Часть третья. Чечелевская республика

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧЕЧЕЛЕВСКАЯ РЕСПУБЛИКА

Глава 1

  Почти месяц Лиза и Николай не общались между собой, не считая коротких встреч на лестнице, где Лиза иногда его поджидала, но тут обязательно появлялась Зинаида, которой ни раньше ни позже надо было что-то срочно сделать в комнатах второго этажа.
  Ей казалось, что Николай относится к ней равнодушно, его страстные поцелуи в тот день, когда они случайно встретились на митинге и он проводил ее домой, ничего не значили.«Я становлюсь подозрительной, как Анна Каренина»,– упрекала она себя.
Ревность Анны уже не казалась ей такой предосудительной, наоборот, теперь она на себе ощущала ее состояние покинутой женщины. Правда, ей не к кому было ревновать Николая, и он ее не покидал, но невозможно дальше жить без постоянного общения с любимым человеком. Ее мысли работали в одном направлении: где бы им увидеться и поговорить.
  Очень кстати Сарра Львовна 26 ноября устраивала благотворительный вечер в пользу еврейских детей, пострадавших во время погрома. На нем пройдёт аукцион и состоится большой концерт, в котором Лиза тоже будет участвовать. Сарра Львовна позвала на него всех родственников и знакомых, разрешив Лизе и Анне пригласить своих друзей. «Николай обязательно должен прийти на этот вечер, – решила Лиза. – Но как это сделать? Если его пригласит Анна, он может не пойти, если она сама, то мама обязательно задумается, как он туда попал, а она решила посадить всех своих знакомых в первый ряд... Проклятые условности, которые отравляют людям жизнь». Лиза подключила к своей затее Анну.
 – Аннушка, – сказала она сестре как-то перед ужином. – Скажи сейчас маме, чтобы она пригласила Николая Ильича на свой вечер.
 – Почему ты сама это не сделаешь?
 – Раз я тебя прошу, значит, так надо.
 – Знаю. Ты влюблена в него
 – Глупости. Впрочем, думай, что хочешь, только выполни мою просьбу.
 – Хорошо, выполню. Мне тоже нравится Николай Ильич: он умный, с ним интересно разговаривать, только я – некрасивая.
 – Кто тебе это сказал? Ты самая умная, красивая и лучшая сестренка на свете. Я тебя очень люблю.
  Расчет оказался верным. Как только все собрались за столом, Анна попросила маму пригласить на ее вечер своего учителя.
 – Конечно, надо обязательно пригласить, – согласилась та и посмотрела на Лизу, – ты не против?
  Лиза равнодушно пожала плечами, процедив сквозь зубы, что ей стоило неимоверных усилий: «Нет! Мои учителя тоже будут».
 – Ох, ох, ох, – сказала при этом Зинаида, – как все это интересно!
 – Что такое? – не поняла Сарра Львовна и с удивлением посмотрела на Зинаиду. Та, увидев, что Лиза кипит от негодования, моментально смолкла.
 – Мама, я хочу, чтобы вы все и наши учителя сидели в первом ряду.
 – Может быть, лучше во втором, в первом как-то неудобно, мы не должны выделяться.
 – Ничего неудобного нет, я сама все устрою.
 – К сожалению, я не смогу быть на вечере, – сказал Григорий Аронович, – у меня сейчас много работы. Лиза, мне нравится, когда ты выступаешь в белом платье, оно тебе очень идет и надень мамино бриллиантовое колье.
 – Гриша, – заметила Сарра Львовна, – ты можешь ей подарить свое собственное колье. Она это заслужила: Семен Абрамович ее все время хвалит.
 – Хорошо. Но нам сейчас придется ужаться в расходах: не забывайте, что много средств ушло на помощь пострадавшим от погрома. Еще надо объездить с подарками приюты и к Новому году выдать конверты нашим обычным посетителям.
 – Мы с Анной поможем маме, – сказала Лиза. – Правда, Анна?
 – Конечно, – согласилась сестра, которая чаще всего ездила с матерью по всем благотворительным делам, а Лиза присоединялась к ним крайне редко.
 – Ох, ох, ох, – почему-то опять вздохнула Зинаида и покачала головой.
  На следующий день Сарра Львовна зашла в классную комнату, когда Николай занимался с Анной, и, извинившись за невольное вторжение, пригласила его на свой благотворительный вечер, где в концерте примет участие и ее старшая дочь.
 – Приходите, ведь вы еще не слышали, как Лиза поет?
 – Обязательно приду, – поспешил заверить ее Николай, чувствуя теперь какую-то неловкость в общении с Фальками.
  Лиза уже знала, что мама разговаривала с ним, подкараулила его в прихожей, когда он одевался, и, несмотря на появившуюся в конце коридора Зинаиду, шепнула:
 – Обязательно приходите на концерт. Я буду петь только для вас.
 – Непременно приду, – смутился он от ее слов и горящих глаз.
  Последнее время в душе его происходила полная сумятица: чувства боролись с разумом. Он хорошо понимал, что нельзя заводить отношения в доме, где ты учительствуешь, поэтому к недоумению Лизы так старательно избегал с ней встреч, но думал о ней постоянно, и с этим ничего нельзя было поделать. Везде и повсюду была только она: милая, чудная, упрямая и, наверное, очень своенравная девушка.
Соль на рану подсыпал брат Володя, любивший по старшинству поучать его и подтрунивать над ним. Увидев однажды хмурое лицо Николая, он спросил:
 – Ты, что, влюбился?
 – Влюбился! – недовольно сказал Николай, не желая разговаривать на эту тему.
 – Где-то я это читал. Он был учитель, она – его ученица, они поклялись в вечной любви. Его выгнали из дома, она бросилась с обрыва. Финита ля комедия. Антон Павлович Чехов, том второй, страница сто двадцать четыре.
 – Да. Чехов писал о нас. Только она не ученица, а старшая сестра ученицы.
 – Так в чем проблема?
 – Лизе шестнадцать лет.
 – Итак, она звалась Елизаветой. Если бы ты знал ее настоящий возраст, то, конечно, не влюбился.
 – Хватит издеваться. Я страдаю, а тебе смешно. Дело не только в ее возрасте. Пойми мое положение: я не представляю, как там дальше работать. Надо срочно бежать оттуда, но архитектор хорошо платит, потом я не могу без нее …
 – Тогда, брат, или терпи, или женись...
 – Хорошо сказать: женись. Мне учиться еще два с половиной года, а дальше что?

   
    *     *     *

  Благотворительный вечер проходил в здании Зимнего театра. Николай специально пришел туда как можно позже, чтобы не встречаться с Фальками. В вестибюле его с нетерпением ждала Анна. Лиза поручила ей встретить его и посадить рядом с собой в первом ряду. Там уже сидели Сарра Львовна, Зинаида, Иннокентий и другие незнакомые ему мужчины и дамы. Он вежливо поклонился Сарре Львовне и всему ее окружению. Анна взяла его за руку и посадила рядом с собой. По другую сторону от него был Лизин учитель по вокалу Семен Абрамович.
  Открылся занавес. Их места с учителем оказались точно против рояля.
  Концерт был задуман большой: выступали в основном артисты из Екатеринославского театра, Общества русских актеров, цирковой труппы. Лизу как ученицу объявили первым номером. Ее программа состояла из нескольких романсов и арий из опер.
   Она вышла не в белом платье, как просил Григорий Аронович – в ней всегда жил дух противоречия, а в розовом, на фоне которого особенно выделялись ее красивые черные волосы и темные бархатные глаза. Совсем еще детские грудь и плечи были сильно оголены. На шеи, опять же из-за духа противоречия, ничего не было, да любое самое дорогое украшение здесь оказалось бы совершенно лишним. Волосы уложены в какую-то хитрую прическу. Несколько длинных локонов небрежно спадают на щеки.
   Зал разом вздохнул и дружно зааплодировал. «Правда, красавица!» – шепнула ему Анна со всей своей детской непосредственностью.
   Николай опустил глаза: ему не хватало духу смотреть на нее. Он не видел, как вышел ее учитель музыки Лазарь Соломонович, как он сел за рояль, положил руки на клавиши. Раздались первые звуки, и откуда-то сверху, с небес полился волшебный голос.

  День ли царит, тишина
  ли ночная,
  В снах ли тревожных,
  в житейской борьбе,
  Всюду со мной, мою
  жизнь наполняя,
  Дума все та же, одна,
  роковая, –
  Все о тебе!

   «Я буду петь для вас», – шепнула ему Лиза вчера в прихожей, и все выбранные ею романсы были только о любви. Она объяснялась ему со сцены в своих чувствах. Оторвав, наконец, глаза от пола, он посмотрел на нее и встретился с ее глазами. Больше он их не опускал, и все время, пока она пела, они смотрели друг на друга. Все это, наверное, видели, хотя эта плутовка не зря посадила рядом с ним своего второго учителя Семена Абрамовича. Тот время от времени недовольно качал головой, поднимая вверх указательный палец, что, наверное, означало: «Внимание: плохо!» И Лиза повиновалась этому пальцу.
   Ведущий объявил последнее произведение в ее исполнении: «Молитва» Россини» .
  – Мы это не готовили, – забеспокоился Семен Абрамович, – очень смело с ее стороны.
   Лиза сама села за рояль и запела на итальянском языке.
   Николай слышал эту вещь впервые. Музыка сама по себе была изумительной, а Лизин голос выворачивал всю душу. Правда, учитель все время находил у нее какие-то недостатки и то и дело поднимал палец вверх. Один раз он даже недовольно притопнул ногой. Лиза это увидела и взяла очень высоко какую-то ноту, хотя непосвященному слушателю казалось, куда уж выше. Семен Абрамович остался доволен, положил одну руку на другую, успокоился.
   А музыка все набирала силу, поднималась вверх. Люди уже не могли больше выдержать такого накала страстей, все встали со своих мест, как будто они были не в зале театра, а в храме на молитве и вместе с Лизой обращались к самому Богу.
   Николай стоял вместе со всеми, однако у него с этой арией испортилось настроение. Раньше он слышал пение Лизы только во время ее занятий из-за двери гостиной, и лишь сейчас со всей полнотой осознал, какой у нее большой талант. Ей надо серьезно учиться в Петербурге или Москве или вообще где-нибудь за границей. А дальше: сцена, спектакли, репетиции, гастроли – совершенно чуждый для него театрально-артистический мир. Их судьбы, как он теперь отчетливо понимал, не совместимы.
   Лизу не хотели отпускать, громко хлопали и кричали: «Еще! Еще! Молитву!», и ей пришлось повторить «Молитву». Она заметила мрачное лицо Николая и пела совсем плохо. Палец учителя без конца взлетал вверх, башмаки его то и дело притоптывали, она не реагировала на его замечания. Если бы не Сарра Львовна и Анна, Николай непременно ушел из зала сразу после Лизиного выступления, но надо было соблюдать светский этикет.
   Концерт продолжался долго. На сцену один за другим выходили драматические артисты и певцы, ездили на велосипедах эксцентрики, делали сложные фигуры акробаты, издевались друг над другом клоуны. Вокруг все смеялись и дружно аплодировали. Николай хлопал вместе со всеми, на самом деле он ничего не видел и не слышал, ему было не до чего.
   После концерта они все вместе, Сарра Львовна и ее окружение, пошли в раздевалку.
   Появилась Лиза, счастливая, довольная. Сарра Львовна и все знакомые ее обнимали и целовали, учителя расточали похвалы.
Николай помогал дамам одеваться. К Лизе подошел Иннокентий, она отослала его к Анне и позвала Николая, чтобы он помог надеть ей шубу. Она нарочно не могла попасть в рукава и шепнула ему:
  – Почему у вас такое расстроенное лицо, вам не понравилось, как я пела?
  – Вы пели замечательно. Я до сих пор не могу прийти в себя.
  – Мы должны где-нибудь встретиться, придумайте что-нибудь.
  – У меня сейчас много работы.
  – Я вас не понимаю, – вспыхнула она, – мама или Зинаида что-нибудь сказали?
   Надев, наконец, шубу, она повернулась к нему лицом. Ее глаза выражали отчаяние. Ему стало жаль ее. Он безумно любил ее, и она ему тоже только что красноречиво говорила об этом со сцены. Неведомые силы руководили им.
  – Лиза, я вас люблю, – сказал он неожиданно для себя, увидел, как просияло ее лицо, и добавил, – очень.
   Лиза взяла его за руку.
  – Вы видели, около входа в театр висит афиша о гастролях в начале декабря московской оперы Зимина. Я уговорю маму взять ложу на все спектакли, а вы купите билет на какой-нибудь один из них и дайте мне знать. Я постараюсь приехать на него без мамы, с моей подругой Лялей, и мы с вами сбежим из театра.
  – Хорошо. Я обязательно все сделаю, – послушно сказал он, не в силах отказать ей.
   Проводив Фальков до экипажа, Николай направился к трамвайной остановке и заметил впереди своего брата Володю. Оказалось, что больница сделала пожертвование в Благотворительный фонд Сарры Львовны. За это им дали на вечер несколько билетов. Брат специально пришел на концерт, чтобы посмотреть на избранницу Николая.
  – Хороша! Ничего не скажешь, – широко растянув рот в улыбке, проговорил он. – Беру свои слова насчет Чехова и ученицы обратно. Я был неправ.
  – Да все ты прав. Учитель, он и есть чеховский учитель. Ты слышал, как она поет? Ей надо серьезно учиться.
  – Ну и что?
  – Эта театральная жизнь не для меня.
  – Что ты, как князь Мышкин, терзаешься сомнениями. Я тебя не узнаю. Лучше скажи, переводы ты сделал, а то Хованский (председатель Екатеринославского научного общества) меня уже теребит.
  – Сделал. Завтра утром тебе занесу. Ты домой?
  – Домой.
  – Тогда пройдемся пешком до следующей остановки.
   Они медленно шли по бульвару, заполненному в этот час гуляющим людом. Тихо ложился на дорожки и деревья первый снег. Весело смеялись дети, играя в снежки и лепя снеговиков. Один из них стоял в центре большой клумбы с огромной морковкой вместо носа и широким тазом на голове. Рядом громко спорили дворник и городовой. Городовой требовал убрать с клумбы это безобразие. Дворник, окруженный детворой, доказывал ему, что кто-то сделал снеговика специально для детей, никакого безобразия в этом нет.
  – А я говорю: есть! Немедленно убери его или перенеси в другое место. Через полчаса приду проверить.
   Грозно помахав перед носом дворника рукой в перчатке, он направился к выходу. Николай с любопытством смотрел на дворника, что тот будет делать. Тот постоял некоторое время в нерешительности, но все-таки вытащил морковку, снял таз и приказал детворе разобрать снеговика на части и откатить их к решетке. Вскоре снеговик приобрел свой прежний вид, но вдали от центральной аллеи его уже не было видно.
  – Что было плохого в том, что он стоял на клумбе, – сказал Володя, – смешной такой, нравился детям?
  – Власть дана, вот и командует, – усмехнулся Николай. – Ты слышал, в городе опять начались волнения? Не сегодня-завтра вспыхнет всеобщая забастовка. На этот раз, думаю, будет серьезней, чем в октябре.
  – Ты же знаешь, я противник всего этого.
  – Тебе только так кажется. На самом деле в прошлый раз ты очень помог и твой Александр Львович тоже.
  – Караваев – другое дело, он всерьез увлекается общественной деятельностью. Я его очень уважаю, но, по моему глубокому убеждению, врач должен заниматься своим основным делом. Медицина и политика в том смысле, в котором ее понимаете вы, социалисты, несовместимы, всегда что-то одно будет идти в ущерб другому.
  – Значит, Александр Львович считает, что как общественный деятель он сможет принести больше пользы, чем врач. Вспомни Марата, ведь он тоже был врачом и вроде неплохим, и даже вел большую научную работу, а потом понял, что надо спасать не отдельных людей, а все больное общество и целиком посвятил себя борьбе. Подумай только: один выпускал газету, сам писал статьи, сам набирал их и печатал.
  – Вот-вот, вроде тебя. Вместо того чтобы заниматься наукой и своим основным предметом, тратишь драгоценное время на митинги и журналистику.
  – Володька, ты как папа, ничего не хочешь понимать, как будто живешь в другой стране.
  – Я живу в России и теперь после твоих слов о новых забастовках с ужасом думаю о том, что опять будет твориться в Екатеринославе, и сколько людей, одурманенных вашей революционной чумой, невинно погибнет. Больше всего же я боюсь за тебя, дурака, которого люблю, и не хочу, чтобы он погиб или скитался неизвестно где, как другой такой же дурак, Серега.
  – Ну вот, начали за здравие, а кончили за упокой. Я и так с Лизой расстроился и ты еще со своими нравоучениями.
  – Скажу тебе и про Марата. Зря ты его идеализируешь. Он не всегда был таким воинствующим. Жил одно время при дворе, лечил высший свет, а когда ему дали отставку, стал говорить, что врач, лечащий богатых, наносит вред обществу и делу революции. Раньше почему-то он над этим не задумывался.
  – Каждый приходит в революцию своим путем. Люди любили его и пошли за ним, когда он призвал парижан взяться за оружие. Они верили ему.
  – С тобой невозможно разговаривать. Вернемся лучше к Караваеву. Он на днях звонил мне в больницу, просил, чтобы ты зашел к нему домой.
  – Обязательно зайду. Александр Львович носится с идеей открыть в Екатеринославе Народный дом и просил меня найти режиссера для рабочего театра. Помнишь моего друга в Ромнах Петю Остапенко? Он сейчас тут работает в Обществе русских актеров. С радостью согласился на мое предложение и загорелся поставить «Тиля Уленшпигеля». На редкость современная вещь. – Николай на минуту задумался. – За переводы я тебе очень благодарен. Постарайся достать еще. Надо к Рождеству побольше подбросить денег Сереге и нашим в Ромны.
  – О родителях не беспокойся. Мы с Мишей достаточно высылаем им денег, и Сереге я пошлю.
  – Я должен вернуть отцу деньги за залог: мой и Сереги.
  – Ты упрямый, как осел.
   Николай без всякой обиды проглотил его слова. Что делать, если он так устроен и считает своим долгом сам отвечать за свои поступки, поэтому без всяких колебаний отверг помощь отца и теперь работает, как вол. И Володя был такой же, да и все они, Даниленко, одинаковые – упрямые, гордые и упорные в достижении своих целей.
   Несколько минут шли молча. Николай успокоился и заговорил на другую тему.
  – С Мишей мы давно не виделись. Хорошо бы всем собраться дома на Рождество.
  – Я лично пас, у меня дежурства на все праздничные дни.
  – Ты уже знаешь так далеко вперед?
   – Знаю, потому что сам на них напрашиваюсь, а ты обязательно съезди в Ромны, остуди свою горячую голову.

Глава 2

  – Вы к доктору? – спросила пожилая горничная с накрахмаленной наколкой на голове, открывшая Николаю дверь, – Александр Львович сейчас уезжает к больному в Чечелевку.
   Николай хотел повернуть обратно, но горничная остановила его:
   – Вы по какому вопросу?
  – Александр Львович просил к нему зайти. Я – Николай Ильич Даниленко.
  – Подождите в приемной. Я доложу ему.
   Через минуту он уже входил в кабинет Караваева. Крепко пожав ему руку, Александр Львович извинился, что вынужден срочно уехать, и попросил обязательно его дождаться: «Мне надо с вами о многом поговорить». Он спокойно, без всякой суеты вынимал из шкафа коробочки и пузырьки с лекарствами, одновременно расспрашивая сидящую тут же плачущую женщину.
  – Почему вы не отвезли мужа в больницу?
  – Он боится, что там его станут резать, резаные все помирают… Езжай, говорит, к Александру Львовичу, он поможет…
  – По всем признакам у вашего мужа аппендицит или ... Пьет много?
  – Раньше много, а теперь перестал, тошнит его.
  – И давно...
  – Недели две.
  – Что же сразу ко мне не обратились?
  – Думали, так пройдет
Собрав свой докторский сундучок (у Володи был точно такой же), Караваев взял с письменного стола две папки и протянул их Николаю.
  – Николай Ильич, ознакомьтесь пока с моими бумагами. Одни относятся к Народному дому, другие – к выборам в новую Государственную думу. Я решил в нее баллотироваться от губернии. Впрочем, почитайте и сами все поймете.
   Он взял плачущую женщину под руку и, ласково утешая ее, повел к выходу.
   Николай огляделся. Везде, где только можно, лежали книги и рукописи: на письменном столе, трех журнальных столиках, кожаном диване и стульях, стоявших в ряд около стены с двумя большими окнами. Это была единственная свободная стена в комнате, все остальные занимали высокие, до самого потолка книжные шкафы и полки.
На некоторых полках стояли банки с заспиртованными лягушками и ящерицами. Они были плотно закупорены, но при взгляде на них Николай сразу почувствовал неприятный запах хлороформа. Такие же банки он видел в одной из комнат больницы, где работал Володя, только в них плавали не лягушки и ящерицы, а та гадость, которую врачи удаляли во время операций. Володя и его друг, хирург Волков, занимались природой злокачественных опухолей мозга.
   Пододвинув кресло к журнальному столику, он раскрыл верхнюю папку и вынул толстую тетрадь с надписью: «План организации Народного дома в Екатеринославе» и чуть ниже – «Для рассмотрения в Городской думе».
   Мелким убористым почерком Караваев обстоятельно излагал свои соображения о необходимости проводить среди населения Екатеринослава широкую просветительскую и образовательную деятельность. Она нужна не только для духовного развития людей, но и для их здоровья. Текст чередовался с таблицами. Доктор приводил в них статистические сведения о заболеваниях среди разных слоев населения (самая высокая среди рабочих и бездомных), о производственных травмах на предприятиях и детской преступности.
   В Народном доме он предлагал устроить вечерние классы для начального обучения рабочих, детский сад, различные кружки для детей и взрослых, рабочий театр, медицинские курсы и библиотеку-читальню с постоянным лекторием для рабочих.
   Во второй папке лежала не менее обстоятельная программа Караваева к предстоящим выборам в I Государственную думу. Основное внимание он уделял земельному вопросу и положению крестьян в России и Екатеринославской губернии с приложением обобщенных статистических данных.
   Николай читал их с меньшим интересом, так как знал взгляды Караваева на все эти вопросы и, при всем уважении к доктору, был с ним во многом не согласен.
   Караваев вернулся через три часа и очень обрадовался, когда увидел в кабинете Николая.
  – Спасибо, что дождались. Мне с вами надо о многом переговорить. Но сначала давайте поужинаем.
   На звонок колокольчика вместо горничной в кабинет вошла полная, немолодая женщина, жена Караваева, и настояла, чтобы они шли в столовую.
  – Он совсем не отдыхает, – пожаловалась она Николаю, когда они шли по коридору, – мы редко видимся. Единственная возможность – пообщаться за столом.
   Однако ужин прошел в полном молчании. Караваев усиленно о чем-то думал, домашние боялись его беспокоить. Жена только старательно подкладывала ему блюда. Александр Львович машинально все съедал, глотая большие куски бифштекса и запивая их красным вином.
   В кабинете он оживился и попросил жену принести коньяк. Когда она ушла, он разлил коньяк по рюмкам и с удовольствием выпил сразу две рюмки подряд.
  – Николай Ильич, вы ознакомились с моими папками?
  – Насчет Народного дома согласен с вами целиком и полностью, готов в этом активно помогать. Что касается выборов в Думу, должен вам прямо сказать: мы, большевики, да и почти все партии, даже Крестьянский союз, решили бойкотировать Думу, считая, что от нее не будет никакого толка. С существующим избирательным правом в нее попадут люди, которые не примут ни одного документа в пользу крестьян, вопрос о переходе земли в их собственность повиснет в воздухе.
   – России нужны серьезные реформы. Дума рано или поздно обязана будет провести их в жизнь.
   – Неужели вы думаете, что с помощью реформ можно улучшить положение крестьян? Уже была реформа 1861 года, но с тех пор мало, что изменилось. Ваша статистика об этом прямо говорит: народ страдает от нищеты и бесправия. России нужна революция, коренная ломка всей государственной машины.
  – Категорически с вами не согласен. Революция все разрушит и приведет миллионы людей к бессмысленной гибели. Но давайте не будем дискутировать. Во-первых, я хочу, чтобы вы ознакомили с моим проектом Народного дома Совет рабочих депутатов. Может быть, он посодействуют перед городской властью об его открытии. Во-вторых, как депутат Государственной думы, если я в нее попаду, смогу сделать много полезного для Екатеринослава и губернии. Все это изложено в моей предвыборной программе. Это вы не
будете отрицать?
   – Не буду.
   – Тогда прошу вас помочь мне в избирательной кампании.
   – Хорошо, Александр Львович. Я сделаю все, что от меня зависит.
   Однако Караваеву не удалось осуществить свои намерения. Неожиданно он стал получать письма с серьезными угрозами в адрес его самого и всей семьи. Друзья уговорили его срочно уехать из города.


