел к Мишелю. Тот тоже уже пришел в себя. По лицу его текли слезы.
 – Ты что, Мишель?
 – Это казаки забили двери досками. Точно, тот гад, что подходил к тебе. Попадись он мне под руку, растерзаю на части.
  Он сел, закрыл глаза и обхватил голову руками, как в прошлый раз, когда погибли два его молодых бойца. Николай положил ему на плечо руку, ласково погладил, как маленького ребенка. Открыв глаза, Мишель посмотрел на него с благодарностью и вдруг громко рассмеялся.
 – Как же ты пойдешь домой без брюк, и на штанах сзади огромная дыра.
 – Пойду в соседний дом, попрошу одолжить до завтра брюки и рубашку.
 – Подожди. Я сам схожу, тебе никто не откроет.
 – Кстати, надо проверить, не забиты ли двери в других домах.
 – Это верно. Пошлю ребят осмотреть все дома на площади.
  Через полчаса он вернулся с большими, но узкими брюками и маленькой рубашкой.
 – Вот все, что смог найти, твою шинель никто не видел.
 – Бог с ней, – Николай с трудом натянул штаны, рубашку просто накинул сверху, завязав на груди рукава.
 – Представляешь, во всех соседних домах двери тоже оказались забитыми. Что за звери?
 – Значит, готовятся их поджечь. Поставь около каждого дома своих ребят.
 – У меня почти никого не осталось: пятерых с сильными ожогами отправил в больницу, тех троих не могут найти, наверное, погибли.
 – Пойдем, поищем добровольцев. А где пожарные?
 – Уехали, кончилась вода. Сказали, что пришлют новую команду. Да что-то больно долго едут. У тебя на спине пузыри от ожога, ты чувствуешь?
 – Чувствую, еще как. И плечо горит от шашки, тот казак еще до встречи с вами ударил по плечу. Эполеты спасли.
  Быстро нашли добровольцев, согласившихся дежурить около подъездов.
  Из всех домов доносились крики. Сливаясь в один, единый стон, они заполнили площадь и улицы, вызывая страх и ужас у тех, кто их слышал. Еще дальше за домами тревожно гудел набат, звонили колокола во всех близлежащих церквях.
  Казаки стояли в стороне, выжидая момент, чтобы броситься на толпу погорельцев, которые, как стадо овец, сбились в круг.
  Николай лихорадочно думал: что делать? Послать гонца к Диме Ковчану или дать знать рабочим дружинам, действовавшим в разных местах города. На это уйдет много времени. И тут его осенило: Володя!
  Он подошел к Мишелю и попросил его срочно направить по Володиному адресу кого-нибудь из ребят, чтобы тот приехал на площадь с медперсоналом. Посыльный ушел. Николай не сводил глаз с казаков и, хотя они стояли далеко, и в наступившей темноте не видно было их лиц, ему казалось, что его обидчик сжигает его от ненависти своим взглядом.
  Володя появился на площади через час, пока один, со своим медицинским сундучком и повязкой на рукаве, где был изображен Красный крест. Посыльного он отправил на извозчике в больницу. Оттуда должны были подъехать еще врачи и медсестры.
  Николай попросил брата осмотреть его спину. Володя остался недоволен ожогами, густо смазал их вонючей мазью. Две небольшие раны болели и жгли на лице. Володя тоже их смазал, пошутив, что теперь у него вид благородного рыцаря, и все Дульсинеи будут у его ног.
 – Иди ты к чертям, лучше осмотри мое плечо.
 – У тебя там глубокая рана, – озабоченно сказал брат, – надо ее обязательно зашить, поезжай сейчас же в больницу.
 – Никуда я не поеду. Сделай все сам.
 – Может быть заражение, туда попало много грязи.
 – Сказал: никуда не поеду.
 – Тогда будешь ходить ко мне каждый день на перевязку и уколы.
 – Вот это другое дело.
  Увидев, что брат почти голый, Володя отдал ему свой пиджак.
 – Володя, – сказал Николай, – иди к толпе и старайся, чтобы твой белый халат видели казаки, они опять что-то затевают.
  В самом дальнем конце площади послышались крики. Николай и Володя бросились туда. Николай остановил брата: «Иди к людям, там много пострадавших», – и пошел дальше, вернее поковылял, так как ноги его по-прежнему не слушались. Его опередили Мишель и другие люди.
  Очередная трагедия разыгралась у самого крайнего на площади дома. Двое дежуривших здесь добровольцев были убиты ножами в спину. Одно окно на первом этаже оказалось разбито, внутри комнаты полыхало пламя: погромщики забросили туда горящую паклю. Из всех остальных окон люди в ужасе кричали, что у них заколочены двери.
  Николай и Мишель вбежали в подъезд. Навстречу им выскочило несколько молодцев: явно, поджигатели. Двое ребят из отряда самообороны выхватили кольты и бросились за ними.
 – Уб-б-бейте г-г-гадов, уб-б-бейте, – кричал Мишель им вдогонку.
 – Успокойся, Мишель, – Николай погладил его по плечу. – Нас ждут люди.
  Двери всех квартир оказались заколочены, хотя дежурные при недавней проверке дома сняли все доски. Поджигатели успели прибить новые и сделали это намертво. «Вот урок на будущее, – подумал Николай, – ставить в квартирах двери, чтобы они открывались в коридор, а не на лестничную площадку».
  Помощников на этот раз собралось много. Дружными усилиями содрали в горевшей квартире доски. Добровольцы кинулись на улицу за водой, но появились две пожарные линейки и быстро справились с огнем.
  Увидев, что людям не угрожает опасность, Николай пошел к Володе. На площади уже стояли три кареты скорой помощи. Врачи еще из больницы позвонили в полицию и сообщили о погроме на базаре. Казаки исчезли, вместо них по площади группами ходили городовые и солдаты.
  Стало светать, когда Володя освободился, и можно было идти домой.
 – Пойдем ко мне, – предложил Николай Мишелю.
 – Нет, мы останемся тут. Людям будет спокойней, если они будут видеть нас рядом с городовыми. Поставлю на площади дежурных и зайду куда-нибудь поспать. Спасибо за помощь.
 – Не за что, – улыбнулся Николай. – Давай хоть познакомимся. Я – Николай, студент горного училища.
 – А я – Мишель из Белостока.
 – К нам-то как попал?
 – Приехал на помощь ребятам.
 – Ну, бывай, Мишель из Белостока.
  Братья шли по пустынным улицам. Над домами ярко разгорался восход солнца. Все небо с той стороны, где был Днепр, стало алым. Солнечные лучи ударили в стекла окон, в них ярко заполыхал огонь, напоминая только что виденную картину пожара. Сравнение это было настолько сильным, что оба невольно замедлили шаг.  Таким же ярким пламенем полыхали еще не до конца облетевшие клены, каштаны, гроздья рябин, бархотки и бегонии на клумбах. Вокруг царила торжественная тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов. «Да-а, красота, – протянул далекий от сентиментальности Володя. – Такого я никогда не видел».
  Сзади послышался дребезжащий звонок трамвая. Володя махнул рукой, и вагон остановился около них. Николай с трудом взобрался на высокую ступень.
  Пассажиров не было, трамвай мчался по пустынному городу без остановок. И на всем пути ярко горели на солнце окна домов и витрины магазинов.
 – Идем ко мне, еще раз всего тебя осмотрю, – предложил Володя, когда они вышли на своей остановке, и громко зевнул, – поспать не удастся, скоро на работу.
  Только дома, лежа на кровати брата, Николай почувствовал, как у него все нестерпимо болит: плечо, спина, грудь.
 – Коля, а ты как оказался на пожаре? – спросил Володя.
 – Я? – переспросил Николай и стал вспоминать, как он очутился на базаре. Действительно, с той минуты, как они расстались с Лизой, минула целая вечность, и все что там произошло, как будто случилось не с ним, а с кем-то другим.
 – Был на митинге, встретил одного товарища, немного прогулялись, а потом пошел домой через базар.
 – Понятно, – почему-то многозначительно протянул Володя и пошел в прихожую одеваться.
  Оставшись один, Николай закрыл глаза, сон не шел. Перед ним одна за другой вставали картины прошедшего дня: то пожар, то лица убитых гимназистов, то группа евреев, гонимых казаками на заклание. Заставлял себя думать о Лизе, вспоминал ее лицо, целовал его, шептал ласковые слова. Все напрасно, в голове носились одни мрачные мысли.
  Нашел в Володиной аптечке успокоительные капли и выпил почти весь пузырек. Мозг, наконец, подчинился ему. Стоило теперь закрыть глаза, как над ним склонилась Лиза, обняла своими нежными руками, прижалась щекой к его щеке, как тогда около ее дома. Все куда-то поплыло, провалилось в темноту, и, уже совсем засыпая, он прошептал в пустоту комнаты: «Лиза, я люблю вас!»


*     *     *


  В понедельник ему надо было идти на занятия к Анне. Спина и рана на плече ныли, по-прежнему трудно было ходить, как будто к ногам привязали стопудовые гири. Володя объяснял это сильным нервным стрессом. «Посиди хоть неделю дома, – уговаривал он его, – я позвоню с работы Фалькам, предупрежу о твоей болезни». Николай сказал, что не собирается болеть, и в отсутствие брата усиленно занимался гимнастикой.
  Еще больше его расстраивали раны на лице. Несмотря на «чудотворные» Володины мази, они не только не собирались затягиваться, но продолжали кровоточить. «Не снимай с них наклейки, – ворчал брат, – так они у тебя никогда не заживут».
  Николай их, конечно, снял и пошел к Фалькам во всем своем непрезентабельном виде.
  Дверь открыла Зинаида, и тут же следом за ней из гостиной выскочила Лиза.
 – Что с вами? – в тревоге всплеснула руками девушка, увидев раны на его лице.
  Понятливая Зинаида хмыкнула и скрылась в столовой.
 – Ничего страшного, побывал на пожаре.
 – У вас дома? – еще больше перепугалась Лиза.
 – На Троицком базаре, когда возвращался от вас... в тот день после митинга.
 – Так это вы были там с Мишелем Штейнером?
 – Да. А вы откуда знаете?
 – Мишель рассказал Иннокентию все, что там произошло. Там погибли трое наших ребят и два моих брата.
 – Я братьев видел.
  Лиза осторожно притронулась пальцами к его ранам, погладила по щеке. Он удержал ее руку, прижал к губам и поцеловал. У нее опять внутри все оборвалось, перехватило дыхание. Щеки ее покраснели.
 – Вы, вы... там могли погибнуть, – прошептала она, обдавая его жаром своих чудесных глаз.
 – Мог, но, как видите, не погиб, вы – мой ангел-хранитель.
  В дверях показалась Зинаида:
– Лиза. Лазарь Соломонович ждет.
 – Иду, – недовольно буркнула Лиза и скрылась в гостиной.
  Он стал медленно подниматься по лестнице, радуясь, что его никто не видит. Анна сидела в классной комнате с мрачным видом. Увидев раны на лице Николая, она так же, как Лиза, всплеснула руками:
 – Что с вами случилось?
 – Так, пустяки. А вы, почему такая невеселая?
 – Николай Ильич, объясните мне, пожалуйста, почему все так ненавидят евреев. Убили двух наших братьев. Громилы врывались в дома евреев, убивали всех подряд. Также могли и к нам ворваться, убить меня, Лизу, папу с мамой, поджечь наш дом. Зинаида выставила в окнах иконы, а Степан все ночи сидит около подъезда, охраняя нас. Где же справедливость?
 – Анна, – пытался успокоить Николай девушку.
 – Кому-то выгодно разжигать шовинистические настроения, чтобы отвлекать народ от других проблем.
 – Но почему страдаем именно мы, евреи, есть другие национальности, их почему-то не трогают. Татары несколько веков угнетали Россию, вот, казалось бы, кого надо возненавидеть в первую очередь, или поляки, которые без конца устраивают восстания против царя. А евреи? Даже, если есть какие-то негативные исторические факты, почему за них должны страдать все последующие поколения... А разные квоты и ограничения? Они тоже касаются только евреев.
 – Эти квоты принимают далеко не умные люди. И вообще в России много нелепого, из-за чего страдают и другие национальности... И не только национальности, и рабочие, и крестьяне... Впрочем, это отдельная тема для разговора, а нам с вами пора заниматься.
 – Николай Ильич, – не могла успокоиться Анна, – вы замечали когда-нибудь, что почти все наши русские писатели стараются унизить евреев, называют их жидами, создали отвратительный литературный тип, который кочует из одного романа в другой. Я раньше не обращала на это внимания, а теперь нахожу это у всех: у Пушкина, Достоевского, Куприна, Чехова и больше всего у Гоголя. Я так люблю Гоголя, но разве можно спокойно относиться к тому, как он в «Тарасе Бульбе» откровенно приветствует истребление Хмельницким евреев, и у него нет к ним жалости. А какие он дает им характеристики: «жидовское племя», «чертов иуда», «жиденок Янкель». То же самое Достоевский и многие другие писатели. И везде у них эти «проклятые жиды» – ловкие, хитрые, грязные, уродливые, рыжие, тощие, с синими прожилками на щеках, и от них обязательно пахнет чесноком. В «Скрипке Ротшильда» Чехов выводит просто омерзительный образ еврея-скрипача, да и всего жидовского оркестра, в котором состоял «Ротшильд». У нас дедушка тоже был скрипачом, играл на похоронах и свадьбах в Нежине, откуда мама и папа родом. Он не получил высшего образования, но был культурным человеком, хорошо разбирался в музыке и до самой старости сохранил привлекательную внешность. И все его друзья-скрипачи по фотографиям не имеют ничего общего с чеховским героем. Музыканты вообще одухотворенные натуры, это отражается на их лицах. Такое впечатление, что писатели специально вызывают у читателей ненависть к евреям, давая им такие портреты.
 – Я с вами согласен. Возможно, такое отношение к евреям, да и к другим национальностям идет от писателей-славянофилов, считавших, что иноверцы угнетают русский народ, подрывают основы христианства.
 – Если писатели выступают с такими заявлениями, то кому тогда верить?
  Николай понял, что Анна не в состоянии сегодня заниматься, заставил ее под диктовку записать несколько новых теорем по геометрии и предложил самостоятельно их разобрать.