Глава 3

За текущими делами Николай забыл о Лизиной просьбе купить билет на спектакли московского театра. Она сама ему напомнила об этом, выскочив однажды в коридор и быстро зашептав: «Вы не забыли про оперу Зимина?» «Нет!» – смутился Николай. Конечно, он успел все забыть и в воскресенье отправился в кассы театры, где оказалась огромная очередь. Он никогда не стал бы тратить драгоценное время на такое бессмысленное занятие, как стояние в очереди, но ему не хотелось расстраивать Лизу.
Прошло два часа, а очередь почти не продвинулась. Бегавшие то и дело к кассам стоявшие впереди него девушки с возмущением докладывали, что много людей проходит вперед «по протекции». А потом и вовсе оглушили известием: билеты кончаются. Николай окончательно расстроился, но тут к очереди стали подходить какие-то подозрительные типы и, оглядываясь по сторонам, предлагать билеты на любой спектакль, с переплатой в два раза. Николай, не раздумывая, купил у них билет на свою любимую оперу «Аида» и при случае сообщил об этом Лизе.
– Вы помните, о чем мы договаривались? – засияла та от радости.
– Помню, а если Сарра Львовна тоже захочет поехать на эту оперу?
– Давайте сейчас договоримся: если увидите меня в ложе с мамой, значит, ничего не вышло и поднимайтесь после первого действия на балкон, а, если я буду с Лялей, мы встретимся в вестибюле и сбежим из театра.
– Лиза, вы – великая заговорщица.
– А что прикажите еще делать?
– Ничего лучшего, тем более, что Зинаида вышла из гостиной и все слышала.
Лиза оглянулась.
– Не бойтесь, она меня любит и никогда не выдаст.
Гастроли труппы Зимина открывались 9 декабря, а 7-го в городе начались массовые беспорядки. Николай в этот день занимался с Анной. Не успел он начать урок, как внизу раздался голос Григория Ароновича. Через какое-то время Зинаида пригласила его пройти в кабинет Фалька. Здесь уже был Лизин учитель музыки Лазарь Соломонович.
Фальк был сильно взволнован. Он рассказал, что днем около здания, где, кроме его мастерской, находятся торговые учреждения, Санкт-Петербургский международный коммерческий банк и страховое общество «Россия», собралась большая толпа. Люди были настроены агрессивно, кидали в окна всех этажей булыжники, пытались ворваться в помещение банка и захватить его. Вызванная полиция применила оружие, несколько человек убиты. Все это так на него подействовало, что ему стало плохо с сердцем, и он вынужден был уехать домой.
– Господа, – сказал он слабым голосом. – Учитывая недавние события в октябре, я вынужден ограничить выход членов своей семьи из дома. Нет необходимости рисковать и вашими жизнями. Николай Ильич, вы, кажется, в прошлый раз пострадали на пожаре. Я вас освобождаю на все дни беспорядков от занятий с дочерями, разумеется, с полным сохранением жалованья. Надеюсь, власти быстро наведут порядок.
 Зинаида подала им пальто, и они с Лазарем Соломоновичем вышли на улицу. К подъезду уже подходил домашний доктор Фальков Земсков. Они учтиво поклонились друг другу.
Николай отправился к Диме Ковчану, по дороге заскочив к Зимнему театру. На месте афиши о гастролях московской оперной труппы висело объявление, что они отменяются по причине начавшихся беспорядков. Николай представил расстроенное лицо Лизы, когда родители сообщат им с Анной об их вынужденном затворничестве и отмене гастролей московского театра.
От жалости к ней заныло сердце. Вместе с тем ему вдруг со всей ясностью представился весь фарс их намечаемой встречи: тайное свидание на балконе или бегство из театра. Он, взрослый человек, должен играть в детские игры! С «Аидой» он сам, не отдавая себя отчета, пошел на поводу у Лизы. «Впредь этого не повторится», – решил он. Пока их отношения не зашли слишком далеко, надо подавить свои чувства. Теперь он долго не появится у Фальков, а там – и зимние каникулы. Достаточный срок, чтобы забыть друг друга.
Раньше у него было несколько недолгих связей с женщинами, но он давно их забыл, забудет и Лизу. Николай почувствовал некоторое облегчение от этой мысли, но тут он вспомнил грустный разговор, состоявшийся в мае между ним и его хорошим товарищем по партии Ниной Трофимовой. Нина объяснилась ему в любви. Сделала она это довольно просто: сказала, что давно его любит, ни на что не рассчитывает, но и скрывать больше не может.
– Глупо, – добавила она, отворачиваясь от него в сторону и смахивая слезы с ресниц. – Все думают, что я – железный человек, могу работать день и ночь, выполнить любое ответственное задание, а я вот, как девчонка, влюбилась в тебя и не могу ничего с собой поделать.
Николай растерялся, не зная, как поступить и что сказать этой хорошей, милой девушке.
– Только, пожалуйста, не утешай меня и ничего не говори, – твердо сказала она, взяв Николая за руку. – Это так, минутная слабость. Теперь мне стало легче.
При встречах Нина вела себя с ним, как и раньше, ничем не выдавая своих чувств, а он, наоборот, испытывал в ее присутствии смущение и неловкость.
Николай так задумался, что не заметил, как из-за угла вышли три человека, остановились и стали ждать его.
– Даниленко? – спросил человек в теплой меховой шапке. По голосу Николай узнал профессора их училища Терпигорева. Рядом с ним стояли Нина Трофимова и незнакомый ему молодой человек.
– Я, Александр Митрофанович.
– Идете, никого не замечаете. Вы получили от нас записку?
– Я был на занятиях со своей ученицей, домой не заходил.
– Тогда присоединяйтесь к нам встречать товарищей из Москвы.
По дороге Терпигорев рассказал ему, что в Питере и Москве началась всеобщая политическая забастовка. Члены Московского Совета рабочих депутатов, которых они идут встречать, сейчас ездят по стране и призывают всех к ним присоединиться. Но Екатеринославский комитет РСДРП и Совет депутатов уже сами решили начать в городе всеобщую забастовку с завтрашнего дня. Их поддержали другие партии. Создан единый коалиционный центр – Боевой стачечный комитет, который будет всем руководить и издавать свой «Бюллетень». Николаю поручено выпускать этот «Бюллетень» в типографии Яковлева: об этом есть договоренность с ее рабочими.
Терпигорев представил третьего спутника – Виктора Ратькова, вошедшего в БСК от забастовочного комитета железной дороги. Николай его лично не знал, но фамилию слышал еще по октябрьским событиям. Это был один из товарищей, которые в те дни захватили паровоз и разъезжали на нем по всей дороге, призывая железнодорожников и население губернии присоединяться к бастовавшим рабочим Екатеринослава. Ратьков оказался совсем юным товарищем, лет 20, серьезным и молчаливым. За всю дорогу он не произнес ни слова.
В здание вокзала заходить не стали. Ратьков повел их в железнодорожные мастерские, откуда по путям вышли к перрону. Через полчаса прибыл небольшой состав с пустыми вагонами, минуту постоял и медленно тронулся. Встречавшие недоуменно переглянулись, но тут вдруг спохватившись, паровоз дал длинный, сердитый гудок и выпустил пар, закрывший всю платформу. Когда пар рассеялся, они увидели трех человек в пальто и каракулевых пирожках. Подняв руку, Терпигорев двинулся к ним навстречу. После крепких рукопожатий, один из товарищей зябко повел плечами:
– Никак не ожидали, что у вас тут такие морозы, сильней, чем в Москве. Надеюсь, они не помешают нашему общему делу. Где мы сможем поговорить?
Ратьков снова повел всех в мастерские, где москвичей уже ждали. Гости пили чай, рассказывали о забастовке в Москве и своей поездке по городам.
– Мы думали, что после октября народ скис, – говорил один из товарищей, грея руки о стакан с чаем, – однако везде, где мы побывали, как будто ждали нашего сигнала. Ленин просил передать вам большой привет, он считает, что ваши баррикады в Чечелевке найдут сейчас многих последователей.
– У нас создан Боевой стачечный комитет, – сказал Терпигорев. – Он намерен взять власть в городе. Подготовлены приказы ко всем войскам и полицейским участкам, чтобы подчинялись только распоряжениям комитета. За порядком на улицах будут следить рабочие дружины. Погромов мы не допустим.
– Петросовет призвал рабочих не платить налоги и забирать деньги из банков, чтобы дезорганизовать финансовую систему России. Вы тоже можете этим воспользоваться.
– Мы об этом знаем и кое-что включили в свои распоряжения.
– А как у вас с оружием?
– Средне. С винтовками и патронами помогли солдаты из нашего гарнизона. Бомбы заготовили заранее, но недостаточно. Сейчас организовано несколько мастерских, будем работать день и ночь.
– Теперь понятно, за что вас любит Владимир Ильич. И мы на вас очень рассчитываем.
Николаю пора было уходить. Нина взяла его за руку:
– Пойдем вместе.
– Я провожу тебя до дома, – сказал Николай, когда они вышли на Екатерининский проспект, – одной сейчас опасно.
Шли молча. Завтра начинались такие большие события, а они за весь путь ни разу не обменялись мнением: ни о московских гостях, ни о планах боевого комитета.
Он осторожно взглянул на свою спутницу. Нина задумчиво смотрела на дорогу и нервно кусала губы. На углу ее улицы они остановились.
– Дальше не ходи, – сказала она, – там около каждого дерева по филеру.
– Нина, прости меня.
– За что? – на него смотрели печальные глаза.
– За то, что я причиняю тебе боль.
– Ничего ты не причиняешь. Забудь обо всем, что я тебе говорила.
Она протянула ему руку. Он крепко сжал ее пальцы в перчатках и долго смотрел, как она шла по улице в каракулевом полупальто с дамской сумочкой в руках: молоденькая учительница или курсистка.
Оттуда он направился в Яковлевскую типографию, и уже к десяти часам следующего дня на улицах и предприятиях появились листовки о начавшейся в Екатеринославе всеобщей политической забастовке и первых распоряжениях Боевого стачечного комитета.

Глава 4

   Полковник Богданович не спал несколько ночей подряд. В начале декабря в его семье должно было произойти долгожданное событие – его единственная дочь Наташа выходила замуж. Наташе было 28 лет, она считалась старой девой, но, несмотря на это, разборчиво копалась в женихах и никак не могла найти себе достойную партию. Нынешней весной, отправившись в Париж со своей старшей кузиной, тоже девушкой на выданье, она познакомилась там с сыном русского барона – Александром Игельстромом, семья которого давно жила во Франции и, кроме русских, имела шведские, польские и Бог знает какие корни. Его отец Густав Андреевич и сам Александр состояли на дипломатической службе при французском Министерстве иностранных дел. Партия была выгодной, да и жених нравился Наташе. Свадьбу хотели устроить еще в июне в Екатеринославе, но тогда пришлось ее отложить из-за «потемкинских» беспорядков и перенести на декабрь.
   Обе стороны усиленно готовились к торжеству. Александр из кожи лез, чтобы угодить невесте. Для нее было заказано свадебное платье в лучшем ателье Парижа. Для всех остальных членов семьи тоже были присланы коробки с самой модной одеждой, обувью и головными уборами. В отсутствие главы семьи все только и занимались тем, что говорили о свадьбе и примеряли роскошные наряды.
   Наташа, хотя и была уже в возрасте, но за последнее время сильно помолодела, похорошела и ждала только одного – поскорее уехать из России.
   Для торжественного обеда арендовали ресторан в гостинице «Франция». На него были приглашены самые именитые люди в городе. Красочные пригласительные билеты печатались в Яковлевской типографии и давно были разосланы по почте и с нарочными.
Венчание должно было проходить 8 декабря в 12 часов дня в Преображенском соборе. Накануне съехались родные из других городов – Киева, Харькова и Полтавы, откуда Иван Петрович был родом. Еще раньше прибыли из Парижа жених и его отец. Барону не понравилось, что на улицах города много солдат и казаков. Богданович заверил его, что в день свадьбы по всему пути следования молодых и гостей к собору будут расставлены солдаты, надежно обеспечена охрана и самого собора.
Будущий родственник смущал полковника своим высокомерием и явным пренебрежением к провинциальному быту их скромного дома и его обитателям. Хорошо еще, что несколько лет назад Богданович успел произвести реконструкцию особняка и обновить его фасад.
По вечерам они вели с бароном беседы на политические темы, и этот человек, который никогда раньше не был в России, имел наглость поучать его, как нужно наводить порядок и бороться с революционерами. Сдерживая себя, Иван Петрович уверял тестя, что вся революционная зараза идет к ним из Европы. Там родился I Интернационал, там проходят съезды и конгрессы большевиков и других партий, там находят приют бежавшие из России государственные преступники, а все иностранные правительства спокойно относятся к их сборищам и изданиям опасной литературы.
   – Я знаю этих эмигрантов, – говорил Игельстром на плохом русском языке, – они очень милые, забавные люди, петушатся, кричат и, кроме разговоров, ни к какому делу не способны. По делам министерства я часто бываю в Женеве и знаю некоего господина Ленина, который каждый день ездит на велосипеде в библиотеку.
   – Этот некий господин изучает в библиотеке книги о революциях, баррикадной борьбе и технике наступления, чтобы потом их использовать в тактических целях своей организации. Ваши власти не понимают всей опасности, исходящей от этих, как вы изволили выразиться, милых, забавных людей. Проживая спокойно за границей, они вредят не только нашей стране, но и всей Европе, и себя еще покажут.
   – Франция – демократическая страна, мы не можем арестовывать людей за то, что они эмигранты и любят много говорить. Вы сами виноваты, что даете возможность преступникам бежать за границу. В России нет сильной руки. Николай II и правительство слишком с ними либеральничают.
   «Батенька вы мой, – хотел закричать на весь кабинет Богданович, но сдержался, чтобы лишний раз не напугать барона, – вы живете в цивилизованной стране, а здесь настоящий вулкан, который с каждым днем все больше разгорается, и потушить его невозможно. Сегодня мы не знаем, что будет завтра».
   В подтверждение этих слов днем седьмого декабря поступила телеграмма из Департамента полиции, что в Петербурге и Москве началась всеобщая забастовка. Этой же ночью один из его секретных осведомителей явился к нему прямо домой, что разрешалось делать в самых крайних случаях, и сообщил об образовании городскими партиями Боевого стачечного комитета и принятом ими решении начать восьмого декабря в Екатеринославе забастовку.
   После его ухода Богданович остался сидеть в кабинете, раздумывая, стоит ли ему сообщить об этом Нейдгарту прямо сейчас или дождаться утра, и как сообщить об этой ужасной новости Игельстромам и всем своим родным, собравшимся на торжество.
   В шесть часов позвонили от губернатора. Нейдгарт уже был в курсе событий и срочно созывал всех подчиненных на совещание.
   Из спальни прибежала жена, расспрашивая, что случилось.
  – Что еще может случиться? – раздраженно сказал он. – Опять началась забастовка. И заметь: ни вчера, ни через неделю, а именно сегодня, в день свадьбы нашей дочери.
  – Что же ты на меня cердишься, Ванечка? Я в этом не виновата?
  – И где вы только выискали этого Игельстрома с сыном, он мне теперь всю душу вымотает.
    Почувствовав что-то неладное, в кабинет прибежала Наташа.
  – Папочка, неужели опять забастовка, и свадьба сорвется. Я этого не вынесу.
  – А я вынесу? – опять сорвался Богданович и тут же взял себя в руки. – Ничего страшного, подождете еще месяц или уезжайте в Париж, там все проведете.
  – Как же в Париж, – сдерживая слезы, сказала жена, – столько денег отдали за ресторан, обед, цветы, экипажи, музыку. У нас почти ничего не осталось.
  – Зато у барона есть. Пусть теперь он этим занимается.
  – Наташенька, – Богданович обнял плачущую дочь, – я поговорю с бароном, вам действительно лучше уехать в Париж. Свадьбу проведете без нас, а мы с матерью туда приедем, как только здесь все кончится. И расходы барона по возможности возместим. Все, девочка, уладится. Мне так будет спокойней. Я сейчас еду к губернатору, потом – в управление. Оттуда пошлю кого-нибудь за билетами в Вену, пока железная дорога не забастовала, а вы собирайте вещи.
   Позвав камердинера, он приказал подать кофе и, пока тот будил кухарку, написал барону длинное письмо, изложив ему сложившуюся ситуацию. Разговаривать с ним тет-а-тет у него не было никакого желания.
   Когда он через час появился у Нейдгарта, там уже были вице-губернатор Лопухин, новый начальник гарнизона генерал Кузнецов, председатель Городской думы Толстиков, полицмейстер Машевский, чиновники разных ведомств. Все сгрудились около стола и карты Екатеринослава.
   Кузнецов зачитал «Приказ по гарнизону о приведении войск в боевую готовность», принятый в начале недавних октябрьских событий его предшественником генерал-лейтенантом Сандецким. Решили план действий оставить в том же порядке, а, если будет необходимость, срочно отозвать из Севастополя Симферопольский полк, направленный туда в ноябре в связи с восстанием на Черноморском флоте.
  – У меня есть предложение, – сказал Толстиков, – усилить войсками районы, где в прошлый раз проходили погромы.
  – Хорошо, – кивнул головой Нейдгарт, поручив Кузнецову внести в план необходимые изменения.
   Он пододвинул к себе толстую папку с бумагами.
  – Из Петербурга каждый час поступают телеграммы о положении в столице и Москве. На этот раз забастовки приняли всеобщий размах. В Москве большевики поставили цель перевести ее в вооруженное восстание, захватить власть в свои руки. В связи с этим Департамент дает нам полное право самим всем распоряжаться, ни перед чем не останавливаясь. Вот что пишет Дурново: «В случае возникновения беспорядков безотлагательно принимать самые энергичные и решительные меры к их подавлению, не жалея жертв. Зачинщиков явных беспорядков подвергать личному задержанию…».
Не успел он дочитать до конца, как в дверь просунулось испуганное лицо дежурного жандарма:
  – Ваше сиятельство, к вам депутация рабочих, говорят, у них срочный разговор.
  – Скажи, что я занят, смогу принять после двух.
  – Они сказывали-с, что не намерены ждать: вам будет хуже.
  – Что, угрозы? Это уже выше всякой меры, – прокричал Нейдгарт.
  – Надо принять, – сказал Богданович. – Просто так они бы сюда не пришли.
   Остальные растерянно молчали.
   Через некоторое время в комнате появилась депутация из шести человек. Впереди всех стояли секретарь Совета рабочих депутатов Петровский и профессор Горного училища Терпигорев, которых теперь многие чиновники знали по частым встречам с ними.
Нейдгарт показал рукой на стулья, но делегаты остались стоять. Неторопливо окинув взглядом всех сидящих, Петровский сделал несколько шагов к столу. Глаза его весело блестели
  – Господин губернатор, – тихо произнес он, и эти слова резко отозвались в сердце Нейдгарта, – вам, наверное, известно, что в стране началась всероссийская политическая забастовка. С сегодняшнего дня к ней присоединился и Екатеринослав. Все заводы стоят. Вокзал, почтамт и другие важные объекты охраняются рабочими дружинами. Организован Боевой стачечный комитет, который взял на себя всю революционную власть в городе. Комитет намерен принимать самые решительные меры к тем, кто вздумает произвольно повышать цены на продукты первой необходимости. Ряд распоряжений касается железной дороги. Я не буду вам их перечислять. Все это отражено в специальных документах.
Вынув из портфеля пачку бумаг, он передал их побледневшему губернатору. Руки Алексея Борисовича тряслись, на лице застыла гримаса отвращения. Он брезгливо взял бумаги, успев заметить, что они отпечатаны в типографии и пахнут свежей краской.
  – Позвольте, господа! Кто вам дал право лишать меня власти, данной самим государем? Я прикажу вас немедленно арестовать как возмутителей спокойствия. Вот, – он схватил со стола телеграмму и потряс ее в воздухе перед лицом Петровского, – у меня на это есть личный приказ управляющего МВД Дурново.
   Усмехнувшись, Петровский пошел к двери. Все остальные двинулись за ним.
   Нейдгарт взял документы, переданные ему Петровским. По мере того, как он их читал, лицо его покрывалось багровыми пятнами, на лбу вздулись синие жилы.
  – Вы только послушайте, господа, какая наглость: «К сведению товарищей городских рабочих. Боевой стачечный комитет постановил объявить с 8 декабря всеобщую политическую забастовку в городе Екатеринославе и его районе. Постановлению этому в равной мере должен подчиниться и городской район: ни один магазин, ни одна ремесленная мастерская не могут уклоняться от участия в этой политической забастовке. Впредь до особого постановления Боевого стачечного комитета товарищи ремесленники и рабочие не могут стать на работу».
   Скомкав бумагу, Нейдгарт бросил ее в корзину и обратился к следующему документу.
  – А это вообще уму не поддается: «Объявить всем жителям Екатеринослава: не вносить в правительственные учреждения и в Екатеринославскую городскую управу никаких платежей, налогов, сборов и недоимок. Согласно постановлению Петербургского Совета рабочих депутатов и действующих в России революционных организаций, все внесенные после этого объявления упомянутые платежи, налоги и сборы будут считаться недействительными». Или вот еще: «Все правительственные и общественные учреждения, кроме Государственного банка и сберегательных касс, должны быть закрыты. Допустим лишь выход изданий Боевого стачечного комитета и революционных организаций, а потому другие газеты выходить не будут».
  – Бунт, настоящий бунт, – Нейдгарт устало откинулся на спинку кресла. – Что будем делать, господа?
   Все были в полной растерянности. Один только Богданович, несмотря на семейные переживания, не терял присутствия духа.
  – Надо посмотреть, как будут развиваться события дальше: у нас в городе и по всей стране, еще раз снестись с Дурново и Департаментом и срочно вернуть сюда из Одессы Симферопольский полк. Что касается войск, то мое мнение: пока их оставить в казармах.
  – Нет уж, это слишком, отдавать город в распоряжение черни, – возмутился Александр Борисович и повернулся к Кузнецову. – Ваш план действий остается в силе, выведете все войска в намеченные пункты, только предупредите солдат, чтобы без специального приказа не стреляли. И жандармы пусть остаются на своих постах. Иван Петрович, пожалуйста, свяжитесь со всеми городами губернии, выясните, что там происходит, и докладывайте мне об обстановке каждый час. Сейчас все свободны, в двенадцать часов проведем новое совещание.
   Придя в управление, Богданович послал подпоручика Цветкова за билетами в Вену и позвонил домой. Жена вся в слезах доложила ему, что барон страшно разгневан тем, что свадьба опять откладывается. Они с сыном немедленно возвращаются домой. Предложение Ивана Петровича устроить свадьбу в Париже он пропустил мимо ушей.
  – А жених?
  – Александр успокаивает Наташу. Он, кажется, действительно ее любит и не собирается с ней расставаться.
  – Я заказал билеты на поезд и на тебя. Поезжай вместе с ними, а, когда будет можно, я к вам выберусь на несколько дней. Обстановка очень напряженная. Не смогу даже вас проводить, пришлю Цветкова.
  – Ванечка, пожалуйста, береги себя, – сказала жена и зарыдала.
  – Возьми все деньги, какие у нас есть. Потом вышлю еще.
   Положив трубку, Богданович подошел к окну, выходящему на Екатерининский проспект.
   Его глазам открылась следующая картина: кое-где группами стояли солдаты и городовые, мимо них курсировали рабочие с красными повязками и винтовками. И те и другие делали вид, что друг друга не замечают. Все, как в неправдоподобном сне.
Вскоре выяснилось, что главным центром забастовки стал район, в который входили рабочие поселки Фабрика, Чечелевка, Кайдаки и вся часть, примыкающая к вокзалу. Рабочие его так и называли «Чечелевская революционная республика». Ее границы днем и ночью охраняли отряды заводских рабочих и железнодорожников. В остальных частях города рабочий патруль дежурил главным образом для того, чтобы не допустить уличных столкновений с полицией и погромов.
   Через два часа Богдановичу положили на стол донесения из других городов губернии. Восстанием была охвачена вся Екатеринославщина. Однако поезда ходили, и прибывший вскоре подпоручик Цветков доложил ему, что билеты куплены и доставлены его жене. Ивану Петровичу пришла новая мысль. Он приказал Цветкову взять охрану из нескольких человек, отвезти его семью на вокзал и сопровождать до самой границы.
  – Отвечаешь за них головой, – сказал он удивленному подпоручику и отдал ему для передачи жене все бывшие при себе деньги.


ГЛАВА 5

  – Товарищ, – Николай поднял голову. Перед ним стоял наборщик в длинном кожаном фартуке, – приходил нарочный от Петровского, вас просят срочно прийти в БСК.
  – Что же вы меня сразу не разбудили?
  – Да пожалел вас, вы только-только заснули.
   Николай встал с табуретки, с трудом разогнул онемевшую спину, сделал несколько приседаний и рывков руками. Три дня он безвылазно сидел в наборном цехе, принимал информацию от посыльных из БСК,  составлял текст и  помогал наборщикам, тоже не спавшим все это время, набирать гранки и исправлять ошибки. Теперь он все типографские процессы знал, как свои пять пальцев. Разбуди его посреди ночи, и он, не задумываясь, скажет, каким кеглем набрать заголовок или сколько пунктов отбить между текстом и фамилией автора.
   Он прошел в туалет, посмотрел в висевшее над раковиной разбитое зеркало и усмехнулся – на него смотрел незнакомый человек с худыми, впавшими щеками и черным, заросшим лицом. От тяжелого воздуха, пропитанного типографской краской и ядовитым свинцом, болела голова, во рту стоял неприятный горький привкус.
   На улице он полной грудью вдохнул морозный воздух. Внутри сразу что-то зашипело,  он  закашлялся. После пожара на Троицком базаре в нем засела какая-то зараза, а он так и не нашел времени обследоваться у врачей, несмотря на настойчивые просьбы Володи. Вспомнив о брате, он подумал, что не предупредил его о своей работе в типографии, и тот, наверное, беспокоится, куда он пропал. Николай решил сделать крюк и зайти к нему в больницу.
   На Екатерининском проспекте было пустынно. Трамваи не ходили. Двери магазинов и ресторанов закрыты, во всех витринах – занавески и железные жалюзи. У входа в гостиницу «Франция» высокий представительный швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами стоя дремал, ухватившись за позолоченную ручку тяжелой стеклянной двери. Никто оттуда не выходил и не входил.
   Пока он шел по проспекту, не проехал ни один извозчик, только – казаки и конные городовые. Все, как в октябре, однако городовые не останавливают прохожих: ныне не их власть, за порядком следят рабочие дружины. Рабочий патруль время от времени выходит из боковых улиц, проходит по проспекту, заглядывает во дворы домов и снова исчезает в переулках. Сколько их тут в центральном районе города! На их рукавах красные повязки, а через плечо – винтовки.
   Казаки с ненавистью взирают на них со своих лошадей. Глаза их налиты кровью, руки с трудом удерживают нагайки: дай им только знак, и они растопчут, разорвут на части эту самозваную власть. Но еще не их час. Нейдгардт и Богданович терпеливо ждут высочайших распоряжений о дальнейших действиях, а пока и они, и весь город подчиняются распоряжениям БСК, о чем на каждом шагу извещают листовки комитета. Вот чего можно добиться, когда объединились рабочие всей страны. Один воин в поле – ничто, а целое войско – могучая сила.
   Николай так ослаб за эти дни, что добирался до больницы очень долго. Володя оказался на операции. Словоохотливая медсестра в ординаторской сообщила ему, что он проводит сегодня  вторую операцию. По озабоченности на ее лице Николай догадался, что это та самая девушка, которая опекает Володю и приносит ему каждый день из дома вкусные пирожки. Изредка они доставались и Николаю.
  – Вас, кажется, зовут Люба, – сказал он, улыбаясь. – Я Николай Ильич, брат Владимира Ильича. – Вы не могли бы мне нагреть воды и найти лезвие для бритья.
   Девушка проводила его в сестринскую комнату, нагрела на примусе полный чайник воды и терпеливо ждала, пока он водил бритвой по заросшим щекам и подбородку.
  – Вот теперь вы очень похожи на Владимира Ильича, – сказала она, когда он привел себя в порядок, и  предложила, – хотите я напою вас чаем?
  – Хочу, и непременно с пирожками, – решил показать свою осведомленность Николай.
Девушка засмеялась, открыв два ряда ровных белых зубов.
  – А вот пирожков я вам дам только два, остальные – Владимиру Ильичу, он после операции бывает страшно голодный.
  – Так уж и страшно?
  – А вы как думаете, он полдня уже на ногах.
  – В таком случае я оставлю ему все пирожки. Дайте мне просто горячего чаю, а еще лучше кофе, а то я не спал трое суток.
   Люба заварила ему кофе, не преминув сказать, что он тоже только для Владимира Ильича, но раз Николай так долго не спал, она сделает для него исключение. Девушка поставила перед ним чашку с дымящимся ароматным кофе и села напротив него, по-детски подперев голову руками. У нее были карие, выразительные глаза и узкие стрелки выгнутых дугой бровей. Красавица и видно, что по уши влюблена в Володю, а тот за своими операциями ничего не замечает.
   Время шло. Не дождавшись брата, он написал ему записку и пошел обратно по проспекту в Чечелевку. Хорошенькое личико медсестры напомнило ему о Лизе. Милая девочка, она сейчас думает о нем и мучается сложившейся ситуацией. За эти три дня, занятый работой, он ни разу о ней не вспомнил. Оказывается, это совсем нетрудно – выбросить ее из своего сердца. Но, вспомнив о ней сейчас, он уже не мог избавиться от мыслей о ней, и ее бархатные глаза неотступно стояли перед ним. Он заставил себя несколько раз сосчитать до ста. Когда это не помогло, стал твердить про себя, как попугай: «Забыть, забыть, забыть!» Все было напрасно: мучительно сладкие чувства одолевали его. «Милая моя, родная девочка, – невольно оправдывался он перед ней, – я тебя очень люблю, но вижу, что дальше ничего из этого не выйдет. Мое положение в вашем доме уже сейчас затруднительно, а дальше станет еще хуже, поэтому, пока не поздно, нам лучше расстаться». Ему самому стало плохо от этих слов. И он представил, как она тоже будет страдать, когда он все это ей скажет.
   В Чечелевке, в отличие от центра города, жизнь шла полным ходом. Здесь находились все руководящие органы забастовки: Екатеринославский комитет партии, Совет рабочих депутатов, штаб боевых дружин, БСК. В разных местах день и ночь работали «артиллерийские мастерские».
   Боевой комитет обосновался в опустевшем здании полицейского участка возле  ворот Брянского завода. Вход в него был строго по пропускам. Хмурый рабочий с изможденным, серым лицом долго искал фамилию Николая в длинном списке, не нашел и послал за Ковчаном. Дима прибежал весь затюканный, отругал рабочего, что он проявляет бдительность там, где не надо. Рабочий рассердился и пригрозил пожаловаться на него Петровскому. Ковчан дружески похлопал его по плечу:
  – Ну, ну, Иваныч, не обижайся, это я так, по-свойски.
  – По-свойски, а если каждый тебе тут будет выговаривать, терпения на всех не хватит.
   Дима повел Николая в кабинет Петровского. Несмотря на строгость пропускного режима, в коридоре было полно народу. Одни сидели на подоконниках, другие – на стульях и на карточках около стен,  все громко разговаривали и курили. Дым густыми кольцами струился в воздухе. Николай за три дня дежурства в типографии отвык от людей и шума. От громких возбужденных голосов и дымного помещения у него снова разболелась голова.
    В кабинете Григория Ивановича тоже стояла дымовая завеса. По переполненным пепельницам было видно, что здесь курили напролет день и ночь. За длинным узким столом сидело человек 20. Николай заметил  большевиков Вановского, Бондарева, Булыгина, Парижера, Захаренко, Нину Трофимову. Сам Петровский приютился где-то с краю, устало просматривая лежавшие перед ним бумаги. Лицо его было давно небритым, глаза – опухшие, с красными разводами. Изредка он поднимал голову и вслушивался в то, что говорил маленький, плотный человек в черном жилете с прижатыми к животу руками, – меньшевик Терехин.
  – Московский городской комитет партии настаивает на том, чтобы остановить забастовку. Во многих городах она  прекратилась. Только в Москве рабочие продолжают вести уличные бои, причем из-за ареста руководителей восстанием эти выступления носят стихийный характер. Это бессмысленное противостояние.
  – Конечно, прекратились, если вы, меньшевики, приказали рабочим отступать, – со злостью сказала Нина.
  – А вы жаждите крови? – неожиданно взорвался Терехин густым басом, так не вязавшимся с его маленькой  фигурой. – Нейдгардт нас терпит, но не сегодня-завтра из Севастополя вернется Симферопольский полк,  в городе будет объявлено военное положение. И что тогда? Вы выведите на улицы рабочих и заставите их стоять насмерть?
  – Никто их не заставляет, – опять возмутилась Нина. – Рабочие в отличие от вас, меньшевиков, сами готовы сражаться до последнего, а вы сеете панику, посылаете в губернию своих агитаторов и призываете людей игнорировать указания БСК.
  – По нашим сведениям, – продолжал гнуть свою линию Терехин, – Нейдгардт запросил у Каульбарса еще пехоту и артиллерию. Одно семидюймовое орудие способно разнести полгорода. Мы  призываем вас трезво оценить обстановку.
  – Это позорная капитуляция и предательство, – сказал Вановский. – Вы струсили, потому что рабочие поддерживают нас, большевиков, а вас игнорируют.
  – Я вас не оскорблял, попрошу без лишних эмоций.
   Петровский постучал карандашом по столу.
  – Товарищи! У нас нет времени для перепалок. Я ставлю вопрос на голосование: продолжать забастовку или прекратить, как на том настаивают меньшевики.
  – А я считаю нужным, – поднялся со своего места Андрей Булыгин, – пригласить сюда руководителей всех рабочих дружин, обсудить вопрос с ними.
  – Ты прав, – согласился Петровский, который своим умением прислушиваться к общему мнению и завоевал доверие людей, – надо обсудить все более обстоятельно. Давайте перенесем заседание на пять вечера. Дима, – обратился он к Ковчану, – твои ребята успеют собрать сюда людей?
  – Постараемся, – сказал Дима и сразу ушел.
   Терехин сделал трагическую улыбку и, не найдя ни в ком поддержки, поспешил исчезнуть за дверью. Остальные продолжали сидеть, обмениваясь между собой мнениями.
   Петровский подозвал Николая.
  – Садись, Коля, - указал он на свободный стул. –  Завтра в Нижнеднепровск прибывает состав с  фронтовиками из Маньчжурии. Настроение у них, должно быть, невеселое: война проиграна, люди сражались и гибли неизвестно за что. Наши товарищи проведут митинг. Хорошо бы каждому солдату вложить в руку листовку с рассказом о том, что в городе происходит, за что мы боремся. Времени у тебя мало, но мы все тут живем в особом режиме. Раз ты будешь в Нижнеднепровске, посмотри, что там делается, побывай в комитете. Оттуда съезди еще куда-нибудь по соседству.  Как там яковлевцы?
  – Хорошие ребята. Не могу пожаловаться.
  – Слышал, как меньшевики наступают нам на горло, постарайся это обязательно отразить.

                * * *
   Николай решил выпустить для маньчжурцев  две листовки: одну о забастовке в Екатеринославе, другую – о причинах поражения России в русско-японской войне, как это видели большевики. Чтобы дело быстрей двигалось, он писал на отдельных листках по 2–3 абзаца, отдавал их наборщику, и тот сразу шел к наборной кассе. К 12 часам ночи были набраны и сверстаны оба текста. Николай  внимательно их читал, проверяя орфографию и знаки препинания. Ни одной ошибки.
   Он посмотрел на наборщика: в спешке он не обратил внимания, что это был новый для него человек. Парень довольно улыбался.
  – Можно отдавать печатать?
  – Отдавай. И прими от меня благодарность, сэкономили часа три. Что-то я тебя не видел раньше?
– Меня не было в городе.
– Скажи ребятам, что надо успеть к пяти утра.
Наборщик ушел.  Николай стал писать статью для следующего номера. У него не выходили из головы слова Нины о предательстве меньшевиков. Молодец, первая высказала свое мнение и подрезала крылья этому ренегату.
Через полчаса наборщик вернулся, принеся с собой сильный запах типографской краски. Он потоптался около своего стола и подошел к Николаю.
– Вы меня не узнаете?
Николай внимательно посмотрел на него.
– Нет, что-то не припомню.
– Мы с вами тушили пожар на Троицком базаре...
– Анархист?
– Анархист. Да какая сейчас разница: все делаем одно общее дело.
Он присел рядом на табурет, достал пачку папирос и предложил Николаю уже на «ты»:
– Будешь?
– Нет. У меня с того самого пожара, когда курю, грудь закладывает, а здесь еще сильно свинцом пахнет. Тебя как звать?
– Игнат. Игнат Харитонов.
– А ведь ты правильно подметил, Игнат, одно общее дело делаем, а то ваши товарищи взяли манеру на каждом митинге нас критиковать.
– Я тебе так скажу, Николай. Митинги – это все ерунда. Я хоть человек и грамотный, а вот раньше плохо себе представлял, что такое самоуправление, когда наши лекторы рассказывали о будущих коммунах. Нет, теоретически, конечно, понимал, чего тут не понять: сам управляй, как хочешь, а вот практически, как это можно осуществить на деле, не мог уяснить. Сейчас вижу: боевой комитет взял власть в свои руки, издает по городу приказы, даже городовые и те слушаются его, а не губернатора.
– Не так все просто, Игнат. Губернатор напуган тем, что происходит по всей стране, поэтому вынужден признать  революционную власть, но, если завтра рабочие Москвы сложат оружие, то Нейдгарт тут же введет войска в Чечелевку. Меньшевики уже сейчас требуют немедленно прекратить забастовку...
– Что же, остановиться на полпути? Мы, анархисты, их не поддержим.
– Внутренняя вражда сильно мешает общему делу. Меньшевики думают не столько о деле, сколько хотят все поставить в пику большевикам, доказать свою личную правоту.
– В стачечном комитете есть один наш товарищ, Федосей Зубарев.
– Он же эсер и в комитет вошел от эсеров.
– Это по старой памяти, он давно уже анархист.
– Знаю его, бесшабашный товарищ. На Амуре все бомбы свои испытывал, жителей пугал.
– Это он учился. Теперь он не хуже вашего «Вани-англичанина». Наши ребята сейчас все при деле: в дружинах, в патрульных отрядах. И завтра «маньчжуров» придут встречать.
Увидев, что Николай при этих словах нахмурился, он  засуетился:
– Время-то уже три часа ночи. Поспи, я тебя разбужу в шесть.
– Какое там поспи? Пойду, посмотрю, как идут дела с листовками.
Николай с сожалением сложил листки с недописанной статьей и, потирая затекшие от долгого сиденья ноги, направился в печатный цех.


ГЛАВА 6

Вдали показался паровоз, окруженный облаками черного дыма. Встречающие оживились. Над головами появились транспаранты со словами: «Слава русским героям!» и «Добро пожаловать домой!»
«П-п-риготов-всь!» – закричал дирижер духового самодеятельного оркестра Фетисов, взмахнул рукой, и сверкающие на солнце трубы радостно грянули военный марш.
Солдаты высыпали из вагонов и бросились обниматься с толпой. Они ждали, что в родном городе на них будут смотреть с презрением, как на трусов и пораженцев, а их встречали как героев-победителей – с музыкой, цветами, дружескими объятиями. Они выхватывали из рук людей листовки и жадно впивались в них глазами.
– Мы, братцы, с вами, за забастовку и революцию, – радостно говорили они и крепко пожимали рабочим руки. – Нам делить нечего. У нас общие думы и интересы.
– Позор царскому правительству, проигравшему войну япошкам! – закричал кто-то в толпе. – Алексеева и Куропаткина – на виселицу!
На импровизированной трибуне появился Миша Колесников. Он недавно вышел из больницы,  в училище ходил с перевязанной рукой, а здесь, в соответствии с обстановкой, повесил  ее еще и на марлевую повязку. Говорил он, как всегда, горячо и убедительно, каждое его слово солдаты встречали дружным ревом одобрения.
– Поражение в войне царизма не означает поражение народа. Наоборот, оно только пошло ему на пользу, так как окончательно раскрыло глаза на суть самодержавия, на чуждые народу интересы царя и правительства. Настал предел народному терпению. Вся Россия сейчас дружно поднялась, чтобы сбросить самодержавие и получить, наконец, долгожданную свободу. И у вас, солдат, нет другого пути, как присоединиться к нам.
Кто-то из особо эмоциональных солдат не выдержал, вскочил рядом с Мишей, стал обнимать и целовать его. Потом повернулся к толпе.
– Товарищи-рабочие, не сомневайтесь: мы – с вами. Насиделись в окопах, вдоволь накормили японскую вошь. Наши матросы в Цусимском проливе положили за Отечество свои жизни, а в это время в Одессе и Севастополе офицеры расстреливали их кровных братьев. Так что же это за Отечество, спрашиваю я вас, которое отправляет своих сынов на верную смерть, а когда они требуют справедливости, расстреливает их, как последних собак?
Николай послушал еще двух солдат, порадовавшись, что они научились не только думать, но и говорить, и решил, что здесь ему больше делать нечего. Он выбрался из толпы и направился по адресу, данному ему Петровским, к секретарю местного партийного комитета Сергею Пасько. Отсюда его на специальном паровозе провезли по всем станциям до самого Александровска.
В Екатеринослав он возвращался вместе с соседом Кузьмича, Федором Ткачуком. Тот первый его узнал и как старому знакомому всю дорогу охотно рассказывал о том, как железнодорожники задерживают составы с солдатами и отбирают у них оружие
– Считай, собрали для Петровского целый арсенал, – весело говорил он, внимательно вглядываясь в несущуюся им навстречу вьюжную ночь. – А солдат что? Солдат сейчас уже сам понимает, что к чему, офицеров не слушает, дожми его немного, и он повернет в нашу сторону. Тебя, как зовут-то, запамятовал?
– Николай.
– А ведь я, Николай, в прошлый раз, когда рассказывал тебе у Кузьмича о погроме, видел в твоих глазах упрек, мол, струсили вы, ребята, не оказали сопротивление громилам. А как оказать, если у них оружие, а у тебя, кроме кочерги, ничего нет. Теперь у меня в кармане лежит браунинг, в углу стоит винтовка. Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая. Брат мой – другое дело. Был у него летом в деревне. Мужики разозлились на своего помещика, собрались гурьбой и ну – жечь его поместье. Сожгли и самого убили вместе с женой и детьми. Через неделю всех поймали и отвезли в город. Теперь ему один путь – на каторгу. Да он сам нечто додумался бы до этого? Ходят по селам всякие смутьяны, подбивают крестьян поднимать руку против господ. Листовки разбрасывают. Ты об этом что думаешь?
– Тут особенно и думать нечего. В одиночку или даже стихийной толпой на селе ничего не сделаешь. Крестьянам надо, как и рабочим, объединяться, создавать свои советы, такие, как у вас на железной дороге, делегатские собрания или стачечные комитеты, и действовать в тесном союзе с городом. Рабочие это давно поняли, поэтому смогли так дружно подняться по всей стране. И солдаты уже начали понимать. Ты сам только что сказал: дожми их, и они повернут в нашу сторону. До мужиков это туго доходит. Они медленно раскачиваются, держатся за свою собственность. Но и они со временем прозреют. И ваше слово, самих рабочих, бывших крестьян, для них особенно ценно.
– Вот тебе и ценно. Говорил же я Фролу, что дело с поджогом плохо кончится, не послушал.
– Говорили, да не то, что нужно. Вы в рабочий кружок ходите?
– Нет. Я же все время в дороге.
– А вот походите хоть изредка вместе со своими товарищами-железнодорожниками, послушайте, что говорят большевики, тогда будете знать, что рассказывать в деревне мужикам.
Федор входил в Делегатское собрание машинистов и отдал Николаю несколько листовок, которые очень кстати дополнили собранную им в поселках информацию для «Бюллетеня».
Не заходя домой, Николай отправился в типографию. Опять он сидел на своем месте  в наборном цехе и при тусклом свете  лампы писал статью для газеты. Только работал уже не Игнат, а его сменщик, Елисей. Николай попросил его набирать по два абзаца, как это делал Игнат, сразу показывать ему и вносить исправления. Парень был тоже грамотный, но в спешке допускал ошибки и пропуски слов.
– Ты, давай, Елисей, набирай внимательней, чтобы не делать лишнюю работу.
– Я вообще не должен бегать туда-сюда, – обиделся наборщик, – напишите весь текст и отдайте в набор.
– Не кипятись, права будешь качать, когда кончится забастовка, а сейчас делай так, как тебе говорят.
Парень поджал губы, но подчинился его просьбе.
Скоро статья была готова. Она получилась большой, и все равно не вместила весь собранный им материал. А была еще обширная информация из БСК и его новые постановления, переданные для «Бюллетеня» в его отсутствие.
Николай решил из мелких новостей сделать отдельную подборку. Начиналась она документом, полученным от Федора: «Делегатское собрание машинистов станции «Екатеринослав», – говорилось в нем, – вынесло резолюцию с призывом к железнодорожникам отказываться водить воинские поезда, отправляемые на подавление революционного движения. Мы, машинисты, ставшие в ряды борющегося народа, не можем способствовать в убийстве наших братьев и впредь отказываемся ездить с воинскими поездами, отправляемыми в восставшие местности».
Дальше шли новости по всем поселкам и расширенная информация о встрече «маньчжуров» в Нижнеднепровске. Постановления боевого комитета он дал в виде отдельных заметок, придумав к каждой из них броский заголовок.
Очередной номер «Бюллетеня» был готов. Николай с удовлетворением подписал его в печать.