 *     *     *


  Дома у Володи был гость, доктор Караваев. Николай лично его не знал, но много о нем слышал. В отличие от брата доктор активно участвовал в общественной жизни Екатеринослава, был известным в городе лектором. Николай с любопытством рассматривал этого человека, сразу почувствовав к нему симпатию. Тот был высокого роста, статный, весь, как герой из русской народной сказки: с русыми волосами, светлой бородкой, румянцем на щеках, живыми голубыми глазами.
 – Коля, познакомься, – сказал Володя. – Мой коллега, Александр Львович Караваев. У него предложение: организовать депутацию в Городскую думу и заставить ее остановить погром. Он хочет, чтобы ты вошел в эту группу.
 – Да, да, Николай Ильич. Мне Владимир Ильич рассказывал, как вы тушили пожар на Троицком базаре. Я тоже побывал во многих местах погромов, видел десятки трупов. Люди заживо сгорали в своих квартирах. Это не поддается никакому разуму.
 – Александр Львович, должен вам сказать, что власть в эти дни показала себя с самой отвратительной стороны. Одиннадцатого октября по приказу губернатора казаки сначала избили молодежь, собравшуюся на сходку, а час спустя стреляли в нее из боевого оружия. Дума, которая три дня спокойно смотрит на погромы и до сих пор не сделала никакой попытки их прекратить, является прямым пособником этого разгула.
 – Так что же прикажете, бездействовать? – возмущенно воскликнул доктор, отчего румянец на его щеках вспыхнул еще ярче.
 – На Троицком базаре казаки расстреливали евреев и помогали бандитам поджигать дома, – продолжал Николай. – Ходят слухи, наверняка рожденные не на пустом месте, что в полицейских участках громил перед их вылазками кормили обедами и указывали дома и квартиры для нападений.
 – Все это вы и расскажете в Думе.
 – Хорошо, но, уверяю вас, эта пустая затея. Между прочим, вы видели листовки, в которых рабочие уже после первых расстрелов на Кудашевской улице и в Чечелевке призвали казнить губернатора и все полицейское начальство, а железнодорожники на своем собрании потребовали провести перевыборы Городской думы?
 – Нет, я не в курсе дела. Однако одно другому не мешает. Каждый порядочный человек должен сделать в такой момент все, что он считает нужным.
  На следующий день Караваев добился, чтобы депутацию из десяти человек пригласили на очередное заседание Думы.
  Николай первый раз был внутри ее красивого трехэтажного здания, построенного в стиле ренессанса с пилястрами на втором и третьем этажах и шестью шатрами на крыше. На лестничной площадке второго этажа их встретил большой портрет Николая II в полный рост со всеми царскими регалиями. Портрет императора находился и в зале заседаний.
Зал был тоже очень красивый: с лепниной, высокими окнами и хрустальными люстрами, ярко горевшими, несмотря на дневное время.
  Здесь уже собралось много народу. Депутаты сидели в партере, сзади них и на галерке толпились представители общественных организаций, репортеры местных газет. Среди депутатов Николай заметил миллионера Карпаса, составившего свое состояние на «железной лихорадке» конца ХIХ века. Моисей Юдович владел несколькими горнодобывающими компаниями, имел свои карьеры, рудники, керамический и цементный заводы, занимался строительным подрядом. Ему принадлежала самая фешенебельная гостиница на Екатерининском проспекте «Франция». Однако жил он весьма скромно, имея при гостинице небольшую квартиру.
  По закону евреи в Думу не избирались, но могли назначаться губернатором. Карпас всегда жертвовал много крупных средств на развитие города и благотворительные цели и был введен в Думу по распоряжению губернатора еще в 1897 году, оставаясь с тех пор ее бессменным членом.
  Были в зале и другие именитые евреи. «Эти-то почему так спокойны и не бьют в колокола, – возмущался Николай, – неужели их не волнует судьба соплеменников?»
  Депутацию провели в отведенные для нее места во втором ряду зала. В одной из боковых лож сидели начальник губернского жандармского управления Богданович, полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий и судья Белоконь. Двое последних слыли в городе ярыми антисемитами. Недовольно смотря в сторону депутации, они громко перешептывались с Машевским. Тот только что под большим секретом сообщил им, что на Почте задержаны письма Караваева, отправленные им в адрес Николая II и Витте, а также разных редакций газет по поводу погромов по всему югу России. Доктор требует немедленно создать правительственную комиссию, чтобы выявить всех высокопоставленных лиц, способствовавших погромам, и строго их наказать, вплоть до суда.
 – А про Екатеринослав там есть что-нибудь? – спросил Белоконь.
 – Больше всего, но, как понимаете, дальше почты эти письма не пошли.
 – Он на редкость опасный человек, – брызгая слюной и наливаясь багровой краской, зашептал Халецкий,
 – Иван Петрович, неужели нельзя его арестовать как возмутителя спокойствия и отправить куда-нибудь подальше в Сибирь?
– Нельзя, – отмахнулся Богданович, не разделявший антисемитских взглядов своих соседей. – Он ведет только просветительскую деятельность и пользуется в городе большим авторитетом.
  Началось заседание. Первым на трибуну вышел городской голова Александр Яковлевич Толстиков. Он довольно долго говорил о том, какой ущерб причинили городу забастовки и что нужно сделать, чтобы восстановить в Екатеринославе нормальную жизнь. О погроме упомянул вскользь, как о чем-то второстепенном.
  Как только он кончил, возмущенный Караваев занял трибуну и набросился на гласных, что они здесь занимаются неизвестно чем, в то время как за стеной Думы идут погромы, льется кровь невинных людей. По его сведениям, уже погибло и ранено сотни человек, разгромлено и сожжено десятки домов и квартир. Хорошо, что на помощь пришли рабочие дружины. Видя бездействие администрации, они взяли на себя охрану населения и полностью оградили от черносотенцев рабочие поселки. Совет рабочих депутатов показал всем, что только он – единственно дееспособная власть в городе.
  После этих слов в зале поднялся страшный шум. Председательствующий быстро прервал Караваева, объявив заседание закрытым. Александр Львович не сошел с трибуны и поднял руку, призывая к тишине. Однако шум еще больше усилился из-за грохота опускаемых со злостью сидений кресел. И все-таки Караваев успел бросить обвинение в лица этих людей: «Полиция и войска участвовали в убийствах и пожарах, значит, вы все были их сообщниками!»
 – Но это уже выше всякой меры, – забрызгал от возмущения слюной прокурор. – Пора этому деятелю раз и навсегда заткнуть рот.
 – Господа, – поморщился Богданович, – попрошу вас выражаться аккуратней, мы с вами не на базаре.
 – Он еще пожалеет об этом, – Халецкий со злостью ударил кулаком по своему сиденью, отчего оно жалобно скрипнуло.
  Из здания Думы Караваев и Николай вышли вместе. Александр Львович сокрушался, что Николай не смог выступить и рассказать во всех подробностях о поведении казаков на Троицком базаре. Николай его успокаивал: в своем выступлении доктор сумел сказать самое основное. Завтра газеты опубликуют репортаж об этом заседании и его обвинительную речь. Гласные это понимают и примут срочные меры для прекращения погрома, иначе они сами себе подпишут тяжкий приговор.
 – Вы так думаете?
 – Вчера, как вы помните, я сомневался в целесообразности нашей миссии, а сегодня увидел реакцию этих людей на ваше выступление. Они испугались ваших слов, особенно по поводу Совета депутатов. Он у них, как кость в горле. Подождите, пройдет немного времени, Совет покажет, на что способна рабочая власть.
 – Я очень рад, Николай Ильич, что с вами познакомился, – сказал Караваев, крепко пожимая ему на прощанье руку. – Вы мне оказали большую моральную поддержку.
 – Я тоже рад, можете ко мне обращаться в любую минуту.
  Спустя два часа после этого заседания, на улицы были выведены все имеющиеся в гарнизоне войска. Погром был остановлен.