ГЛАВА 7

Сергей Войцеховский достал в Екатеринославе 8 маузеров и 10 кольтов. Иннокентий решил их не раздавать, пока не вернется из Одессы Окунь. Андрей там жил уже целую неделю и не мог выйти на нужных людей. Леона Тарло в городе не оказалось. По словам  матери, Розалии Тарло, он уже два месяца где-то скрывался от полиции. Андрей с утра до вечера толкался по базарам и трактирам, пытаясь узнать, где можно достать оружие.
Одесса – не Екатеринослав. Здесь надо держать ухо востро, иначе разденут и обворуют прямо посреди улицы. Ему уже два раза вспарывали карманы нового пальто, купленного специально перед этой поездкой, и вытаскивали кошельки с мелочью. Крупные деньги предусмотрительно были зашиты в подкладку пиджака.
Какие-то биндюжники обещали его свести с известным одесским вором Мотей Зальцманом. Мотя проявил к нему интерес и пригласил к себе домой куда-то на окраину города. Маленький, толстый, с выбитыми вверху зубами он сидел за столом в окружении своей воровской свиты, потчевал Андрея лучшими одесскими винами и после каждого тоста лез к нему целоваться.
Они сидели за столом  пятый час. Пришла в широкой цветной юбке девица, встала позади Андрея и запела с надрывом цыганскую песню. Андрей расслабился, от души пил и ел, радуясь, что нашел, наконец, хороших друзей, как вдруг Мотя сощурил глаза, вскочил и сунул ему со злостью в лицо маузер:
– Хватайте его, ребята, это – полицейская ищейка. В расход его!
Андрей не успел опомниться, как трое здоровых бугаев из Мотиной свиты схватили его за руки и потащили во двор. Он не сопротивлялся, осторожно приглядываясь к ним и оценивая их силы. Парни были в пьяном угаре и еле держались на ногах. Как только они отошли от дома, он изловчился и ударил одного ногой в живот. Тот от неожиданности выпустил его руку и, скорчившись от боли, повалился на колени. Двое других в растерянности остановились. Не давая им опомниться, он двинул своим кулаком в висок сначала одного бандита, потом другого и бросился к забору. Сзади кто-то диким голосом завопил:
– Убил! Харитона и Павку убил!
Он не помнил, как добрался до дома в Ланжероне, где устроился на постой у старого еврея, и повалился на узкую кровать. Дело было нешуточное – расправиться с охраной самого Моти Зальцмана. Впрочем, Зальцман сам виноват: обозвал его полицейской ищейкой и приказал пустить в расход. Неужели он, Андрей Окунь, рабочий человек, с мозолистыми руками мог хоть сколько-нибудь походить на филера?
Андрей, решив подстраховаться, два дня просидел дома. На третий попросил у  хозяина на время какое-нибудь старое пальто и шляпу, поднял высоко воротник, засунул глубоко в карманы руки и снова отправился на поиски. На первом же базаре он встретил одного из друзей Моти, который в тот злополучный день сидел с ними вместе за столом. Тот его сразу узнал и с радостью сообщил, что Мотя поставил на уши весь город, чтобы его найти, будь он в Одессе или в Екатеринославе.
– Так что, парень, заказывай себе венок! – сказал он, ехидно улыбаясь.
– Ты рот-то зря не разевай. Не с такими еще дело имели, – нахмурился Андрей. – И чего Мотя завелся, я его не трогал. Хотел совершить честную куплю-продажу.
– Не вовремя ты ему попался, а гибель своих людей он не прощает.
– Подумаешь, напугал, – разозлился на своего «доброжелателя» Андрей. – Ты тоже смотри, если проговоришься обо мне Зальцману, отправишься за теми двумя.
В этот же день Андрей попал еще в одну неприятную историю. Недаром Одесса славится не только своими ворами, но и мошенниками. В подвальном кабачке на Малой Арнаутской он познакомился с очень интеллигентным, на его взгляд, человеком, который доверительно сообщил ему, что он эсер. Андрей обрадовался и попросил его связать со своими товарищами, чтобы помочь ему достать оружие. Тот сказал, что совсем не обязательно с кем-то связываться, он один сможет за приемлемую цену достать чуть ли не целый арсенал. Договорились встретиться вечером в одном из переулков на Малом Фонтане.
Андрея насторожило, что эсер взялся за дело сам, да еще назвал небольшую цену. Он заранее съездил по указанному адресу, увидел кривой переулок с глухими заборами, заканчивающийся тупиком, и понял, что это самая настоящая ловушка. Ему захотелось проучить мошенника. Он набил свой кошелек кусками газеты, так что его карман неприлично оттопыривался, и на всякий случай захватил попавшийся по дороге увесистый камень.
В назначенное время он стоял в переулке, весело насвистывая на блатной мотив прицепившиеся еще с утра слова: «Царь испугался, издал Манифест: «Мертвым – свобода, живых – под арест!»
Эсер опаздывал или изучал его откуда-нибудь из тайного угла. Вскоре в одном месте высокого коричневого забора качнулась доска, появилась улыбающаяся физиономия эсера. Он подошел к Андрею и первым делом спросил о деньгах. Андрей похлопал себя по оттопыренному карману. Мошенник жадно сглотнул слюну и таинственным голосом приказал следовать за ним.
Они подошли к сдвинутой доске в заборе. Не успел Андрей просунуть на ту сторону свое огромное тело, как его схватили чьи-то цепкие руки, и он оказался на земле. «Люди Зальцмана!» – мелькнуло в голове.
Один из нападавших больно надавил ему на шею ногой, нельзя было повернуть голову, чтобы посмотреть, сколько их было всего человек. Эсер пролез за ним следом и засунул руку в карман его пальто. «Сейчас начнется», – подумал Андрей, представив себе реакцию мошенника, когда тот увидит вместо денег обрезки газеты. И точно! Аферист дико завопил.
Человек, державший ногу на шее Андрея, вздрогнул и бросился к нему. Этого было достаточно. Андрей быстро вскочил, увидел, что бандитов всего трое, столкнул эсера и ближайшего к нему сообщника со всей силой лбами, так что они без звука свалились на землю, третьего двинул головой о забор и быстро вылез обратно в переулок. Даже камень не понадобился.
... Положение становилось критическим. Время шло, а он никак не мог выйти на нужных людей. Между тем в городе начались волнения. Заводы остановились, на улицах шли митинги и демонстрации. Ораторы призывали рабочих вооружаться и давать отпор солдатам и казакам. Из их речей он узнал, что по всей России началась всеобщая политическая забастовка, а в Москве рабочие построили баррикады и ведут бои с полицией и войсками. В Екатеринославе, несомненно, было то же самое. Ребята там ждут его с оружием, а он тут прохлаждается на улицах чужого города.
Однажды его занесло на митинг в Одесский порт. И там он, наконец, услышал выступление анархиста. Плотный, коренастый парень, в кожаной тужурке и матросской бескозырке, надетой задом наперед, как обычно носили одесские грузчики, хриплым, простуженным голосом рассказывал о каких-то синдикатах и призывал всех грузчиков и матросов объединяться в профсоюзы. Обрадованный Андрей продвинулся к самой трибуне, и, когда оратор спустился вниз, крепко обхватил его своими огромными руками.
– Товарищ! – сказал парень, безуспешно пытаясь вырваться из объятий Андрея. – Вы поддерживаете нашу программу и хотите вступить в нашу группу?
– Поддерживаю, поддерживаю.
– Тогда идемте со мной.
Выйдя из порта, они быстро свернули в переулок. Оттуда открылось море и Воронцовский маяк. Ледяной ветер обжег им лица.
Андрей взял парня за локоть и виновато сказал:
– Товарищ, я вообще к вам по другому делу.
Оратор замедлил шаг.
– Как бы вам объяснить? Я – анархист из Екатеринослава. Меня послали сюда за оружием. Вы Тарло знаете?
– Знаю.
– Его нет в городе, и мне больше не к кому обратиться.
– Идемте со мной, постараемся вам помочь.
Яков Кучура, так звали оратора, всю дорогу расспрашивал его об анархистах Екатеринослава и очень удивился, что у них нет ни оружия, ни типографии.
– Слабый у вас руководитель, как же вы работаете?
– Руководитель тут не причем. У нас были сильные аресты, теперь мы начинаем  заново.
– Мы тоже только начали, а вон уже сколько сделали. Вы там, в Екатеринославе, хоть слышали о нашей группе анархистов-синдикалистов «Союз коммуны».
Андрей смущенно почесал затылок. Он не ходил на занятия кружка и в политических вопросах был полный профан. Знал, что они сами – анархисты-коммунисты, и Мишель из Белостока тоже был анархистом-коммунистом. Мишель на своей лекции очень красиво рассказывал о вольных анархических коммунах, которые появятся после свержения самодержавия, и каждый человек там будет иметь все, что его душе угодно. Наступит сладкая, райская жизнь. Это он усвоил раз и навсегда, хотя плохо представлял, как это будет на самом деле. Да ему это было неважно. Он любил своих товарищей, и в данную минуту у него была единственная цель: достать для них оружие.
Яков ему объяснил, что, в отличие от анархистов-комму¬нистов, синдикалисты в своей работе делают упор на профсоюзы. Их группа образовалась недавно. Главный у них – Кирилл Новомирский. Он три года жил в Америке и привез эту идею оттуда. В будущем он мечтает создать такую организацию по всей России.
– Возьмем, к примеру, руку человека, – объяснял Яков, – один палец ничего толком не может сделать, два и даже три пальца – бесполезные субъекты, а сжатые все вместе в один кулак они горы сдвинут. Так и предприятия. Сколько их в России, больших и малых, и каждое существует само по себе. А вот объединятся они по своим профессиям в синдикаты и сразу станут мощной силой, потому что настоящим хозяином в них будут сами рабочие, а уж рабочие наведут там порядок. Зайдешь в цех, а там – одни машины с кнопками и огоньками. Рабочие сидят в креслах и, знай себе, только кнопки нажимают. Никакого ручного труда. Правда, здорово?
– Здорово! – согласился Андрей, захваченный красочным рассказом нового товарища.
– Конечно, до этого еще далеко, но я верю, что так будет.
За разговорами незаметно вышли на окраину города. Потянулись низкие белые мазанки, деревянные заборы, изгороди, увитые плетями дикого виноградника. Людей здесь было мало, зато чуть ли не на каждом перекрестке стояли по два – три солдата с катками и карабинами. Проходя мимо них, Яков начинал качаться и  вскидывать руку к своей бескозырке.
На углу одной улицы он остановился и постучал в дверь условным знаком. В щелку просунулась женская голова в платке.
– Людмила Лукинична, свои.
Дверь распахнулась, и они очутились в широких, прохладных сенях. Пока они раздевались, из комнаты вышел молодой человек в золотом пенсне на длинном шелковом шнуре. Как только они освободились от одежды, он приветливо протянул каждому руку.
– Вот, Кирилл, привел к тебе товарища из Екатеринослава, просит помочь купить оружие.
В комнате Новомирский усадил их за стол и стал внимательно изучать Андрея. «Не доверяет, – решил Андрей, – тоже принимает за провокатора».
– Товарищ, – сказал он упавшим голосом, боясь, что и здесь сорвется дело, – я – свой. Леон Тарло меня хорошо знает. Еще Борисов, Рогдаев, Саша Таратута.
От волнения он не мог больше вспомнить ни одной фамилии. Тогда он решил рассказать о своих приключениях с Зальцманом и эсером-аферистом. Когда он кончил, Новомирский и Яков переглянулись между собой и громко расхохотались, так что у Новомирского выступили на глазах слезы.
– Говоришь, раскидал людей Зальцмана, – сказал Кирилл, вытирая глаза платком. – Он тебе этого никогда не простит, весь город перероет, а найдет. Ты где остановился?
– У одного старика в Лонжероне.
– Перебирайтесь-ка лучше к Якову, а оружие мы вам достанем. Сколько вам надо?
– На 800 рублей.
– У Зальцмана и купим.
Андрей в этот же день перевез свои вещи к Якову, жившему на Большом Фонтане в мазанке, ушедшей наполовину в землю.
Вставал Яков рано, когда хмурый рассвет только начинал вползать через низенькие окна в комнату. Захватив из-под кровати сапоги, чтобы не разбудить Андрея, он на цыпочках пробирался к дверям и шел на кухню, откуда скоро по всему дому расползался запах яичницы с луком и салом. Уходя, он закрывал дверь снаружи на огромный висячий замок и еще подпирал его поленом, чтобы все видели, что в доме никого нет. Это полено и замок больше всего тяготили Андрея, так как по нужде ему приходилось ходить в ведро.
Обратно Яков возвращался далеко за полночь. Андрей целый день изнемогал от скуки, слоняясь из угла в угол и осторожно выглядывая из-за занавески на улицу. Там всегда было пусто, только изредка появлялась какая-нибудь баба, спешившая по делам в город, или подвыпивший мужичок.
От нечего делать все время хотелось есть. Днем он варил картошку, к приходу Якова готовил на сале борщ и жарил картошку, опять же с салом, благо у Якова было припасено несколько мешков овощей и большой шматок ароматного сала.
Яков работал, как и он, в железнодорожных мастерских, только не слесарем, а токарем. Сейчас железнодорожники бастовали. Яков возвращался из города взволнованный, рассказывал, что рабочие ведут уличные бои, и товарищи из их анархистской группы несколько раз вступали в перестрелку с казаками.
– Это тебе не какие-нибудь местные казаки, – любил он прихвастнуть, – а донские, самые лютые.
– Ты мне сказки не рассказывай, – усмехался Андрей. – Знаем мы всяких казаков, и одного такого отправили на тот свет. Догадайся как?
– Застрелил?
– Чем? Оружия у меня отродясь не было. Двинул кулаком, как этих самых... дружков Зальцмана.
– Да-а, с этими братками ты круто поступил.
– Круто. Зато и сижу в клетке.
– Ничего. Скоро закончится твоя неволя, забастовка идет на убыль.
Однажды Яков сообщил, что в городе появился Тарло. Оказывается, Леон со своим другом Сашей Бейлином, тоже анархистом, были в Александровске и с местными анархистами вели бой с Симферопольским полком, возвращающимся из Севастополя в Екатеринослав.
– Что же у нас там происходит? – расстроился Андрей
– Забастовка, как и по всей России,
– Ну вот, а я тут сижу, баклуши бью, от скуки помираю. Ты бы хоть на митинги меня брал. Прошу тебя как человека, дай мне какое-нибудь дело, а то сбегу, право дело, сбегу.
– Куда ты сбежишь? Поезда не ходят, а в городе на всех улицах конная полиция и донцы. Ты вот что, Андрюха. Мы тут одно дело затеваем, не простое. Я за тебя просил у Новомирского. Он сначала воспротивился, а потом сказал, мол, на твое усмотрение. Мое усмотрение положительное. Думаю, ты сможешь нам помочь.
– Что за дело, не томи?
Яков ушел в сени, проверил замок на входной двери, с шумом задвинул железную щеколду. Вернувшись в комнату, еще плотней сдвинул на окнах занавески и сильно прикрутил зачем-то фитиль в керосиновой лампе. «Конспирация по всем правилам», – улыбнулся Андрей.
– Слухай сюда, – зашептал Яков. – Я тебе, Андрюха, рассказывал о наших профсоюзах. Такой профсоюз есть в «Русском обществе пароходства и торговли». Два месяца назад он предъявил своим хозяевам ряд требований. Те отказались их выполнять, да еще наказали моряков: кого штрафами, кого увольнениями. После разгрома восстания на «Очакове» они совсем потеряли совесть. Еще бы! В этом обществе состоят члены царской семьи и  другие влиятельные лица. Так вот, мы решили взорвать их пароход «Крым». Он стоит сейчас в порту рядом с другим пароходом, «Мария». На ней один из матросов – член нашей группы. Чуешь, что надо будет сробыть? С палубы «Марии» бросить бомбы в «Крым». В группу входит шесть человек. Мы с тобой поднимемся с бомбами наверх, остальные останутся ждать внизу и, если что, нас прикроют. Выбрано время, когда на палубе никого не будет, но может случиться всякое. Чуешь?
– Чую, чего ж тут не чуять.
– «Крым» может сразу весь разворотить и задеть «Марию». Это ты чуешь?
– Что ты все заладил: чуешь да чуешь. Я все прекрасно понимаю. Надо бросить бомбы, значит, бросим.
Операция была назначена на ближайшую субботу. В этот день Яков никуда не пошел. Встали поздно, съели неизменную яичницу с салом и снова легли, но уже не спали, а так травили баланду.
– Море зимой замерзает? – поинтересовался Андрей, так и не видевший толком море за все свое время пребывания в Одессе.
– Замерзает, даже иногда покрывается у берегов плотным льдом. Сейчас оно сердитое, чужое, а летом – тихое, ласковое, хотя и летом бывают сильные штормы. Я сам, Андрюха, – из рыбаков, жил с отцом и братьями в рыбачьем поселке под Керчью, в море ходил с детства. Однажды отец с братьями ушли без меня ловить бычков, попали в бурю и не вернулись. С ними погибло еще пять шаланд. Судьба рыбака невеселая, рыбачит-рыбачит, жизнью рискует, а получает за свои бычки и скумбрию гроши. На заводе лучше, заработок более-менее стабильный, так там мастера давят на горло. Да что я тебе тут балакаю, везде одно и то же. Что рыбак, что рабочий, что крестьянин, гнут всю жизнь спину на чужого дядю, а сбросить его не хватает духу.
Андрей с гордостью смотрел на своего нового товарища: такой же рабочий человек, как он, а сколько знает и  по-умному  рассуждает. А тот, как прирожденный оратор, мог говорить часами.
– В Одессе нет такой силы, которая взяла бы на себя инициативу, объединила все партии и повела их за собой. И у нас, в анархистских группах, нет единства. Анархисты-коммунисты нас не любят. Их руководитель Лазарь Гершкович везде нападает на Кирилла, кричит, что наши профсоюзы никому не нужны. У него только одно на уме: «Грабь, режь, бей!» Из-за них рабочие считают всех анархистов нечистыми на руку и смешивают нас с  черносотенцами.
Здесь бы Андрей с радостью заступился за неизвестного ему Лазаря Гершковича, так как он сам и все его друзья, кроме, пожалуй, Иннокентия, тоже хотели грабить буржуев и мстить им за издевательства над рабочими, но говорить и тем более спорить он не умел. Да и Яков не совсем был прав и забыл, что сегодня они шли, если не грабить и резать, то убивать – уж точно! «Вернусь домой, – дал Андрей себе зарок, – буду ходить в кружок на занятия, а то позор, полностью отсталая личность».
За разговорами время пролетело быстро. На улице начало темнеть. Яков поднялся с кровати:
– Пора! По дороге зайдем за бомбами к Кэку, там нас будут ждать остальные.
– Кто этот Кэк, иностранец?
– Поляк Алексей Козловский, а Кэком его прозвали за то, что он любит со своей женой танцевать негритянский танец кэк-уок, держа бомбы в руках. Личность еще та. Сам убедишься.
Они вышли на улицу и долго шли узкими, извилистыми переулками. За это время окончательно стемнело, и эта часть Одессы, не освещенная фонарями, потонула во мраке, зато другая, наверху – сияла огнями. Море все время было рядом, давая о себе знать то резким, пронизывающим до костей ветром, то грозным рокотом волн, набегающих на берег.
Наконец они  остановились у приземистой мазанки. Все окна в ней изнутри были закрыты ставнями, только в одном месте через узкую щель пробивался слабый свет. Яков постучал в это окно условным знаком. Тут же сбоку открылась дверь, и  глухой голос спросил с акцентом:
– Яков? Проходите.
В сенях стоял маленький, худой и шустрый человек. Из его акцента Андрей заключил, что это и есть хозяин лаборатории Козловский. Кэк помог им раздеться и провел в большую, хорошо натопленную комнату. За столом сидели четверо совсем еще молодых ребят, по 17–18 лет. На лице Андрея появилось невольное разочарование: идти с таким молодняком на серьезное дело! Ребята, как по команде, дружно поднялись, каждый называл свое имя и протягивал руку. В их рукопожатиях и поведении Андрей почувствовал силу и уверенность в себе. Это его успокоило.
Жена Кэка Ванда, такая же маленькая, как и он, изящная, пышноволосая блондинка со смеющимися голубыми глазами принесла из кухни чайник. Кэк помог ей расставить чашки, вытащил из буфета тарелки с бубликами и мелко наколотым сахаром. Все молчали, только Ванда стояла около стены и, наблюдая за гостями, тяжело вздыхала.
– Ванда, ты что так тяжело вздыхаешь? – спросил Яков. – Поставь нам лучше какую-нибудь веселую музыку.
Ванда ушла в соседнюю комнату и завела граммофон. Раздались звуки зажигательной латинской румбы. Кэк подхватил жену и стал ее с силой кружить вокруг себя, потом подвел ее к Андрею и предложил занять его место. Андрей в танцах был такой же профан, как и в политике. Он неумело притоптывал ногами, осторожно крутил вокруг себя маленькую, хрупкую женщину и прижимал ее к своей груди, отчего та томно закатывала глаза. Яков от души хохотал над Андреем и, не вытерпев, бросился ему на смену. Граммофон замолчал. Ванда снова завела ту же самую музыку и пустилась в пляс с остальными ребятами.
– Вот это женщина, – бил себя по коленям от восхищения Яков, – вот это я понимаю.
Кэк куда-то исчез и появился в комнате с бомбой в руках.
– Лови, – крикнул он жене и бросил бомбу, чуть ли не через всю комнату. Андрей побледнел. Ванда ловко поймала опасный предмет и закрутилась с ним вокруг мужа. Только тут Андрей вспомнил, что товарищи прозвали его Кэком за его пристрастие танцевать вместе с бомбами.
Якову тоже, видимо, не понравилось такое неуместное поведение супругов. Он вдруг стал серьезный и сам пошел выключить граммофон.
– Давайте потихоньку собираться, – сказал он, вернувшись в комнату. – Лучше на месте постоим, еще раз посмотрим, что к чему.
На столе появилась большая корзина с пятью бомбами. Все, кроме Андрея, положили себе по одной штуке за пазуху. Яков сунул в карман Андрею браунинг.
– Стрелять умеешь?
– Умею.
– Возьми, на всякий случай.
Опять долго шли переулками и дворами. Пошел мелкий дождь, под ногами противно захлюпало. Остро запахло рыбой.
– Рыбный завод, – сказал Яков. – Считайте, уже пришли.
За рыбным заводом осторожно спустились по скользкой глине в овраг и, цепляясь за колючие кусты ежевики, вылезли на ту сторону к штабелям досок. За ними потянулись длинные ряды пакгаузов, площадки с песком и гравием, снова склады, доски, наваленные в беспорядке бочки, из которых несло чем-то кислым. Наконец, остановились в узком проходе между деревянными сараями.
– Будем здесь ждать, – сказал Яков и выглянул за угол. – Вот они, оба красавца перед нами.
Андрей тоже выглянул. Недалеко от их места стояли два огромных парохода. На них отчетливо виднелись названия «Крым» и «Мария». Мелькнула мысль: им с Яковом оттуда не вернуться. Внутри похолодело, мелкой дрожью застучали зубы. Это тебе не купцы на Озерном базаре. Чтобы подавить страх, он стал со всей силой, до боли кусать губы. Яков же выглядел абсолютно спокойным. Уселся на ящик и, прислонившись к сараю, закрыл глаза. Неужели ему не страшно? Остальные четверо неподвижно застыли около него. «Эх, были бы здесь свои ребята, – с тоской подумал Андрей, – Зубарь, Наум, Муня, тогда другое дело».
Мимо них несколько раз прошел военный патруль: офицер и шесть моряков. Пятнадцать минут в один конец, пятнадцать – в другой. За это время они должны успеть добежать до парохода и взобраться вверх по трапу.
Яков открыл глаза, поежился от холода и вынул из кармана часы.
– Сейчас должен быть сигнал. – Он выглянул наружу. – Ага, есть сигнал. Андрей, бери у Тихона бомбу и суй за пазуху.
Андрей взял бомбу и положил ее под рубашку. Она, как сама смерть, обожгла тело ледяным холодом.
У Якова уже была одна бомба. Он взял у ребят вторую, вытащил из кармана кусок фланели, аккуратно завернул в нее бомбу и осторожно положил рядом с первой под рубашку
Патруль медленно прошел мимо них.
– Идем, Андрюха. Остальные ждут тут и действуют по обстоятельствам.
Андрей не помнил, как они с Яковом добежали до трапа, быстро взобрались по мокрым, скользким ступенькам наверх. Палуба была пуста. Подавший сигнал анархист должен был оттуда всех увезти.
– Беги на ту сторону, – приказал Яков, – а я поднимусь наверх.
Андрей добежал до кормы «Марии», сделал по палубе еще с десяток шагов, перевел дыхание: от волнения у него пересохло в горле и бешено стучало сердце, вытащил бомбу и со всего размаха метнул ее в середину «Крыма». Раздался оглушительный взрыв, в небо взметнулось огромное пламя и осветило море и порт. На причале заметались люди. Заревела сирена, извещавшая о пожаре.
Других взрывов не последовало. Андрей бросился по лестнице наверх и при выходе на палубу увидел лежащего Якова в окружении четырех матросов. Двое связывали ему веревкой руки, двое других били ногами по голове. Все лицо у него было в крови. Бомбы лежали в стороне. В одну секунду он оказался около Якова, столкнул лбами тех, кто избивал его ногами, еще одного припечатал кулаком к борту. Четвертый бросился к лестнице. Андрей успел схватить его за брюки, стащил вниз и сбросил в море. В этой суете он совсем забыл о браунинге, который дал ему Яков.
Яков приподнялся на коленях и замотал окровавленной головой. Андрей нащупал в кармане нож, разрезал веревки на его руках, помог встать.
– Хватит со мной возиться. Бросай бомбы.
Андрей схватил обе бомбы. Сильно размахнувшись, бросил одну в середину «Крыма», другую – чуть дальше. Два взрыва слились в один мощный грохот,  на «Марию» обрушились обломки взорванного парохода. Что-то тяжелое ударило Андрея по голове, придавив его к палубе, но он оставался в сознании. Снизу прибежали матросы и, не обращая на него  внимания,  поливали из шлангов переметнувшийся сюда огонь. Якова нигде не было. Откуда-то появился Тихон, увидел Андрея, сбросил с него тяжелый предмет, оказавшийся дверью, и, подхватив под мышки, потащил к трапу.
На пристани Яков и трое остальных ребят вели бой с патрулем и матросами. Тех было человек 15. Увидев спускавшихся сверху Тихона и Андрея, Яков сказал что-то одному из своих ребят,  тот подбежал к Андрею.
– Идти можешь?
– Могу, только колени подгибаются.
– Цепляйся за нас. Яков приказал отвезти тебя к Кэку.
– А как же ребята?
– У них еще в запасе две бомбы. Выберемся к дороге, там нас ждет экипаж.
Андрей оглянулся на пароходы и увидел одну «Марию». На месте «Крыма» торчали обломки,  продолжавшие гореть и выбрасывать в небо черные столбы дыма.
Андрея отвезли к Козловским. Ванда в Варшаве кончала медицинские курсы и выполняла в группе обязанности врача. На голове у него оказалась глубокая рана. Тонкими щипчиками она осторожно вытащила оттуда попавшую грязь, перевязала голову бинтом и велела пока оставаться у них и лежать в постели. Ванда проявляла такую заботу о нем, что Андрею стало неловко. Он никогда не знал женской ласки – мать его рано умерла, а с девушками он стеснялся знакомиться. Маленькая, худенькая Ванда со смеющимися озорными глазами появлялась в его комнате как само солнышко, снимая одним прикосновением руки сверлящую боль в голове.
Вечером пришел мрачный Яков и сообщил, что во время перестрелки на причале погибли Федор и Архип. В целом же все прошло удачно. «Крым» раскололся пополам и затонул. «Мария» тоже сильно пострадала, значительно поврежден причал. Новомирский передает всем остальным участникам операции большую благодарность.
Андрей прожил у Козловских целую неделю. На третий день Ванда ему разрешила вставать. Все вечера, когда Кэк возвращался с работы, они проводили в лаборатории. Поляк обучал его делать бомбы по немецкой технологии, позаимствованной им еще в Варшаве у знакомого немца-инженера. Андрей считал себя не способным к этому делу, но старался тщательно все запомнить, чтобы потом рассказать Зубарю.
Кэк, как настоящий маг, колдовал над своими колбами, ставя разные эксперименты с ртутью, рискуя взлететь наверх вместе с домом и всеми его обитателями. Ванда тоже часто сидела рядом с ним. Супругам неведомо было чувства страха. Андрей с ужасом смотрел, как они танцуют с бомбами в руках свой неизменный кэк-уок  или перебрасываются ими, как мячами.
– Танцуй, Андрюха, – хватал Козловский за руку Андрея, пытавшегося в такой момент сбежать из лаборатории. – Лови момент: жизнь копейка, а судьба индейка.
Андрей начинал вместе с ними выделывать замысловатые фигуры, но без бомбы, стараясь держаться от супругов на определенном расстоянии. Ванда, милая заботливая Ванда, ему очень нравилась,  он сердился на Козловского, что он подвергает ее такой смертельной опасности. «Взять бы ее маленькую, хрупкую на руки и увезти к себе в Екатеринослав», – мечтал он. Новое, неиспытанное им раньше чувство к женщине смущало его, и он стремился скорей уехать домой.
Несмотря на строгий запрет, Андрей стал по вечерам выходить на улицу. Поднимал воротник и натягивал глубоко на лицо позаимствованную у Кэка широкую шляпу. Все эти дни он не брился, отрастив усы и  бороду.
Мирная Одесса предстала перед ним во всей красе. Забастовки и уличные бои кончились. Грозные донцы вернулись в казармы. Конные жандармы и городовые время от времени проезжали по улицам и равнодушно смотрели на огромные толпы прохожих. Казалось, на улицы высыпал весь город.
Андрей ходил по центральным улицам, ярко освещенным электрическими фонарями, заглядывал в окна магазинов и шикарных гостиниц. Чувствовалось приближение Рождества и Нового года. В витринах появились маленькие елки, увешанные игрушками и блестящей мишурой. В кондитерских продавали торты с шоколадными зайцами и медведями. В ресторанах и кафе гремела музыка. Через огромные окна видны были шикарные дамы в меховых накидках и богатых украшениях, рядом с ними – красные, возбужденные от вина лица мужчин. Как будто не было только что уличных боев и сотни убитых.
По Николаевскому бульвару он дошел до памятника какому-то важному господину в непонятном платье и со свитком в руке. При свете фонаря с трудом разобрал слова на плите: «Герцогу Еммануилу де Ришелье, управляющему съ 1803 по 1814 годъ Новороссийским краемъ и положившему основанiе благосостоянию Одессы…», подивился такой чудной фамилии и подошел к широкой лестнице, которая тянулась далеко вниз, к набережной и морю. Это на ней расстреливали людей в дни потемкинского восстания.
Море лежало вдали черной громадой. Теперь оно совсем не привлекало его, и он повернул назад, к шумным улицам.
Пошел снег, холодный резкий ветер с моря затевал легкую поземку, собирая сугробы на тротуарах и мостовых. Было градусов пять мороза. Андрей продрог и зашел на вечернюю службу в Преображенский собор. Его ослепило богатое убранство храма, золото на иконостасе и в резьбе икон, серебряные подсвечники. Народу было много. Запах человеческих тел смешивался с терпким запахом ладана. Как всегда, богатые господа стояли впереди, а простой люд теснился в задних рядах. Но Андрею уже было не до размышлений, его потянуло в сон, и он, стоя среди плотной толпы, дремал, машинально, осеняя себя крестом, когда батюшка или дьякон громко произносили: «А-минь!».
Батюшка  начал совершать каждение,  народ  расступался, освобождая ему проход. Андрей тоже зашевелился. Священник близко подошел к нему, несколько раз взмахнул кадилом и сурово взглянул на него. Андрей ухмыльнулся, но глаз не отвел. Процессия  двинулась дальше. Женские и мужские голоса долго еще пели под высоким расписным куполом.
После окончания службы он по старой памяти подошел к иконе Николая Чудотворца, торопливо перекрестился и направился к дверям.
На углу площади и Преображенской улицы   его привлекли  широкие окна кафе. Ярко горели хрустальные люстры. На сцене извивалась и заламывала руки  немолодая певица в черном платье с меховым боа. Одна барыня держала на руках, усыпанных драгоценностями, шпица и поила его из хрустального бокала вином. Сидящий рядом с ней мужчина жадно целовал ее в голое плечо. Андрей сделал несколько шагов назад и прочитал вывеску: «Кафе Либмана».
– Чего стал, проходи! – грубо прикрикнул на него городовой с ярко сверкающей при электрическом свете медной бляхой на животе.
Андрей перешел на другую сторону и стал рассматривать манекены в магазине мужской одежды. В Екатеринославе у него никогда не было времени, чтобы стоять вот так попусту у витрин. Он с любопытством изучал длинный пиджак (смокинг), с бархатными полосами на лацканах, удивляясь, как можно ходить в такой одежде, как вдруг сзади раздался страшный взрыв. Он был настолько неожиданным, что Андрей вздрогнул и быстро обернулся.
Стекла в Либмановском кафе были выбиты, из помещения валил густой дым, и неслись душераздирающие крики. Городовой, который его только что грубо прогнал, лежал, уткнувшись лицом в осколки стекол. Одна нога его была согнута в колени, другая как-то неестественно лежала сбоку от тела. Чуть подальше валялась в снегу медная бляха с его живота.
К месту происшествия сбегались люди. Примчался пожарный обоз, и городовые стали теснить толпу к противоположной стороне улицы.  Андрей увидел впереди себя Новомирского с каким-то мужчиной.
Кирилл, наклонившись к своему спутнику, возбужденно говорил:
– Какая бессмыслица бросать бомбы в мирных людей. Они не хотят понять, что только вредят общему делу. Посмотри, как народ возмущается и винит во всем революционеров. Теперь от нас отвернется половина рабочих.
– А я, Кирилл, не вижу никакой разницы между этим взрывом и теми, ну, ты понимаешь... Ты называешь этот акт бессмысленным и жестоким, а я в любом акте вижу жестокость. Я категорически против любого террора.
Андрей вышел из толпы. Слово «бессмысленный» заставило его задуматься. Эксплуататоров народа надо наказывать, но были ли таковыми те расфуфыренные дамочки и лысые господа, которых он видел во всех кафе и ресторанах Одессы? Ответ напрашивался сам собой: конечно, были. Рабочий человек, такой, как Андрей и его товарищи, железнодорожники, по таким заведениям не ходят, у них для этого нет ни времени, ни средств, а эти купаются в деньгах и могут позволить себе любое дорогое удовольствие, даже своих шпицев поить из хрустальных бокалов. Это из-за них рабочие устраивают забастовки и проливают кровь на улицах Одессы и Екатеринослава. Значит, правильно сделали террористы, что бросили бомбу в кафе, где обмывала свою очередную победу одесская буржуазия. «Если уж взялись за оружие, товарищ Кирилл, – сделал вывод Андрей, – то надо наказывать всех, кто это заслуживает, а не разделять их на какие-то категории».
Вечером они об этом разговаривали с Яковым. Тот встал на сторону Новомирского.
– Пойми ты, чудак-человек, людьми, которые вот так без всякой причины бросают бомбы в чужой дом или кафе, владеет злоба, потому, что те, другие богаче их и могут себе позволить любую роскошь. И ты тоже об этом думал, и тебя мучили обида и зависть.
– Никакой зависти у меня не было. Есть еще такие понятия, как равенство и справедливость.
– Постой, не перебивай, а лучше подумай, какой толк будет от этой бомбы. Ведь мы – революционеры, у нас есть конкретные цели, мы должны пробуждать сознание людей, показывать им, что их враг – государство и что нужно уничтожить это государство. А такие бессмысленные теракты только сбивают людей с толку. Они думают, что эта разношерстная публика в ресторане тоже их классовые враги.
– Разве это не так? По мне так все буржуи – враги, и, убив одного или нескольких из них, мы нагоняем страх на всех остальных. Возьми даже церковь. Почему на службе богачи всегда стоят в первых рядах или даже сидят в креслах, а бедняки теснятся сзади, разве перед Богом не все равны?
– Эх, Андрюха, не можешь ты понять самой важной вещи. Мы боремся не с отдельными личностями и не со всей этой массой буржуа, мы должны уничтожить государство в целом. Индивидуальным террором его не победить.
– А «Крым»?
– «Крым» – это крупная буржуазная собственность. Вот громыхнем еще один пароход, и руководство компании пойдет на все уступки. Оно уже сейчас готово принять уволенных матросов. И зарплату повысит.
– Допустим, «Крым» – крупная буржуазная собственность, – не сдавался Андрей, – а «эксы» и ограбление банка, которые вы совершили для получения денег? Ведь то же самое делают другие критикуемые вами группы, Лазаря Гершковича, например.
– Опять, Андрюха, ты проявляешь полную политическую незрелость. Мы провели пять-шесть ограблений, чтобы обеспечить финансами свою деятельность, и все, а Лазарь Гершкович и другие, только тем и занимаются, что грабят и убивают, поэтому нам, синдикалистам, с ними не по пути.
Андрей опять пожалел, что не умеет толком выражать свои мысли и не может доказать Якову, что они с Новомирским не совсем правы. Он с завистью смотрел на Якова, обладающего таким красноречием. Пожалуй, ни один кружок не научит тому, что дано человеку от природы.


ГЛАВА 8

В середине декабря в Екатеринославе произошел перевес сил в пользу губернатора: 17-го в город прибыла 34-я артиллерийская бригада, а на следующий день вошел долгожданный Симферопольский полк, который под Александровском несколько дней всячески задерживали местные анархисты. И сразу в самом городе и всех прилегающих к нему районах было введено военное положение. Нейдгарт предложил забастовщиком немедленно сложить оружие. Его приказы  были развешены по всему городу.
В эти же дни было подавлено вооруженное восстание в Москве. Об этом рассказал на экстренном заседании екатеринославского Совета депутатов представитель Московского комитета партии Нагорный. Вел заседание председатель Совета меньшевик Басовский. После выступления московского товарища он предложил прекратить забастовку и в Екатеринославе.
– Продолжать ее дальше не имеет смысла, – сказал он, стараясь не смотреть в сторону Петровского и сидевших рядом с ним товарищей из БСК. – У нас тоже нет необходимых сил, чтобы оказывать сопротивление пушкам. Прошу дать об этом объявление в «Бюллетене» и на этом завершить его выпуск.
Нина Трофимова первая не выдержала такого отступничества и демонстративно вышла из комнаты. За ней поднялись Петровский и все члены БСК.
– Заседание еще не кончено, – истерично закричал Басовский, – прошу всех вернуться на свои места.
В коридоре Петровский закурил папиросу и уставился в одну точку, о чем-то усиленно думая. Все тоже дружно полезли за своими пачками. Нина, не окончив одну папиросу, нервно гасила ее, и тут же принималась за другую.
– Я считаю, товарищи, – сказал Григорий Иванович, оглядывая всех уставшими глазами, – что у нас еще достаточно сил, чтобы удерживать Чечелевку. Мы не должны отступать перед Нейд¬гартом и его артиллерией. Одно дело сдаться без боя, другое – показать, что мы умеем стоять до конца. Я предлагаю продолжить сопротивление.
– Я – за! – радостно воскликнула Нина,  глаза ее засияли.
– Я тоже, – подхватил Вановский. – И нечего здесь терять время. Надо срочно собрать в БСК всех руководителей и довести до их сведения наше решение.
Из комнаты заседания вышел Нагорный.
– Товарищи, одну минуточку, – закричал он через весь коридор, увидев, что Петровский и его группа направились к выходу.
Григорий Иванович остановился и хмуро смотрел на подходившего к ним московского гостя, немолодого уже человека, с седой бородкой клином.
– Вы напрасно идете в разрез с общим постановлением, – театрально воскликнул Нагорный. – По всей стране стачка прекращена, сам Владимир Ильич вынужден был признать, что дальше сопротивляться не имеет смысла. В Москве, Иванове-Вознесенке все предприятия приступили к работе.
– У нас не Москва и не Иваново-Вознесенск, – грубо прервал его Меренков, – а Екатеринослав, и мы не желаем подчиняться меньшевистским решениям. Если бы не ваше отступничество и не влияние на Басовского и его соратников, боевой стачечный комитет вполне мог перевести забастовку в вооруженное восстание.
– Теперь об этом поздно говорить: в город введены войска и артиллерия... Вас некому поддержать…
– Товарищ, – прервал его Петровский, – мы спешим на заседание БСК. Сами мы ничего не решаем, последнее слово – за комитетом и рабочими.
Рабочие поддержали предложение Петровского продолжить борьбу, сосредоточив теперь все силы  на Чечелевке. И Петровский, и руководители дружин, и рабочие сознавали, что поражение неизбежно, но продолжали сопротивляться, как бы доказывая самим себе, что долг – выше смерти. Каждый знал, на что он шел.
Петровский предложил в этом номере опубликовать список людей, геройски  погибших во время забастовки. Николай  читал этот список, исправляя ошибки и расставляя пунктуацию, и вдруг рука его повисла в воздухе. «Машинист Федор Ткачук отказался вести состав с карательными войсками, направляемыми на подавление восстания. Жандармский офицер расстрелял его на месте». Федор Ткачук, сосед Кузьмича! Николай вспомнил, как они возвращались с Федором из Александровска в Екатеринослав. «Теперь у меня в кармане лежит браунинг, а в углу стоит винтовка, – сообщил он. – Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая». Значит, не смог Федор взять в руки винтовку и выстрелить в офицера. Зато нашел мужество выполнить до конца свой долг.
Наступил апофеоз восстания. Нейдгарт ввел в Чечелевку почти все войска, находившиеся в Екатеринославе. Дальше сопротивляться было бесполезно. Петровский отдал приказ сложить оружие, а всем членам БСК и другим руководителям уйти в подполье, а еще лучше покинуть город, и сам этой же ночью уехал в Харьков.
Последнюю точку в этой мужественной борьбе должен был поставить спектакль «Тиль Уленшпигель», запланированный еще месяц назад для показа в Брянской аудитории. Власти его пока не запретили.
За несколько дней до спектакля по всему городу были расклеены красочные афиши, отпечатанные напоследок в Яковлевской типографии. В целях конспирации было решено не указывать фамилии участников пьесы, но режиссер-постановщик Петр Остапенко заявил, что лично он ничего не боится и попросил крупными буквами набрать его фамилию. Для того чтобы зрителям было более понятно, о чем говорится в пьесе, он сделал к ней Программки с комментариями и где-то размножил их большим тиражом. «Это пьеса, – говорилось в них, – поставлена по легенде известного фламандца Шарля де Костера о нидерландской революции ХVI  века – восстании народа против испанцев и инквизиции и его главном вдохновителе – Тиле Уленшпигеле, борце за лучшую участь своего народа, беспощадном мстителе за его поруганную свободу». Однако эти комментарии были совершенно излишни, в пьесе происходили события, хорошо понятные каждому простому человеку.


                * * *

Николай вышел из своего подполья и провел одно занятие с Анной. Дима Ковчан посоветовал ему хотя бы на время исчезнуть из города: сам он вслед за Петровским отбыл в Харьков, где жили его какие-то дальние родственники. Николай так и так собирался ехать на Рождество к родителям, но ему надо было провести еще два занятия с Анной и получить свое жалование за декабрь, которое Фальк обещал выплатить полностью. Он старался как можно меньше  появляться в городе, но не мог не пойти на спектакль своего друга.
От трамвайной остановки до здания аудитории люди шли, как сквозь строй, среди городовых и солдат. Однако никого это не смущало. Презрительно посматривая на стражей порядка, зрители входили в помещение и шумно рассаживались в креслах. Народу было так много, что вскоре  не осталось ни одного свободного места. Кто-то стоял около стен, другие сидели в проходе. Более предприимчивые приносили из соседних комнат стулья и кресла.
Николай встал в самом конце зала у стены и стал высматривать знакомые лица. Из Совета депутатов и Боевого комитета никого не было. В первых рядах он увидел членов своего рабочего кружка во главе с Кузьмичом. Все нарядные – в пиджаках и белых рубашках, у каждого в руках – Программки. Они читали их вслух и оживленно переговаривались.
Занавес на сцене с самого начала был поднят, все с интересом рассматривали необычные декорации: поляну в лесу, деревья, на заднем полотне – шпиль собора и крыши старинных нидерландских домов, крытых красной черепицей.
«Кто же это сделал для Петро такие роскошные декорации?», – подумал Николай, и еще больше удивился, когда на сцене  вспыхнул костер, и к нему стали сходиться люди: крестьяне, монахи, беглые солдаты. Одни появлялись из-за кулис, другие – из задних дверей зала, пробираясь между сидевшими в проходе зрителями и весело с ними переговариваясь.
Один из них остановился перед девушкой и молодым человеком в первом ряду и запел веселую, задорную песню. Потом взял их за руки и стал уговаривать подняться на сцену, к костру. Те усиленно сопротивлялись, оглядываясь на соседей, но, не выдержав уговоров жизнерадостного фламандца, послушно пошли по ступенькам наверх. Сам певец, как ни в чем не бывало, уселся у костра, и стал беседовать с крестьянами.
Это и был главный герой пьесы, Тиль Уленшпигель, бродяга и затейник, беспечно слоняющийся по дорогам Нидерландов с песнями, шутками и приключениями. Но бродяжничал он не просто так, а собирал силы, чтобы поднять простой народ против своих угнетателей. «Свобода, – говорил он, – что может быть выше свободы». И люди шли вслед за ним. Набатные колокола гудели над кровлями деревень и городов, созывая на борьбу с инквизицией.
Зал бурно реагировал на все, что происходило на сцене, а когда отрекшийся от престола король Карл V стал поучать своего сына, нового короля Филиппа, основам вероломного управления народом: лизать его, пока не пришло время укусить, кто-то не выдержал и закричал: «Вздернуть его на виселице». Несколько человек дружно поддержали его: «Вздернуть! Расстрелять!» Из-за кулис выскочил Тиль, поднял руку и, подождав пока публика утихомирится, авторитетно заявил, что Филиппа и его папашу потом обязательно вздернут.
Однако печальный конец пьесы заставил забыть об этом обещании Тиля. Снова на сцене вспыхнул костер, только теперь уже костер инквизиции, и на нем казнят отца Тиля – Клааса. Тиль зашивает в мешочек пепел его сердца и кладет его к себе за пазуху, к своему сердцу – как символ неутомимой народной мести. Но разве в России произошло не то же самое?
– Пепел Клааса стучит в моем сердце, – сказал печально Тиль, подошел к самому краю сцены и обратился к зрителям, – революция в России подавлена, как и восстание фламандцев, но гибель товарищей призывает нас к дальнейшей борьбе с самодержавием. Тилю не удалось расправиться с Филиппом, но мы сумеем согнать с престола Николая II и добиться свободы и справедливости, за которые боролись Тиль и его друзья.
Последние слова заглушили гром рукоплесканий и крики «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!».
– Прекратить! Прекратить! – кричали со всех сторон жандармы, тщетно пытаясь пробраться вперед сквозь плотные ряды публики.
Опустился занавес. Люди продолжали стоять и дружно хлопать. Артисты несколько раз вышли на поклон, потом остались на сцене и сами стали аплодировать – зрителям и пьесе.
Появился режиссер-постановщик Петр Остапенко, сияющий от радости: успех пьесы превзошел все его ожидания. Рабочие из первых рядов подходили к нему поблагодарить и пожать руку.
– Давай, «Интернационал»! – крикнули из зала.
И тут же несколько голосов в разнобой затянули:
Вставай, проклятьем заклейменный                Голодный, угнетенный люд!
               Наш разум – кратер раскаленный,
         Потоки лавы мир зальют…

Артисты переглянулись и тоже громко запели. За ними подхватил весь зал.
Неожиданно Николай увидел недалеко от себя Нину Трофимову, повязанную большим крестьянским платком. Она пела вместе со всеми, глаза ее горели от восторга. Поймав на себе взгляд Николая, она радостно заулыбалась и крикнула ему: «Замечательно!»
Жандармы, наконец, поднялись на сцену, прогнали оттуда артистов и потребовали, чтобы все зрители немедленно покинули зал. Один не выдержал и сделал несколько выстрелов в потолок, откуда на него свалился большой кусок штукатурки. Довольные таким неожиданным концом, люди медленно потянулись к дверям.
Николай и Нина вышли вместе.
– Я уезжаю за границу, – сказала Нина и с грустью посмотрела на Николая. – Меня сегодня утром чуть не арестовали, хорошо сосед заметил жандармов и предупредил.
– Хочешь, я тебя провожу на поезд?
– Спасибо! Я еще не знаю, как буду отсюда выбираться. Мне должны  к вечеру достать заграничный паспорт и все организовать. Сейчас я живу у знакомых. Очень хотелось посмотреть спектакль и… увидеть напоследок тебя.
Она остановилась и взяла Николая за руку.
– Знаешь, Коля, я буду вспоминать это время в Екатеринославе, как самые лучшие годы в своей жизни. А ты… хоть изредка думай обо мне.
Нина ушла. Николаю стало грустно, как будто с ее отъездом завершился какой-то важный этап в его жизни. Так оно и было на самом деле, только связано это было не столько с Нининым отъездом, сколько с разгромом восстания и временным свертыванием всей партийной работы. Как сказал Петровский, «мы теперь, как медведи, должны залечь в берлогу и набираться свежих сил».



ГЛАВА 9

Город тем временем возвращался к обычной жизни. На улицах уменьшилось количество солдат и конных городовых, весело помчались по Екатерининскому проспекту застоявшиеся в депо зеленые бельгийские трамваи. Магазины и лавки широко распахнули двери: ожидался наплыв покупателей в связи с приближающимся Рождеством. Владелец лучшей в городе гастрономической торговли Метцгер с объятьями встречал своих постоянных богатых клиентов. У входа в гостиницу «Франция» то и дело останавливались экипажи. Представительный швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами теперь не успевал кланяться  господам и открывать широкие зеркальные двери.
Днем на улицу вышел сам Моисей Юдович Карпас и стал наблюдать, как рабочие развешивали на двух соседних деревьях электрические гирлянды, выписанные им  еще осенью  из Германии. Но не только Карпас удивил горожан своим новшеством. Вечером такие же красочные гирлянды вспыхнули по всему проспекту около других отелей и магазинов, придавая ему необыкновенно праздничный вид.
Екатеринослав был не только одним из самых красивых городов на Украине, но, наверное, один из немногих, поражающих даже в будние дни ярким освещением витрин и реклам.
Праздник уже чувствовался во всем: и в уличных ярмарках, и в строительстве высоких деревянных горок для катания на ногах и санках. На Троицком базаре открылась продажа елок. Цена их кусалась – 200 рублей за штуку, но в городе было достаточно богатых людей, которые могли позволить себе такую роскошь. Предприимчивые лоточники вывозили свои тележки в самые многолюдные места и охрипшими голосами зазывали покупать канитель, деревянные поделки, глиняные фигуры животных и бенгальские огни. Со всех сторон неслись звуки пищалок, дудочек. Они  были у каждого второго мальчишки.
Еще день-другой и начнутся народные гулянья, балы во всех клубах и ресторанах, театральные представления. Большой популярностью обычно пользуются балы в ресторане «Апполо». Красочные афиши на тумбах уже извещали, что в новогоднюю ночь в «Апполе» будет грандиозное представление и ужин, в который на одного человека входят бокал шампанского и четыре блюда – всего за 2 руб. 50 коп.
Другие афиши приглашали на балы в Английский и Дворянский клубы. Члены клубов туда ходили бесплатно, остальные желающие покупали билеты, количество которых всегда было ограничено. «Спешите! Спешите приобретать билеты, – призывали афиши, – а то завтра  будет поздно!»
28 декабря сам генерал-губернатор зажигал елки в Дворянском собрании, Клубе приказчиков и Доме офицеров, где, кроме офицеров расквартированных полков, собирались крупные чины полиции с женами и детьми.