Глава 4


  Все эти забастовочные дни в самом городе и его рабочих поселках, особенно в Чечелевке и на Фабрике, шли похороны убитых и умерших от ран людей.
  Похороны часто превращались в демонстрации, кончавшиеся расстрелами и новыми многочисленными жертвами. Поэтому, когда 26 октября решено было устроить общие похороны всех погибших во время еврейского погрома, а там было немало украинцев и русских, их организаторы потребовали от губернатора, чтобы во время церемонии не было ни одного казака и солдата. После долгих пререканий с депутацией Нейдгарт согласился, однако слова своего не сдержал.
  В назначенный час городская больница и прилегающие к ней улицы были оцеплены войсками. Солдаты молча наблюдали, как на Соборной площади с самого утра собиралась толпа. Вскоре она насчитывала десятки тысяч человек. Видя такое скопление народа, солдаты перегородили все выходы на соседние улицы, а офицер потребовал ограничить процессию «выборными» представителями. Люди стали возмущаться, требуя «подать сюда губернатора».
  Переговоры продолжались три часа, и все это время солдаты не пропускали к больнице катафалки для перевозки гробов. Наконец Нейдгарт пошел на уступки.
  Катафалки подъехали к мертвецкой, оттуда вынесли тридцать пять гробов, накрытых марлей, пропитанной кровью.
Огромная толпа русских, евреев, людей других национальностей, издавна проживающих в Екатеринославе, застыла около них в скорбном молчании, потом медленно двинулась в путь. За русскими гробами шло русское духовенство, за еврейскими – раввины. Русские молитвы перемежались с синагогальным пением. Громко гудели колокола Кафедрального собора, им отзывались колокола всех остальных городских церквей. На той стороне Днепра их подхватывали колокола сельских храмов. И дальше печальный звон шел по степи к другим украинским селам и городам.
  Страшная это была процессия: в черных платках и черных широкополых шляпах, в пальто и студенческих шинелях с траурными повязками на рукавах. Проходя мимо Городской думы, толпа остановилась. Все молча повернулись в сторону высоких окон: кто-то демонстративно сплюнул в сторону, кто-то грозно потряс кулаком, но впереди были гробы с погибшими, и никто не хотел нарушать их покой грубыми словами и действиями. Толпа поползла дальше мрачной, угрюмой лентой.
  Сторонний наблюдатель мог увидеть в ней много именитых людей. Почти в полном составе пришли преподаватели горного училища во главе с членом комитета большевиков, профессором Маковским и депутатом Совета рабочих профессором Терпигоревым.
  Были здесь также инженер Иван Эзау, писатели Абрам Палей и Марк Хиной, депутаты Городской думы Моисей Карпас и Пинхас Гельман, общественный деятель Барух Спивак. В распахнутом пальто, с непокрытой головой шел доктор Караваев.
  Толпу замыкала большая группа гимназистов, в которой выделялся оркестр учеников музыкальной школы со своими инструментами. Время от времени по сигналу Симановича, дожидавшегося, когда впереди духовой оркестр перестанет играть траурный марш, они исполняли отрывки из произведений Верди и Бетховена.
  По дороге к процессии присоединились несколько депутатов во главе с Толстиковым и начальник жандармского управления Богданович, хмуро наблюдавший за всем происходящим.
  Процессия подошла к русскому кладбищу.
  Еврейские гробы на время остались у входа за изгородью, а остальные толпа понесла дальше, мимо крестов, памятников и склепов, к общей могиле – глубокой, длинной яме. На секунду наступила тишина: слышно было, как ветер гоняет по дорожкам пожухлую листву, скрипят старые деревья.
  И тут людей прорвало: один за другим они стали выходить вперед и говорить резкие, суровые слова в адрес тех, кто устроил кровавое побоище мирных граждан, и тех, кто не смог его сразу остановить.
  Некоторые ораторы открыто призывали к свержению самодержавия и царя. Над головами взметнулись красные и черные флаги. На одних было написано: «Смерть царским палачам!», «Долой Самодержавие!», на других: «Долой Государство!», «Да здравствует Анархия!»
  Жандармы и солдаты заволновались. Богданович резко оборвал оратора, призывавшего отдать под суд губернатора, начальника гарнизона, полицмейстера и его самого, начальника жандармского управления, виновных в расстреле людей и погроме. Оратор возмутился и поднял руку, чтобы позвать на помощь дружинников, но вовремя спохватился и отошел в сторону: Не стоило затевать на кладбище новое кровопролитие.
  Под звуки духового оркестра опустили гробы. Вскоре на этом месте вырос огромный холм, покрытый венками и цветами.
Толпа вернулась к воротам и в том же составе двинулась к еврейскому кладбищу, находившемуся далеко в степи. В первых рядах процессии теперь шли раввины и родные погибших. Среди них были Григорий Аронович Фальк и его двоюродные братья Самуил и Давид, отцы погибших гимназистов. Никто, конечно, из родственников не знал, что братья были членами анархистской группы и мужественно сражались в отряде самообороны, защищая своих соплеменников – так решили Иннокентий и Мишель Штейнер. Мальчиков считали невинными жертвами погрома.
  В толпе были почти все члены анархистской группы, кроме тех, кто оказался после пожара в больнице, и ... Лизы. Несмотря на все ее просьбы, отец приказал дочери сидеть дома и вообще никому не выходить на улицу, пока в городе не нормализируется обстановка.
  Фальк был удручен случившимся. Он сам в свое время предложил двоюродным братьям переехать из их родного Нежина в Екатеринослав, помог им с работой. После этого в Екатеринослав потянулись другие его близкие и далекие родственники, некоторые со своими престарелыми родителями; он тоже всем помогал, как мог. Так всегда было принято в их роду: помогать близким. Он исправно следовал этому правилу, не сомневаясь, что в трудную минуту родные окажут и ему необходимую помощь. Мало того, по решению еврейской общины он опекал две бедные семьи в Чечелевке и был назначен опекуном там же 15-летнего мальчика, оставшегося три года назад сиротой после такого же погрома и жившего со старой, немощной теткой. Он искренне оказывал помощь нуждающимся и, как каждый верующий, надеялся, что Бог воздаст должное его близким (о себе он думал меньше всего): жене и детям. Ибо сказано в Законе: «Человек, желающий получить заслугу перед Богом, пусть… разожмет свою руку… И пусть будет жить брат твой, как и ты».
  На этом кладбище митинг не планировался: еврейская община собиралась тихо похоронить своих сородичей. Однако, не выдержав, Мишель Штейнер вышел вперед и, вынув из кармана несколько листовок, стал потрясать ими в воздухе, говоря, что эти листовки были разбросаны по всему городу, открыто призывая население проводить еврейские погромы, бить и убивать жидов.
  Обведя глазами молчаливую толпу, Мишель увидел стоявших впереди раввинов и несколько человек рядом с ними, видимо, самых уважаемых людей в Екатеринославе. Все они смотрели в землю, явно смущенные его речью и не желавшие скандала.
 – Я сам был этому свидетель, – со злостью сказал он, – видел, как казаки и городовые помогали бандитам. Мы обязаны призвать организаторов погромов к ответу, какой бы высокий пост они ни занимали. Кроме нас, евреев, этого никто не сделает.
  При этих словах к нему бросился стоявший поодаль казак. Лицо его показалось Мишелю знакомым. Он быстро юркнул в толпу, где находились анархисты. «Видели казака, который ко мне подошел? – сказал он Иннокентию и Андрею Окуню. – Это он зверствовал тогда на базаре. Хорошо бы его поймать и проучить».
  Андрей шепнул что-то Науму Марголину, тот подмигнул стоявшим рядом с ним Зубарю, Муне и Сергею Войцеховскому, и все пятеро стали продвигаться к выходу. В этот момент кантор запел заупокойную молитву о бренности человеческой жизни:
 
Господи, что значит человек, что Ты ведаешь его,
Сын бренности, что Ты уважаешь его?
Человек подобен суете,
Дни его – что пробегающая тень.
Утром показался и пустил побеги,
К вечеру подсекся – и увял.
Так, я знаю: к смерти Ты низведешь меня
И в дом собрания всего живущего…



*     *     *


  Богданович на еврейское кладбище не пошел и, сидя в пролетке на Больничной улице, ждал возвращения похоронной процессии.
  Рядом стояла групп солдат. Толпа появилась значительно поредевшей и воинственно настроенной, как будто ее полностью подменили. Над головами плыли красные и черные флаги с революционными призывами. Завидев войска, все громко запели: «Вы жертвою пали в неравной борьбе».
 – Что делать? – спросил офицер.
 – Дайте несколько выстрелов в воздух.
  Выстрелы подействовали, пение прекратилось, люди стали расходиться по соседним улицам.
  К Богдановичу подъехал подъесаул Поляков и доложил, что убит один из его казаков Игнат Клименко. Когда они возвращались с кладбища, Игнат ехал в конце взвода. На Степной улице они наткнулись на пьяную драку. Пять или шесть человек били друг друга ногами, громко кричали, ругались. У одного лицо было в крови. Клименко соскочил с лошади и бросился наводить порядок, остальные казаки поехали дальше. Сразу никто не заметил его отсутствия, а когда спохватились и вернулись назад, нашли Клименко убитым на том месте, где происходила драка.
 – Следов от пули нет, – со знанием дела докладывал подъесаул, – убили тяжелым предметом; в области виска расплылся огромный синяк, но без крови. Убитого отвезли в мертвецкую городской больницы.
 – Вы что, беседовали с врачом?
 – Никак нет, ваше благородие, служил раньше санитаром при госпитале.
Поляков также доложил, что на домах появились расклеенные листовки и подал одну Богдановичу.
  Наверху ее крупными буквами вместо заголовка было написано «Открытое письмо депутатского собрания Екатеринославских рабочих с призывом бойкотировать Городскую думу». «Этого еще не хватало», – подумал полковник про себя и стал читать дальше: «Мы не признаем существование Екатеринославской думы, мы требуем ее немедленного роспуска. Мы требуем избрания новой Думы всеми гражданами и гражданками, достигшими 20-летнего возраста. С теперешними гласными, которые принимали участие в погроме и которых мы считаем хулиганами, мы считаем для себя унизительным вступать в сношения. Мы предлагаем товарищам и всем честным гражданам гор. Екатеринослава бойкотировать позорящую Думу».
  Богданович приказал казакам немедленно сорвать все листовки, но подъехали конные городовые и показали ему еще целый ряд прокламаций с антиправительственными призывами, которые висят во всех концах города. Он не стал их читать, вновь повторив приказ все срывать и уничтожать на месте, и поехал в управление. По дороге его нагнал Поляков.
 – Господин полковник, – смущенно произнес он и протянул ему узкий листок бумаги. – Появились объявления, касающиеся вас лично.
  Богданович побледнел. Неизвестные судьи вынесли смертный приговор восемнадцати человекам, среди которых была и его фамилия. Также назывались губернатор, вице-губернатор, полицмейстер, начальник гарнизона, начальник железнодорожного жандармского управления и офицеры, дававшие распоряжения войскам стрелять в народ.
 – Это еще не все, – «обрадовал» его Поляков, – другие объявления грозят отомстить начальникам полицейских участков и всем казакам.
 – Вот что, подъесаул, поезжайте немедленно к Сандецкому (начальник Екатеринославского гарнизона). Пусть он усилит охрану казарм и выделит наряды для круглосуточного дежурства солдат около всех полицейских участков и Городской думы. Потом срочно свяжется со мной.
 – Есть! – вскинул руку Поляков и пустил галопом своего тонконогого жеребца.
Богданович попросил кучера поднять верх пролетки и ехать в управление. В кабинете его ждала пачка телеграмм от управляющего Министерством внутренних дел Дурново с пометками Нейдгарта: «Внимательно ознакомиться и принять к исполнению».
  Дурново приказывал: «Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливайтесь ни перед чем. Помните! Всю ответственность я беру на себя!»
  Управляющий МВД был в панике: по России вновь катилась волна забастовок.