                * * *

В декабре, за несколько недель до Рождества, у евреев проходит свой большой праздник Ханука, продолжающийся восемь дней. Как и большинство праздников, он связан с многострадальной историей еврейского народа и уходит корнями в очень глубокие времена – эпоху Второго Храма, когда народ Израиля находился под игом греко-сирийских завоевателей. Царь Антиох Эпифан издал указы, запрещавшие изучение Торы, обряд обрезания, соблюдение субботы и других заповедей. Однако когда греческие солдаты вошли в Иерусалимский Храм и осквернили его, чаша терпения людей переполнилась: вспыхнуло восстание, во главе которого встали члены одной семьи – Маккавеи. Восставшие победили и освободили свой Храм.
Чтобы очистить и освятить его, требовалось неоскверненное масло. В храме нашли только один кувшинчик масла, запечатанный печатью первосвященника. Его могло хватить лишь на один день. Но произошло чудо: оно горело восемь дней, пока не было приготовлено новое. И тогда постановили мудрецы того поколения: сделать эти восемь дней, начиная с 25 кислева (дня освобождения Храма и народа от греческого ига), днями радости, и каждый вечер  зажигать у входов в дома свечи, чтобы показать и провозгласить неожиданное чудо. «Мало осветить еврейский дом, – говорили мудрецы, – нужно осветить и улицу. Мало осветить синагогу – нужно осветить и весь город».
7 декабря во всех екатеринославских синагогах и еврейских домах зажегся первый огонь. Все эти восемь дней в каждой еврейской семье читали положенные молитвы и ханукальные песни, чтобы создать праздничную атмосферу. Однако трудно было забыть трагические дни недавнего погрома. Обращаясь к Богу, люди усиленно молились о том, чтобы Он не допустил новых погромов и уберег свой несчастный народ от насилия и бесчестия.
Молились об этом и Фальки. В тот первый день Хануки, 7 декабря, на здание, в котором находилась мастерская Григория Ароновича, напала толпа хулиганов, и вызванные жандармы убили несколько человек. Это так подействовало на Фалька, что ему было плохо с сердцем и дома пришлось вызвать доктора Земскова.
Полежав два часа после ухода доктора, он достал с книжного шкафа коробку со старинной ханукией, принадлежавшей еще его прапрадеду, и отнес ее в гостиную. Там уже Зинаида пододвинула к окну маленький стол, так как зажженную ханукию принято ставить у окна или у открытой двери, чтобы ее было видно с улицы, поставила кувшин с оливковым маслом.
Когда у ханукии собрались все члены семьи, Григорий Аронович налил масло в верхнюю чашку «шамаш» и произнес два положенных по обряду благословения: «Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, ашер кидшану бемицвотав вецивану леадлик нэр шель Ханука!»* (*Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас своими заповедями и заповедовавший нам зажигать Ханукальный Светильник!) и «Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, шэаса нисим лаавотёйну баямим агем, базман азе!»* (*Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, явивший чудеча отцам нашим в те времена, в эти же дни года!). После этого он зажег первый фитиль – по обряду он должен гореть до половины первого ночи.
Все молча смотрели на огонь и ждали, когда отец начнет читать молитву. Фальк взглянул на жену. Сарра Львовна до сих пор еще не отошла от того, что произошло в здании его мастерской. Обычно бледное, лицо ее было покрыто красными пятнами,  дрожали руки, сложенные на животе. Сердце его наполнилось жалостью и нежностью к ней.
– Дорогие мои, – тихо сказал Григорий Аронович, – обратимся душой и сердцем к Всевышнему, – и стал нараспев читать благодарственную молитву.
Затем настала очередь Сарры Львовны. Она уже успокоилась. Спина ее выпрямилась, со щек сошли красные пятна. Она закрыла глаза и тихо произнесла первые слова своей молитвы.
Следующей за ней была Лиза. Лиза, не верившая теперь в Бога под влиянием разговоров в своем анархистском кружке и Штирнера, принимала участие в церемонии только, чтобы не обидеть родителей. Однако и она испытывала торжественность минуты. Как всегда, в любом тексте молитвы или стихотворения, она  слышала музыку. Внутри ее зазвучала знакомая мелодия из «Всенощной» Рахманинова. Пусть он был русский композитор, но его музыка чаще всего соответствовала ее настроению. И сейчас вместе со словами молитвы она принесла успокоение ее истерзанному любовью сердцу.
Затем настала очередь Анны,  за ней по кругу все прочитали еще по одной молитве.
Всю эту праздничную неделю Зинаида делала «латкес» – оладьи из картофеля, жаренные на оливковом масле, и «суфганью» – печеные булочки с вареньем. За долгие годы проживания у Фальков она научилась их отлично готовить, так же, как и другие многочисленные еврейские блюда. Ей было все равно, какой национальности эти блюда, лишь бы было вкусно и всем нравилось.
После окончания праздника Зинаида отнесла ханукию в кабинет Григория Ароновича и взяла там другой подсвечник, антикварный. Его обычно ставили на Новый год в гостиной на рояль, рядом с ним обязательно была ваза с цветами. Это Сарра Львовна любила, чтобы вместе с елкой в доме было много живых цветов, которые заранее заказывались в оранжерее Школы садоводства.
Степан привез с базара огромную ель, с трудом втащил ее в гостиную, поднял вверх – и верхушка, упершись в потолок,  сломалась. Раздосадованный, он притащил пилу, сильно подрезал ствол внизу, после чего ель встала как надо, а на сломанную верхушку  водрузили большую серебряную звезду. В доме запахло хвоей, зимним лесом и праздником.
На следующий день сразу после завтрака Анна взялась ее украшать. Обычно они это делали вместе с Лизой, но сестра еще с утра уехала с матерью по благотворительным делам. Анна  торопилась, так как сегодня последнее в этом году занятие с Николаем Ильичом должно было начаться ни в пять, как обычно, а в три часа.
Григорий Аронович в это время принимал в кабинете посетителей и вручал им конверты с деньгами. Это были люди из еврейской общины, которым он в конце каждого года оказывал материальную помощь. Зинаида стояла в вестибюле со шваброй, ворчливо подтирая за ними пол. Посетители вежливо кланялись ей, просили прощения и прятали под банкетку калоши с налипшим снегом, превращавшимся в тепле в грязные лужи.
Пришли Лизины учителя Лазарь Соломонович и Семен Абрамович, и тоже направились в кабинет Григория Ароновича – за жалованьем и праздничным вознаграждением. Фальк был ими доволен. После выступления дочери в Зимнем театре он услышал о ней много лестных слов от знакомых,  это была их прямая заслуга.
Николай пришел вскоре после учителей. В прихожей его встретила Зинаида со шваброй в руках и недовольно спросила:
– Вы в кабинет или на урок?
– На урок.
– Лизы и Сарры Львовны нет дома, – то ли с торжеством, то ли с ехидством добавила она, принимая у Николая шинель.
Николай ничего ей не ответил и старательно пригладил перед зеркалом волосы. Он сам не знал, хорошо или плохо, что Лизы сейчас нет. С одной стороны, ему очень хотелось ее увидеть, с другой, – надо было выдерживать принятое им решение прекратить их отношения.
Проходя мимо гостиной, он увидел большую разукрашенную елку, зажженный подсвечник на рояле, вазу с цветами, и невольно задержал шаг. И тут же рядом с ним опустилась швабра. Он посмотрел на непроницаемое лицо Зинаиды, почему-то вспомнил шутку Володи по поводу чеховского учителя и впервые за четыре месяца работы здесь ощутил себя неуютно.
У Анны было нерабочее настроение.
– Николай Ильич, – попросила она, – давайте сегодня поговорим с вами только о литературе, вы мне обещали рассказать о поэтах-мистиках.
– Хорошо, – согласился Николай, хотя совсем забыл об этом обещании, и стал вспоминать все, что знал о Вячеславе Иванове и Георгии Чулкове.
На прощанье он преподнес Анне новый сборник стихов Блока «Золото в лазури» и был рад увидеть ее счастливое лицо. Девушка сожалела, что ничего не может ему подарить. Он успокоил ее: хорошие оценки в ее табели для него самый лучший подарок. Анна нравилась ему своей искренностью и непосредственностью. Внешне она была полной противоположностью своей старшей сестре: невысокого роста, угловатая, с пухлыми щеками и крупным носом, но у нее были тоже красивые глубокие глаза и трогательная улыбка, делавшие ее по-своему привлекательной. Григорий Аронович предупреждал его, что Анна необщительна, вся в себе, он этого не заметил. С ним она была разговорчива, поражая разумными, далеко не детскими рассуждениями и аналитическим складом ума. При желании из нее мог бы получиться хороший математик.
Анна попросила его сделать на обложке надпись. Николай задумался. Решив накануне купить для нее подарок в виде книги, он хотел подобрать что-нибудь в этом же роде и для Лизы (книгу об известном композиторе или красивый альбом для фотографий), но потом представил все сложности вручения подарка и отказался от этой затеи. И вот случай. Анна покажет книгу Лизе, и та прочитает сделанную им надпись. Только что написать?
– Анна, вы не возражаете, если я напишу здесь стихотворение другого автора?
– Нет.
И он стал выводить строки довольно длинного стихотворения Тютчева, которое вполне подходило для обеих сестер, и о многом должно было сказать Лизе:

         Есть много мелких, безымянных
Созвездий в горней вышине,
Для наших слабых глаз, туманных,
Недосягаемы оне...
И как они бы ни светили,
Не нам о блеске их судить,
Лишь телескопа дивной силе
Они доступны, может быть.
Но есть созвездия иные,
От них иные и лучи:
Как солнца пламенно-живые,
Они сияют нам в ночи.
Их бодрый, радующий души,
Свет путеводный, свет благой,
Везде, и в море и на суше,
Везде мы видим пред собой.
Для мира долнего отрада,
Они – краса небес родных,
Для этих звезд очков не надо,
И близорукий видит их...

Анна быстро пробежала стихи
– А кто их автор?
– Тютчев. Вообще он написал их по какому-то скандальному поводу, но это неважно, по-моему, смысл их очень точный.
Попрощавшись с Анной, Николай прошел в кабинет Григория Ароновича. Фальк вместе с жалованьем выдал ему хорошее вознаграждение за полугодие, сказав, что доволен им: Анна сделала поразительные успехи в математике и физике. Пожав друг другу руки, они рассталась до 6 января. Зинаида подала ему шинель и фуражку. Он вышел на крыльцо, глубоко вздохнул свежий, морозный воздух. Невыносимая тоска грызла его сердце. Скорее домой, в Ромны. Там за две недели среди родных он восстановит свое душевное равновесие и перестанет думать о Лизе.
Он съездил на вокзал, купил билет на ночной поезд. На всякий случай забежал еще раз к брату, уговорить его ехать с ним. Володя замахал руками: у него все эти дни дежурства и уже не одна, а две срочные статьи. Николай застал его как раз в тот момент, когда он усиленно что-то писал. Брат с азартом стал рассказывать о своих научных планах: лечении эпилепсии и операции на тыловой части мозга, которую он готов в самое ближайшее время осуществить в условиях их обычной городской больницы. В другой бы раз Николай с удовольствием его выслушал, сейчас  он навел на него скуку.
– Володька, – сказал он с некоторым раздражением, – оглянись вокруг: Рождество на носу. Что ты тут сидишь один, как сыч. Едем к родителям.
– Не могу.
– В больнице тебя окончательно захомутали. Неужели, кроме тебя, некому работать?
– Я уже тебе говорил, что сам напрашиваюсь на дежурства. Мне это интересно. Да, все забываю тебе сказать. Известный академик Бехтерев прислал мне письмо. Он заинтересовался моими исследованиями и приглашает в Петербург выступить на конференции психиатров.
– Искренне рад за тебя.
– Обязательно скажи об этом родителям, порадуй их. А маме от меня передай новый сборник Блока.
– И я ей такой же купил, – с досадой сказал Николай. – Тогда свой подарю Грише, он, правда, не очень интересуется поэзией, но пригодится для общего кругозора.

                * * *

Сарра Львовна и Лиза после своей благотворительной поездки вымотались из сил. В двух местах – богадельне для пожилых евреек и еврейской больнице, где еще оставались раненые после октябрьского погрома, Лизе пришлось по просьбе матери петь. У нее и так было скверно на душе, а вид изможденных людей подействовал на нее совсем удручающе. Она торопилась домой, чтобы застать Николая Ильича, но мама решила еще поездить по магазинам – купить подарки родным и знакомым, у которых надо будет побывать в эти праздничные дни,  ей нужен был совет дочери.
В этом году в связи с гибелью племянников они решили гостей у себя не собирать. Ждали только Рывкиндов. Однако вчера Семен Борисович каким-то смущенным голосом сообщил Сарре Львовне, что они не смогут к ним приехать по уважительной причине. Что эта за уважительная причина, Сарра  Львовна собиралась выяснить, поехав к сестре после магазинов. Пока же она приказала извозчику остановиться около ресторана «Версаль».
– Сейчас мы с тобой пообедаем, отдохнем и быстро пробежимся по магазинам, – устало сказала она Лизе. – Меня очень беспокоит, что там случилось у Лии с Семеном, она даже не захотела утром подойти к телефону. Может быть, ты тоже со мной поедешь?
– Что ты, мама, – перепугалась Лиза, – у меня дома полно дел.
Лиза с тоской смотрела на часы: занятия у Анны уже начались. Напрасно она говорила матери, что у нее болит голова, и она хочет вернуться домой, Сарра Львовна ее не слушала. Они побывали в трех магазинах готового платья, обошли весь американский магазин на Екатерининском проспекте, посетили двух знакомых ювелиров и целый час провели в антикварном магазине, где мама искала что-нибудь особенное для папы, любившего старинные вещи. Под конец она попросила показать ей настольные немецкие часы. На их верхней поверхности по всем четырем краям выстроились рыцари с поднятыми забралами и мечами, а в самом центре еще два рыцаря сражались на лошадях – прямо сцена из Нибелунгов. Композиция на славу удалась мастеру. Лиза искренне одобрила выбор мамы. Довольная Сарра Львовна приказала часы красиво  упаковать и отнести в экипаж.
При выходе из магазина Лиза заметила на прилавке оригинальную статуэтку: на небольшом столбике из яшмы возвышалась бронзовая фигура женщины с развивающимися волосами и вытянутыми вперед руками.
– Кто это? – спросила она продавца.
Тот долго вертел в руках статуэтку, пытаясь найти на ней наклейку с надписью.
– Наверное, какая-нибудь богиня, – неуверенно сказал он.
Наконец, он нашел коробку из-под нее и прочитал: «Афродита».
– Она похожа на тебя, – сказала Сарра Львовна, – ты также делаешь руки, когда поешь.
 «Куплю в подарок Николаю Ильичу, – решила Лиза, – пусть эта богиня напоминает ему обо мне и охраняет от всех невзгод».
– Ты себе? – спросила Сарра Львовна, вынимая из сумки деньги.
– Посмотрим, – уклончиво ответила дочь.
Сарра Львовна, в конце концов, так утомилась, что тоже решила вернуться домой, а к сестре заехать завтра.
Дома, скинув шубу и теплую шапку, Лиза прямо в ботинках помчалась наверх к Анне. Зинаида только успела в сердцах стукнуть шваброй об пол.
– Занятия давно кончились? – набросилась Лиза на сестру.
– Давно. Мы сегодня не занимались, говорили с Николаем Ильичом о поэзии. Посмотри, какой томик Блока он мне подарил.
– А мне он ничего не передавал?
– Нет.
Лиза раскрыла сборник, увидела на обложке вписанные от руки стихи.
– Это Николай Ильич написал?
– Да. Я его попросила сделать надпись на память, а он написал стихи.
Лиза быстро пробежала их.
– Я забираю у тебя эту книгу, а тебе куплю другую.
– Он тебя тоже любит, – сказала Анна.
– Откуда ты знаешь?
– Видела, как он на тебя смотрел во время концерта.
– А зачем ты смотрела?
– Так ты сама с него не сводила глаз, все это видели.
– Я не на него смотрела, а на Семена Абрамовича, он мне показывал пальцами ошибки.
Анна еще что-то ей говорила, Лиза ее не слушала. Она пошла к себе, вытащила из коробки богиню: неплохо смотрится, и спрятала ее в шкаф.
Книга Блока была  в зеленой обложке, с тисненной золотом замысловатой виньеткой под заголовком. Лиза забралась с ногами в глубокое кресло, открыла обложку. Сердце ее громко стучало. Она прочитала стихи один раз, второй, третий и скоро знала их наизусть.

Но есть созвездия иные,
От них иные и лучи:
Как солнца пламенно-живые,
Они сияют нам в ночи.
Их бодрый, радующий души,
Свет путеводный, свет благой
Везде, и в море и на суше,
Везде мы видим пред собой.

Она была уверена: стихи Николай Ильич написал для нее, и, когда их писал, думал о ней. Все ее сомнения и страдания, возникшие из-за того, что они давно с ним не виделись, улетучились. Ее охватила необыкновенная радость, и захотелось музыки. Она сбежала вниз, в гостиную, не зажигая света, подошла к роялю, тронула клавиши, на минуту задумалась: что сыграть? И вот уже пальцы сами ударили первый аккорд концерта-фантазии Бетховена, который она недавно разобрала по нотам без Лазаря Соломоновича. Все домочадцы покачали головами: что это с ней? Отец первым из своего кабинета подошел к гостиной, удивился, что там темно, включил свет и заметил сияющие глаза дочери. Лиза опустила руки.
В комнату уже входили Сарра Львовна и Анна.
– Лиза, что это было? – спросила мать, – такая чудесная музыка.
– Сыграй еще, – сказала Анна.
Лиза растерянно смотрела на них: минуту назад она парила где-то в небесах, и это чувство еще жило в ней, она даже не слышала, о чем спросила ее мать. Вот что может делать музыка: она или сжигает тебя внутри и выворачивает всю душу, или дает надежду и возвращает к жизни.
– Да, что с тобой? – пыталась узнать Сарра Львовна, с тревогой вглядываясь в лицо дочери.
Лиза пришла в себя, улыбнулась матери и снова заиграла, только уже другую вещь: вальс Шопена. Им всем было очень хорошо в этой уютной, светлой гостинице, где стояла огромная елка, и запах хвои от нее распространялся по всему дому. К этому запаху из кухни уже присоединился кисловатый запах теста, которое Зинаида замесила на завтра, чтобы испечь праздничные пироги.
В шкафах были спрятаны подарки, купленные Саррой Львовной и Лизой, и еще у каждого из них был приготовлен друг для друга свой подарок. Григорий Аронович не удержался, купил Лизе  колье с бриллиантами из белого золота. Чтобы не обижать Анну, которую он любил не меньше, чем Лизу, он и ей заказал во французском ювелирном магазине «Бижутэри де фантэзи» дорогой кулон на золотой цепочке. Достойные подарки ожидали жену и сына, но Артем – увы! – написал, что не сможет приехать на каникулы, из чего Сарра Львовна сделала заключение, что мальчик нашел себе девушку. По ее глубокому убеждению, только любовь могла помешать Артему приехать домой.



ГЛАВА 10

Фальк возвел в Екатеринославе много красивых домов, но сами они жили в довольно скромном снаружи особняке, построенном еще в середине 60-х годов XIX века дворянином Просветовым без всяких архитектурных излишеств и украшений. Зато во всех комнатах первого этажа сохранилась плафонная роспись и по всему дому – голландские печи с фигурными изразцами. Эти плафоны и изразцы особенно понравились Григорию Ароновичу, когда они с женой осматривали дом, прельстивший их сначала тем, что находился в центре города. Хозяин запросил за него 35 тысяч. Фальк тут же отдал их, не торгуясь, потому что в то время он был уже одним из самых востребованных архитекторов города и мог себе многое позволить.
Такого материального благополучия он добивался долгие годы упорным трудом, невольно соревнуясь в этом со своим другом детства Семеном Рывкиндым, женатым к тому же на родной сестре его супруги – Лии Львовне.
Когда-то они все вчетвером жили в маленьком городке Нежин. Прадед Григория Ароновича был скрипачом, и дед был скрипачом, и отец пошел по тем же стопам. Все они играли в заштатном городском оркестре, мечтая, что когда-нибудь один из их потомков выбьется в люди и станет знаменитым на весь мир музыкантом. И маленький Григорий чуть ли ни с рождения начал играть на скрипке, проводя целые дни в изнурительных занятиях с дедом, в то время как его друзья гоняли на пустыре мяч или купались в пруду.
В 11 лет отец отдал его в реальное училище. Его соседом по парте оказался Семен Рывкинд, сын известного в Нежине
парикмахера мужских причесок. Семен иногда водил своего товарища к отцу. Тот бесплатно подстригал его густые вьющиеся волосы и от души поливал из резиновой груши одеколоном «Сирень».
В пятом классе они познакомились на катке с гимназисткой Лией Зимяниной, и оба в нее по уши влюбились. Только Лии нравился Семен, а в Григория влюбилась ее младшая сестра Сарра. Так они и дружили несколько лет двумя парами, и все это время Григорий любил только Лию, но никогда не подавал виду. Училище оба окончили с отличием, но толку от этого было мало. Из-за квоты для евреев  Семен не стал дальше учиться,  уехал в Екатеринослав к своему богатому дяде, бывшему одним из директоров крупного пивного общества «Товарищество «Наследники Ф.Ф. Боте".
Для начала дядя устроил племянника на завод простым рабочим, чтобы тот изучил все тонкости технологического производства их одного из лучших на Украине пива, и скоро сделал старшим мастером на заводе, а при удобном случае и – управляющим компанией. Теперь Семен имел 20 процентов акций Товарищества, чуть меньше, чем его дядя, и в доле с ним открыл в Нежине несколько пивных магазинов и питейных заведений. Увидев, что это очень прибыльное дело, они стали распространять свою личную торговлю в более отдаленные губернии России.
В конце 90-х годов XIX века, когда иностранцы узнали о достоинствах русского хмеля, они купили пристань в Николаеве, торговый пароход и стали вывозить хмель в страны Европы. Деньги потекли рекой. Дядя даже подумывал купить несколько гектаров земли в Житомире и самим заняться производством этого сырья. Однако их такая крупная самостоятельная деятельность в обход Товарищества не понравилась его главе. И когда в 1902 году несколько снизились продажа пива и годовая прибыль, он на годовом собрании акционеров обвинил Семена – как управляющего и дядю – как члена правления в том, что они наносят ущерб Товариществу. Дядя молча проглотил эту несправедливую пилюлю, но от заманчивой идеи выращивать в Житомире хмель пришлось отказаться.
Григорий же, вопреки семейной традиции, решил стать инженером, все равно каким, лишь бы вырваться из Нежина и включиться в кипучую индустриальную жизнь, которая развертывалась в 80-х годах на Украине. Два года подряд все из-за тех же квот для евреев он не мог поступить в Киевский технологический институт, но времени зря не терял и там же в Киеве устроился работать в строительную контору Терентия Михайловича Федина, занимающуюся проектированием и строительством производственных зданий. За два года он многому там научился и решил стать инженером-строителем.
По совету Федина, увидевшего у него способности к рисованию, особенно графике, он много рисовал акварелью и карандашом и изучал по книгам искусство и архитектуру России, Греции, Италии, Франции, Германии. Наконец, он поступил в институт. С Фединым отношений не порывал, и тот предложил ему принять участие в коллективном проектировании крупного завода в Мариуполе. Проект получил на Всемирной промышленной выставке в Париже Серебряную медаль. Терентий Михайлович выдал Григорию премию в 500 рублей.
Когда он окончил институт, Федин предложил ему вернуться в мастерскую. Семен же настойчиво звал его в Екатеринослав, и он поехал туда, решив жениться на Сарре. Все эти годы девушка  терпеливо ждала его  в родном Нежине, присылая в Киев нежные письма.
В то время Семен во всем  его опережал: первый женился, первый достиг материального благополучия, первый купил дом в Екатеринославе. Они же, приехав с Саррой после свадьбы в Екатеринослав, долгое время снимали маленькую квартиру в доходном доме на Александровской улице.
На первых порах он работал в строительной конторе Терехова, занимаясь благоустройством и мощением улиц. По его проектам были спрятаны в коллекторы ручьи и подземные источники на Екатерининском проспекте и прилегающих к нему улицах, осушены болотные участки, завалены гравием канавы и ямы, которыми так богат город, а тротуар на подъеме от Кудашевской улицы до 1-го реального училища соединен пологой лестницей.
Ему хотелось попробовать себя в качестве архитектора. По протекции Семена он получил крупный заказ от купца Стрельникова: построить на Философской улице пять четырехэтажных доходных дома, одинаковых, как близнецы-братья.
Григорий Аронович предложил купцу внести в архитектуру каждого здания элементы разных стилей, которые ненамного удорожили бы строительство, но украсили дома. Стрельников отверг все эти излишества и  поторапливал его в сроках, чтобы скорей получить с этих зданий доход.
Зато после этих домов со всем размахом купеческой натуры Стрельников заказал ему трехэтажный особняк для себя лично. Здесь уже Григорий Аронович от души пофантазировал, соединив в его архитектуре мотивы неоренессанса, неорусского стиля и модерн. Дом Стрельникова ходил смотреть весь город,  на Фалька посыпались заказы от местной элиты.
Вслед за этим он возвел для купца Ямпольского целый комплекс одно- и двухэтажных домов на Московской улице: с магазинами, конторами и квартирами. Затем купец заказал на соседней улице, прямо на углу с проспектом, огромный трехэтажный дом для торгово-деловых целей. Первый этаж был рассчитан для торговли. Долгое время в нем находились разные магазины, одна из кондитерских Руппанера, несколько товарищеских обществ и две парикмахерские. На втором – созданы специальные банковские помещения с крупным операционным залом и кабинетами для служащих. Третий этаж мог использоваться как самостоятельно, так и в комплексе с банковскими помещениями.
Фальк тогда уже задумал открыть свою проект¬ную мастерскую, и по согласованию с Ямпольским, внес в план третьего этажа большое помещение с высокими окнами и всеми удобствами для работы чертежников и демонстрации заказчикам проектов и макетов.
Несколько раз он принимал участие во всероссийских конкурсах на лучшие проекты зданий крупных общественных организаций в Екатеринославе и Киеве, но там, как правило, побеждали петербургские академики, и он перестал в них участвовать. Зато в губернских конкурсах он всегда занимал первые места. По его проектам в разных городах построены железнодорожный вокзал, здания окружного суда, городского банка, трех гимназий, больницы и Драматического театра. Вот тогда уже появились большие деньги. Он считал, что достиг цели, к которой так упорно стремился. Ему было 37 лет, Сарре Львовне – 35.
С годами он оценил спокойный, уравновешенный характер жены, был ей благодарен за ее любовь и преданность. К Лии же он еще долго испытывал мучительные чувства. Возможно, если бы они разъехались по разным городам, он смог бы ее вскоре забыть, но они жили все одной дружной семьей, часто бывали друг у друга в гостях, вместе отдыхали в Крыму.
Он очень тяжело пережил женитьбу Семена на Лии и также тяжело пережил рождение их сына Иннокентия. Глядя на счастливую мать и очаровательного малыша, он терзал себя тем, что это мог быть сын его и Лии, и любил этого мальчика, как своего собственного.
Появившиеся вскоре свои дети навели в его душе покой. Сам того не подозревая, он оказался примерным семьянином, любил все свободное время проводить дома и заниматься детьми.
Несколько лет вместе с ними в этом доме жил его отец, Арон Григорьевич Фальк, не расстававшийся со своей скрипкой. Старик пробовал заставить заниматься на скрипке Артема, но тот, пользуясь немощностью старика, сбегал от него. Лиза же, наоборот, с удовольствием слушала игру деда, сама  просила его взять в руки скрипку. Однако в семье Фальков не было женщин-скрипачек, и Арон Григорьевич не придавал значения ее интересу.
У девочки же оказались абсолютный музыкальный слух,  заставившие родителей обратить серьезное внимание на ее способности. Так в их семью снова вернулись музыка и надежда всех поколений Фальков на то, что когда-нибудь в их роду появится человек, который станет знаменитым музыкантом.
Но не только музыка царила в этом доме. Фальк любил живопись и антиквариат. В гостиной, столовой и на стенах вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, висели картины Поленова, Айвазовского, Нестерова, Крамского, Мясоедова. Приобретая их на выставках, которые с некоторых пор ежегодно проводили в Екатеринославе художники-передвижники, он хотел, чтобы его дети тоже любили и ценили живопись. Он и сам иногда брался по старой памяти за кисть, ходил с этюдником на Днепр и в Потемкинский сад, летом, когда они ездили в Ялту,  рисовал море. Сарра Львовна говорила, что он зарыл в землю свой талант.
Из всех художников особое предпочтение Григорий Аронович отдавал Врубелю за его философско-мистическое восприятие мира и живописную технику. У него были литографии почти всех его картин,  висели они только в его кабинете. Работая по вечерам со своими бумагами, он любил поднять голову и рассматривать козлоногого «Пана», девочку на фоне персидского ковра или задумчивое лицо молодого Демона на фоне заката.
На этот Новый год он выписал из Москвы литографию одной из последних работ художника – «Демон поверженный». Рассказывали, что Врубель психически болен и несколько раз переделывал картину прямо на выставке «Мир искусства», где она была вывешена, приходя туда с красками и кистями. Григория Ароновича потряс необычный образ Демона, лежащего на земле с разбитым телом и сломанными крыльями. Он пытался понять, что хотел выразить в ней художник: беспомощность человека перед своей судьбой или его разочарование в жизни? И какая разница в глазах двух Демонов: молодого и поверженного! У одного –  тоска, у другого – боль и безысходность. Такой взгляд бывает у стариков, которые уже ничего не ждут от жизни.

                * * *

В один из праздничных дней Григорий Аронович обедал один, все остальные домочадцы с утра разбежались. Сарра Львовна отправилась в гости к своей знакомой, Лиза и Анна пошли с братьями в кино. Зинаида его одного покормила в столовой, поставив по его просьбе графин с армянским коньяком. После коньяка его потянуло в сон, и он решил, пока никого нет, немного вздремнуть на диване в кабинете. Но стоило ему лечь, как он вспомнил о своем вчерашнем визите к Рывкиндам.
 Неожиданно открылось, что Семен давно изменяет Лии. Та почему-то скрывала это от Сарры Львовны. Это стало известно буквально перед Новым годом, когда они отказались к ним приехать в гости, и Сарра Львовна сама поехала к сестре.  Иннокентий, узнав, что они уже в курсе отношений его родителей, в присутствии всех Фальков назвал отца негодяем.
Григорий Аронович не понимал друга. На днях, после синагоги они зашли к ним домой. Лия даже не вышла их встречать. Он давно не видел ее и, когда она все-таки пришла по его настойчивой просьбе в гостиную, перед ним предстала незнакомая женщина: сильно располневшая, сгорбившаяся, с опухшим лицом и морщинами на лбу. Только огромные глаза с длинными ресницами напоминали прежнюю красавицу.
– Семен, – упрекнул друга Григорий Аронович, когда Лия ушла к себе,  – я тебя понимаю: ты влюбился, это может произойти с каждым. Но зачем афишировать свои отношения. Неужели нельзя было сделать так, чтобы никто об этом не знал? Ты погубил Лию, восстановил против себя сына, потерял семью.
– В том-то и дело, что я вел себя очень осторожно. Не знаю, каким образом она узнала о моей связи, но теперь рассказывает об этом налево и направо всем родным и знакомым. Представь себе, собрала на днях целый консилиум родных, кроме Сарры, – знает, что та не одобрит ее поступок,  они меня здесь в один голос стыдили и уговаривали ее не бросать. Я не собираюсь с ней разводиться, но и жить так больше невозможно. Я устал от ее капризов, упреков, замечаний на людях. Она меня постоянно унижает. Кеша меня когда-нибудь поймет. Реби говорит: «Смирись!» А с чем я должен смириться? Мне все не в радость. Ты знаешь, как я с ума сходил по ней, тебе перешел дорогу, не перебивай, знаю, перешел. Я долго терпел, но рано или поздно наступает всему предел. Я перед тобой не оправдываюсь, ты мой лучший друг, да что там – брат, ты хотя бы пойми мое положение
– Это женщина, она... ваша бывшая прислуга?
– Да, – смутился Семен.
– Помню, молоденькая хохлушка. Прости меня за любопытство, где же вы встречаетесь?
– Я ей снимаю квартиру... у нас скоро будет ребенок.
– Да-а, – протянул Григорий Аронович, – Лия о ребенке знает?
– Нет. Ты первый. Я виноват перед ней, но сейчас отношения с ней стали  невыносимыми. Бывает, что люди расходятся и остаются друзьями или просто разъезжаются в разные стороны, забывают другу друга, но так не мучают...
– Я тебе не судья.
– Пусть хоть Сарра с ней поговорит. Я стараюсь поддерживать мир в доме, ни в чем ей не отказываю, прихожу домой вовремя. В конце концов, я люблю ее …
– А другая в это время ждет ребенка...
– Я тебе рассказал все, как на духу.
В какую-то минуту он все-таки задремал. Проснулся  оттого, что на весь дом, не переставая, дребезжал звонок. Он выглянул в коридор, крикнул: «Сарра, дети!»
Их кухни выбежала Зинаида:
– Никого нет... Сейчас открою, не беспокойтесь.
Григорий Аронович ушел в кабинет и собирался опять соснуть, как в дверь кабинета просунулась голова Зинаиды:
– Григорий Аронович, – с трудом выговорила она, – т-там,... т-там... к вам по-л-ковник Богданович.
Фальк быстро надел сюртук и вышел в коридор, удивленный таким визитом. Они с Богдановичем были хорошо знакомы: несколько лет назад он делал перепланировку его дома и оформил фасад в стиле «модерн», чем полковник остался  доволен.
– Чем обязан? – спросил он Ивана Петровича, помогая ему снять шинель.
– Мне с вами нужно поговорить, – ответил Богданович, приглаживая перед зеркалом редкие волосы и с любопытством оглядывая прихожую, поднимавшуюся на второй этаж винтовую лестницу с резными перилами и висевшие вдоль нее на стене картины.
– Прошу в мой кабинет. Жены дома нет, прикажете: коньяк, кофе...
– Ничего не надо, – остановил его Богданович. – У нас с вами предстоит неприятный разговор.
Услышав это, Зинаида отвернулась и со страху стала креститься. Григорий Аронович смотрел на полковника в глубокой растерянности. В кабинете Фальк предложил гостю сигары. Богданович опять вежливо отказался и молчал, не зная, с чего начать.
– Григорий Аронович, – наконец, произнес он, непривычно растягивая слова. – Мы должны были в вашем доме произвести обыск, но, зная вас много лет и учитывая вашу репутацию, на первый раз я решил ограничиться беседой. Ваша дочь Елизавета связана с анархистами, некоторые из них бывают в вашем доме на занятиях подпольного кружка. Ее также видели в обществе людей, совершивших государственное преступление. Все это дает основание предполагать, что в вашем доме могут храниться оружие и нелегальная литература.
Григорий Аронович почувствовал, как у него похолодело в животе и затряслись руки. Он поспешно опустил их на колени. Полковник замолчал. Лицо его было непроницаемо. Он старался не высказывать никаких эмоций.
Фальк, чувствуя, что язык ему не повинуется, с трудом выдавил:
– Спасибо, Иван Петрович. Я этого никогда не забуду. Обязательно поговорю с дочерью и приму необходимые меры.
Они вышли в коридор. Из столовой появилась Зинаида. Увидев совершенно белое лицо Григория Ароновича, она перепугалась и бросилась  подавать гостю шинель.
– И еще вот что я вам хотел сказать, – промолвил Богданович, протягивая на прощанье Фальку руку. – У вас в доме учительствует некий Николай Ильич Даниленко.
– Да, – упавшим голосом сказал Фальк, – он занимается с младшей дочерью математикой и физикой.
– Вероятно, Даниленко от вас скрыл, что год назад он и его родной брат были арестованы по политическим мотивам, выпущены под надзор полиции и ждут решения суда. Брат сейчас находится в бегах. Оба весьма неблагонадежные люди. Я рекомендую вам найти на его место другого человека.
– Да-да, – поспешил его заверить Фальк. – Я с вами вполне согласен.
Он с признательностью пожал Богдановичу руку, и, когда Зинаида закрыла за ним дверь, тяжело опустился на банкетку, стоявшую в прихожей.
– Что же это Лиза вытворяет? – еле выдавил он из себя, задыхаясь и с трудом глотая воздух. – Всех нас подвела под монастырь.
– Вам плохо, Григорий Аронович, – запричитала Зинаида. – И Сарры Львовны нет! Вызвать врача?
– Не надо никакого врача. Проведи меня в кабинет и принеси из спальни успокоительные капли.
С трудом добравшись до кабинета, он рухнул, как подкошенный, на диван, с ужасом вспоминая слова полковника об оружии и запретной литературе в доме. Лиза, его обожаемая дочь, красавица и талант, – анархистка и чуть ли не сообщница каких-то государственных преступников. Выпив капель, он положил голову на подушку и приказал Зинаиде ничего не говорить Сарре Львовне, а когда вернется Лиза, немедленно препроводить ее к нему.
Через полчаса он выпил еще капель, прошел  сам в спальню и принял сразу две таблетки снотворного. Ему хотелось только одного: забыться и остановить бешеный стук в груди. Капли и таблетки подействовали. Он заснул. Когда вернулась Сарра Львовна, испуганная Зинаида, забыв о просьбе Фалька ничего ей не говорить, путаясь в словах, тут же выложила все о приходе полковника и сильном расстройстве Григория Ароновича.
– Я уж хотела врачу звонить, – шептала она, почему-то боясь говорить вслух, – но он не велел, два раза пил капли. Сейчас, слава Богу, спит.
– Да что же такого могло случиться? – не меньше Зинаиды перепугалась Сарра Львовна и бросилась в спальню, но, услышав ровное дыхание мужа, успокоилась. Она опять стала расспрашивать Зинаиду, о чем говорили муж и Богданович.
– Не знаю, не слышала, они же были в кабинете. Только Григорий Аронович вышел оттуда сам не свой. А..., вспомнила, – стукнула она себя по лбу. – Здесь, в коридоре говорили про учителя!
– Какого учителя?
– Того, что ходит к Анне.
– Ничего не понимаю, – пожала плечами Сарра Львовна и стала ждать прихода дочерей. Первой прибежала Анна: разрумянившаяся, вся в снегу.
– А где Лиза?
– С Кешей и Эриком играют в снежки. Позвать?
– Позови, да скажи, чтобы поскорее шла, а братьев отправь домой.
Услышав рассказ Зинаиды о визите полковника и его словах об учителе, Лиза, не стала ждать, пока отец проснется, и разбудила его. Григорий Аронович так ослаб от пережитого и снотворного, что у него не было сил выяснять отношения с дочерью и упрекать Зинаиду, что та не выполнила его просьбу ничего не говорить жене, которую старался оберегать от всех неприятностей. Он рассказал, что приезжал Богданович, хотел у них  провести обыск на предмет оружия и нелегальной литературы из-за связи Лизы с анархистами.
– Какая наглость, – возмутилась Лиза, – я могу водиться, с кем хочу и где хочу.
– Ты общаешься с преступниками.
– Никакие они не преступники, а наказывают тех, кто это заслужил.
– Чтобы в моем доме я больше этого не слышал, – вдруг закричал  Григорий Аронович, – и чтобы с завтрашнего дня после гимназии – сразу домой и никаких сборищ. Ты поняла?
– А учитель, что Богданович говорил о Николае Ильиче? – спросила Лиза, проигнорировав вопрос отца.
– И этот туда же – бунтовщик, сидел в тюрьме, а с виду такой приличный человек...
– Но ты не откажешь ему, папа?
– Откажу и немедленно. С этого дня он у нас не работает. Сейчас же пошлю к нему Степана с письмом или, пожалуй, подождем до конца каникул. Меня в этот день дома не будет, так что письмо отдашь ты, Сарра.
– Тебе стыдно смотреть ему в глаза.
– Не забывай, что он всего-навсего студент...
– Папа, как ты можешь? Я от тебя этого не ожидала, – сказала Лиза и в слезах бросилась из комнаты.
– Что это с нею?
– Уж не влюбилась ли она в этого учителя? – высказала предположение Сарра Львовна. – И на благотворительном вечере она не сводила с него глаз.
– Час от часу не легче. Это все твоя вина. Идешь у нее на поводу, во всем ей потакаешь. Подумаешь, светская львица: завела моду устраивать здесь вечера.
– Ты, Гриша, не прав. Лиза уже взрослая, ей хочется общения, да и бывали у нас не чужие люди – наши племянники и их друзья. Что они, тоже анархисты? Надо поговорить с Семеном.
– У меня нет никакого желания с ним общаться.
– Тогда я сама позвоню. Может быть, к ним полковник тоже заезжал, пока дети были в кино.
– Вот тебе и дети, когда ты перестанешь их так называть?
Григорий Аронович положил голову на подушку, устало закрыл глаза.
– Ты будешь спать? – спросила Сарра Львовна, заботливо поправляя ему одеяло. – Пожалуйста, не сердись на меня.
Он взял ее руку и поцеловал:
– Прости, моя милая, я наговорил много лишнего, только прошу тебя, следи больше за девочками, у них достаточно дел в гимназии и здесь, с учителями. Еще раз прости за резкость, я был не прав. Анне придется искать нового учителя, а жаль, этот студент на нее хорошо повлиял.
Когда он уснул, Сарра Львовна позвонила Рывкиндам и из ничего не значащего разговора с сестрой поняла, что Богданович к ним не приходил.
На следующий день Иннокентий и сестры должны были идти на каток в Технический сад. Кеша зашел за ними, как было накануне договорено, в 12 часов дня. Григорий Аронович приказал дочерям оставаться дома и подозрительно смотрел на племянника, не решаясь задать ему вопрос о связях с анархистами. У него не было сил для новых переживаний.
Уединившись в гостиной, Лиза и Иннокентий долго перебирали всех членов группы, с которыми Лиза где-либо встречалась, и кого из них Богданович имел в виду, называя опасными преступниками. Так никого и не найдя, они решили, что полковник сказал это для красного словца, чтобы нагнать на Григория Ароновича больше страха.
Вся эта история сильно встревожила Иннокентия: во-первых, прекращались занятия в кружке, во-вторых, – не было сомнения, что за Лизой и всеми ребятами, приходившими в дом Фальков, полиция давно следила, а через них могли быть раскрыты и другие члены группы. Это грозило провалом всей работы и новыми арестами. Он сказал Лизе, что им придется пока прекратить общаться.
– Мне кажется это, наоборот, вызовет у полиции подозрение, – расстроилась Лиза.
– Осторожность никогда не помешает. И Эрику с Марком скажу, чтобы к тебе не приходили.
– Что же, я теперь полностью буду оторвана от группы?
– Потерпи, пока прояснится обстановка.