Глава 5


  После похорон небольшая группа анархистов собралась в мастерской иконописца Игоря Чернова. Игорь еще летом за небольшую сумму арендовал на самой окраине города летнюю кухню у рабочего мыловаренного завода Батюка. Тогда это было непригодное к жилью помещение, в котором со всех сторон сквозило и капало. Будучи мастером на все руки, Игорь замазал в стенах трещины, побелил их внутри и снаружи, починил крышу, переложил печь. Получился небольшой уютный домик, разделенный на две половины.
  В одной из них впритык стояли два стола: обеденный и кухонный, две лавки и узкая кровать. В другой, меньшей половине находилась мастерская Игоря. Здесь с трудом умещались лавки вдоль стен, подрамник и стул, на котором он сидел, придвинув к себе табурет с красками. Небольшое окно тускло освещало его рабочее место.
  Вечером, когда становилось совсем темно, он зажигал на подоконнике керосиновую лампу. Колеблющееся пламя освещало стоявшие на лавках около стен готовые иконы Христа Спасителя, Божией Матери, Николая Чудотворца и других святых в окладах и без них, самых разных размеров.
  Работал Игорь целыми днями, беря за свой труд символическую цену. Отец Александр из соседнего села Степелевка считал его талантливым мастером и предложил еще весной расписать в своем храме предел «Всех святых», но Игорь ответил ему, что духовно для такой работы не готов. «Ну и дурак, – возмущался при всех его друг семинарист Степан Тычина, который и уговорил Игоря разрешить собираться группе в его мастерской, – получил бы большие деньги». На что Игорь терпеливо внушал Степану: «На святом деле богатства не построишь. Это ты должен знать лучше меня. «Ищите прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».
 – А к нам ты как прибился, божий человек? – с удивлением расспрашивали Игоря Веня Равич и Сергей Войцеховский, когда первый раз попали в эту удивительную мастерскую.
 – Не я к вам пришел, а вы ко мне. Я верю Степану. Он говорит, что вы, анархисты, боретесь за свободу. Дело это – праведное. Только по моему разумению, что за нее бороться, если истинную свободу обретает лишь тот, кто живет с Богом в сердце. Еще апостол Павел говорил: «Где Дух Господень, там свобода!»
 – Ну, вы с апостолом рассуждаете прямо, как Лев Толстой, – заметил Равич.
  Игоря смущали такие разговоры, он отворачивался от ребят, погружался в свою работу.
  На сей раз Равич и Войцеховский пристали с вопросами к Тычине, когда тот, наконец, распрощается со своим Богом и семинарией.
 – Не хочу пока родителей огорчать, – выкручивался Степан, – отец и мать видят меня уже священником в нашей церкви, а церковь у нас богатая, купцы много жертвуют, да и учиться мне интересно, там преподают много наук, а я до учения жадный.
 – А молитвы с утра до ночи?
 – Одно другому не мешает.
  Веня сложил на груди руки и, убедившись, что Игорь его не видит, поднял глаза к потолку и проговорил, давясь от смеха: «Чудны твои дела, Господи. Обрати, наконец, свой ясный взор на этого несчастного отрока, Степана Тычину, разреши ему покинуть твою обитель и стать анархистом».
  Он долго сверлил на потолке одну точку, потом серьезно посмотрел на Степана: «Разрешил. Вот тебе истинный крест, разрешил и даже благословил, сказав: «Пусть только, он как анархист, не срамит мое честное имя, а я буду от всего сердца помогать ему и его боевым товарищам».
  Ребята не к месту разразились гомерическим смехом. «Богохульники», – обиделся Тычина и на правах друга хозяина пошел заниматься столом.
 … Каждый, кто приходил, вынимал из карманов бутылку вина или водки или что-то из еды. Тычина расставил тарелки, стаканы, разложил закуску, нарезал хлеб. Посредине стола положили на всякий случай Библию и Псалтырь: мало ли зайдет хозяин или другой незваный гость: они тут поминают погибших друзей, читают молитвы.
 – Что-то Иннокентий с Мишелем задерживаются, – сказал Андрей Окунь. – Начнем без них. Хоть у евреев и принято устраивать поминки по-своему, мы разом помянем всех наших погибших товарищей. Царство им небесное, – и посмотрев на большую икону Спасителя, висевшую в углу комнаты, перекрестился. – Пусть земля им будет пухом.
  Андрей разом опрокинул стакан водки, положил в рот кружок соленого огурца. Глаза его лихорадочно горели: то ли от водки, то ли оттого, что он недавно убил человека, того самого казака Клименко, бросившегося к Мишелю на кладбище, а так как это убийство – первое в его жизни, у него было не очень спокойно на душе.
  Остальные товарищи, принимавшие вместе с ним участие в пьяной драке на Степной улице и заманившие в ловушку казака, были совершенно спокойны. Муня улыбался, Марголин что-то горячо доказывал сидевшему рядом с ним Сергею Войцеховскому; тот недовольно хмурился, теребя воротник рубашки.
  О чем бы там они ни говорили, Андрей был уверен, что не об убийстве. Они решили пока никому об этом не рассказывать.
  Он с любовью смотрел на свой огромный кулак, которым огрел казака, сразу свалившегося замертво, – вот какая в нем была богатырская сила. Эта сила чувствовалась и во всей его плотной фигуре с могучими плечами, широкой грудью и толстой бычьей шеей. Еще бы! До железнодорожных мастерских он пять лет работал каталем в доменном цехе Брянки – подвозил к печам вагонетки с рудой весом в тысячу килограммов. Работа эта была настолько изнурительной, что выдерживали ее недолго даже физически крепкие мужчины. А он ушел оттуда, повздорив с мастером, заставлявшим их работать в законное обеденное время. Напоследок посадил этого мастера в пустую тележку, выкатил во двор и свалил на землю около «директорской калитки».
 … Водка прогнала тревогу в сердце, и его снова охватила ненависть к убитому казаку.
 – Я вот что, ребята, хотел вам сказать, пока Иннокентия и Мишеля нет, – Андрей оглядел всех собравшихся за столом и окликнул иконописца, сидевшего к ним спиной за работой, – Игорь, иди, поищи наших товарищей, где-то они заблудились.
  Подождав, пока за Игорем закроется дверь, он стал развивать свою мысль, усиленно жестикулируя руками.
 – Хватит заниматься этой ерундой – пропагандой. Были мы в эти дни на предприятиях, народ находится под влиянием социал-демократов, слушают нас настороженно. Теперь еще этот Совет организовался, рабочих депутатов. Опять будет волынку тянуть, деятельность изображать, а губернатор со своими войсками вот где сидит, – он резанул себя рукой по шее. – Всех, кто нынче особо «отличился», надо поставить к стенке. Я лично берусь за полицейский участок на Амуре. Видел, как эти гады распивали самогонку с солдатами и стреляли в рабочие дружины. Кое-кто уже сегодня поплатился за свои злодеяния, и другим осталось гулять недолго. Сам за это дело берусь. Федосей, ты уже много бомб наклепал?
 – С десяток есть.
 – Вот и хорошо. Давай еще столько же.
 – Нам нужны деньги, – поддержал Андрея Наум Марголин, – будут деньги, будет и оружие. Новых людей привлечем. Зря ты, Андрюха, говоришь, что народ относится к нам настороженно, я разговаривал со многими рабочими, люди к нам охотно тянутся, пострелять всем охота. Иннокентию и Мишелю – ни слова. Опять будут втирать мозги об агитации. Пусть каждый занимается своим делом: они – своим, мы – своим. Предлагаю Андрею быть здесь у нас за главного.
 – Хорошо, – кивнул головой Андрей. – Будем согласовывать между собой все действия. Убивать полицейских, любое начальство, грабить буржуев и купцов, простых людей не обижать, а деньги употреблять только на общее дело. Я тут наметил «потрясти» несколько купчиков на Озерном базаре, возьмем у них деньги, купим револьверы.
 – Я готов в этом участвовать, – сказал Муня, убийство казака и его вдохновило на новые подвиги.
 – И я, – откликнулся Федосей.
 – Кто-то идет, – сказал Эрик Розанов, и все притихли.
  Вошел Игорь, за ним – Иннокентий и Мишель.
 – Вижу, вы уже начали без нас, – сказал Иннокентий.
 – Мы пошли не в ту сторону. Игорь нас догнал около самой Степелевки. Ну, что ж, помянем еще раз наших товарищей: Виталика, Сашу, Сергея, Володю, Гарика, Иллариона и всех погибших в этом страшном погроме.
  Все стоя выпили. Один Игорь не пил, стоял в стороне, громко шепча слова заупокойной молитвы: «Со духи праведных скончавшихся душу рабов Твоих, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче...».
  Друзья на него посмотрели с уважением: только что был один человек, а сейчас стоял совсем другой, на лице – тихая святость, глаза наполнены глубоким страданием.
 – Аминь! – произнес громко Игорь, как это делал обычно священник на кладбище. – Да упокоятся их души, и да будет им всем земля пухом.
  Подойдя к столу, сам перекрестился три раза, перекрестил всю честную компанию, оглядев каждого своими чистыми, небесно-голубыми глазами, взял приготовленный для него стакан, разом выпил и прошептал, уже обращая внимание Всевышнего на сидящих тут людей: «Господи, облегчи им тяготы, и утеши их скорбь, и к подвигу о Тебе силу и крепость им подаждь, и молитвами их даруй ми оставление грехов». После этого ушел на свою половину, долго там вздыхал и молился.
 – Надо искать для наших сборов другое помещение, – заметил Иннокентий, потрясенный его словами и действиями. – Подведем парня ни за что ни про что.
 – Да он сам согласился.
 – Святой человек, не понимает всей опасности. И мне самому это место не нравится: слишком открытое. Если появятся жандармы, бежать некуда.
  Мишель, удрученный гибелью бойцов своего отряда, сидел мрачный. Его большие карие глаза наполнились слезами, уголки губ кривились.
 – Мишка, – обратился к нему уже здорово подвыпивший Андрей, – не расстраивайся, мы отомстим за ребят, вот увидишь…
 – Подожди, Андрей, – остановил его Иннокентий. – Это все успеется. Давайте все-таки подведем небольшие итоги. Я лично склоняю голову перед большевиками, которые сумели организовать такие мощные выступления рабочих. Где бы мы ни появлялись, у них везде были ораторы, листовки, готовые резолюции с требованиями. Наша группа тоже не осталась в стороне. Про отряд самообороны я даже не говорю. Мишель – настоящий друг, примчался сюда в самую трудную минуту. Нам надо самим иметь такой отряд. Ну, а пока, Мишель, опять приходится тебя просить о типографии и литературе.
 – Поможем, конкретно поможем, – оживился Мишель, – я уже обговорил этот вопрос с ребятами. Чтобы не быть голословным, забираю с собой в Белосток несколько человек: они сами все привезут.
 – Попрошу поехать Раковца и Злобина, – предложил Иннокентий.
 – Согласны, – ответили оба в один голос.
 – Ну, что это: снова агитация, – протянул недовольно Андрей.
 – Ребята, вы опять недооцениваете работу в массах, – по-доброму, но с твердыми нотками в голосе сказал Мишель. – Вы думаете, кто принимает участие в погромах, кого набирают заводчики на свои предприятия в качестве штрейкбрехеров? Да тех, кто оказался по каким-либо обстоятельствам за бортом жизни: нищих, босяков, бродяг... Ими очень легко управлять. За определенную мзду, на которую не скупятся власть имущие, они вам продадут, хоть мать родную.
 – Что же, прикажете ходить по притонам, собирать всякую пьянь, учить ее уму разуму? – усмехнулся Андрей.
 – А ты посмотри на нее с другой стороны. Каждый из этих людей – личность и имеет такое же право на достойное существование, как ты и я. Он не сам таким стал, а общество выбросило его на помойку, как ненужную вещь. Враг наш силен из-за нашей розни, но если мы будем действовать дружно, все вместе, ему не устоять перед нами. То же самое касается солдат. Наш промах, что мы мало работаем в войсках. Надо специально для них писать листовки и передавать в казармы.
 – Да такие, как давешний казак, понимают только один язык, силы, – опять не выдержал Андрей. – Пора им всем показать, что и на них есть управа: бросить бомбу в казармы.
Его быстро прервал Марголин.
 – Правильно, правильно, Мишель, большевики активно работают среди солдат.
 – Что ты, Андрюха, лезешь на рожон, – шепнул он на ухо бунтарю, – мы же договорились действовать самостоятельно, только вызовешь у Кеши подозрение.
 – Хорошо, хорошо, молчок. Роток на замок.
 – А теперь выпьем напоследок еще раз за наших погибших товарищей, – сказал Иннокентий. – И будем расходиться.
  Снова наполнили стаканы, молча выпили. Андрей опять не выдержал, стукнул кулаком по столу, глухо сказал: «Отныне мщение за всех убитых станет нашим главным девизом. Клянусь, что лично я приложу для этого все усилия», – поставил стакан, и, ни на кого не взглянув, вышел из мастерской. За ним потихоньку потянулись остальные. Игорь вышел наружу и каждого провожал взглядом, что-то шепча себе под нос.
 – Сейчас бы я с удовольствием увидел твою сестру Лизу, – сказал Мишель, когда они остались с Иннокентием вдвоем. – Запала она мне в самую душу.
 – Лиза – молодец, здорово помогает нам с деньгами. Думаю, что и кружок будет у себя собирать, помнишь, я тебе говорил, что хочу ее на это дело подбить. Все-таки знаний у ребят не хватает.
 – Я к тебе, пожалуй, пришлю своего друга Володю Стригу с группой агитаторов – он одержим коммунами, почитает вам лекции. А насчет Лизы... Я бы не стал ее втягивать в дела группы, это опасно, а у девушки большое будущее. И так много жертв.
 – Это ее личное дело, она уже достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения.
  Иннокентий считал, что в их деле жертвы неизбежны. Узнав о том, что Саша и Виталик решили вступить в отряд самообороны, он не стал их отговаривать, в отличие от Мишеля, хорошо понимавшего, насколько опасно это дело для юных гимназистов, не державших оружие в руках. Мальчишки рвались в бой, и Иннокентий по-отечески благословил их: пусть докажут, что они уже настоящие мужчины. И к участию Лизы в группе он относился также спокойно – загорелась быть вместе с братьями, хорошо. Ему, наоборот, нравилась ее заинтересованность во всех их делах.
  Вошел Игорь, и, не произнеся ни слова, как будто в доме никого не было, сел к своему рабочему месту. Мишель встал за его спиной и наблюдал, как он осторожно накладывает кисточкой краски.
 – Что ты рисуешь?
 – Не рисую, а пишу, иконы пишут. Это лик Георгия Святого Победоносца, вокруг него – сюжеты из его жизни.
 – А кто такой он был?
 – Святой, – Игорь с удивлением посмотрел на него: что за человек, который не знает общеизвестные факты, – во времена гонения христиан сам объявил себя таковым и раздал все имущество бедным. Его подвергли пыткам и казнили. Перед этим он сумел молитвой разрушить идолов в храме.
 – Во как! А себя молитвой спасти не мог?
 – Так было Богу угодно. Теперь он защищает людей от зла и дьявольских происков, помогает воинам...
 – Понятно, – протянул Мишель. Его вдруг осенила мысль. – Игорь, а ты можешь нарисовать, ну... написать портрет красивой женщины?
 – Я портреты не рисую, только иконы.
 – Может, попробуешь? Иннокентий принеси ему фотографию Лизы, пусть он ее нарисует.
 – А что, неплохая идея, – согласился Иннокентий.
  Через несколько дней, когда они снова собрались в мастерской уже без Мишеля, уехавшего с двумя их товарищами в Белосток, он принес Лизину фотографию. Игорь долго ее рассматривал.
 – Красивая, – наконец, произнес он. – Только в глазах печаль, ждет ее много страданий.
 – Тоже мне пророк нашелся. Скажи толком, будешь рисовать ее портрет или нет, тогда я заберу фотографию обратно.
 – Оставь, – сказал Игорь. – Глаза у нее, как у девы Марии. Я нарисую эти глаза, – и стал что-то тихо читать из Библии.
 – Что ты там бормочешь?
  Не слушая его (или не слыша), Игорь ушел в свой угол и сел перед доской, где уже начал писать по очередному заказу Деву Марию с младенцем. Он смотрел на фотографию Лизы, и видел перед собой новый образ Пресвятой Богородицы. Схватив кисть, быстро нанес несколько мазков, и так усиленно работал, что не заметил, как весь народ разошелся, и он остался в доме один.