ГЛАВА 11

Илья Кузьмич Даниленко несколько преувеличивал, когда любил повторять своим детям, что деньги на дом и землю он заработал собственным горбом. Действительно, имея огромную семью в десять человек, он работал не покладая рук, иногда устраивался на две – три должности. Но все равно даже этих денег ему никогда бы не хватило на огромное хозяйство, если бы не приданое его жены, Елены Ивановны, полученное в день свадьбы от ее старой тетушки, княгини Шаповаловой.
Елена была из семьи бедных дворян, рано осталась сиротой, и княгиня, ее дальняя родственница по матери, не имевшая собственных детей, взяла 10-летнюю девочку к себе на воспитание. Имение княгини было почти полностью разорено ее покойным мужем, оставившим ей после своей смерти несколько десятин земли, полуразрушенное имение и винокуренный завод в Тирасполе. Доход от предприятия был небольшой, почти целиком уходил на содержание дома, зарплату управляющим имением и заводом, прислуге и домашним учителям для девочки.
Однако княгиня, не чаявшая души в своей воспитаннице, умудрялась каким-то образом откладывать деньги на ее приданое. Эти деньги и составили первоначальный капитал Даниленко, который Илья Кузьмич положил в банк и все время подкладывал туда небольшие суммы, пока не набрались заветные восемь тысяч. Именно столько стоили земля в четыре десятины и большой двухэтажный дом, который он присмотрел в Ромнах и задумал купить, чтобы все его дети росли в достойной обстановке.
Еще раз деньги появились, когда тетушка умерла. Завод к тому времени давно был продан, старый дом пришел в негодность, так что вырученная за него сумма оказалась ничтожной и пошла на текущие семейные расходы.
Из княжеского имения в Ромны переехала старинная люстра еще со времен Екатерины II, чайный и столовый богемский фарфор, много книг и картин, рояль и кое-какая пригодная к употреблению мебель. В небольшом кабинете, устроенном для Елены Ивановны на втором этаже рядом с комнатами детей, еле-еле вместились два книжных шкафа и секретер. Еще несколько книжных шкафов стояли в столовой и гостиной на первом этаже.
Илья Кузьмич был совсем из другого круга. Он родился в семье крепостного крестьянина. Их помещик, Сыроваров Арсений Петрович, был человек суровый, наказывал своих подданных за малейшую провинность. Хотя крепостное право вскоре после  рождения Ильи было отменено, помещик по-прежнему распоряжался судьбами своих крестьян и взял 13-летнего мальчика к себе в услужение.
Утро Арсения Петровича начиналось с бритья. Брил его толстый немец-парикмахер Генрих Иванович Шульц, которого Сыроваров еще в молодости вывез из Германии, и тот до сих пор не научился толком говорить по-русски.
Генрих Иванович и Илья в 9 часов утра стояли в коридоре перед спальней Сыроварова, ожидая, когда тот проснется и позовет их для утреннего туалета. Немец густо намазывал его щеки и подбородок мыльной пеной, заранее приготовленной из душистого дорогого мыла, и ловко снимал ее острой бритвой вместе с жесткой щетиной.
Арсений Петрович был очень волосатый, густая растительность покрывала его руки, выглядывала из ворота халата, а на лице уже к обеду вновь появлялась чернота, так что его супруга Нинель Петровна недовольно морщилась: «Мон шер, вы опять не брились».
Целый день помещик изнывал от скуки и вместе с ним изнывал Илья, выполняя все его прихоти, даже играл с ним по вечерам, а то и ночам в винт, выслушивая его жалобы на жену и загубленную молодость. Хорошо, что еще Сыроваров не пил, а то бы и он вместе с ним пристрастился к этой пагубной привычке, от которой страдало почти все мужское население села.
Из-за такой однообразной жизни он рано начал заигрывать с девушками и хотел было посвататься к дочери своего соседа Клима Пивеня, Антосе, но Антося приглянулась помещику. Ее забрали прислуживать в господский дом, а потом, как это обычно бывало со всеми комнатными девушками, брюхатую отправили на дальний хутор.
Илья побывал на хуторе и увидел Антосю в широком нарядном платье, скрывавшем ее круглый живот. Девушка обрадовалась своему бывшему возлюбленному, они жарко целовались, лежа на теплой майской земле, и Антося робко спросила его, захочет ли он теперь на ней жениться. Илья обещал подумать, но, уже возвращаясь обратно в Ерцы, понял, что он Антосю больше не любит, тем более, ни к чему брать ее с барским приплодом.
Сыроваров, узнав, что он самовольно бегал на хутор, приказал его выпороть и отправить в Полтаву обучаться сапожному делу. Так он из своего села попал в губернский город, где быстро освоил сапожное мастерство, неплохо зарабатывал, но тогда еще отдавал Арсению Петровичу почти весь свой доход. Один из подмастерьев разъяснил ему, что крепостное право давно отменено, и он совсем не обязан отдавать свои деньги помещику.
– А если он начнет мстить моим родителям?
– В этом случае на него найдется управа – суд. Вы теперь не являетесь его личной собственностью, можете жить, как хотите.
Илья посетовал, что из-за своей необразованности сам до этого не додумался – сколько лет зря работал на Сыроварова, и стал откладывать деньги, чтобы открыть собственную сапожную мастерскую или обувную лавку.
Рядом с их мастерской была церковь. Загоняя гвозди в подметки башмаков, Илья видел, как по утрам в церковно-приходскую школу торопится местная детвора. Однажды он сказал священнику, что тоже хочет учиться, но не может посещать занятия, так как днем работает, да и возраст у него уже не тот. Отец Сергий был старенький, подслеповатый, руки у него тряслись, длинная жидкая бороденка всегда была спутана. Он согласился заниматься с Ильей по воскресным дням, а тот за это должен был мыть в церкви полы и убираться в его доме, где кроме него, жила его жена, такая же древняя, подслеповатая и совсем глухая.
У священника было много книг, церковных и светских. Илья, схватывающий все на лету, быстро научился читать. Священник стал давать ему домой по одной книге, а когда он приносил ее обратно, спрашивал, о чем была эта книга,  разъясняя, что было непонятно. Ему нравился этот юноша, жадный до знаний.
В доме священника он и встретил однажды Елену, родственницу попадьи, приехавшую со своей тетушкой навестить ее на Пасху. Девушка, конечно, не чета ему, одетому в старый пиджак и потрескавшиеся хромовые сапоги, – настоящая барыня, как его бывшая помещица Нинель Петровна Сыроварова: в модном шелковом платье с буфами,  дорогой булавкой в русой косе.
Илья пришел к священнику после утренней службы, и тот пригласил его вместе со всеми к столу. Он специально сел рядом с Еленой. Ему понравилось, что девушка говорила с ним просто и заливалась звонким колокольчиком, когда он рассказывал ей что-нибудь смешное. На третий день их знакомства он поймал под столом ее руку и шепнул на ухо: «Выходите за меня замуж». Девушка залилась румянцем и выскочила в сени. Илья бросился за ней, схватил ее за плечи и поцеловал в губы. Елена оттолкнула его сильными руками:
– Я вас совсем не знаю!
– Так узнаете, – горячо зашептал Илья. – Вы не смотрите, что я подмастерье, я много работаю, скоро открою свою мастерскую, вы мне очень любы.
Через неделю гостьи уехали. Илья затосковал, и все время думал о ней. Спросил однажды у священника ее адрес, тот посмотрел на него своими подслеповатыми глазами и неожиданно больно обидел:
– Не по себе, парень, сук рубишь.
– Я люблю ее. Чем я хуже ее: грамоте обучен, работаю на совесть.
– Покумекай-ка головой: она – дворянских кровей, ей нужен жених знатный и при их нынешней бедности  богатый.
Пробовал Илья подступить к попадье, выведать у нее адрес Елены, но та делала вид, что не понимает о ком идет речь. Так и жил Илья со своей тоской и обидой, ни на что не надеясь
Через два года попадья умерла,  Елена с тетушкой приехали на ее похороны. Девушка еще больше похорошела, стала серьезной и совсем не улыбалась, хотя этому могла соответствовать печальная обстановка в доме. Илья за эти два года успел вступить в долю с хозяином мастерской, жил уже не в коморке, а снимал комнату с кроватью, столом и двумя стульями. Чувствовал он себя в этом мире уверенно.
Елена тоже отметила про себя, что он  изменился. Этот парень, сделавший ей однажды предложение, сейчас ей даже нравился. Он был  пригож собой: высокий, статный, с красивыми голубыми глазами. Ее смущал его пристальный обжигающий взгляд, которым он всюду ее преследовал. А он не знал, как к ней подступить. На девятый, поминальный день по попадье он сел рядом с девушкой за столом, взял ее руку и прошептал:
– Выходите за меня замуж. Я вас люблю и все для вас сделаю.
Она уже не зарделась, как в прошлый раз, и не выскочила из-за стола, тихо сказала:
– Вопрос о замужестве решает тетушка.
– А вы сами согласны?
– Согласна!
– Я все время о вас думал, – сказал он, сжимая под столом ее пальцы. – А вы обо мне вспоминали?
Она пожала плечами.
– Почему же вы тогда соглашаетесь выйти за меня замуж? Или вы играете мною?
– Потому что вы меня любите, для меня это важно.
На следующий день, надев свою самую лучшую розовую рубаху и начистив до блеска сапоги, он пришел к княгине просить руки ее воспитанницы.
– Да вы, сударь, кто такой, чтобы явиться ко мне с такой просьбой? – воскликнула та, закатывая от возмущения глаза.
– Сапожник, – ничуть не растерявшись, ответил Илья, – а вот Елена согласна.
– Тут я решаю, а не Елена. Подите прочь!
Илья сухо поклонился и вышел, кипя от злости. Однако слова новоявленного «жениха» о согласии Елены выйти за него замуж заставили княгиню в очередной  раз задуматься об их бедственном положении. Годы шли,  подходящей партии для ее любимицы не находилось, а если кто и находился, был слишком стар или такой же нищий, как они сами. И Елене никто не нравился – тетушка, хоть и говорила, что ей решать вопрос о замужестве воспитанницы, не могла не считаться  с ее мнением.
Княгиня позвала Елену, выслушала ее рассказ о том, что сапожник уже делал ей предложение два года назад, он любит ее, и ей нравится.
– Это ты, душенька, говоришь от отчаянья. Нельзя бросаться на шею первому встречному, да еще простолюдину.
– Ну и что из того, что простолюдин, он порядочный человек, твердо стоит на ногах.
– А ты откуда знаешь?
– Батюшка сказывал, хвалил его.
Однако княгиня была неумолима. Илья решил опять обратиться за помощью к отцу Сергию. На сей раз тот встал на его сторону. За это время он полюбил Илью как сына, оценил его трудолюбие и целеустремленность в жизни. Парень не пил, не курил, тянулся к знаниям, был по его понятиям человеком «правильным». О чем уж они разговаривали с княгиней, неизвестно, но та, в конце концов, дала согласие на брак. Священник сам обвенчал молодых в своей церкви.
Очень быстро Илья понял, что между ним и Еленой лежит некая пропасть, которую ему никогда не преодолеть, как бы он ни старался. Наверное, это и имел в виду отец Сергий, когда говорил ему, что он не по себе рубит сук. Она по-особому говорила, по-особому сидела за столом, всегда была спокойной, уравновешенной, никогда не позволяла себе не только сказать грубого слова, но даже повысить голос. Но и ласковых слов он от нее никогда не слышал, даже в минуты близости, когда, лаская ее, просил сказать ему что-нибудь приятное.
Появление детей, которые пошли, как грибы, один за другим и тяготы семейной жизни ее не меняли – она оставалась все той же женщиной своего круга, и он всегда сознавал: она стоит наверху, а он – внизу. С годами он стал воспринимать эту разницу еще острее и под видом, что надо зарабатывать больше денег, уезжал работать в другие места, подолгу там жил, страдая без нее и мальчишек. Догадывалась ли об этом Елена? Во всяком случае, она всегда поддерживала у детей непререкаемый авторитет отца: он был главным в семье,  его слово для них являлось законом.
В роменский дом Илья Кузьмич вложил всю душу. Сам сделал перепланировку комнат, позаимствовав кое-что у своего бывшего помещика Сыроварова. Внизу находилась большая спальня с будуаром, гостиная, столовая и кухня. Второй этаж почти целиком принадлежал детям. Кроме трех комнат для мальчиков – Олеси тогда еще не было, здесь располагались классная, комната для игр и кабинет Елены Ивановны, где царил ее особый мир.
Как и ее тетушка, старая княгиня Шаповалова, она по вечерам вела хозяйственные расчеты в амбарной книге и делала ежедневные записи в дневнике. Этих дневников со дня их женитьбы скопилось на чердаке великое множество. В молодости Илью Кузьмича иной раз мучило желание залезть на чердак, развязать какую-нибудь пачку, аккуратно завернутую в плотную бумагу и перевязанную бечевкой,  посмотреть, что она там пишет, но всегда мужественно удерживал себя от такого искушения.
За домом шел большой фруктовой сад. Здесь Илья Кузьмич с самого начала ничего не менял, только время от времени вырубал старые деревья и сажал новые. Сад стал преображаться, когда подрос их пятый сын Григорий, решивший стать агрономом. Он посоветовал отцу посадить рядом с домом разные декоративные деревья, а весь сад по длине разделить аллеей виноградника.
Перед окнами с внутренней стороны двора появились шары самшита и клумба с солнечными цветами – для них Гриша специально ездил в Ялтинский ботанический сад покупать разные виды растений, раскрывающие лепестки в свой определенный час. В другом месте отец и сын разбили большой розарий, а недалеко от летней кухни вырубили старые вишни и соорудили беседку, увитую виноградом. В летнее время там обедали и пили чай, а в сентябре, не вставая со стульев, срывали налитые солнцем гроздья темно-синего кишмиша.
Гриша был неистощим на выдумки. Он уговорил отца устроить в бывшей угловой комнате для игр оранжерею. Илья Кузьмич сам этим загорелся, нанял рабочих, которые расширили помещение за счет коридора, аккуратно разобрали часть кирпичей на трех стенах и вставили вместо них широкие окна. Остальное было делом рук Гриши. Он развел в горшках и деревянных кадках пальмы, декоративные деревья типа лимонов и апельсинов, цветущие кактусы и множество цветов – такую красоту, что соседи толпами ходили к ним смотреть и брать отростки.
Другой сын, Илья, увлекся лошадьми, стал заниматься вошедшей в моду спортивной выездкой. Отцу ничего не оставалось делать, как прикупить к усадьбе еще одну десятину, построить небольшую конюшню и площадку для тренинга. На все это нужны были деньги. И Илья Кузьмич усиленно их зарабатывал. Бывало даже,  по ночам разгружал вагоны или в дополнение к своей основной работе нанимался куда-нибудь кладовщиком и ночным сторожем, о чем, конечно, никто в семье не знал, – все, чтобы только жене и детям было хорошо. В ответ он ловил в глазах Елены особый свет – чувства к нему, которые она не умела высказать вслух по своей дворянской гордости.
               
                * * *
В былые годы на Рождество  Даниленко собирались всей семьей. На этот раз из четверых старших детей приехал один Николай. Сергей переслал с кем-то из знакомых поздравительную открытку: жив, здоров, всех целует.
– Пропал человек, – вздыхал Илья Кузьмич, вертя за завтраком открытку в руках, – даже написать толком не может. Знает же, что мы с матерью волнуемся.
– Да все с ним в порядке, – поспешил успокоить его Николай, – я постоянно получаю известия от его друзей.
– Когда же кончится эта беготня, – вздохнула Елена Ивановна, – вся душа о нем изболелась.
– Кончится, мама, обязательно кончится.
Николай, решивший за эти дни постараться забыть Лизу, с радостью окунулся в предрождественскую суету. Мать с соседкой Марфой, постоянной помощницей Елены Ивановны по дому, пекли пироги, отец и младшие братья сооружали в гостиной большую елку. Он стал им помогать, залез на табуретку и, принимая снизу игрушки, развешивал на ветвях милых сердцу мишек, зайчиков и других зверей, которых они когда-то делали вместе с мамой и братьями из картона и материи.
Затем все вместе заворачивали в серебряную бумагу орехи, яблоки, конфеты, вешали их наверх,  чтобы Олеся не могла  дотянуться. У нее и так все лицо  было перепачкано шоколадом. Под конец отец принес большие красные яблоки и кисти винограда, ставшие основным украшением елки.
После обеда Гриша повел его в оранжерею. Николай вошел туда и обомлел: за окном лежал снег, а здесь все цвело и благоухало. Гиацинты, подснежники, лилии всех цветов, фиалки, гибискусы, пассифлоры, лантыны, фрезии, глориозы (удивительно, что он помнил эти трудные названия!), тюльпаны, белые рождественские нарциссы с очень сильным запахом. Появилось и много новых растений. В кадках около окна стояли цветы, похожие на розы. С потолка свисали длинные плети, усыпанные пахучими красными цветами.
– Филодендрон! – с гордостью пояснил брат.
Он водил его по своему царству, сыпля на латыни научные названия.
– А это белые лилии, – Гриша подвел его к крупным белым цветам, от которых исходил нежный аромат. – Завтра поставлю их к маминой постели вместе с рождественскими нарциссами. Ее любимые цветы.
– А мне с собой можешь дать такие цветы? – машинально спросил он.
– Зачем? – подозрительно посмотрел на него брат. – Девушке?
– Сразу девушке, спросил просто так.
– Да мне не жалко, Миколка, – Грише стало неловко перед братом, – в такой мороз они сразу погибнут.
На следующий день к вечеру в доме стали собираться друзья младших братьев, чтобы идти колядовать. Гриша и Илья заранее вытащили с чердака старые тулупы и маски, достали серебряную звезду на палке, приладили к ней фонарь. Николай сказал, что пойдет с ними только для компании – в дома заходить не будет. Гриша, как самый старший в группе, взял шест со звездой (когда-то все братья носили его по старшинству: сначала Миша, потом Володя, Сергей, Николай, теперь это делал Гриша), и они направились к соседним домам.
По дороге к ним присоединилась еще большая группа ряженых из взрослых. Все весело смеялись, гоготали, блеяли, лаяли, кукарекали. Люди их уже с нетерпением ждали: по древнему поверью ряженые приносили в дом счастье. Подвыпившие хозяева зазывали их в дом, взрослым наливали самогон, детям набрасывали в сумки конфеты и пироги. В иных домах вся компания вместе с хозяевами пускалась в пляс. Опять пили самогон, ели пироги с капустой и яблоками. Дети тоненькими голосами выводили рождественские куплеты:

Днесь пресветлая
Небу и земли царица,
Христа царя рождает
И млеком его питает.
Пеленами увивает,
В ясли полагает,
Звезда пути являет,
Над вертепом сияет;
Волсви же пониже
Христу царю приидоша,
Трои дары принесоша:
Злато, ливан, смирну,
Вещь предивну.

Николаю было весело. Оказавшийся среди ряженых его товарищ по гимназии Тарас силой затаскивал его вместе со всеми в дома. Николай особенно не пил, но от души плясал, отбивая подметки сапог.
Около дома Омельченко, где жила его бывшая зазноба Ганна, он остановился.
– Давайте теперь без меня, – сказал он Тарасу и братьям. – Я тут постою, воздухом подышу
– Ганки испугался, – засмеялся маленький Ванюша. – Я скажу ей, что ты ее тут ждешь.
– Только попробуй, – Николай не больно ущипнул его за ухо. – А то не пойду с вами дальше, вернусь домой.
– Ну и не надо, – обиделся брат, – мы и так уж много всего набрали.
Ряженые ушли в дом. Николай прислонился к дереву, поднял голову. Через ветви деревьев просматривалось небо, густо усыпанное звездами. Вот Млечный путь, вот Большая медведица, а вот – та самая загадочная звезда, которая явилась путешествующим волхвам. Всегда висит в одном и том же месте, на краю города, выделяясь особым, мерцающим светом. Или только так кажется? В детстве хотелось дойти до этой звезды, посмотреть на маленького Христа, лежащего в хлеве в окружении пастухов и животных.
Теперь смешно вспомнить: верил во все эти сказки, ходил с родителями и братьями к Всенощной, слушая до самого утра длинные псалмы и тропари, пока дьякон не произносил великую евтению, а хор не начинал  радостно петь о явлении Иисуса Христа в мир людям… Он давно уже атеист, еще с пятого класса гимназии, а праздник остался в душе, как воспоминание о детстве, веселых колядках со звездой, елке, гостях и подарках, которые старшие дети сами придумывали для родителей и младших братьев.
Он закрыл глаза, наслаждаясь тишиной, но тут из дома Омельченко выскочили две девушки и побежали к нему:
– Миколка, что же ты до нас не заходишь? – кричали обе на ходу.
– Ну, Ванятка, все-таки выдал меня, – рассердился Николай на брата.
Девушки повисли на нем, стали обнимать и целовать в губы. Особенно старалась Ганка. Оттолкнув подругу, она с жаром зашептала ему в ухо: «Ты меня забыл, совсем забыл, приехал и даже не зашел».
– Ганна, кругом люди, – Николай с трудом вырвался из ее рук и повернулся к выходящим из дома ряженым.
– Ты меня не любишь? – спросила громко Ганка,  не стесняясь подруги и вертевшихся около них ребят.
– Давай встретимся в другой раз и поговорим, сейчас нам пора возвращаться домой.
– Раньше ты говорил по-другому.
– Ганнушка, – он ласково обнял девушку. – Не сердись, ты самая гарная дивчина.
– Пошли, Олеся, – гордо сказала Ганка подруге, и они направились к своему дому.
– Не вздумай завтра приходить, – вдруг остановилась Ганна и закричала на всю улицу, – ты мне не нужен, не нужен, не нужен.
Николай взял Ванюшу за нос и больно зажал пальцами.
– Ты зачем меня выдал?
– Это не я, – плача от боли, завопил брат.
– А кто?
– Мишка
– Который?
– Вон тот, – и брат указал на маленького пацана в маске лисы.
Услышав свое имя, Мишка бросился что есть духу наутек, позабыв, что у ряженых наступила самая приятная минута – делить подарки.
Встреча с Ганкой испортила Николаю настроение. Он чувствовал себя перед девушкой виноватым, хотя никогда не давал ей никаких обещаний и никогда не объяснялся в любви. Целоваться целовались, и на посиделки ходили вместе, но все это было в гимназические годы,  он  давно с ней разошелся. А вот Ганка все еще не могла забыть его, наверное, потому что их родители были дружны между собой и, как это часто водится в семьях, где дети дружат с детства, считали их женихом и невестой.
Вечером за праздничным столом они распили с отцом бутыль домашнего вина. Младшие дети вскоре ушли спать. Весело трещали дрова в печи. Красные языки пламени прыгали по тонкому стеклу Шаповаловских бокалов. Илья Кузьмич разошелся, говорил комплименты Елене Ивановне, ругал Сергея и, совсем охмелев, вдруг погрозил Николаю пальцем:
– Смотри у меня, Миколка, не вздумай жениться до конца учебы. Диплом получи и женись. Так, мать?
– Так, – улыбнулась Елена Ивановна и ласково взъерошила волосы сына. – Ганка тут все время прибегала, спрашивала, когда ты приедешь, любит она тебя.
– С чего вы, папа, взяли, что я собираюсь жениться?
– По лицу твоему вижу, витаешь где-то в облаках, я тебе – об одном, ты мне – о другом. Влюбляться влюбляйся, а жениться – ни-ни. Миша окончил университет и женился, и ты также. А Володе можно. Ему все можно. Его академики в Петербург зовут. Он сам скоро будет академиком. Академик Да-ни-ленко! А что, мать, звучит! А Серега? Э-э-эх, чтобы мой сын – и в бегах…
Отец говорил уже заплетающимся языком и почти засыпал. Николай отвел его в спальню и, пожелав спокойной ночи Елене Ивановне, поднялся на второй этаж в комнату, где они когда-то жили с Сергеем. На душе у него было спокойно, он не думал ни о Лизе, ни о Ганке, испортившей ему недавно настроение, и быстро заснул, вдыхая душистый запах череды и мяты, которыми мама набивала подушки.
Утром его разбудили крики во дворе. Это Илья на тренировочной площадке прыгал на своем Солнышке через препятствия. Николай посмотрел на часы: два часа дня, долго же он спал. Отец сидел за столом хмурый, морщась от головной боли. Мама отпаивала его луковым отваром и прикладывала к голове полотенце со льдом.
Когда Елена Ивановна вышла, Илья Кузьмич спросил Николая:
– Я вчера тут не наговорил лишнего?
– Да, вроде нет.
– А то мать что-то нынче сердится.
– Вот вы мне скажите, папа, почему вы живете в Радзивилишках, а не дома?
– Так там моя контора, отсюда далеко ехать, считай полдня в дороге.
– А я, думаю, тут другая причина.
– Может, сынок,   и есть другая причина, да никому о ней не положено знать. Я скоро вообще переезжаю в Минск и заберу с собой Илью. Будет там учиться в реальном училище и заниматься конным спортом. Денег на дом не хватает, я нашел место, где хорошо платят.
– Пожалейте маму, я думаю, она без вас страдает.
– Я ей предложил поехать со мной в Минск, пожить там хоть немного, а здесь бы Марфа с младшими осталась. Не согласилась, дом не хочет оставлять.
– Папа, я вас очень уважаю, но маму обижать не позволю.
– Ишь, ты, какой храбрый! Молоко еще на губах не обсохло, чтобы поучать отца, – разозлился Илья Кузьмич.
Вдруг он вскочил, как ошпаренный, лицо его побагровело, он сжал кулаки и бросился на сына:
– Ты что это, паршивец, подумал, да как ты только мог, чтобы я матери, да как у тебя только язык повернулся...
Он хотел ударить Николая в грудь, но тот успел перехватить его руку.
– Ничего я, папа, не подумал, а сказал то, что считал нужным.
– Родному отцу такое, и кто, Миколка, я от тебя такого не ожидал, – он всегда считал Николая самым чутким из всех детей.
Илья Кузьмич сел на стул, обхватив голову руками.
– Папа, простите меня, – Николай сам испугался, что натворил: он никогда не видел отца в таком разъяренном состоянии, – просто я тревожусь, что мама здесь живет одна, без вас...
– В другой раз думай, что говоришь, – успокоился отец и уже без всякой обиды посмотрел на сына, – а что за мать беспокоишься – молодец.
Вошла Елена Ивановна с большой миской льда и стала прикладывать его ко лбу мужа. Тот обнял ее за талию, прижался щекой к ее груди:
– Мать у нас особенная, другой такой нет, – Илья Кузьмич многозначительно посмотрел на сына.
– Нет, – согласился Николай и, поцеловав их обоих, пошел к Илье.
Илья прыгал на своем Солнышке через высокий барьер. Конь, весь взмыленный, никак не хотел брать заданную высоту, задевал верхнюю планку.
– Ну, Солнышко, ну, пожалуйста, ты можешь запросто  это перепрыгнуть.
– Ты  его замучил, – сказал Николай.
– Что ты понимаешь?
– Дай мне попробовать.
– На Солнышке?
– На Солнышке, хотя нет, лучше на Норде. – Это был гнедой двухлетка, на котором Николай катался, когда приезжал в Ромны.
– Он вовек не возьмет не только этот барьер, но даже самый маленький.
– А это мы посмотрим. Иван, – крикнул Николай конюху, – седлай Норда и веди сюда.
Норд вспомнил Николая, хотя тот давно на него не садился, – радостно заржал и уткнулся головой ему в плечо.
– Хороший мой, умница, узнал, – ласково гладил его Николай. – Илья, у тебя есть сахар?
– Есть.
Брат вытащил из кармана несколько кусков колотого сахара. Николай дал Норду с ладони два куска, провел его по площадке, сел в седло и сделал еще несколько кругов. Норд косил глазом на препятствие, через которое прыгал Илья. Николай подвел его к этому препятствию. Мелькнула шальная мысль: «Перепрыгну – Лиза будет моей, не перепрыгну – забуду о ней навсегда», повернул коня в конец площадки, сильно нажал шенкелями и направил к препятствию. За полметра Норд оторвался от земли, подобрался и без малейших усилий перемахнул через него, даже не коснувшись верхней планки.
– Ну и ну, – протянул с завистью Илья.
– Уметь надо работать с лошадьми, – засмеялся Николай. – А что, братишка, поехали в лес?
– Прямо сейчас? Поехали.
Они рванули поводья и, обгоняя друг друга, помчались к видневшемуся вдалеке лесу, принадлежавшему помещику Сабурову. Перед лесом Николай остановился и оглянулся назад. Насколько хватало глаз, простиралась белая равнина степи, а за ней, в голубой дымке скрывался город.
В лесу было тихо, только дятел упорно долбил сухую кору, и какая-то птица выводила однообразную мелодию. Узкая, малонаезженная дорога петляла между деревьями, покрытыми сугробами снега. Стоило нечаянно задеть ветку, как на спину обрушивался целый снегопад. Братья громко смеялись, вспугивая дремавших наверху ворон. Птицы срывались со своих мест, кружили над ними и недовольно каркали.
– Кыш, кыш, кыш, – весело махал на них рукавицами Илья.
Еще несколько метров, и дорога привела в еловый лес. Они остановились, чтобы полюбоваться деревьями, опушенными сверху донизу белоснежным кружевом.
Обратно ехали шагом. Николай расспрашивал брата об учебе, его занятиях выездкой, конкуре – преодолении препятствий, о котором раньше не слышал. Этот новый вид спорта появился недавно и в России еще не получил широкого распространения. О нем Илье рассказал конюх из Сабуровской конюшни, ездивший со своим хозяином на такие соревнования среди кавалерийских офицеров в итальянский город Турин. В программу входили выездка, прыжки в ширину и через препятствия. Один капитан поставил сразу два рекорда: в широтном прыжке перепрыгнул 6 метров 60 сантиметров и взял барьер высотой в 2 метра 8 сантиметров.
– А у тебя какая была высота, когда ты прыгал на Солнышке?
– Около двух метров. В сентябре в Екатеринославе будут соревнования по выездке, в них включен одиночный силовой прыжок. Я собираюсь в них выступить.
– Солнышко тебя подведет...
– Не подведет. Он на что-то сердится или подкова сбилась, надо проверить.
Николай был доволен собой. Он совсем не думал о Лизе, кроме той, неизвестно откуда возникшей в нем шальной мысли перепрыгнуть через препятствие. После обеда он играл с братьями в лото, вечером вместе с Гришей и мамой возился в оранжерее, натаскал туда из колодца две бочки воды.
Утром отец предложил помочь ему с дровами, и они два дня кололи толстые березовые чурбаки, обмениваясь шутками и посмеиваясь друг над другом. От всех этих привычных с детства домашних дел было спокойно и радостно на душе.
Все было хорошо, пока однажды вечером мама не села за рояль и не заиграла своего любимого Шопена. И все снова накатило на него: Лизино лицо, ее глаза, полные любви, когда на благотворительном концерте он признался ей в своих чувствах. Никуда его любовь к ней не исчезала, только спряталась на время куда-то вглубь, чтобы выскочить в один прекрасный момент наружу и мучить с еще большей силой.
Ему безумно захотелось ее увидеть. Все его завоевания были отброшены назад – он опять страдал и мучился, считал каждый день до отъезда и еле дождался, когда поезд отошел от Ромен. Всю дорогу он думал только о ней. Это было какое-то колдовское наваждение, справиться с которым смертному человеку не дано.