Глава 6


  Лиза тяжело переживала гибель братьев, плакала, злилась на отца, что он не разрешил им с Анной пойти на похороны. В память о Саше и Виталике она решила осуществить просьбу Кеши: собирать у себя дома молодежный кружок. Все это проходило на фоне разгоравшихся отношений с Николаем, и его просьба, чтобы она порвала с анархистами, была очень некстати. Выходить из группы она не собиралась, но и обманывать Николая ей не хотелось. Поэтому она рассудила так: на митинги она больше ходить не будет, а кружок дома собирать можно, в этом нет никакой опасности. И все-таки внутри ее грызла совесть, поэтому в целях предосторожности она выбрала для занятий кружка среду, день, когда у Анны был выходной, и Николай у них не появлялся.
  Молодежь приходила в шесть часов вечера и уходила за час до прихода отца, так что Фальк долгое время не подозревал, что у них происходит в доме. В гостиной иной раз набивалось до пятнадцати человек. Когда они уходили, Зинаида быстро убирала комнату и прихожую, «чтобы Григорий Аронович, не дай Бог, чего-нибудь не заметили».
  Сарра Львовна с этим мирилась, предпочитая, чтобы Лизины друзья собирались у них дома, чем она будет где-то пропадать допоздна с Иннокентием. Ее только удивляло, что гости расходятся не сразу, а по одному, выдерживая интервал в несколько минут.
Не привыкнув ничего скрывать от мужа, вскоре она рассказала ему о том, что у Лизы по средам собирается молодежь. Григорию Ароновичу эта затея не понравилась. Он считал, что у дочери и так достаточно дел, чтобы попусту тратить время на какие-то сборища.
 – Что за молодежь, ты хоть знаешь кого-нибудь?
 – Наши племянники Эрик, Марк, их друзья по гимназии. Кеша иногда приходит. По-моему, ничего предосудительного в этом нет. Лиза уже взрослая, ей нужно общество, окружение молодых людей, а здесь, дома, они все на виду.
 – Наверное, ты права, хорошо, что она будет под твоим наблюдением. А Анна?
 – Сидит в это время в своей комнате, говорит, что ей с ними не интересно.
 – Ей бы как раз общество молодежи не помешало, а то растет дикаркой.
 – Ничего подобного. Я случайно слышала, как она очень оживленно беседовала с учителем. У нее есть свои увлечения. И с математикой все наладилось, а по физике два раза получила пятерки.
 – Умница! Может же, когда захочет.
  Само собой разумеется, что Лиза как хозяйка дома стала руководителем кружка, хотя понятия не имела о чем говорить и чем занимать ребят. Из Женевы от Рогдаева очень кстати пришел чемодан со статьями и брошюрами Кропоткина и других видных русских и зарубежных теоретиков анархизма. Первые занятия так и строились: она читала вслух какую-нибудь статью, сама разбирала ее, затем подбрасывала заранее подготовленные вопросы, чтобы завести дискуссию. Большая часть кружковцев обычно молчали, но было несколько человек, в том числе ее братья, Эрик и Марк, которые горячо спорили, сами многое добавляли к прочитанным статьям, приносили с собой интересные книги.
  Эрик давно увлекался философией, читал Прудона, Гегеля, Штирнера, Плеханова, Маркса, рассказывал любопытные вещи. Слова Штирнера о внутренней свободе человека были для Лизы таким же откровением, как романы Жорж Санд и мадам де Сталь о тайнах любви.
  Человеку ничто не указ: ни мнение общества, ни его законы и моральные устои, ни даже религия. Эти Штирнеровские постулаты бальзамом ложились на ее душу, давно готовую взбунтоваться против строгих гимназических правил и мучительной заботы обожающих ее родителей.
  Вскоре руководство кружка перешло к Эрику, и как-то незаметно поменялся состав слушателей. Теперь постоянно ходили 10–13 человек, в основном друзья братьев из Классической гимназии, несколько ремесленников, мастеровых и рабочих, которых направлял со своего завода Сергей Войцеховский.
  Больше всего сведений Лиза сама черпала из брошюр и анархистских журналов. Постепенно она стала понимать, что анархизм – это не просто философское учение о свободе и государственном насилии, а целое направление в политике.
  Они – тоже революционеры, и так же, как социалисты и другие партии, должны рассматривать свое отношение к вооруженному восстанию, аграрному вопросу,профсоюзам, Государственной думе, о чем обычно говорит на митингах Николай. Только у идеологов анархизма на все эти вопросы были свои взгляды, отличные от других партий, и ей хотелось самой во всем разобраться. У нее проснулся интерес к политике. Она попросила Иннокентия достать ей какие-нибудь работы Маркса и Энгельса. «Зачем они тебе? Бакунин, Кропоткин и все теоретики анархизма резко критикуют их научные взгляды». «Мне интересно с ними познакомиться», – настойчиво повторяла она.
  Спорить с ней было бесполезно. Иннокентий принес ей несколько отдельных переводов из трудов Маркса и «Манифест Коммунистической партии». Она с трудом их осилила, многое не поняла, но в целом эти работы произвели не нее сильное впечатление, заставив задуматься о некоторых моментах в анархическом учении.
  Маркс утверждает, что ход истории обусловливается объективным развитием общества, все бывшие в мире революции – неизбежное созревание экономических сил. Капитализм обречен так же, как предшествующий ему крепостнический строй. В предстоящей классовой борьбе победит пролетариат, и, чтобы бороться со свергнутым врагом, он должен установить свою диктатуру. Бакунин и Кропоткин за это резко критикуют марксизм, так как диктатура пролетариата приведет к новой власти, и та установит свои порядки и жесткие законы. Лиза полностью с этим соглашалась. Но дальше у нее начинались сплошные вопросы, особенно в той части, которая касалась развития экономики и народного хозяйства России, а в этом она неплохо разбиралась, обучаясь в гимназии с экономическим уклоном. Ей трудно было представить, что вольные анархические коммуны и федерации смогут заменить огромный, отлаженный веками аппарат управления промышленностью и сельским хозяйством.
  Все свои сомнения она выносила на обсуждение кружка. Эрик злился на нее, упрекая в том, что она начиталась всяких глупостей у Маркса и теперь не понимает самых элементарных вещей
– Что тут непонятного, – раздраженно говорил он, – даже рабочие это знают. После революции все фабрики и заводы окажутся в их руках, по желанию они смогут объединиться в одном городе или в нескольких городах в одну коммуну и будут самостоятельно распоряжаться этой собственностью, сами себя всем обеспечивать и делать столько, сколько им нужно, а не работать на прибыль чужого дяди. Такие же коммуны появятся рядом с ними. Они установят между собой взаимовыгодный и безденежный обмен продуктами и товарами. Это тебе понятно?
 – В теории понятно. А на практике нет. Что же, тогда в Екатеринославе придется разрушить все сталелитейное и чугунное производство? А рудники? Там люди тоже скажут, что им незачем добывать руду и уголь для других губерний. И жители села начнут выращивать хлеб и овощи только для своей округи.
 – По всем важным отраслям появятся свои такие же свободные коммуны и кооперативы.
 – Допустим! Тогда как будет строиться работа банков, железной дороги, медицины, они же ничего не производят?
 – Значит, им придется обменивать свои услуги на товары, – Эрик сдерживался из последних сил, чтобы не нагрубить ей, до того она замучила его своей настырностью.
 – Что вы спорите? – вмешался Марк. – Сейчас, конечно, у нас много неясностей, но тогда сама обстановка подскажет, как надо действовать.
 – Все-таки, наверное, больше прав Маркс, – не сдавалась Лиза, – который говорит о централизованном и плановом хозяйстве при социализме. А коммуны с их свободными договорами и взаимным товарообменом вернут нас в феодальный строй и еще большее неравенство. Или того хуже: Россия вновь распадется на удельные княжества.
  Иногда на занятия кружка приходила учительница гимназии по словесности Софья Пизова. Софья читала лекции о Герцене, Белинском, Добролюбове, Писареве, разбирала их статьи. Все это расширяло кругозор слушателей, позволяло лучше понимать революционно-демократическое движение в целом. Лиза с ней тоже делилась своими сомнениями. Софья откровенно признавала, что многие идеи анархизма носят абстрактный характер, никто из теоретиков анархизма точно не знает, как они будут осуществляться на практике.
 – Почитай внимательно Кропоткина. Он часто повторяет, что революция сначала должна произойти в сознании людей, только после этого можно переходить к ее осуществлению в жизни, причем на это потребуются сотни, а может быть и тысячи лет, то есть длительная культурная и духовная эволюция человечества. В истории еще ничего подобного не было. Парламент, конституция, демократические реформы – да, а вот отсутствие институтов власти – без этого невозможно представить современное общество.
  Софья была преданной поклонницей Льва Толстого, считая, что в своих взглядах на государство он близок к анархистам и лично к Кропоткину. Лиза себя чувствовала недостаточно подкованной, чтобы разговаривать с ней на эту тему, но зато могла высказывать свое мнение по поводу философских воззрений его литературных героев. Константина Левина она уже осудила для себя раз и навсегда. Теперь, прочитав «Войну и мир», она была возмущена князем Андреем и Пьером Безуховым.
 – Мне не нравится, что они занимаются самоанализом, – горячо доказывала она Софье. – Пьер говорит князю Андрею, что «есть зло только для себя». Правильно, соглашается с ним тот и определяет для самого себя два действительных несчастья: угрызение совести и болезнь. Счастье для него – это отсутствие этих двух зол. «А любовь к ближнему, а самопожертвование?» – восклицает Пьер и начинает фантазировать о добрых делах для своих крепостных крестьян, которые выглядят циничной маниловщиной.
Мне неприятно было читать их спор о мужиках, особенно признания князя Андрея. Богатый, самодовольный дворянин понятия не имеет, что такое физический труд, завидует животному состоянию крестьян, убеждая Пьера, что медицина в деревнях ни к чему – «гораздо покойнее и проще им умирать, на их место родится много других». А все масонские рассуждения Пьера и его братьев по ложе о совершенствовании человеческой души? Прости, Соня, но мне Толстой неприятен так же, как его теория о непротивлении злу насилием. И теперь толстовцы хотят на этой теории построить модель будущего социалистического общества?
 – У тебя, Лиза, поверхностное отношение к Толстому. Он никогда не говорит просто так, во все вкладывает глубокий смысл. В его теории «непротивления злу насилием» много общего с тем, что говорит Христос в Евангелии, только церковь истолковывает его слова в поддержку власть имущих, а Толстой видит в них попытки построить на земле общество, основанное на любви и равенстве почти, как Кропоткин. Разница лишь в том, что Петр Алексеевич понимает, что без борьбы ничего не изменишь, а Толстой это категорически не приемлет. Вообще Толстого, как и Достоевского, надо читать в зрелом возрасте, тогда еще можно хоть немного приблизиться к их осмысливанию души человека и его поступков.
 – Толстой мечтает об уничтожении частной собственности и установлении всеобщего равенства, и при этом остается землевладельцем. Он же сам не отказывается от своих земель в пользу крестьян, и его герои – Левин, Болконский и Безухов тоже никогда этого не сделают, хотя желают добра крестьянам. Поэтому-то вслед за Кропоткиным он повторяет, что сначала надо изменить сознание людей.
 – Он готов освободиться от всей своей собственности, но у него большая семья, и Софья Андреевна, которая его без конца шантажирует и бежит топиться в пруд.
 – Вот-вот, и у Левина семья, и у Безухова... Ты сама веришь, что человечество само когда-нибудь изменится в лучшую сторону?
 – Само оно, конечно, не изменится, только под влиянием пропаганды и силы...
 – Силы – это, значит, революция... Неужели Толстой этого не понимает?
 – Понимает и предвидит, что мир скоро рухнет, и все погибнут под его обломками. Он еще в 1901 году написал об этом в своем Обращении к «Царю и его помощникам», призвав их остановить назревающие в стране озлобление и недовольство, и срочно осуществить целый ряд мероприятий, а по сути дела правительственные реформы, которые охватывают самые острые проблемы в жизни государства.
 – Я не слышала об этом Обращении.
 – Оно нигде не было напечатано, ходило по рукам в гектографированном виде. Николай II, конечно, проигнорировал его и в результате получил в этом году 9 января и октябрьскую забастовку. Я тебе принесу его почитать и другие подобные статьи Толстого.
  Софья подолгу сидела у Лизы. Хотя у них была разница в семь лет, она чувствовала к этой девушке симпатию, с удовольствием с ней беседуя. Лиза познакомила ее с мамой, представив Софью, как руководителя их литературного кружка – так это называлось для посторонних. Вскоре у Софьи появилась в их доме еще одно занятие: беседы с их дворником Степаном.
Все началось с трубки, которую она однажды увидела в руках Степана.
 – Можно посмотреть ее, – спросила она удивленного дворника, внимательно рассматривая рисунок на трубке. – Это старинная турецкая трубка. Откуда она у вас?
 – От деда, а у того от его отца, воевавшего с турками. Мы сами казаки, а по женской линии наша прабабушка турчанка, которую прадед привез с войны. Поэтому, видите, какой я черный и курчавый,
 – Степан с гордостью провел по своим еще довольно густым в его возрасте кудрям, без одного седого волоса.
 – А в Екатеринославе давно живете?
 – Так як же, мы здесь и жили всегда, в Половице.
 – Помните, что дед рассказывал?
 – А як же. Бог памятью не обидел, и деда рассказы помню, и прадеда.
  С этого и начались их беседы, которые продолжались иной раз по три часа, когда возвращался с работы Григорий Аронович. Узнав, что Софья хочет составить книгу из этих рассказов, для которой она придумала название «Байки деда Афанасия», он тоже заинтересовался рассказами Степана, обещав дать деньги на издание книги.
  В воскресенье уже все домочадцы собирались в гостиной около Степана. Смущаясь от такого внимания к себе и вертя в руках неизменную турецкую трубку, он рассказывал занимательные истории из жизни своего деда Афанасия и прадеда Макара – запорожских казаков, живших в слободе Половица, на месте которой теперь стоит Екатеринослав. То, что Степан наполовину фантазировал, Софья поняла, когда Степан похвастался, что его прадед запечатлен на знаменитой картине Репина, где запорожские казаки пишут письмо турецкому султану, и так красочно описывал эту сцену, как будто сам там присутствовал.
  Фальки слушали и удивлялись: кто бы мог подумать, что их молчаливый, скромный дворник, оказался таким талантливым рассказчиком. Софья объясняла это тем, что у него хорошо развито воображение и отличная память, удержавшая все подробности того, что ему рассказывали дед и столетний прадед (она не исключала, что возраст прадеда Степан тоже преувеличил).
  Как-то в воскресенье, без предупреждения, Софья привела к ним в гости директора екатеринославского краеведческого музея Дмитрия Ивановича Яворницкого. Директор долго осматривал трубку Степана, наконец, одобрительно кивнул головой, предложив ему продать ее за некоторую сумму. Степан сказал, что с этой трубкой он никак не может расстаться, а вот другие имеющиеся у него старинные вещи отдаст в музей без всяких денег, прибавив при этом, что надо получить согласие его сыновей, дорожащих памятью своих предков. В его комнате оказался большой старинный сундук. В нем хранилась пара длинных турецких трубок, кинжалы, кальяны, платья, бусы и разные тонкие блестящие материи, переложенные нафталином еще его женой Ульяной.
  Гостей пригласили обедать. Ученый явно был в ударе, развлекая всех разговорами. Сначала он рассказывал об основателе музея, известном археологе и промышленнике Александре Николаевиче Поле, его экспедициях и огромном богатстве их края. Затем принялся критиковать правительство и русских капиталистов, не желающих вкладывать средства в развитие отечественной промышленности. Из всех предприятий в городе только одно российское – вагонные мастерские, все остальное принадлежит иностранцам, даже электростанция, трамвайные линии и трамвайные вагоны. Такая зависимость от иностранного капитала пагубно сказывается на экономике России.
  Григорий Аронович пытался ему возразить, что вливание иностранных инвестиций, наоборот, полезно для России: иностранцы оживили промышленность их края, дают возможность развиваться Екатеринославу. На что Дмитрий Иванович удивленно заметил: «Разве вы не видите, что весь российский капитал уплывает за границу, а народ живет бедно?»
  Не любивший политических разговоров, Григорий Аронович, нахмурился. Видя, что Фальку неприятны рассуждения Яворницкого, Софья смутилась, не зная, как прервать его красноречие. Зато Лиза слушала его с интересом, находя в словах ученого подтверждение своим собственным мыслям о развитии промышленности и экономики, которые она высказывала в спорах с Эриком.
  Григорий Аронович предложил Яворницкому посмотреть его коллекцию картин. Дмитрий Иванович пришел от нее в восторг и довольно-таки бесцеремонно попросил Фалька пожертвовать что-нибудь в музей. Довольный тем, что директор оценил его художественный вкус, Григорий Аронович подарил гостю небольшую акварель Айвазовского из неаполитанского цикла.
  На прощанье Яворницкий еще больше всех удивил, сказав, что воспоминания Степана особенно ценны тем, что показывают современникам, откуда идут корни народной освободительной борьбы.
 – Сегодняшние молодые якобинцы, – сказал он, крепко прижимая к груди подарок Григория Ароновича, – это потомки тех запорожских казаков, которые писали письмо турецкому султану. Дух свободы в народе неистребим.
 – Яворницкий – большевик? – поинтересовалась Лиза у Софьи, когда та пришла на очередную беседу со Степаном.
 – Не знаю. Первый раз слышала такие его рассуждения. А как верно Дмитрий Иванович подметил насчет преемственности революционеров у запорожских казаков! И Степан это чувствует, только по-своему, по-мужицки, поэтому так гордится своими предками.

 Глава 7

  Другая часть группы во главе с Окунем и Марголиным, отрицательно относившаяся ко всей агитационной «возне», на занятия в кружок не ходила и готовилась к решительным действиям.
  В домике иконописца Игоря за досками недописанных божьих ликов лежали десять бомб, собранных по какой-то специальной инструкции Зубаревым. Федосей сам перенес их сюда по одной в саквояже, каждый раз неистово молясь перед выходом из дома и приходя в мастерскую. «Не взорвалась, – радовался он, вынимая очередное свое детище и укладывая его рядом с другими бомбами.
  – Полежите тут покуда без меня, родимые, полежите... Недолго осталось».
  Однако на первое свое дело они пошли без бомб. Андрей уговорил Федосея, Наума и Муню ограбить купцов (он их называл купчиками) на Озерном базаре. Следя больше месяца за хозяевами лавок, он выяснил, что вечером, после закрытия своих торговых заведений, они еще долго там сидят, подсчитывая дневную выручку, затем относят деньги домой в сумках в сопровождении двух или трех приказчиков.
  Расправиться с ними не составит никакого труда.
  Осторожный Наум походил с ним на базар несколько дней и тоже одобрил это дело, показавшееся ему заманчивым и не таким сложным.
  Заранее определили места, кто, где будет стоять, и в ближайшее воскресенье, когда бывает особенно бойкая торговля, а значит и большая прибыль, отправились на свою первую «экспроприацию». Назвать ее ограблением не поворачивался язык. У каждого под рукавом пальто лежало по железному пруту – так, на всякий случай, убивать они никого не собирались.
  Базар давно опустел. Хозяева закрыли лавки и теперь сидели в своих потаенных углах за подсчетами. Днем здесь обычно было много городовых, вечером блюстители порядка предпочитали находиться в более освещенных местах: сам базар и прилегающая к нему площадь в это время почему-то погружались в темноту. Один тусклый фонарь слабо освещал торговые ряды и заваленные мусором тротуары, которые обычно дворники подметают по утрам.
  В часов девять выполз первый купчик – маленький, толстый, в овчинном тулупе, крепко прижимая к себе сумку с деньгами. Его сопровождали двое приказчиков. Когда они собирались повернуть на соседнюю улицу, Андрей вышел из-за угла и ударил купчика по голове кулаком. Тот тяжело захрипел и повалился набок. Приказчики со страху разбежались в разные стороны.
  – Ты не убил его? – спросил подоспевший Федосей. – Ну и кулачище у тебя.
  – Да что с ним будет, со страху в штаны наложил. Бери у него сумку и беги к Игорю, а мы оттащим его подальше за дом.
  Через десять минут на площади перед базаром снова было пусто.
Опять вышел купчик в сопровождении уже трех приказчиков. Шли, громко разговаривая и смеясь. Андрей незаметно вышел из-за угла и только собрался нанести купцу свой неповторимый удар, как тот быстро развернулся и сам с силой ударил его ногою в пах. Не ожидая такого подвоха, Окунь упал, схватившись за низ живота. Приказчики навалились на него, не давая ему встать.
  Размахивая от волнения руками, купец подпрыгивал и громко кричал: «Так его, так, поддайте еще раз в пах».
  Вытащив свои железные прутья, Наум и Муня бросились выручать товарища, колотя приказчиков, куда попало. Двое с разбитыми головами отползли в сторону и, с трудом поднявшись на ноги, побрели обратно к лабазам. Третий побежал к Екатерининскому проспекту. «Сейчас соберут людей, – сказал Наум, – берем сумку и уходим».
  Увидев такой поворот дела, купец дрожал от страха, но сдаваться не хотел, вцепился в свои деньги и изо всех сил отбивался от грабителей руками и ногами.
  «Андрей, – сказал Муня пришедшему в себя другу, – погладь его по голове, только не сильно».
  Окунь приложил к затылку купчика свой кулак-кувалду. Тот опустил руки, сумка вывалилась на землю. Муня быстро подхватил ее. Со стороны лабазов бежали люди, в дальнем конце площади свистели городовые. «Быстро в переулок и по дворам», – крикнул Наум и первый бросился наутек, увлекая за собой товарищей.
  Выбежав за ними в переулок, городовые кинулись в одну подворотню, в другую – куда бежать, здесь все дворы проходные.
  Через час все четверо сидели в мастерской иконописца, решая, что делать с деньгами. Улов в двух сумках оказался неплохой: полторы тысячи рублей.
  – Надо отдать Иннокентию, – довольный удачей, сказал Андрей. – Может быть, поймет, что пора заняться настоящим делом. Купим на эти деньги оружие, а то смешно, пошли на грабеж с железными прутами.
  – Да твой кулак похлещи прута, – засмеялся Наум, – переломал всем черепа.
  – Давайте хоть немного возьмем себе, – робко предложил Муня, у которого при виде такой кучи денег разгорелись глаза, – у меня сестра через неделю выходит замуж, подброшу ей на новую жизнь.
  – Об этом даже не мечтай, – возразил Андрей. – С самого начала был уговор, что деньги пойдут только на общее дело. Мы – не разбойники с большой дороги.
  – Да это я так, – смутился Муня. – Я понимаю... Уж больно большие деньги, никогда не держал столько в руках.
  – В следующий раз думай перед тем, как говорить. Отдадим все Иннокентию, пусть сам решает, куда их девать. Мы свое дело сделали.
  Не успели они рассказать о своих деяниях Иннокентию и остальным членам группы, как о ночном грабеже известили все газеты. Все в один голос кричали о ворах и бандитах, упрекая в бездействии полицию и ее начальника Машевского.
  Однако один из репортеров утверждал, что это дело рук анархистов. И не случайно. В последнее время в Екатеринославе появились люди, которые рассылали богатым горожанам письма за подписью анархистов с требованием выдать им крупную сумму денег. Группа об этом знала. Иннокентий высказал предположение, что этим занимаются местные бандиты или мошенники, наслышанные о таких шантажах в других городах, а то и приезжие анархисты.
Такого же мнения придерживались и их кровные враги эсдеки, почему-то решившие встать на их защиту.
  Через несколько дней после ограбления на Озерном базаре они опубликовали в газете «Вестник юга» «Заявление екатеринославского комитета РСДРП», выразив уверенность, что анархисты к шантажам и обычному бандитскому грабежу на Озерном базаре не причастны, и предложили им «реабилитироваться» в следующем номере газеты.
  Иннокентий обрадовался деньгам и согласился с Андреем и Наумом, что надо закупить оружие и громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
 – Пора отомстить за ребят, – сказал он твердым голосом.
 – А ответ газете? – спросил Наум.
 – Еще чего, – возмутился Иннокентий, – но можно этот вопрос обсудить на кружке. Даже интересно послушать, кто что скажет. Приходите в среду к Лизе.
 – Нет, решайте без нас, – отмахнулся за всех Наум, – мы лучше займемся покупкой оружия. Я постараюсь достать кое-что в Екатеринославе. А ты, Андрюха, поезжай в Одессу, к Леону Тарло (известному на юге анархисту), он поможет.

  *     *     *

  Странные это были люди, эсдеки!  Складывалось впечатление, что они завидовали тем, кто оказывался сильней и предприимчивей их. Три года назад они не поверили эсерам, что те совершили свой первый террористический акт, убив министра внутренних дел Сипягина, акт, который сделал их партию чрезвычайно популярной в массах. Эсеры официально заявили, что покушение было организовано ее Боевой организацией. Однако эсдеки упорно твердили, что это был индивидуальный акт студента Балмашова, мстившего за преследования студенческой молодежи.
  Журналисты «Искры» выходили из себя, доказывая, что никакой Боевой организации у социалистов-революционеров нет, – они просто «козыряют мертвым телом Балмашова». Вот также и екатеринославский комитет РСДРП отказывался верить в «хулиганские» действия анархистов и требовал от них публичного отречения.
  В очередную среду у Лизы собралось полно народу. Все уже знали о громкой акции членов группы и горели желанием тоже поучаствовать в «эксах». Иннокентий сообщил, что на добытые деньги будет закуплено оружие и роздано членам группы.
 – Всем?
 – Пока нет. Вы же знаете, оружие достать трудно, и оно очень дорогое. Этим сейчас занимаются Окунь и Марголин. Андрей поехал в Одессу. Посмотрим, что им удастся сделать.
  Иннокентий обвел глазами присутствующих.
 – Ну, что, товарищи, как решим с «ответом» большевикам. Я лично против. Мы не дети, чтобы оправдываться перед взрослыми дядями.
  Лиза его поддержала. Однако большая часть группы проголосовала за ответ. Все считали (и Лиза с Иннокентием с ними согласились), что это – хорошая возможность выразить через газету свои анархистские взгляды. Раз эсдеки приписывают им захват денег с помощью шантажа и «эксов», взять обвинение на себя и продолжить эти занятия.
  Все вместе сочинили текст, в котором заявили: «Да, экспроприацию на Озерном базаре совершили они, анархисты. По их глубокому убеждению, захват денег у частных лиц является единственно возможным средством финансирования революционной организации, и они категорически отказываются от практикуемых социал-революционерами и социал-демократами сборов пожертвований (с буржуазии – как с врага, с рабочего класса – как с неимущего). К тому же, являясь единственной партией, защищающей теперь истинно интересы пролетариата, зовущей его на немедленную решительную борьбу не только против политического, но и против экономического рабства, анархисты-коммунисты хорошо знают, что не могут рассчитывать на добровольную поддержку со стороны буржуазии, как другие партии (социал-демократы и социал-революционеры), зовущие пролетариат проливать кровь за буржуазную революцию и таким образом играющие на руку буржуазии.
  Поэтому выражения «хулиганство» и «черная сотня» по отношению к анархистам совершенно неуместны, а шантажом называется не открытое требование денег с определенной целью, а сбор денег на одни цели и употребление их на другие, как то заведомо практиковали во веки веков и еще практикуется социал-демократической партией. Средством же борьбы подобные частичные экспроприации анархисты-коммунисты никогда не считали и прибегают к ним только как к самому честному способу приобретения партийных денег.
  Высказываясь категорически по этому поводу в настоящем «Заявлении», мы требуем, чтобы оно было напечатано целиком, и считаем всякую полемику прекращенной, а относительно выражений «хулиганство» и «черная сотня» требуем личного объяснения с автора «Заявления».
Екатеринославская группа рабочих а.-к. Екатеринослав. 30 ноября 1905 года».
  Лизе не очень понравился этот ответ, оскорбляющий социал-демократов, к которым принадлежал ее милый Коленька. Иннокентий, наоборот, был доволен, что удастся публично проучить этих «умников», и предложил Эрику написать несколько листовок в том же духе.
Эрику только этого и надо было: он давно преуспел в публицистике, проявляя в полной мере свои творческие способности. В этом (технической части) ему помогали Лиза и Марк, поэтому чаще всего братья собирались у Фальков.
   Эрик – худой, чуть сутулый, с самодовольным выражением лица, расхаживал по гостиной, диктуя свои мысли вслух (такая у него была привычка), Марк за ним записывал. И текст каждый раз получался такой складный, что не надо было его редактировать. Лиза только набело переписывала его для типографии.
 – Ты сам не можешь сесть и написать, – злилась она на брата, так как Эрик взял за правило в своих опусах обязательно нападать на социал-демократов.
 – Не могу, – важно отвечал Эрик, продолжая ходить по комнате и извергать потоки оскорбительных слов.  Так было и с листовкой «К оружию», сочиненной им по следам революционных событий.
  «О социал-демократии едва ли нужно и говорить, – диктовал он Марку, с трудом поспевавшему за ним. – Все они «политики», все они вздыхают о парламенте и боятся, как бы весь народ не «сорвался с цепи», не пошел косить направо и налево. Им страшно, что вы посягнете на «святую» собственность, они боятся, что вы будете убивать помещиков и капиталистов, банкиров и кулаков-мироедов. Вот почему они против вооружения широких масс, против их разрушительной тактики…».
 – Эрик, ведь это неправда, – возмутилась Лиза. – Комитеты активно вооружаются и раздают рабочим оружие.
 – А откуда оно у них, это оружие? Денег у них нет и не будет, потому что они, как огня, боятся экспроприаций. А мы им сейчас подскажем, где его можно достать.
  Надувшись, как индюк, от собственной важности, он погладил рукой лоб, в котором происходила гигантская работа мысли.
 – Пиши, Марк, дальше: «Будем помнить, что не в открытом бою с организованной армией Государства и Капитала наша победа, а в децентрализованной, партизанской борьбе, в разлитом экономическом терроре, в котором мало-помалу примет участие весь пролетариат, все безработные, все крестьянство.
  Македонские повстанцы показали пример, как действовать. Они сами добывают динамит, сами льют бомбы, сами взрывают жилища, имущество и убивают врагов народа. Учитесь у них, верьте лишь в свою инициативу и готовьтесь к борьбе. Революция не за горами. Так пусть же она застанет нас вооруженными!
  В наших листах мы будем делиться с вами сведениями из революционной техники. Понятно, укажем сначала на самые простые и общедоступные.
  К оружию же, товарищи! Смерть буржуазному обществу! Да здравствует Анархия!» Слово «анархия» выдели крупными буквами».
 – Здорово, ты вставил про македонцев, – восхищался Марк. – Листовка получилась, что надо.
  Лиза согласилась, что Эрик сочинил хорошо, но насчет несправедливой критики «комитетов» осталась при своем мнении. Как-то она показала ему большевистскую листовку, подобранную на бульваре, короткую и лаконичную, как, наверное, и нужно писать для малограмотных людей: «К оружию, товарищи, захватывайте арсеналы, оружейные склады и оружейные магазины. Разносите, товарищи, тюрьмы, освобождайте борцов за свободу. Расшибайте жандармские и полицейские управления и все казенные учреждения. Свергнем царское правительство, поставим свое. Да здравствует революция!»
 – Разве это листовка? – усмехнулся Эрик, – писулька начинающего первоклассника. Одни общие слова, кстати, позаимствованные из наших листовок. Они теперь тоже призывают захватывать арсеналы и «расшибать жандармские управления». Это – новость и очень приятная. Надо это отметить в нашей следующей листовке.
Лиза уже была не рада, что показала ему эту листовку, действительно напоминавшую воинственный тон Эрика.

Глава 8

  Желая реабилитировать себя в глазах граждан, Городская дума в срочном порядке принялась обсуждать меры для оказания помощи пострадавшим во время погромов. В середине ноября был заслушан доклад председателя финансовой комиссии Зуева об ущербе, нанесенном погромом.
Представленная им картина выглядела удручающей. Всего за несколько дней было разрушено и сожжено более 400 домов, магазинов, торговых лавок. Это, не считая морального ущерба, который понесли разорившиеся купцы, домовладельцы и другие многочисленные собственники.
  Арендаторы городских деревянных лавок в своей коллективной петиции жаловались, что они стали нищими и теперь не имеют возможности расплатиться с оптовыми купцами. «Очень просим Думу, – писали они, – освободить нас от платы за аренду на 1906 год, так как иначе купцы не отпустят нам в кредит товары, да и мы сами не можем взять на себя обязанности платить аренду и за товар… Наступит успокоение, и мы с охотой будем выплачивать долги в пользу города».
  Городской голова Александр Яковлевич Толстиков, купец первой гильдии, слушая доклад Зуева, нервно теребил свою аккуратную, черную бородку. Бюджет этого года давно был исчерпан, на следующий год из-за массовых беспорядков и простоев заводов предвиделись большие финансовые трудности. Еще больше Александра Яковлевича беспокоили многочисленные угрозы в адрес думы и требования рабочих провести ее досрочные перевыборы, а самих депутатов отдать под суд.
  С погромом дума допустила промах, идя на поводу у Нейдгарта и Машевского, считавших, что только так можно покончить с забастовками и революционной вакханалией. Некоторые депутаты в те дни тоже заявляли, что зачинщики всех беспорядков – евреи, и для общего спокойствия надо с ними жестоко расправиться.
Задним умом Толстиков понимал ошибочность этих суждений, усиленно думая, как спасти положение думы и свою собственную шкуру. На днях Нейдгарт получил сообщение из Петербурга, что создана специальная комиссия для расследования действий администрации городов, где происходили погромы. Екатеринослав входит в их число. Губернатор и все другое начальство, несомненно, вылезут сухими из воды, а вот ему, купцу первой гильдии, рассчитывать особенно не на кого.
  Понимали это и депутаты, поэтому, когда начались прения по докладу, они, как никогда проявили активность, высказывая заведомо нереальные предложения.
  Крупный предприниматель Бушуев подозвал к себе репортера из «Приднепровского края» Тимофея Горбунова, известного своей беспринципностью, и, положив ему незаметно в карман конверт с деньгами, приказал записать за ним его речь и полностью привести ее в газете. На трибуне Бушуев полчаса невнятно бубнил об обязанности каждого жителя города способствовать его процветанию и благополучию, назвав недавний погром недоразумением. На нужды потерпевших он пожертвовал триста рублей. Другие выступавшие тоже много говорили о любви к городу и его населению, но больше ста рублей не давали.
  Последним выступил Моисей Юдович Карпас, пожертвовав на нужды потерпевших две тысячи рублей.
  При этой цифре Бушуев с досадой поморщился. Увидев такую реакцию предпринимателя, Толстиков пожалел, что Карпас вышел на трибуну последним. Несомненно, следуя его примеру, выступившие ранее ораторы оказались бы куда более щедрыми.
  В перерыве между заседаниями группа депутатов повела Горбунова и его коллег из других газет в буфет, угощали шампанским и коньяком, рассчитывая, что их имена обязательно будут упомянуты в статьях. Репортеры с удовольствием пили дорогие вина и ели бутерброды с черной икрой и белой рыбой, а Горбунов нащупал у себя в кармане еще несколько конвертов с деньгами.
  На следующий день в газете появился его подробный отчет об этом заседании, где Тимофей старательно перечислял всех выступавших депутатов, приписывая каждому массу положительных качеств и добрых дел.
  В результате на возмещение убытков арендаторам выделили 6000 рублей и снизили плату за их пострадавшие лавки на десять процентов. Еще две тысячи человек, потерявших кров и близких, получили материальную помощь на самостоятельное обустройство, но она выглядела настолько ничтожной, что либерально-оппозиционные партии и пресса снова обрушились на городские власти с жесткой критикой.
  Многих пострадавших эта политическая возня не интересовала: они поспешно уезжали за границу: кто в Америку, где давно существовали еврейские колонии для эмигрантов из России, кто в Палестину – на обживаемую евреями землю Эрец-Исраэль. Из писем уехавших туда земляков было известно, что живется там плохо, большинство из них влачит жалкое существование, еще хуже, чем в Екатеринославе, но несчастные готовы терпеть на чужой земле любые трудности, лишь бы не слышать страшных криков: «Бей жидов, спасай Россию!»

*     *     *
 
  В эти же дни в «Приднепровском крае» промелькнуло сообщение о прибытии в город председателя новой организации в России «Союз русского народа» Александра Ивановича Дубровина и создании ее отделения в Екатеринославе.
  Что за «Союз», чем он собирается заниматься? Обыватель запутался в этих организациях, которые, как грибы, возникали после октябрьских событий и царского Манифеста: «Союз 17 Октября», «Партия народной свободы». Теперь их отделения одно за другим спешно открывались в Екатеринославе. А два видных деятеля города – Михаил Владимирович Родзянко (крупный землевладелец и председатель губернского земского совета) и Яков Георгиевич Гололобов (советник Екатеринославского губернского правления, издатель и журналист), создали в городе свою «Народную партию Союза 17 Октября».
  Дубровина на вокзале встречали полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий, заведующий екатеринославским сыском Шкляров.
  В честь гостя в парадном зале Английского клуба был дан обед на сто пятьдесят персон. Приглашены были в основном люди, которые изъявили желание стать членами екатеринославского отделения «Союза». Эту организационную работу провели накануне Машевский и Халецкий.
  Зная, что «Союз» взял под свое покровительство сам император, на обед пришли Нейдгарт и Толстиков, но они не собирались никуда входить и, поприветствовав гостя от лица города, быстро ушли. Их места рядом с Дубровиным заняли Машевский и Шкляров.
  На противоположном конце стола сидел Богданович. Он тоже не собирался вступать в СРН и пришел сюда только по долгу службы, чтобы услышать из уст самого председателя, чем его организация, получившая одобрение самого императора, намерена заниматься
  Раскрасневшийся от вина и теплой встречи, Дубровин в самых ярких красках описал, как Николай II принимал их депутацию в Царском селе в присутствии наследника и как он, Александр Иванович, преподнес царю и цесаревичу знаки «Союза»; они оба теперь являются почетными членами их организации.
Затем Александр Иванович перечислил известных людей, выразивших желание участвовать в деятельности «Союза»: великий русский святой Иоанн Кронштадтский, игумен Арсений, протоиерей Иоанн Восторгов, архимандрит Гнушев, академики Менделеев, Грот, Лихачев, Кондаков, Комаров, Соболевский, целый ряд других крупных ученых, писателей, публицистов, государственных деятелей.
  От одних этих имен кружилась голова и хотелось немедленно встать под святое Знамя «Союза», а Дубровин все больше и больше подливал масла в огонь, наполняя сердца присутствующих самыми высокими помыслами.
  – Наша цель, – говорил он, активно жестикулируя руками и показывая манжеты с запонками из дорогих камней, – развить национальное русское самосознание и объединить русских людей всех сословий и состояний для общей работы на благо Отечества. Россия должна быть единой и неделимой…
  Победоносно оглядев всех присутствующих, он поднял бокал.
 – Да здравствует великая Российская империя! Да здравствует государь-император Николай II!
  Музыканты грянули «Боже царя храни». Все дружно встали и прокричали три раза «Ура!»
  Из присутствующих мало кто читал Устав «Союза», официально еще не утвержденный, но все уже знали, что его членами могли быть только природные русские вне зависимости от пола, возраста, сословий и состояния, но обязательно христиане. Остальные лица могли быть приняты в него по единогласному постановлению Главного совета СРН. Категорически был запрещен прием только евреев, даже в том случае, если они приняли православие.
Таким образом, СРН провозгласил свою главную задачу: борьба с революционным движением и евреями.
Когда Дубровин начал рассказывать о задачах «Союза» в отношении еврейского вопроса, в зале наступила напряженная тишина.
 – Русский народ, – произнес он довольно сурово, – больше не может терпеть иудейские воззрения, направленные против царя и отечества. Пользуясь своим правом хозяина земли Русской, он мог бы в течение дня подавить преступные желания евреев и заставить их всех преклониться перед его волей, перед волей державного хозяина земли Русской, но он избрал другой путь. Это путь мирный, – Александр Иванович сделал паузу, испытывая нетерпение сидящих за столом услышать, что это за путь, и торжественно произнес, – создание еврейского государства в Палестине. «Союз русского народа» поможет его организовать и переселиться туда евреям.
  Последние слова оратора потонули в шуме аплодисментов и выкриков: «Правильно!», «Давно пора!», «Пусть убираются в свой Эрец-Исраэль».
  Богданович с большой тревогой слушал Дубровина. Сколько раз в беседе с коллегами, еще до выхода Манифеста 17 Октября, они говорили о том, что борьба с крамолой одними полицейскими методами неэффективна, нужна открытая организация, созданная силами сверху, которая могла бы противодействовать вредному влиянию революционеров на народные массы. И вот он создан такой «Союз», решивший открыто бороться с революционерами. Но вся его программа носит ярко выраженный антисемитский характер.
В противовес революционной печати Дубровин начал выпускать газету “Русское знамя”, листовки и брошюры, разъяснявшие русским людям преступные цели революционеров, иудейских националистов и масонов. При самом «Союзе» создан целый ряд боевых дружин для защиты русских людей от вооруженных террористов, и такой отряд (дружина) уже начал формироваться в Екатеринославе.
  Хорошо зная политическую обстановку в городе, Иван Петрович предвидел, что деятельность СРН вызовет очередной всплеск недовольства у еврейского населения и либерально настроенной части екатеринославского общества, принесет властям новые хлопоты.
Задумавшись, он не слышал, как Машевский стал энергично всех приглашать в другой зал на организационное собрание.
 – Иван Петрович, вы идете? – обратился к нему полицмейстер, прекрасно зная, что тот отказался вступать в «Союз», но, надеясь, что после эмоционального выступления Дубровина полковник передумает.
Презрительно посмотрев на него и ничего не сказав, Богданович направился к выходу. Вместе с ним ушло еще несколько человек из администрации города. Дубровин сделал недовольное лицо. Однако начальник жандармерии сам был недоволен, что в СРН, кроме Машевского и Шклярова, решили вступить прокурор, судья, несколько чинов из полиции и охранного отделения, уже не говоря о целом ряде именитых людей, обещавших покровительствовать СРН и помогать деньгами.
Здесь еще не присутствовали нижние чины, а их наверняка Машевский и Шкляров принуждают силой вступать в «Союз».
  Собрание прошло быстро. Дубровин коротко повторил свой рассказ о задачах организации, которые предстоит решать всем присутствующим здесь, в Екатеринославе. Слушали его внимательно, охотно со всем соглашаясь.
  Приступили к выбору Совета отделения. Заранее обсудив со всеми состав Совета, Машевский зачитал сразу весь список. Его молча выслушали и единогласно целиком утвердили. Однако председателя выбирать не стали, а поручили это сделать Совету.
  Дубровин с удивлением посмотрел на полицмейстера. Тот поспешил его успокоить: «Ничего страшного, Александр Иванович, ведь вы все равно хотели собрать Совет для отдельного разговора, там и выберем».
   На самом деле Машевский не смог никого уговорить на эту должность.
Этим же вечером Совет провел свое первое заседание на втором этаже гостиницы «Европейская» в номере Дубровина. Минут десять, пререкаясь и указывая друг на друга, выбирали председателя отделения, пока, наконец, пристыженный Александром Ивановичем, не согласился взвалить на себя такую обязанность заведующий ломбардом коллежский регистратор Шелестов. Товарищем председателя стал Василий Афиногенович Образцов, преподаватель Духовного и Епархиального женского училищ, фигура весьма значительная в епархии.
  Дальше Дубровин перешел на шепот, неожиданно для всех заявив, что борьба с революционерами предполагает не только воспитательную и агитационную работу, возможно, потребуются и более жесткие меры и даже жертвы. При этих словах часть присутствующих опустили глаза. Образцов машинально осенил себя крестом. Особое внимание Александр Иванович рекомендовал обратить на известных людей в городе, которые, пользуясь своим положением, выступают в общественных местах с крамольными речами и сеют революционную смуту.
  Прокурор Халецкий как будто только и ждал этого момента. Он тут же назвал доктора Караваева, выступившего в дни погрома в Городской думе с обличительной речью. Дубровин посоветовал сделать все, чтобы доктор уехал из города и никогда в него не возвращался.
 – Что же можно сделать, – растерялся Шелестов, – у него огромный авторитет, его поддерживает вся наша общественность?
 – Пригрозите смертью его самого или детей. Такие люди опасны, рано или поздно от них придется избавляться.